Леденев А. В

«Проза А. П. Чехова»

В последней четверти XIX в. русский реализм существенно обновился. Самое яркое свидетельство этого обновления – творчество Чехова, вошедшего в литературу в эпоху серьезной жанровой перестройки. «Форма романа прошла», – констатировал в 1880 г. Л. Н. Толстой. Это формальное проявление глубинного кризиса чутко уловил молодой прозаик. Он отчетливо осознал эстетическую дистанцию между собой и «старыми» реалистами, у которых «каждая строчка пропитана, как соком, сознанием Цели» (Чехов). Чеховская модель мира – не иерархически заданное целое, а «вселенная», распавшаяся на множество отдельных «осколков», внешне ничем не связанных между собой.

Важнейшим жанром в творчестве Чехова стал рассказ. Он формировался на периферии «большой» литературы – в журнальных опытах «Стрекозы», «Осколков», «Нового времени». Малая пресса, принципиально разностильная, не связанная беллетристическими канонами, позволяла писателю экспериментировать, обращаться к новым повествовательным формам, реформировать старые. Чехов шутил, что перепробовал «все, кроме романа, стихов и доносов».

Авторитет великих русских романистов и инерция жанрового мышления требовали от писателя романа. Но «большая-пребольшая вещь» так и не была написана. Итог жанровых поисков Чехова – в другом: он узаконил рассказ как один из самых влиятельных эпических жанров, художественный микромир которого не уступает по емкости роману.

Мир чеховских произведений включает в себя множество разнообразных человеческих характеров. Однако при всем индивидуальном своеобразии герои Чехова схожи в том, что всем им недостает чего-то самого важного. Они пытаются приобщиться к подлинной жизни, но, как правило, так и не обретают духовной гармонии. Ни любовь, ни страстное служение науке или общественным идеалам, ни вера в Бога – ни один из старых надежных путей достижения цельности им не подходит. Мир словно утратил единый центр, оказавшись далеким от иерархической завершенности, и потому не может быть объяснен ни одной из мировоззренческих систем.

Вот почему жизнь по какому-либо идеологическому шаблону и миропонимание, основанное на устоявшейся системе социальных и этических ценностей, осмыслены Чеховым как особая социально-духовная субстанция – пошлость. Жизнь, повторяющая заданные традицией «совершенства образцы», лишена духовной самостоятельности, а следовательно, и смысла. Ни у одного из чеховских героев нет монополии на истину, поэтому необычно выглядят их конфликтные отношения с другими людьми и окружающей действительностью. Сопоставляя героев по тому или иному признаку, Чехов чаще всего не отдает предпочтения ни одному из них. Для него важно не «моральное расследование», завершающееся обязательным авторским «приговором», а выяснение причин взаимного непонимания между людьми. Автор отказывается быть «обвинителем» или «адвокатом» своих героев.

Внешне бесконфликтные сюжетные ситуации в его зрелой прозе и драматургии выявляют заблуждения персонажей, степень развитости их самосознания и связанную с этим меру личной ответственности. Разнообразные идеологические и нравственные контрасты в произведениях Чехова утрачивают абсолютный характер, становятся относительными, малозначительными. Персонажей лишь с очень серьезными оговорками можно классифицировать по их значимости – на главные и второстепенные. То же отсутствие определенности – в событийной организации произведений. В чеховских сюжетах нет четкого деления на яркие, кульминационные, и «проходные», подготовительные эпизоды. Более того, в событийной перспективе произведения в равной мере важно и то, что случилось, и то, чего так и не произошло: событием у Чехова может стать отсутствие события.

Художественный мир Чехова – это мир подвижных отношений, в котором взаимодействуют разные человеческие «правды». Постоянно уточняются, как бы «притираясь» друг к другу, несовместимые, казалось бы, идеи, постоянно оглядываются на свою жизнь и жизнь других людей герои – носители субъективных, относительных истин. Автор контролирует тональность своих оценок: они не могут быть безусловно «героизирующими» или безоглядно сатирическими. Как характерная чеховская тональность воспринимается читателем тонкая, подчас едва уловимая лирическая ирония.

