Яхт клуб как пишется и почему

Сергей Бунтман― 15 часов 7 минут в Москве. И мы начинаем очередной выпуск программы «Мой район». Сегодня это Нагатинский Затон. Это такой есть район в излучине Москвы-реки, где всевозможные есть гидросооружения, где был когда-то судостроительной, судоремонтный завод. И проходит это грань… Это на юге-востоке Москвы. Если вы посмотрите на карту вот, то будет как раз такой вот там, где Коломенское, короче говоря. Коломенское входят полностью с дворцом Алексея Михайловича и со всеми прелестями этого парка и этого комплекса. И севернее его находятся жилые кварталы как раз в излучине реки. «Примечательной район, — пишет Ольга. — Место интересное. Яхт-клуб, река». Да, место очень интересное, но как это очень часто бывает, оно омрачено в нашей истории очередным ГУЛАГом, очередным лагерем строителей всевозможных гидротехнических сооружений, как и нам приходится писать. И это наш долг перед историей писать о том, как и канал Москва-Волга строили во множестве своём заключённые. И даже статья называется вот здесь вот «Здесь везде кладбище». Действительно люди умирали на… занимаясь непосильным трудом. Правда, непосильный труд — это такая очень недобрая традиция, потому что многие вещи в России строились именно непосильным трудом, что при Петре, что в гораздо больших масштабах при Сталине.

Мы сейчас с вами уже так определившись и исторически, и географически, мы с вами послушаем общемосковские новости, которые представит Ольга Журавлева. Но я бы хотел вам предложить в смсках или телеграммках проголосовать, то есть ответить правильно на вопрос. Здесь у нас есть такая магистраль, которая вот с востока ограничивает район Нагатинский Затон. Это проспект Андропова. И вот внимательно слушайте вот такой примечательный факт: несчастный город Рыбинск был переименован на после смерти Андропова в Андропов. Но это не, я бы сказал, не первая несчастье такое города Рыбинска. Он был переименован в 40-х — середине 50-х годов, он носил имя другого деятеля коммунистической партии нашей родной. Вот скажите, пожалуйста, как он назывался с 47-го по… с 46-го по 57-й год? Как назывался этот город? +7 985 970 45 45. Ну, и призы, конечно, pdf районов Нагатинский Затон, Даниловский, который к нему подходит, и район Таганский, чтобы продолжить наше путешествие к северу, северо-западу. Север через северо-запад. Так что, пожалуйста, отвечайте на этот вопрос. Сегодня у нас будет много интересного. И разговор с нашим продюсером Ириной Соларёвой, которую вы, я думаю, что даже может быть не знакомясь с ней, её с благодарностью поминают все те, кто получает замечательные билеты в собор Петра и Павла, в англиканский собор. Это вот стараниями как раз Ирины Соларевой. А сегодня она как знаток Нагатинского Затона будет у нас выступать после кратких новостей. Ну, а сейчас, новости московские.

Ольга Журавлева― Сейчас в Москве развёрнуто 12 с половиной тысячи единиц коечного фонда для борьбы с коронавирусной инфекцией. Из них 8 тысяч занято. При этом в городе сделано все возможное, чтобы не уменьшать плановую экстренную помощь в поликлиниках и больницах. Для этого задействованы резервные госпитали. Также внедрена система экспресс-тестирования в МФЦ и торговых центрах. Ситуация с заболеваемостью в Москве пока не достигла пиковых значений, но за последние недели выявляемость коронавируса увеличилось на 30%.

В столице уже вакцинировались от коронавируса около 5 миллионов человек, причём в здравоохранении и образования привиты 80% сотрудников. Бесплатно сделать прививку можно на базе выездных пунктов вакцинации и в городских поликлиниках. Город продолжат стимулировать вакцинацию населения и планирует вернуться к практике розыгрыш ценных призов среди тех, кто сделал прививку. Горожане старшего возраста могут получить подарочные наборы с заботой о здоровье после полной вакцинации или ревакцинации. Среди работников сферы услуг уже получили первую дозу вакцины 73% сотрудников, полностью привиты 67%.

Более полутора тысяч компании получили помощь от столичных властей в течение года. В виде субсидий и грантов было выделено более полутора миллиардов рублей. Сегодня столичным предпринимателям доступна многообразная финансовая помощь от правительства Москвы. Среди прочего можно компенсировать расходы на обучение сотрудников, затраты на экспорт товаров или на участие в выставках. Также Москва предоставляет промышленникам субсидии и льготные займы под процент ниже банковского. За 9 лет столичные компании получили от города свыше 6 миллиардов рублей.

Департамент градостроительной политики города сообщает, что за 9 месяцев текущего года по программе реновации расселили 31 дом. 24 дома уже демонтированы по технологии умного сноса. Обладателями новых квартир стали 14 185 человек. Всего на 2021 год запланировано переселение около 30 тысяч жителей.

В течение 5 лет в городских школах планируют полностью заменить технически устаревшие компьютеры. Город стремится обеспечить педагогов и учеников всем необходимым для качественного учебного процесса. Помимо ремонта и строительства новых зданий требуется и оснащение новой техникой. Современными ноутбуками обеспечат учителей не только старших, но и начальных классов. В компьютерных классах будет установлено 50 тысяч новых компьютеров, а во всех кабинетах начальной школы появятся сеть wi-fi.

В ноябре на территории центрального и южного административных округов столицы начнут работать 38 новых наземных магистральных маршрутов. Всего их будет обновлено более 200. Новые магистральные маршруты будут проходить по Каширскому шоссе, Липецкой улице, улица Подольских курсантов, Балаклавскому и Нахимовскому проспектам, и многим другим. Пассажиры будут меньше ждать транспорт, а время в пути сократится на 30-40%. На юге и в центре столицы появятся 56 новых остановок.

В программу благоустройства, охватившую в этом году более 5 тысяч объектов, вошло и несколько территорий в центральном округе Москвы. За сезон были благоустроены Калитниковский сквер, территория у Дворца творчества в Миусах недалеко от Есенин-центра и у Спасо-Андроникова монастыря.

На юге столицы в этом году тоже шли работы в рамках программы «Мой район». появились новые места для прогулок, отдыха и занятий спортом. Благоустроена пешеходная зона на Каширском шоссе, в парке «Сосенки» в Царицыно появились памп-трек и скейт-площадка. А в долине реки Чертановски сделали смотровую площадку и места для пикника. В северном Чертанове благоустроили территорию для прогулок рядом с верхним Чертановским прудом и Кировоградский бульвар.

С. Бунтман― Ольга Журавлева и московские новости. Да, как всегда приходится нам начинать с одной стороны тревожные, а с другой стороны успокоительное новости, что есть всё-таки оборудованные места для тех, кого нужно госпитализировать при новой волне ковида. У нас всё-таки был очень большой скачок буквально за последний день. Ну, тут у нас пишут про Коломенское. Пишет: «Мой папа ходил пешком на выходные в Коломенское в 34-35-м годах через Затон от Павелецкой. Ещё и не Москва была. И вспоминал, и были сада и поля… сады и поля». Сады и поля. Ну, да, были сады. И это ещё царские садовники здесь были. И так что все подходы к Нагатинскому Затону были садами, были полями. Вот как это все здорово. И происходил здорово, не здорово, потому что в те же годы, конечно, все эти ужасные вещи и творились, и от этого абстрагироваться нельзя. Здесь очень многие правильно ответили на вопрос, который я задавал, как назывался… Мы вспомнили в связи с проспектом Андропова, город, который несколько лет назывался Андроповым после смерти генерального секретаря ЦК КПСС, а до этого он назывался Щербаковым. Это был город Щербаков. Тоже известный деятель сталинского времени. Правильно ответили Максим — 8860, Майя — 6730, Павел, у которого только адрес он написал свой, и Юлия — 1690. правильно ответили, что это Щербаков.

Вообще места очень древние, конечно, потому что Нагатино и близлежащие поселения, деревни были ещё… были ещё завещаны очень подробным человеком. Это такой, чьё завещание — неоценимый источник всех первых владельцев, очень часто первых известных владельцев разных мест. Очень скрупулёзный человек Иван Калита все расписал. И все наши районы, будущие московский районы он расписал по своим родственникам, детям, свойственникам. И в конце концов здесь вот досталось ему, потому что через всевозможные хитросплетения семейные досталось в конце концов у нас… Владимиру Храброму досталось. Владимир Храбрый — это такая фигура, фигура очень важная, потому что, ну, мало того, что были здесь владения. Но это был Владимир Храбрый, один из, я думаю, что смелейших и славнейших во всяком случае в наших воспоминаниях людях. Он сражался вместе с Дмитрием Донским. И Дмитрий Иванович кем приходился Владимиру Храброму? Пожалуйста, быстренько мне напишите, +7 985 970 45 45. И обязательно адрес электронной почты для того, чтобы 4-м победителям можно было выслать pdf районов Нагатинский Затон, Таганский и Даниловский. Рачительный хозяин. Все в дом. Конечно. «Огромная Москва — это вампир, — пишет Дима Винт. — Бескомпромиссный. Выпивает всю кровь из провинций». Увы, но это так. У нас несправедливый бюджет, но не в пользу Москвы, потому что в Москве слишком много находится всё-таки фирм, предприятий, учреждений головных, и да, конечно, бюджет распределяется несправедливо, и налоги уходят несправедливо. Но Москва — не вампир. Москва — не вампир сама по себе. Ну, можно здесь, может быть, оборотень. Да? Но уж не вампир точно, потому что это беды федерального бюджета.

