Улыбка рассказ рэя брэдбери читать

òÜÊ âÒÜÄÂÅÒÉ. õÌÙÂËÁ

————————————————————————
Ray Bradbury. The Smile.
————————————————————————

îÁ ÇÌÁ×ÎÏÊ ÐÌÏÝÁÄÉ ÏÞÅÒÅÄØ ÕÓÔÁÎÏ×ÉÌÁÓØ ÅÝÅ × ÐÑÔØ ÞÁÓÏ×, ËÏÇÄÁ ÚÁ
×ÙÂÅÌÅÎÎÙÍÉ ÉÎÅÅÍ ÐÏÌÑÍÉ ÐÅÌÉ ÄÁÌÅËÉÅ ÐÅÔÕÈÉ É ÎÉÇÄÅ ÎÅ ÂÙÌÏ ÏÇÎÅÊ. ôÏÇÄÁ
×ÏËÒÕÇ, ÓÒÅÄÉ ÒÁÚÂÉÔÙÈ ÚÄÁÎÉÊ, ËÌÏÞØÑÍÉ ×ÉÓÅÌ ÔÕÍÁÎ, ÎÏ ÔÅÐÅÒØ, × ÓÅÍØ
ÕÔÒÁ, ÒÁÓÓ×ÅÌÏ, É ÏÎ ÎÁÞÁÌ ÔÁÑÔØ. ÷ÄÏÌØ ÄÏÒÏÇÉ ÐÏ-Ä×ÏÅ, ÐÏ-ÔÒÏÅ
ÐÏÄÓÔÒÁÉ×ÁÌÉÓØ Ë ÏÞÅÒÅÄÉ ÅÝÅ ÌÀÄÉ, ËÏÔÏÒÙÈ ÐÒÉÍÁÎÉÌ × ÇÏÒÏÄ ÐÒÁÚÄÎÉË É
ÂÁÚÁÒÎÙÊ ÄÅÎØ.
íÁÌØÞÉÛËÁ ÓÔÏÑÌ ÓÒÁÚÕ ÚÁ Ä×ÕÍÑ ÍÕÖÞÉÎÁÍÉ, ËÏÔÏÒÙÅ ÇÒÏÍËÏ ÒÁÚÇÏ×ÁÒÉ×ÁÌÉ
ÍÅÖÄÕ ÓÏÂÏÊ, É × ÞÉÓÔÏÍ ÈÏÌÏÄÎÏÍ ×ÏÚÄÕÈÅ Ú×ÕË ÇÏÌÏÓÏ× ËÁÚÁÌÓÑ ×Ä×ÏÅ
ÇÒÏÍÞÅ.
íÁÌØÞÉÛËÁ ÐÒÉÔÏÐÙ×ÁÌ ÎÁ ÍÅÓÔÅ É ÄÕÌ ÎÁ Ó×ÏÉ ËÒÁÓÎÙÅ, × ÃÙÐËÁÈ, ÒÕËÉ,
ÐÏÇÌÑÄÙ×ÁÑ ÔÏ ÎÁ ÇÒÑÚÎÕÀ, ÉÚ ÇÒÕÂÏÊ ÍÅÛËÏ×ÉÎÙ, ÏÄÅÖÄÕ ÓÏÓÅÄÅÊ, ÔÏ ÎÁ
ÄÌÉÎÎÙÊ ÒÑÄ ÍÕÖÞÉÎ É ÖÅÎÝÉÎ ×ÐÅÒÅÄÉ.
— óÌÙÛØ, ÐÁÒÅÎØ, ÔÙ-ÔÏ ÞÔÏ ÚÄÅÓØ ÄÅÌÁÅÛØ × ÔÁËÕÀ ÒÁÎØ? — ÓËÁÚÁÌ ÞÅÌÏ×ÅË
ÚÁ ÅÇÏ ÓÐÉÎÏÊ.
— üÔÏ ÍÏÅ ÍÅÓÔÏ, Ñ ÔÕÔ ÏÞÅÒÅÄØ ÚÁÎÑÌ, — ÏÔ×ÅÔÉÌ ÍÁÌØÞÉË.
— âÅÖÁÌ ÂÙ ÔÙ, ÍÁÌØÞÉË, ÏÔÓÀÄÁ, ÕÓÔÕÐÉÌ ÂÙ Ó×ÏÅ ÍÅÓÔÏ ÔÏÍÕ, ËÔÏ ÚÎÁÅÔ ×
ÜÔÏÍ ÔÏÌË!
— ïÓÔÁ×Ø × ÐÏËÏÅ ÐÁÒÎÑ, — ×ÍÅÛÁÌÓÑ, ÒÅÚËÏ ÏÂÅÒÎÕ×ÛÉÓØ, ÏÄÉÎ ÉÚ ÍÕÖÞÉÎ,
ÓÔÏÑÝÉÈ ×ÐÅÒÅÄÉ.
