Тебе наверное уже наскучил мой рассказ

Когда я учился в десятом классе средней школы, моя жизнь перевернулась с ног на голову. В один прекрасный весенний день я встретил свою биологическую мать. До этого я её никогда не видел…

Уже припекало весеннее полуденное солнце, я шёл с уроков вместе с другом. У входа в школу стояла ухоженная блондинка. Олег толкнул меня:

— Глянь, глянь, — шёпотом сказал он. — Хоть и не девочка, но какая же она…

И правда, незнакомке было как минимум 30.

— Кого же дожидается… Наверное, преподавателя.

Когда мы подходили, я увидел, что её взгляд сосредоточен на мне. Она словно исследовала меня. Мне стало не по себе. Олег тоже заметил её взгляд и неоднозначно хмыкнул.

Я повернул голову в другую сторону. Странно это всё как-то…

Хотелось бы в тот момент куда-нибудь сбежать, но другого выхода не было — идти приходилось возле неё. Я скрестил пальцы и лелеял надежду, что она не начнёт мне что-то говорить перед остальными. Засмеют же!

«Паша?» — я услышал своё имя. Надежды были напрасными, она подошла.

— Паша Крылаев? — убедилась она.

— Да, это я, — я начал злиться. Зачем я ей?

— Я хотела бы поговорить с тобой, — тон женщины был серьёзным донельзя.

Я бросил взгляд на Олега. На лице моего друга смешались зависть и восхищение. Он криво усмехнулся. Однако интонация женщины была вовсе не игривой.

— О чём говорить? — недоверчиво спросил я и остановился.

— Это очень личное.

Моё лицо мигом покраснело.

Поблизости проходили учащиеся, некоторые уставились на нас, я уже слышал перешёптывание за спиной… Почему она пристала ко мне? Тогда я был застенчивым.

— Прошу, не трогайте меня, — очень резко сказал я.

— Пожалуйста, — повторила она, и я удивился, увидев слёзы в её глазах.

Мне даже страшно стало. «Умалишённая какая-то!» — подумалось мне. Я уверенно развернулся, чтобы уйти, а потом услышал то, что заставило мои ноги прикипеть к земле.

«Я твоя мать, — тихо молвила незнакомка. — Биологическая…»

Мы сели в кафе на площади. О том, что я приёмный ребёнок, мне уже было известно, родители рассказали давно. Помню, как тогда мама сказала: «Правда — это самое главное, сынок. Нельзя построить жизнь на лжи». Но рассказ, который я услышал, меня сильно потряс.

«…Мне пришлось вернуть тебя обратно, — дрожа от волнения, она поведала мне свою правду. — Мне и 16 не было… Родня не хотела себе малолетнюю дочку с «выводком», они прогнали меня, я жила с друзьями, а потом… Потом я оказалась матерью-одиночкой».

Меньше 16… Это объясняет, почему она выглядела так юно для матери 15-летнего школьника. И правда — внешне мы были похожи. Было бы наивно с моей стороны открещиваться от неё.

Только вот она меня не воспитывала. Так чего же она хотела?

— Мне просто хотелось, чтобы мы увиделись и узнали друг о друге. Не более того. А ещё… — она начала надрываться от нахлынувших эмоций, но заставила себя закончить, — я прошу, умоляю — прости меня, пожалуйста. Мне хотелось бы увидеться с тобой снова. Может, когда-нибудь. Мы ведь семья, не так ли?

Я хотел закричать на нее.

По существу я ответить не мог. Хотел сказать ей, чтобы она убиралась восвояси, но в то же время меня не оставляла мысль, что это моя мать…

Сегодня, будучи взрослым, я отлично понимаю, как тогда нужно было поступить. Однако трудно ожидать, что 15-летний пацанёнок будет действовать и рассуждать сознательно… Видимо, из-за этого я и пообещал ей следующую встречу.

С тех пор я ходил сам не свой. Родители быстро заметили мою смену настроения. Я отлынивал от их вопросов корявыми отмазками.

— Что-то в школе случилось? — отец не давал уворачиваться от вопросов. — Если какие-то проблемы или плохие оценки, так и скажи. Не трагедия.

— Совершенно верно, — сказала мать. — Все можно уладить, сынок, не темни.

— Не всё, — проворчал я. — И дело не в школе, не бойтесь.

— А что тогда?

Мне не хотелось «открываться» сейчас. Меня спас шорох в коридоре. Аля вернулась от подружки с этажа выше.

— У Маши такой милый котичек! — каждый раз мы слышали одно и то же про кота Маши. — Я тоже хочу кота! Или хотя бы хомячка!

Алю тоже удочерили. На мгновение мне вдруг показалось, что к ней может прийти и её мама. Не захочет ли Аля рассказать об этом родителям? Будет ли она также скрытничать и стесняться? От одной этой мысли у меня против моей воли выступили слезы.

— Алинка, иди пока в свою комнату, — сказал отец. Та в ответ что-то мяукнула и испарилась.

…И я поведал всё родителям.

Папа выслушал меня до конца и вздохнул:

— Понятно. Я не могу осуждать её, но и не скажу, что поведение этой дамы достойно похвалы.

— Она сказала, что просто хотела узнать меня поближе — мне трудно было сообразить…

— А если бы ты не знал, что тебя усыновили? — вмешалась мама. — Если бы ты только от неё узнал? Она бы тебя морально уничтожила. Нет, эта женщина думает только о себе.

— Почему вы так думаете? — я не совсем понял.

Я чувствовал себя очень странно — с одной стороны, хотел быть справедливым по отношению к папе и маме; с другой стороны, эта женщина была кровной матерью…

— Если бы было иначе, она пришла бы сначала к нам, — прорычал мой отец. — С тех пор, как она нашла тебя, она могла легко разыскать нас.

Достаточно подумать головёшкой и узнать, разве нет? Если она хочет всё наладить, пусть обратится к нам и спросит, можно ли ей вообще разговаривать с тобой. От того, сделает она это или нет, станет понятна её сущность.

— Но я ведь и так знаю, что меня усыновили! — в сердцах ответил я.

— Но она не знала, знал ли ты! — отца окончательно разозлила моя неуклюжесть. Либо она не выросла за эти 15 лет, либо у неё уже есть кто-то. Или всё сразу.

— Послушай, — мягко сказала мама. — Мы не запрещаем тебе видеться с ней. Мы просто не можем. Для нас ты всегда будешь любимым сыном, как Аля — любимой дочкой…

Мама плакала. Отец вздохнул, подошел и положил руку мне на плечо:

— Я не могу ничего добавить к тому, что сказала мама.

