Устрицы рассказ чехова читать

А.П.Чехов. Очерк жизни и
творчества. Рассказ «Студент»

1.   
Вступительное слово учителя.

Последний великий классик 19
века. Первый великий классик века 20-го. Литературоведы говорят, что Чеховым,
сделано много открытий, которые используются в 20-м веке и будут использоваться
в 21-м. А один из зарубежных писателей сказал, что 21 век – это век Чехова.

2.   
Проверка дз (план статьи стр.12-13)

3.   
Углубление знаний учащихся о писателе

 презентация к уроку

Чеховские места

А. Презентация и
комментарий учителя

Если вы
когда-нибудь будете в городе Чехове Московской области, в Ялте, Гурзуфе, на
Сахалине (!) или в Москве на Малой Дмитровке, то посетите литературные музеи
Антона Павловича. В этих местах он жил и работал. Запишите в
тетрадь чеховские места.

Б. А мы с вами отправимся в Таганрог, город, как вы уже знаете, где родился
и рос Антон Павлович, где прошло его детство.

Посмотрите видеоэкскурсию. (ролик на флешке в папке «Фильмы. Литература. Или в
моём блоге)

В. Напишите свои впечатления от экскурсии
в Таганрог 

4. задание 1 стр 13 (устно)

Задание 2 стр 14 (устно)

4.   
Анализ рассказа «Студент»

 — Почему это любимый рассказ
Чехова?

 — О чём это свидетельствует?

 — Случаен ли факт, что рассказ был
задуман, когда Чехову исполнилось 33 года?

 — Что случилось с героем.

– Что он обрёл?

– Откуда мы знаем, что ему вообще нужно это «обретение веры»?

– Какое у него при этом душевное состояние?

– Какую роль в преображении героя сыграли две вдовы?

.– Как изменилось настроение героя? – Это нужно просто прочитать.

 — Анализ эпизода

Письменно: стр 16 задание 2 «Сопоставьте два описания пейзажа: в начале и
в финале рассказа»

 — Какова же идея рассказа?

Воскресение
Христа есть возрождение жизни, есть сама жизнь.

5.   
Дискуссия
(см. дополнительные материалы)

— Знакомимся со взглядами на чеховский рассказ двух
уважаемых, талантливых православных литераторов: архимандрита Симеона
(Томачинского) и писателя Олеся Николаевой

 — С кем из
них вы согласны? Чьё мнение вызывает возражение и почему?

6.   
Подведение
итогов урока

Стр 15 задание «Опираясь на текст рассказа, раскройте
смысл…»

7.   
Домашнее задание: прочитать «Палату №6», учебник
стр.17-19 (цитатный план)

Дополнительные
материалы

Архимандрит Симеон
(Томачинский), 

ректор Курской
духовной семинарии

     
«Наверное, не будет преувеличением сказать, что рассказ Антона Павловича
Чехова «Студент» является одним из ключей ко всему творчеству
писателя.(..)
     Рассказ сделан вполне в чеховском
духе: просто и безупречно, без единого лишнего слова. Главный герой называется
по имени лишь один раз — в самом начале: «Иван Великопольскй, студент
духовной академии». В этом имени — колокольня Иван Великий; сказочный
Иван-дурак; святитель Иоанн Константинопольский, т. е. Златоуст (недаром почти
половина рассказа — вдохновенное повествование главного героя). Но далее герой
везде именуется просто «студентом», вырастая до размеров символа.
(…)

     
 Действие рассказа происходит в Великую пятницу, в день распятия
Спасителя. Когда девятнадцать веков назад Христос умирал на кресте, солнце
померкло, не в силах вынести мучений своего Создателя. Так и в рассказе Чехова
состояние природы очень близко ощущениям верующего человека в этот великий и
страшный день. «…Некстати подул с востока холодный пронизывающий
ветер, все смолкло….Стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо«; «этот
наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие… самой природе жутко…
кругом было пустынно и как-то особенно мрачно...»

     
  Стремясь убежать от тоски и уныния, студент приходит погреться у костра
— «на вдовьи огороды». Печаль и скорбь, неустроенность в этом грустном
именовании. Да и Церковь, подобно вдове, оплакивает в этот день своего умершего
Жениха-Христа.

     
 Студент рассказывает, что «точно так же в холодную ночь грелся у
костра апостол Петр» во дворе первосвященника, когда пытали Христа.
Студент повествует — как будто бы о себе, — что Петр, «изнеможенный,
замученный тоской и тревогой» следует за Иисусом, а потом трижды
отрекается от своего любимого Учителя. «И вышед вон, плакал горько«,
— как говорит апостол Матфей. Но студент не плачет: он лишь передает хорошо ему
известную евангельскую историю — плачут его слушательницы-вдовы: Василиса и
Лукерья. Плачут, как жены-мироносицы две тысячи лет назад. И только тогда
студент понимает, что события той страшной ночи имеют самое непосредственное
отношение и к обеим женщинам, и к нему самому. (…)
       Недаром Чехов называет
своего героя «студентом». (…) Настоящий студент — это  готовый
к принятию истины ученик; он может пожертвовать всем ради глубокого знания; он
готов терпеть нужду, голод и холод ради высших целей и ценностей. И сам Чехов
был верен этому «студенчеству» всю свою жизнь: в честном поиске до
самой смерти, в безжалостной самооценке, в нежелании останавливаться на
достигнутом…

     
 «Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было
похоже, что послезавтра Пасха». Но за Распятием, за Великой пятницей,
всегда следует Светлое Воскресение, и в этой серой, однообразной и, казалось
бы, беспросветно унылой жизни проступают черты другой, несравненно более
прекрасной жизни — вечной.

       
» и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного
счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной,
чудесной и полной высокого смысла«.
(Из архива газеты «Татьянин день», N28, 1999 год)

 Олеся Николаева, 

русская поэтесса, прозаик, профессор Литературного института   
 им. Горького, член Союза писателей СССР. 

Лауреат  Патриаршей литературной премии, 

супруга протоиерея Владимира Вигилянского

«Рассказ, которым
пытаются «доказать» православность Чехова, — «Студент».  Первый
вопрос: каким это образом в Страстную пятницу, вечером, когда совершается одна
из самых главных церковных служб — чин Погребения Плащаницы — студент Духовной
академии и сын дьячка оказывается в полях возле костров? Почему он не на богослужении? 
А идет он, оказывается, с охоты, где он слушал дроздов и стрелял вальдшнепов, и
покончил с этим, лишь когда стемнело и подул ледяной ветер. (…) И вот тут-то,
по дороге остановившись погреться у костра, он вспоминает, что когда-то и
ученик Христа — апостол Петр грелся вот так же у ночного огня. (…) Он
дистанцируется от бессознательного переживания собственного отречения, доводя
его до порога сознания в форме литературного пересказа.

 
Так же дистанцированно он отмечает и внутреннее соучастие и сострадание
крестьянских женщин судьбе Христа и его ученика, вызванное его речью. Никаких
чувств подобного же рода сам он при этом не испытывает, с удовлетворением
наблюдая их проявление в своих слушательницах и воспринимая их как нечто от
себя отдельное, как объект для собственного дискурса, рождающего в нем ощущение
радости.

     
 Природу этой радости Чехов описывает в самом конце рассказа: «И
чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только 22 года, — и невыразимо
сладкое ожидание счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему
восхитительной и полной высокого смысла». Очевидно, это не духовная
радость верующего о Господе, Сыне Бога Живаго, который — вот-вот придет Пасха —
воскреснет из мертвых, «смертию смерть поправ», но радость
естественная, религиозно нейтральная, радость юности — собственной
полноценности и самодостаточности: предчувствия жизни, избытка сил, игры
гормонов, весны, горячего костра, охоты, способности мыслить и говорить,
готовности вот-вот «увидеть небо в алмазах».

     
 Чехов остро чувствует трагедию и уродство мира, однако нигде он не являет
главную причину этого: его мир трагичен и уродлив оттого, что он —
обезбожен,  не верует в своего Спасителя, закрыт для благодати Божией…
В этом мире нет главного — любви». 

Биография
(О.В.Смирнова https://slovesnik.org/kopilka/metodicheskie-razrabotki/chisto-po-chelovecheski-materialy-k-urokam.html

А.П. Чехов родился 17 (29) января 1860
г. в Таганроге, а умер 2 (15) июля 1904 г. в

Баденвейлере (Южная Германия). Он прожил
тот недолгий отрезок русской истории,

когда не происходило эпохальных
потрясений, великих войн и проч. Когда отменили

крепостное право, Чехов был еще
младенцем. До первой революции не дожил. Сейчас эти

40 с небольшим лет кажутся счастливым
шансом России – чего было не жить себе, не

развиваться, счастливо и спокойно? А
изнутри они казались временем несчастливым,

застойным и опустошенным, «осколочным» –
каждый сам по себе, в своей квартирке,

семейке, на своей дачке, с мелкими
интересами, с нудными разговорами… Читая Чехова,

видишь печальную вещь: мы не умеем
просто жить у себя дома. Нам подавай великие

свершенья, хотя просто жить – очень
трудная задача, и редко у кого это хорошо

получается. О чем, собственно, Чехов и
писал.

Его дед был крепостным, выкупившимся на
волю. Отец – мещанин, державший

лавку (бакалея и другие колониальные
товары) в городе Таганроге. Есть два общих

заблуждения, касающихся Чехова. Первое –
что Таганрог – это безрадостный, унылый

город (где-то в степи печальной и
безбрежной). А Таганрог на самом деле – морской порт,

стоял на берегу Азовского моря (берег
там нынче что-то вытворяет, так что не решусь

написать в настоящем времени). И
Паустовский, например, описывает этот город красиво

и романтично. Второе – что А.П. Чехов
выглядел маленьким хилым интеллигентом с

серыми глазками за пенсне… А он был
кареглазым южанином, высоким и по молодости

даже богатырского сложения.

Отца звали Павел Егорович, мать –
Евгения Яковлевна (она тоже была простого

происхождения). Братья и сестры.
Воспоминания о детстве у А.П. безрадостные. О лавке,

где сыновья хозяина должны были по
очереди следить за приказчиками, а те нагло прямо

у них на глазах мухлевали и
приворовывали, потому что мальчишки-гимназисты ничего

им сделать не могли. Это постылое
дежурство мало того, что мешало учиться, так еще

было унижением. О церкви, где отец был
старостой. Отец мечтал воссоздать в некотором

приближении афонскую службу, поэтому в
других храмах всенощная уже давно

заканчивалась, а там, где подвизался
Павел Егорович, тянулась часов по шесть. Он был

искренне благочестив и сумел собрать
прихожан (и хор), которым его идеи были близки

–как ни странно, совсем простых людей,
портовых грузчиков. Но сыновьям отцово

усердие привило отвращение к церковным
службам на всю жизнь. Особенно мучительно

А.П. припоминал великопостное соло «Да
исправится молитва моя…». Отец выставлял

сыновей петь посреди храма, на коленях.
А у А.П. не было слуха-голоса, зато были

заплатки на подметках, которых он
стыдился, видимые всем прихожанам… Тут я

произношу нравоучение о том, что нельзя
вот так грубо принуждать детей к

«благочестию» – результат будет
обратным. Судя по произведениям, Чехов глубоко

принимал и понимал христианство. Но в
церковь взрослым человеком, избавившись от

отцовой деспотичной власти, не ходил.

У отца не было коммерческих талантов.
Иногда рассказываю несколько историй о

том, как он вел свои дела, иногда только
одну. История про крысу чаще опускается:

попала крыса в бочку с растительным
маслом и там утонула. Что делать? Нечестный

торговец втихомолку выбросит крысу и
спокойно продаст масло. Честный вздохнет и

выльет масло на помойку (или пристроит
на технические нужды). Павел Егорович нашел

третий путь: позвал священника, чтобы
тот освятил масло. И всем рассказал: мол, теперь

масло освященное, дохлая крыса ему не
повредит. Легко себе представить, как бойко шла

торговля этим продуктом – да и другими
заодно…

Разорился он, впрочем, на другом – на
строительстве собственного дома.

Договорился с подрядчиком, что будет
платить ему за количество вложенных в дом

2

кирпичей. Вопрос: каким получился дом?
Правильно: стены у него были толстые-

претолстые, а комнаты маленькие и
неудобные. И расплатиться за него Павел Егорович не

смог. Чтобы не сидеть в долговой яме,
сбежал в Москву, где уже учились старшие

сыновья, со всей семьей (и на поезд
садились не в самом Таганроге, а отъехав на всякий

случай несколько станций, хотя кредиторы
– люди все знакомые – особо не собирались их

преследовать). А.П. оставалось закончить
последние (шестой и седьмой) классы гимназии,

и он остался в Таганроге. Жил у
родственников, зарабатывал уроками. Между прочим,

несмотря на все безрадостное, что было в
его детстве, он уже в гимназические годы

проявился как юморист: писал шуточные
сценки для постановок, какие-то очерки и

юморески… Видимо, это была неплохая
гимназия, и директор, кстати, хорошо относился

к А.П. и постарался ему помочь, хотя
тот, бывало, оставался на второй год.