«У Рюриковичей было принято лествичное право». Да лествичное право… И лествичное право как раз привело к ужасающей совершенно раздробленности. Вот почему-то… Так. Это что здесь к району относится у меня? «Почему-то только 53%, — Михаил Петрович пишет, — участвовавших в опросе на портале «Активный гражданин» за то, чтобы назвать новую станцию метро Нагатинский Затон». Ну, я не знаю, 53 — это всё-таки большинство. А Вы бы как назвали? Потому, что есть станция Коломенская, есть многие… Но новая станция Нагатинский Затон? А почему бы не назвать? Я помню, как была дискуссия о том, называть ли станцию тогда новую, ещё только открывавшуюся Шарикоподшипниковская. И разработчики очень на меня обиделись, когда я говорю, ну, как же вы напишете-то на… уйдёт в тоннель просто у вас, если вы на путевой стене напишете хоть два раза название станции, как у нас принято на путевых стенах писать. Очень обиделись. Ну, Шарикоподшипниковская — это совершенно не произносимо. А Нагатинский Затон, по-моему, очень здорово. Мне кажется… Но мне кажется, что Михаил Петрович абсолютно согласен.

Далее. «Отсюда «коломенская верста»?» Нет, путь долгим не казался. Версты были большими. Нет, ну, «коломенская верста» не от Коломенского, а от Коломны всё-таки. Всё-таки, наверное. «У Ивана Грозного было что-то в Коломенском». У всех было что-то в Коломенском. Даже у самозванца, который всем выдавал себя за сына Ивана Грозного, был здесь… в Коломенском был лагерь у первого самозванца, главного самозванца. Причём до конца всё-таки неизвестно, самозванец он или нет. Так что, ну, конечно, наверное. Конечно, он не Дмитрий Иванович. Но кто он такой, всё-таки, наверное, не Григорий Отрепьев. Я, кстати, про него вам задам потом вопрос. Скорее, про Пушкина задам.

Вот здесь, пишут, пишут, пишут. Так кем же всё-таки приходился? А то у вас здесь как-то… как-то хиловатенько получается. Это был вопрос на приз, кем приходился Владимир Храбрый Дмитрию Донскому. Кем приходился он? Вот. Пожалуйста. Так. «Рюрикиды примерно до 1480 года были в подчинении у Чингизидов, поэтому все московские кремли попросту не могли быть построены без позволения Золотой орды». Они были построены раньше и укреплялись раньше. Это было все в рамках одной… И укреплялись позже. Было в рамках… Это были очень сложные отношения с Ордой. Как Вы пишете, у рюрикидов, чингизидов уже здесь у нас-то… Калитичи уже были здесь. Вот так что, смотрите, смотрите и отвечайте на вопрос. Коломенское — это удивительное и… удивительное место, потому что, конечно, здесь главное — это XVII век и Алексей Михайлович. И я бы хотел сейчас просто дать вам послушать песню, я бы так сказал, довольно раздумчивую и несколько заунывную в исполнении хора Пятницкая. Но это единственная песня, которая, как посвящена Коломенскому. Хотя бы мы сейчас немного её послушаем, песню о коломенском. Хор Пятницкого исполнял её.

Звучит песня в исполнении хора Пятницкого.

С. Бунтман― Ну, вот песня, хор имени Пятницкого исполнил эту песню как раз о Коломенском. Ну, ответили, что двоюродный брат. Правильно. Сергей… Двоюродный брат Владимир Хоробрый был двоюродным братом Дмитрия Донского. Сергей — 6187, Олег — 2568 и Антон — 6966, все получают Нагатинский Затон, Таганский и Даниловский. Я специально достаточно общие вещи говорю о Нагатинском Затоне, потому что нас ждёт разговор с Ириной Соларевой. Но вот Дмитрий правильно вспомнил, что одной из его любимых передач продюсер. Это программа «Винил». Ну, конечно. И программы «Винил» тоже. Вот.

Ура, Михаил Петрович! Михаил Петрович поймал меня за хвост и поймал меня на неправильном абсолютно трактовании, потому что… неправильной трактовке. Выражение «коломенская верста» или «с коломенскую версту» ростом происходит от верстовых столбов, расставленных по дороге во дворец царя Алексея Михайловича как раз в Коломенском! А я забыл и не поверил. И я был неправ. А Михаил Петрович молодец. Отлично совершенно.

Дальше мы идём. И тут есть одна очень важная вещь, которую мы с вами ещё поговорим об этом, связанная с Коломенским. И я хотел бы вам ещё один вопрос успеть задать до кратких новостей и до нашей встречи с Ириной Соларевой. Я бы хотел вам задать такой хитрый вопрос достаточно. Вопрос такой: я говорил, что здесь был лагерь самозванца. Но у Пушкина, когда показывают дорогу в Литву, литовской границу, то упоминается такие вот села как Захарьино и Хлопино. У Пушкина. Но дело в том, что Пушкин не стал далеко ходить за названиями. И скажите, пожалуйста, из чего он произвёл эти названия? Там есть и населённые пункты, и даже железнодорожные платформы. Из каких вот это Захарьино и Хлопино, Пушкин из чего произвёл? +7 985 970 45 45. И мы с… вы получите pdf журналов Нагатинский Затон, Таганский и Даниловский. Ну, и, конечно, свой электронный адрес для этого вы, пожалуйста, присылайте. И свои рассказы тоже, я их очень жду, о Нагатинском Затоне.

**********

С. Бунтман― Продолжаем программу «Мой район». Сегодня Нагатинский Затон. Я вам задал.. Вы замечательно справились с вопросом, откуда взял своё Захарьино и Хлопино, которые показывает самозванцам как литовскую границу Пушкин. Правильно ответили. Потом скажу, кто у нас победители. Конечно, это Захарово и Хлюпино. Это звенигородская ветка у нас сейчас Белорусской дороги. Звенигородская, не усовская. Звенигородская. Это недалеко от Звенигорода. Ну, Захарово — это у Пушкина как раз и было. Там пушкинские места. Станция в советское время называлась Школьная — Захарово. Это было любопытно. Вообще-то я попрошу ещё один, потому что все правильно. Правильно, здесь 4 должно быть. Ещё одного победителя потом попросим нам найти. Жанна — 2093, Николай — 1177, Елена — 2046. Ну, вот. А теперь Ирина Соларева. Ир, привет! Вот.

Ирина Соларева― Здравствуйте! Здравствуйте, Сергей Александрович и все!

С. Бунтман― Все. Да, все. Я всегда напоминаю, что это ты поилица и кормилица с билетами к Петру и Павлу, к святому Андрею. И…

И. Соларева― Кстати, у Вас завтра будут необычные билет даже.

С. Бунтман― Необычные? Необычные? Проездные?

И. Соларева― Да. Нет, не бойтесь. Не бойтесь. Нет.

С. Бунтман― Ну, хорошо. Ладно. Хорошо. Хорошо, я боятся не буду. И так что завтра всех жду утром на «Площадке» у нас. Ир, ну, мы тут говорим о всевозможным прошлом весёлом и грустном. Что собой сейчас представляет район? И вообще что там симпатичного? И чего не очень?

И. Соларева― Вот смотрите, я, пожалуй, начну с того, что мне этот район достался не по наследству. Я сюда приехала. То есть я выбирала, где мне жить. И когда я…

С. Бунтман― Выбирала? Просто даже…

И. Соларева― Да, я хотела купить квартиру. Конечно. Ну, я покупала квартиру. И я всю Москву изучила, где… И нигде мне не нравилось категорически. Однажды…

С. Бунтман― Ничего? Не Сокольники? Не Арбат, шмарбат. Нет? Ничего?

И. Соларева― На Сокольники у меня денег не было. И всё-таки мне…

С. Бунтман― А! Ну, да.

И. Соларева― … далековат. Далековато.

С. Бунтман― Хорошо. Да.

И. Соларева― Вот. Однажды я здесь переночевала случайно. И утром я шла вдоль Коломенского, вставало солнце, река, храмы, и все, я поняла, что здесь. Вот. Ну, потому что детство у меня прошло на реке. Вот. И когда я вошла в эту квартиру, где я живу, и из окна увидела храм Вознесения, такой наклонённый, я поняла, что вот это, несмотря на то, что тут все убито, никак, но вот это. Но, кстати, недолго я радовалась. Это к минусам уже теперь сразу. Через 3 года началась точечная застройка бывшего мэра Лужкова Юрия Михайловича. Все. И храм Вознесения у меня с горизонта пропал вообще. Ровно как и все сады…

С. Бунтман― Тебе его закрыли?

И. Соларева― Да, мне построили прям перед окнами дом, который гораздо выше моего, и он такой полукруглый. То есть из-за него не видно ничего. Вообще.

С. Бунтман― Ну, вот.

И. Соларева― Практически окно в окно. Спасибо, что стоянку внизу не сделали, как планировали. Вот. Это значит… Ну, это судьба всех районов Москвы с точечной застройкой. Никогда не угадаешь, на какой клумбе у тебя что появится. Вот. Из минусов. Никто никогда не говорит о том в открытую, что поля фильтрации дают о себе знать. Как только…

С. Бунтман― Всё-таки?

