Herrlich
wie
am
ersten
Tag[1]
*
Судьбой я обречён какой: под сенью сна — мечты о смерти —
В кошмарных превращеньях тверди искать свободу и покой? Л.Чертков, 1962
*
Wer Wissenschaft und Kunst besitzt,
Hat auch Religion;
Wer jene beiden nicht besitzt,
Der habe Religion.[2] Goethe
*
Кто
обладает деньгами и средством их достижения, тот обладает смыслом. У того есть своя,
присущая только ему, выстраданная им религия. Кто ими не обладает — у того
пусть будет религия.
Потеряв смысл в контексте гётевской абсолютности
«слова» и даже желание им обладать, я провалился глубоко вниз, в преисподнюю, слившись
со «стадом». Отказавшись от всего, чем полноправно владел: религией денег с её
прерогативной монополией на природу вещей. И стал парадоксально свободным, чудом
(чудом ли?) избежав устрашающего бряцания кимвала катарсиса, — предопределяющего
невозможность «оттуда» выхода. Оттуда, где перевёрнутое сознание определяет
чистоту потерянного смысла.
Сокуровский
«Фауст»-2011 завладел «Золотым львом». (Сокуров вообще сегодня в тренде.) Наконец-то, хочется сказать, but… поздно,
хочется добавить вслед. Не поздно завладел, конечно, — тут предела нет. Запоздал
лет на двадцать, вот что скорбно. Но то уже от автора, художника, творца не
зависит, к сожалению.
Ох, как
не помешала бы гётевская аббревиатура Фауста — в исполнении мэтра Сокурова — именно
тогда! Когда только-только символическое упрощение реального содержания жизни
начинало реализовывать себя жестом, мимикой, откликом-эхом отторжения. Как
отражением зеркального восприятия западных ценностей, наводящих силу нашего
внимания на смысл. На глазах превращавшийся, закостеневая, в пустые слова. Присваивающие
себе титул понятия, лейбл: блистательную форму, формулу. Таящую в себе по-голливудски
великолепный, но бессодержательный иллюзион невнятиц. Выдавая патологию
восприятия — за норму.
На то,
чтобы понять тривиальную вещь, у меня ушла вся жизнь. Вру — не вся, мне нет и шестидесяти.
Так что поживём ещё, попишем, хм.
А вещь,
в принципе, вот.
В
результате ядерного взрыва смены десятилетий, эпох, мы оказались замкнутыми в некоей
онтологически смысловой монаде (оборачивающейся в причудливую парадигму
искажений). В которой есть и понятие происходящего, и его акустический образ. Есть
целый набор терминологических случайностей, but… Нет
лишь одного: действительности.
— …Я
писатель, — ни с того ни с сего ответил я мужику на муторно наглое «ты кто?». Отойдя
пару шагов в сторону от пивного ларька.
Впереди
светила армия, ранний ребёнок, заочный вуз и — тридцать лет непонятного
взросления на грани меж тюрьмой и волей. Тридцать лет…
И вот
уже начало двадцатых XXI
века(!),
— когда вдруг вспомнил тот нетрезвый разговор 82-го за кружкой жигулёвской питерской
кислятины.
Брякнув
ту «пророческую» фразу, пошатываясь. Неровно глядя на обшарпанный фронтон
Инженерного замка, вмиг забыл о ней ровно на три десятка. Не помышляя, что
«полтинник» подкатится быстро и, нежданно-негаданно став писателем, вдруг
вспомню выроненное спьяну предсказание:
Впервые я увидел воду…
Прекрасна рябь, над нею дымка.
Прохладой веет и покоем,
И я — в безбрежности пылинка.
Являясь
счастливым обладателем этого единственного четверостишья, навеянного полупьяным
Невским восторгом, я сочинял песенки, — истово рыча их в бражных сообществах. Страдая
наутро раздвоением личности: блаженно влить вовнутрь литру-другую совкового пива
и продолжить затуманенное «ершом» веселье; то ли всё-таки плестись на работу, учёбу.
А значит, быстро трезветь и встраиваться в беспробудный поток серо-суровых
сограждан. Спешащих прорваться-провалиться в распахнутое чрево раннего метро.
Часто
выбирали первое. По-коммунистически потом борясь с парткомами, комсомолами,
старостами групп. Требуя справедливости во исполнение гуманного
социалистического опциона на болезнь, отдых. Да мало ли ещё чего — больную мать,
в конце концов. Хотя все всё понимали: комсомол, с партией во главе, — пил,
бухал ещё беспробудно-изощрённее нас, простых смертных. Не подозревающих, что
вчерашняя истошно горланящая неподалёку компашка в скоро надвигающемся будущем —
группа «Кино».
Черно…
Чёрная
брежневская осень, овеянная непреодолимостью неопределённости.
Большие
важные люди в беззащитной, ослабевшей в невосполнимых муках стране.
Чёрный
Невский в грязном инее. С яркими пятнами-проблесками ирокезов, рокерских цепей
на звенящих кожанах-косухах.
Пирожки-говнотики
с начинкой из мяса, повидла. Откликающихся не вызревшей, неосознанной пока по
молодости язвой. Приглушённой утренним пивом. Разбавленным тёплой водой из
чайника ввиду раннего морозца. Прихватывающего за нос вдогонку убегающему
трамваю.
Успел! —
и пар изо рта не удивляет съёжившихся пассажиров лёгким, но неистребимым
перегаром.
Чёрт, —
и в голове крутится песня, услышанная вчера. Копошится в воспалённом мозге прокуренный
мотив. И не вспомнить слов. А вскорости зачёт по истмату, научному коммунизму.
И нутром слышится какая-то тёмная неопределённость в лицах преподавателей… Но
она пройдёт года через два-три, когда вернусь сюда после «снайперской» армии. Переведусь
на заочное. Зачем?
Об этом
узна́ю лишь через сорок долгих, пролетевших секундой лет…
Иногда
думаю, что если бы в то время мне вынесли ПЖ (пожизненное заключение, —
не путать с ПМЖ), — правда, в ходу был расстрел. То вышел бы оттуда вполне
здоровым и бодрым. Хотя здоров и бодр я только из-за того, что ПЖ мне не дали,
да и не за что.
Просто
тогда я беспробудно-молодо пил и не знал, что полстраны безоговорочно сидело и
сидит. Сегодня, увы, категорически не пью из-за вызревшей, наконец, язвы, блин.
Но знаю, — что как парилось в застенках полстраны, так и продолжает париться.
А люди
вокруг — из трёх один «оттуда», снизу, с пристеночного боку. В последнюю же пору
— чуть ли не каждый второй… Что происходит?!
Ведь и тогда
не догадывался — по причине идеологических аллегорий. Зло отрыгающихся эзоповой
семантикой. А сейчас не знаю и подавно (по той же молчаливо-родовой причине). Разве
что подождать ещё сороковник.
