Умирать от голода как пишется

×òîá ìóäðî æèçíü ïðîæèòü, çíàòü íàäîáíî íåìàëî
Äâà ïðàâèëà çàïîìíè äëÿ íà÷àëà:
Òû ëó÷øå ãîëîäàé, ÷åì ÷òî ïîïàëî åñòü,
È ëó÷øå áóäü îäèí, ÷åì âìåñòå ñ êåì ïîïàëî.
                Î. Õàéÿì

ÊÎÌÌÅÍÒÀÐÈÉ

ß äàâíî çíàþ ýòè ñòðîêè Îìàðà Õàéÿìà. Èõ ÷àñòî öèòèðóþò è ýòî ìíå íå ïî äóøå.  íèõ åñòü ÷òî-òî æàëêîå. Îñîáåííî «ëó÷øå áóäü îäèí, ÷åì âìåñòå ñ êåì ïîïàëî». Òàêîå âïå÷àòëåíèå, ÷òî ÷åëîâåêó íå ïîâåçëî â æèçíè, â îáùåíèè. Àêöåíò ó íåãî ïàäàåò íà óåäèíåíèè, íà ïðîòèâîïîñòàâëåíèè óåäèíåíèÿ îáùåíèþ, â êîíå÷íîì ñ÷åòå, ß è äðóãîãî, ß è ÌÛ.

Ìíå êàæåòñÿ, ëó÷øå ïîñîâåòîâàòü ÷åëîâåêó íå îñòàâàòüñÿ îäíîìó, à èñêàòü íîðìàëüíîãî îáùåíèÿ. ÈÑÊÀÒÜ ÎÁÙÅÍÈß, À ÍÅ ÇÀÌÛÊÀÒÜÑß! Âî ÷òîáû òî íè ñòàëî! Îäèíî÷åñòâî òàêæå ïëîõî, êàê è îáùåíèå ñ ïëîõèìè ëþäüìè, «ñ êåì ïîïàëî».
Ãîëîâó âûòÿíóë — õâîñò óâÿç, õâîñò âûòÿíóë — ãîëîâà óâÿçëà. — Îäèíàêîâî ïëîõî.

Âûðàæåíèå «ñ êåì ïîïàëî» â äàííîì êîíòåêñòå — âåñüìà ñîìíèòåëüíî. Æèçíü âîîáùå è îáùåíèå â ÷àñòíîñòè — â íåêîòîðîì ñìûñëå èãðà, ò.å. è â æèçíè, è â îáùåíèè ïðèñóòñòâóåò ñëó÷àéíîñòü êàê îáÿçàòåëüíûé ýëåìåíò. Òû ìîæåøü áûòü óâåðåí íà 100 ïðîöåíòîâ, ÷òî îáùåíèå ñ òåì-òî è òåì-òî — ýòî «ñ êåì ïîïàëî»? Íåò. Òóò ïðèñóòñòâóåò â îöåíêå Åå âåëè÷åñòâî Íåîïðåäåëåííîñòü. Çíà÷èò, íåëüçÿ áðîñàòüñÿ ñëîâàìè «ñ êåì ïîïàëî».

ß ìîãó îáâèíèòü àâòîðà óêàçàííûõ ñòðîê â òîì, ÷òî îí ïûòàåòñÿ âûäàòü ñâîå ìèçàíòðîïè÷åñêîå ñîñòîÿíèå äóõà çà ìóäðîñòü. Êðîìå òîãî, òóò ïîïàõèâàåò âûñîêîìåðèåì: ÿ õîðîøèé (ÿ óâàæàþ ñåáÿ), à êðóãîì ìåíÿ îäíè äåáèëû, íåóâàæàåìûå, «êòî ïîïàëî». Íåäîâîëåí îêðóæåíèåì? Ëèáî ïîìåíÿé åãî, ëèáî èçìåíè ê íåìó îòíîøåíèå. Íî íèêàê íå ñòàíîâèñü â ïîçó âûñîêîìåðíîãî îòñòðàíåíèÿ («ëó÷øå áóäü îäèí»).

À ìîæåò ïåðåâîä íåóäà÷íûé?
______________________________________________________

ÄÎÁÀÂËÅÍÈÅ

Ìíå ïîïûòàëñÿ âîçðàçèòü Ïàâåë Àíòèïîâ. Âîò åãî òåêñò:

«Çäðàâñòâóéòå, Ëåâ Åâäîêèìîâè÷.
 Äëÿ íà÷àëà äàâàéòå âîññòàíîâèì ïîëíûé òåêñò ïåðåâîäà Î.Ðóìåðà:

 ×òîá ìóäðî æèçíü ïðîæèòü, çíàòü íàäîáíî íåìàëî
 Äâà âàæíûõ ïðàâèëà çàïîìíè äëÿ íà÷àëà:
 Òû ëó÷øå ãîëîäàé, ÷åì ÷òî ïîïàëî åñòü,
 È ëó÷øå áóäü îäèí, ÷åì âìåñòå ñ êåì ïîïàëî.

 Êàê ñêàçàíî â ìóäðîé ïðèò÷å, ïðèâåä¸ííîé íà Âàøåé ñòðàíèöå, êòî àêöåíòèðóåò âíèìàíèå íà êîðè÷íåâîì, óïóñêàåò ñèíåå.  ýòîì ðóáàè Âû óâèäåëè àêöåíò íà óåäèíåíèè, íî òàê ëè ýòî? ß ñîìíåâàþñü. Ýòî ñîìíåíèå îáîñíîâàíî òðåòüåé ñòðîêîé. Ïîíÿòíî, ÷òî áåç åäû ÷åëîâåê ñêîëü-ëèáî äîëãî ïðîæèòü íå ìîæåò, òàêæå ïîíÿòíî, ÷òî íå ê ñìåðòè îò ãîëîäà ïðèçûâàåò Õàéÿì.
 Çíà÷èò, è â ÷åòâ¸ðòîé ñòðîêå ïðèçûâ íå ê îäèíî÷åñòâó, íå ê çàìêíóòíîñòè.
 Íî ê ÷åìó æå?

 Ìîé îòâåò — ê ðàçáîð÷èâîñòè.
 Ê ðàçáîð÷èâîñòè â åäå, ðàäè êà÷åñòâà êîòîðîé ìîæíî äàæå ïîãîëîäàòü íåìíîãî, è ê ðàçáîð÷èâîñòè â îáùåíèè, ðàäè êà÷åñòâà êîòîðîãî ìîæíî è â îäèíî÷åñòâå íåìíîãî ïîáûòü. Ò.å., ê ïîèñêó òîãî ñàìîãî _íîðìàëüíîãî îáùåíèÿ_, î êîòîðîì Âû ãîâîðèòå â ñâîåé çàìåòêå.

 ×òî æå êàñàåòñÿ ìèçàíòðîïèè è âûñîêîìåðèÿ — òî èõ çäåñü íåò.
 Äîêàçàòåëüñòâî ïðîñòîå: íà ìî¸ íåäàâíåå ïðåäëîæåíèå ïîîáùàòüñÿ, Âû îòâåòèëè ñîâåðøåííî ïîíÿòíîé è ðàçóìíîé ïðîñüáîé, ÷òîáû äëÿ íà÷àëà ÿ ðàññêàçàë î ñåáå, ò.å. â êà÷åñòâå «êîãî ïîïàëî» ÿ, êàê ïàðòí¸ð ïî îáùåíèþ, Âàñ íå çàèíòåðåñîâàë.
 Íî — ñîãëàñèòåñü! — íè ìèçàíòðîïèÿ, íè âûñîêîìåðèå Âàì ñîâåðøåííî íå ñâîéñòâåííû.
 Òàê äóìàþ».

ÎÒÂÅ×ÀÞ:

Óâàæàåìûé ðåöåíçåíò! Ó íàñ ñ Âàìè ðàçãîâîð òèïà «ñòàêàí íàïîëîâèíó ïîëíûé èëè íàïîëîâèíó ïóñòîé». ß óâèäåë â ýòîì ðóáàè Õàéÿìà îäíî, Âû äðóãîå. Êòî èç íàñ ïðàâ? Ïîñìîòðèòå ñàìè: åñëè áû àâòîð îãðàíè÷èëñÿ ñåíòåíöèåé «íå íàäî áûòü âìåñòå ñ êåì ïîïàëî», òî òóò Âû áîëüøå ïðàâû.  ýòîé ñåíòåíöèè, äåéñòâèòåëüíî, ïðèçûâ ê ðàçáîð÷èâîñòè â îòíîøåíèÿõ ñ ëþäüìè. Íî àâòîð íå îãðàíè÷èâàåòñÿ ýòîé ñåíòåíöèåé, à äîáàâëÿåò «ëó÷øå áóäü îäèí», áîëåå òîãî, îí ñòàâèò ýòè ñëîâà âïåðåäè ñëîâ «÷åì âìåñòå ñ êåì ïîïàëî», ýòèì óñèëèâàÿ èõ çíà÷åíèå. Çäåñü óæå íå ïðèçûâ ê ðàçáîð÷èâîñòè, à ïðåäëîæåíèå óéòè îò âñÿêîãî îáùåíèÿ! Ðàçáîð÷èâûì ìîæíî áûòü òîëüêî â ñèòóàöèè, êîãäà òû íå óõîäèøü ñîâñåì îò êîíòàêòà ñ ëþäüìè. Òàê êòî æå áëèæå ê èñòèíå? Äåëàéòå âûâîä.

 Ñåíòåíöèÿ Õàéÿìà èìååò ñìûñë ëèøü â ñèòóàöèè âåñüìà îãðàíè÷åííîãî êðóãà îáùåíèÿ. Íî òîãäà ýòî íå ôèëîñîôñêàÿ ñåíòåíöèÿ (íå ñîâåò ìóäðî ïðîæèòü), à ñåíòåíöèÿ ïî ñëó÷àþ, ñèòóàòèâíàÿ, èìåþùàÿ ñóãóáî ÷àñòíûé õàðàêòåð. Ê ñîâåòàì ìóäðî ïðîæèòü îíà íèêàê íå ìîæåò áûòü îòíåñåíà.

Åùå îäèí ìîìåíò, ÷èñòî ËÎÃÈ×ÅÑÊÈÉ. Õàéÿì ïîñòðîèë ñâîå ñóæäåíèå íà îñíîâå äâóõ âàðèàíòîâ-àëüòåðíàòèâ: ëèáî «ñ êåì ïîïàëî», ëèáî «áóäü îäèí». Íî âåäü ÿñíî, åñòü è äðóãèå âàðèàíòû-àëüòåðíàòèâû (ìåæäó óêàçàííûìè êðàéíèìè ïîçèöèÿìè). Çíà÷èò, äàííîå ñóæäåíèå íå ÿâëÿåòñÿ ïîëíûì (çàêðûòûì) äèçüþíêòèâíûì ñóæäåíèåì.  íåì íå ïåðå÷èñëåíû âñå âîçìîæíûå àëüòåðíàòèâû-äèçüþíêòû. À èç ýòîãî âûòåêàåò, ÷òî íà îñíîâå ýòîãî ñóæäåíèÿ íåëüçÿ ïîñòðîèòü ÏÐÀÂÈËÜÍÎÅ ðàçäåëèòåëüíî-êàòåãîðè÷åñêîå óìîçàêëþ÷åíèå (îòðèöàþùå-óòâåðæäàþùèé ìîäóñ) — ñì. ó÷åáíèê ïî ëîãèêå. Çäåñü íàðóøåíî ïðàâèëî îòðèöàþùå-óòâåðæäàþùåãî ìîäóñà ðàçäåëèòåëüíî-êàòåãîðè÷åñêîãî óìîçàêëþ÷åíèÿ, ò.å. äîïóùåíà ëîãè÷åñêàÿ îøèáêà. (Ïðàâèëî òàêîå: ðàçäåëèòåëüíîå ñóæäåíèå [äèçüþíêöèÿ] äîëæíî áûòü ïîëíûì, çàêðûòûì, ñ ïåðå÷èñëåíèåì âñåõ ÷ëåíîâ äèçüþíêöèè).