И. Соларева― Как только южный ветер, особенно летом, зимой не так, ну, окна все законопачены, но летом даже ты, бывало, вот плывёшь по Москва-реке-то, хоть и не очень плавать можно, но плывёшь, и такой запашок тянет, что просто прям вот… Я похожее на шахтах унюхивала. Но там сероводород и что-то ещё. Вот. Запах бывает, конечно, ужасный, несмотря на то, что уже сегодняшний мэр говорит, что все в порядке с полями фильтрации, там новое оборудование, никаких запахов нет. Неправда. Вот кто собирается покупать здесь квартиру, имейте в виду.

С. Бунтман― Ну, вот.

И. Соларева― Бывает. Бывает.

С. Бунтман― Но, может, к тому времени, как купят, может, всё-таки сделают, что-нибудь?

И. Соларева― Может быть. Может быть.

С. Бунтман― Будем надеяться.

И. Соларева― Будем надеяться. Но в это лето было. Хотя всегда надеемся, что вот, ну, придёт лето, и не будет ничего. Пока есть. Вот. Из плюсов, почему я тоже этот район выбрала. Потому, что тут живёшь как бы в Москве, а как бы не в Москве. То есть, ну, с 3-х сторон вода, река. Вот. И это прекрасно. То есть и есть такие места, где, ну, вообще Москвы нет. То есть не видно ни одного высотного дома, ничего. Вообще ничего. Природа…

С. Бунтман― Это там, где парки? Или где?

И. Соларева― Нет. Есть даже, где не парки. Вот если бы Вы показывали карту, есть Нагатинская набережная, и там есть Бобровый остров. Вот ты когда сидишь напротив Боброва острова, он вообще необитаемый, туда нога человека не ступала, слава богу, но ты видишь…

С. Бунтман― Ну, и слава богу. Да.

И. Соларева― Да. Зелёный массив. И якобы там живут только бобры. Я не знаю, верить или нет. Никто проверить не может. Но в это лето туда на лодке, а это, ну, переплыть Москва-реку, она здесь очень узкая, там 5 минут. Да? И вот туда какой-то товарищ постоянно плавал. Но, видимо, обременённый такими вот заданиями. Есть ли там бобры, мы не знаем. Но так называется. Вот. Из минусов. Везде вода. Летом у нас теперь под 40, а купаться нигде нельзя. То есть вообще нигде.

С. Бунтман― Почему?

И. Соларева― Ну, почему? Я не знаю, почему. У нас был маленький…

С. Бунтман― А в смысле нельзя физически? Или запрещают?

И. Соларева― Ну, во-первых, это понятно, что это юг. То есть вода не совсем чистая. Но все равно все купались, потому что лето, потому что дети вот все равно в воду лезут. Вот и маленький пляжик у нас был. Но теперь ровно на этом месте строят метро. То есть пляжика не будет вообще. Вот. Метро — это вот большое какое-то… для местных жителей большое недоразумение, потому что никто не может логически объяснить, зачем нужна станция метро в 500 метрах от другой станции метро. То есть если по карте помните, что это такой язык, — да? — Нагатинский Затон. И реально было бы строить вот там в глубине, откуда люди в автобус не могут влезть, чтобы приехать на метро, там на работу.

С. Бунтман― В глубине, ты имеешь вот в этом самом вот…

И. Соларева― Где судостроительный завод.

С. Бунтман― Да, да, да. Где был. Да.

И. Соларева― Вот. Но оказалось, что строят две станции по крайней мере по планам. И там, и вот здесь. И вот логики здесь, около Коломенского, около парка никакой нет, потому что, я говорю, ликвидировали пляжик. Природе, наверное, будет ущерб, конечно, потому что это же метро. А смысла, ну, большого нет, потому что, ну, 3 минуты быстрым ходом от другого метро, от зелёной ветке. Поэтому вот этого никто не понимает. А люди уже два года живут на стройке, причём стройка пришла во дворы. Делают эти метро прям под окнами. Вот. И, конечно, люди уже, в общем, устали очень.

С. Бунтман― Ну, доделают…

И. Соларева― … кошмар, когда идёшь.

С. Бунтман― Ну, доделают когда-нибудь всё-таки. Доделают. А вот насчёт пляжа, надо посмотреть, что у них там в перспективе. И как-то надо посмотреть, собираются там делать или не собираются что-то такое для жителей. Слушай, ну, там как… Скажи, пожалуйста, как там оборудовали, в общем-то, берега реки? Как вот…

И. Соларева― Ну, тут же набережная, которую делали ещё в советское время. Вот. И то, что делали в советское время, оно, конечно, сделано, наверное, на века, потому что там есть и гранит, и чугунные вот эти вот красивые ажурные заграждения, вот гранитные столбы. Тут все прекрасно. Как будет вот там, где делают метро, не знаю. Там набережной не было. Там был, ну, было вот как раз дикое место, где можно было в выходной просто почувствовать себя не в Москве, не выезжая из Москвы. Вот. И многие, кстати, этим пользовались и приходили — да, — прям семьями. Как будет теперь, мы не знаем. А что с набережной в Коломенском, наверное, видели все. Там тоже там все прекрасно. Но Коломенское тоже заставляет как бы переживать о нем, потому что коммерциализируется очень здорово. И там, где раньше можно было тоже просто поваляться, теперь там коммерческие рестораны, тенты. Вот часто закрывается на какие-то мероприятия на выходные. До пандемии были уже свадьбы. То есть тоже отрезался кусок. Да, да. Теперь причём свадьбы какие-то костюмированные с запуском голубей. И под это вот уходил этот павильон, который 1825 года. То есть в нем как бы был филиал ЗАГСа. То есть, ну, там тоже особо не погуляешь, потому что всегда вот эти вот с шампанским, с голубями. В общем, народу много. Вот Коломенское пользуется интересом у москвичей. Все приезжают в выходные. Народу очень много.

С. Бунтман― Народу много. Но скажи, пожалуйста, вот какие-то остались… вот какие-то даже не то, что заповедные, а какие-то уютные места в твоём районе?

И. Соларева― А вот как раз вот это, где мне хочется спрятаться от Москвы. Ещё раз говорю, напротив Бобрового острова.

С. Бунтман― Напротив Боброва острова. Да.

И. Соларева― Да. Либо можно найти уголки Коломенского, причём вот не эта попсовая, можно так сказать, часть, где храм Вознесения, и где вот церковь вторая Иконы Казанской Божьей матери, а на другой стороне Голосова оврага, там, где село Дьяково. Вот там тоже, знаете, если ехать на велосипеде по вот этому изрезанному берегу, там высокий берег, там очень красиво. И вот там можно найти места тоже такие, где, ну, вот ты не в Москве, а просто где-то в России. То есть там иногда летают с парапланом. Причём вот так просто пришли. Не надо ни с кем договариваться, пришли и сиганули. Вот. Там ездят экстремальные велосипедисты прямо с НРЗБ. Прям дух захватывает. Вот такие места есть. И там даже какие-то раскопки. Вот если на велике ехать, там что-то какие-то вот копают археологи. Что ли? Вот это вот все интересно.

С. Бунтман― Да, там ведь дьяковская культура. Там раскопки до сих пор ведутся. Там очень древние были поселения всевозможные. Вот. Хорошо. Ну, чтобы обобщить: не жалеешь всё-таки?

И. Соларева― Ну, как я могу жалеть? Тут, в общем-то, район-то очень близкий к центру. Что тут? 12-15 минут и ты на Красной площади. Вот тут раньше, кстати, жил Андрей Черкизов…

С. Бунтман― Раньше когда-то.

И. Соларева― Да, да. Когда-то. Вот. Но и район не обойдён интересам всякими известными личностями, которые в основном здесь снимают квартиры, кому, как сказать, не потянуть центр Москвы. Вот. Ну, когда-то я сама отвозила после эфира сюда Диану Арбенину в соседний квартал.

С. Бунтман― Так.

И. Соларева― Ну, тогда она ещё была не так — как это сказать? — весома, без дома в Подмосковье. Вот где жила Ольга Арефьева. Вот. Но сейчас сидит там, не знаю, привязанный ногой за батарею Серёжа Удальцов. Он живёт в соседнем квартале вместе с Анастасией, которую только что не выбрали в Госдуму.

С. Бунтман― А Серёжа там живёт, да?

И. Соларева― Да, да. Я даже была уверена, что он ходил в школу в моем дворе, но он сказал, что в соседнем квартале ходил в школу. Вот. Так что вот известные люди здесь после Калиты бывали.

С. Бунтман― Бывали. И самозванца, и после Алексея Михайловича и Петра I, который здесь строил свои… и кораблики строил, и всякие потехи устраивал.

И. Соларева― Кстати, вот после Петра I и корабликов вот почти во многих дворах у нас кораблики так или иначе есть на детских площадках. То есть вот кораблики, где дети лазят, вот это вот какое-то… какая-то фишка района. Да.

С. Бунтман― Ну, да. Ну, там действительно… И вот огромный судостроительный и судоремонтный завод, который был. И это всё-таки так как-то предусматривалось, что это вводное такое пространство. И, ну, что ж, будем надеяться, что не так все будет страшно. Что не так все будет страшно…

И. Соларева― Ой, будем надеяться.

С. Бунтман― Будем надеяться.

И. Соларева― Потому, что, помните…

С. Бунтман― Да.