— Но я не знаю, что мне делать! — я отчаялся. — Мой мир перевернулся.

Отец снова вздохнул.

— Ты должен принять решение сам, — сказал он. — Никто за тебя этого не сделает.

— Но если я пойду к ней опять, то это будет как предательство…

— Не говори ерунды, — покачал головой отец. — Было бы неправильно делать это тайно. У меня есть такое предложение. Встретьтесь с ней еще раз, поговорите обо всём честно, если получится… Отвергнуть человека, ошибиться и кого-то обидеть — легко. Если она нормальная, то можешь даже когда-нибудь привести её домой. Я прав? — он посмотрел на маму.

В тот момент я окончательно понял, почему я так люблю отца…

Я виделся со своей биологической матерью еще три раза.

Оказалось, что она собиралась уехать за границу, но до этого хотела навести порядок здесь. Не оставлять «хвостов» из мрачного прошлого.

— Не сердись, я просто не подумала, — сказала она, когда я обвинил её в непредусмотрительном поведении. — Прости, я думала, ты всё знаешь…

Я был одновременно разочарован и рад, что она ушла.

Разочарован, ведь эта женщина оказалась порядочной, я начал проявлять к ней симпатию. И был рад тому, что я всё-таки не воспринимал её, как нового родителя.

— Может, как-нибудь приедешь ко мне, когда я обустроюсь там? — предложила женщина.

— Почему нет? — Я сразу согласился. — Если только ты меня пригласишь.

— Конечно! — она смеялась.

Но она не пригласила. А я и не рассчитывал. На самом деле, несмотря на биологическое родство, она мне не своя. Настоящие мама и папа — это те, кто воспитал и взрастил меня. Я их люблю и благодарен им за всё.

Источник: morediva.com

Знай, о царь нашего времени, — вот самое удивительное, что со мной вчера случилось и произошло. Прежде чем встретить горбатого, я был в начале дня на пиру у одного из моих друзей, у которого собралось около двадцати человек из жителей этого города, и среди нас были ремесленники: портные, плотники, ткачи и другие. И когда взошло солнце, нам подали кушанье, чтоб мы поели; и вдруг хозяин дома вошел к нам, и с ним юношачужеземец, красавец из жителей Багдада, одетый в какие ни на есть хорошие одежды и прекрасный, но только он был хромой. И он вошел к нам и приветствовал нас, а мы поднялись перед ним, и он подошел, чтобы сесть, но увидел среди нас одного человека, цирюльника, и отказался сесть и хотел уйти от нас. Но мы схватили этого юнош«, и хозяин дома вцепился в него, и стал заклинать его, и спросил: «Почему ты вошел и уходишь?» И юноша отвечал: «Ради Аллаха, господин мой, не противься мне ни в чем! Причина моего входа в ртом злосчастном цирюльнике, что сидит здесь». И, услышав эти слова, хозяин долга пришел в крайнее удивление и сказал: «Как! этот юноша из Багдада, и его сердце расстроилось из-за этою цирюльника!» А мы посмотрели на юношу и сказали ему: «Расскажи нам, в чем причина твоего гнева на этого цирюльника?»

«О собрание, — сказал тогда юноша, — у меня с этим цирюльником в моем городе Багдаде произошло такое дело: это из-за него я сломал себе ногу и охромел, и я дал клятву, что больше никогда не буду находиться с ним в одном и том же месте или жить в городе, где он обитает, — и уехал из Багдада, и покинул его, и поселился в ртом городе; и сегодняшнюю ночь я проведу не иначе как в путешествии».

«Заклинаем тебя Аллахом, — сказали мы ему, — расскажи нам твою историю!»

И юноша начал (а лицо цирюльника пожелтело): «О люди, знайте, что отец мой был одним из больших купцов Багдада, и Аллах великий не послал ему детей, кроме меня. И когда я вырос и достиг возраста мужей, мой отец преставился к милости великого Аллаха и оставил мне деньги, и слуг, и челядь, и я стал хорошо одеваться и хорошо есть. Но Аллах внушил мне ненависть к женщинам. И в какой-то из дней я шел по переулкам Багдада» и мне встретилась на дороге толпа женщин, и я убежал и спрятался в тупике и присел в конце его на скамейку. И не просидел я минуты, как вдруг около дома, стоявшего там, где я был, открылось, и в нем показалась девушка, подобная луне в полнолуние, равной которой по красоте я не видел, и. она поливала цветы, бывшие на окне. И девушка повернулась направо и налево и закрыла окно и ушла, и ненависть превратилась в любовь, и я просидел все время до заката солнца, исчезнув из мира. И вдруг едет кади нашего города, и впереди него рабы, а сзади слуги; и он сошел и вошел в дом, откуда показалась девушка, — и я понял, что это ее отец. Потом я отправился в свое жилище огорченный и упал, озабоченный, на постель; и ко мне вошли мои невольницы и сели вокруг меня, не зная, что со мной, а я не обратил к ним речи, и они заплакали и опечалились обо мне.

И ко мне вошла одна старуха и увидела меня, и от нее не укрылось мое состояние. Она села у моего изголовья и ласково заговорила со мной и сказала: «О дитя мое, скажи мне, что с тобой случилось, и я сделаю все для того, чтобы свести тебя с возлюбленной». И когда я рассказал ей свою историю, она сказала: «О дитя мое, это дочь кади Багдада, и она сидит взаперти; то место, где ты ее видел, — ее комната, а у ее отца большое помещение внизу; и она сидит одна. Я часто к ним захожу, и ты познаешь единение с нею только через меня, — подтянись же!»

И, услышав ее речь, я открыл свою душу. И мои родные обрадовались в этот день, и наутро я был здоров. И старуха отправилась и вернулась с изменившимся лицом к сказала: «О дитя мое, не спрашивай, что мне было от нее! Когда я сказала ей об этом, она ответила мне: „Если ты, злосчастная старуха, не бросишь таких речей, я, поистине, сделаю с тобою то, что ты заслуживаешь!“ Но я непременно вернусь к ней в другой раз». И когда я услышал это, моя болезнь еще усилилась.