В 1879 году А.П. присоединился к семье:
приехал в Москву, поступил в МГУ на

медицинский факультет. Семью нашел в
довольно-таки бедственном положении, в каком-

то сыром подвальном помещенье. Видимо,
за годы (1876 – 1879) самостоятельности он

научился не бояться жизни и энергично
решать проблемы. Приехал, всех приободрил,

взбудоражил, заставил шевелиться.
Пристроил младшую сестру (Марию Павловну) в

гимназию на казенный счет, придумал, как
«пристроить» и родителей, чтобы они не

бедствовали: надоумил их открыть
семейный пансион для иногородних студентов (не в

подвале, разумеется, а сняв нормальный
домишко). В самом деле: из того же Таганрога

приезжало не так уж мало молодых людей,
чтобы учиться в университете и т.п. Родители

о них, естественно, волновались: город
большой, соблазнов много. Да и к тому же кто тут

проследит, чтобы дитя было накормлено,
обстирано, кто присмотрит, если оно заболеет?

И напишет родителям всю правду о его
жизни и поведении? А тут хорошо известная,

благочестивая семья, которой можно
доверить дитятко. За содержание и присмотр,

разумеется, надо платить – вот Чеховым и
средства к существованию. А кроме того

Чеховы-студенты подрабатывали, чем
могли. Вначале А.П., как все, давал уроки. Потом

стал печататься в маленьких журнальчиках
и газетах-однодневках. Всего, что он тогда

опубликовал, уже не соберешь, потому что
печатался он под псевдонимами. Самые

известные из них – «Человек без
селезенки» и «Антоша Чехонте», но были и другие.

Про мелкие эти журнальчики надо сказать,
что они наглядно показывают, как

изменилась культурная жизнь России с
середины 19 века (когда впервые возник

«журнальный бум»). Возможно, мы уже
говорили об этом: когда-то у некрасовского

«Современника» был грандиозный тираж – 7
тыс. экземпляров, и другие издатели

жаловались, что их буквально ограбили,
оттянув на скандальный журнал всю читающую

публику. В начале 20 века самое массовое
издание – знаменитая «Нива» – выходило

тиражом около 200 тыс. экземпляров.
Почему это стало возможным? Потому что

открылись земские школы и прочие
училища. Грамотных стало во много раз больше, и

они тоже захотели читать. Однако
качество этих читателей было гораздо ниже прежнего,

когда читали дворяне или
студенты-разночинцы. Теперь читать начало мещанство,

которому требовались не философские
изысканные романы, а что-нибудь попроще,

покороче, полегче и повеселее. Для этой
публики издавались журнальчики и газетки-

однодневки. Самые приличные из изданий,
в которых начинал печататься А.П.,

назывались так: «Стрекоза», «Будильник»,
«Зритель», «Москва», «Свет и тени»,

«Осколки» (издатель – Лейкин,
предшественник и учитель Чехова; название самое

символическое и существенное: вся та
эпоха отразилась в рассказах, как в осколках

некогда цельного зеркала, потому что в
одном цельном изображении ее суть невозможно

было уловить и запечатлеть; осколки –
эти и отражение «осколочной» жизни, и сам

способ отражения: много небольших
рассказов, а не один большой роман). Впрочем,

«осколочная жизнь» – название сугубо
просторечное. Приличнее процитировать Ф.М.

Достоевского, который назвал это время
«эпохой всеобщего обособления» («Дневник

писателя»). Кроме всего прочего, это
время отошло от тех народных идеалов, которые

3

воспели и Толстой, и Достоевский.
Ослабла вера и вместе с нею – духовная связь между

людьми. Каждый наедине со своею жизнью,
со своим горем (рассказ «Горе»).

Студенческая жизнь А.П., по
воспоминаниям друзей-современников (соучастников

сборищ), проходила шумно и весело. В
1884 году она закончилась. Этот год в судьбе

Чехова отмечен тремя важными событиями:
1) А.П. закончил университет и стал

практикующим врачом (в Бабкино под
Звенигородом), 2) вышел первый сборник его

рассказов под названием «Сказки
Мельпомены» и еще подписанный Антошей Чехонте, 3)

у А.П. открылся туберкулез – результат
холода, недоедания, регулярно промокавших ног

и прочих тяжелых условий жизни.
Закашлявшись кровью, А.П., конечно, понял, чем это

грозит. По воспоминаниям близких, он лег
на диван и пролежал с полдня, уткнувшись

носом в кожаную спинку. А потом встал и
снова, как ни в чем не бывало, завел вокруг

себя веселую студенческую кутерьму. Так
что многие и не догадались, что с ним беда, да

еще какая… Впрочем, возможно, в 1884
году все еще было несмертельно.

В 1884-85 гг. Чехов работал врачом.
Звенигородская практика устроила его, кроме

прочего, тем, что ему там выделили
большую казенную квартиру, куда можно было

поселить родителей и ту часть семейства,
за которой еще нужно было присматривать. А

присматривать нужно было за всеми: кроме
А.П., никто в семье не отличался здравым

смыслом и трезво-ответственным
отношением к жизни. А.П. стал в семье за старшего. Он

некоторое время, видимо, всерьез думал
остаться врачом, даже материалы к диссертации

стал собирать. Но при этом продолжал
писать, и писательство пересилило.

В 1886 г. вышел первый рассказ,
подписанный А. Чеховым – «Степь». Школьники

обычно знают его по диктантам, смутно
припоминают какого-то мальчика Егорушку

(которого везут в город, в училище).
Изучать этот рассказ в школе, на мой взгляд,

невозможно: он сложный, тонкий,
неуловимый. Можно сказать о нем две вещи: 1) что

вместо юмористической истории Чехов
пишет лирическую прозу, почти стихи, а этого

тогда никто у нас, между прочим, делать
не умел; 2) сам выбор «лирического героя» –

довольно маленького мальчика, попытка
увидеть мир совершенно по-новому, детскими

глазами тоже был дерзок невероятно. Мы
все знаем теперь «Каштанку» – рассказ, в

котором мир показан «с точки зрения»
собаки. Так вот, это было ново, но по сравнению со

«Степью» уже вторично.
Писатели-современники оценили мастерство коллеги, выражали

свой восторг, но главного почему-то не
поняли. Они все еще хором уговаривали Чехова

поднатужиться и написать теперь роман –
потому что каждый настоящий писатель,

разумеется, должен писать именно романы.
И Чехов даже вроде бы с ними соглашался,

хотя на самом деле он уже «доказал», что
писать романы необязательно: с помощью

ювелирно обработанных деталей романное
содержание можно вместить в рассказ. Романа

он так и не написал…

Примерно в это же время А.П.
перебирается в Москву, на Малую Дмитровку. Там

есть маленький музейчик – его врачебный
кабинет. И так оно идет (писательство +

врачебная практика) до рокового 1890
года. Обычно народ спрашивает, не женился ли

еще герой и как вообще у него с личной
жизнью? Рассказываю про Лику Мизинову. Как

она пришла в гости к сестре, как все
молодые Чеховы бегали смотреть в прихожую на

поразительно красивую девушку, которая
недоумевала: что это происходит? Как потом

долго тянулся несколько невнятный роман,
который как-то ничем не кончился – то есть

кончился тем, что Лика вышла замуж за
другого. А Чехов ей даже писать советовал,

предполагая, что женская проза будет
подобна тонкой вышивке…

Так вот, в 1890 году по случаю переписи
населения А.П. едет на остров Сахалин,

чтобы переписать живущих там каторжников
(никого, кроме каторжников и тюремщиков,

на острове тогда не было, а в переписи
вообще участвовали практически все образованные

люди, потому что их все же было еще
очень мало; это участие рассматривалось как

гражданский долг). На свои деньги он
пересекает всю Россию по бездорожью, чуть не

тонет… Опять холод, ледяная вода и
прочие смертельно опасные для него вещи. Отчет о

Сахалине Чехов издает отдельной книгой,
которая так и называется – «Остров Сахалин» и

4

входит в собрания сочинений. Книга
документальная, цель ее была – привлечь внимание

общественности к тяжким условиям, в
которых жили каторжане (в частности – дети

каторжан). По сравнению с советскими
лагерями… увы, не впечатляет. Думаешь нынче,

что не шпынять то правительство, а
всячески его оберегать следовало честным

интеллигентам. Тем не менее А.П. провел
перепись и написал книгу о Сахалине. Назад

вернулся морем, с заездом в южные
экзотические страны (вроде Цейлона), писал родным

веселые открытки, так что братья
считали, что вся поездка была затеяна ради того, чтобы

взглянуть на дальние страны… Вернувшись
домой, А.П. уже не мог – по состоянию

здоровья – жить в Москве. Пришлось
перебираться за город.

В 1892 году была куплена усадьба
Мелихово. Чехов не стал объяснять, что это

было сделано «по жизненным показаниям».
Объяснял это иначе: «Если я литератор, то

мне нужно жить среди народа, а не на
Малой Дмитровке». Про Мелихово рассказываю

несколько сюжетов. 1) А.П. построил тут
такой дом, который его устраивал, и с радостью

показывал его друзьям-знакомым. Дом был
не так уж и велик, но экскурсия по нему

проводилась бегом, одни и те же комнаты
пробегались по нескольку раз, при этом

назывались по-разному: то диванная, то
угольная (по-нашему – угловая), то гостиная, то

портретная… У гостей кружилась голова, и
им казалось, что комнат бесконечно много. 2)

Возможно, в семье еще помнили об отцовой
неудаче с домом… Отца с матерью А.П. тоже

поселил в Мелихове; отец свой крутой
нрав больше не проявлял, признав в сыне

кормильца и главу семьи. А сын тем
временем открыл его (отцов) истинный талант и дал

ему развиться. Отец оказался гениальным
садоводом. Сохранился его мелиховский

дневник, где трогательно указывается,
где что было посажено и когда это расцвело и

принесло плоды. 3) Вишневый сад там был
разбит – само собою. А кроме того, выстроена

школа, библиотека, больничка, в которой
сам доктор Чехов и принимал, сам выписывал

лекарства местным старушкам, да сам их и
покупал. А когда в округе завелась холера,

боролся с холерой. Построил он и церковь
с зеркальным крестом (как в «Доме с

мезонином»). 4) Хотя помещиком в
серьезном смысле Чехов не был, но местных крестьян

всячески поддерживал, причем по-своему,
деликатно, чтобы не обижать грубой

благотворительностью. К примеру, в
голодный год он продавал крестьянам хлеб чуть ли

не вдвое дешевле, чем везде, при этом и
весы наладил, чтобы обвешивать себя (тоже чуть

ли не вдвое). Но при этом говорил, что
знает цену и не собирается продешевить. Мужики

с удовольствием его «обманывали»,
попадаясь на эту удочку. 5) По-прежнему вокруг

Чехова клубилась веселая студенческая
молодежь – друзья младших сестер-братьев.

Щепкина-Куперник (переводчица Шекспира)
вспоминает, как ее там разыграли. Она

обратила внимание на то, что кошка и
голуби в Мелихове одного (кофейного) окраса. Ей

на полном серьезе было сказано, что эти
голуби появились в результате скрещивания

кошки с простыми сизарями. И бедная
девочка это потом наивно пересказывала друзьям-

студентам, которые смеялись от души. Бывали
там не только студенты. Одно время Чехов

дружил с художником Левитаном
(познакомил брат Николай, тоже художник). Но тот

обиделся, решив, что художник из
«Попрыгуньи» – карикатура на него.

Нельзя сказать, что А.П. безвыездно жил
в Мелихове. Скорей наоборот: он

проводил в Москве довольно много
времени, особенно с тех пор, как начал писать пьесы и

подружился с труппой Художественного
театра. Так или иначе, туберкулез продолжал

развиваться, и в 1899 году Мелихово
пришлось продать и перебраться в более мягкий

климат – в Ялту. Переезжая, А.П. оставил
(в подарок школе) всю свою библиотеку. В те

времена так было принято. Горький тоже
оставлял свои библиотеки в тех городах, откуда

уезжал. В Ялте снова разбили сад,
который не успел толком вырасти при жизни А.П. Идея

этого сада потом была использована в
многочисленных санаториях и домах отдыха: сад

должен быть вечнозеленым и постоянно
цветущим, даже зимой.

Но и в Ялте А.П. находил, чем себе
повредить. Во-первых, к нему приезжали

посетители со всей России. Это было
принято: и к Толстому приезжали с «вопросами», и к

Короленко… Приезжали и курили, пуская
дым чуть ли не в лицо больному-легочнику.