И. Соларева― Да? Помните, депутата-москвича Москвина-Тарханова? Вначале…

С. Бунтман― Да, конечно, я его помню.

И. Соларева― … приходил. Вот. Когда он мне впервые рассказал, что собираются делать с Коломенским по тем планам, что пустить магистраль сверху прям над Коломенским. Вот сделать метро, вот это автотрасса сверху, то это был, конечно, ужас, и волосы шевелились. Но, слава богу, сейчас вот как-то, пока более-менее. Я надеюсь, после 2-х станций метро, которые здесь вот роют, ну, может быть, и все на этом. Может быть, и успокоятся.

С. Бунтман― Ну, дай бог, потому что это разные линии всё-таки. Да? Вот. Ну, что ж? хорошо. Ир, большое спасибо. И огромная тебе благодарность за твою заботу и за гостей, и за билеты всевозможные. Алчно потёр я руки. Вот.

И. Соларева― Хорошо.

С. Бунтман― Спасибо большое. Ирина Соларева, продюсер «Эха Москвы», участвовала в нашей передаче. Нагатинский Затон мы сегодня рассматриваем. «Да, в овраге много очень энергетически сильных мест и древних камней. Но только… не только гусь-камень и девий камень». Вот там овраг такой. Серёж, ты не ходи, пожалуйста, туда, если ты будешь, Серёжа Кузнецов, не ходи. Я вот точно не пойду. «Ну, вот попсовая часть обидно сказано» Ну, вы понимаете, в чем дело? Вот тут была очень важная вещь. Я бы хотел у вас спросить, чтобы вы вспомнили имя замечательного человека, одного из самых замечательных людей. Реставратор, архитектор, хранитель наших ценностей и древностей, который как раз продвигал идею ещё сразу после революции сделать Коломенское музеем под открытым небом. И он идею скандинавских знаменитых музеев, которые там, где свозят дома уникальные, и я ему принадлежит эта идея. Это вообще был удивительный человек. Назовите его фамилию, пожалуйста. +7 985 970 45 45. И… +7 985 970 45 45. И обязательно свой адрес электронный обозначьте. Я не знаю. Я тут отвечаю чату, что здесь я не знаю, как в wi-fi-то у нас принимает здесь, потому что это не чат вай-фая, а вот по вай-фаю можно… через wi-fi нам послать смски. Тоже должно… должно было быть. Но у нас всего лишь 4 победителя в каждом вопросе. Вот.

«Я хожу всегда, — Наталья Корнюхина пишет это про овраг все, — где можно подать… Это вот наше отечественное место, о котором надо было бы сериал делать, где можно попасть в какую-нибудь совершенно другую эпоху». Вот я надеюсь провалиться и выйти через 50 лет. Ну, не очень как-то… Ну, не очень как-то я… Не знаю, меня будущее не так манит, как просто на экскурсию войти в прошлое. Пока вы думаете, здесь мне написали, что был замечательный совершенно… были… Где же это было? Где же это было? Где же это было? Это было, по-моему, в чате было, что здесь были овощеводства всевозможные. Но надо сказать, что и до всех колхозов, до всех гигантов овощеводческих здесь была одна из первых вообще плантаций картофеля. Картофеля. И картофельные плантации снабжали вот и Москву, и все окрестности. Так что, пожалуйста, вы отвечайте на вопрос, а я вам хочу как раз вот такую в качестве интермедии знаменитую песню, которая была ещё до пионерской скаутской, а потом стала пионерской песня про картошку.

Звучит песня про картошку.

С. Бунтман― Вот такая песня. Я знаю, что это была единственная и любимая пионерская песня, вернее пионерских времён песня. Мама очень любила, всегда её пела. Гениальный совершенно привет товарищу Андропову, которого… в честь которого назван проспект здесь, обозначающий границу Нагатинского Затона, вспоминает Рыбинск наш… Я знаю, где в Рыбинске провалиться на дороге в яму, а вылезти на другой улице. Но эта машина не времени. Это машина пространства у вас здесь получается скорее. Хотя определённое время после того, как вы на одной улице провалитесь, а на другой вылезете, пройдёт… Димитрич считает, что эта идиотская песня. Песни костровые, они… Песни, которые у костра, и она в отличие… Она говорит нам не про всевозможные там политические или идеологические вещи. Она простая детская, мальчишечья, девчоночья песня о том, когда все сильно проголодались. Если я могу вам объяснить, в чем смысл этого. Вот. Так что спелеологически… Ну, организуйте. НРЗБ организуйте спелеологические дискуссии. «В поймах рек всегда овощеводство». Да, земли плодородные и воды вдоволь. Только не совсем в пойме. Не там, где заливает. Не там, где заливает. Я был свидетелем омерзительного эксперимента, идиотского совершенно эксперимента. Там вот недалеко от Малых Вязём, где работники военного городка прямо в заливном луге посеяли картошку. Радость была только у кабанов, которые туда прибегали, разрушили все загородки. Потом надо было годами выкашивать этот луг, вынимать все эти колючи проволоки и спинки кроватей, которыми свои огороды защищали от вторжения, и выкашивать, выкашивать, выкашивать. Ну, что-то удалось. Там замечательный луг теперь.

Так. Правильно ответили, что человек, который предложил сделать Коломенское помимо всех твоих великих дел, почитайте о нем, почитайте, что человек сохранил, что обмерил, что изучил, чем мы ему обязаны. Это Петр Барановский. Правильно ответила Елена — 8429, другая Елена — 2710, Алёна, тоже совсем не две Елены, — 8240 и Наталия — 7326. Правильно ответили, что это Петр Барановский. Я хочу только… Здесь мне написали достаточно… Ох, посадят нас. Ох, посадят. Вот смотрите, смотрите, что Павел пишет. Я Павла сразу сдаю: «В войну, как мне рассказывали, через реку от Затона на Сукино болото даже подводные лодки привозили для оснащения каким-то оборудованием на существовавшим там заводе». Ну, ладно. Если мы с вами избежим, то снова встретимся. Избежим шпионажа всевозможного исторического. А сейчас давайте-ка мы всё-таки вспомним, когда и бегали здесь теплоходы, пароходы, и строили здесь теплоходы, пароходы, и строили… Более тысячи здесь сделали достаточно крупных речных и не только речных судов. Ну, объявления слушайте.

Звучит песня «Пароход» в исполнении Леонида Утёсова.

С. Бунтман― Это Леонид Утёсов «Пароход» знаменитый. Я с вами прощаюсь до следующей субботы, до следующего нашего района.

Herrlich
wie
am
ersten
Tag[1]

*

Судьбой я обречён какой: под сенью сна — мечты о смерти —
В кошмарных превращеньях тверди искать свободу и покой? Л.Чертков, 1962

*

Wer Wissenschaft und Kunst besitzt,

Hat auch Religion;

Wer jene beiden nicht besitzt,

Der habe Religion.[2] Goethe

*

Кто
обладает деньгами и средством их достижения, тот обладает смыслом. У того есть своя,
присущая только ему, выстраданная им религия. Кто ими не обладает — у того
пусть будет религия.

Потеряв смысл в контексте гётевской абсолютности
«слова» и даже желание им обладать, я провалился глубоко вниз, в преисподнюю, слившись
со «стадом». Отказавшись от всего, чем полноправно владел: религией денег с её
прерогативной монополией на природу вещей. И стал парадоксально свободным, чудом
(чудом ли?) избежав устрашающего бряцания кимвала катарсиса, — предопределяющего
невозможность «оттуда» выхода. Оттуда, где перевёрнутое сознание определяет
чистоту потерянного смысла.

Сокуровский
«Фауст»-2011 завладел «Золотым львом». (Сокуров вообще сегодня в тренде.) Наконец-то, хочется сказать, but… поздно,
хочется добавить вслед. Не поздно завладел, конечно, — тут предела нет. Запоздал
лет на двадцать, вот что скорбно. Но то уже от автора, художника, творца не
зависит, к сожалению.

Ох, как
не помешала бы гётевская аббревиатура Фауста — в исполнении мэтра Сокурова — именно
тогда! Когда только-только символическое упрощение реального содержания жизни
начинало реализовывать себя жестом, мимикой, откликом-эхом отторжения. Как
отражением зеркального восприятия западных ценностей, наводящих силу нашего
внимания на смысл. На глазах превращавшийся, закостеневая, в пустые слова. Присваивающие
себе титул понятия, лейбл: блистательную форму, формулу. Таящую в себе по-голливудски
великолепный, но бессодержательный иллюзион невнятиц. Выдавая патологию
восприятия — за норму.

На то,
чтобы понять тривиальную вещь, у меня ушла вся жизнь. Вру — не вся, мне нет и шестидесяти.
Так что поживём ещё, попишем, хм.

А вещь,
в принципе, вот.

В
результате ядерного взрыва смены десятилетий, эпох, мы оказались замкнутыми в некоей
онтологически смысловой монаде (оборачивающейся в причудливую парадигму
искажений). В которой есть и понятие происходящего, и его акустический образ. Есть
целый набор терминологических случайностей, but… Нет
лишь одного: действительности.

— …Я
писатель, — ни с того ни с сего ответил я мужику на муторно наглое «ты кто?». Отойдя
пару шагов в сторону от пивного ларька.