А через несколько дней старуха пришла и сказала: «О дитя мое, я хочу от тебя подарка!» И когда я услышал от нее это, душа вернулась ко мне, и я воскликнул: «Тебе будет всякое благо!» А она сказала: «Вчера я пришла к девушке, и, увидев, что у меня разбито сердце и глаза мои плачут, она сказала мне: «Тетушка, что это у тебя, я вижу, стеснена грудь?» И когда она сказала мне это, я заплакала и ответила: «О госпожа, я пришла к тебе от юноши, который тебя любит, и он из-за тебя близок к смерти». И она спросила (а сердце ее смягчилось): «Откуда этот юноша, о котором ты упомянула?» И я ответила: «Это мой сын, плод моего сердца; он увидел тебя в окне несколько дней назад, когда ты поливала цветы, и, взглянув в твое лицо, обезумел от любви к тебе; и когда я сказала ему в первый раз, что случилось у меня с тобою, его болезнь усилилась, и он не покидает подушек. Он не иначе как умрет, несомненно». И она воскликнула (л лицо ее пожелтело): «И все это из-за меня?» И я отвечала: «Да, клянусь Аллахом! Чего же ты хочешь?» — «Пойди передай ему от меня привет и скажи, что со мной происходит во много раз больше того, что с ним, — сказала она. Как будет пятница, пусть он придет к дому перед молитвой, и когда он придет, я спущусь, открою ему ворота и проведу его к себе, и мы немного побудем вместе с ним; и он вернется раньше, чем мой отец приедет с молитвы».

И когда я услышал слова старухи, мучения, которые я испытывал, прекратились и мое сердце успокоилось. Я дал ей одежды, которые были на мне, и она ушла, сказавши: «Успокой свое сердце»; а я молвил: «Во мне не осталось никакого страдания». И мои родные и друзья обрадовались моему выздоровлению.

И так продолжалось до пятницы. И вот старуха вошла ко мне и спросила о моем состоянии, и я сообщил ей, что нахожусь в добром здоровье, а затем я надела свои одежды и умастился и стал ожидать, когда люди пойдут на молитву, чтобы отправиться к девушке. И старуха сказала мне: «Время у тебя еще есть, и если бы ты пошел в баню и снял свои волосы, в особенности поело сильной болезни, это было бы хорошо». И я ответил ей: «Это правильно, но я обрею голову, а после схожу в баню».

И потом я послал за цирюльником, чтобы обрить себе голову, и сказал слуге: «Пойди на рынок и приведи мне цирюльника, который был бы разумен и не болтлив, чтобы у меня не треснула голова от его разговоров»; и слуга пошел и привел этого зловредного старца. И, войдя, он приветствовал меня, и я ответил на его приветствие, И он сказал мне: «Я вижу, ты отощал телом»; а я отвечал: «Я был болен». И тогда он воскликнул: «Да удалит от тебя Аллах заботу, горе, беду и печали!»

«Да примет Аллах твою молитву!» — сказал я: и цирюльник воскликнул: «Радуйся, господин мой, здоровье пришло к тебе! Ты хочешь укоротить волосы или пустить кровь? Дошло со слов ибн Аббаса — да будет доволен им Аллах! — что пророк говорил: «Кто подрежет волосок в пятницу, от того будет отвращено семьдесят болезней»; и с его же слов передают, что он говорил: «Кто в пятницу поставят себе пиявки, тот в безопасности от потери зрения и множества болезней».

«Оставь эти разговоры, встань сейчас же, обрей мне голову, я человек слабый!» — сказал я; и цирюльник встал и, протянув руку, вынул платок и развернул его, — у вдруг в нем оказалась астролябия с семью дисками, выложенными серебром. И цирюльник взял ее и, выйдя на середину дома, поднял голову к лучам солнца и некоторое время смотрел, а потом сказал: «Знай, что от начала сегодняшнего дня, то есть дня пятницы — пятницы десятого сафара, года шестьсот шестьдесят третьего от переселения пророка (наилучшие молитвы и привет над ним!) и семь тысяч триста двадцатого от времени Александра, — прошло восемь градусов и шесть минут, а в восхождении в сегодняшний день, согласно правилам науки счисления, Марс, и случилось так, что ему противостоит Меркурий, а это указывает на то, что брить сейчас волосы хорошо, и служит мне указанием, что ты желаешь встретиться с одним человеком, и это будет благоприятно, но после случатся разговоры и вещи, о которых я тебе не скажу».

«Клянусь Аллахом, — воскликнул я, — ты надоел мне и сделал мне нехорошее предсказание, а я призвал тебя лишь затем, чтобы побрить мне голову! Пошевеливайся же, выбрей мне голову и не затягивай со мной разговоров!» — «Клянусь Аллахом, — отвечал цирюльник, — если бы ты знал, что с тобой случится, ты бы ничего сегодня не делал. Советую тебе поступать так, как я тебе скажу, ибо я говорю на основании расчета по звездам».

И я сказал: «Клянусь Аллахом, я не видел цирюльника, умелого в науке о звездах, кроме тебя, но я знаю и ведаю, что ты говоришь много пустяков. Я позвал тебя лишь для того, чтобы привести в порядок мою голову, а ты пришел ко мне с этими скверными речами». — «Хочешь ли ты, чтобы я прибавил тебе еще? — спросил цирюльник. — Аллах послал тебе цирюльника-звездочета, сведущего в белой магии, в грамматике, синтаксисе, риторике, красноречии, логике, астрономии, геометрии, правоведении, преданиях и толкованиях Корана, и я читал книги и вытвердил их, принимался за дела и постигал их, выучил науки и познал их, изучил ремесла и усвоил их и занимался всеми вещами и брался за них. Твой отец любил меня за мою малую болтливость, и поэтому служить тебе моя обязанность; но я не болтлив, и не такой, как ты говоришь, и зовусь поэтому молчаливым, степенным. Тебе бы следовало восхвалить Аллаха и не прекословить мне, — я тебе искренний советчик, благосклонный к тебе, и я хотел бы быть у тебя в услужении целый год и чтобы ты воздал мне должное, и я не желаю от тебя платы за это».

И, услышав это от него, я воскликнул: «Ты убьешь меня сегодня, несомненно…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до тридцати

Когда же настала ночь, дополняющая до тридцати, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша сказал цирюльнику: «Ты убьешь меня в сегодняшний день!» И цирюльник ответил: «О господин мой, я тот, кого люди называют Молчальником за малую болтливость в отличие от моих шести братьев, ибо моего старшего брата зовут аль-Бакбук, второго — аль-Хаддар, третьего — Факик, имя четвертого — аль-Куз-аль-Асвани, пятого аль-Фашшар, и шестого — Шакашик, а седьмого зовут ас-Самит [61], — и это я».