«Умение коротко говорить о длинных вещах» – редкий дар, которым обладал Чехов. Его рассказы полемичны по отношению к жанровой традиции XIX в. Центр тяжести в них перенесен с развития событий на бессобытийное течение жизни в ее обыденной повседневности («Учитель словесности», «Ионыч»). Нет интриги – надежного «организатора» действия, события не выходят за рамки быта. Пространственно-временные особенности рассказов таковы, что персонажи как бы погружаются в поток быстротекущего времени.

Сюжет рассказа «Ионыч» прост – это история несостоявшейся женитьбы Дмитрия Ионовича Старцева, а фактически – история всей его жизни, прожитой бессмысленно. Художественный эффект достигается ритмическими повторами, фиксирующими течение времени. Эпическое начало («когда в губернском городе С…») дополняется хронологическими «справками»: «прошло больше года… в трудах и одиночестве» (гл. 2), «прошло четыре года» (гл. 4), «прошло еще несколько лет» (гл. 5). Указания на время «удлиняют» повествование, выводят его в новую смысловую перспективу: неслучившееся событие – несложившаяся жизнь – утраченное собственное имя.

Рассказы Чехова иногда называют новеллами. Однако в классических новеллах всегда есть новость – неожиданное событие. В чеховских произведениях нет ничего непредвиденного, никаких внешних сюжетных поворотов. Кажется, что писатель иронизирует над самим жанром, подчеркивая то, что не случилось и, очевидно, никогда не произойдет. Интерес перенесен с событий на психологию персонажей, на их настроение и «подробности» чувств.

В прозе Чехова нередко отсутствуют ясные внешние мотивировки происходящего, случайности становятся важнее закономерностей. Именно «случай» в структуре рассказов играет сюжетообразующую роль («Человек в футляре») или становится способом постижения глубинных законов жизни («Студент»).

Ослабив связи между событиями сюжета, Чехов нашел новые ресурсы художественности в лейтмотивном повествовании. Образные и лексико-семантические повторы создают ассоциативный «сюжет», придающий рассказам необычайную смысловую емкость. Такой функцией наделены, например, подробности внешнего облика доктора Старцева и указания на способ его передвижения: «шел пешком, не спеша (своих лошадей у него еще не было)» (гл. 1); «у него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке» (гл. 2). Лейтмотив в данном случае – основа ассоциативного «сюжета», в котором раскрывается духовное оскудение и опошление человека.

Отметим особый характер конфликта в произведениях Чехова. Ни один из его героев не может претендовать на знание правды или хотя бы на приближение к ней: «никто не знает настоящей правды»(«Дуэль»), «ничего не разберешь на этом свете» («Огни»). Однако в рассказах сохраняется необходимое эмоциональное напряжение. Оно возникает из очевидного несоответствия реального – идеальному. Между этими полюсами – мертвое пространство, которое никто из чеховских персонажей не может преодолеть.

Реальное – это либо одинокое, замкнутое существование, тождественное пошлости, либо система регламентированных ценностей «футлярной» жизни. Идеальное – вне материальных координат. В чеховском художественном мире это может быть внезапное откровение и возникшее родство душ («Студент») или неожиданное впечатление (например, печальная песня скрипки в рассказе «Скрипка Ротшильда»). Овеществленной жизни персонажей нередко противопоставлен мир природы. Так, резкая смена повествовательных ракурсов в финале рассказа «Человек в футляре» выдает авторское «присутствие» («Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу…»), устанавливая необходимую дистанцию между автором и непосредственным объектом изображения – историей «футлярного» героя.