Чего не
хотел точно: так это не писать, если когда-то буду писать. И не выдавать, коли
уж соберусь когда-либо выдать в каком бы то ни было виде беспросветной, никому
не нужной сюсюкающе убаюкивающей чуши про бессловесно-беззащитное прошлое. Недоделанно-недое́денное
при жизни, коли то была жизнь. Так и не превратившаяся во вкусно намазанное настоящее
— в рай. Ненадгрызанный даже по старости. И что смешнее, — так и не ставший лукавой
смертью. А это важно, и к этому вернёмся.
А ведь до хохочущей твари костлявой было
подать рукой…
Героическая,
по молодости, кончина стоит непройденной пустопорожней жизни. Если тоскливо
выглядывать-шарить, шмыгая втихаря. Коверкая сущность слезящимися тщетностью глазами
из той самой пустоты-жизни, вяло одолённой, испи́той, пропито́й, — но уже
вдогонку.
Мне
надо было совсем чуть-чуть, чтобы стать человеком, выйти в люди, приосаниться.
Разобраться-привыкнуть-уяснить. Я не смог рвануть и… Остался со всеми, уподобившись
стаду.
И мне
это безмерно, безумно нравилось. Рядом были мать, живой пока отец, друзья. Было
непрерывное веселье на фоне угасающего государства. На фоне утёршейся собственными
соплями свободы, — так и не ставшей всеобщим принципом.
И я
смотрю на моих «бывших» — издалека, ведь до них не достать. Смотрю больше по ТВ
да Инету: яхты, самолёты-дирижабли. Серьёзные лица, заграничные мулатки-жёны,
платиновые кейсы. Похожие на чемоданчики для винторезов…
—
Серёга, видишь?
— Да.
—
Далеко до объекта?
— Да. Сань,
вдруг промажу?
— Тогда
лучше не возвращаться. Восемьсот пятьдесят… поправка на ветер… 3,4.
— Усёк.
Мягко
нажал, не глядя в оптику на результат. Устало склонил голову, упёршись щекой в
тёплое цевьё.
—
Готов, — Саня опустил бинокль, — уходим. Ружьё возьмём с собой.
— Велено
бросить.
— Да
пошёл он… Терять четыре штуки…
Я и
тогда задумывался о смысле происходящего. Но не со своей колокольни. А как бы с
чьей-то чужой, потусторонней. Построенной не для меня, для кого-то другого. Более
умного, смелого, что ли…
Позади институт. Забытые со школы восторги
прощания навсегда, навек. Но прощания уже по-взрослому, с хитрецой и
прижимистостью.
Только
потом понял — это было расставанием с большой страной и большими нами из той
страны, называемой юностью. Нас было много. И прощались-откланивались, каждый
по-своему, мы все: советские выпускники последних советских лет. Лёгкие и
тяжёлые на подъём, на взлёт. Мягкие и твёрдые на вкус. Произведшие
окончательный выбор — и не произведшие.
Представляете?
— до сих пор не сделал этот проклятый выбор. Тогда же, в конце 80-х, — выбор
сделал меня. Выбрав и выбраковав, отбраковав. Неприспособленного, непригодного
к райским кущам социализма. Жёстко ввернув меня саморезом в чёрную действительность.
Похожую, как сейчас помню, на ту брежневскую осень. Просветлённую чьими-то
недоразвитыми откровениями. Сказавшимися надёжнее списанного со шпаргалки
истмата.
Знаете
ли, мы откровенно радовались мнимой неоконченности выбора. Позволявшей исполнять
некую незавершённую игру в прятки с самими собой. Круто обходя тающие на глазах
извилины несформированного мировоззрения осознанием того, что мы — часть
всемирной истории. Вершащейся прямо на глазах. Творимой нами не за страх, не за
совесть и не за деньги. А — именно за ту просоленную растаявшим снегом осень. Ознаменовавшую
так и не осмысленный финал вечного советского детства.
Никогда
никого не оправдывал и не оправдываю — просто так вышло, как поётся в песне.
И за
нищетой пришло богатство. А за богатством — скотство разврата и
неприспособленности к скороспелому счастью. Грохнувшейся с неба нам (получилось
— в наказание!) — недоструганным инженерам, учёным и музыкантам. Не успевшим
свыкнуться с проигранной рулеткой в жизнь как войной с неудавшейся жизнью. Ставшим
на путь светозарного, — пропитанного фантасмагорией брехни эгоцентризма: — вбитого
в голову учёными-коммунистами. Проповедующими сердоболие и сердолюбие к
среброболящим.
…Тот
неуверенный выстрел был удачным, и я больше не мучил товарища сомнениями по
поводу «попаду — не попаду». Стрелял молча, сглотнув слюну и затаив дыхание. Думая
только о будущем.
Первая,
невыносимо большая боль пришла, когда пришлось убить Саню-напарника.
Тогда я
увидел, какая участь ожидает в итоге меня. С философствующим разумом дебилоидной
макаки. Представлявшейся самой себе человеком.
Саню
приказано было бросить. Но я пошёл поперёк, воздав последнюю честь недавнему
партнёру по криминальному ремеслу. Перетащив его с места преступления до машины.
И далее — надёжно закопав Санька в безвестной безымянной могиле. Таким образом
открыв счёт собственноручных несанкционированных похорон. Укрепив в душе
неприязнь к беспрекословной материализации приказов. Взлелеивая мысль о выходе —
желательно безболезненном.
После
этого стал работать один.
Как я туда попал?
История
настоящей романтики — не моя история (в отличие от признанных творцов
криминального прошлого). Учитывая, что пишу не роман минувшего. А — неотъемлемую
конфликтную часть современности. Зеркально отражающую нестерпимую зрачкам,
привыкшим к темноте, ярко-светлую лазурь небосвода. Равно как замшелую грязь
жизненных ухабов и луж.
И я уверен,
что не смогу предостеречь такого же ухаря, каким когда-то был сам, — задача не
в том. Ухарь обожжётся и осядет, это как пить дать.
Даже не
собираюсь соблазнять читателя дешёвым потребительским чтивом. Рассчитанным на
всеведущих простаков. Этого, сознаюсь, не умею. Да и цену не смогу справедливо рассчитать.
Задача —
сконцентрировать совокупную стоимость релевантных понятий. Выходящих, преодолевающих
значимо-видимые пределы. Соприкасающиеся со свободой выбора как свободой
вероисповедания. Так же и свободой достижения собственной истины. Где дело
обстоит намного сложней, чем может показаться на первый взгляд.
Да,
хотелось бы искромсать-изничтожить настоящее. Чтобы остаться только в прошлом —
либо только в будущем.
Это
мечта, не исполнимая «простым смертным». Подразумевая под «простым» то, что
представляю из себя сегодня: жалкое больное бездарное зрелище из неудавшихся попыток
возместить переливающуюся через край повседневность безвозвратно ушедшего лета.