Ýòó ëîãè÷åñêóþ îøèáêó íåðåäêî ñîâåðøàþò ëþäè, ìàëî èñêóøåííûå â ëîãèêå. ß ïèøó îá ýòîì â ñâîåé «Çàíèìàòåëüíîé ôèëîñîôèè», â òåêñòå ïîä íàçâàíèåì «ÃËÓÏÛÅ ÀËÜÒÅÐÍÀÒÈÂÛ». Âîò ÷àñòü ýòîãî òåêñòà:

«Â èçâåñòíîì îòå÷åñòâåííîì ôèëüìå «Ïîäêèäûø» (1939 ã.) åñòü ïðèìå÷àòåëüíàÿ ñöåíà: æåíùèíà, íàïðàâëÿâøàÿñÿ ñ ìóæåì íà äà÷ó, ðåøèëà îòâåñòè ïîòåðÿâøóþñÿ äåâî÷êó Íàòàøó ëåò 4-õ â îòäåëåíèå ìèëèöèè. Ïî äîðîãå îíà ñïðîñèëà äåâî÷êó, êàê ñ íåé îáðàùàþòñÿ ðîäèòåëè. Äåâî÷êà ÿêîáû ñêàçàëà åé, ÷òî îíè õîòÿò «îòîðâàòü åé ãîëîâó». Òîãäà æåíùèíà ðåøèëà ïîäàòü íà ðîäèòåëåé â ñóä è, ïåðåäóìàâ âåñòè äåâî÷êó â îòäåëåíèå ìèëèöèè, ïðåäëîæèëà ìóæó âçÿòü åå íà äà÷ó. Ìóæ, Ìóëÿ, ñòàë âîçðàæàòü. Òîãäà îíà ñêàçàëà: «Ñïðîñèì äåâî÷êó, ïóñòü îíà ñàìà ñêàæåò»:

«Ñêàæè, ìàëåíüêàÿ, ÷òî òû õî÷åøü? ×òîáû òåáå îòîðâàëè ãîëîâó èëè åõàòü íà äà÷ó?» — «Íà äà÷ó!» — «Âîò âèäèøü, Ìóëÿ, äåâî÷êà õî÷åò íà äà÷ó»

Íå÷òî ïîäîáíîå ÿ ñëûøàë ïî ðàäèî «Ýõî Ìîñêâû» âå÷åðîì 3 ÿíâàðÿ 2003 ã. Òåìà áåñåäû: óïîòðåáëåíèå ñïèðòíûõ íàïèòêîâ. Ïî õîäó áåñåäû ðàäèîàóäèòîðèè áûë çàäàí âîïðîñ: «Àëêîãîëü — ëåêàðñòâî èëè ÿä?» (ïî îäíîìó íîìåðó òåëåôîíà àëêîãîëü — ëåêàðñòâî, ïî äðóãîìó — ÿä). Ðàäèîñëóøàòåëè îêàçàëèñü ïåðåä æåñòêèì âûáîðîì: ëèáî ëåêàðñòâî, ëèáî ÿä. Áîëüøèíñòâî íå ìîãëè îòâåòèòü íà ýòîò âîïðîñ. Ïîòîìó ÷òî ÷àùå âñåãî àëêîãîëü íå ëåêàðñòâî è íå ÿä, à íå÷òî òðåòüå. Ýòîò âîïðîñ è ïîäîáíûå åìó — èç ðàçðÿäà èäèîòñêèõ.

7 ôåâðàëÿ 2003 ã. ñ 11.30 äî 12.10 ïî 3-ìó òåëåêàíàëó ÒÂÖ â ïðîãðàììå «êàíàë Äàòà» áûë ïðîâåäåí èíòåðàêòèâíûé îïðîñ òåëåçðèòåëåé. Âîïðîñ òàêîé: «Êòî âëàäååò áîãàòñòâîì Ðîññèè?». Ïðåäëàãàëèñü òðè âàðèàíòà îòâåòà: 1. Ãîñóäàðñòâî. 2. Îëèãàðõè. 3. Êðèìèíàë. Îòâåòû: 1. — 174. 2. — 1017. 3. — 604. Ó÷àñòâóþùèé â òåëåïåðåäà÷å À. Øîõèí ïðåäëîæèë ÷åòâåðòûé âàðèàíò îòâåòà — íàðîäó. Ýòîò âîïðîñ ñ çàãîòîâëåííûìè âàðèàíòàìè îòâåòà îäíîâðåìåííî è èäèîòñêèé è ïðîâîêàöèîííûé (áîëüøåâèñòñêî-êîììóíèñòè÷åñêèé). Ïðîâîêàöèîííûé ïîòîìó, ÷òî îí èçíà÷àëüíî íàñòðàèâàåò íà îïðåäåëåííûé íåãàòèâíûé îòâåò, ðàçæèãàåò ñîöèàëüíóþ ðîçíü-íåíàâèñòü è ïîðîæäàåò àíàðõèñòñêèå íàñòðîåíèÿ. Âñå âàðèàíòû èñêëþ÷àþò âëàäåíèå áîãàòñòâîì îáû÷íûìè, íîðìàëüíûìè ëþäüìè. Ãîñóäàðñòâî, îëèãàðõè, êðèìèíàë — â áîëüøèíñòâå ñëó÷àå⠗ ýòî íå ÿ è òû, à êòî-òî äðóãîé (÷èíîâíèêè, îëèãàðõè, êðèìèíàë).

 ìàå-èþíå 2005 ã. ïî òåëåêàíàëó «Êóëüòóðà» â àíîíñå-ðåêëàìå íîâîé ïðîãðàììû (Ñàòè Ñïèâàêîâîé) çâó÷àëè òàêèå ñëîâà: «È ÷òî âñ¸-òàêè âàæíåå äëÿ èñòèííîãî àðòèñòà: àìáèöèè èëè ñìèðåíèå?»

12-12 ÿíâàðÿ 2006 ã. ïî òåëåêàíàëó «Êóëüòóðà» â ïðîãðàììå «Êóëüòóðíàÿ ðåâîëþöèÿ» îáñóæäàëñÿ âîïðîñ: êîìó óïðàâëÿòü ãîñóäàðñòâîì: ìîëîäûì èëè ñòàðûì? Îáñóæäåíèå âåëîñü ïðàêòè÷åñêè â äóõå ñòðîãîé äèçüþíêöèè èëè-èëè. Èëè ìîëîäûå äîëæíû óïðàâëÿòü ãîñóäàðñòâîì, à ñòàðûì íåëüçÿ. Èëè ñòàðûå äîëæíû óïðàâëÿòü ãîñóäàðñòâî è íè â êîåì ñëó÷àå ìîëîäûå. Èñòèíà çà ïðåäåëàìè ýòîé äèçüþíêöèè. Îïòèìàëüíûé âàðèàíò: íå ìîëîäîé è íå ñòàðûé, à ñî÷åòàþùèé â ñåáå ïîëîæèòåëüíûå ñâîéñòâà ìîëîäîãî è ñòàðîãî. Åñëè áû ìîëîäîñòü çíàëà, åñëè áû ñòàðîñòü ìîãëà — ãîâîðèò ðàñõîæàÿ ôðàçà. Ñòðàíîé äîëæíû óïðàâëÿòü òå, êòî çíàåò è ìîæåò!

Í.Ñ.Ìèõàëêîâ â àíîíñå ôèëüìà «Ãèáåëü èìïåðèè. Âèçàíòèéñêèé óðîê» íà òåëåêàíàëå «Ðîññèÿ» (9 ôåâðàëÿ 2008 ã.) çàÿâèë: «Ïðèõîäèò ïîðà âñ¸ íàçûâàòü ñâîèìè èìåíàìè, ïîòîìó ÷òî íà ñåãîäíÿøíèé äåíü èìåííî è òîëüêî ïðàâîñëàâèå ìîæåò ïðîòèâîñòîÿòü òîìó èíòåëëåêòóàëüíîìó è êóëüòóðíîìó ìàêäîíàëüäñó, ê êîòîðîìó íàñ ïûòàþòñÿ ïðèó÷èòü».

Áåññìåðòíà ñî ñâîèì èäèîòñêèì âîïðîñîì æåíùèíà èç êèíîôèëüìà «Ïîäêèäûø»! Âíîâü è âíîâü âîñïðîèçâîäÿò ïîäîáíóþ äèëåììó…»
                ___________________
 
Äóìàþ, òåïåðü äîëæíî áûòü âñ¸ ÿñíî ñ ÷åòâåðîñòèøèåì Îìàðà Õàéÿìà. ß áû íå ñòàë òàê ïîäðîáíî ðàçáèðàòü-êðèòèêîâàòü ýòî ÷åòâåðîñòèøèå, åñëè áû ïîñëåäíÿÿ åãî ñòðîêà íå áûëà òàê â õîäó, íå èñïîëüçîâàëàñü àêòèâíî ëþäüìè â èõ àðãóìåíòàöèè.

Çäðàâñòâóéòå, Ëåâ Åâäîêèìîâè÷.

Äëÿ íà÷àëà äàâàéòå âîññòàíîâèì ïîëíûé òåêñò ïåðåâîäà Î.Ðóìåðà:

×òîá ìóäðî æèçíü ïðîæèòü, çíàòü íàäîáíî íåìàëî
Äâà âàæíûõ ïðàâèëà çàïîìíè äëÿ íà÷àëà:
Òû ëó÷øå ãîëîäàé, ÷åì ÷òî ïîïàëî åñòü,
È ëó÷øå áóäü îäèí, ÷åì âìåñòå ñ êåì ïîïàëî.

Êàê ñêàçàíî â ìóäðîé ïðèò÷å, ïðèâåä¸ííîé íà Âàøåé ñòðàíèöå, êòî àêöåíòèðóåò âíèìàíèå íà êîðè÷íåâîì, óïóñêàåò ñèíåå.  ýòîì ðóáàè Âû óâèäåëè àêöåíò íà óåäèíåíèè, íî òàê ëè ýòî? ß ñîìíåâàþñü. Ýòî ñîìíåíèå îáîñíîâàíî òðåòüåé ñòðîêîé. Ïîíÿòíî, ÷òî áåç åäû ÷åëîâåê ñêîëü-ëèáî äîëãî ïðîæèòü íå ìîæåò, òàêæå ïîíÿòíî, ÷òî íå ê ñìåðòè îò ãîëîäà ïðèçûâàåò Õàéÿì.
Çíà÷èò, è â ÷åòâ¸ðòîé ñòðîêå ïðèçûâ íå ê îäèíî÷åñòâó, íå ê çàìêíóòíîñòè.
Íî ê ÷åìó æå?

Ìîé îòâåò — ê ðàçáîð÷èâîñòè.
Ê ðàçáîð÷èâîñòè â åäå, ðàäè êà÷åñòâà êîòîðîé ìîæíî äàæå ïîãîëîäàòü íåìíîãî, è ê ðàçáîð÷èâîñòè â îáùåíèè, ðàäè êà÷åñòâà êîòîðîãî ìîæíî è â îäèíî÷åñòâå íåìíîãî ïîáûòü. Ò.å., ê ïîèñêó òîãî ñàìîãî _íîðìàëüíîãî îáùåíèÿ_, î êîòîðîì Âû ãîâîðèòå â ñâîåé çàìåòêå.

×òî æå êàñàåòñÿ ìèçàíòðîïèè è âûñîêîìåðèÿ — òî èõ çäåñü íåò.
Äîêàçàòåëüñòâî ïðîñòîå: íà ìî¸ íåäàâíåå ïðåäëîæåíèå ïîîáùàòüñÿ, Âû îòâåòèëè ñîâåðøåííî ïîíÿòíîé è ðàçóìíîé ïðîñüáîé, ÷òîáû äëÿ íà÷àëà ÿ ðàññêàçàë î ñåáå, ò.å. â êà÷åñòâå «êîãî ïîïàëî» ÿ, êàê ïàðòí¸ð ïî îáùåíèþ, Âàñ íå çàèíòåðåñîâàë.
Íî — ñîãëàñèòåñü! — íè ìèçàíòðîïèÿ, íè âûñîêîìåðèå Âàì ñîâåðøåííî íå ñâîéñòâåííû.
Òàê äóìàþ.