5

Сестра Марья Павловна выходила из себя,
но А.П. запрещал делать посетителям

замечания (неудобно). Согласился
поставить на столе табличку с просьбой не курить, но

на нее не обращали внимания… Про общение
с близкими и «дальними» тоже надо

немного рассказать. С «дальними» А.П.
был очень деликатен и проявлял чудеса

понимания человеческой психологии.
Горький вспоминал, как явились к нему в

«приемные часы» две нарядные и небедные
дамы и решили, что надо говорить о чем-то

умном – хоть о внешней политике, что ли.
Чехов послушал немного про политику и

спросил с заговорщицким видом: «А вы
любите мармелад?» Тут дамы радостно

переключились на близкую им тему и с
удовольствием поболтали про мармелад,

пообещав на прощанье, что пришлют своего
любимого… Или еще история про какого-то

старого друга его отца (еще из
Таганрога). Этот старичок прислал А.П. свои старые

сломанные часы и написал, что плохие
таганрогские часовщики не могут их починить –

так, может, по старой памяти сын друга
поищет хорошего часовщика в Москве. Сын друга

был уже писателем с мировым именем, к
тому же умиравшим от чахотки (дело было в

последний год его жизни), но не позволил
себе отмахнуться от просьбы. Сходил к

московским часовщикам, удостоверился,
что часы безнадежны, купил другие –

швейцарские, фирмы «Павел Буре» и
отправил старичку, да еще с извинениями: простите,

мол, что не сумели починить старые
часики и что ответил не сразу: болел, не вставал с

постели.

Зато близких людей А.П. жестко и
немилосердно воспитывал. Брату писал, что

надо по каплям выдавливать из себя раба.
Сестру конфузил, выдавая ее (студентку) за

горничную, которая сумела пристроиться у
добрых господ (потому что быть горничной не

стыдно – стыдно стыдиться быть
горничной). Станиславскому объяснял, что такое

подарки и как их выбирать. К примеру,
дарить писателю монументальную чернильницу –

пошло (потому что банально и не
учитываются личные вкусы именно этого писателя,

который, например, любит рыбу ловить).
«Что же вам дарить-то?» – спросил огорченный

Станиславский. «Носки, – ответил Чехов.
– Вы же знаете, что у меня жена – актриса.

Скажу ей: дуся, у меня носок на правой
ноге порвался, а она ответит: надень, мол, его на

левую» (а штопать, конечно, не станет).

Кстати, про жену, которая в итоге все же
появилась. Действительно это была

актриса (Художественного театра) Ольга
Леонардовна Книппер-Чехова. Кто-то из

племянников отозвался о ней так: «Тетя
Оля, вы такая красивая… как собака!» Со своими

детьми не сложилось – погибали еще до
рождения. И для А.П. эта женитьба была

«неполезна»: зимой в театре как раз
«сезон», и он не выдерживал одиночества в Ялте –

приезжал в Москву как раз в то время,
когда ему там быть совсем не следовало… А там

жена сняла квартиру на четвертом этаже,
куда он с трудом мог поняться, – но ей там

нравилось

Летом 1904 года поехали лечить А.П. в
Германию, на курорт в Баденвейлере. Там

ему стало совсем плохо. Всех поражает
его последний жест: как А.П. попросил бокал

шампанского, сказал по-немецки: «Ich
sterbe» («их штЕрбе» – я умираю). Выпил вино и

умер. Вспоминают также, что в Россию
тело везли в вагоне для перевозки устриц

(холодильник того времени), в чем
увидели запоздалую месть житейской пошлости. Ну и

«общественность», как водится, устроила
из похорон нечто вроде демонстрации.

Впрочем, без митингов – не было повода.

Д/З. Прочитать «Скрипку Ротшильда» (если
нет времени читать ее в классе вслух)

и «Дом с мезонином». К «Скрипке
Ротшильда» вопрос-задание – написать небольшое эссе

«Ошибки Бронзы» (или «Парадоксы
Бронзы»).

Приложение 1. Диктовка из воспоминаний
В.А. Гиляровского об А.П. Чехове.

(Предварительно рассказать, кто такой
дядя Гиляй, как его уважали и пожарные, и

полицейские, и воры – за колоссальную
силу и компетентность, то есть знание

6

московской жизни во всех деталях; вообще
же был он то, что теперь называется

журналистом; для Чехова – чем-то вроде
старшего коллеги).

Как-то часу в седьмом вечера, Великим
постом, мы ехали с Антоном Павловичем

из городского училища, где брат его Иван
был учителем, ко мне чай пить. Извозчик

попался отчаянный: кто казался старше,
он или его кляча, – определить было трудно, но

обоим вместе сто лет насчитывалось
наверное; сани убогие, без полости. На Тверской

снег наполовину стаял, и полозья саней
то и дело скрежетали по камням мостовой, а

иногда, если каменный оазис оказывался
довольно большим, кляча останавливалась и

долго собиралась с силами, потом опять
тащила еле-еле, до новой передышки. На углу

Тверской и Страстной площади каменный
оазис оказался очень длинным, и мы

остановились как раз (частица) напротив
освещенной овощной лавки, славившейся на

всю Москву огурцами в тыквах и солеными
арбузами. Пока лошадь отдыхала, мы купили

арбуз, завязанный в толстую серую
бумагу, которая сейчас же стала промокать, как

только (союз) Чехов взял арбуз в руки.
Мы поползли по Страстной площади, визжа

полозьями по рельсам конки и скрежеща по
камням. Чехов ругался: мокрые руки

замерзли. Я взял у него арбуз.
Действительно, держать его в руках было невозможно, а

положить некуда. Наконец я не выдержал и
сказал, что брошу арбуз.

– Зачем бросать? – ответил Чехов. – Вон
городовой стоит. Отдай ему, он съест.

– Пусть ест. Городовой! – поманил я его
к себе.

Он, увидав мою форменную фуражку,
вытянулся во фронт.

– На, держи, только остор…

Я не успел договорить: «Осторожнее, он
течет», – как Чехов перебил меня на

полуслове и трагически зашептал
городовому, продолжая мою речь:

– Осторожнее, это бомба… неси ее в
участок…

– Понимаю, вашевскродие…

А у самого зубы стучат.

Оставив на углу Тверской городового с
«бомбой», мы поехали ко мне в

Столешников чай пить.

На другой день я узнал, что было дальше.
Городовой с «бомбой» в руках боязливо

добрался до ближайшего дома, вызвал
дворника и, рассказав о случае, оставил его вместо

себя на посту, а сам осторожно, чуть
ступая, двинулся по Тверской к участку,

сопровождаемый кучкой любопытных,
узнавших от дворника о «бомбе».

<Потом он передал сверток мелкому
«агенту»-филёру, тот принес его в участок и

положил на стол, сказав, что это бомба.
Тут же все полицейские выбежали на улицу и

прыгали там чуть ли не несколько часов,
не решаясь войти внутрь. К счастью для них,

рядом помещалась пожарная часть;
пожарники вернулись с пожара, поинтересовались,

почему полиция мерзнет во дворе, и один
из героев-пожарников – донской казак Беспалов

– вбежал в участок, развернул «бомбу»,
обнаружил арбуз и с хохотом вынес его наружу.

Арбуз съели пожарники, и по Москве пошли
ехидные рассказы о трусах-полицейских.>

Want create site? Find Free WordPress Themes and plugins.

Рассказ Мальчики читатьс картинками Чехова в одно удовольствие, он порадует вашего ребенка школьного возраста. Рассказ Мальчики Чехова вы можете прочитать онлайн. 

Поучительный рассказ для детей о том, что всегда, замышляя какой-то решительный и смелый поступок, следует подумать о своих близких, о родителях, которые любят и волнуются за тебя.

Рассказ Мальчики читать с картинками

— Володя приехал! — крикнул кто-то на дворе.

— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в столовую. — Ах, боже мой!

Вся семья Королевых, с часу на час поджидавшая своего Володю, бросилась к окнам. У подъезда стояли широкие розвальни, и от тройки белых лошадей шел густой туман. Сани были пусты, потому что Володя уже стоял в сенях и красными, озябшими пальцами развязывал башлык. Его гимназическое пальто, фуражка, калоши и волосы на висках были покрыты инеем, и весь он от головы до ног издавал такой вкусный морозный запах, что, глядя на него, хотелось озябнуть и сказать: «Бррр!» Мать и тетка бросились обнимать и целовать его, Наталья повалилась к его ногам и начала стаскивать с него валенки, сестры подняли визг, двери скрипели, хлопали, а отец Володи в одной жилетке и с ножницами в руках вбежал в переднюю и закричал испуганно:

— А мы тебя еще вчера ждали! Хорошо доехал? Благополучно? Господи боже мой, да дайте же ему с отцом поздороваться! Что я не отец, что ли?

— Гав! Гав! — ревел басом Милорд, огромный черный пес, стуча хвостом по стенам и по мебели.

Всё смешалось в один сплошной радостный звук, продолжавшийся минуты две. Когда первый порыв радости прошел, Королевы заметили, что кроме Володи в передней находился еще один маленький человек, окутанный в платки, шали и башлыки и покрытый инеем; он неподвижно стоял в углу в тени, бросаемой большою лисьей шубой.

— Володичка, а это же кто? — спросила шёпотом мать.

— Ах! — спохватился Володя. — Это, честь имею представить, мой товарищ Чечевицын, ученик второго класса… Я привез его с собой погостить у нас.

— Очень приятно, милости просим! — сказал радостно отец. — Извините, я по-домашнему, без сюртука… Пожалуйте! Наталья, помоги господину Черепицыну раздеться! Господи боже мой, да прогоните эту собаку! Это наказание!

  Немного погодя Володя и его друг Чечевицын, ошеломленные шумной встречей и всё еще розовые от холода, сидели за столом и пили чай. Зимнее солнышко, проникая сквозь снег и узоры на окнах, дрожало на самоваре и купало свои чистые лучи в полоскательной чашке. В комнате было тепло, и мальчики чувствовали, как в их озябших телах, не желая уступать друг другу, щекотались тепло и мороз.

— Ну, вот скоро и Рождество! — говорил нараспев отец, крутя из темно-рыжего табаку папиросу. — А давно ли было лето и мать плакала, тебя провожаючи? ан ты и приехал… Время, брат, идет быстро! Ахнуть не успеешь, как старость придет. Господин Чибисов, кушайте, прошу вас, не стесняйтесь! У нас попросту.

Три сестры Володи, Катя, Соня и Маша — самой старшей из них было одиннадцать лет, — сидели за столом и не отрывали глаз от нового знакомого. Чечевицын был такого же возраста и роста, как Володя, но не так пухл и бел, а худ, смугл, покрыт веснушками. Волосы у него были щетинистые, глаза узенькие, губы толстые, вообще был он очень некрасив, и если б на нем не было гимназической куртки, то по наружности его можно было бы принять за кухаркина сына. Он был угрюм, всё время молчал и ни разу не улыбнулся. Девочки, глядя на него, сразу сообразили, что это, должно быть, очень умный и ученый человек. Он о чем-то всё время думал и так был занят своими мыслями, что когда его спрашивали о чем-нибудь, то он вздрагивал, встряхивал головой и просил повторить вопрос.

Девочки заметили, что и Володя, всегда веселый и разговорчивый, на этот раз говорил мало, вовсе не улыбался и как будто даже не рад был тому, что приехал домой. Пока сидели за чаем, он обратился к сестрам только раз, да и то с какими-то странными словами. Он указал пальцем на самовар и сказал:

— А в Калифорнии вместо чаю пьют джин.

Он тоже был занят какими-то мыслями и, судя по тем взглядам, какими он изредка обменивался с другом своим Чечевицыным, мысли у мальчиков были общие.

После чаю все пошли в детскую. Отец и девочки сели за стол и занялись работой, которая была прервана приездом мальчиков. Они делали из разноцветной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал с неба; папаша тоже восхищался и изредка бросал ножницы на пол, сердясь на них за то, что они тупы. Мамаша вбегала в детскую с очень озабоченным лицом и спрашивала:

— Кто взял мои ножницы? Опять ты, Иван Николаич, взял мои ножницы?

— Господи боже мой, даже ножниц не дают! — отвечал плачущим голосом Иван Николаич и, откинувшись на спинку стула, принимал позу оскорбленного человека, но через минуту опять восхищался.

В предыдущие свои приезды Володя тоже занимался приготовлениями для елки или бегал на двор поглядеть, как кучер и пастух делали снеговую гору, но теперь он и Чечевицын не обратили никакого внимания на разноцветную бумагу и ни разу даже не побывали в конюшне, а сели у окна и стали о чем-то шептаться; потом они оба вместе раскрыли географический атлас и стали рассматривать какую-то карту.