Впереди
светила армия, ранний ребёнок, заочный вуз и — тридцать лет непонятного
взросления на грани меж тюрьмой и волей. Тридцать лет…

И вот
уже начало двадцатых XXI
века(!),
— когда вдруг вспомнил тот нетрезвый разговор 82-го за кружкой жигулёвской питерской
кислятины.

Брякнув
ту «пророческую» фразу, пошатываясь. Неровно глядя на обшарпанный фронтон
Инженерного замка, вмиг забыл о ней ровно на три десятка. Не помышляя, что
«полтинник» подкатится быстро и, нежданно-негаданно став писателем, вдруг
вспомню выроненное спьяну предсказание:

Впервые я увидел воду…

Прекрасна рябь, над нею дымка.

Прохладой веет и покоем,

И я — в безбрежности пылинка.

Являясь
счастливым обладателем этого единственного четверостишья, навеянного полупьяным
Невским восторгом, я сочинял песенки, — истово рыча их в бражных сообществах. Страдая
наутро раздвоением личности: блаженно влить вовнутрь литру-другую совкового пива
и продолжить затуманенное «ершом» веселье; то ли всё-таки плестись на работу, учёбу.
А значит, быстро трезветь и встраиваться в беспробудный поток серо-суровых
сограждан. Спешащих прорваться-провалиться в распахнутое чрево раннего метро.

Часто
выбирали первое. По-коммунистически потом борясь с парткомами, комсомолами,
старостами групп. Требуя справедливости во исполнение гуманного
социалистического опциона на болезнь, отдых. Да мало ли ещё чего — больную мать,
в конце концов. Хотя все всё понимали: комсомол, с партией во главе, — пил,
бухал ещё беспробудно-изощрённее нас, простых смертных. Не подозревающих, что
вчерашняя истошно горланящая неподалёку компашка в скоро надвигающемся будущем —
группа «Кино».

Черно…

Чёрная
брежневская осень, овеянная непреодолимостью неопределённости.

Большие
важные люди в беззащитной, ослабевшей в невосполнимых муках стране.

Чёрный
Невский в грязном инее. С яркими пятнами-проблесками ирокезов, рокерских цепей
на звенящих кожанах-косухах.

Пирожки-говнотики
с начинкой из мяса, повидла. Откликающихся не вызревшей, неосознанной пока по
молодости язвой. Приглушённой утренним пивом. Разбавленным тёплой водой из
чайника ввиду раннего морозца. Прихватывающего за нос вдогонку убегающему
трамваю.

Успел! —
и пар изо рта не удивляет съёжившихся пассажиров лёгким, но неистребимым
перегаром.

Чёрт, —
и в голове крутится песня, услышанная вчера. Копошится в воспалённом мозге прокуренный
мотив. И не вспомнить слов. А вскорости зачёт по истмату, научному коммунизму.
И нутром слышится какая-то тёмная неопределённость в лицах преподавателей… Но
она пройдёт года через два-три, когда вернусь сюда после «снайперской» армии. Переведусь
на заочное. Зачем?

Об этом
узна́ю лишь через сорок долгих, пролетевших секундой лет…

Иногда
думаю, что если бы в то время мне вынесли ПЖ (пожизненное заключение, —
не путать с ПМЖ), — правда, в ходу был расстрел. То вышел бы оттуда вполне
здоровым и бодрым. Хотя здоров и бодр я только из-за того, что ПЖ мне не дали,
да и не за что.

Просто
тогда я беспробудно-молодо пил и не знал, что полстраны безоговорочно сидело и
сидит. Сегодня, увы, категорически не пью из-за вызревшей, наконец, язвы, блин.
Но знаю, — что как парилось в застенках полстраны, так и продолжает париться.

А люди
вокруг — из трёх один «оттуда», снизу, с пристеночного боку. В последнюю же пору
— чуть ли не каждый второй… Что происходит?!

Ведь и тогда
не догадывался — по причине идеологических аллегорий. Зло отрыгающихся эзоповой
семантикой. А сейчас не знаю и подавно (по той же молчаливо-родовой причине). Разве
что подождать ещё сороковник.

Чего не
хотел точно: так это не писать, если когда-то буду писать. И не выдавать, коли
уж соберусь когда-либо выдать в каком бы то ни было виде беспросветной, никому
не нужной сюсюкающе убаюкивающей чуши про бессловесно-беззащитное прошлое. Недоделанно-недое́денное
при жизни, коли то была жизнь. Так и не превратившаяся во вкусно намазанное настоящее
— в рай. Ненадгрызанный даже по старости. И что смешнее, — так и не ставший лукавой
смертью. А это важно, и к этому вернёмся.

А ведь до хохочущей твари костлявой было
подать рукой…

Героическая,
по молодости, кончина стоит непройденной пустопорожней жизни. Если тоскливо
выглядывать-шарить, шмыгая втихаря. Коверкая сущность слезящимися тщетностью глазами
из той самой пустоты-жизни, вяло одолённой, испи́той, пропито́й, — но уже
вдогонку.

Мне
надо было совсем чуть-чуть, чтобы стать человеком, выйти в люди, приосаниться.
Разобраться-привыкнуть-уяснить. Я не смог рвануть и… Остался со всеми, уподобившись
стаду.

И мне
это безмерно, безумно нравилось. Рядом были мать, живой пока отец, друзья. Было
непрерывное веселье на фоне угасающего государства. На фоне утёршейся собственными
соплями свободы, — так и не ставшей всеобщим принципом.

И я
смотрю на моих «бывших» — издалека, ведь до них не достать. Смотрю больше по ТВ
да Инету: яхты, самолёты-дирижабли. Серьёзные лица, заграничные мулатки-жёны,
платиновые кейсы. Похожие на чемоданчики для винторезов…

—
Серёга, видишь?

— Да.

—
Далеко до объекта?

— Да. Сань,
вдруг промажу?

— Тогда
лучше не возвращаться. Восемьсот пятьдесят… поправка на ветер… 3,4.

— Усёк.

Мягко
нажал, не глядя в оптику на результат. Устало склонил голову, упёршись щекой в
тёплое цевьё.

—
Готов, — Саня опустил бинокль, — уходим. Ружьё возьмём с собой.

— Велено
бросить.

— Да
пошёл он… Терять четыре штуки…

Я и
тогда задумывался о смысле происходящего. Но не со своей колокольни. А как бы с
чьей-то чужой, потусторонней. Построенной не для меня, для кого-то другого. Более
умного, смелого, что ли…

Позади институт. Забытые со школы восторги
прощания навсегда, навек. Но прощания уже по-взрослому, с хитрецой и
прижимистостью.

Только
потом понял — это было расставанием с большой страной и большими нами из той
страны, называемой юностью. Нас было много. И прощались-откланивались, каждый
по-своему, мы все: советские выпускники последних советских лет. Лёгкие и
тяжёлые на подъём, на взлёт. Мягкие и твёрдые на вкус. Произведшие
окончательный выбор — и не произведшие.

Представляете?
— до сих пор не сделал этот проклятый выбор. Тогда же, в конце 80-х, — выбор
сделал меня. Выбрав и выбраковав, отбраковав. Неприспособленного, непригодного
к райским кущам социализма. Жёстко ввернув меня саморезом в чёрную действительность.
Похожую, как сейчас помню, на ту брежневскую осень. Просветлённую чьими-то
недоразвитыми откровениями. Сказавшимися надёжнее списанного со шпаргалки
истмата.

Знаете
ли, мы откровенно радовались мнимой неоконченности выбора. Позволявшей исполнять
некую незавершённую игру в прятки с самими собой. Круто обходя тающие на глазах
извилины несформированного мировоззрения осознанием того, что мы — часть
всемирной истории. Вершащейся прямо на глазах. Творимой нами не за страх, не за
совесть и не за деньги. А — именно за ту просоленную растаявшим снегом осень. Ознаменовавшую
так и не осмысленный финал вечного советского детства.

Никогда
никого не оправдывал и не оправдываю — просто так вышло, как поётся в песне.

И за
нищетой пришло богатство. А за богатством — скотство разврата и
неприспособленности к скороспелому счастью. Грохнувшейся с неба нам (получилось
— в наказание!) — недоструганным инженерам, учёным и музыкантам. Не успевшим
свыкнуться с проигранной рулеткой в жизнь как войной с неудавшейся жизнью. Ставшим
на путь светозарного, — пропитанного фантасмагорией брехни эгоцентризма: — вбитого
в голову учёными-коммунистами. Проповедующими сердоболие и сердолюбие к
среброболящим.

…Тот
неуверенный выстрел был удачным, и я больше не мучил товарища сомнениями по
поводу «попаду — не попаду». Стрелял молча, сглотнув слюну и затаив дыхание. Думая
только о будущем.

Первая,
невыносимо большая боль пришла, когда пришлось убить Саню-напарника.

Тогда я
увидел, какая участь ожидает в итоге меня. С философствующим разумом дебилоидной
макаки. Представлявшейся самой себе человеком.

Саню
приказано было бросить. Но я пошёл поперёк, воздав последнюю честь недавнему
партнёру по криминальному ремеслу. Перетащив его с места преступления до машины.
И далее — надёжно закопав Санька в безвестной безымянной могиле. Таким образом
открыв счёт собственноручных несанкционированных похорон. Укрепив в душе
неприязнь к беспрекословной материализации приказов. Взлелеивая мысль о выходе —
желательно безболезненном.

После
этого стал работать один.

Как я туда попал?