Ïàâåë Ëîáàòîâêèí   14.12.2012 10:05   •
  Çàÿâèòü î íàðóøåíèè

10 ответов:

Читайте также

Молодой человек, с детства запертый в монастыре против собственной воли. Погибает вскоре после того, как ему удается сбежать.

История создания

Михаил Лермонтов работал над поэмой «Мцыри» в 1838-1839 годах. Первая публикация состоялась в 1840 году в сборнике «Стихотворения М. Лермонтова» с некоторыми цензурными сокращениями. Поэма считается одним из последних образцов романтического жанра в русской литературе. Сюжет поэмы Лермонтов якобы позаимствовал из одной истории, которую слышал во время ссылки на Кавказ, куда поэта выслали в 1837 году.

Поэт путешествовал по старой Военно-Грузинской дороге, которая идет через Главный Кавказский хребет. Там, в городе Мцхета, Лермонтов разговорился с неким монахом, который поведал поэту историю собственной жизни. Монах этот происходил из семьи горцев и еще в детстве попал в плен. Генерал Алексей Ермолов вез ребенка с собой, но мальчик по дороге заболел, и генералу пришлось оставить его в монастыре на попечении братии.

Ребенок рос в монастыре, но не мог свыкнуться с новыми условиями и несколько раз пытался бежать назад в горы. После очередной попытки ребенок серьезно заболел и едва не погиб. Этот рассказ якобы настолько впечатлил Лермонтова, что тот создал по мотивам услышанной истории поэму. Действительно ли этот эпизод в жизни Лермонтова имел место, или он был выдуман ранними биографами, сейчас сказать трудно.

В поэме заметно и большое влияние фольклора грузин. К примеру, мотив битвы юноши с барсом или тигром распространен в народной грузинской поэзии. Название поэмы первоначально звучало как «Бэри», что в переводе с грузинского означало «монах». Позже автор заменил название на «Мцыри» — слово, которое означало одновременно и «послушник», и «чужеземец», что точнее отражало суть происходящего в поэме. Редактируя поэму позже, Лермонтов выкинул часть текста, вероятно, опасаясь цензуры. В этих строках Мцыри жалуется, что вместо родины Бог дал ему тюрьму.

Поэма «Мцыри»

Герой родился и рос на Кавказе в семье гордого горца. В воспоминаниях герой видит отца в образе воина, в боевой одежде и с ружьем. Шестилетним мальчиком героя взял в плен некий русский генерал и увез из родных краев. В дороге ребенок заболел, и генералу пришлось оставить мальчика в монастыре. Там ребенка удерживали насильно, и Мцыри против воли пришлось стать монахом.

Герой сохранил качества, присущие горцам, — страстную и горячую натуру, гордый характер и «могучий дух», который юноша унаследовал от предков. В детстве герой отказывался от монастырской пищи из гордости и согласен был умереть от голода. Даже ребенком герой был тверд духом, никогда не жаловался, не плакал и молча переносил болезни и трудности.

Перед смертью, исповедуясь, герой говорит, что его жизнь была полна «горьких мук». Герой вспоминает прошлое — отцовский дом и ущелье, где стоял аул, в котором жила семья Мцыри. Когда герой оказался в монастыре, один старый монах стал опекать больного мальчика из жалости. Выздоровев, герой, однако, не повеселел, а скрывался от людей, не играл и дичился.

Старый монах, который спас мальчика от смерти, надеялся, что со временем Мцыри отвыкнет от родных, забудет о прошлом и освоится в монастыре. Юноша действительно забыл лица близких и смутно помнил свое прошлое, притерпелся к монастырской жизни, начал понимать язык местных и был окрещен святым отцом, однако добром это не обернулось. Герой продолжал всю свою недолгую жизнь тосковать об утраченном и мечтать о свободе и воспринимал собственную жизнь в монастыре как пребывание в тюрьме.

Семья Мцыри продолжает жить где-то в горах Кавказа, и родители, вероятно, считают героя погибшим, ничего не зная о нынешнем положении Мцыри. Став взрослым юношей, герой дает себе слово, что непременно увидится с родными. Однажды герою подворачивается возможность сбежать из монастыря. Герой убегает ночью во время грозы, но проводит на свободе всего трое суток. За это время герой успевает встретиться с барсом, вступить в бой с ним и победить этого грозного хищника.

Во время этой короткой вылазки на волю Мцыри также встречает прекрасную молодую грузинку, за которой наблюдает издали. Девушка спускается к горной реке, чтобы набрать воды в кувшин. На грузинке бедная одежда и чадра, но голос девушки кажется Мцыри «сладко вольным». Герой видит и дом, где живет девушка, — саклю, которая «приросла к скале», и голубой дымок, который струится над плоской кровлей. Эти воспоминания умирающий из-за болезни герой считает самыми ценными в жизни.

До родных мест герой, однако, не добирается. Мцыри идет к горам, но сбивается с дороги в лесу, плутает и снова выходит к монастырю, из которого сбежал. В лесу герой заболевает, позже его, лежащего без сознания, находят монахи и относят обратно в монастырь. Парень полагает, что вскоре умрет из-за болезни, и печалится о том, что будет похоронен в чужой земле и так и не сможет увидеть родных.

Умирая, Мцыри упрекает старика-монаха, что тот прожил насыщенную жизнь в миру и ушел в монастырь лишь позже. Кроме того, старик уже слаб и сед, отвык от желаний, поэтому ему не понять юного Мцыри, который оказался в монастыре против собственной воли совсем еще ребенком и не видел жизни.

Жалость, которую монахи испытывают к Мцыри, кажется юноше позорной. При этом к старому монаху, который его выходил и опекал, герой относится с должным уважением и называет того «отцом». Сам старик тоже по-дружески относится к Мцыри и принимает у юноши исповедь, когда тот лежит при смерти.

Иллюстрация к произведению Лермонтова «Мцыри»

Больше всего герой стремится обрести утраченную свободу и мечтает вернуться туда, где жил в детстве. Мцыри просит перенести его перед смертью в сад, откуда юноше будет виден Кавказ. Дальнейшая биография героя неизвестна — Мцыри мог умереть, а мог и оправиться от болезни.

Мцыри не причинял зла людям, это незлобивый человек с чистой детской душой, однако с обитанием в монастыре жизненные ценности героя несовместимы. Помыслы Мцыри устремлены к родным краям, которые герой покинул против собственной воли. Пребывание среди монахов герой воспринимает как плен и считает, что это не жизнь. Герой тоскует по родине и тяготится одиночеством, в котором находится в монастыре, несмотря на присутствие вокруг монахов.

Мцыри мало подходит для размеренной монастырской жизни. Юноша полон «желаньем и тоской» и «бессильным и пустым жаром». Жизнь взаперти сделала некогда веселого и резвого героя угрюмым. Мцыри отвык от людей и чувствует себя среди них чужим; герою кажется, что сам он больше сродни зверю. Юноша вспоминает «чудный мир тревог и битв», где «люди вольны, как орлы». Уже много лет герой не видел родных и скучает по ним, чувствуя себя лишенным отчизны и близких.

Герой — свободолюбивая личность, и ради обретения свободы он готов рискнуть жизнью. Умирать, однако, совсем не хочется. Мцыри жалеет, что прожил так мало и не смог исполнить собственного сокровенного желания — снова увидеть родину и семью.

Несмотря на то, что вырастили героя монахи, тот стал смелым человеком, который готов один на один сразиться с диким хищником, не испытывая страха, и победить в этой схватке. Мцыри оказался славным воином, верным и скорым ударом он рассек «широкий лоб» барса, имея в качестве оружия простой сук. У героя были все шансы стать удалым горцем, если бы злая судьба не забросила Мцыри в монастырь.

Лермонтов демонстрирует душевное состояние героя через природу. Юноша сравнивается с одиноким листком, который сорвала и унесла буря. Сам герой постоянно восхищается природой Кавказа, причудливыми горными хребтами, снегами, которые горят, «как алмаз», и высью неба. Горная природа в поэме составляет оппозицию монастырю – месту заключения главного героя. Природа ассоциируется со свободой.

Кроме того, окружающий монастырь горный пейзаж по-разному воспринимается монахами и самим Мцыри. Для героя прячущиеся в тучах скалы — воплощение свободы, дом вольных людей, а монастырские кельи Мцыри воспринимает как «душные». Для монахов, напротив, природа полна опасностей. Этим противопоставлением усиливается конфликт между Мцыри и монастырем.

Цитаты

«Старик! я слышал много раз,

Что ты меня от смерти спас —

Зачем?.. Угрюм и одинок,

Грозой оторванный листок,

Я вырос в сумрачных стенах

Душой дитя, судьбой монах.

Я никому не мог сказать

Священных слов «отец» и «мать».

«Я мало жил, и жил в плену.

Таких две жизни за одну,

Но только полную тревог,

Я променял бы, если б мог»

Замысел о написании романтической поэмы о скитаниях свободного горца, обреченного на монашеское затворничество, возник у Лермонтова на пороге юности — в 17 лет.

Об это свидетельствуют дневниковые записи, наброски: юноша, который вырос в стенах монастыря и ничего, кроме монастырских книг и безмолвных послушников не видел, внезапно обретает кратковременную свободу.

Формируется новое мировоззрение…

История создания поэмы

В 1837 году 23-летний поэт оказывается на Кавказе, который полюбил еще ребенком (бабушка возил его на санаторное лечение). В сказочном Мцхете он встретил старого монаха, последнего служителя уже не существующей обители, рассказавшего поэту историю своей жизни. В семилетнем возрасте, горец, мусульманский мальчик, был пленен русским генералом и увезен из родного дома. Мальчик болел, поэтому генерал оставил его в одном из христианских монастырей, где монахи решили вырастить из пленника своего последователя. Парень протестовал, несколько раз сбегал, в ходе одной из попыток едва не погиб. После очередного неудавшегося побега, все-таки принял сан, так как привязался к одному из старых монахов. Рассказ монаха восхитил Лермонтова — ведь он до странности совпадал с его давними поэтическими замыслами.

Вначале поэт озаглавил поэму «Бэри» (с грузинского это переводится как «монах»), но затем он заменил название на «Мцыри». В этом названии символически слились значения «послушник» и «пришелец», «чужеземец».

Поэма была написана в августе 1839 года, издана в 1840 году. Поэтическими предпосылками к созданию этой поэмы стали стихотворения «Исповедь» и «Боярин Орше», в новом произведении Лермонтов перенес действие в экзотическую, а потому очень романтичную обстановку — в Грузию.

Считается, что в описании монастыря у Лермонтова проступает описание мцхетского собора Светицховели, одного из древнейших святынь Грузии.

Вначале Лермонтов намеревался использовать для поэмы эпиграф на французском «Родина бывает только одна». Потом передумал — эпиграфом к поэме служит библейская цитата, переводимая с церковнославянского, как «Вкушая, вкусил мало меда — и вот, умираю». Это отсылка к библейской истории о царе Сауле. Предводитель воинства, Саул напутствовал своих воинов на битву. Он пригрозил казнью любому, кто сделает перерыв в битве, чтобы поесть и восстановить силы. Царь не знал, что его собственный сын вкусит запретного меда и ринется в бой. После удачного сражения царь решил казнить сына, в назидание всем, и сын готов был принять наказание («Выпил мёду, теперь я должен умереть»), но народ удержал царя от расправы. Смысл эпиграфа в том, что непокорный, свободный по своей природе человек не может быть сломлен, никто не вправе распоряжаться его правом на свободу, а если затворничество неизбежно, то подлинной свободой станет смерть.