Любовь, молодость, ветер перемен, счастье, честь, дружба… зачем? Ещё раз —
зачем? зачем?!
Как
шекспировские апрели, благоуханные, в небесной лазури, сгорели в трёх жарких
июлях. Так же и мы хотели, чтобы наша осень, тронутая моровой язвой умирающей
мечты, остановилась во времени. Превратившись в непрекращающееся лето прошлого.
Вгрызаясь в него, как в вечный основной смысл. Отрицая побочное, топча его в
истерике страсти. Убивая и заставляя страдать. Превращая реально пройденное в нереальность
настоящего. Постигая кажущуюся близкой вероятность спасения через чудовищные
сомнения, боль. Впитывая ненависть, как впитывали любовь. Страдание как блаженство.
Смерть как жизнь. Иногда путая их, чаще всего путая… Меняя местами. Наслаждаясь
непрерывным движением, беспокойством и тревогой — жаждой цели. Ошеломлённо находя
опошленный, лукавый смысл в том, чтобы не думать о смерти. Ведь раздумья о ней
начисто лишены смысла, даже трансцендентального, — но это в молодости. И это
прошло. Обнажив значимую величину слова, обозначающего Смерть. Придушив похабное
бесстыдство чёрного отчаяния вседневной вседозволенности. Обратив её во
вседневный страх — Казнь.
Знаете,
прожитого хватило бы на пару-тройку глав посредственной прозы. Настолько же нечувствительной,
как и никому не нужной в лавине ежесекундно обрушивающейся информации. Поэтому
писать буду не о себе, — а о Вас.
О тех,
кто сохранил душу в ущерб фаустовской ламентации по действительно естественному
миру. Где безразличие и глухота — лишь обворожительные метафоры — бессознательные
проекции на мир собственной глухоты и безразличия. И в этом самопроецировании есть
равность тому духу, который Вы познаёте сами: «Du gleichst dem Geist, den du begreifst, — nicht mir»[3].
И я не
зря вытаскиваю из тысячелетней темноты бодрствующего Фауста. Этот мир не глух и
не безразличен, если Вы не навязываете ему собственных преференций. А предоставляете
возможность выговориться о себе так, как это предоставили мне. Вытащив голышом из
экзистенциальной черноты брежневской осени.
*
Недавно спросил знакомого мента, убивал ли
он на войне? Знакомый ответил, что это было похоже на то, как всех зовут играть
в футбол — все идут и играют… «Так убивал или нет?» — «Нет», — ответил он. И я
понял, что он врёт. Что это не моего ума дело — думать о его войне.
*
…Был
голоден и честен. Став богатым, погряз в неестественном филистёрстве.
У нас
не было языка, законов. Не было никакой мудрости.
У нас
были не имена — названия. Даже когда соглашались — были против.
Мы не имели
сердец и глаз, — а лишь члены. И расчленяли природу для того, чтобы
наслаждаться собой. Превращаясь в ненасытных гурманов, поедающих друг друга. Передающих
из рук в руки расчленённую природу в виде обезображенного сознания правоты.
Тот,
кто ввёл нас в ту игру, не собирался никого уводить из купринской «ямы». Добиваясь
доверия распоряжаться нашими думами и душами, не вызывая ненависти. Потому что
он объяснил нам, — что истинно и что ложно. И мы ему верили, — следуя за ним на
его футбол.
Всегда грезил
— кто-то же должен зафиксировать хотя бы часть лихорадочной правды лживого
лихолетья. Кто-то должен объяснить на уровне подсознания, на уровне ощущений,
эмоций и боли ту беду, так и не перешедшую в такой любимый «ими» фарс. Не
стрелялками и ложными сентенциями о поколенческом безверии в русскую корневую
сущность — вековую фаустовскую печаль по былинной земной вселенской правде. А —
так, по-простому. И неужели это буду я?..
А вот
поди ж ты, угораздило.
Всю
жизнь сводил концы с концами субстанции строгого, классического употребления
понятий о мире (с его мифами). Боге, логике пройденного пути. Становящихся отстранённой
биографией… убийцы. Уповающего в итоге не столько на силу анализа, сколько на
инстинкт.
Свести
концы было нелегко, если не вымолвить «невозможно». И это было испытанием. Денатурализация
и деперсонализация мысли, рассудка и воли путём втемяшивания стереотипов
изменённого сознания как положительного знания — не заменили совокупности
инстинктов. Наоборот — укрепили их. Став сплошным негативным перечнем. Скрывавшим
за маской вспыльчивости, ветрености, — в то же время непререкаемой правоты и
мощи: — чувствительнейший иммунодефицит «гуттаперчевых мальчиков». Угрозой
ежесекундной смерти научивший нас жить «вопреки».
— Сань…
«С тех пор, как я увидел тебя впервые, но
ты так же юн»…
— Я не
мог этого не сделать… Понимаю, это бесчеловечно, безнравственно, это… Не по-людски…
Но я растерялся — слишком был занят собой и личной непонятной жизнью. Впрочем,
так же, как и ты… Ведь если б тебе приказали убрать меня, ты сделал бы то же
самое?
Моё
последнее «прости» растянулось на годы. Подкреплённые виллонствующей
уверенностью в безнаказанности и невозможности идентификации чёрного меня, нас,
аспидов. В странствующих масках инквизиторов, филантропов-узурпаторов играющих роль
гуманных людоедов: «Кто, злом владея, зла не причинит…»
Как не
вычислить пилатовским прокурорам, да и воландовским ищейкам шекспировских прототипов
Друга, Смуглой Дамы, Поэта-соперника. Как вовек не опознать таинственного W.H. Явившего
миру самого поэта. И далее, далее…
И вот что
мозг разрывало более всего — Саня не отзывался.
Он
молчал у себя в безвестной безымянной могиле и не отвечал на главный вопрос
моей жизни: так же бы он поступил или нет? так же или нет?!
— Да, выполнял
приказ, но я раскаиваюсь… И тогда раскаивался. Но сейчас, по прошествии двух
лет став матёрым убийцей, вдруг постиг, с чего началась моя ошибка…
— С
чего? — послышалось из могилы…
Не сбываются, рушатся, падают,
Как подорванная взрывчаткой башня,
Ожиданья. Уже не радуют
Надежды позавчерашние.
Все мы скопом молили небо,
В принципе, об одном и том же:
О немногом. Чтоб на потребу
Осталось трохи… там бог поможет.
Это я
напишу позже, в метафизическом неведении произошедшего со мной прошлого горя. Думая
о тех, кто остался «там».
…и там, где мы плачем ещё
над кувшином разбитым,
нам в нищую руку ключом
бьёт источник живой.