История
настоящей романтики — не моя история (в отличие от признанных творцов
криминального прошлого). Учитывая, что пишу не роман минувшего. А — неотъемлемую
конфликтную часть современности. Зеркально отражающую нестерпимую зрачкам,
привыкшим к темноте, ярко-светлую лазурь небосвода. Равно как замшелую грязь
жизненных ухабов и луж.

И я уверен,
что не смогу предостеречь такого же ухаря, каким когда-то был сам, — задача не
в том. Ухарь обожжётся и осядет, это как пить дать.

Даже не
собираюсь соблазнять читателя дешёвым потребительским чтивом. Рассчитанным на
всеведущих простаков. Этого, сознаюсь, не умею. Да и цену не смогу справедливо рассчитать.

Задача —
сконцентрировать совокупную стоимость релевантных понятий. Выходящих, преодолевающих
значимо-видимые пределы. Соприкасающиеся со свободой выбора как свободой
вероисповедания. Так же и свободой достижения собственной истины. Где дело
обстоит намного сложней, чем может показаться на первый взгляд.

Да,
хотелось бы искромсать-изничтожить настоящее. Чтобы остаться только в прошлом —
либо только в будущем.

Это
мечта, не исполнимая «простым смертным». Подразумевая под «простым» то, что
представляю из себя сегодня: жалкое больное бездарное зрелище из неудавшихся попыток
возместить переливающуюся через край повседневность безвозвратно ушедшего лета.
Любовь, молодость, ветер перемен, счастье, честь, дружба… зачем? Ещё раз —
зачем? зачем?!

Как
шекспировские апрели, благоуханные, в небесной лазури, сгорели в трёх жарких
июлях. Так же и мы хотели, чтобы наша осень, тронутая моровой язвой умирающей
мечты, остановилась во времени. Превратившись в непрекращающееся лето прошлого.
Вгрызаясь в него, как в вечный основной смысл. Отрицая побочное, топча его в
истерике страсти. Убивая и заставляя страдать. Превращая реально пройденное в нереальность
настоящего. Постигая кажущуюся близкой вероятность спасения через чудовищные
сомнения, боль. Впитывая ненависть, как впитывали любовь. Страдание как блаженство.
Смерть как жизнь. Иногда путая их, чаще всего путая… Меняя местами. Наслаждаясь
непрерывным движением, беспокойством и тревогой — жаждой цели. Ошеломлённо находя
опошленный, лукавый смысл в том, чтобы не думать о смерти. Ведь раздумья о ней
начисто лишены смысла, даже трансцендентального, — но это в молодости. И это
прошло. Обнажив значимую величину слова, обозначающего Смерть. Придушив похабное
бесстыдство чёрного отчаяния вседневной вседозволенности. Обратив её во
вседневный страх — Казнь.

Знаете,
прожитого хватило бы на пару-тройку глав посредственной прозы. Настолько же нечувствительной,
как и никому не нужной в лавине ежесекундно обрушивающейся информации. Поэтому
писать буду не о себе, — а о Вас.

О тех,
кто сохранил душу в ущерб фаустовской ламентации по действительно естественному
миру. Где безразличие и глухота — лишь обворожительные метафоры — бессознательные
проекции на мир собственной глухоты и безразличия. И в этом самопроецировании есть
равность тому духу, который Вы познаёте сами: «Du gleichst dem Geist, den du begreifst, — nicht mir»[3].

И я не
зря вытаскиваю из тысячелетней темноты бодрствующего Фауста. Этот мир не глух и
не безразличен, если Вы не навязываете ему собственных преференций. А предоставляете
возможность выговориться о себе так, как это предоставили мне. Вытащив голышом из
экзистенциальной черноты брежневской осени.

*

Недавно спросил знакомого мента, убивал ли
он на войне? Знакомый ответил, что это было похоже на то, как всех зовут играть
в футбол — все идут и играют… «Так убивал или нет?» — «Нет», — ответил он. И я
понял, что он врёт. Что это не моего ума дело — думать о его войне.

*

…Был
голоден и честен. Став богатым, погряз в неестественном филистёрстве.

У нас
не было языка, законов. Не было никакой мудрости.

У нас
были не имена — названия. Даже когда соглашались — были против.

Мы не имели
сердец и глаз, — а лишь члены. И расчленяли природу для того, чтобы
наслаждаться собой. Превращаясь в ненасытных гурманов, поедающих друг друга. Передающих
из рук в руки расчленённую природу в виде обезображенного сознания правоты.

Тот,
кто ввёл нас в ту игру, не собирался никого уводить из купринской «ямы». Добиваясь
доверия распоряжаться нашими думами и душами, не вызывая ненависти. Потому что
он объяснил нам, — что истинно и что ложно. И мы ему верили, — следуя за ним на
его футбол.

Всегда грезил
— кто-то же должен зафиксировать хотя бы часть лихорадочной правды лживого
лихолетья. Кто-то должен объяснить на уровне подсознания, на уровне ощущений,
эмоций и боли ту беду, так и не перешедшую в такой любимый «ими» фарс. Не
стрелялками и ложными сентенциями о поколенческом безверии в русскую корневую
сущность — вековую фаустовскую печаль по былинной земной вселенской правде. А —
так, по-простому. И неужели это буду я?..

А вот
поди ж ты, угораздило.

Всю
жизнь сводил концы с концами субстанции строгого, классического употребления
понятий о мире (с его мифами). Боге, логике пройденного пути. Становящихся отстранённой
биографией… убийцы. Уповающего в итоге не столько на силу анализа, сколько на
инстинкт.

Свести
концы было нелегко, если не вымолвить «невозможно». И это было испытанием. Денатурализация
и деперсонализация мысли, рассудка и воли путём втемяшивания стереотипов
изменённого сознания как положительного знания — не заменили совокупности
инстинктов. Наоборот — укрепили их. Став сплошным негативным перечнем. Скрывавшим
за маской вспыльчивости, ветрености, — в то же время непререкаемой правоты и
мощи: — чувствительнейший иммунодефицит «гуттаперчевых мальчиков». Угрозой
ежесекундной смерти научивший нас жить «вопреки».

— Сань…

«С тех пор, как я увидел тебя впервые, но
ты так же юн»…

— Я не
мог этого не сделать… Понимаю, это бесчеловечно, безнравственно, это… Не по-людски…
Но я растерялся — слишком был занят собой и личной непонятной жизнью. Впрочем,
так же, как и ты… Ведь если б тебе приказали убрать меня, ты сделал бы то же
самое?

Моё
последнее «прости» растянулось на годы. Подкреплённые виллонствующей
уверенностью в безнаказанности и невозможности идентификации чёрного меня, нас,
аспидов. В странствующих масках инквизиторов, филантропов-узурпаторов играющих роль
гуманных людоедов: «Кто, злом владея, зла не причинит…»

Как не
вычислить пилатовским прокурорам, да и воландовским ищейкам шекспировских прототипов
Друга, Смуглой Дамы, Поэта-соперника. Как вовек не опознать таинственного W.H. Явившего
миру самого поэта. И далее, далее…

И вот что
мозг разрывало более всего — Саня не отзывался.

Он
молчал у себя в безвестной безымянной могиле и не отвечал на главный вопрос
моей жизни: так же бы он поступил или нет? так же или нет?!

— Да, выполнял
приказ, но я раскаиваюсь… И тогда раскаивался. Но сейчас, по прошествии двух
лет став матёрым убийцей, вдруг постиг, с чего началась моя ошибка…

— С
чего? — послышалось из могилы…

Не сбываются, рушатся, падают,

Как подорванная взрывчаткой башня,

Ожиданья. Уже не радуют

Надежды позавчерашние.

Все мы скопом молили небо,

В принципе, об одном и том же:

О немногом. Чтоб на потребу

Осталось трохи… там бог поможет.

Это я
напишу позже, в метафизическом неведении произошедшего со мной прошлого горя. Думая
о тех, кто остался «там».

…и там, где мы плачем ещё

над кувшином разбитым,

нам в нищую руку ключом

бьёт источник живой.

Век
назад допоёт за меня Рильке неоконченный сонет о непройденной и непонятой (вторым
мной!) жизни. К тому же толком не дожитой мной, первым. До сих пор пытающимся противостоять
неизбежности произошедшего — и не имеющего возможности загладить вину перед не
найденными никем могилами как воспоминаниями чьей-то оскорблённой, опустошённой
юности. Ставшей вечностью.

Автор
игры, создававший нам при случае новые маски, требовал волю к дисциплине и
самоограничение. Противопоставляя их стихийной витальности. Вырабатывая в нас
труднейшую и вместе с тем целительнейшую способность как бы тактического
самоотчуждения. Способность, позволявшую нам при любой ситуации раздваиваться и
наблюдать себя со стороны. Причём в высшей степени объективно и спокойно. Избегая
отождествления ситуаций с собственными масками. Каждая из которых в отведённый
ей промежуток времени насильственно узурпировала лицо. Стремясь выдать себя за
самою личность.

Это не
значило, что одно вытесняло другое. Это была временная замена, хоть и не
исключавшая прямой и быстрейший путь к концу. Если б не режиссура и юридическая
корректура, — мягко называя коррупционные связи. Но это скучно.

Веселей
произнести — «благосклонность звёзд». Освещавших наши деяния и банковские счета.
Что, в свою очередь, грубо.