Анализ произведения

Сюжет, жанр, тема и идея поэмы

Сюжет поэмы почти совпадает с изложенными выше событиями, но начинается не в хронологическом порядке, а представляет собой экскурс. Юноша, готовящийся к постригу в монахи, во время бури остается за стенами своего монастыря. Три дня свободы подарила ему жизнь, когда же его нашли больным и израненным, он рассказал старому монаху то, что ему довелось пережить. Юноша осознает, что непременно умрет, хотя бы потому, что после трех дней свободы он уже не сможет мириться с прежней жизнью в монастыре. В отличие от своего прототипа, Мцыри, герой поэмы, не мирится с монастырскими обычаями и умирает.

Почти вся поэма целиком — это исповедь юноши перед стариком-монахом (назвать исповедью этот рассказ можно только формально, так как рассказ юноши проникнут вовсе не стремлением к покаянию, а страстью к жизни, страстным желанием её). Напротив, можно сказать, что Мцыри не исповедуется, а проповедует, вознося новую религию — свободу.

Основной темой поэмы считается тема бунта как против формального затворничества, так и против обыденной, скучной, бездеятельной жизни. Также в поэме поднимаются темы:

• любви к родине, потребности в этой любви, потребности в собственной истории и семье, в «корнях»;
• противостояния толпы и ищущего одиночки, непонимания между героем и толпой;
• тема свободы, борьбы и подвига.

Первоначально критика восприняла «Мцыри» как революционную поэму, призыв к борьбе. Тогда её идею понимали как верность своей идеологии и важность сохранения этой веры, несмотря на возможное поражение в борьбе. Мечты о родине Мцыри критики рассматривали как потребность присоединиться не только к совей утраченной семье, но и как возможность присоединиться к армии своего народа и сражаться вместе с ней, то есть, добиваться свободы и для своей родины.

Однако позже критики усмотрели в поэме больше метафизических смыслов. Идея поэмы видится более широко, так как образ монастыря пересматривается. Монастырь служит прообразом общества. Живя в обществе, человек мирится с определенными рамками, оковами для собственного духа, общество отравляет естественного человека, каким является Мцыри. Если бы проблема состояла в потребности сменить монастырь на природу, то Мцыри был бы счастлив уже за стенами монастыря, но и за пределами обители он не находит счастья. Он уже отравлен влиянием монастыря, и он стал чужим в мире природы. Таким образом, в поэме утверждается, что поиск счастья — сложнейший путь в жизни, где для счастья нет обязательных условий.

Жанр, композиция и конфликт поэмы

Жанр произведения — поэма, это жанр, наиболее любимый Лермонтовым, стоит на стыке лирики и эпоса и позволяет рисовать героя более детально, чем лирика, так как отражает не только внутренний мир, но и поступки, действия героя.

Композиция поэмы кольцевая — действие начинается в монастыре, переносит читателя в отрывочные детские воспоминания героя, в его трехдневные приключения и снова возвращается в монастырь. Поэма включает в себя 26 глав.

Конфликт произведения романтический, типичный для произведения в жанре романтизма: противопоставляется стремление к свободе и невозможность получить её, романтический герой в поиске и толпа, препятствующая его поиску. Кульминация поэмы — момент встречи с диким барсом и поединок со зверем, полностью вскрывающий внутренние силы героя, его характер.

Герои поэмы

(Мцыри рассказывает монаху свою историю
)

В поэме всего два героя — Мцыри и монах, которому он рассказывает свою историю. Впрочем, можно сказать, что действующий герой только один, Мцыри, а второй безмолвен и тих, как и положено монаху. В образе Мцыри сходится множество противоречий, которые не позволяют ему быть счастливым: он крещенный, но иноверец; он монах, но бунтует; он сирота, но у него есть дом и родители, он «естественный человек», но не находит гармонии с природой, он из «униженных и оскорбленных», но внутренне свободнее всех.

(Мцыри наедине с собой и природой
)

Это сочетание несочетаемого — трогательный лиризм в созерцании красот природы с могучей силой, мягкость и твердые намерения на побег — то, к чему сам Мцыри относится с полным пониманием. Он знает, что счастья для него нет ни в образе монаха, ни в образе беглеца; он удивительно точно понял эту глубокую мысль, хотя не является ни философом, ни хотя бы мыслителем. Последняя ступень протеста не дает примириться с этой мыслью, потому что человеку чужд оковы и тюремные стены, потому что он создан для того, чтобы стремиться к чему-нибудь.

Мцыри умирает, сознательно не прикасается к еде, предложенной монахом (тот спасает его второй раз от смерти, да еще и является его крестителем), просто не хочет выздоравливать.Он видит смерть как единственное возможное избавление от оков навязанной религии, от того, кто походя, не задумываясь, написал его судьбу. Он смотрит в глаза смерти мужественно — не так, как смиренно должен опустить перед нею глаза христианин, — и в этом его последний протест перед землей и Небом.

Художественные средства, значение поэмы в искусстве

Кроме типичных для романтических произведений средств художественной выразительности (эпитеты, сравнения, большое число риторических вопросов и восклицаний), роль в художественном своеобразии произведения играет поэтическая организация. Поэма написана 4-стопным ямбом, используется исключительно мужская рифма. В.Г. Белинский в отзыве о поэме подчеркнул, что этот настойчивый ямб и мужская рифма — словно могучий меч, рубящий врагов. Этот прием позволил нарисовать поистине страстные и яркие образы.

«Мцыри» стал источником вдохновения для множества поэтов и художников. Героические темы не раз пытались переложить на музыку, так как поэма стала настоящим символом неискоренимого стремления к свободе.

Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой — и о том,
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь, в такой-то год,
Вручал России свой народ.
___

И божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
3а гранью дружеских штыков.

Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал.
Из жалости один монах
Больного призрел, и в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен.
Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток,
Гоним неясною тоской
По стороне своей родной.
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен святым отцом
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский обет,
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругом.
Три дня все поиски по нем
Напрасны были, но потом
Его в степи без чувств нашли
И вновь в обитель принесли.
Он страшно бледен был и худ
И слаб, как будто долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал
И с каждым днем приметно вял.
И близок стал его конец;
Тогда пришел к нему чернец
С увещеваньем и мольбой;
И, гордо выслушав, больной
Привстал, собрав остаток сил,
И долго так он говорил:

«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать,
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.

Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем? .. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен, —
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. И видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ — могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.

Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод… Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл; ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил, — я также мог бы жить!

Ты хочешь знать, что видел я
На воле? — Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял.
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года —
Им не сойтиться никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег —
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней…

И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных… и как сон
Все это смутной чередой
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер…
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей…
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они перед дождем
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.

Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил…
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..

Бежал я долго — где, куда?
Не знаю! ни одна звезда
Не озаряла трудный путь.
Мне было весело вдохнуть
В мою измученную грудь
Ночную свежесть тех лесов,
И только! Много я часов
Бежал, и наконец, устав,
Прилег между высоких трав;
Прислушался: погони нет.
Гроза утихла. Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор;
Недвижим, молча я лежал,
Порой в ущелии шакал
Кричал и плакал, как дитя,
И, гладкой чешуей блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей.

Внизу глубоко подо мной
Поток усиленный грозой
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою…
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.

Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Всуе, что я чувствовал тогда,
Те думы — им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал.
И жаждой я томиться стал.

Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал. Из-под ног
Сорвавшись, камень иногда
Катился вниз — за ним бразда
Дымилась, прах вился столбом;
Гудя и прыгая, потом
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна!
Лишь только я с крутых высот
Спустился, свежесть горных вод
Повеяла навстречу мне,
И жадно я припал к волне.
Вдруг — голос — легкий шум шагов…
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал:
И ближе, ближе все звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.

Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, — когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише, — но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Недалеко, в прохладной мгле,
Казалось, приросли к скале
Две сакли дружною четой;
Над плоской кровлею одной
Дымок струился голубой.
Я вижу будто бы теперь,
Как отперлась тихонько дверь…
И затворилася опять! ..
Тебе, я знаю, не понять
Мою тоску, мою печаль;
И если б мог, — мне было б жаль:
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.

Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне…
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
Я долго силился вздохнуть —
И пробудился. Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир темен был и молчалив;
Лишь серебристой бахромой
Вершины цепи снеговой
Вдали сверкали предо мной
Да в берега плескал поток.
В знакомой сакле огонек
То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!
Хотелось мне… но я туда
Взойти не смел. Я цель одну —
Пройти в родимую страну —
Имел в душе и превозмог
Страданье голода, как мог.
И вот дорогою прямой
Пустился, робкий и немой.
Но скоро в глубине лесной
Из виду горы потерял
И тут с пути сбиваться стал.

Напрасно в бешенстве порой
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста.
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Все тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой…
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал… Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.

Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг во ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры… и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость —
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц, — и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови… да, рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.

Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный как стон
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертью грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!

Ко мне он кинулся на грудь:
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я — и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык…
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно — и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..

Ты видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит
И смерть навеки заживит.
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной…
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!

Я вышел из лесу. И вот
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах. Туманный лес
Заговорил. Вдали аул
Куриться начал. Смутный гул
В долине с ветром пробежал…
Я сел и вслушиваться стал;
Но смолк он вместе с ветерком.
И кинул взоры я кругом:
Тот край, казалось, мне знаком.
И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И все зачем?.. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор!..
Еще в сомненье погружен,
Я думал — это страшный сон…
Вдруг дальний колокола звон
Раздался снова в тишине —
И тут все ясно стало мне…
О, я узнал его тотчас!
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал!..
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца — будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь.
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда.

Да, заслужил я жребий мой!
Могучий конь, в степи чужой,
Плохого сбросив седока,
На родину издалека
Найдет прямой и краткий путь…
Что я пред ним? Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, болезнь ума.
На мне печать свою тюрьма
Оставила… Таков цветок
Темничный: вырос одинок
И бледен он меж плит сырых,
И долго листьев молодых
Не распускал, все ждал лучей
Живительных. И много дней
Прошло, и добрая рука
Печально тронулась цветка,
И был он в сад перенесен,
В соседство роз. Со всех сторон
Дышала сладость бытия…
Но что ж? Едва взошла заря,
Палящий луч ее обжег
В тюрьме воспитанный цветок…

И как его, палил меня
Огонь безжалостного дня.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист ее венцом
Терновым над моим челом
Свивался, и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры, с белых скал
Струился пар. Мир божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет… Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок.
Скользила бережно, потом,
Играя, нежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То, будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах…

И было все на небесах
Светло и тихо. Сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеной.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко…
До них мне было далеко!
Хотел я встать — передо мной
Все закружилось с быстротой;
Хотел кричать — язык сухой
Беззвучен и недвижим был…
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред. Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки — и была
Кругом таинственная мгла.
И, жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь…
И я боялся лишь заснуть, —
Так было сладко, любо мне…
А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне.
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны…
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуей
Была покрыта золотой
Ее спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок…
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.
Он говорил: «Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой.

Я созову моих сестер:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.

Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.

О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…»
И долго, долго слушал я;
И мнилось, звучная струя
Сливала тихий ропот свой
С словами рыбки золотой.
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
Бессилью тела уступил…

Так я найден и поднят был…
Ты остальное знаешь сам.
Я кончил. Верь моим словам
Или не верь, мне все равно.
Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое.

Прощай, отец… дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне…
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой…
Но что мне в том? — пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
Увы! — за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…

Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком…
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну..
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!…»

Анализ поэмы «Мцыри» Лермонтова

Поэма «Мцыри» — одно из наиболее известных произведений Лермонтова. В ней поэт смог с удивительным художественным мастерством изобразить природу Кавказа. Не менее ценно смысловое содержание поэмы. Она представляет собой монолог романтического героя, погибающего в борьбе за свободу.