— Сначала в Пермь… — тихо говорил Чечевицын… — оттуда в Тюмень… потом Томск… потом… потом… в Камчатку… Отсюда самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив… Вот тебе и Америка… Тут много пушных зверей.

— А Калифорния? — спросил Володя.

— Калифорния ниже… Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами. Добывать же себе пропитание можно охотой и грабежом.

Чечевицын весь день сторонился девочек и глядел на них исподлобья. После вечернего чая случилось, что его минут на пять оставили одного с девочками. Неловко было молчать. Он сурово кашлянул, потер правой ладонью левую руку, поглядел угрюмо на Катю и спросил:

— Вы читали Майн-Рида?

— Нет, не читала… Послушайте, вы умеете на коньках кататься?

Погруженный в свои мысли, Чечевицын ничего не ответил на этот вопрос, а только сильно надул щеки и сделал такой вздох, как будто ему было очень жарко. Он еще раз поднял глаза на Катю и сказал:

— Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.

Чечевицын грустно улыбнулся и добавил:

— А также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего это москиты и термиты.

— А что это такое?

— Это вроде муравчиков, только с крыльями. Очень сильно кусаются. Знаете, кто я?

— Господин Чечевицын.

— Нет. Я Монтигомо, Ястребиный Коготь, вождь непобедимых.

Маша, самая маленькая девочка, поглядела на него, потом на окно, за которым уже наступал вечер, и сказала в раздумье:

— А у нас чечевицу вчера готовили.

Совершенно непонятные слова Чечевицына и то, что он постоянно шептался с Володей, и то, что Володя не играл, а всё думал о чем-то, — всё это было загадочно и странно. И обе старшие девочки, Катя и Соня, стали зорко следить за мальчиками. Вечером, когда мальчики ложились спать, девочки подкрались к двери и подслушали их разговор. О, что они узнали! Мальчики собирались бежать куда-то в Америку добывать золото; у них для дороги было уже всё готово: пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег. Они узнали, что мальчикам придется пройти пешком несколько тысяч верст, а по дороге сражаться с тиграми и дикарями, потом до бывать золото и слоновую кость, убивать врагов, поступать в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать плантации. Володя и Чечевицын говорили и в увлечении перебивали друг друга. Себя Чечевицын называл при этом так: «Монтигомо Ястребиный Коготь», а Володю — «бледнолицый брат мой».

— Ты смотри же, не говори маме, — сказала Катя Соне, отправляясь с ней спать. — Володя привезет нам из Америки золота и слоновой кости, а если ты скажешь маме, то его не пустят.

Накануне сочельника Чечевицын целый день рассматривал карту Азии и что-то записывал, а Володя, томный, пухлый, как укушенный пчелой, угрюмо ходил по комнатам и ничего не ел. И раз даже в детской он остановился перед иконой, перекрестился и сказал:

— Господи, прости меня грешного! Господи, сохрани мою бедную, несчастную маму!

К вечеру он расплакался. Идя спать, он долго обнимал отца, мать и сестер. Катя и Соня понимали, в чем тут дело, а младшая, Маша, ничего не понимала, решительно ничего, и только при взгляде на Чечевицына задумывалась и говорила со вздохом:

— Когда пост, няня говорит, надо кушать горох и чечевицу.

Рано утром в сочельник Катя и Соня тихо поднялись с постелей и пошли посмотреть, как мальчики будут бежать в Америку. Подкрались к двери.

— Так ты не поедешь? — сердито спрашивал Чечевицын. — Говори: не поедешь?

— Господи! — тихо плакал Володя. — Как же я поеду? Мне маму жалко.

— Бледнолицый брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же уверял, что поедешь, сам меня сманил, а как ехать, так вот и струсил.

— Я… я не струсил, а мне… мне маму жалко.

— Ты говори: поедешь или нет?

— Я поеду, только… только погоди. Мне хочется дома пожить.

— В таком случае я сам поеду! — решил Чечевицын. — И без тебя обойдусь. А еще тоже хотел охотиться на тигров, сражаться! Когда так, отдай же мои пистоны!

Володя заплакал так горько, что сестры не выдержали и тоже тихо заплакали. Наступила тишина.

— Так ты не поедешь? — еще раз спросил Чечевицын.

— По… поеду.

— Так одевайся!

И Чечевицын, чтобы уговорить Володю, хвалил Америку, рычал как тигр, изображал пароход, бранился, обещал отдать Володе всю слоновую кость и все львиные и тигровые шкуры.

И этот худенький смуглый мальчик со щетинистыми волосами и веснушками казался девочкам необыкновенным, замечательным. Это был герой, решительный, неустрашимый человек, и рычал он так, что, стоя за дверями, в самом деле можно было подумать, что это тигр или лев.

Когда девочки вернулись к себе и одевались, Катя с глазами полными слез сказала:

— Ах, мне так страшно!

До двух часов, когда сели обедать, всё было тихо, но за обедом вдруг оказалось, что мальчиков нет дома. Послали в людскую, в конюшню, во флигель к приказчику — там их не было. Послали в деревню — и там не нашли. И чай потом тоже пили без мальчиков, а когда садились ужинать, мамаша очень беспокоилась, даже плакала. А ночью опять ходили в деревню, искали, ходили с фонарями на реку. Боже, какая поднялась суматоха!

На другой день приезжал урядник, писали в столовой какую-то бумагу. Мамаша плакала.

Но вот у крыльца остановились розвальни, и от тройки белых лошадей валил пар.

— Володя приехал! — крикнул кто-то на дворе.

— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в столовую.

И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и всё спрашивали, где продается порох). Володя, как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом думали о том, что теперь будет, слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.

— Разве это так можно? — убеждал папаша. — Не дай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Нехорошо-с! Вы зачинщик, и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно! Вы где ночевали?

— На вокзале! — гордо ответил Чечевицын.

Володя потом лежал, и ему к голове прикладывали полотенце, смоченное в уксусе. Послали куда-то телеграмму и на другой день приехала дама, мать Чечевицына, и увезла своего сына.

Когда уезжал Чечевицын, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал в знак памяти:

«Монтигомо Ястребиный Коготь».

Did you find apk for android? You can find new Free Android Games and apps.

9 месяцев назад

Рассказ «Мальчики» рисунок

Рассказ «Мальчики» рисунок карандашом

Рассказ «Мальчики» Чехов рисунок

Рисунок на рассказ «Мальчики» Чехов

Как нарисовать рассказ «Мальчики»

Рассказ «Мальчики» картинки

Рассказ «Мальчики» иллюстрации

1 ответ:

Предлагаю к произведению Чехова «Мальчики» нарисовать такой рисунок:

Тут Володя и Чечевицын сидят и мечтают об Америке и приключениях, которые их там ждут. На переднем плане изобразим самих ребят — надменного Чечевицына и заинтересованного в поездке в США Володю. Прорисуем голову, шею, черты лица, волосы, дорисуем гимназистскую одежду. На заднем плане нарисуем сестер Володи, индейца на коне и другие детали рассказа.

Из картинок и иллюстраций для срисовки могу предложить нижеследующие.

Озябшие мальчики пришли в дом к Володе.

Чечевицыным заинтересовались сестры Володи.

Мальчики мечтают о путешествии в Америку и строят планы поездки туда.

Чехов А.П. рассказ «Мальчики» Жанр: юмористический рассказГлавные герои рассказа «Мальчики» и их характеристика

1. Володя Королев. Ученик 4 класса, мальчик романтичный, нежный, горячо любящий родителей.
2. Чечевицын. Друг Володи. Азартный, смелый, решительный, гордый и настойчивый, настоящий герой.
3. Катя, Соня, Маша, сестры Володи, романтичные девочки.
4. Родители Володи. Добрые и ласковые, очень скучали по сыну. Очень переживали, когда тот сбежал.

План пересказа рассказа «Мальчики»

1. Приезд Володи
2. Радостная встреча
3. Беседа после чая
4. Страшные планы мальчиков
5. Надежда на золото
6. Володя проявляет слабость
7. Чечевицын уговаривает Володю
8. Побег
9. Снова приезд Володи
10. Печальная встреча
11. Подпись на память.

Кратчайшее содержание рассказа «Мальчики» для читательского дневника в 6 предложений

1. Володя Королев вместе со своим другом Чечевицыным приезжает домой на Рождество.
2. Его радостно встречает вся семья.
3. Девочки узнают, что мальчики решили бежать в Америку и готовятся к побегу.
4. Володя боится бежать и не хочет расстраивать родителей, но Чечевицын уговаривает его
5. Мальчики бегут и их привозит урядник из соседнего города
6. Мальчиков встречают слезы и упреки родителей, а Чечевицына забирает мама.

Главная мысль рассказа «Мальчики» Мечтая о приключениях и путешествиях, не забывай о своих родных.Чему учит рассказ «Мальчики» Рассказ учит тщательно продумывать планы, учит мечтать, учит быть твердым в своих убеждениях. Рассказ учит не отступать и не сдаваться. Учит также пользе знаний, ведь мальчики плохо были готовы к побегу и не представляли, что их ждет.Отзыв на рассказ «Мальчики» Мне очень понравился рассказ «Мальчики». Его герои — два простых мальчика, которые начитались книг Майн Рида об индейцах и сами захотели стать героями. К сожалению, они плохо учились в школе и потому не знали, что сперва нужно получить знания и подрасти, а потом уже принимать самостоятельные решения. Поэтому они только огорчили родителей своим поведением и конечно ни в какую Америку не попали.Пословицы к рассказу «Мальчики» Тяжело в учении, легко в бою. Учеба и труд к победам ведут. Незнайка лежит, а Знайка далеко бежит. Дорогу осилит идущий. Хорошо жить в почете, да ответ велик.Читать краткое содержание, краткий пересказ рассказа «Мальчики» Приезд Володи домой был встречен всеобщим ликованием. Служанка Наталья первая заметила мальчика, к нему бросились мать и тетка, отец прибежал с ножницами, сестры радостно визжали, а огромный пес Милорд важно гавкнул. Володя представил семье своего товарища, ученика 4 класса Чечевицына, который приехал погостить. Вскоре Володя и Чечевицын уже пили чай. Три младшие сестры Володи — Катя, Соня и Маша наблюдали за гостем и пришли к выводу, что он очень умный. Они также заметили, что Володя в этот приезд был не таким разговорчивым как всегда. После чая девочки и отец отправились наряжать елку, но мальчики раскрыли географический атлас и стали что-то внимательно изучать. Слышны были отрывистые фразы про Калифорнию, Америку, про охоту и грабеж. Чечевицын невпопад сказал Кате, что земля дрожит, когда по ней бежит стадо мустангов, а потом заявил, что он на самом деле Монтигомо, Ястребиный коготь. А маленькая Маша очень к месту заявила, что вчера у них готовили чечевицу. Вечером девочки подкрались к дверям спальни и услышали, что мальчики собрались бежать в Америку, добывать золото. Они услышали, что мальчикам придется жить разбоем, пройти несколько тысяч верст пешком, сражаться с дикарями и обрабатывать плантации. Девочки решили ничего не говорить маме, потому что надеялись, что мальчики привезут им из Америки слоновой кости и золота. Накануне сочельника Володя ходил весь день бледный и ничего не ел. Он даже принимался молиться, а к вечеру расплакался и долго прощался с отцом и матерью. Рано утром девочки опять подслушивали и поняли, что Володя не хочет бежать, что ему жалко маму, но что Чечевицын называет его трусом и требует отдать пистоны. Наконец Володя разрыдался и решил бежать. Девочкам в этот момент маленький веснушчатый Чечевицын представлялся героем. За обедом родители обнаружили, что мальчиков нет и поднялась суматоха. Их искали везде. Но мальчиков на следующее утро привез урядник и пояснил, что беглецов задержали в городе на гостином дворе. Девочки опять радовались приезду мальчиков, Милорд снова гавкал, но папа и мама были серьезны и печальны. Отец стыдил Володю, а мама плакала. На следующий день за Чечевицыным приехала его мать и увезла мальчика. Он успел только подписать на память Катину тетрадь: «Монтигомо Ястребиный коготь».Рисунки и иллюстрации к рассказу «Мальчики»

Используемые источники:

• https://svetlica-mama-blogger.ru/по-страницам-детских-книг/рассказы/рассказы-а-п-чехова-для-детей-с-картинк/рассказ-мальчики-читать-с-картинками.html
• https://otvet.ws/questions/601549-rasskaz-malchiki-chehova-kak-narisovat-kartinki-risunki-smotret-gde.html
• http://coolchtivo.blogspot.com/2018/09/blog-post3.html

8 мая. Какой восхитительный день! Все утро я провел, растянувшись на траве перед моим домом, под огромным платаном, который целиком закрывает его, защищает и окутывает тенью. Я люблю эту местность, люблю здесь жить, потому что здесь мои корни, те глубокие, чувствительные корни, которые привязывают человека к земле, где родились и умерли его предки, привязывают его к определенному образу мыслей, к определенной пище, к обычаям и кушаньям, к местным оборотам речи, к произношению крестьян, к запаху почвы, деревень и самого воздуха.