Авторская позиция в рассказах Чехова, как правило, не акцентирована. Создается иллюзия «объективности», видимого «нейтралитета» автора-повествователя. Чехов не допускает прямых оценочных характеристик персонажей, но это не значит, что он полностью уклоняется от выражения своей точки зрения. Писатель понял неэффективность старого, «оценочного» метода, грешившего прямолинейностью, навязыванием читателю авторских мнений об изображаемом. Он пришел к парадоксальным, на первый взгляд, выводам: «чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление», «надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы». Завуалированность авторской точки зрения создает особый художественный эффект: многовариантное толкование рассказов кажется не только допустимым, но и совершенно необходимым для верного понимания их смысла. Тексты чеховских произведений порождают у читателя собственный ассоциативный ряд. Кажущееся отсутствие авторской позиции компенсируется иными художественными средствами, играющими роль ориентиров для читателей: предметной детализацией, выразительной пространственно-временной и ритмической организацией текста, усилением символической образности.

Рассмотрим с этой точки зрения рассказ «Студент». Чехов считал его «наиболее отделанным». Перед нами характерное чеховское повествование, в основе которого случай из жизни студента духовной академии Ивана Великопольского. Ситуация почти анекдотическая: главный герой беседует с вдовами на огороде. Своим слушательницам он рассказывает притчу о предательстве Христа любимым учеником. Новозаветная реминисценция – единственное «событие» в рассказе. Событийный ряд заменяется передачей состояния («подробностей чувств») персонажа. В рассказе отсутствует мотивировка происходящего, а сюжет заменен ассоциативным потоком настроений с контрастными темами, заявленными в начале рассказа: холода и тепла, мрака и света. Эти темы имеют прямое и обобщенно-символическое значение.

Для их разработки важна пространственно-временная организация рассказа. Существенна подробность православного календаря (страстная пятница), формирующая «евангельский» ассоциативный ряд и меняющая масштаб повествования: оказывается, то, что «происходило девятнадцать веков назад», тоже «имеет отношение к настоящему». На пересечении этих временных координат возникает миг «откровения», в котором подчеркнут переход от мрака к свету, от безнадежности к надежде. Субъективное ощущение персонажа – «радость» – событие его внутренней жизни. Но случайный эпизод открывает и нечто иное, неизмеримо более значительное – закономерность вечного круговорота жизни с неизбежным движением от мрака к свету.

Авторская позиция в рассказе приглушена, что создает необходимый фон для выявления художественных особенностей текста. По мнению Чехова, произведение «должно давать не только мысль, но и звук, известное звуковое впечатление». Начало рассказа «Студент» и его финал воспринимаются по контрасту, как страстная пятница и будущее пасхальное воскресение. В начале рассказа настроение безысходности передано фонетически – образом «жалобного гудения»: «гудело, точно дуло в пустую бутылку», «в лесу неуютно, глухо и нелюдимо». Заключительный абзац звучит в иной тональности: «правда и красота» «всегда составляли главное», считает герой. Им постепенно овладевало «сладкое ожидание счастья – таинственного счастья». Звуковой облик и ритм фразы – один из чеховских способов корректировки смысла произведения.

Предметная детализация – важнейшая особенность творческого метода и стиля Чехова. Мысли, чувства и переживания персонажей объясняются опосредованно – через предметный мир. В этом художественном принципе отражены этические принципы писателя, его точка зрения на современников. Мир вещей обезличивает, усредняет индивидуальность людей («Ионыч»), опошляет чувства и превращает самого человека в подобие вещи («Человек в футляре»). Нередко возникает ощущение абсолютной зависимости героев от материальной «оболочки» жизни: частности быта делают невозможным бытие – подлинно человеческое существование. Вещи и «вещные» отношения становятся знаками пошлости, разъединяющей людей.

Предметно-бытовые детали в прозе Чехова не только несут этическую смысловую нагрузку, но и становятся важнейшими элементами стиля. На первый взгляд, рассказы Чехова переполнены не совсем нужными (с точки зрения сюжета и изображения героев) подробностями, однако они строго упорядочены. Каждая подробность наделена вполне определенной художественной функцией и одновременно многофункциональна: детали включаются в различные смысловые ряды произведения (социальный, идеологический, изобразительный, психологический), создавая на незначительном пространстве текста емкие пространственно-временные образы.