Создание поэмы имеет долгую предысторию. Замысел истории возник у Лермонтова при чтении «Шильонского узника» Байрона. Он последовательно разрабатывает его в стихотворении «Исповедь» и поэме «Боярин Орша». Впоследствии автор целиком перенесет некоторые строки из этих произведений в «Мцыри». Непосредственным источником для поэмы становится история, которую узнал Лермонтов в Грузии. Пленный ребенок-горец был отдан на воспитание в монастырь. Обладая непокорным характером, ребенок несколько раз пытался сбежать. Одна из таких попыток чуть не закончилась его гибелью. Мальчик смирился и дожил до глубокой старости монахом. Лермонтова очень заинтересовала история «Мцыри» (в пер. с груз. – послушник). Он воспользовался прошлыми наработками, добавил элементы грузинского фольклора и создал оригинальную поэму (1839 г).

Сюжет поэмы полностью повторяет историю монаха за исключением одной важной детали. В реальности мальчик выжил, а в произведении Лермонтова окончательная точка не поставлена. Ребенок находится при смерти, весь его монолог является прощанием с жизнью. Только его гибель представляется закономерным финалом.

В образе дикого с точки зрения цивилизации ребенка перед нами предстает романтический герой. Он недолго наслаждался свободной жизнью среди своего народа. Захват в плен и заточение в монастырь лишают его возможности ощутить красоту и великолепие бесконечного мира. Врожденное чувство независимости делает его немногословным и нелюдимым. Его главным желанием становится побег на родину.
Во время бурной грозы, воспользовавшись страхом монахов, мальчик убегает из монастыря. Ему открывается прекрасная картина нетронутой человеком природы. Под этим впечатлением к мальчику приходят воспоминания о своем горном ауле. Это подчеркивает неразрывную связь патриархального общества с окружающим миром. Такая связь безвозвратно утрачена современным человеком.

Ребенок принимает решение добраться до родного очага. Но он не может отыскать дорогу и понимает, что заблудился. Схватка с барсом – необычайно яркая сцена поэмы. Ее фантастичность еще более подчеркивает индивидуализм главного героя, его гордый и непреклонный дух. Полученные раны лишают мальчика последних сил. Он с горечью осознает, что вернулся туда, откуда пришел.

Разговаривая со старцем, главный герой нисколько не жалеет о своем поступке. Три дня, проведенные на свободе, стоят для него всей жизни в монастыре. Его не страшит смерть. Существование в неволе представляется мальчику невыносимым, особенно потому, что он ощутил на себе сладость вольной жизни.

«Мцыри» — выдающееся произведение русского романтизма, которое можно отнести к шедеврам мировой классики.

Что такое мцыри? Под таким названием М. Ю. Лермонтовым была написана романтическая поэма, которую опубликовали в 1840 году. При жизни поэта был издан его единственный сборник «Стихотворения М. Ю. Лермонтова». О том, чему посвящено это произведение, а также о том, как звучит перевод «мцыри» с грузинского языка, будет рассказано в статье.

Трагическая история

Прежде чем перейти к рассмотрению значения слова «мцыри», рассмотрим события, которые легли в основу сюжета поэмы Лермонтова. Это трагическая история горского мальчика, взятого в плен русским генералом. Генерал взял ребенка с собой в Россию, но по дороге тот заболел.

По пути следования находился монастырь, монахи которого, пожалев маленького пленника, оставили его жить у себя в обители. Там и прошло его взросление. Так юноша оказался обреченным на мучения вдалеке о родины, «вдали от солнечного света». Такое существование воспринималось им как жизнь в тюремных оковах.

Мальчика не отпускала тоска по родным местам. Но постепенно он как будто бы стал привыкать к «плену». Он освоил чужой язык и был готов принять новые традиции. Ему казалось, что он уже стал своим на чужбине. Юношу окрестили и стали готовить к принятию монашеского обета. Имя мальчика было Мцыри. Перевод с грузинского этого слова мы и рассмотрим ниже.

Двойное значение

მწირი
— так пишется это слово на грузинском языке. Как оно переводится на русский? Мцыри — «послушник монастыря», то есть монах, который не призван к служению. Но существует два оттенка истолкования.

Во втором мцыри — «отшельник», а также «чужеземец, пришелец». То есть человек, который был привезен насильственно или прибыл добровольно из других земель, одинокий, без родных и близких.

Таким образом, имя, выбранное М.Ю. Лермонтовым для своего героя, как нельзя лучше характеризует его положение и состояние, описанное в произведении великого русского поэта.

Однако на принятии юношей монашеского обета поэма не заканчивается. Далее поговорим о том, что такого с Мцыри произошло дальше.

Душевный порыв

И вот в тот момент, когда Мцыри уже был готов стать монахом, в сознании 17-летнего юноши возникает доселе неведомый ему мощный душевный порыв. Этот внутренний толчок побуждает его принять решение о побеге. Воспользовавшись подходящим моментом, юноша совершает побег из обители.

При этом он сам не знает, куда именно он бежит. При этом юноша испытывает неизвестное ему ощущение вольной жизни. Оно возвращает Мцыри то, что, как казалось, было навсегда отнято у него неволей — это память детских лет. В его замутненных до этого воспоминаниях всплывает родной язык, родной аул, любимые лица — отца, братьев, сестер.

На свободе

Время, проведенное героем поэмы «Мцыри» на свободе, было очень кратким — всего лишь три дня. Но эти дни были для юноши весьма значительными и сыграли большую роль для его мировосприятия. По сути, за такой непродолжительный срок можно увидеть мало.

Герой любуется могучей красотой природы Кавказа, он встречает прекрасную молодую грузинку, набирающую воду в кувшин из бурлящего потока, ему приходится сразиться с могучим зверем — барсом.

Вся эта череда событий является лишь собранием крошечных эпизодов. Но впечатление, полученное юношей таково, что он как будто проживает большую жизнь.

Тем временем за беглецом снаряжают погоню, не давшую результатов. Совершенно случайно его находят лежащим в бессознательном состоянии в окрестностях монастыря, в степи.

Исповедь о трех днях

Находясь в монастыре, Мцыри приходит в сознание. Он страшно истощен, но, несмотря на это, совсем не прикасается к еде. Будучи удрученным тем, что попытка побега провалилась, он сознательно стремится к приближению своей кончины.

Расспросы монастырской братии ни к чему не приводят, юноша хранит молчание. Но все же путь к мятежной душе удается найти одному из иеромонахов, старому чернецу, крестившему Мцыри. Видя, что его подопечный может умереть со дня на день, он хочет исповедовать его.

Юноша рассказывает о проведенных на свободе трех днях ярко и живо. Он сообщает исповеднику, что если бы мог, то променял две жизни в плену на одну свободную, и спрашивает старика, зачем он спас ему жизнь. Ведь она угрюма и одинока, как у листка, оторванного грозой. Он вырос в сумрачных монастырских стенах, «душой дитя, судьбой монах», и никому не мог сказать священных для каждого слов «мать» и «отец». Продолжая разбирать вопрос о том, что такое «мцыри», поговорим о дальнейшей судьбе героя.

Тяжесть клятвопреступления

Мцыри не испытывает сожалений по поводу своего поступка. Его лишь печалит мысль о том, что умереть ему суждено в чужой земле в положении раба и сироты. А также на душе его лежит камень, так как он не смог выдержать верности данной самому себе клятвы.

Ведь еще в отрочестве Мцыри пообещал, что убежит из монастыря рано или поздно, что отыщет во что бы то ни стало тропу в родные края. Он предпринял все возможное, чтобы достичь заветной цели — шел, бежал, карабкался, следовал, казалось бы, на восток. Однако в результате сделан большой круг, юноша возвратился назад, в то самое место, откуда начал свой побег.

Он опять оказался в окружении не то врагов, не то друзей. У него двоякое отношение к окружающим его людям. С одной стороны, они выходили его, спасли от гибели, готовили к будущей жизни благочестивого монаха. Но с другой — это представители другой, чуждой ему культуры. Мцыри никак не может принять монастырь как свой дом. Он делает монаху признание о том, что в душе его всегда жила одна пламенная страсть — это стремление к свободной жизни.

Герой не сломлен

В заключение повествования о том, что такое «мцыри», хочется отметить, что, несмотря на то, что судьба героя изображена как трагичная, он до конца остался гордым и смелым, свободолюбивым человеком. Уже на смертном одре он в конце своей исповеди просит о том, чтобы его перенесли в укромный уголок, находящийся в саду монастыря.

Перед смертью он хочет увидеть горные вершины своего родного края, которого ему не суждено было достичь. В своих последних словах он выразил мысль о том, что уйдет в мир иной, хотя и думая о своей несчастной судьбе, но при этом никого не станет проклинать.

На первый взгляд может показаться, что эти слова принадлежат человеку, сломленному тяжелой судьбой. Однако в конце фразы «И никого не прокляну!» стоит восклицательный знак, из чего можно сделать вывод о романтической направленности героя поэмы «Мцыри», которого обуревает неистовство в его благородной страсти — добраться до родных мест.

По мнению критиков, здесь просматривается убежденность Мцыри в том, что, вопреки его гибели в монастыре, вопреки тому, что он не смог воплотить в жизнь свою светлую мечту — возвратиться на родину предков, эта цель будет им достигнута. Быть может в ином, более прекрасном мире, уже за порогом смерти.

Поэма была высоко оценена критиками. Так, например, по словам Белинского, ее героя характеризует огненная душа, а также могучий дух, исполинская натура.

Читать поэму полностью:

Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю.