Я люблю дом, где я вырос. Из окон я вижу Сену, которая течёт мимо моего сада, за дорогой, совсем рядом со мной, — полноводную и широкую Сену, от Руана до Гавра покрытую плывущими судами.

Налево — Руан, обширный город синих крыш под остроконечным лесом готических колоколен. Хрупкие или коренастые, возглавленные литым шпилем собора, они бесчисленны, и там множество колоколов, которые звонят в голубом просторе прекрасного утреннего часа, распространяя мягкое гудение металла, свою бронзовую песню; когда ветер доносит ее до меня, она звучит то сильнее, то слабее, смотря по тому, пробуждается ли ветер или засыпает.

Как хорошо было это утро!

Часов в одиннадцать крохотный, как муха, пароходик, изрыгая густой дым и хрипя от натуги, протащил на буксире мимо моей ограды целый караван судов.

Вслед за двумя английскими шхунами, красный, флаг которых развевался высоко в небе, прошел великолепный бразильский трехмачтовый корабль, весь белый, удивительно чистый, сверкающий. Я приветствовал его, сам не знаю почему, — так приятно мне было видеть этот корабль.

12 мая. Уже несколько дней меня лихорадит; мне нездоровится или, вернее, мне как-то грустно.

Откуда струятся эти таинственные влияния, которые превращают наше счастье в уныние, а надежды в отчаяние? Как будто самый воздух, невидимый воздух наполнен неведомыми Силами, таинственную близость которых мы испытываем на себе. Я просыпаюсь радостный, желание запеть переполняет мою грудь. Почему? Я иду низом вдоль берега и вдруг, после короткой прогулки, возвращаюсь расстроенный, как будто дома меня ожидает какое-то несчастье. Почему? Может быть, это струя холода, коснувшись моей кожи, потрясла мне нервы и омрачила душу? Или же это форма облаков, краски дня, оттенки предметов, такие изменчивые, воспринятые зрением, встревожили мою мысль? Как знать? Все, что нас окружает, все, что мы видим, не всматриваясь, все, с чем мы соприкасаемся, не вникая, все, к чему мы притрагиваемся, не осязая, все, что мы встречаем, не познавая, оказывает быстрое, неожиданное и необъяснимое воздействие на нас, на наши органы и через них — на наши мысли, на самое сердце.

Как глубока эта тайна Невидимого! Мы не можем проникнуть в нее с помощью наших жалких органов чувств. Нам не могут помочь наши глаза, которые не умеют видеть ни слишком малого, ни слишком большего, ни слишком близкого, ни слишком далекого, ни обителей звезд, ни обитателей капли воды… Нам не может помочь наш слух, который лишь обманывает нас, так как передает нам колебания воздуха превращенными в полнозвучные тона. Наш слух той же природы, что и феи: он чудесно претворяет это колебание в звук и метаморфозой этой рождает музыку, которая придает певучесть немому волнению природы… А что уж говорить о нашем обонянии, более слабом, чем чутье собаки… о нашем вкусе, едва различающем возраст вина!

Ах, будь у нас другие органы, которые творили бы к нашему благу другие чудеса, сколько всего могли бы мы еще открыть вокруг себя!

16 мая. Я болен, это ясно! А я так хорошо чувствовал себя последний месяц! У меня лихорадка, жестокая лихорадка, или, вернее, лихорадочное возбуждение, доставляющее не меньше страданий моей душе, чем телу. Все время у меня ужасное предчувствие угрожающей мне опасности, боязнь надвигающегося несчастья или близкой смерти, то ощущение, которое, несомненно, является приступом болезни, еще неизвестной, но гнездящейся в крови и плоти.

18 мая. Я посоветовался с доктором, потому что стал страдать бессонницей. Он нашел у меня учащенный пульс, расширение зрачков, повышенную нервозность, но не обнаружил ни одного тревожного симптома. Мне нужно принимать душ и пить бромистый калий.

25 мая. Никакой перемены! В самом деле, какое странное состояние! Лишь только близится вечер, мною овладевает непонятное беспокойство, как будто ночь таит страшную для меня угрозу. Я наскоро обедаю, потом пытаюсь читать, но не понимаю ни слова, еле различаю буквы. Тогда я принимаюсь ходить взад и вперед по гостиной под гнетом смутной, но непреодолимой боязни, боязни сна и боязни постели.

Часам к десяти я подымаюсь в спальню. Едва войдя, запираю дверь на два поворота ключа и задвигаю засов: я боюсь… но чего?.. До сих пор я совершенно не боялся… Я открываю шкафы, заглядываю под кровать, прислушиваюсь… прислушиваюсь… но к чему?.. Не странно ли, что простое недомогание, быть может, некоторое расстройство кровообращения, возбуждение какого-нибудь нервного узла, небольшой прилив крови, ничтожнейший перебой в работе нашей одушевленной машины, столь несовершенной и столь хрупкой, способны сделать меланхоликом самого веселого человека и трусом — храбреца? Затем я ложусь и жду сна, как ожидают палача. Я с ужасом жду его прихода, сердце у меня колотится, ноги дрожат, и все тело трепещет в жаркой постели до тех пор, пока я вдруг не проваливаюсь в сон, как падают в омут, чтобы утопиться. Я не чувствую, как прежде, приближения этого вероломного сна, который прячется где-то рядом, подстерегает и готов схватить меня за голову, закрыть мне глаза уничтожить меня.

Я сплю долго, два — три часа, потом какое-то сновидение, нет, кошмар, начинает душить меня. Я прекрасно чувствую, что лежу и сплю… Я это чувствую и знаю… но чувствую также, что кто-то приближается ко мне, смотрит на меня, трогает меня, вскакивает на кровать, становится коленями мне на грудь, охватывает руками мою шею и сжимает… сжимает ее… изо всех сил, чтобы задушить меня.

Я сопротивляюсь, но связан той страшной немощью, что парализует нас во сне: хочу закричать — и не могу, хочу пошевелиться — и не могу; задыхаясь, делаю невероятные усилия, чтобы повернуться, сбросить с себя существо, которое давит и душит меня, — и не могу!

И внезапно я просыпаюсь, обезумевший, покрытый потом. Зажигаю свечу. Я — один.

После этого припадка, который повторяется каждую ночь, я наконец спокойно засыпаю и сплю до рассвета.

2 июня. Мое состояние еще ухудшилось. Что же со мной? Бром не помогает, души не помогают. Недавно, чтобы утомить тело, и без того усталое, я отправился прогуляться в Румарский лес. Сначала мне казалось, что свежий воздух, легкий и приятный, насыщенный запахом трав и листьев, вливает в мои жилы новую кровь, а в сердце новую силу. Я пошел большой охотничьей дорогой, потом свернула на Ла-Буй, по узкой тропинке меж двумя полчищами высоченных деревьев, воздвигавших зеленую, густую, почти черную кровлю между небом и мной.

Вдруг меня охватила дрожь, — не дрожь холода, но странная дрожь тоски.

Я ускорил шаг, испугавшись того, что я один в лесу, бессмысленно и глупо устрашась одиночества. И мне показалось, что за мной кто-то идет, следует по пятам, совсем близко, вплотную, почти касаясь меня.

Я резке обернулся. Я был один. Позади себя я увидел только прямую и широкую аллею, пустынную, глубокую, жутко пустынную; и по другую сторону она тянулась тоже бесконечно, совершенно такая же, наводящая страх.

Я закрыл глаза. Почему? И начал вертеться на каблуке, очень быстро, словно волчок. Я чуть не упал; открыл глаза; деревья плясали, земля колебалась; я принужден был сесть. Потом, ах! потом я уже не мог вспомнить, какою дорогой пришел сюда! Дикая мысль! Дикая! Дикая мысль! Я больше ничего не узнавал. Пошел в ту сторону, что была от меня направо, и возвратился на дорогу, которая привела меня перед тем в чащу леса.

3 июня. Я провел ужасную ночь. Хочу уехать на несколько недель. Небольшое путешествие, наверное, успокоит меня.

2 июля. Возвратился. Я исцелен. Кроме того, я совершил очаровательное путешествие. Я побывал на горе Сен-Мишель, которой до сих пор не видел.

Какой открывается вид, когда приезжаешь в Авранш под вечер, как приехал я! Город расположен на холме; меня провели в городской сад, находящийся на окраине. Я вскрикнул от изумления. Огромный залив неоглядно простирался передо мною, меж двух расходящихся берегов, которые тонули вдали в тумане; посреди этого беспредельного желтого залива под светлозолотистым небом возвышалась среди песков странная сумрачная островерхая гора. Солнце закатилось, и на горизонте, еще пылавшем, обрисовывался профиль этой фантастической скалы с фантастическим зданием на ее вершине.

На рассвете я отправился к нему. Как и накануне вечером, был отлив, и я смотрел на чудесное аббатство, все ближе выраставшее передо мной. После нескольких часов ходьбы я достиг огромной гряды валунов, на которой расположился городок с большой церковью, царящей над ним. Взобравшись по узенькой крутой уличке, я вошел в самое изумительное готическое здание, когда-либо построенное на земле для бога, обширное, как город, полное низких зал, придавленных сводами, и высоких галерей на хрупких колоннах. Я вошел внутрь этой гигантской драгоценности из гранита, воздушной, как кружево, покрытой башенками, куда ведут извилистые лестницы, и стройными колоколенками, которые вздымают в голубое небо дня и в темное небо ночи свои диковинные головы, вздыбившиеся химерами, дьяволами, невероятными животными, чудовищными цветами, и соединяются друг с другом тонкими, искусно украшенными арками.

Взобравшись наверх, я сказал монаху, сопровождавшему меня:

— Отец, как вам, должно быть, здесь хорошо!

— Здесь очень ветрено, сударь, — ответил он, и мы принялись беседовать, глядя, как подступает океан, как он бежит по песку и покрывает его стальной броней.

Монах стал мне рассказывать разные предания, все древние предания этих мест — легенды, много легенд.

Одна из них чрезвычайно поразила меня. Местные старожилы, живущие на горе, утверждают, будто ночью в песках слышны голоса, затем слышно, как блеют две козы, одна погромче, другая потише. Маловеры скажут вам, что это крики морских птиц, похожие иногда на блеяние, иногда на человеческие стоны; но рыбаки, которым случалось запоздать с возвращением, клянутся, что им встречался во время отлива старый пастух, бродивший по дюнам вокруг маленького, удаленного от мира городка: голова его постоянно закутана плащом, и он ведет за собою козла с лицом мужчины и козу с лицом женщины; у них обоих длинные седые волосы, и оба без умолку говорят и бранятся на неведомом языке, а потом вдруг перестают кричать, чтобы изо всех сил заблеять.

Я спросил монаха:

— Вы верите этому?

Он промолвил:

— Не знаю.

Я продолжал:

— Если бы на земле, кроме нас, жили другие существа, то разве мы не узнали бы о них уже давно? Разве вы не увидели бы их? Разве их не увидел бы я?

Он ответил:

— А разве мы видим хотя бы стотысячную часть того, что существует? Возьмите, например, ветер, который является величайшей силой природы, который валит с ног людей, разрушает здания, вырывает с корнем деревья, вздымает на море горы воды, опрокидывает береговые утесы и разбивает о подводные скалы большие корабли, ветер, смертоносный, свистящий, стонущий, ревущий, — разве вы его видели, разве можете видеть? Однако он существует.

Я замолчал, услышав это простое рассуждение. Этот человек был мудр, а быть может, и глуп. Я не мог этого решить наверно, но все же замолчал. О том, что он говорил, я и сам часто думал.

3 июля. Я плохо спал; здесь безусловно какое-то лихорадочное поветрие, потому что мой кучер страдает тем же недугом, что и я. Возвратившись вчера домой, я заметил, что он как-то особенно бледен. Я спросил его:

— Что с вами, Жан?

— Да вот не могу спать, сударь, ночи убивают меня. После вашего отъезда на меня словно порчу навели.

Остальные слуги, однако, чувствуют себя хорошо, но я ужасно боюсь, что со мной начнется прежнее.

4 июля. Ясно, со мной началось то же самое. Вернулись прежние кошмары. Сегодня ночью я почувствовал, что кто-то сидит у меня на груди и, припав губами к моим губам, пьет мою жизнь. Да, он высасывал ее из меня, как пиявка. Потом он встал, насытившись, а я проснулся настолько обескровленным, разбитым и подавленным, что не мог прийти в себя. Если это продлится еще несколько дней, я, конечно, уеду снова.