И когда цирюльник продлил свои речи, — говорил юноша, — я почувствовал, что у меня лопается желчный пузырь, и сказал слуге: «Дай ему четверть динара, и пусть он уйдет от меня, ради лика Аллаха! Не нужно мне брить голову!» Но цирюльник, услышав, что я сказал слуге, воскликнул: «Что это за слова, о господин! Клянусь Аллахом, я не возьму от тебя платы, пока не услужу тебе, и служить тебе я непременно должен! Я обязан тебе прислуживать и исполнять то, что тебе нужно, и я не подумаю взять с тебя деньги. Если ты не знаешь мне цены, то я знаю тебе цену, и твой отец, да помилует его Аллах великий, оказал нам милости, ибо он был великодушен. Клянусь Аллахом, твой отец послал за мной однажды, в день, подобный этому благословенному дню, и я вошел к нему (а у него было собрание друзей), и он сказал мне:

«Отвори мне кровь!» И я взял астролябию и определил ему высоту и нашел, что положение звезд для него неблагоприятно и что пустить кровь при этом тяжело, и осведомил его об этом; и он последовал моим словам и подождал, а я произнес во хвалу ему:

Пришел к господину я, чтоб кровь отворить ему.

Но вижу, пора не та, чтоб телу здоровым быть.

И сел я беседовать о всяких диковинах,

И знанья свои перед ним я мудро развертывал.

По сердцу ему пришлось внимать мне, и молвил он:

«Ты знанья прошел предел, о россыпь премудрости!»

И я отвечал: «Когда б не ты, о владыка всех,

Излил на меня познанья, не был бы мудрым я.

Владеешь ты щедростью, и даром, и милостью,

О кладезь познания, рассудка и кротости!«

И твой отец пришел в восторг и кликнул слугу и сказал ему: «Дай ему сто три динара и одежду!» — и отдал мне все это; а когда пришел похвальный час, я отворил ему кровь. И он не прекословил мне и поблагодарил меня, и собравшиеся, которые присутствовали, поблагодарили меня. И после кровопускания я не мог молчать и спросил его: «Ради Аллаха, господин мой, чем вызваны твои слова: „Дай ему сто три динара“?» И он ответил: «Динар за звездочетство, динар за беседу и динар за кровопускание, а сто динаров и одежду — за твою похвалу мне».

«Да помилует Аллах моего отца, который знал подобного тебе!» — воскликнул я; и этот цирюльник рассмеялся и сказал: «Нет бога, кроме Аллаха, Мухаммед — посол Аллаха! Слава тому, кто изменяет, по сам не изменяется! Я считал тебя разумным, но ты заговариваешься от болезни. Сказал Аллах в своей великой книге: «Подавляющие гнев и прощающие людям», — и ты во всяком случае прощен. Я не ведаю причины твоей поспешности, и ты знаешь, что твой отец и дед ничего не делали без моего совета. Ведь сказано: советчик достоин доверия, и не обманывается тот, кто советуется; а одна поговорка говорит: у кого нет старшего, тот сам не старший. Порт сказал:

Когда соберешься, что нужно, свершить,

Советуйся с мудрым и слушай его. Ты не найдешь никого, более сведущего в делах, чем я, и я стою на ногах, прислуживая тебе, и ты мне не наскучил, — так как же это я наскучил тебе? Но я буду терпелив с тобою ради тех милостей, которые оказал мне твой отец«.

«Клянусь Аллахом, о ослиный хвост, ты затянул свои разговоры и продолжил надо мной свою речь! Я хочу, чтобы ты обрил мне голову и ушел от меня!» — воскликнул я. И тогда цирюльник смочил мне голову и сказал: «Я понимаю, что тебя охватила из-за меня скука, но я не виню тебя, так как твой ум слаб и ты ребенок, и еще вчера я сажал тебя на плечо и носил в школу». — «О брат мой, заклинаю тебя Аллахом, потерпи и помолчи, пока мое дело будет сделано, и иди своей дорогой!» — воскликнул я и разорвал на себе одежды. И, увидев, что я это сделал, цирюльник взял бритву и начал ее точить, и точил ее, пока мой ум едва не покинул меня, а потом он подошел и обрил часть моей головы, после чего поднял руку и сказал: «О господин, поспешность — от дьявола, а медлительность — от милосердия! И он произнес:

Помедли и не спеши к тому, чего хочешь ты,

И к людям будь милостив, чтоб милость к себе найти,

Над всякою десницею десница всевышнего,

И всякий элодей всегда злодеем испытан был«.

«О господин мой, — сказал он потом, — я не думаю, чтобы ты знал мое высокое положение: моя рука упадет на головы царей, эмиров, везирей, мудрецов и достойных, ибо мне сказал поэт:

Ремесла — что нити камней дорогих,

А этот цирюльник — что жемчуг средь них«

Вознесся над мудрыми он высоко

И держит под дланями главы царей«.

И я воскликнул: «Оставь то, что тебя не касается, ты стеснил мою грудь и обеспокоил мое сердце!» А цирюльник спросил: «Мне кажется, ты торопишься?» — «Да, да, да!» — крикнул я; и тогда он сказал: «Дай себе время: поспешность — от сатаны, и она порождает раскаяние и разочарование. Сказал кто-то — приветствие и молитва над ним! — лучшее из дел то, в котором проявлена медлительность! А мне, клянусь Аллахом, твое дело внушает сомнение. Я желал бы, чтобы ты мне сообщил, на что ты вознамерился: я боюсь, что случится нечто другое. Ведь до времени молитвы осталось три часа. Я не хочу быть в сомнении насчет этого, — добавил он, но желаю знать время наверное, ибо, когда мечут слова в неведомое, — это позор, в особенности для подобного мне, так как среди людей объявилась и распространилась слава о моих достоинствах, и мне не должно говорить наугад, как говорят обычно звездочеты».

И он бросил бритву и, взяв астролябию, пошел под солнце и долгое время стоял, а потом возвратился и сказал мне: «До времени молитвы осталось три часа — ни больше, ни меньше».

«Ради Аллаха, замолчи, — воскликнул я, — ты пронзил мою печень!» И цирюльник взял бритву и стал точить ее, как и в первый раз, и обрил мне часть головы и сказал: «Я озабочен твоей поспешностью, и если бы ты сообщил мне о ее причине, это было бы лучше для тебя: ты ведь знаешь, что твой отец и дед ничего не делали, не посоветовавшись со мною». И я понял, что мне от него нет спасения, и сказал себе: «Пришло время молитвы, а я хочу пойти к девушке раньше, чем народ выйдет с молитвы. Если за держусь на минуту — не знаю, каким путем войти к ней!»