1-я Книга царств.
1
Немного лет тому назад,
Там, где сливаяся шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой – и о том,
Как удручен своим венцом,
Такой-то царь, в такой-то год
Вручал России свой народ.
* * *
И божья благодать сошла
На Грузию! – она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
За гранью дружеских штыков.
2
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути.
Он был, казалось, лет шести;
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился – даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал,
И тихо, гордо умирал.
Из жалости один монах
Больного призрел, и в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен.
Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел вздыхая на восток,
Томим неясною тоской
По стороне своей родной.
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен святым отцом,
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский обет,
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругом.
Три дня все поиски по нем
Напрасны были, но потом
Его в степи без чувств нашли
И вновь в обитель принесли;
Он страшно бледен был и худ
И слаб, как будто долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал,
И с каждым днем приметно вял;
И близок стал его конец.
Тогда пришел к нему чернец
С увещеваньем и мольбой;
И, гордо выслушав, больной
Привстал, собрав остаток сил,
И долго так он говорил:
3
«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Всё лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Не много пользы вам узнать;
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.
4
«Старик! Я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас –
Зачем?.. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах,
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов – «отец» и «мать».
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен.
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. Я видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ – могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы, теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я, как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.
5
«Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной, вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод… Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл: ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил, – я также мог бы жить!
6
«Ты хочешь знать, что видел я
На воле? – Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья, в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял,
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года –
Им не сойтися никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег –
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
В дали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих как алмаз,
Седой, незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней.
7
«И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше, и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных… и, как сон,
Всё это смутной чередой
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? Он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер…
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей…
В ущелье там бежал поток,
Он шумен был, но не глубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они, перед дождем,
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.
8
«Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил – и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил…
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
9
«Бежал я долго – где, куда,
Не знаю! Ни одна звезда
Не озаряла трудный путь.
Мне было весело вдохнуть
В мою измученную грудь
Ночную свежесть тех лесов,
И только. Много я часов
Бежал, и наконец, устав,
Прилег между высоких трав;
Прислушался: погони нет.
Гроза утихла. Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор;
Недвижим, молча, я лежал.
Порой в ущелии шакал
Кричал и плакал, как дитя,
И гладкий чешуей блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей.
10
«Внизу глубоко подо мной
Поток, усиленный грозой,
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов,
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню,
Я поднял голову мою…
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.
11
«Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерёв
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
И снова я к земле припал,
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Всё, что я чувствовал тогда,
Те думы – им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал,
И жаждой я томиться стал.
12
«Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал. Из-под ног
Сорвавшись, камень иногда
Катился вниз – за ним бразда
Дымилась, прах вился столбом;
Гудя и прыгая, потом
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна!
Лишь только я с крутых высот
Спустился, свежесть горных вод
Повеяла навстречу мне,
И жадно я припал к волне.
Вдруг голос – легкий шум шагов…
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд,
И жадно вслушиваться стал.
И ближе, ближе всё звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.
13
«Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, – когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла хоть тише, – но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Недалеко, в прохладной мгле,
Казалось, приросли к скале
Две сакли дружною четой;
Над плоской кровлею одной
Дымок струился голубой.
Я вижу будто бы теперь,
Как отперлась тихонько дверь…
И затворилася опять!..
Тебе, я знаю, не понять
Мою тоску, мою печаль;
И если б мог, – мне было б жаль:
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.
14
«Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне…
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной, сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
Я долго силился вздохнуть –
И пробудился. Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир темен был и молчалив;
Лишь серебристой бахромой
Вершины цепи снеговой
Вдали сверкали предо мной,
Да в берега плескал поток.
В знакомой сакле огонек
То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!
Хотелось мне… но я туда
Взойти не смел. Я цель одну,
Пройти в родимую страну,
Имел в душе, – и превозмог
Страданье голода, как мог.
И вот дорогою прямой
Пустился, робкий и немой.
Но скоро в глубине лесной
Из виду горы потерял
И тут с пути сбиваться стал.
15
«Напрасно в бешенстве, порой,
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Всё лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста…
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Всё тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой…
Но верь мне, помощи людской
Я не желал… Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил – клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.
16
«Ты помнишь детские года;
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес,
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры… и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость –
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц, – и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови… да, рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.
17
«Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!
18
«Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я – и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык…
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно – и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..
19
«Ты видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит,
И смерть навеки заживит.
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной…
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!
20
«Я вышел из лесу. И вот
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах. Туманный лес
Заговорил. Вдали аул
Куриться начал. Смутный гул
В долине с ветром пробежал…
Я сел и вслушиваться стал;
Но смолк он вместе с ветерком.
И кинул взоры я кругом:
Тот край, казалось, мне знаком.
И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И всё зачем?.. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав,
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор!..
Еще в сомненье погружен,
Я думал – это страшный сон…
Вдруг дальний колокола звон
Раздался снова в тишине –
И тут всё ясно стало мне…
О! Я узнал его тотчас!
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал!..
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца – будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь.
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда.
21
«Да, заслужил я жребий мой!
Могучий конь в степи чужой,
Плохого сбросив седока,
На родину издалека
Найдет прямой и краткий путь…
Что я пред ним? Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, болезнь ума.
На мне печать свою тюрьма
Оставила… Таков цветок
Темничный: вырос одинок
И бледен он меж плит сырых,
И долго листьев молодых
Не распускал, всё ждал лучей
Живительных. И много дней
Прошло, и добрая рука
Печалью тронулась цветка,
И был он в сад перенесен,
В соседство роз. Со всех сторон
Дышала сладость бытия…
Но что ж? Едва взошла заря,
Палящий луч ее обжег
В тюрьме воспитанный цветок…
22
«И, как его, палил меня
Огонь безжалостного дня.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу;
Иссохший лист ее венцом
Терновым над моим челом
Свивался, и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры; с белых скал
Струился пар. Мир божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет… Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок,
Скользила бережно; потом,
Играя, нежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То, будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах…
23
«И было всё на небесах
Светло и тихо. Сквозь пары
Вдали чернели две горы,
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеной.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко…
До них мне было далеко!
Хотел я встать – передо мной
Всё закружилось с быстротой;
Хотел кричать – язык сухой
Беззвучен и недвижим был…
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред!
Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки – и была
Кругом таинственная мгла.
И, жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь…
И я боялся лишь заснуть,
Так было сладко, любо мне…
А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне,
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны…
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуей
Была покрыта золотой
Ее спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок…
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.
Он говорил: «Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой.
*
«Я созову моих сестер:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.
*
«Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.
*
«О милый мой! Не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…»
И долго, долго слушал я;
И мнилось, звучная струя
Сливала тихий ропот свой
С словами рыбки золотой.
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
Бессилью тела уступил…
24
«Так я найдён и поднят был…
Ты остальное знаешь сам.
Я кончил. Верь моим словам
Или не верь, мне всё равно.
Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое.
25
«Прощай, отец… дай руку мне;
Ты чувствуешь, моя в огне…
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой…
Но что мне в том? – пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
Увы! – за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…
26
«Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать –
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком…
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот,
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну…
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!»

Мцыри на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде «послушника». (Примечание Лермонтова).

Напечатана при жизни поэта в 1840 г. в сборнике «Стихотворения М. Лермонтова» (с. 121–159) с пропуском по цензурным условиям некоторых стихов.

Написана в 1839 г. (на обложке тетради имеется помета Лермонтова: «1839 года Августа 5»).

В автографе поэма была названа «Бэри» с примечанием: «Бэри, по-грузински монах». Там же, на л. 3 сначала был написан эпиграф: «On n’a qu’une seule patrie» («У каждого есть только одно отечество»), позже зачеркнутый Лермонтовым и замененный эпиграфом из 1-й Книги царств, гл. 14 («Вкушая вкусих мало меда, и се аз умираю»). Этот библейский эпиграф имеет символическое значение нарушения запрета.

Самим же поэтом было заменено заглавие, и в сборник «Стихотворения М. Лермонтова» поэма вошла под названием «Мцыри». По-грузински «мцыри» означает, во-первых, «послушник», а во-вторых, «пришелец», «чужеземец», прибывший добровольно или привезенный насильственно из чужих краев, одинокий человек, не имеющий родных, близких (см.:В. Шадури.

Заметки о грузинских связях Лермонтова. – Литературная Грузия, 1964, № 10, с. 102–103). Лермонтов выбросил многие стихи, которые имелись в первоначальной редакции.

Так, он вычеркнул, например, 46 стихов после стиха «Люблю, как жизнь мою» (окончание песни золотой рыбки, с. 423), в которых заключалось описание горцев – соотечественников Мцыри, в том числе и его отца), сражавшихся за свою свободу.

Приводим их полностью:

Но скоро вихорь новых грез

Далече мысль мою унес,

И пред собой увидел я

Большую степь… Ее края

Тонули в пасмурной дали,

И облака по небу шли

Косматой бурною толпой

С невыразимой быстротой:

В пустыне мчится не быстрей

Табун испуганных коней,

И вот я слышу: степь гудит,

Как будто тысячу копыт

О землю ударялись вдруг.

Гляжу с боязнию вокруг,

И вижу: кто-то на коне,

Взвивая прах, летит ко мне,

За ним другой, и целый ряд…

Их бранный чуден был наряд!

На каждом был стальной шелом

Обернут белым башлыком,

И под кольчугою надет

На каждом красный был бешмет.

Сверкали гордо их глаза;

И с диким свистом, как гроза,

Они промчались близ меня.

И каждый, наклонясь с коня,

Кидал презренья полный взгляд

На мой монашеский наряд

И с громким смехом исчезал…

Томим стыдом, я чуть дышал,

На сердце был тоски свинец…

Последний ехал мой отец.

И вот кипучего коня

Он осадил против меня,

И тихо приподняв башлык,

Открыл знакомый бледный лик:

Осенней ночи был грустней

Недвижный взор его очей,

Он улыбался – но жесток

В его улыбке был упрек!

И стал он звать меня с собой,

Маня могучею рукой,

Но я как будто бы прирос

К сырой земле: без дум, без слез,

Без чувств, без воли я стоял

И ничего не отвечал.

Иногда Лермонтов сам выбрасывал стихи, по всей вероятности, из цензурных соображений. В частности, он зачеркнул 69 стихов после стиха «И кинул взоры я кругом» (глава 20), в которых Мцыри упрекает бога за то, что тот ему «Дал вместо родины тюрьму».

Вот эти стихи:

Тот край казался мне знаком…

И страшно, страшно стало мне!..

Вот снова мерный в тишине

Раздался звук: и в этот раз

Я понял смысл его тотчас:

То был предвестник похорон,

Большого колокола звон.

И слушал я, без дум, без сил,

Казалось, звон тот выходил

Из сердца, будто кто-нибудь

Железом ударял мне в грудь.

О боже, думал я, зачем

Ты дал мне то, что дал ты всем,

И крепость сил, и мысли власть,

Желанья, молодость и страсть?

Зачем ты ум наполнил мой

Неутолимою тоской

По дикой воле? Почему

Ты на земле мне одному

Дал вместо родины тюрьму?

Ты не хотел меня спасти!

Ты мне желанного пути

Не указал во тьме ночной,

И ныне я как волк ручной.

Так я роптал. То был, старик,

Отчаянья безумный крик,

Страданьем вынужденный стон.

Скажи? Ведь буду я прощен?

Я был обманут в первый раз!

До сей минуты каждый час

Надежду темную дарил,

Молился я, и ждал, и жил.

И вдруг унылой чередой

Дни детства встали предо мной.

И вспомнил я ваш темный храм

И вдоль по треснувшим стенам

Изображения святых

Твоей земли. Как взоры их

Следили медленно за мной

С угрозой мрачной и немой!

А на решетчатом окне

Играло солнце в вышине…

О, как туда хотелось мне,

От мрака кельи и молитв,

В тот чудный мир страстей и битв…

Я слезы горькие глотал,

И детский голос мой дрожал,

Когда я пел хвалу тому,

Кто на земле мне одному

Дал вместо родины – тюрьму…

О! Я узнал тот вещий звон,

К нему был с детства приучен

Мой слух. – И понял я тогда,

Что мне на родину следа

Не проложить уж никогда.

И быстро духом я упал.

Мне стало холодно. Кинжал,

Вонзаясь в сердце, говорят,

Так в жилы разливает хлад.

Я презирал себя. Я был

Для слез и бешенства без сил.

Я с темным ужасом в тот миг

Свое ничтожество постиг

И задушил в груди моей

Следы надежды и страстей,

Как душит оскорбленный змей

Своих трепещущих детей…

Скажи, я слабою душой

Не заслужил ли жребий свой?

В поэме «Мцыри» повторены многие мысли и отдельные стихи из более ранних поэм – «Исповеди» и «Боярина Орши». Если в «Исповеди» характер героя раскрывается в основном в чувстве любви, то в «Боярине Орше» он усложняется, внутренний мир его расширяется: Арсений «тоской по вольности томим».

Поведение Мцыри уже полностью определяется устремлениями к свободе. Мотив противопоставления природы законам общества, стесняющим свободу личности, оказался в «Мцыри» особенно устойчивым.

Образ Мцыри – оригинальное создание Лермонтова.

В отличие от разочарованного героя романтической поэмы, Мцыри свойственно стремление к яркой и полноценной жизни.

В его романтическом образе поэт создал героический характер борца против гнета и насилия над личностью. Мцыри противостоит монастырскому миру, так как монастырь – это символ действительности, враждебной природной естественности и простоте.

Природа в поэме не только живописный фон, но и действенная сила. В ней – величие и красота, отсутствующие в человеческом обществе.

Природа заключает в себе грозную опасность, но она же приносит радость наслаждения красотой, дикой вольностью, позволяет герою в полной мере проявить себя. Позиция Лермонтова определяется руссоистским утверждением, что в природе человека – залог возможной гармонии, между тем как в обществе, напротив, – источник дисгармонии.

Проблематика поэмы предвосхищает типично толстовскую литературную ситуацию: представление о простой патриархальной жизни как общественной норме и трагическая невозможность героя реализовать свое стремление к ней.

Существует рассказ П. А. Висковатова о возникновении замысла поэмы, основанный на свидетельствах А. П. Шан-Гирея и А. А. Хастатова. Поэт, странствуя в 1837 г. по старой Военно-грузинской дороге, «наткнулся в Мцхете… на одинокого монаха или, вернее, старого монастырского служку, „Бэри“ по-грузински.

Сторож был последний из братии упраздненного близлежащего монастыря. Лермонтов с ним разговорился и узнал от него, что родом он горец, плененный ребенком генералом Ермоловым во время экспедиции.