5 июля. Не схожу ли я с ума? То, что случилось, то, что я видел нынешней ночью, настолько необыкновенно, что голова у меня идет кругом, едва об этом подумаю.

Вечером, по обыкновению, я запер дверь на ключ, потом, почувствовав жажду, выпил полстакана воды и случайно заметил, что графин был полон до самой хрустальной пробки.

Затем я улегся спать и погрузился в обычный свой мучительный сон, из которого меня вывело часа через два еще более ужасное потрясение.

Представьте себе, что человека убивают во сне, и он просыпается с ножом в груди, хрипит, обливается кровью, задыхается и умирает, ничего не понимая, — вот что я испытал.

Когда я пришел в себя, мне опять захотелось пить; я зажег свечу и подошел к столу, на котором стоял графин. Я взял его, наклонил над стаканом, но вода не потекла. Графин был пуст! Он был совершенно пуст! Сначала я ничего не понял, потом меня сразу охватило такое ужасное волнение, что я вынужден был сесть, вернее, упал на стул! Затем вскочил и огляделся вокруг; затем снова сел, обезумев от недоумения и страха при виде прозрачного стекла! Я в упор смотрел на него, стремясь разгадать загадку. Руки у меня дрожали. Значит, вода выпита? Кем же? Мной? Наверно, мной! Кто же это мог быть, кроме меня? Значит, я лунатик, я живу, сам того не зная, двойной таинственной жизнью; заставляющей заподозрить, что в нас два существа? Или же это какое-то другое непонятное существо, неведомое и незримое, которое, когда наша душа скована сном, оживляет полоненное им тело, повинующееся ему, как нам самим, больше, чем нам самим?

О, кто поймет мою ужасную теску! Кто поймет волнение человека, находящегося в здравом уме, бодрствующего, полностью владеющего своим рассудком, когда он со страхом ищет сквозь стекло графина воду, исчезнувшую, пока он спал!

И я просидел так до наступления дня, не смея снова лечь в постель.

6 июля. Я схожу с ума. Сегодня ночью опять выпили весь графин; вернее, его выпил я сам!

Но я ли это? Я ли? Кто же тогда? Кто? О господи! Я схожу с ума! Кто спасет меня?

10 июля. Я проделал поразительные опыты.

Решительно — я сумасшедший! Но тем не менее…

6 июля, перед сном, а поставил на стол вино, молоко, воду, хлеб и землянику.

Выпили — или я выпил — всю воду и немного молока. Не тронули ни вина, ни хлеба, ни земляники.

7 июля я повторил опыт, и он дал те же результаты.

8 июля я не поставил воды и молока. Не тронули ничего.

Наконец 9 июля я поставил только воду и молоко, предварительно обмотав графины белой кисеей и привязав пробки. Потом я натер себе губы, усы и руки графитом и лег спать.

Меня охватил непреодолимый сон, за которым вскоре последовало ужасное пробуждение. Во сне я не пошевельнулся: даже на подушке не оказалось ни пятнышка. Я бросился к столу. Белая кисея, в которую были завернуты графины, оставалась нетронутой. Я размотал тесемки, трепеща от страха. Вся вода была выпита! Все молоко выпито! О боже!..

Сейчас же уезжаю в Париж.

12 июля. Париж. В последние дни я, как видно, совсем потерял голову! Я стал игрушкой расстроенного воображения, если только я действительно не лунатик или не подвергся одному из тех доказанных, но до сих пор не объясненных влияний, которые называются внушением. Во всяком случае, расстройство моих чувств граничило с сумасшествием, но мне достаточно было прожить сутки в Париже, чтобы вновь обрести равновесие.

Вчера после разъездов и визитов, вливших мне в душу свежий живительный воздух, я закончил вечер во Французском театре. Играли пьесу Александра Дюма-сына; силой своего живого и богатого дарования он довершил мое исцеление. Безусловно, одиночество опасно для деятельных умов. Мы должны жить среди людей, которые мыслят и говорят. Долго оставаясь в одиночестве, мы населяем пустоту призраками.

В отличном настроении я возвращался бульварами в гостиницу. Пробираясь в толпе, я не без иронии вспоминал страхи и предположения прошлой недели, когда я был уверен, — да, уверен! — что какое-то невидимое существо живет под моей крышей. Как быстро слабеет, путается и мутится наш разум, стоит лишь какому-нибудь непонятному пустяку поразить нас!

Вместо того, чтобы сделать простой вывод: «Я не понимаю потому, что причина явления ускользает от меня», — мы тотчас же выдумываем страшные тайны и сверхъестественные силы.

14 июля. Праздник Республики. Я гулял по улицам. Ракеты и знамена забавляли меня, как ребенка. До чего же, однако, глупо радоваться в определенное число по приказу правительства! Народ — бессмысленное стадо, то дурацки терпеливое, то жестоко бунтующее. Ему говорят: «Веселись». Он веселится. Ему говорят: «Иди, сражайся с соседом». Он идет сражаться. Ему говорят: «Голосуй за императора». Он голосует за императора. Потом ему говорят: «Голосуй за республику». И он голосует за республику.

Те, кто им управляет, тоже дураки; только, вместо того чтобы повиноваться людям, они повинуются принципам, которые не могут не быть вздорными, бесплодными и ложным именно потому, что это принципы, то есть идеи, признанные достоверными и незыблемыми, — это в нашем-то мире, где нельзя быть уверенным ни в чем, потому что свет всего лишь иллюзия, потому что звук — такая же иллюзия!

16 июля. Вчера я видел вещи, которые меня глубоко взволновали.

Я обедал у моей кузины госпожи Сабле; ее муж командует 76-м стрелковым полком в Лиможе. Я встретился у нее с двумя молодыми женщинами; одна из них замужем за врачом, доктором Параном, который усиленно занимается нервными болезнями и необыкновенными явлениями, обнаруженными в настоящее время благодаря опытам с гипнотизмом и внушением.

Он долго рассказывал нам об удивительных результатах, достигнутых английскими учеными и врачами нансийской школы.

Факты, которые он приводил, показались мне настолько диковинными, что я наотрез отказывался верить им.

— Мы накануне открытия одной из самых значительных тайн природы, — утверждал он, — я хочу сказать, одной из самых значительных тайн на земле, потому что есть, конечно, тайны гораздо более значительные, — там, в звездных мирах. С тех пор, как человек мыслит, с тех пор, как он умеет высказать и записать свою мысль, он чувствует рядом с собою какую-то тайну, недоступную для его грубых и несовершенных чувств, и пытается возместить их бессилие напряжением ума. Когда его ум пребывал еще в рудиментарном состоянии, это вечное ощущение невидимых явлений воплотилось в банально-жуткие образы. Так родились народные верования в сверхъестественное, легенды о блуждающих духах, феях, гномах, призраках, я сказал бы даже, миф о боге, ибо наши представления о творце-зиждителе, из какой бы религии они не исходили, — это до последней степени убогие, нелепые, неприемлемые вымыслы, порожденные запуганным человеческим умом. Нет ничего вернее изречения Вольтера: «Бог создал человека по образу своему, но человек воздал ему за это сторицей».

Но вот уже немного более столетия, как стали предчувствовать что-то новое. Месмер и некоторые другие направили нас на неожиданный путь, и мы действительно достигли, особенно за последние четыре — пять лет, поразительных результатов.

Моя кузина тоже улыбалась очень недоверчиво. Доктор Паран обратился к ней:

— Хотите, сударыня, я попытаюсь вас усыпить?

— Хорошо. Согласна.

Она села в кресло, и он стал пристально смотреть на нее гипнотизирующим взглядом. Я сразу почувствовал какое-то беспокойство, у меня забилось сердце, сжало горло. Я видел, как веки г-жи Сабле тяжелели, рот искривился, дыхание стало прерывистым.

Через десять минут она уже спала.

— Сядьте позади нее, — сказал мне доктор.

Я сел. Он вложил ей в руки визитную карточку, говоря:

— Это — зеркало. Что вы видите в нем?

Она ответила:

— Я вижу моего кузена.

— Что он делает?

— Крутит ус.

— А сейчас?

— Вынимает из кармана фотографию.

— Чья это фотография?

— Его собственная.

Так оно и было на самом деле! Эту фотографию мне только что принесли в гостиницу.

— Как он снят на этой фотографии?

— Он стоит со шляпой в руке.

Значит, визитная карточка, белый кусочек картона, давала ей возможность видеть, как в зеркале. Молодые женщины испуганно повторяли:

— Довольно! Довольно! Довольно!

Но доктор приказал ей:

— Завтра вы встанете в восемь часов, поедете в гостиницу к вашему кузену и будете умолять его дать вам взаймы пять тысяч франков, которые просит у вас муж и которые потребуются ему в ближайший его приезд.

Затем он разбудил ее.

Возвратись в гостиницу, я размышлял об этом любопытном сеансе, и меня охватили подозрения; я, конечно, не усомнился в безусловной, бесспорной правдивости кузины, которую знал с детства как сестру, но я счел возможным плутовство со стороны доктора. Не прятал ли он в руке зеркальце, держа его перед усыпленной молодой женщиной вместе со своей визитной карточкой? Профессиональные фокусники проделывают ведь еще и не такие удивительные вещи.

Итак, я вернулся в гостиницу и лег спать.

А сегодня утром в половине девятого меня разбудил лакей и доложил:

— Госпожа Сабле желает немедленно поговорить с вами, сударь.

Я наспех оделся и принял ее.

Она села в большом волнении, опустив глаза, не поднимая вуали, и сказала:

— Дорогой кузен, я хочу вас попросить о большом одолжении.

— О каком же, кузина?

— Мне очень неловко говорить об этом, но иначе нельзя. Мне необходимы, совершенно необходимы пять тысяч франков.

— Полноте! Вам?..

— Да, мне или, вернее, моему мужу, — он поручил мне достать эту сумму.

От изумления я в ответ пробормотал что-то невнятное. Я задавал себе вопрос: уж не насмехается ли она надо мной вместе с доктором Параном, уж не простая ли все это шутка, заранее подготовленная и умело разыгранная?

Но все мои подозрения рассеялись, когда я внимательно посмотрел на кузину. Она дрожала от волнения, — настолько тягостна была для нее эта просьба, — и я понял, что она готова разрыдаться.

Я знал, что она очень богата, и заговорил снова:

— Как? У вашего мужа нет в наличности пяти тысяч франков? Подумайте-ка хорошенько. Уверены ли вы, что он поручил вам попросить их у меня?

Несколько мгновений она колебалась, как будто силясь что-то припомнить, затем ответила:

— Да… да… уверена.

— Он написал вам об этом?

Она снова заколебалась, раздумывая. Я догадывался, как мучительно работает ее мысль. Она не знала. Она знала только одно: ей нужно добыть пять тысяч франков для мужа. И она отважилась солгать:

— Да, он мне написал.

— Когда же? Вчера вы ничего мне об этом не говорили.

— Я получила от него письмо сегодня утром.

— Вы можете мне его показать?

— Нет… нет… нет… оно очень интимное… очень личное… я… я его сожгла.

— Значит, ваш муж наделал долгов?

Она еще раз заколебалась, потом прошептала:

— Не знаю.

Тогда я сразу отрезал:

— В настоящий момент у меня нет пяти тысяч франков, милая кузина.

У нее вырвался страдальческий вопль:

— О! Прошу вас, прошу, достаньте мне их!..

Она страшно встревожилась и умоляюще сложила руки. Я слышал, как изменился ее голос; одержимая и порабощенная непреодолимым приказанием, она плакала и лепетала:

— Умоляю вас… если бы вы знали, как я страдаю… Деньги нужны мне сегодня.

Я сжалился над нею:

— Вы их получите, даю вам слово.

Она воскликнула:

— Благодарю вас, благодарю! Как вы добры!

Я продолжал:

— А вы помните, что произошло вчера у вас?

— Помню.

— Вы помните, что доктор Паран усыпил вас?

— Помню.

— Так вот, это он велел вам прийти ко мне нынче утром, чтобы взять у меня взаймы пять тысяч франков, и сейчас вы повинуетесь этому внушению.

Немного подумав, она ответила:

— Но ведь их просит мой муж!

Целый час я пытался ее убедить, но не мог ничего добиться.

Как только она ушла, я помчался к доктору. Я столкнулся с ним в дверях его дома, и он выслушал меня, улыбаясь. Затем спросил:

— Теперь верите?

— Да, приходится верить.

— Едемте к вашей родственнице.

Истомленная усталостью, она дремала в шезлонге. Доктор пощупал у нее пульс и некоторое время смотрел на нее, подняв руку к ее глазам; она медленно опустила веки, подчиняясь невыносимому гнету этой магнетической власти.

Усыпив ее, он сказал:

— Ваш муж не нуждается больше в пяти тысячах франков! Вы забудете о том, что просили кузена дать их вам взаймы, и если он заговорит с вами об этом, ничего не будете понимать.