«Сократись и оставь эти разговоры и болтовню, — сказал я, — я хочу пойти на пир к одному из моих друзей». И цирюльник, услышав упоминание о пире, воскликнул: «Этот день — день благословенный для меня! Вчера я пригласил несколько моих приятелей и забыл позаботиться и приготовить им что-нибудь поесть, а сейчас я подумал об этом. О, позор мне перед ними!» — «Не заботься об этом деле, раз ты узнал, что я сегодня на пиру, — сказал я. — Все, что есть в моем доме из кушаний и напитков, будет тебе, если ты закончишь мое дело и поспешишь обрить мне голову».

«Да воздаст тебе Аллах благом! Опиши мне, что у тебя есть для моих гостей, чтобы я знал это», — сказал цирюльник; и я ответил: «У меня пять родов кушанья, десять подрумяненных кур и жареный ягненок». — «Принеси это, чтобы мне посмотреть!» — воскликнул цирюльник; и я велел принести все это. И, увидев кушанья, он сказал мне: «Остаются напитки!» — «У меня есть», — отвечал я; и цирюльник воскликнул: «Принеси их!» И я принес их, и он сказал: «Ты достоин Аллаха! Как благородна твоя душа! Но остаются еще курения и благовония». И я дал ему сверток, где был алоэ и мускус, стоящие пятьдесят динаров.

А времени стало мало, и моя грудь стеснилась, и я сказал ему: «Возьми это и обрей мне всю голову, и заклинаю тебя жизнью Мухаммеда, — да благословит его Аллах и да приветствует!» Но цирюльник воскликнул: «Клянусь Аллахом, я не возьму этого, пока не увижу всего, что там есть!» И я приказал слуге развернуть сверток, и цирюльник выронил из рук астролябию и, сел на Землю, стал рассматривать благовония, куренья и алоэ, бывшие в свертке, пока у меня не стеснилась грудь. А потом он подошел, взял бритву и, обрив небольшую часть моей головы, произнес:

«Ребенок растет таким, каким был его отец;

От корня, поистине, вздымается дерево.

Клянусь Аллахом, о дитя мое, — сказал он, — не знаю, благодарить ли тебя, или благодарить твоего отца, так как весь мой сегодняшний пир это часть твоей милости и благодеяния. Но у меня нет никого, кто бы этого заслуживал, — у меня почтенные господа вроде Зваута — баневладельца, Салия — зерноторговца, Салита — торговца бобами, Суайда — верблюжатника, Сувейда — носильщика, Абу-Мукариша — банщика, Касима — сторожа и Карима — конюха, Пкриши — зеленщика, Хумейда — мусорщика; и среди них нет человека надоедливого, буйного, болтливого или тягостного, и у каждого из них есть пляска, которую он пляшет, и стихи, которые он говорит. Но лучше в них то, что они, как твой слуга и невольник, не Знают многоречивости и болтливости. Владелец бани — тот поет под бубен нечто волшебное и пляшет и распевает: «Я пойду, о матушка, наполню мой кувшин!» Зерноторговец показывает уменье еще лучшее: и пляшет и поет: «О плакальщица, владычица моя, ты ничего не упустила!» — и у всех отнимает душу, — так над ним смеются. А мусорщик так поет, что останавливает птиц: «Новость у моей жены — точно в большом сундуке», и он красавец и весельчак, и о его красоте я сказал:

«За мусорщика я жизнь отдам из любви к нему.

Сколь нежен чертами он и гибок, как ветка!

Однажды его судьба послала, и молвил я

(А страсть то росла во мне, то снова спадала):

«Разжег в моем сердце ты огонь!» И ответил он:

«Не диво, что мусорщик вдруг стал кочегаром».

И каждый из них в совершенстве развлекает ум веселым и смешным. Но рассказ — не то, что лицезрение, — добавил он, — и если ты предпочтешь явиться к нам, это будет любезнее и нам и тебе. Откажись от того, чтобы идти к твоим друзьям, к которым ты собрался; на тебе еще видны болезни, и, может быть, ты пойдешь к людям болтливым, которые говорят о том, что их не касается, или среди них окажется болтун, и у тебя заболит горло«.

«Это будет когда-нибудь в другой день, — ответил я к засмеялся от гневного сердца. — Сделай мое дело, и я пойду, хранимый Аллахом всевышним, а ты отправляйся к своим друзьям: они ожидают твоего прихода».

«О господин, — сказал цирюльник, — я хочу только свести тебя с этими прекрасными людьми, сынами родовитых, в числе которых нет болтунов и многоречивых. С тех пор как я вырос, я совершенно не могу дружить с чем, кто спрашивает о том, что его не касается, и веду дружбу лишь с теми, кто, как я, немногословен. Если бы ты сдружился с ними и хоть один раз увидал их, ты бы оставил всех своих друзей». — «Да завершит Аллах благодаря и твою радость! Я непременно приду к ним в какой-нибудь день», сказал я. И цирюльник воскликнул: «Я хотел бы, чтобы это было в сегодняшний день! Если ты решил отправиться со мною к моим друзьям, дай мне снести к ним то, что ты мне пожаловал, а если ты непременно должен идти сегодня к твоим приятелям, я отнесу эти щедроты, которыми ты меня почтил, и оставлю их у моих друзей, — пусть едят и пьют и не ждут меня, — а затем я вернусь к тебе и пойду с тобою к твоим друзьям. Между мной и моими приятелями нет стеснения, которое помешало бы мне их оставить; я быстро вернусь к тебе и пойду с тобою, куда бы ты ни отправился». — «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! — воскликнул я. Иди к твоим друзьям и веселись с ними и дай мне пойти к моим приятелям и побыть у них сегодня: они меня ждут». — «Я не дам тебе пойти одному», отвечал цирюльник. И я сказал: «Туда, куда я иду, никто не может пойти, кроме меня». Но цирюльник воскликнул: «Я думаю, ты условился с какой-нибудь женщиной, иначе ты бы взял меня с собою. Я имею на это больше права, чем все люди, и я помогу тебе в том, что ты хочешь; я боюсь, что ты пойдешь к чужой женщине и твоя душа пропадет. В этом городе, Багдаде, никто ничего такого не может делать, в особенности в такой день, как сегодня, п наш вали в Багдаде — человек строгий, почтенный».

«Горе тебе, скверный старик, убирайся! С какими словами ты ко мне обращаешься!» — воскликнул я. И цирюльник сказал: «О глупец, ты думаешь: как ему не стыдно! — и таишься от меня, но я это понял и удостоверился в этом, и я хочу только помочь тебе сегодня сам.

И я испугался, что мои родные и соседи услышат слога цирюльника, и долго молчал. А нас настиг час молитвы, и пришло время проповеди; и цирюльник кончил брить мне голову, и я сказал ему: «Пойди к твоим друзьям с этими кушаньями и напитками; я подожду, пока ты вернешься, и ты пойдешь со мною».