Генерал его вез с собою и оставил заболевшего мальчика монастырской братии. Тут он и вырос; долго не мог свыкнуться с монастырем, тосковал и делал попытки к бегству в горы. Последствием одной такой попытки была долгая болезнь, приведшая его на край могилы.

Излечившись, дикарь угомонился и остался в монастыре, где особенно привязался к старику монаху. Любопытный и живой рассказ „Бэри“ произвел на Лермонтова впечатление… и вот он решился воспользоваться тем, что было подходящего в „Исповеди“ и „Боярине Орше“, и перенес все действие из Испании и потом Литовской границы – в Грузию.

Теперь в герое поэмы он мог отразить симпатичную ему удаль непреклонных свободных сынов Кавказа, а в самой поэме изобразить красоты кавказской природы» (Рус. старина, 1887, кн. 10, с. 124–125).

Если даже сведения, сообщенные Висковатовым, не совсем достоверны, нельзя не учитывать того обстоятельства, что захват русскими в плен горцев-детей был в период завоевания Кавказа типичным явлением.

Известно, например, что художник-академик П. З. Захаров (из чеченцев) ребенком был взят в плен русскими и генерал Ермолов отвез его в Тифлис. Лермонтов мог знать полную драматизма историю Захарова и другие, аналогичные ей (Н. Ш. Шабаньянц.

Академик Захаров П. З. (художник из чеченцев) (1816–1846 гг.). Изд. 2-е, перераб. и доп. Грозный, 1974). Сюжетная ситуация и образы поэмы вполне конкретны, хотя одновременно они и символичны. Реальный образ томящегося в неволе героя-горца вместе с тем – символ современного Лермонтову молодого человека, переживающего в условиях после 14 декабря 1825 г. подобного же рода драму.

«Мцыри» почти целиком представляет собой монолог героя, что является одной из характерных особенностей романтической поэмы. Стих поэмы чрезвычайно выразителен; «этот четырехстопный ямб с одними мужскими окончаниями, как в „Шильонском узнике“, по словам В. Г. Белинского, «звучит и отрывисто падает, как удар меча, поражающего свою жертву.

Упругость, энергия и звучное, однообразное падение его удивительно гармонируют с сосредоточенным чувством, несокрушимою силою могучей натуры и трагическим положением героя поэмы» (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 4. М., 1954, с. 543).

В начале поэмы Лермонтов описал древний Мцхетский собор и могилы последних грузинских царей Ираклия II и Георгия XII, при котором состоялось в 1801 г. присоединение Грузии к России. Кавказский материал в поэме насыщен фольклорными мотивами.

Так, центральный эпизод «Мцыри» – битва героя с барсом – основан на мотивах грузинской народной поэзии, в частности хевсурской песни о тигре и юноше, тема которой нашла отражение и в поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» (см.: Ираклий Андроников. Лермонтов. М., 1951, с. 144–145).

Известны 14 вариантов древней грузинской песни «Юноша и тигр», опубликованные А. Г. Шанидзе (см.: Л. П. Семенов. Лермонтов и фольклор Кавказа. Пятигорск, 1941, с. 60–62).

Сохранились воспоминания современников о чтении «Мцыри» самим автором. «Мне случилось однажды, – пишет А. Н. Муравьев, – в Царском Селе уловить лучшую минуту его вдохновения.

В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. „Что с тобою?“ спросил я. „Сядьте и слушайте“, – сказал он, и в ту же минуту, в порыве восторга, прочел мне, от начала до конца, всю великолепную поэму Мцыри… которая только что вылилась из-под его вдохновенного пера… Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления» (А. Н. Муравьев. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871, с. 27).

Известно также, что Лермонтов 9 мая 1840 г. (в день именин Гоголя) в Москве «читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы „Мцыри“, и читал, говорят, прекрасно» (С. Т. Аксаков. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960, с. 38).

«Мцыри» как романтическая поэма о герое-бунтаре имела своих предшественников в литературе. Указывалось на связь ее с «Чернецом» (1825) И. И. Козлова (внешнее сходство сюжетов и различное идейное содержание), с декабристской литературой. Отмечалась, в частности, близость «Мцыри» к «Войнаровскому», «Наливайко» и «Думам» Рылеева (все – 1825).

Поэма Лермонтова обнаруживает также его знакомство с поэзией И.-В. Гете: в песне рыбки-русалки в известной степени воссоздана сюжетная ситуация стихотворений «Лесной царь» (1782) и «Рыбак» (1779).

Бунтарский пафос поэмы «Мцыри» оказался близким революционным демократам. «Что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого Мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности.

Во всем, что ни говорит Мцыри, веет его собственным духом, поражает его собственной мощью», – отмечал Белинский (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 4. М., 1954, с. 537).

По мысли Н. П. Огарева, «Мцыри» у Лермонтова – «его самый ясный или единственный идеал» (Н. П. Огарев. Избранные произведения, т. 2. М., 1956, с. 485).

То есть выяснилось, что специальный плавающий бронетранспортёр — тонет. Так-то что удивительного; все они тонут, если командир боевой машины будет вести себя как идиот (см. например

) — но в данном случае интересна реакция.
Инфантилизация — штука глобальная, и различных следствий у неё куда как больше, чем просто несмешное «на собеседования мальчики 35 лет от роду с мамой приходят».
Одно из них — это никакущая работа с ошибками и проблемами. Вкратце технология очень простая — инфантильность всегда сопровождается сверхвосхвалением и превознесением до небес любых результатов любой своей деятельности (это технически нужно дошкольнику, чтобы амбициозные родители откопали в нём таланты, обычно существующие лишь условно), плюс игнорированием всяких проблем и ошибок. Не получилось — брось, беги играть с чем-то другим, быстро забудь неудачу, чтобы не расстраиваться, ну а кто напомнит — тот просто злопамятный и тебя ненавидит, специально запомнил, чтобы тебя поддевать, иное исключено. В итоге отсутствие обратной связи по ошибке и корректировки своего поведения; зачем корректировать меня, такого хорошего и классного, из-за того, чего и не было-то вообще, т.к. положено забыть и переключиться на что-то другое?
В итоге всякие темы последовательной наработки и достижения результатов становятся нереализуемыми; это долго и неинтересно, проще всё бросить и побежать делать то, где возможен быстрый, непыльный и зримый успех. Это работает у дошкольников, ещё раз — бросить после трёх тренировок хоккей и пойти в дзю-до — вполне вариант. Просто если это затягивается шибко дольше — пиши пропало.
Если же процент инфантилов в определённых слоях общества весьма высок, то мы будем наблюдать за тем, как они перестраивают целые сферы деятельности под себя. Через это будет всякое — от культуры стартапов «надо придумать что-то прикольное и годами ходить в стартап-акселераторы, искренне возмущаясь «почему глупые инвесторы не дают мне много миллионов просто так, без обязательств, ведь раз я что-то придумал, то это гениально, да и вообще, если просят что-то дополнительно в плане документации объяснить-написать, надо просто в другой стартап-акселератор пойти, тут вредины собрались» до таких вот, как на картинке, новостей.
Представьте себе просто масштабы — это надо же, по уму,
— В действующих частях, где учения были, найти всех командиров этого вот агрегата, и выяснить, как так вышло;
— Возможно докопать до технической документации на изделие, и выяснить, что она неправильная;
— А её кто-то принимал и утверждал;
— Ну и ещё испытания были, на которых не проверить ключевую характеристику — а плавает ли плавающая AAV, и насколько она это хорошо делает, т.е. вообще или раз от разу, как повезёт;
Это столько всякого неприятного выйдет, столько людей в теме и схеме, что… короче, вот пусть она, боевая машина эта, не плавает. Да, это её фишка, из-за чего её в войска и добавляют — но раз не вышло, то пусть всё то же самое, но без плавания. А то опять утонет, хз что с этим делать.
… Подобный подход, кстати, далеко не редкость, и негромко практикуется уже давно. Можно вспомнить хотя бы:
— Это Zumwalt. У него должен был быть railgun, но мы не осилили — поэтому пусть он ходит вдоль берега и угрожающе урчит. Стрелять из главного калибра не надо, т.к. нечем. Ну не выбрасывать же.
— Это F-35 в специальной, восточноевропейской редакции. Код «RPD». Почему так? Потому что сделан в рамках концепции Rebyata Potom Dopilyat. Он так-то невидимый, но вообще видимый, просто скоро допилят. У него на подвеске будут революционные ракеты, но пока там AMRAAMы. У него ещё новейшая система связи через спутники Starlink будет, и вообще много что будет, поэтому хоть сейчас ничего этого и нет, он уже стоит очень дорого — потому что там задел на будущее ого-го. Но пока его эксплуатировать в бою не надо. Но купить надо.
— Это «Джавелины». Их вообще можно только на учениях применять. А то знаете как некрасиво вышло — в компьютерных играх, голливудской продукции и прочих богоугодных для пропаганды на мягкие юные умы местах активно продвигали «Да там кнопку нажмёшь и всё, нет танка, 100%, без шансов, абсолютное оружие» — а потом гордо написали в украинских СМИ «Да мы уже дважды применяли Джавелины в бою», и через сутки поняли, что надо бы тогда пару танков-то предъявить — иначе нехорошо получается с легендарным оружием белых богов-то. Поэтому передумали и переиграли «да мы ими только пугаем издали, а так-то, да если надо, сразу применим».
Много такого. И всё оно, по сути, большие истории распилов, приписок, коррупции и технических ошибок — но кто мы такие, подсказывать им, что именно такие штуки отчётливо наблюдались под закат СССР?
Пусть тонут.

В. Нечай― Здравствуйте, меня зовут Валерий Нечай и эта наша программа «Особые истории с Дмитрием Травиным», научным руководителем Центра исследований модернизации при Европейском университете. Мы посвятили эту программу попытке ответить на вопрос, как история влияла на социальную структуру и наоборот, как социальная структура влияла на историю России; как вообще развивается наша страна. В предыдущей программе мы говорили про 30-летие реформ в нашей стране и хотели задать тему, почему Борис Ельцин выбрал Егора Гайдара, а успели только подойти непосредственно к этому вопросу, сказав только, что основными альтернативами были Егор Гайдар и Григорий Явлинский. И вот с этого момента мы с вами продолжаем.

Д. Травин― Подробно о Явлинском я тогда рассказал. Он считался тогда основным кандидатом на то, чтобы провести реформы, но там было две проблемы. Проблема первая: Явлинский тогда (да, в общем, насколько я понимаю, и сейчас) смотрел на проблемы реформ, как на реформы для всего Советского Союза. Он не поддерживал демонтаж Советского Союза, хотел его сохранить и полагал, что в масштабах всей страны, без раздела её на части, легче будет провести реформы. Первая проблема — это совершенно точно, а вторая — некая моя гипотеза. Естественно, её можно оспорить. Мне кажется, что Явлинский, как человек, тогда уже побывавший вице-премьером, знал себе цену и готов был торговаться с Ельциным об условиях, на которых его пригласят. И та, и другая проблема делали Явлинского не очень подходящим для Ельцина человеком.

Во-первых, СССР распался, к тому моменту сохранить его было невозможно. Я готов об этом отдельно подробно сказать, что уверен, и могу привести массу доказательств, что это было уже невозможно, хотя Беловежские соглашения только в декабре пописали. Второй момент: Ельцин был не тот человек, с которым можно было активно торговаться. С одной стороны, на тот момент он уже чётко понимал, что нужны рыночные реформы, поэтому отверг других кандидатов, о которых мы говорили в прошлый раз. Но естественно, он президент и хотел делать так, как он хотел. В этой ситуации кандидатура Явлинского начала отпадать.

В то же время Бурбулис познакомил Ельца с Гайдаром. У Гайдара была команда экономистов, которых он сразу мог привести в правительство на разные посты. Потом эта команда претерпела сложную судьбу, некоторые люди стали резко выступать против Гайдара и его политики, кто-то ушёл в бизнес и фактически дистанцировался. Но на тот момент команда действительно была. Кроме того, на Ельцина, конечно, оказало огромное влияние само имя Гайдара. Ну понятно — внук известного советского писателя, которого Ельцин читал, ещё будучи ребёнком. Кстати, не все знают, что Егор Гайдар — по материнской линии внук и другого известного писателя советских времён, Павла Бажова, уральского сказочника. То есть, такая вот семья из советской интеллигенции. Можно даже сказать, если этот термин применим, советской аристократии.