Век
назад допоёт за меня Рильке неоконченный сонет о непройденной и непонятой (вторым
мной!) жизни. К тому же толком не дожитой мной, первым. До сих пор пытающимся противостоять
неизбежности произошедшего — и не имеющего возможности загладить вину перед не
найденными никем могилами как воспоминаниями чьей-то оскорблённой, опустошённой
юности. Ставшей вечностью.
Автор
игры, создававший нам при случае новые маски, требовал волю к дисциплине и
самоограничение. Противопоставляя их стихийной витальности. Вырабатывая в нас
труднейшую и вместе с тем целительнейшую способность как бы тактического
самоотчуждения. Способность, позволявшую нам при любой ситуации раздваиваться и
наблюдать себя со стороны. Причём в высшей степени объективно и спокойно. Избегая
отождествления ситуаций с собственными масками. Каждая из которых в отведённый
ей промежуток времени насильственно узурпировала лицо. Стремясь выдать себя за
самою личность.
Это не
значило, что одно вытесняло другое. Это была временная замена, хоть и не
исключавшая прямой и быстрейший путь к концу. Если б не режиссура и юридическая
корректура, — мягко называя коррупционные связи. Но это скучно.
Веселей
произнести — «благосклонность звёзд». Освещавших наши деяния и банковские счета.
Что, в свою очередь, грубо.
Двойная
жизнь. Homines lupos — люди-волки
В
каком-то смысле «благосклонность звёзд» обернулась той самой западнёй, из
которой не суждено было ускользнуть никому — банкирам и придворным философам,
будущим олигархам и их служкам. Перешедшим впоследствии со вторых ролей на
первые путём приобщения хозяйских накоплений к списку собственных кровавых
достижений.
И Автор
игры, упомянутый выше, неважно, кто он и что сотворил (в смысле бизнеса и
финансовых вложений-достижений), в первую очередь сам оказывался прокажённым. Поверженным
в повальный психоз упоения гибелью сущего. Какими бы необыкновенными
дарованиями он ни обладал. (Что, в принципе, происходит и ныне, только в более утончённой
форме.)
Сомнений нет: это потрясало и приводило в
бешенство. Но на лицо было одно: абсолютная полифоническая включённость,
ослепительный коллектив в одном совокупном лице из ехидных масок. Траги-магический
театр перевоплощений, духовных, понятийных, смысловых. Питающий вдохновение из
неиссякаемого источника чёрного, чёрствого совкового варева той брежневской
осени.
И непонятным образом дело шло к концу…
Несомненно,
мы задыхались вместе с «процветающей» ельцинской страной, зашедшей в тупик,
выказывающей миру неестественно вычурные признаки отсутствия тупика.
От кроваво
витийствующих будущих форбсовских олигархов — до быкообразных, обвешанных рыжьём
директоров провинциальных автомоек. Мы считали себя мёртвыми, — по-гётевски
говорило наше второе инстинктивное «я». Оставляя последнее слово за
чисто моторной реакцией: первое «я» вставало, нарушая все нормы
поведения, и направлялось к выходу. Но дело шло при этом не об инерционной
выходке. А — о глотке свежего воздуха. Отсутствие которого сию же минуту
грозило разрывом сердца.
Тогда я
принял решение — надо убить Автора игры.
Категорический
отказ от всяких претензий — всё это делает меня здесь, в тиши, в высшей степени
счастливым. В человеческой помойке я обрёл самоё себя. Впервые в согласии с
самим собою стал по-школьному разумным.
Вслушиваясь
в далёкие отзвуки проносящихся сверху бентли и хаммеров. Напоминающих в
преисподней о чьей-то другой, считаемой кем-то другим реальной — жизни.
Перевирая
на ходу автора Фауста, я, как ехидный осклабившийся чёрт, беззаботно весело
хлопаю в ладоши при звуках колотящихся о мостовую и друг о друга автомобилей,
судеб, трагедий. Кажущихся кому-то большими.
Здесь
же, адски глубоко внизу выглядящими невзрачно мелочными. Мелкими, мрачными. Лишёнными
жизненного импульса. Звучащими разбитыми осколками туристического мифа.
— Сорок
пятый!
— Я.
— Почему
ещё в бараке?
—
Виноват…
Извини,
дорогой читатель, — пора на вечернее построение. Но я обязательно допишу этот
текст. Начинаю его заново аж в шестой раз — каждый раз мои бумаги изымают при
обыске контролёры. Что-то им там не нравится. Мол, романтизирую (это своими
словами) идеологию преступника, мать его за ногу через колено! (Это по их
словам.) Но ведь когда-нибудь отсюда выйду… И обязательно допишу.
— Сорок
пятый!
— Я.
— Какого
… ты там опять нацарапал-наа?
— Письмо,
гражданин начальник…
—
Письмо, твою бога…, дай сюда, …ь! ммм… ну-нааа…
—
Гражданин прапорщик, так ведь это я…
—
Молчать! На построение! Бегом… Сука-нааа…
Христа
ради, любезный читатель, не обращай внимания — всё в нашем мире когда-то затухает,
меркнет, как дольний проблеск звенящего дня.
Кончится
и эта одноглазая непруха, подхваченная необоримой стремниной явлений. Не успев даже
толком показаться в вихре несущегося потока. Впрочем, как и всё другое, тленное,
тщетное. Перелистнув очередную страницу непрожитого, но понятого нами прошлого,
наверняка нас простившего. Хотя об искуплении-амнистии узнаем не здесь. И, слава
Богу, не сейчас.
Хотелось
бы остаться анонимом, как фрейдовский несуществующий Шекспир, ведь я рассказываю
о Вас, а не о себе. Но — слева на лацкане номер, и он не скроет меня от
вечности: 5445 — это я, привет.
И я
непременно когда-нибудь допишу… Чтобы выжить.
По тропинке, мочою простроченной рыжей,
Проведут и поставят к холодной стене.
…Хорошо бы в такую погоду на лыжах
В вихрях солнца растаять в лесной белизне. Л.
Чертков
P.S.
Обладая
звериной интуицией, приснопамятный Автор нехило откупился. Я не смог отказать, поэтому
он остался жив.
Судья дал
пять лет. Так и не разгадав преступную теодицею непрошедшей по дантовой вине
рока прошлой жизни. Отчаявшись переубеждать меня в вере своей о первопричине,
начале зла.
Автор
игры сей момент — в лондо́нах. Кстати, настоятельно звал преданного Тристана
Отшельника с собой. Да я плюнул — не поехал.
Он «страшно
жалел», — как пошутил Жванецкий во времена, беспокойным краешком воспоминаний
задетые нами в недописанном пока повествовании.
И, видимо,
никогда уже не случится судьбе и всем, судьбу эту пережившим, решительно поставить
окончательную точку в безжалостно влившую, вселившую Вам, выжившим,
неистребимое зло порока. Не отпустившую грехов и даже не помышлявшую о
неделимой добродетели, великодушно побеждающей лукавую смерть. В проржавленно-просоленную
быстро растаявшим снегом — чёрную брежневскую осень.