Двойная
жизнь. Homines lupos — люди-волки

В
каком-то смысле «благосклонность звёзд» обернулась той самой западнёй, из
которой не суждено было ускользнуть никому — банкирам и придворным философам,
будущим олигархам и их служкам. Перешедшим впоследствии со вторых ролей на
первые путём приобщения хозяйских накоплений к списку собственных кровавых
достижений.

И Автор
игры, упомянутый выше, неважно, кто он и что сотворил (в смысле бизнеса и
финансовых вложений-достижений), в первую очередь сам оказывался прокажённым. Поверженным
в повальный психоз упоения гибелью сущего. Какими бы необыкновенными
дарованиями он ни обладал. (Что, в принципе, происходит и ныне, только в более утончённой
форме.)

Сомнений нет: это потрясало и приводило в
бешенство. Но на лицо было одно: абсолютная полифоническая включённость,
ослепительный коллектив в одном совокупном лице из ехидных масок. Траги-магический
театр перевоплощений, духовных, понятийных, смысловых. Питающий вдохновение из
неиссякаемого источника чёрного, чёрствого совкового варева той брежневской
осени.

И непонятным образом дело шло к концу…

Несомненно,
мы задыхались вместе с «процветающей» ельцинской страной, зашедшей в тупик,
выказывающей миру неестественно вычурные признаки отсутствия тупика.

От кроваво
витийствующих будущих форбсовских олигархов — до быкообразных, обвешанных рыжьём
директоров провинциальных автомоек. Мы считали себя мёртвыми, — по-гётевски
говорило наше второе инстинктивное «я». Оставляя последнее слово за
чисто моторной реакцией: первое «я» вставало, нарушая все нормы
поведения, и направлялось к выходу. Но дело шло при этом не об инерционной
выходке. А — о глотке свежего воздуха. Отсутствие которого сию же минуту
грозило разрывом сердца.

Тогда я
принял решение — надо убить Автора игры.

Категорический
отказ от всяких претензий — всё это делает меня здесь, в тиши, в высшей степени
счастливым. В человеческой помойке я обрёл самоё себя. Впервые в согласии с
самим собою стал по-школьному разумным.

Вслушиваясь
в далёкие отзвуки проносящихся сверху бентли и хаммеров. Напоминающих в
преисподней о чьей-то другой, считаемой кем-то другим реальной — жизни.

Перевирая
на ходу автора Фауста, я, как ехидный осклабившийся чёрт, беззаботно весело
хлопаю в ладоши при звуках колотящихся о мостовую и друг о друга автомобилей,
судеб, трагедий. Кажущихся кому-то большими.

Здесь
же, адски глубоко внизу выглядящими невзрачно мелочными. Мелкими, мрачными. Лишёнными
жизненного импульса. Звучащими разбитыми осколками туристического мифа.

— Сорок
пятый!

— Я.

— Почему
ещё в бараке?

—
Виноват…

Извини,
дорогой читатель, — пора на вечернее построение. Но я обязательно допишу этот
текст. Начинаю его заново аж в шестой раз — каждый раз мои бумаги изымают при
обыске контролёры. Что-то им там не нравится. Мол, романтизирую (это своими
словами) идеологию преступника, мать его за ногу через колено! (Это по их
словам.) Но ведь когда-нибудь отсюда выйду… И обязательно допишу.

— Сорок
пятый!

— Я.

— Какого
… ты там опять нацарапал-наа?

— Письмо,
гражданин начальник…

—
Письмо, твою бога…, дай сюда, …ь! ммм… ну-нааа…

—
Гражданин прапорщик, так ведь это я…

—
Молчать! На построение! Бегом… Сука-нааа…

Христа
ради, любезный читатель, не обращай внимания — всё в нашем мире когда-то затухает,
меркнет, как дольний проблеск звенящего дня.

Кончится
и эта одноглазая непруха, подхваченная необоримой стремниной явлений. Не успев даже
толком показаться в вихре несущегося потока. Впрочем, как и всё другое, тленное,
тщетное. Перелистнув очередную страницу непрожитого, но понятого нами прошлого,
наверняка нас простившего. Хотя об искуплении-амнистии узнаем не здесь. И, слава
Богу, не сейчас.

Хотелось
бы остаться анонимом, как фрейдовский несуществующий Шекспир, ведь я рассказываю
о Вас, а не о себе. Но — слева на лацкане номер, и он не скроет меня от
вечности: 5445 — это я, привет.

И я
непременно когда-нибудь допишу… Чтобы выжить.

По тропинке, мочою простроченной рыжей,

Проведут и поставят к холодной стене.

…Хорошо бы в такую погоду на лыжах

В вихрях солнца растаять в лесной белизне. Л.
Чертков

P.S.

Обладая
звериной интуицией, приснопамятный Автор нехило откупился. Я не смог отказать, поэтому
он остался жив.

Судья дал
пять лет. Так и не разгадав преступную теодицею непрошедшей по дантовой вине
рока прошлой жизни. Отчаявшись переубеждать меня в вере своей о первопричине,
начале зла.

Автор
игры сей момент — в лондо́нах. Кстати, настоятельно звал преданного Тристана
Отшельника с собой. Да я плюнул — не поехал.

Он «страшно
жалел», — как пошутил Жванецкий во времена, беспокойным краешком воспоминаний
задетые нами в недописанном пока повествовании.

И, видимо,
никогда уже не случится судьбе и всем, судьбу эту пережившим, решительно поставить
окончательную точку в безжалостно влившую, вселившую Вам, выжившим,
неистребимое зло порока. Не отпустившую грехов и даже не помышлявшую о
неделимой добродетели, великодушно побеждающей лукавую смерть. В проржавленно-просоленную
быстро растаявшим снегом — чёрную брежневскую осень.

Примечания:

[1] Из
пролога «Фауста» Гёте. Семантически можно перевести как восхваление
первозданности слова в самом буквальном смысле. В нашем случае — «сло́ва» в
гётевском, «чистом» смысловом изложении, понятии. Как не хватило «чистого»
смысла всей обсуждаемой эпохе. В принципе, в этом суть повествования, так что
нетерпеливым дальше можно не читать. Правда, сема, по Платону, есть гроб
— отсюда метаморфоза: в силе разрушения, о чём, в общем-то, и говорится, — есть
высшая сила созидания. О чём умалчивается. Ведь мы не боги.

[2] Из
«Кротких Ксений» Гёте. Перевод можно было бы выразить древнекитайской притчей:
«Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав зайца, забывают про ловушку.
Словами пользуются для того, чтобы внушить смысл. Постигнув смысл, забывают про
слова. Где же найти мне забывшего слова человека, чтобы перекинуться с ним
словом?»

[3] «Ты
равен Духу, которого ты познаешь, — не мне», — говорит Дух Земли из гётевского
«Фауста».

Текст Сергея Борисова и Дмитрия Серпухина

Кто не знает дядю Жору? Дядю Жору знают все!

По крайней мере, так было в 1940-е и последующие два десятилетия на берегах Клязьминского водохранилища. И во всех яхт-клубах – «Спартаке», «Буревестнике», «Труде», «Воднике»…

Он приезжал либо на своей машине – сначала «Москвиче», а потом и «Волге», либо подходил к причалу на яхте. С ним уважительно здоровались серьезные спортсмены, знавшие его как чемпиона Москвы и победителя легендарной Поволжской регаты 1944 года. Ребятня же, которой всегда было много в яхт-клубах, слеталась к нему по другой причине: их больше интересовал не этот солидный мужчина с лицом героя рассказов Джека Лондона, в кожаной куртке, в капитанке с «крабом», а его неизменная спутница, лохматая собачонка по кличке Редька. «Дядя Жора, – кричали мальчишки, – можно мы с ней поиграем?» И дядя Жора величественно взмахивал рукой, позволяя.

И мало кто из пацанов, да и не все взрослые знали, что перед ними знаменитый художник Георгий Григорьевич Нисский.

* * *

Он родился в 1903 году на узловой станции Новобелицы недалеко от Гомеля. Сын станционного фельдшера, он с детства любил рисовать. По утрам, надев фуражку со скрещенными лавровыми ветками, он отправлялся в гимназию… и не доходил до нее, прячась на чердаке, где у него была «художественная мастерская» со всем необходимым: бумага, холсты, кисти и купленные на сэкономленные от завтраков деньги краски фирмы «Гюнтер и Вагнер». А рисовал он то, что его окружало и восхищало: паровозы, семафоры и рвущиеся в небеса сосны.

Одаренного паренька приметил местный живописец Зорин, который привел Жору в студию изобразительных искусств. Уже оттуда 18-летний Георгий Нисский отправился покорять Москву, для чего требовалось сначала одолеть подготовительные курсы при ВХУТЕМАСе – Высших художественно-технические мастерских, там рождалось новое советское искусство.

После окончания курсов Георгий перешел на отделение живописи, где одним из его преподавателей стал популярный среди «ниспровергателей старого мира» Роберт Фальк, друзьями члены группы «ОСТ» – «Общества станковистов», единомышленником – Александр Дейнека, провозглашавший главными достоинствами живописи лаконичность и простоту, не отменяющих глубину и лиризм. Георгий Нисский с таким подходом был полностью согласен.