И я не переставал подмазывать этого проклятого и обманывать его, надеясь, что он, может быть, уйдет от меня, но он сказал: «Ты меня обманываешь и пойдешь один и ввергнешься в беду, от которой тебе нет спасения. Аллахом заклинаю тебя, не уходи же, пока я не вернусь, и я пойду с тобой и узнаю, как исполнится твое дело». — «Хорошо, не заставляй меня ждать», — сказал я; и этот проклятый взял кушанья, напитки и прочее, что я дал ему, и ушел от меня, и отдал припасы носильщику, чтобы тот отнес их в его дом, а сам спрятался в каком-то переулке. А я тотчас же встал (а муэдзины уже пропели приветствие пророку) и надел свои одежды и вышел один, и пришел в тот переулок и встал возле дома, в котором я увидал девушку, и оказалось, что та старуха стоит и ждет меня. И я поднялся с нею в покой, где была девушка, и вошел туда, и вдруг вижу: владелец дома возвратился к свое жилище с молитвы и вошел в дом и запер ворот . И я взглянул из окна вниз и увидел, что этот цирюльник — проклятье Аллаха над ним! — сидит у ворот. «Откуда этот черт узнал про меня?» — подумал я; и в эту минуту, из-за того что Аллах хотел сорвать с меня покров своей защиты, случилось, что одна из невольниц хозяина дома совершила какое-то упущение, и он стал ее бить, и она закричала, и его раб вошел, чтобы выручить ее, но хозяин побил его, и он тоже закричал. И проклятый цирюльник решил, что хозяин дома бьет меня, и закричал, и разорвал на себе одежду, и посыпал себе голову землею, и стал вопить и взывать о помощи. А люди стояли вокруг него, и он говорил: «Убили моего господина в доме кади!»

Потом он пошел, крича, к моему дому, а люди шли за ним следом и оповестили моих родных и слуг; и не успел я опомниться, как они уже подошли в разорванной одежде, распустив волосы и крича: «Увы, наш господин!» А этот цирюльник идет впереди них, в разорванной одежде, и кричит, а народ следует за ним. И мои родные все кричали, а он кричал среди шедших первыми, и они вопили: «Увы, убитый! Увы, убитый!» — и направлялись к тому дому, в котором был я.

И хозяин дома услышал шум и крик у ворот и сказал кому-то из слуг: «Посмотри, что случилось». И слуга вышел и вернулся к своему господину и сказал: «Господин, у ворот больше десяти тысяч человек, и мужчин и женщин, и они кричат: „Увы, убитый!“ — и показывают на наш дом». И когда кади услышал это, дело показалось ему значительным, и он разгневался и, поднявшись, вышел и открыл ворота. И он увидел большею толпу и оторопел и спросил: «О люди, в чем дело?» И мои слуги закричали ему: «О проклятый, о собака, о кабан, ты убил нашего господина!» И кади спросил: «О люди, а что сделал ваш господин, чтобы мне убить его?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Тридцать первая ночь

Когда же настала тридцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кади спросил: «Что сделал ваш господин, чтобы мне убить его? Вот мой дом перед вами».

И цирюльник сказал ему: «Ты сейчас бил его плетьми, и я слышал его вопли». — «Но что же он сделал, чтобы мне убить его, и кто его ввел в мой дом, и куда, и откуда?» — спросил кади. И цирюльник воскликнул: «Не будь скверным старцем! Я знаю эту историю и все обстоятельства. Твоя дочь любит его, и он любит ее, и когда ты узнал, что он вошел в твой дом, ты приказал твоим слугам, — и они его побили. Клянусь Аллахом, или нас с тобою рассудит только халиф, или выведи к нам нашего господина, чтобы его родные взяли его раньше, чем я войду и выведу его от вас и ты будешь пристыжен».

И кади ответил (а он говорил словно взнузданный, и его окутал стыд перед людьми): «Если ты говоришь правду, входи сам и выведи его».

И цирюльник одним прыжком вошел в дом; и, увидев, что он вошел, я стал искать пути к выходу и бегству, но не нашел его раньше, чем увидел в той комнате, где я находился, большой сундук. И я влез туда и закрыл над собой крышку и задержал дыхание. А цирюльник вошел в комнату и, едва войдя туда, снова стал меня искать и принялся соображать, в каком я месте, и, повернувшись направо и налево, подошел к сундуку, где я был, и понес его на голове, — и все мое мужество исчезло. Цирюльник торопливо пошел; и поняв, что он не оставит меня, я открыл сундук и выбросился на землю и сломал себе ногу. И ворога распахнулись, и я увидел у ворот толпу.

А у меня в рукаве было много золота, которое я приготовил для дня, подобного этому, и для такого дела, как это, — и я стал сыпать это золото людям, чтобы они отвлеклись им. И люди стали хватать золото и занялись ими, а я побежал по переулкам Багдада направо и налево, и этот проклятый цирюльник бежал за мной, и куда бы я ни входил, цирюльник входил за мною следом и говорил: «Они хотели огорчить меня, сделав зло моему господину! Слава Аллаху, который помог мне и освободил моего господин? из их рук! Твоя неосмотрительность все время огорчала меня; если бы Аллах не послал меня тебе, ты бы не спасся от беды, в какую попал, и тебя бы ввергли в бедствие, от которого ты никогда бы не спасся. Сколько же ты хочешь, чтобы я для тебя жил и выручал тебя? Клянусь Аллахом, ты погубил меня своею неосмотрительностью, а ты еще хотел идти один! Но мы не взыщем с тебя за твою глупость, ибо ты малоумен и тороплив».

«Мало тебе того, что случилось, — ты еще бегаешь за мною и говоришь мне такие слова на рынках!» — воскликнул я, и душа едва не покинула меня из-за сильного гнева на цирюльника. И я вошел в хан, находившиеся посреди рынка, и попросил защиты у хозяина, и он не пустил ко мне цирюльника. Я сел в одной из комнат и говорил себе: «Я уже не могу расстаться с этим проклятым цирюльником, и он будет со мною и днем и ночью, а у меня нет духу видеть его лицо!»