Примечания:
[1] Из
пролога «Фауста» Гёте. Семантически можно перевести как восхваление
первозданности слова в самом буквальном смысле. В нашем случае — «сло́ва» в
гётевском, «чистом» смысловом изложении, понятии. Как не хватило «чистого»
смысла всей обсуждаемой эпохе. В принципе, в этом суть повествования, так что
нетерпеливым дальше можно не читать. Правда, сема, по Платону, есть гроб
— отсюда метаморфоза: в силе разрушения, о чём, в общем-то, и говорится, — есть
высшая сила созидания. О чём умалчивается. Ведь мы не боги.
[2] Из
«Кротких Ксений» Гёте. Перевод можно было бы выразить древнекитайской притчей:
«Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав зайца, забывают про ловушку.
Словами пользуются для того, чтобы внушить смысл. Постигнув смысл, забывают про
слова. Где же найти мне забывшего слова человека, чтобы перекинуться с ним
словом?»
[3] «Ты
равен Духу, которого ты познаешь, — не мне», — говорит Дух Земли из гётевского
«Фауста».
https://www.znak.com/2021-11-09/kak_pobeda_kprf_na_vyborah_i_kombikorm_raskololi_uralskuyu_derevnyu_na_dva_lagerya_reportazh
Все российские деревни похожи: бездорожье, безденежье и разруха при тотальной вере в единую непобедимую страну и монарха. Небольшое Бурино в Кунашакском районе Челябинской области — не исключение. Год за годом здесь кони свояка главы поселения вытаптывают посевы сельчан, жителей не пускают к мемориалу павшим в Великую Отечественную войну, который зачем-то раскрасили в ярко-розовый цвет, а в ФАПе лечатся с помощью Wi-Fi, который сюда провели, а вот фельдшера «провести» забыли. И никто бы никогда не узнал об этих бедах Бурино, если бы на выборах в Госдуму тут вдруг не победила КПРФ. Такое волеизъявление раскололо деревню на два лагеря: аккурат после выборов сюда не привезли дешевый комбикорм, что тут же связали с провалом «Единой России», и деревенские обвинили во всем соседей, голосовавших за коммунистов. Скорее всего, комбикорм не привезли вовсе не поэтому, а потому, что в день развоза сломалась машина. Но осадок остался. И как теперь мирно жить в отрезанном от цивилизации селе — никто не знает. «Мы забытые люди, а проголосовали не так, и получился скандал, сразу про нас вспомнили», — шутят местные.
Вода, кони и комбикорм
Говорят, весной и летом в Бурино, которое находится на берегу озера Комкуль, довольно красиво, а рыбаки со всей округи стремятся сюда весь сезон, поднимая пыль на отсыпанной щебнем дороге и заставляя бабушек кашлять, охать и закрывать окна. Осенью Бурино вгоняет в тоску: 10 километров пути от последнего асфальта — как стиральная доска, брошенные дома работников разорившегося молочного совхоза зияют черными окнами, в самой деревне — грязь вперемешку с лошадиным пометом. Он здесь буквально повсюду (наверное, поэтому отчасти можно понять ненависть к крупной ферме родственника главы, а может — деревенские просто завидуют, что у него 1 тыс. лошадей, а у них лишь коровы да гуси). Дома деревенских по большей части деревянные и кособокие, на подъезде встречают несколько одиноких мусульманских могил. Но жизнь здесь есть — вот мужики своими силами строят каменную мечеть, потому что — «будет мечеть, не будет пьянства», рядом школа за забором, в школьном дворе — розовый мемориал, или, как его называют местные, «обелиск».
Наиль Фаттахов / Znak.com
«Дорог нет, воды нет никакой и нигде, за 30 километров воду возим из Кунашака. Бурили скважину, 2 млн на нее нам давали — а вода негодная оказалась вроде как, или просто не доделали: насос вывезли, все вывезли из водокачки и закрыли через два дня после запуска. Около дома свой колодец делали — а так такая же вода. Я свою воду на анализ в Свердловск отправил, а меня спрашивают по результатам: «Вы там живые еще, не подохли?» — говорит 66-летний Закван Муртазин — глава нашего Халитовского сельского поселения (Бурино и еще семь деревень входят в состав этого поселения, всего в нем, по последним данным, живет 4499 человек. — Прим. ред.) второй срок сидит, сам в Бурино живет — вон в большом доме, а воду провести не может. Нашу воду не то что пить, ею руки мыть нельзя: поставишь ее, а там слой пленки белый-белый и осадка грязного полведра. Мы воду возим из района, некоторые из Усть-Багаряка везут, это у кого машина есть. А зимой за семь километров на озеро Алакуль в деревню Кубагушева едем и оттуда лед везем: растопим его, кипятим и пьем. А у кого машины нет, вот такую воду и пьют плохую, болеют и мрут потом».
Наиль Фаттахов / Znak.com
Завкан — как раз из тех 62 избирателей Бурино (по данным облизбиркома), что проголосовали на выборах за КПРФ. Еще 52 человека, включая главу поселения Ахмата Шавалеева и всех его родственников, которые тут вроде местных феодалов, голосовали за «Единую Россию», 23 человека — за «Справедливую Россию — За правду». Всего голосовали 152 человека. Понятное дело, что на итоговых результатах выборов волеизъявление буриновцев никак не повлияло, причем они сами говорят об этом и не понимают, почему соседи, что «за власть и Путина», вдруг на них ополчились. Вопрос с дешевым комбикормом, который не привезли после выборов, стал больным для деревни.
Наиль Фаттахов / Znak.com
«Все равно победил Бурматов (депутат Госдумы, одномандатник от ЕР. — Прим. ред.), а Егоров (лидер челябинского отделения КПРФ. — Прим. ред.) не прошел, а комбикорм 27 сентября не привезли нам и в соседнюю Сосновку, где «СР» победила. Водитель, когда мимо в другую деревню проезжал, так и сказал: «Это вам в наказание, не будете за коммунистов голосовать». Может, он шутил так просто, не знаю. Я Егорову-то в партию написала, спросила причину, почему не привозили месяц — до 27 октября, но ответа мне так и не дали», — рассказывает Альфия Хидиатуллина. Она вместе с супругом Василием состоит в КПРФ, а на выборах работала наблюдателем.
На их с Василием ветхом доме со старой сельхозтехникой во дворе гордо развевается красный флаг. И в партию они по-своему верят, говорят, что при Советском Союзе жить лучше было, а сейчас во власти одно ворье.