После этого он разбудил ее. Я вынул из кармана бумажник:

— Вот, дорогая кузина, то, что вы просили у меня утром.

Она была настолько удивлена, что я не посмел настаивать. Я попытался все же напомнить ей, но она энергично отрицала, думая, что я смеюсь над нею, и в конце концов чуть не рассердилась.

…

Вот история! Я только что вернулся домой и не в состоянии был позавтракать — настолько этот опыт взбудоражил меня.

19 июля. Многие из тех, кому я рассказывал об этом приключении, посмеялись надо мной. Не знаю, что и думать. Мудрец говорит: «Быть может».

24 июля. Я пообедал в Буживале, а вечер провел на балу гребцов. Несомненно, все зависит от местности и окружающей среды. Поверить в сверхъестественное на острове Лягушатни было бы верхом безумия… но на вершине горы Сен-Мишель? Но в Индии? Мы ужасно подвержены влиянию того, что нас окружает. На следующей неделе я возвращаюсь домой.

30 июля. Вчера я вернулся домой. Все благополучно.

2 августа. Ничего нового. Великолепная погода. Провожу дни, созерцая бегущую Сену.

4 августа. Среди моих слуг ссоры. Они утверждают, будто ночью в шкафах кто-то бьет стаканы. Лакей обвиняет кухарку, кухарка обвиняет экономку, экономка — их обоих. Кто виноват? Догадлив будет тот, кто скажет!

6 августа. На этот раз я уже не безумец. Я видел… видел… видел!.. Теперь уже нечего сомневаться… Я видел!.. Озноб еще пробирает меня до кончиков пальцев… страх еще пронизывает меня до мозга костей… Я видел!

В два часа дня я гулял на солнцепеке у себя в саду, среди розовых кустов… в аллее расцветающих осенних роз.

Остановившись полюбоваться на «Великана битв», распустившегося тремя восхитительными цветками, я увидел, ясно увидел, что совсем возле меня стебель одной из этих роз согнулся, как бы притянутый невидимой рукою, а потом сломался, словно та же рука сорвала его! Потом цветок поднялся по дуге, которую могла бы описать рука, подносящая его к чьим-то губам, и один, без опары, неподвижный, повис пугающим красным пятном в прозрачном воздухе в трех шагах от меня.

В безумном ужасе я бросился схватить его! Но не схватил ничего: он исчез. Тогда я бешено рассердился на самого себя: нельзя же, чтобы у серьезного, рассудительного человека бывали подобные галлюцинации!

Но была ли это галлюцинация? Я повернулся, чтобы отыскать стебель, и тотчас же нашел его на кусте, между двух роз, оставшихся на ветке; излом его был еще свеж.

Тогда я возвратился домой, потрясенный до глубины души; ведь теперь я уверен, так же уверен, как в чередовании дня и ночи, что возле меня живет невидимое существо, которое питается молоком и водой, которое может трогать предметы, брать их и переставлять с места на место, что, следовательно, это существо наделено материальной природой, хотя и недоступной нашим ощущениям, и оно так же, как я, живет под моим кровом…

7 августа. Я спал спокойно. Он выпил воду из графина, но ничем не потревожил моего сна.

Задаю себе вопрос: не сумасшедший ли я? Только что, гуляя вдоль реки на самом солнцепеке, я начал сомневаться, в здравом ли я рассудке, и мои сомнения уже не были неопределенными, как до сих пор, а, наоборот, стали ясными, безусловными. Мне случалось видеть сумасшедших: я знавал среди них людей, которые во всем, кроме одного какого-нибудь пункта, сохраняли былое здравомыслие, логичность, даже проницательность. Обо всем они судили толково, всесторонне, глубоко, но внезапно их мысль, задев подводный камень присущего им помешательства, раздиралась в клочья, дробилась и тонула в том яростном, страшном океане, полном взлетающих волн, туманов и шквалов, который зовется безумием.

Конечно, я счел бы себя безумным, совершенно безумным, если бы не сознавал, не понимал бы вполне своего состояния, если бы не разбирался в нем, анализируя его с полной ясностью. Итак, меня можно назвать рассуждающим галлюцинантом. В моем мозгу, по-видимому, произошло какое-то неведомое расстройство, одно из тех расстройств, которые для современных физиологов являются предметом наблюдения и изучения, и этим расстройством вызван глубокий разлад в моем уме, в порядке и последовательности моих мыслей. Подобные явления имеют место во сне, который ведет нас сквозь самые невероятные фантасмагории, и они не удивляют нас, потому что способность проверки и чувство контроля усыплены, между тем как способность воображения бодрствует и работает. А не могло ли случиться так, что один из незаметных клавишей моей мозговой клавиатуры оказался парализованным? Вследствие различных несчастных случаев люди теряют память то на собственные имена, то на глаголы, то на цифры, то на одни хронологические даты. Локализация всех мельчайших функций нашего мышления теперь доказана. Что же удивительного, если способность отдавать себе отчет в нереальности некоторых галлюцинаций в настоящее время у меня усыплена?

Я думал обо всем этом, идя по берегу реки. Солнце заливало светом водную гладь, ласкало землю, наполняло мои взоры любовью к жизни, к ласточкам, чей стремительный полет — радость для глаз, к прибрежным травам, чей шелест — отрада для слуха.

Но мало-помалу необъяснимое беспокойство овладевало мною. Какая-то сила, мне казалось, — тайная сила, сковывала меня, останавливала, мешала идти дальше, влекла обратно. Меня мучительно тянуло вернуться, как бывает, когда оставишь дома больного любимого человека и тебя охватывает предчувствие, что его болезнь ухудшилась.

И вот я вернулся против собственной воли, в уверенности, что дома меня ждет какая-нибудь неприятная новость: письмо или телеграмма. Ничего этого, однако, не оказалось, и я был озадачен и обеспокоен даже более, чем если бы снова предо мной явилось какое-нибудь фантастическое видение.

8 августа. Вчера я провел ужасную ночь. Он больше ничем себя не проявляет, но я чувствую его возле себя, чувствую, как он шпионит за мною, неотвязно смотрит на меня, читает в моих мыслях, подчиняет меня своей власти; прячась таким образом, он более страшен, чем если бы давал знать о своем невидимом и постоянном присутствии сверхъестественными явлениями.

Тем не менее я спал.

9 августа. Ничего, но мне страшно.

10 августа. Ничего; что-то будет завтра?

11 августа. По-прежнему ничего; я не могу больше оставаться дома, ибо этот страх и эта мысль вторглись мне в душу; я уеду.

12 августа. 10 часов вечера. Весь день я хотел уехать и не мог. Хотел выполнить этот акт свободной воли, столь легкий, столь естественный — выйти, сесть в коляску, отправиться в Руан, — и не мог. Почему?

13 августа. Есть болезни, при которых все пружины нашего физического существа как будто сломаны, вся энергия уничтожена, все мускулы расслаблены, кости становятся мягкими, как плоть, а плоть жидкой, как вода. Все это я странным и печальным образом ощущаю в моем нравственном существе. У меня нет больше никакой силы, никакого мужества, никакой власти над собой, нет даже возможности проявить свою волю. Я не могу больше хотеть. Но кто-то хочет вместо меня, и я повинуюсь.

14 августа. Я погиб. Кто-то овладел моей душой и управляет ею! Кто-то повелевает всеми моими поступками, всеми движениями, всеми моими мыслями. Сам по себе я уже ничто, я только зритель, порабощенный и запуганный всем, что меня заставляют делать. Я хочу выйти. Не могу! Он не хочет, и я, растерянный, трепещущий, остаюсь в кресле, где он держит меня. Я хочу хотя бы только подняться, встать, чтобы почувствовать, что я еще господин над самим собою. И не могу! Я прикован к креслу, а оно так приросло к полу, что никакая сила не поднимет нас.

Потом вдруг оказывается, что мне нужно — нужно, нужно! — идти в сад собирать клубнику и есть ее. И я иду. Собираю ягоды и ем их! О боже мой! Боже мой! Боже мой! Есть ли бог? Если есть, пусть он освободит меня, оградит, спасет. Пощады! Жалости! Милосердия! Спасите меня! О, какая мука! Какая пытка! Какой ужас!

15 августа. Несомненно, именно так была одержима и порабощена моя бедная кузина, когда пришла ко мне занимать пять тысяч франков. Она подчинялась посторонней воле, вселившейся в нее, словно другая душа, другая, паразитирующая и господствующая душа. Не приближается ли конец света?

Но каков же он, тот, кто управляет мною, этот Невидимка, этот незнакомец, этот бродяга сверхъестественной породы?

Значит, Невидимки существуют! Тогда почему же, от сотворения мира и до сих пор, они никому не показывались так явственно, как мне? Я никогда не читал о чем-либо похожем на то, что происходит в моем доме. О, если бы я мог покинуть его, если бы мог уехать, бежать и не возвращаться! Я был бы спасен, но я не могу.

16 августа. Сегодня мне удалось ускользнуть на два часа, как пленнику, который нашел дверь своей темницы случайно отпертой. Я почувствовал, что стал вдруг свободен, что он далеко. Я приказал поскорей запрягать лошадей и поехал в Руан. О, какая радость, когда можешь сказать: «В Руан!» — человеку, который тебе повинуется.

Я велел остановиться у библиотеки и попросил дать мне объемистый труд доктора Германа Геренштаусса о неизвестных обитателях древнего и современного мира.

Потом, садясь в карету, я хотел сказать: «На вокзал!», — но крикнул (не сказал, а крикнул) так громко, что прохожие обернулись: «Домой!» — и вне себя от тоски упал на подушки экипажа. Он снова меня нашел и снова овладел мною.

17 августа. О, какая ночь! Какая ночь! А между тем мне следовало бы радоваться. До часу ночи я читал. Герман Геренштаусс, доктор философии и истории религии, написал историю и указал форму проявления всех невидимых существ, носящихся вокруг человека или измышленных им. Он описывает их происхождение, сферу их действия, их силу. Но ни одно из них не походит на то, которое неотвязно преследует меня. Можно сказать, что человек с тех самых пор, как он мыслит, всегда предчувствовал и боялся какого-то нового существа, более сильного, чем он, своего преемника в этом мире, и, чувствуя близость этого властелина, но не умея разгадать его природу, в смятении своем создал целое фантастическое племя сверхъестественных существ, неясных призраков, порожденных страхом.

Так вот, почитав до часу ночи, я уселся возле отворенного окна, чтобы освежить голову и мысли тихим ночным ветром.

Стояла хорошая погода, было тепло. Как я любил такие ночи раньше!

Луны не было. В глубине черного неба трепетно мерцали звезды. Кто населяет эти миры? Какие там формы, какие существа, какие животные, какие растения? Мыслящие существа этих далеких вселенных больше ли знают, чем мы? Могущественнее ли они, чем мы? Способны ли они видеть что-либо из того, что остается непознанным нами? И не явится ли когда-нибудь одно из них, преодолев пространство, на нашу Землю, чтобы покорить ее, как норманны пересекали море, чтобы поработить более слабые народы?

Мы ведь так немощны, так безоружны, так невежественны, так ничтожны на этом вращающемся комочке грязи, разжиженном каплей воды!

Думая над этим, я задремал под дуновением свежего ночного ветра.

Проспав минут сорок, я открыл глаза, но не двигался, разбуженный каким-то странным, непонятным ощущением. Сначала я не заметил ничего, но потом вдруг мне почудилось, что страница книги, лежавшей на столе, перевернулась сама собою. Из окна не проникало ни малейшего дуновения. Я удивился и ждал. Минуты через четыре я увидел, да, увидел воочию, как следующая страница приподнялась и легла на предыдущую, словно ее перевернула чья-то рука. Мое кресло было пустым, казалось пустым, но я понял, что он там, что он, сидя на моем месте, читает. Бешеным прыжком, прыжком разъяренного зверя, готового распороть брюхо своему укротителю, я пересек комнату, чтобы схватить его, задушить, убить! Но кресло, прежде чем я подскочил к нему, опрокинулось, будто кто-то бросился бежать от меня… стол качнулся, лампа упала и погасла, а окно шумно закрылось, словно его с размаху захлопнул грабитель, который ринулся в ночь, спасаясь от погони.

Значит, он бежал, он боялся, боялся меня!

Если так… если так… тогда завтра… или послезавтра… или когда-нибудь в другой раз… мне все же удастся сгрести его и раздавить! Разве собаки не кусают, не душат иногда своих хозяев?