И я тотчас же послал за свидетелями и написал завещание своим родным, и разделил свои деньги, и назначил за этим наблюдающего, и приказал ему продать дом и земли, и дал ему указания о больших и о малых родичах, и выехал, и с того времени я странствую, чтобы освободиться от этого сводника. Я приехал и поселился в вашем городе и прожил здесь некоторое время, и вы пригласили меня, и вот я пришел к вам и увидел у вас этого проклятого сводника на почетном месте. Как же может быть хорошо моему сердцу пребывать с вами, когда он сделал со мною такие дела и моя нога из-за него сломана?«

И после этого юноша отказался есть; и, услышав его историю, мы спросили цирюльника: «Правда ли то, что говорит про тебя этот юноша?» И он отвечал: «Клянусь Аллахом, я сделал это с ним вследствие моего знания, разума и мужества, и если бы не я, он бы, наверно, погиб. Причина его спасения — только во мне, и хорошо еще, что пострадала его нога, но не пострадала его душа. Будь я многоречив, я бы не сделал ему добра, но вот я расскажу вам историю, случившуюся со мною, и вы поверите, что я мало говорю и нет во мне болтливости в отличие от моих шести братьев.

Вячеслав АР-СЕРГИ

БАБКИНЫ ПАМЯТКИ

Рассказ

С детства привычкой маюсь: всё бы мне за работой насвистывать. Что вилы в руках, что топор – свистеть бы мне да посвистывать.

И на тебе, нарвался…

 – Эхма, маленький негодник! Всю удачу свою да талан и высвистнешь, – журила бабушка. – Дело-то, оно ведь, соловушко, заботой, а не свистом ставится…

 – Ну, бабуль… Мне ведь мою работу делать, что со свистом, что без него! И у всех так-то: абы справился, а то – как и почему, и кто помог: лешак или Боженька твой, – кому какое дело? – ерепенился я.

 – Не юродствуй, неслух! Не нами обычаи заведены, деды-прадеды нас не глупее были, всякой весточке знали местечко…

…Добро бы, если бы она всё это только мне в уши пела. Нет, она и за уши не против была – в прямом так-таки смысле.

Гнал я как-то скотину с луга да и, заслышав жаворонка, серебряную капелюшку, сам стал: фюить-фю-ить! тьох-тьох-тьох! – руладами-то да переливами… Душа поёт! Вот, кажись, тронь кто рядом баян лихими переборами, либо гитарой зазвени – не плоше того высвищу…

Словом, хоть некому было, кроме барашек да коров, мой дар божий оценить, увлекся я. Утратил бдительность. А бабка-то, едва вошел я во двор с самодельной своей музыкой, – цоп меня за ухо! И пошла мотать моей головой из стороны в сторону, слёзы у меня брызнули, а она приговаривает:

 – Дак ты что, дитенок? Да это кто же скотину свистом погоняет, над живой душой её изгаляется?! А что старики тебе говорят? А надо их слушаться или нет? Будет этому конец… будет… будет… будет?

 – Бу-у… – в голос залился я, и бабкины пальцы разжались.

 – Смертней смертного грех этот, – объяснила она мне позже, когда я, управясь со слезами и блюдцем выставленного на мировую медка, ощупывал вспухшие свои «лопухи». – Посвисти около скотины – и ослабнет она, от чужого сглазу пропадет. Настырный ты… Ну ладно, вороти по-своему, да только тогда, когда и старших и предков наших умом-разумом превзойдешь! А разве это возможно, сообрази-ка сам, чтоб больше самого Шудзя, основателя древнего нашего рода, знать да ведать… То-то, шалопут!

Оценив в буквальном смысле ушами бабкину науку, скотину я больше свистом не погонял. Но, видать, и бабка о святотатстве моем помнила крепко и все время поджидала рецидива, не спуская теперь воспитательного своего ока с меня повсюду, где только могла меня им достичь. В том числе и на сенокосе.

Дело это в деревне самое общественное: стар и млад на лугу. Без моей бабки куда ж? С литовкой-то уже тяжеленько ей, а ворошить траву в самый раз. Я ж со старшими стог мечу, и уж доволен да горд – слов нет! Штука тонкая, не всякий гож, а мне вот доверили… Жаль, бабка издали бдит. Так и целит глазом, как курица на червяка. Думает, невдомек, что она там себе про меня соображает. Ха-ха! Да то и соображает: ах, испортит, шайтанёнок, всю кашу, забудет, что говорено: «не свисти, разбудишь большую грозовую тучу, что спит за Утар-лесом…».

Этой самой тучей она мне вчера вечером просто дыхнуть не давала: приманишь да разбудишь, не свисти да не свисти… Больно надо! Гляди лучше, бабуль, какое сено славное, цветком да листком перевито, да суховито, да духовито… Фиу-лиу-лиу… Да как работа спорится… Тьох-тьох-тьох… Жир-жир-жин!.. Как душа поёт… Фью-фью-фью… Тьфу ты, леший! Это ж надо: все-таки не удержался я, засвистел втихомолку, для самого себя неожиданно. А там и – шире и громче…

А скирда-то на глазах пухнет, прёт из-под земли, как тулово здоровеннущего гриба, выше и выше. Теперь односельчане вкруг неё мурашами снуют. И все бы любо-дорого, только небо с чего-то притуманилось, тенью подёрнулось, и дохнуло из-за Утар-леса пронзительным холодком. А потом сухо так зашуршало, словно две ржавые железяки друг о друга потерлись. А вот и глухо охнуло, вот и прогремело вдали. И словно пошла пыхтеть в огромном котле спеющая каша: бултыр-бул-тыр, плюм-плям… Вот она, туча-то, выставила из-за леса голову свою тяжёлую и литую, словно из горячей смолы только что отлитую. Бычья голова эта уставила на нас сухие свои, кровью налитые глаза и взревела: «Му-у… Мне спать не давать?! Со-кру-шу-у-у!!!».

 – Суседи, поворачивайся! Не хватить бы нам дожжа в сенцо, – Лепон, бригадир наш однорукий, машет рукой, сам вилы, словно ружье, наперевес схватил. Бога и мать пречистую вспоминает, торопит, а туча-бык уже тащится, прёт на стог: тра-та-тах!

И повлажневший воздух принялся уже пошвыривать комья сена, свинцовую рябь, а за ней и волну белоголовую по Позими покатил. И песню однотонную запел-затянул в камышах речных, бродяга…

…Стог мы все же дометать успели. И едва бросили на него последние навильники травы, как будто лопнул над нами темный войлок низкого неба. Дождь сыпнул крупно и отвесно. Все – кто куда так и порскнули: под телегу, в гущину кустов, под стог… Хохочут, кое-кто одежку мокрую отжимает. Бабка, понятно, рядышком со мной от дождя таится…

– Ну, сделал свое дело, шалопут?.. Доволен ли? – тычет она мне в загривок своим когтистым кулачком. Тонкие губы строго сведены в ниточку. В сердцах выжимает айшет, передник.