Наиль Фаттахов / Znak.com
«У меня спрашивают: почему красный флаг, — рассуждает 64-летний Василий. — А я под этим флагом присягу давал и под этим флагом служил в третьем берлинском полку, этот полк брал Берлин в войну, и братья отца моего на фронте погибли. Вот и флаг у меня висит. Куда сейчас местным до советской власти! У меня работа была, ферма большая. Мы по 30-40 тонн молока возили отсюда, пока все не развалилось. Местные князья ходят, людей дразнят: мы вам денег дадим, комбикорм организуем, приплату к пенсии. А на деле не дают людям работать на земле. У нас вот земля есть — а пахать нельзя. У меня все документы оформлены, решил вспахать, а ко мне тут же приехали родные главы и говорят: эта наша земля. Мы не можем ни вспахать, ни посеять. Весной полные горы конского навоза лежат тут прямо около моего дома — дверь и окна хоть не открывай, навоз преет и воняет, глаза режет, все к нам течет в огород и в дом».
У Василия 10 лет назад был инсульт на фоне того, что его вместе с его фермой вогнали в долги, арестовали всю технику. Теперь из его пенсии в 10 тыс. рублей половину списывают в счет погашения задолженности по налогам. На руки остается 5600 рублей.
Наиль Фаттахов / Znak.com
По соседству с подворьем Хидиатуллиных действительно лежат кучи навоза, а чуть дальше — огромные валуны соломы. Как раз там, на ферме, и держат ту самую 1 тыс. лошадей, которые «вытаптывают посевы и гадят зимой и летом, гуляя по всей деревне, потому что им надо где-то гулять». Деревенские говорят, что жаловались на близость крупной фермы к жилым домам, тогда как по нормам до нее должно быть минимум 600 метров, но это ни к чему не привело. По словам «коммунистов», глава и его родня всем говорят, что у них в райцентре — селе Кунашак — есть «крыша», поэтому им ничего не страшно.
Наиль Фаттахов / Znak.com
«Казах приезжает к ним — ночью лошадей продают ему незаконно, у них не оформлено ничего здесь. Глава вон дома целыми днями, хотя рабочий день. Как вот он работает? У него в Кунашаке жилье, в Челябинске, говорят, квартира есть. А вообще, им надоело, наверное, все это, такая жизнь, вот и копят себе на хорошую, воруют», — рассуждает один из мужчин на стройке мечети.
Об отношении к власти
«Народ на нас накинулся, якобы я агитировала за коммунистов. Говорят: вы ходили, карманы набили, вот и решайте все наши проблемы, — продолжает Альфия о наболевшем. — А они же всех запугали, особенно тех, кто работает. Люди рта открыть боятся, вот и считают нас виноватыми, хотя сами все понимают».
Но нет, на запуганных властью деревенские «единороссовцы» не похожи, о своем выборе говорят довольно открыто и традиционно: «Единая Россия» дает пенсии, страна встает с колен, а Путин — он нормальный мужик.
Наиль Фаттахов / Znak.com
Вот и заведующая местным клубом (в нем почему-то выбелен и раскрашен фасад и похож на сарай задник) пенсионерка Альбина уверяет, что ее все устраивает:
— Никого мы не боимся. За «Единую Россию» я голосовала, потому что я сама согласна. Меня Путин устраивает: деньги дает, пенсию дает, зарплату дает. Не знаю я, что соседей не устраивает. Ремонт в клубе обещают. Всегда за Путина голосовала и буду голосовать.
— Да ее уволят, если она клуб покажет, — перебивает ее проходя мимо пожилой мужчина, 67-летний Муххамед Муртазин. — Я всех попробовал — и ЛДПР, и коммунистов, нету толку ни от кого! Тут же все за всеми следят: ходят, докладывают все главе, высматривают, подслушивают. Вот вы приехали (обращаясь к нам), — глава и жена его, директор нашей школы в Бурино, уже наверняка все знают и выше доложат сейчас.
— Ну уволят, и что? Я пенсионерка. А клуб — не открою, снаружи смотрите, вот еще, нашлись агитаторы, — сказала Альбина и ушла прочь.
Наиль Фаттахов / Znak.com
— А я обычно за Жириновского голосую, потому что он один бьет всех по мордам, но хотя бы не за этих проституток, — вступил в диалог еще один житель деревни Газалий Галин.
— А смысл в его драках? — спрашиваю Галину и собравшихся в кружок местных.
— А кто его знает. Вот ему власть не дают, была бы власть, может, и не дрался бы.
— Вы верите, что что-то изменится?
— Нее, хуже и хуже. Не верим. Из нашей деревни три главы поселения было — и хоть бы один воду провел. Верхушка ворует тоже. Одного главу района посадили, второй, говорят, тоже ворует. Побольше своруй, если не поймают, уезжай в другую страну.
Наиль Фаттахов / Znak.com
— А вы за ЕР когда-то раньше голосовали кто-нибудь?
— Голосовали, когда Путин первый вышел, давайте едиными будем, говорит, — рассуждает Муххамед Муртазин. — Вот и голосовали. Единый надоел, обратно коммунистов захотели: теперь ни комбикорма, ничего нет. Мы стоим тут: чего-нибудь ляпнешь, а весь район знает. Один другому расскажет.
— Да-да, про «Единую Россию» сказать плохо нельзя, а то посадят, — подключился к разговору Василий Хидиатуллин. — У нас за все сажают. Дров вот нет, и лес не дают, говорили — дадут валежник, так тоже не дадут. Тут недавно один мужик после пожара — летом кругом все горело — собрать дров хотел, так к нему сразу семь полицейских прибежали, арестовали, как преступника.
Наиль Фаттахов / Znak.com
За «Единую Россию» и Владимира Путина хотел бы проголосовать и 44-летний кочегар Буринской средней школы Фарис Калимуллин, да не смог — у него какие-то проблемы с пропиской из-за бывшей жены. Фарис — как раз из тех, кто уверен, что село не умирает и разваливается, а напротив — поднимается. Если раньше были брошенные поля — то теперь их засевают, в школах — ставят видеонаблюдение, потому что «везде теракты», и комбикорм 27 сентября не привезли не из-за КПРФ, а потому что машина сломалась, а все остальное — слухи.
Розовый «обелиск» и настоящая хозяйка деревни
С Фарисом Хидиатулиным мы знакомимся у здания школьной столовой с надписью «Миру — мир» на фасаде крыши. Фарис стоит за забором в камуфляжной форме охранника и отказывается пустить нас к школьному двору, где установлен мемориал погибшим во время войны. Он не охранник, а кочегар и топит печь, дома у него скотина, а сторожем подрабатывает, пока никого нет. Ему надо согласовать вопрос о допуске нас на территорию «общественного места» с директором школы — женой главы Халитовского сельского поселения Нурнисой Шавалеевой.
Наиль Фаттахов / Znak.com
Вопрос с мемориалом здесь больной — жители-«коммунисты» недовольны тем, что на «обелиск» райцентр выделил к 75-летию Победы 800 тыс. рублей, еще часть денег собрали по всей деревне, а поставили его на запретной территории школы, да еще и сделали не из нормального камня, а якобы за три дня из камней с развалин совхоза, «дав на бутылку местным мужикам». Попросту — своровали деньги, уверены деревенские.