Важную роль в рассказах Чехова играют детали, «звучащие» в одной тональности. «Работая» в различных ситуациях, они дополняют сюжетное действие или психологическую характеристику персонажей, намекают на авторское отношение к изображаемому. Вспомним, например, чтение Верой Иосифовной своих романов – это романы о том, «чего никогда не бывает в жизни», или навязчивую подробность речи «острослова» Ивана Петровича: «здравствуйте пожалуйста!» («Ионыч»). Детали необходимы Чехову для создания лаконичной индивидуализированной характеристики персонажа.

Деталь часто выполняет и роль сюжетно-смысловой опоры. Например, обозначив предметный план образа Беликова, как в рассказе «Человек в футляре», она обусловливает движение сюжета. В контексте произведения деталь («футляр») обрастает дополнительными смысловыми оттенками, выявляющими ее символическую природу. Предметная детализация – один из способов символизации чеховского текста.

Наряду с деталями, художественная функция которых вполне прозрачна, Чехов часто использовал в рассказах «случайные», немотивированные подробности. На эту сторону чеховского стиля указал Л. Н. Толстой: «У Чехова своя особенная форма, как у импрессионистов: смотришь, человек будто без всякого разбора мажет красками, какие попадают под руку, и никакого как будто отношения эти мазки между собой не имеют. Но отойдешь на некоторое расстояние, и в общем получается цельное впечатление». «Случайные», импрессионистические детали также играют важную роль в художественной палитре Чехова, представляя мир в его полноте и многообразии. События в рассказах происходят на фоне звуков, запахов и цветовых «пятен», смысл которых проясняется «на расстоянии» – в сопоставлении с судьбами героев, с их сбывшимися и несбывшимися мечтами и желаниями. Писатель утверждал важность единичного, преодолевая иерархию высокого и низкого, главного и второстепенного, закономерного и случайного. Он уничтожил границу между прозой жизни и ее поэтическими сторонами, став, по словам Л. Н. Толстого, «истинным и несравненным художником жизни».

Одна из значимых координат художественного мира Чехова – принципы создания характеров. Социальный, нравственный и психологический облик чеховских персонажей чрезвычайно разнообразен. Это крестьяне, купцы, помещики, гимназисты, врачи, чиновники с присущими им взглядами на жизнь, нравственными принципами, психологией. Писателя интересует не столько социальный статус персонажей, сколько варианты их поведения, закономерное и случайное в их судьбах, психологические оттенки, возникающие в знакомых, узнаваемых, словно «списанных с натуры» людях.

Чехов изображал ничем не выдающихся «средних» людей, однако «средний» в системе чеховских представлений о человеке не означает «усредненный». «Средний» человек не лишен индивидуальности. Какова судьба личности в рутинном, повседневном течении жизни? – так ставит вопрос писатель. Ответ на него – в характере общения героев с окружающими их людьми, в том, как они связаны с повседневными обстоятельствами.

Излюбленная сюжетная ситуация в рассказах Чехова – испытание героя бытом («Учитель словесности», «Ионыч»). Характер героя раскрывается, как правило, в сюжете, в котором интрига едва намечена (как, например, в «Ионыче»). Изменив ракурс изображения человека, Чехов акцентировал внимание на смене его настроений, прямо не называя их. «Случайные реплики», лейтмотивные детали, подробности внешнего облика важнее окончательных авторских «диагнозов».

Чехов никогда не дает исчерпывающего авторского комментария поступкам и психологии героев. Представление об их характерах возникает у читателя при сравнении самооценок персонажа с высказываниями о нем окружающих. Так, характер Ионыча строится на смене оценочных характеристик, не принадлежащих автору: «интеллигентный человек» (гл. 1) – «необыкновенный, удивительный доктор» (гл. 2) – «поляк надутый» (гл. 4) – «не человек, а языческий бог» (гл. 5).