18 августа. Я думал целый день. О, да, я буду ему повиноваться, следовать его внушениям, выполнять его приказания, стану кротким, покорным, трусливым! Он сильнее. Но мой час придет…

19 августа. Я знаю… знаю… знаю все! Я только что прочитал в Обозрении научного мира следующее: «Из Рио-де-Жанейро нами получено довольно любопытное известие. Некое безумие, эпидемическое безумие, подобное заразному помешательству, охватывавшему народы Европы в средние века, свирепствует в настоящее время в провинции Сан-Паоло. Растерянные жители покидают дома, бегут из деревень, бросают свои поля, утверждая, будто их преследуют, будто ими овладевают и распоряжаются, как людским стадом, какие-то невидимые, хотя и осязаемые существа, вроде вампиров, которые пьют их жизнь во время сна и, кроме того, питаются водою и молоком, не трогая, по-видимому, никакой другой пиши.

«Профессор дон Педро Энрикес с несколькими врачами выехал в провинцию Сан-Паоло, чтобы на месте изучить источники и проявления этого внезапного безумия и доложить императору о мероприятиях, которые представляются наиболее целесообразными, чтобы возвратить умственное равновесие обезумевшему населению».

Так, так! Теперь я припоминаю, припоминаю прекрасный бразильский трехмачтовик, проплывший под моими окнами вверх по Сене 8 мая этого года! Он был таким красивым, таким белоснежным, таким веселым! На нем и приплыло Существо, приплыло оттуда, где зародилось его племя! И оно увидело меня! Оно увидело мой дом, такой же белый, и спрыгнуло с корабля на берег. О боже!

Теперь я знаю, я догадываюсь! Царство человека кончилось.

Пришел он, Тот, перед кем некогда испытывали ужас первобытные пугливые племена, Тот, кого изгоняли встревоженные жрецы, кого темными ночами вызывали колдуны, но пока что не видели, Тот, кого предчувствия преходящих владык земли наделяли чудовищными или грациозными обликами гномов, духов, гениев, фей, домовых. Миновали времена грубых преставлений, внушенных первобытным страхом, и люди, более проницательные, стали предчувствовать его яснее. Месмер угадал его, а вот уже десять лет, как и врачи с полной точностью установили природу его силы, прежде чем он сам проявил ее. Они стали играть этим оружием нового божества — властью таинственной воли над порабощенной человеческой душой. Они назвали это магнетизмом, гипнотизмом, внушением… и как-то там еще. Я видел, как они, словно неразумные дети, забавлялись этой страшной силой! Горе нам! Горе человеку! Он пришел, он… как назвать его… он… кажется, он выкрикивает мне свое имя, а я его не слышу… он… да… он выкрикивает имя… Я слушаю… я не могу… повтори!.. Орля… Я расслышал… Орля… это он… Орля… он пришел!

Ах! Ястреб заклевал голубку; волк растерзал барана; лев пожрал остророгого буйвола; человек убил льва стрелою, мечом, порохом; но Орля сделает с человеком то, что мы сделали с лошадью и быком: он превратит его в свою вещь, в своего слугу, в свою пищу — единственно силой своей воли. Горе нам!

Однако животное иногда выходит из повиновения и убивает того, кто его укротил… я тоже хочу… я бы мог… но нужно знать его, касаться его, видеть! Ученые утверждают, что глаз животного, не похожий на наш, не видит того, что видим мы… Так и мой глаз не может увидеть пришельца, который меня угнетает.

Почему? О, теперь я припоминаю слова монаха с горы Сен-Мишель: «Разве мы видим хотя бы стотысячную часть того, что существует? Возьмите, например, ветер, который является величайшею силой природы; который валит с ног людей, разрушает здания, вырывает с корнем деревья, вздымает на море горы воды, опрокидывает береговые утесы и разбивает о подводные скалы большие корабли, ветер смертоносный, свистящий, стонущий, ревущий, — разве вы его видели, разве можете видеть? Однако он существует!»

И я подумал еще: мое зрение столь слабо, столь несовершенно, что не различает даже твердых тел, когда они прозрачны, как стекло. Если стекло без амальгамы преградит мне дорогу, я натолкнусь на него, как птица, которая, залетев в комнату, разбивает себе голову об оконные стекла. Кроме этого, множество других явлений вводит в заблуждение, обманывает мой взор. Что же тогда удивительного, если глаза мои не в состоянии увидеть новое тело, сквозь которое проходит свет?

Новое существо! А почему бы и нет? Оно, конечно, должно появиться! Почему бы нам, людям, быть венцом творения? Мы не постигаем это существо, как и все, созданное до нас. Это потому, что его природа более совершенна, тело более тонко и более закончено, чем наше. А ведь наше тело, столь слабое, столь неразумно задуманное, обремененное органами, вечно усталыми и вечно напряженными, как слишком сложные пружины, наше тело, которое живет, как растение и как животное, с трудом питаясь воздухом, травой и мясом, — что такое наше тело, как не животный организм, подверженный болезням, уродствам, гниению, одышке, плохо отрегулированный, примитивный и прихотливый, на редкость неудачно сделанный, грубое и вместе с тем хрупкое творение, черновой набросок существа, которое могло бы стать разумным и прекрасным?

В этом мире так мало разнообразия в живых существах от устрицы до человека! Почему же тогда не быть еще одному существу, если закончен период последовательного появления определенных видов?

Почему не быть еще одному? Почему бы так же не быть другим деревьям — с огромными ослепительными цветами, наполняющими благоуханием целые страны? Почему не быть другим стихиям, кроме огня, воздуха, земли и воды? Их четыре, только четыре, этих созидателей и кормильцев всего живого! Какая жалость! Почему их не сорок, не четыреста, не четыре тысячи? Как все убого, бедно, ничтожно! Как все скупо отпущено, скудно задумано, грубо сделано! Слон, гиппопотам — что за грация! Верблюд — что за изящество!

Но, скажете вы, а бабочка, этот летающий цветок? Да, но я мечтаю о другой бабочке, огромной, как сотня вселенных, а форму, красоту, цвет и движение ее крыльев я даже не в силах выразить. Но я вижу ее… со звезды на звезду несется она, освежая их и навевая аромат гармоничным и легким дуновением своего полета!.. И народы, обитающие там, вверху, восхищенные и очарованные, смотрят, как она пролетает!..

…

Что со мной? Это он, он, Орля, преследует меня, внушает мне эти безумные мысли! Он во мне, он стал моей душой; я убью его!

19 августа. Я убью его! Я его видел! Вчера вечером я сел на стол и притворился, будто сосредоточенно пишу. Я знал, что он явится и начнет бродить вокруг меня, близко, так близко, что, быть может, мне удастся прикоснуться к нему и схватить его. А тогда… тогда во мне пробудится вся сила отчаяния: я пущу в ход руки, колени, грудь, лоб, зубы, чтобы задушить его, раздавить, загрызть, растерзать!

И я подстерегал его всеми своими возбужденными нервами.

Я зажег обе лампы и восемь свечей на камине, словно мог обнаружить его при таком освещении.

Прямо напротив меня — моя кровать, старинная дубовая кровать с колонками; направо — камин, налево — старательно запертая дверь, которую я перед этим надолго оставил открытой, чтобы приманить его; сзади — очень высокий зеркальный шкаф, перед которым я каждый день бреюсь, одеваюсь и, по привычке, проходя мимо, постоянно осматриваю себя с головы до ног.

Итак, чтобы обмануть его, я притворился, будто пишу, потому что он тоже следил за мною; и вдруг я почувствовал, ясно ощутил, что он читает из-за моего плеча, что он тут, что он касается моего уха.

Я вскочил и, протянув руки, обернулся так быстро, что чуть не упал… И что же?.. Было светло, как днем, а я не увидел себя в зеркале!.. Залитое светом, оно оставалось пустым, ясным, глубоким. Моего отражения в нем не было… а я стоял перед ним! Я видел огромное стекло, ясное сверху донизу. Я смотрел безумными глазами и не смел шагнуть вперед, не смел пошевельнуться, хотя и чувствовал, что он тут; я понимал, что он опять ускользнет от меня, — он, чье неощутимое тело поглотило мое отражение.

Как я испугался! Потом вдруг я начал различать себя в глубине зеркала, но лишь в каком-то тумане, как бы сквозь водяную завесу; мне казалось, что эта вода медленно струится слева направо и мое отражение с минуты на минуту проясняется. Это было похоже на конец затмения. То, что заслоняло меня, как будто не имело резко очерченных контуров, а походило скорее на туманность, которая мало-помалу таяла.

Наконец я мог с полной ясностью различить себя, как это бывало каждый день, когда я смотрелся в зеркало.

Я видел его! Доныне содрогаюсь от ужаса при этом воспоминании.

20 августа. Убить его, но как? Ведь я не могу его настигнуть! Ядом? Но он увидит, как я подмешиваю яд в воду; а, кроме того, подействуют ли наши яды на его неощутимое тело? Нет… конечно, нет… но тогда… как же тогда?..

21 августа. Я вызвал из Руана слесаря и заказал ему для спальни железные ставни, какие из боязни грабителей делают в первых этажах особняков в Париже. Кроме того, он сделает мне такую же дверь. Пусть меня считают трусом, — мне все равно!..

…

10 сентября. Руан, гостиница «Континенталь». Дело сделано… сделано… но умер ли он? Я видел нечто такое, что потрясло меня до глубины души.

Итак, вчера, чуть только слесарь навесил железные ставни и дверь, я все оставил открытым до полуночи, хотя уже становилось холодно.

Вдруг я почувствовал, что он здесь, — и радость, сумасшедшая радость охватила меня. Я медленно поднялся, стал ходить из угла в угол по комнате и ходил долго, чтобы он ни о чем не догадался; потом снял ботинки и лениво надел туфли; потом закрыл железные ставни и, спокойно подойдя к двери, запер ее на два поворота ключа. Вернувшись вслед за этим к окну, я запер и его на замок, а ключ спрятал в карман.

Я понял сразу, что он заметался возле меня, что теперь и он испуган, что он приказывает мне отпереть. Я чуть было не уступил, но все же устоял и, прижавшись спиной к двери, приоткрыл ее ровно настолько, чтобы, пятясь, прошмыгнуть самому; я очень высокого роста, а потому задел головой за притолоку. Я был уверен, что он не мог ускользнуть, и запер его совсем одного, совсем одного! Какая радость! Он был в моих руках! Тогда я бегом спустился вниз; в гостиной, находящейся под спальней, я схватил обе лампы, вылил из них масло на ковер, на мебель, потом поджег все это и бросился бежать, предварительно заперев на два поворота ключа парадную дверь.

И я спрятался в глубине сада, в чаще лавровых деревьев. О, как долго я ждал, как долго! Все было черно, безмолвно, неподвижно; ни ветерка, ни звезд, только громады невидимых облаков, которые тяжело, так тяжело давили мне душу.

Я смотрел на свой дом и ждал. Как долго это тянулось! Я уже думал, что огонь потух сам собой, или он его потушил, но вот одно из нижних окон треснуло под напором огня, и пламя, огромное, красно-желтое пламя, длинное, гибкое, ласкающее, взметнулось вдоль белой стены и лизнуло ее до самой крыши. Свет пробежал по деревьям, ветвям, листьям, а с ним пробежала и дрожь, дрожь ужаса! Встрепенулись птицы завыла какая-то собака: мне показалось, что наступает рассвет! Тотчас разлетелись еще два окна, и я увидел, что весь нижний этаж моего жилища превратился в ужасный пылающий костер. И вдруг крик, страшный, пронзительный, душераздирающий крик, крик женщины прорезал ночь, и оба окна в мансарде раскрылись! Я забыл о слугах! Я видел их обезумевшие лица, их воздетые руки!..

Тогда, потеряв голову от ужаса, я бросился в деревню, крича: «На помощь! На помощь! Пожар! Пожар!» Я встретил людей, которые уже спешили ко мне, и вернулся с ними, чтобы видеть все.

Теперь весь дом был уже только ужасным и великолепным костром, чудовищным костром, освещавшим все вокруг, костром, на котором сгорали люди и сгорал также Он, Он, мой пленник, новое Существо, новый повелитель — Орля!

Вдруг вся крыша рухнула внутрь, и вулкан пламени взметнулся до самого неба. Сквозь окна я видел огненную купель и думал, что Он там, в этом жерле, мертвый.

Мертвый? Да так ли? А его тело? Ведь его светопроницаемое тело не уничтожить средствами, убивающими наши тела!

Что, если он не умер?.. Быть может, одно лишь время властно над Существом Невидимым и Грозным. К чему же эта прозрачная оболочка, эта непознаваемая оболочка, эта оболочка Духа, если и ей суждено бояться болезней, ран, немощи, преждевременного разрушения?

Преждевременного разрушения! Весь человеческий страх объясняется этим! После человека — Орля! После того, кто может умереть от любой случайности каждый день, каждый час, каждую минуту, пришел тот, кто может умереть только в свой день, в свой час, в свою минуту, лишь достигнув предела своего бытия!

Нет… нет… несомненно… несомненно… он не умер… Значит… значит, я должен убить самого себя!