— Жители тоже к мемориалу пройти не могут? — спрашиваю Фариса, пока он звонит супруге главы.
— Нет, только по согласованию, разрешение надо. Везде теракты, вот приходится так.
— Почему здесь мемориал поставили, жители жалуются, что цветы возложить не могут.
— А куда деваться? Коровы в открытом месте затопчут, а здесь мы все белим, ремонтируем.
— Жители говорят, что из старых камней построили мемориал…
— Ничего не из старых. Вы проходите, посмотрите, директор разрешила. Только фамилию, имя и отчество назовите, мне надо вас записать.
Наиль Фаттахов / Znak.com
Проходим. Мемориал, и правда, более чем странный: розовый и накренившийся назад, будет вот-вот рухнет.
— Он не кривой, это бетонка такая, называется «сапог». Под ним ничего нет. Мы его быстро-быстро сделали, — уверяет Фарис.
— А почему быстро-быстро?
— Ну так получилось.
Наиль Фаттахов / Znak.com
Подробнее расспросить про мемориал, который жители ждали 12 лет, про воду, дороги, коней свояка и пресловутый комбикорм мы хотели у главы поселения Ахмата Шавалеева, но разговор не сложился. Сначала глава и его жена просто долго выглядывали из окон своего дома, очевидно, надеясь, что мы не дождемся их и уедем, но потом Ахмат Ахнафович, явно устав слушать надрывный лай своего пса, все же вышел за ворота.
— Ничего говорить не буду, не знаю ничего, привезли же вроде комбикорм… — начал было глава, но осекся, когда за ним следом вышла дородная женщина, явно настроенная решительно. Это его жена, та самая, которая руководит школой.
— Ахмат, иди в дом, ты в рабочей одежде. Что вам надо, почему вы приехали, не предупредив нас, вы с кем-то созванивались же из них (кивает головой в сторону деревни), — начала Нурниса Шавалеева, а ее супруг покорно скрылся во дворе. — Что мы сейчас будем с вами говорить и сплетни собирать, что ли? Вы же для этого приехали…
— Нет, поэтому мы и пришли к главе, чтобы узнать его мнение и ваше…
— Еще раз. О чем тут говорить: вам позвонил народ или написали они? При чем тут обелиск, комбикорм? Я, что, их проблемы должна решать? Вон там к обелиску есть вход, где написано: «Миру — мир», там попадете к обелиску. А там детская площадка — мы закрываем на замок, всякое может быть.
Наиль Фаттахов / Znak.com
— Вы давно здесь живете?
— Я всю жизнь тут: как родилась, так и живу. А то, что люди тут эти говорят, не надо слушать, они сами ничего не хотят от этой жизни.
— То есть те, кто хочет работать, те и живут хорошо?
— Вот. То же самое с мечетью. Откуда эти женщины собрались, когда вы приехали? Там мужчины только работают, женщинам там им делать нечего.
— Там только одна женщина была.
— Нет. Там три женщины стояли. Мечеть построят: тоже скажут, что не пускают. Вы поймите, это деревня, не город, тут все не как у вас — все иначе. А то, что кто-то там чего-то говорит, — ерунда это все, комбикорм этот. Я туда за комбикормом даже не хожу, потому что там скандалы, кто-то недоволен. При чем тут выборы? Привозят его частники.
— А вы сами властью довольны?
— Я довольна. Все есть, только надо работать, соблюдать наши законы. А то, что у нас говорят — нету производства, — оно есть. Пожалуйста — птицеферма «Здоровая ферма» в Муслюмово, автобусы привозят и увозят, а люди не задерживаются. Кто виноват? Неужели власть виновата? У нас тут много народа, кто не совсем пенсионеры, а работать не хотят.
— А вот воды нет у вас…
— Воды нет, она непригодна по составу, не проходит. Я на вас вообще в суд подам, если вы про меня что-то напишете…
Наиль Фаттахов / Znak.com
После этого директор школы зачем-то начала снимать на телефон наш автомобиль, затем нас самих. Тут же налетели гуси с соседнего двора, им почему-то тоже не понравились гости. От шипящих птиц и весьма недовольной женщины пришлось ретироваться подальше, тем более что мы хотели найти здесь ФАП — ведь именно об открытии таких фельдшерских пунктов как об одном из признаков жизни на селе и развитии каждый раз говорят областные власти.
ФАП без медика и садик без детей
Фельдшерско-акушерский пункт в Бурино есть, о нем рассказывают все жители. Он находится в старом-старом здании советских времен. Только вот на входной двери здесь висит замок, а через окно внутри видны пожелтевшие занавески и полное отсутствие «медицинского духа». Дело в том, что фельдшера в деревне нет уже больше двух лет — с тех пор как медик ушла на пенсию. Но местные не унывают и говорят, что их лечит Wi-Fi, который недавно провели к пустующему ФАПу от местной вышки сотовой связи.
Наиль Фаттахов / Znak.com
«Болеют люди, а в аптеку за девять километров в Халитова ехать надо. ФАП у нас есть, вот недавно интернет к нему провели, теперь считаем, что этот провод нас лечит, потому что фельдшера два года как нет. Они (власти и провайдер) когда проводили интернет, привезли оборудование медицинское, лекарства и даже врача. Мы обрадовались. Но они все расставили, показали на камеры, пофотографировали, один день так ФАП поработал, а потом вечером все собрали, погрузили и увезли — вместе с доктором. Видимо, в соседней деревне поехали спектакль показывать. Так мы и живем», — рассказали живущие рядом с ФАПом люди.
Наиль Фаттахов / Znak.com
Жители говорят, что пытались писать о всех своих проблемах даже губернатору, но «ему до них дела нет», а староста деревни — тоже родственник Шавалеева, которого он сам вопреки народному сходу и назначил. Теперь деревенские добиваются, чтобы старосту сняли, а они могли избрать своего. Вроде как в этом их поддержала прокуратура.
— Свои только работают у них, чужих не пускают никуда. В соседней Сосновке — депутат, у нее сын заместитель главы района. Они все баламутят. Эта же депутат у них — заведующая садиком, в котором детей нет, а сотрудники есть, — говорит Василий Хидиатуллин. — Мы забытые люди, только когда выборы — все приезжают, говорят: вы нам нужны, мы за вас. А так и не нужны мы никому. Только вот проголосовали не так — и сразу вспомнили они о нас, устроили черт-те что».