Изображая внутреннее состояние персонажа, Чехов не показывает «диалектики души», смены чувств, эмоций и настроений. Нередко он заостряет внимание на одной детали, которая исчерпывающе объясняет героя. Например, доктор Старцев в пору своей влюбленности в Котика испытывал такие чувства: «Она восхищала его своею свежестью, наивным выражением глаз и щек». Ироническая тональность авторского комментария становится очевидной в сравнении с предыдущей репликой героя-«обольстителя»: «Я не видел вас целую неделю, я не слышал вас так долго. Я страстно хочу, я жажду вашего голоса. Говорите».

Многое в персонажах остается непроясненным – это одна из особенностей чеховского психологизма. Чехов крайне редко использует внутренний монолог, который к тому же, как правило, распадается на отдельные внутренние реплики. Это лишает психологические характеристики героев цельности и определенности, делая их внутренне противоречивыми, диалогичными. Пример такого «драматического» по форме внутреннего монолога – начало третьей главы рассказа «Ионыч». В большинстве же поздних произведений Чехов широко использовал стилистический прием несобственно-прямой речи, которая позволяет передать точку зрения героя на окружающее и тем самым обозначить его собственные психологические черты.

Характеры чеховских героев многомерны и поэтому не допускают однозначного толкования, в них запечатлены реальная сложность и противоречивость людей. Принципы создания характеров во многом подсказаны Чехову опытом классической литературы, однако писатель нередко переосмысливал традицию. Это произошло, например, с одним из самых распространенных в русской литературе середины XIX в. типов литературного героя – «маленьким человеком». Чехов избрал принципиально новый повествовательный ракурс. Он как бы пишет «вторым слоем» по уже написанному Гоголем, Достоевским, писателями «натуральной школы» 1840-х гг. Общеизвестное и «отработанное» уходит в фигуру умолчания – Чехов не повторяет банальных истин.

Понимание чеховских произведений, в том числе тех, в которых звучит эхо темы «маленького человека», невозможно без выяснения природы комического, особенностей юмора и сатиры в творчестве Чехова. Из сочетания холодной наблюдательности и иронических оценок рождается неповторимая тональность его рассказов. Художественная система Чехова построена на смене смешного и грустного, жизнерадостного и меланхолического. Писатель обладал редким даром воспринимать окружающий мир и самого себя сквозь призму юмора.

Чехов начал свой писательский путь как юморист. Стихия комического, вне которой невозможно представить раннего Чехова, проявилась в жанровой россыпи «комических мелочей», «осколков» – анекдотов, юмористических афоризмов и подписей, многочисленных пародий. Чеховские литературные «анекдоты» строились на неожиданном повороте темы или игре слов. В юмористических рассказах проявилось его умение уловить и передать сущность образа на небольшом пространстве текста. Например, в рассказе «Толстый и тонкий» комическая ситуация строится на интонационном контрасте реплик, обращенных к одному лицу. В «Смерти чиновника» используется аналогичный стилистический прием: герой «проигрывает» свою речевую партию в различных ситуациях.

Ранняя юмористика Чехова стала для него школой лаконизма. Он учился создавать динамичные композиции с неожиданными зачинами, в которых информация, заключенная в первой фразе, исчерпывает смысл произведения (рассказы «Хамелеон», «Толстый и тонкий»), и финалами, вызывающими в памяти начало рассказа, но не по сходству, а по контрасту («Смерть чиновника», «Оратор»).

В ранних рассказах Чехов-юморист не разоблачает своих персонажей, а иронизирует над определенными типами человеческого поведения. Уже в этих юмористических зарисовках комическое – анекдотическое, нелепое – корректируется иной авторской тональностью. Персонажи, над которыми Чехов добродушно подшучивал, могли быть изображены и в другом ракурсе – трагикомическом. Вспомним, например, рассказы «Тоска» или «Ванька». В сущности, перед нами комические микросюжеты. На большом конверте маленький несмышленыш Ванька Жуков пишет адрес: «на деревню дедушке», а потом, почесавшись и подумав, добавляет: «Константину Макарычу». Но анекдотический микросюжет – только поверхностный, не самый важный смысловой пласт произведения. В анекдоте Чехов увидел «маленькую трагедию», ее тема – одиночество, бесприютность человека. В нем, однако, не умирает надежда и на «доброго дедушку», и на благосклонность всесильной судьбы. Уже в ранних рассказах Чехова воплощен принцип совмещения комического и трагического, который позднее станет ведущим в его поэтике.