– Да бабуль, ты что, в самом деле? Дались тебе эти байки-россказни! – обидно мне, тошнёхонько. – Неужто я посвистал малость, да такую тучищу этим сюда и приманил?

– А кто же еще-то? Ты черов* взбудил, а они большую тучу под бока растолкали, из-за Утаровского леса её сюда и спровадили – прямо к нам!

 – Здрасьте, объяснила… Ты, бабусь, меня, как маленького, до сих пор сказками потчуешь. Не они ли и помогли нам так споро со стогом управиться, побасенки твои?

 – Не смей! – Бабка жарче молнии опалила меня глазами, молодыми и тёмными: – Какие еще тебе сказки?! В приметах да заветах – ум людской да память человечья! За ними люди, предки наши стоят, удмурты за ними, навсегда по реке жизни ушедшие… Ботало ты, ботало! – обругала меня бабка и шагнула в плотную пелену дождя.

– Бабушка-песянай! Ну прости, бабусенька! Не хотел я… – ринулся я за нею и тут же промок до нитки. Благо, дождь был теплый и какой-то ласково-мохнатый. Слова не ответив, бабка шла впереди, молчком мы и добрались до дому.

…Долго, неделю целую, учила и мучила меня своим молчанием моя бабка. И костерил же я себя за дурь мою: чего, спрашиваю, вздумал над старенькой потешаться? Ни обычаем, ни по честной совести в народе нашем такое не водится. Но после нашел подход и искупление: наладил ее старенькую прялку, отшлифовал стеклом, лаком покрыл… Оттаяла бабуля моя. Но слово крепкое и зарок взяла: не сметь мне больше впредь над старыми обычаями потешаться. Чтобы навек заказал себе собственную удачу и настоящую цену всякого дела свистом по ветру да по свету без толку рассеивать. Ну, и дал я ей такое слово. Зарёкся, в общем…

***

…Вот и годы мои на осень поворотило. И того дальше. Пали на виски мои белые снеги, да так и не стаяли. И студёно стало им, вискам моим, от этого неталого снега времени…

Бабка же стала тяжко и долго недомогать. Сдали силы, надломленные вечным немилосердным трудом. И в войну кипятку жизни крутого хватила, и после горяченького досыта нахлебалась. Вот и приглядела местечко на печи, редко спускаясь теперь по приступам, недостачу тепла в дремлющей крови стала у кирпичей на лежанке поспрашивать. Сама говаривала: подо мной, де, теперь и скамейка не согреется…

«Время человеку цыплят кормить» – называют эту пору жизни в нашем народе. Только, дескать, сил и осталось, чтобы справлять это нехитрое дело. А у бабули моей даже и на него мочи не стало, сидела в избе. Частенько теперь кутал я ее потеплее, словно младенца, и выносил на руках подышать свежим воздухом. Она стеснялась и охала, крепко обнимала мою шею иссохшими, туго обвитыми венами ручками, неприметно поплакивала, но на вольную волю тянулась. И сегодня вот, едва тронуло первым теплом снега, дохнула на окрестности молодым задорным дыханием весна, одел я бабусю поосновательнее, вынес во двор… Да, на глазах иссыхало и таяло её тщедушное тельце, все меньше клокотало в нём жизни. Кусая губы, пряча глаза, усадил я бабулю в вынесенное из горенки кресло…

 – Пошли тебе, Господи, детонька… – торопливо втягивая воздух, благодарила она.

Бабка ты… бабуля моя… Натянулась на острых скулах кожа, глаза поблекли, словно зола на погасшем костре…

 – Ты, детонька, не гляди на меня, старую, ты работу свою работай…

 – Хорошо, бабуля…

…Взял я топор, да калитку, что в огород ведет, чинить принялся. Худо затворяется, надо боковины пообтесать. Ну, и досточку эту вот не минет менять… И эту… и вот эту тоже… Словом, вник в дело, озаботился, а бабулю, похоже, поговорить потянуло.

 – Дитенок, слышь-ко, чего скажу?

 – Ну-ка, ну-ка…

 – Это вот с таких как я людей раньше, наверное, алангасаров-чудищ* понапридумывали. Излом да вывих, глянуть страшно. Единым днем все в жизни меняется, – конфузливо и виновато усмехается она и – меня ли, себя ли самоё? – спрашивает: – Это сколько же раз калитку ту самую мне отворять да закрывать пришлось? Скрип-скрип, стук-стук…

 – Много, бабуль… Несчетно раз. И впредь отворять-затворять будешь, – успокоительно заверяю я.

 – Да уж нет, видать, дитенок… Годы не уроды, их, как вон досточки-то твои, не переменишь…

 – Что с тобою сегодня, бабушка? Сейчас только жить да радоваться. Ну, и учёные, знаешь, сейчас всем миром бьются, как жизнь человеческую продлить. Учёные головы сообразят что-нибудь…

– Пушшай продлевают. Во здравие. Не мне уж. Устала… Ох, притомилась я, дитенок! Душенька моя устала…

 – Все ладно будет, бабуля! – я смаху воткнул топор в столб. – На днях вот в город поедем, в больницу. Это не наш райздрав – врачи хорошие, во всех хворостях разберутся. Гляди, плясать эшшо пойдешь!

– Отплясала я свое, дитенок… – тихо усмехается бабушка. – Мои дороги домерены, видать. Тело тут эшшо, а душа.. она, миленький, уж к рекам тронулась, к рекам…

– Фершал, што ли, позавчера сказал? – паникую я.

– Да уж он-то… Он, может, и знает, да не скажет. Ты мне сказал, ты, детонька!

– Я-а?! Когда? Бабуль, с тобой ладно ли? – я тороплюсь к ней, уязвленный ее словами в самое сердце.

– А сейчас вот сию минуточку и сказал… И твое ведь, дитенок, времечко бежит, катится. Посвистывать, свистать-то во время работы забыл, а? – тихо и лукаво смеётся она. – Канула твоя песенная пора, время соловьиное. А твоя канула – что уж о моей говорить? Ты слышь-ко, вот бы чего… Ты бы, дитенок, – сегодня прекословить не стану я, не стану, – ты бы посвистал маленько, а? Ну, хоть нашу «Ялыке», плясовую-то? Не пообидь, потешь напоследок…

…Бабка ты, бабуля моя – песянай*… Оно и посвистать бы, потешить – да отчего-то язык присох к гортани?..

================================
         Удмуртские слова:
         черы – бесы, мелкая нечисть;
         алангасары – великаны, отрицательные силы в фольклоре удмуртского народа;
         песянай – бабушка по матери.