Наиль Фаттахов / Znak.com
В маленькую Сосновку мы заезжаем на обратном пути — чтобы спросить про садик, в котором якобы нет детей. 73-летняя Роза Маликова в подробностях подтвердила нам эту странную историю: по ее словам, в садике действительно нет ни одного ребенка, все они числятся только на бумаге: одна из сотрудниц оформила туда своего внука, который живет с родителями в Челябинске, вторая — только родила и поставила младенца на учет в этот же садик. При этом в садике есть заведующая — мать заместителя главы района и три сотрудника. Все они получают зарплату и продукты.
Сама Роза боится, что не переживет эту зиму, так как дом у нее ветхий, а в переселении отказали. Женщина всю жизнь работала в селе фельдшером. Видимо, говорит, не заработала на нормальную старость. Она записала на бумажку все жалобы их деревни, чтобы не забыть озвучить. Как и жители других окрестных деревень, она хотя и говорит, что никому они не нужны, но в глубине души надеется, что жить станет лучше.
Получивший большой резонанс диалог президента Владимира Путина и режиссера Александра Сокурова высветил главную, на мой взгляд, проблему не только отношений власти и культуры, но и состояния самой культуры.
Напомню, что на недавней встрече Путина с членами СПЧ Сокуров высказал пожелание «отпустить тех, кто не хочет жить с Россией», в частности, республики Северного Кавказа, имеющие, по мнению режиссера, ярко выраженный «национальный характер».
Предложение вызвало резкий ответ Путина, да и вообще прошло сильной рябью по поверхности нашего общественно-политического водоема. Cитуация выглядит абсурдно. Один из наших ведущих режиссеров, цвет культурной элиты призывает президента страны – глаза в глаза – инициировать ее развал. Я попробовал представить подобную сцену между русскими царями и, скажем, Белинским, Герценом, Тургеневым – и не смог. Да, власть наша стала гораздо, гораздо либеральней. А вот культурная элита, хм… Даже не знаю, как сказать.
Сокуров, несомненно, большой художник. Его тетралогия власти с точки зрения художественной, опять же, шикарна, а «Фауст» – так и почти гениален. Но первые фильмы тетралогии («Молох» – Гитлер, «Телец» – Ленин, «Солнце» – Хирохито) вызывают, что называется, смешанные чувства. Если ты смотришь их на иностранном языке и не понимая контекста, тебя, несомненно, ждет встреча с искусством. Если же ты попытаешься смотреть их осмысленно – испытаешь шок. Национал-социалисты в художественном сознании Сокурова – клоуны, Ленин – даун, Хирохито – аутист. И что, вот эти люди в самом деле претендовали на мировое господство? Он это серьезно? Увы, Сокуров и правда претендует на большое всечеловеческое высказывание, что всегда подчеркивает. Но из какой, извините, палаты? И что тогда есть наш мир со всеми его политиками и художниками? Приют поэта Бездомного из романа Булгакова? Жаль, Сокуров не снял фильма с Черчиллем и Рузвельтом в качестве цирковых акробатов, я бы с удовольствием его посмотрел, даже со звуком.
Большой талант вкупе с чудовищным инфантилизмом просто пугает. Особенно, если оказывается в высшей страте культурной элиты великой страны, от которой многое в мире зависит. Хорошо, давайте просто сравним состояние сознания нашей сегодняшней культурной элиты с геополитическим мышлением Пушкина, Тютчева. И вновь испытаем шок. Образы доктора Гарина и пациентов санатория из последнего романа Владимира Сорокина – отличный слепок того, что представляют сегодня отношения художник – власть и искусство – политика в сознании нашей культурной элиты.
И все-таки у искусства, помимо овеществления авторских фантазий, во все времена есть и свои большие задачи: оно должно не только фиксировать жизнь, но и становиться в некотором смысле «больше, чем жизнь» (таковы Пушкин, Гоголь, Достоевский), по крайней мере, схватывать наличный хаос реальности, помогая найти в нем какие-то ориентиры (таковы Пелевин и Сорокин).
Самолюбование художника в стиле «я так вижу» может работать на провинциальном полустанке, где проезжающий поезд – уже событие, но когда ты находишься на пересечение мировых силовых линий, ты должен писать «Сталкера» Тарковского, а не вести репортажи из палаты собственного чердака, выдавая их за эпопею «Возмездие».
Собственно, и Сокуров, и Сорокин показывают нам, проецируя на большой экран, именно состояние собственных чердаков. У Сорокина, в силу причин нам неведомых, относящихся к таинственной сфере художественного гения, получается лучше. Может быть, просто он, в некоем духовном плане, находится ближе к той самой трансформаторной будке, и ему удается точнее улавливать и распознавать раздаваемое ей поле. К тому же он сторонится «тусовки» и смотрит на мир чуть издалека, как и положено художнику. Но именно тем он и ценен.
Создавать же из собственных фантазий и массового бессознательного интеллигентских кухонь кинополотна, претендующие на осмысление мировой реальности и исторических катастроф – для начала, просто неумно. Вот почему то, что открывается во всем этом дурацком скандале, не просто печально, но и тревожно.
Мир сегодня действительно переживает нечто поистине грандиозное. Мы находимся в финальной точке огромных явлений, процессов, разворачивающихся как минимум пятьсот последних лет, а скорее – двух или даже трех тысяч лет. На наших глазах рушится трехтысячелетний собор великой европейской культуры. Подобно близнецам-небоскребам, в прямом эфире падают ее вековечные башни:
…Что там за орды несутся
По иссохшей безводной равнине
Коей нет ни конца и ни краю
Что за город там над горами
Рассыпается в лиловом небе
Падают башни
Иерусалим Афины Александрия
Вена Лондон
Фантом…
– это Томас Элиот, который в далеком 1922-м в своей великой «Бесплодной земле» увидел нашу сегодняшнюю реальность.
А наша, хм, культурная элита? Настоящая большая задача которой, ее цель и призвание – остановить этот идущий на нас поток, цунами хаоса и разрушения. Когда Гомер и Вергилий, Платон и Аристотель, Данте и Шекспир признаются неуместными и несовместимыми с мировым прогрессом, как это происходит на сегодняшнем Западе, что должна делать настоящая русская культурная элита? Вот что: она должна потребовать у власти несомненных гарантий сохранения большой национальной (и шире – всеевропейской, мировой) культуры, потребовать не просто сбережения, сохранения, но в конце концов – установления диктатуры культуры! То есть утверждения центрального места большой культуре – как единственному легитимному хранителю цивилизации – в общественно-политической жизни страны.
И в этот грозный час все, о чем хватает смелости сказать нашей культурной элите в лицо власти – то, что Сокуров сказал Путину? Это, во-первых, просто смешно. Во-вторых, грустно. А в-третьих, очень тревожно. Годится ли наша культурная элита на что-то, кроме интеллигентского кухонного нытья (состояния, в котором, за редким исключением, она пребывает со времен Белинского)? И не пора ли нам уже честно сказать себе: эта культурная элита никуда не годится, несите новую.
Есть, правда, вопрос: где ее взять.