В зрелом творчестве Чехова эмоциональный тон рассказов изменился. Прозаик обратился к исследованию сложного социально-психологического явления – пошлости. Пошлость вездесуща: она способна возвысить низменное, опошлить высокое. Комический эффект, обнаруживающий «микроб» пошлости, часто возникает из несоответствия между предметом разговора и тоном, в котором персонаж говорит о нем. Например, в рассказе «Исповедь» обыватель так высказывается по поводу своего «повышения по службе и ничтожной прибавки жалованья»: «Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться… Я чувствовал себя на шестнадцатом небе: меня, человека, переделали в кассира!» Пошлость вызывает у автора и горькую иронию, и саркастическую насмешку.

Важный объект чеховской сатиры – чиновники. Писателя интересует в чиновнике не его социальная роль, не потертый мундир «маленького человека», а психологический статус. Для обывателя из ранних рассказов Чехова представление о достоинстве человеческой личности исчерпывается чином. Символично название одного из ранних рассказов – «Смерть чиновника». Смерть становится водевильно-фарсовым вариантом человеческой жизни. Это рассказ не об исчезновении человеческой индивидуальности, а о прекращении функционирования чиновника. Сюжетная ситуация «случайной смерти» (Червяков чихнул… и умер) в сатирически заостренном виде повторилась в рассказе «Человек в футляре» (Беликов собрался жениться… и умер). То, что начиналось как безобидная юмористическая сценка, превратилось в злую сатиру, ироническая насмешка сменилась саркастическим смехом.

«Маленький человек» классической литературы предстал в новом облике – без чина, но в «футляре». Учитель древнегреческого языка Беликов перевоплотился в чиновника по духу, «живущего по циркулярам и газетным статьям, в которых запрещалось что-нибудь». Этот чеховский персонаж – сатира на безликое существование в «футляре». Символический предмет заменил мундир, полностью закрыв Беликова от жизни, превратив его в некое шаржированное подобие человека. На это указывают и речевые детали рассказа, переводящие его в символически-обобщенный план. «Антропос!» (человек – греч.) – любимое слово Беликова. «Влюбленный антропос» – подпись к карикатуре, на которой изображен персонаж. В контексте рассказа эти подробности звучат иронически, проясняя авторскую концепцию.

Абсурдность жизни «маленького человека», «не запрещенной циркулярно, но и не разрешенной вполне», осмыслена в духе гоголевской традиции (важны прежде всего предметная детализация и ироническая оценка изображаемого). По отношению к Достоевскому Чехов внутренне полемичен: сентиментально-трагический вариант решения темы «маленького человека» для него – объект пародирования. Свой вариант Чехов разрабатывал в иной плоскости – в плоскости общечеловеческих проблем. В его концепции человека – новый масштаб обобщения. Писателя интересовала каждая человеческая личность. Ценность человека, по убеждению Чехова, определяется его способностью выстоять в условиях диктата обыденщины, не утратив в массе человеческих лиц своего лица.

Чехов – «недоверчивый», сомневающийся, ироничный, но великодушный и оптимистичный художник. Вопреки всему низменному и пошлому, что он увидел в людях, Чехов не утратил веру в Человека и требовательную любовь к своим современникам. Гуманистическое кредо писателя – оправдательный приговор людям. «Пусть оправдательный приговор принесет жителям городка вред, – подчеркнул Чехов в «Рассказе старшего садовника», – но какое благотворное влияние имела на них вера в человека, вера, которая не остается мертвой; она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого! А это важно».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.