В 1928 году, в ходе подготовки к дипломной работе, Георгий отправился на Черное море. Оно его поразило. Ну что у него было в прошлом? Тихая речка Сож рядом с домом и ленивая Москва-река, оживавшая только в дни редких водных праздников. А тут – море! Корабли! Паруса! Вот бы самому встать к рулю!..

Из той поездки он привез кучу эскизов, а его дипломной работой стала картина «Интернационал на «Жиль-Барте». Восстание французских моряков в Одессе», ныне находящаяся в Государственной Третьяковской галерее.

Мечтал ли он о том, чтобы стать маринистом? Пожалуй, нет. Но море навсегда вошло в его жизнь и еще много раз появлялось на его полотнах. А в дальнейшем морская тема нашла отражение и в книжной графике – иллюстрациях к книгам Алексея Новикова-Прибоя «Цусима» и Леонида Соболева «Морская душа», произведениям Джека Лондона, Константина Станюковича

Он по-прежнему был влюблен в паровозы, его завораживали убегающие вдаль рельсы. Любви своей он не скрывал, а другие ее замечали: всемирно известный французский художник Альбер Марке очень хвалил картину «Осень. Семафоры». Правда, нашлись те, кто шутили по этому поводу: мол, у Марке вкус «нисский», но Георгий на завистников внимания старался не обращать.

В 1936 году вместе со своими друзьями А.А. Дейнекой, Г.Г. Ряжским и Ф.С. Богородским он опять поехал на Черноморское побережье, где при посещении Севастополя и Балаклавы ему посчастливилось полетать на аэроплане, ходить на военных катерах, даже на подводной лодке – и под парусом!

Вот когда он решил: когда под Москвой, как обещают, появятся водохранилища, уж он своего не упустит!.. А картина под названием «Встреча», написанная под впечатлением от второй поездки на море, получилась очень светлой, полной молодости и жизни, она принесла художнику бронзовую медаль на Всемирной выставке в Париже в 1937 году.

* * *

Во время войны Георгий Нисский оставался в Москве. Работал в «Окнах ТАСС», создавал «оборонные плакаты». В 1942 году вместе с Александром Дейнекой ездил в действующую армию, в район Юхнова. И не только…

Еще в предвоенные годы он сдержал данное себе обещание – стал членом ЦВМК – Центрального водно-моторного клуба им. Баранова, а если точнее – его парусной секции, которая была организована после заполнения водой Клязьминского водохранилища.

В прошлом Георгий увлекался волейболом, акробатикой, вообще любил спорт, поэтому к тренировкам ему было не привыкать, желания и старания тоже хватало, так что экзамены на звание яхтенного рулевого он сдал без труда. Много раз Нисский участвовал и в регатах, а в 1944 году был приглашен в сборную Москвы.

Это была уникальная сборная, созданию которой предшествовало решение партии и правительства о проведении Пятой Поволжской регаты. Сам факт ее проведения должен был стать впечатляющим символом – обещанием победы и мира.

В этих соревнованиях экипаж московского «Ветра» в классе швертботов Р-30, стал победителем, художник Георгий Нисский был в той команде матросом.

И в том же году на яхте «Форель» (тогда спортивные яхты имели не только номер, но и имя собственное), но уже в качестве капитана, он стал чемпионом Москвы.

С тех пор Георгия Нисского в кругу яхтсменов, где чинопочитание не в моде, называть стали Жорой. И это не было фамильярность, в этом было истинное уважение. Это позже молодежь не могла не присоединить к его имени почтительное «дядя»…

* * *

В первый послевоенный год лучшие гонщики были членами клуба ЦВМК, состязаться с ними было просто нереально, потому что и лучшие лодки были у «барановцев». В конце концов «наверху» такое положение сочли нетерпимым, и было решено на неопределенное время лишить ЦВМК права на участия в соревнованиях. Понятно, что мастера тут же разбежались по другим клубам, отчего гонки стали интереснее, вот только их лодки остались на балансе ЦВМК и без надлежащего призора быстро пришли в негодность. Вскоре на воде из всего «барановского» флота оставались лишь трофейные яхты (YR, № 77/2015). Эти «крейсеры» были привезены из Германии, многие из них оказались на Клязьминском водохранилище, где их доверили самым уважаемым яхтсменом. Один из этих крейсерских швертботов достался Георгию Нисскому, тем более что уж очень страстным гонщиком он не был, скорее все же созерцателем.

Яхта получила название «Нерпа». Художник-яхтсмен проводил на ее борту много времени и говорил так: «Яхта – мой дом и моя мастерская». Об одной из его картин то поры – «Парусный спорт. Пестово» (1954) так писал искусствовед Игорь Долгополов: «Солнце и ветер — вот герои этого пейзажа. Вернее, ветер, один ветер хозяйничает в Пестове. Он гонит острокрылые яхты, раздвигает завесы облаков, которые бросают на встревоженную ветром воду диковинные тени. Все в движение, упругом, мускулистом. Трудно поверить, что полотно написано пятидесятилетним художником, настолько оно переполнено юностью, порывом».

Обычно Нисский неспешно перемещался от причала одного яхт-клуба к другому. Особенно он любил «заплывать» в гости к Дмитрию Ленидовичу Зворыкину, известному как Митяй, с которым подружился еще на Поволжской регате. Среди его друзей были Тимир Пинегин, Николай Григорьев, Ростислав Шапошников, Борис Борисович Лобач-Жученко… Порой Нисский снисходил и до разговора Артуром Эйзеном, который прославился тем, что, стоя на палубе идущей в хорошей ветер яхты, от избытка чувств пел, это позже Артур Эйзен станет солистом Большого театра…

Порой же Нисский начинал показывать фокусы, в чем ему помогала собачка Редька. Впрочем, фокус был только один… Он заключался в том, что Жора предлагал спор, что Редька провисит на ветке дерева, держась за нее зубами, например, час. При этом разрешалось воздействовать на Редьку, чтобы она отцепилась, но без приложения рук и предметов. По команде или с помощью Жоры Редька цеплялась за ветку. Что с ней только ни делали: и звали, и гнали, и дразнили колбасой – ничто не помогало. Только по команде Жоры она отпускала ветку. Когда у Редьки появилась дочка Чука, аттракцион был усложнен: Редька цеплялась за ветку, а Чука за мамкин хвост… Обычно спорили на бутылку, которая потом совместно и распивалась. Да, увы, дядя Жора позволял себе.

В 1951 году за картины «У берегов Дальнего Востока», «Пейзаж с маяком», «Порт Одесса» Георгий Нисский был награжден Сталинской премией.

* * *

Все изменилось в конце 1959 года. Потому что изменился сам Георгий Григорьевич…

Нисский жил в доме, известном как «Городок художников», это на Верхней Масловке, и был дружен с художником Кокарекиным. Декабрьским утром Нисский возился с мотором своей машины, когда из подъезда вышел Кокорекин, накануне вернувшийся из творческой командировки в Индию. Обычно они обнимались, хлопали друг друга по плечам, но у Нисского руки были в масле, и потому они обошлись без объятий, договорившись встретиться вечером. Днем Кокарекина увезли в больницу, откуда он уже не вышел, скончавшись от черной оспы. После этого Нисский несколько недель был сам не свой, ведь от неминуемой смерти его спасла почти невероятная случайность.

Потребовалось несколько месяцев на то, чтобы прийти в себя. Но в яхт-клубах с тех пор Нисский стал появляться все реже, а потом перестал бывать вовсе. Любимая прежде «Нерпа» получила другого капитана – Ивана Георгиевича Золкина из «Буревестника».

Георгий Григорьевич очень много работал. Его картины стали более стилизованы, изысканны по колористике, в них появилось что-то всеохватное, космическое. Именно в этот период, как считается, Георгий Нисский создал свои лучшие полотна.

Потом он стал работать меньше. Много и тяжело болел. Семьи у него не было, за ним присматривала приходящая медсестра. Потом он совсем перестал писать…  

* * *

Георгий Григорьевич Нисский – советский живописец, график, действительный член Академии художеств СССР, народный художник РСФСР, заслуженный деятель искусств РСФСР – скончался 18 июня 1987 года в доме престарелых. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.

Его картины представлены в десятках музее, много их и в частных коллекциях. Крупнейшая выставка «Нисский. Горизонт» с успехом прошла в Институте русского реалистического искусства в 2018 году. Сегодня имя Георгия Нисского в списке 100 самых дорогих русских художников. Его картина «Над снегами» в 2014 году на аукционе Sotheby’s была продана почти за 3 000 000 долларов и считается самым дорогим произведением живописи советского реализма.

А еще он был яхтсменом. Дядей Жорой…

Друг и соратник
Одним из близких друзей Георгия Нисского был художник Илья Кац. Хотя они были разительно непохожи как характерами, так и в живописи: Нисский считался одним из основоположников строгого стиля в искусстве, тогда как Илья Кац работал в манере, близкой французским импрессионистам. Их сдружили яхты… После войны, которую командир взвода Илья Кац прошел от первого до последнего дня, он приехал в Москву, где Нисский взял его под свою крыло. Вдвоем с Кацем они часто ходили на яхтах по Клязьминскому водохранилищу, а летом 1953 года два художника отправились в большое – более 2 тысяч километров — плавание по Волге. В результате этого путешествия появилась целая серия лирических пейзажей… Вернее, две серии, очень разных по творческой манере, но единых в любви к тихой водной глади, яхтам и парусам.

Опубликовано в Yacht Russia №7-8 (129), 2020 г.