В. Нечай― Вообще у него довольно интересная биография. Если я не ошибаюсь, он в детстве даже жил на Кубе.

Д. Травин― Совершенно верно. Потому что он сын Тимура Гайдара, который был крупным советским военным журналистом, дослужившимся до чина контр-адмирала. И когда Егор Тимурович был ещё ребёнком, в самом младшем возрасте, Тимур Гайдар был корреспондентом «Правды» на Кубе в самые сложные для кубинской революции моменты.

В. Нечай― Это же вообще время Карибского кризиса, если я не ошибаюсь.

Д. Травин― Совершенно верно. Там банды ещё были. Ну, как сказать, банды. Мы можем сказать «освободители от коммунистического режима». Но как бы то ни было, фактически на Кубе, в лесах, шла ещё гражданская война. И был момент, когда в дороге сломалась машина, Тимур Гайдар ушёл искать помощь, дал сыну пистолет (Егору тогда было лет 7) и сказал: «Охраняй женщин».

В. Нечай― Ничего себе! От себя добавлю, что у них в доме бывали и Рауль Кастро и Эрнесто Че Гевара. Это я из биографии помню.

Д. Травин― Совершенно верно. И Ариадна Павловна, дочь Павла Бажова, бабушка Егора Гайдара (она жива, слава богу, до сих пор), рассказывала мне историю, как высокопоставленные кубинские руководители приходили к ним в гости. А продуктов же было не купить, там дефицит был ещё хуже, чем в Советском Союзе. Она где-то достала рыбу, выяснилось, что супруга, кажется, Рауля Кастро, рыбу не ест, и пришлось срочно бегать по соседям, искать, что на стол поставить. У Егора Гайдара была очень интересная судьба. Потом он с отцом был в Югославии, где ещё школьником изучал югославский рыночный социализм на практике. Как другой вариант социализма работает, не наш советский административный, а рыночный. Так что у Гайдара был очень интересный опыт, помимо того, что у него интересные дедушки были.

В. Нечай― Итак, всё-таки, почему Ельцин выбрал Гайдара?

Д. Травин― Я думаю, по двум причинам. Советский Союз невозможно было сохранить, и Явлинский со своей программой не подходил по этому принципу. И Ельцин не готов был торговаться. Он поставил Гайдара не премьер-министром и даже не первым вице-премьером, это тоже, кстати, забывают. Егор Гайдар был вице-премьером по экономике и финансам и одновременно министром экономики и финансов. Не более того. И. о. премьера он стал уже потом, на второй половине своего пребывания в правительстве.

В. Нечай― Да, это была осень 1993-го.

Д. Травин― Нет-нет, это была середина 1992 года, но уже когда реформы были запущены на всех парах. Соответственно, Ельцин выбрал эту команду. Поначалу попытались инкорпорировать в эту команду и команду Явлинского, чтобы они всё делали совместно. Но если судить по мемуарам ключевых участников гайдаровской команды, они это отвергли полностью, здесь они на торг не пошли. Они объяснили, что никаких реформ не будет, если попытаться смешать две команды с разными представлениями о том, какими реформы должны быть. И здесь Ельцин вынужден был выбрать одну из команд. Он выбрал команду Гайдара.

В. Нечай― Как вы думаете, можно ли говорить о том, что это было правильное решение со стороны Ельцина? Спустя то время, которое прошло.

Д. Травин― Да, я думаю, это было правильное решение. В принципе, Гайдар провёл реформы настолько хорошо, насколько это было возможно. Их невозможно было провести совершенно безболезненно. Я в прошлый раз уже говорил о том, что подготовительные 100 дней Явлинского — это была чистая фантастика. Если очень упрощённо сказать, почему эти реформы не могли пройти безболезненно при любом премьер-министре, даже если бы Скокова поставили или ещё кого-то из советских директоров. Есть структура экономики, заданная ещё со сталинских времён: куча военно-промышленных предприятий, где работают талантливейшие инженеры. Но они производят продукцию, которую на рынке не продать.

В. Нечай― Я вспоминаю, если не ошибаюсь, как раз в книге Гайдара была история описана, когда он приехал на один из таких заводов и увидел в полях танки.

Д. Травин― Это история в книге Андрея Нечаева, который после Гайдара стал министром экономики. Действительно, он приехал на Омский завод. Директор от него требовал денег: «Дайте денег, у нас коллектив без зарплаты сидит! А мы должны таки производить». Нечаев уже почти сломался, а директор по глупости повёл его показывать свою замечательную продукцию и тот увидел, что огромное количество танков уже произведено и их некуда девать, они стоят куда-то до леса.

В. Нечай― И ржавеют там.

Д. Травин― Да. Ну не нужны были стране эти танки абсолютно, не с кем воевать, да и войны никакой не было тогда. То есть, огромное число военно-промышленных предприятий, там работают талантливые инженеры, хорошие рабочие. Но их продукцию может купить только государство. А чтобы государство могло купить их продукцию, ему нужно взять деньги у хорошо работающих на рынок предприятий, у тех, кто колбасу производит, лишить их стимула и отдать эти деньги ВПК.

В. Нечай― Я правильно понимаю, что для экономики эта военная промышленность, дико развитая, не сильно-то была и нужна?

Д. Травин― Конечно. Для экономики она вообще не нужна. Экономика как раз выбирает: если вы даёте деньги и через деньги отдаёте лучшие кадры и ресурсы ВПК, то не остаётся для пищевой, обувной или той отрасли, которая производит автомобили «Жигули», ныне называющиеся LADA. Это выбор. В экономике ресурсы ограничены всегда. Будете производить много военной продукции — не хватит для других отраслей. Так что надо было неизбежно сворачивать ВПК.

В. Нечай― А это означает, что люди оказываются на улице.

Д. Травин― Вот! И это неизбежно означало, что люди либо останутся с маленькой зарплатой, либо потеряют работу вообще либо должны будут проявлять смекалку и переходить куда-то. Скажем, работать челноком, что, понятно, квалифицированному инженеру было противно во всех смыслах. Но эта проблема была задана той структурой экономики, которая от Советского Союза осталась. Кто бы ни был на месте Гайдара, он бы эту проблему не решил. Тот, кто говорит, что решил бы — он просто обманщик. Ну просто врёт.

В. Нечай― Я хочу слушателям ещё такую подсказку дать, чтобы просто представить, что из себя представляла экономика других стран. Я сразу же вспоминаю, что в США в это время появился интернет.

Д. Травин― Примерно так, да.

В. Нечай― Там начали производиться первые компьютеры Apple. В этот момент мир стал уже переходить от индустриальной экономики к постиндустриальной экономике сетей, компьютеров и всего остального. Кстати, добавлю: может быть, мало кто знает, но для того, чтобы в конце 1980-х можно было сделать ксерокопию, как её стали называть у нас из-за аппарата Xerox, нужно было получить специальное разрешение.

Д. Травин― Это было ещё в середине 1980-х. К самому концу десятилетия, при Горбачёве, разрешение уже было не нужно. Горбачёв провёл либерализацию и когда у нас были демократические выборы 1990 года, я тогда мальчишкой бегал в команде одного из кандидатов (он был мой друг и однокурсник, я ему добровольно помогал без всяких денег) и однажды он меня попросил сделать ксерокопии листовок. На весь Ленинград был единственный платный ксерокс, на Садовой улице, угол проспекта Майорова, как тогда он назывался. И вот я отстоял там длинную очередь, заплатил деньги и сделал ксерокопию. Вот такова была реальность даже в 1990 году.

В. Нечай― То есть, в то время, когда в одной стране деньги в экономике тратились на производство каких-то лучших продуктов и продукции, когда существовала конкурентность между ними, в СССР деньги тратились на оборонку, и конкуренция там, как мне кажется, отсутствовала.

Д. Травин― Внутренняя конкуренция была, но это была не рыночная конкуренция. Скажем, у нас было несколько авиаконструкторских бюро, и правительство могло выбирать самолёт между МиГ-ом, Су и так далее. Когда изобретали автомат Калашникова, было несколько моделей, можно было выбрать. Но это не рыночная конкуренция, а бюрократическая, когда начальник выбирает лучшую модель.

В. Нечай― И Гайдар оказался перед выбором, и, как я понимаю, нужно было резать по живому — что, собственно, и случилось.

Д. Травин― Да, нужно было в каком-то смысле резать по живому. Знаете, есть такая знаменитая фраза у Путина, с которой я не согласен, многие с ней не согласны, что распад Советского Союза был крупнейшей геополитической катастрофой. Но я бы немножко перефразировал Путина, и говоря о катастрофе, трагедии, я бы сказал так: что необходимость провести экономические реформы, конечно, была глубочайшей трагедией. Это нельзя было не провести, но любое проведение реформ — это резали по живому, и кто-то от них выигрывал, а кто-то страдал.

В. Нечай― Очень сложно говорить, конечно, с точки зрения сослагательного наклонения, но тем не менее. Если бы страна всё-таки не проводила эти реформы, перед чем бы мы оказались?

Д. Травин― Я долго об этом думал. Я думаю, что максимально реалистичная картина выглядела бы следующим образом. Допустим, Ельцин назначил Гайдара, Гайдар затягивает с реформами, говорит: «Мне надо ещё подготовиться, переходный период» и так далее. Произошли бы две вещи. Страна вступает в зиму 1991-1992 годов без рыночной экономики. Я не хочу сказать, что люди бы с голоду помирали, нет, этого бы не было. Но месяц за месяцем прилавки магазинов были бы пустыми, и всё больше уменьшался бы запас на складах продовольствия, потому что экономика не производила или производила очень мало новой продукции.

Понимаете, плановая система уже распалась в ходе реформы Николая Ивановича Рыжкова, а рыночная ещё как бы не создаётся. В этой ситуации у предприятий нет стимула что-то производить. И не исключено, что в какой-то момент, где-то уже к весне 1992 года, у нас могли бы быть действительно очень серьёзные перебои с продовольственными товарами в самых разных городах и местах. Что произошло бы? Здесь я практически на 100% уверен в своём оценочном мнении. Народ очень быстро отвернулся бы от Ельцина, и от Гайдара уж тем более. Ельцин утратил бы всю свою популярность августа 1991 года, потому что от Ельцина хотели реформ. Если он ничего не делает, то он так же быстро потерял бы популярность, как его предшественники.

И в этой ситуации, конечно, Ельцин через несколько месяцев после назначения Гайдара его бы уволил, поставил бы кого-то нового. Может быть, того же Явлинского, который к этому моменту стал бы более сговорчивым. И всё равно те же самые реформы начались бы.

В. Нечай― Потому что иначе страна не могла бы выжить.

Д. Травин― Я бы сказал, очерёдность такая. Не то, что там люди начали бы умирать от голода. Люди возмутились бы этой властью и потребовали бы наконец начать реформы каким-то новым правительством. Так что на 3 месяца раньше или на 5 месяцев позже, но реформы начались бы, и практически по тому же сценарию. Может быть, не с Гайдаром, а с Явлинским или ещё с кем-то во главе, но всё равно через всё это мы, конечно, прошли бы.

В. Нечай― Вот мы, собственно, и подходим уже к следующему этапу. Продолжим в следующей программе говорить про реформу в Восточной Европе, потому что там всё-таки ситуация чуть-чуть другая была, как я понимаю.

Д. Травин― Где-то — другая, где-то — очень похожая. Я об этом подробнее расскажу. Мы очень похожи были на Польшу, но не сильно похожи на Венгрию или Словению.

В. Нечай― Отлично. «Особые истории» с Дмитрием Травиным, научным руководителем Центра исследований модернизации Европейского университета. Слушайте нас и дальше.