— ñ ÖÅ ÐÏÛÕÔÉÌ. — úÁÄÎÉÊ ÐÏÌÏÖÉÌ ÒÕËÕ ÎÁ ÇÏÌÏ×Õ ÍÁÌØÞÉÛËÉ. íÁÌØÞÉË
ÕÇÒÀÍÏ ÓÔÒÑÈÎÕÌ ÅÅ. — ðÒÏÓÔÏ ÐÏÄÕÍÁÌ, ÞÕÄÎÏ ÜÔÏ-ÒÅÂÅÎÏË, ÔÁËÁÑ ÒÁÎØ Á ÏÎ
ÎÅ ÓÐÉÔ.
— üÔÏÔ ÐÁÒÅÎØ ÚÎÁÅÔ ÔÏÌË × ÉÓËÕÓÓÔ×Å, ÑÓÎÏ? — ÓËÁÚÁÌ ÚÁÓÔÕÐÎÉË, ÅÇÏ
ÆÁÍÉÌÉÑ ÂÙÌÁ çÒÉÇÓÂÉ. — ôÅÂÑ ËÁË Ú×ÁÔØ-ÔÏ, ÍÁÌÅÃ?
— ôÏÍ.
— îÁÛ ôÏÍ, ÕÖ ÏÎ ÐÌÀÎÅÔ ÞÔÏ ÎÁÄÏ, × ÓÁÍÕÀ ÔÏÞËÕ-×ÅÒÎÏ. ôÏÍ?
— ôÏÞÎÏ!
óÍÅÈ ÐÏËÁÔÉÌÓÑ ÐÏ ÛÅÒÅÎÇÅ ÌÀÄÅÊ.
÷ÐÅÒÅÄÉ ËÔÏ-ÔÏ ÐÒÏÄÁ×ÁÌ ÇÏÒÑÞÉÊ ËÏÆÅ × ÔÒÅÓÎÕ×ÛÉÈ ÞÁÛËÁÈ. ðÏÇÌÑÄÅ×
ÔÕÄÁ. ôÏÍ Õ×ÉÄÅÌ ÍÁÌÅÎØËÉÊ ÖÁÒËÉÊ ËÏÓÔÅÒ É ÂÕÒÌÑÝÅÅ ×ÁÒÅ×Ï × ÒÖÁ×ÏÊ
ËÁÓÔÒÀÌÅ. üÔÏ ÂÙÌ ÎÅ ÎÁÓÔÏÑÝÉÊ ËÏÆÅ. åÇÏ ÚÁ×ÁÒÉÌÉ ÉÚ ËÁËÉÈ-ÔÏ ÑÇÏÄ,
ÓÏÂÒÁÎÎÙÈ ÎÁ ÌÕÇÁÈ ÚÁ ÇÏÒÏÄÏÍ, É ÐÒÏÄÁ×ÁÌÉ ÐÏ ÐÅÎÎÉ ÞÁÛËÁ, ÓÏÇÒÅÔØ
ÖÅÌÕÄÏË» ÎÏ ÍÁÌÏ ËÔÏ ÐÏËÕÐÁÌ, ÍÁÌÏ ËÏÍÕ ÜÔÏ ÂÙÌÏ ÐÏ ËÁÒÍÁÎÕ.
ôÏÍ ÕÓÔÒÅÍÉÌ ×ÚÇÌÑÄ ÔÕÄÁ, ÇÄÅ ÏÞÅÒÅÄØ ÐÒÏÐÁÄÁÌÁ ÚÁ ÒÁÚ×ÁÌÅÎÎÏÊ ×ÚÒÙ×ÏÍ
ËÁÍÅÎÎÏÊ ÓÔÅÎÏÊ.
— çÏ×ÏÒÑÔ, ÏÎÁ _ÕÌÙÂÁÅÔÓÑ_, — ÓËÁÚÁÌ ÍÁÌØÞÉË.
— áÇÁ, ÕÌÙÂÁÅÔÓÑ, — ÏÔ×ÅÔÉÌ çÒÉÇÓÂÉ.
— çÏ×ÏÒÑÔ, ÏÎÁ ÓÄÅÌÁÎÁ ÉÚ ËÒÁÓËÉ É ÈÏÌÓÔÁ.
— ôÏÞÎÏ. ðÏÔÏÍÕ-ÔÏ É ÓÄÁÅÔÓÑ ÍÎÅ, ÞÔÏ ÏÎÁ ÎÅ ÐÏÄÌÉÎÎÁÑ. ôÁ, ÎÁÓÔÏÑÝÁÑ,
— Ñ ÓÌÙÛÁÌ — ÂÙÌÁ ÎÁ ÄÏÓËÅ ÎÁÒÉÓÏ×ÁÎÁ, × ÎÅÚÁÐÁÍÑÔÎÙÅ ×ÒÅÍÅÎÁ.
— çÏ×ÏÒÑÔ, ÅÊ ÞÅÔÙÒÅÓÔÁ ÌÅÔ.
— åÓÌÉ ÎÅ ÂÏÌØÛÅ. ëÏÌÉ. ÕÖ ÎÁ ÔÏ ÐÏÛÌÏ, ÎÉËÏÍÕ ÎÅ ÉÚ×ÅÓÔÎÏ, ËÁËÏÊ
ÓÅÊÞÁÓ ÇÏÄ.
— ä×Å ÔÙÓÑÞÉ ÛÅÓÔØÄÅÓÑÔ ÐÅÒ×ÙÊ!
— ÷ÅÒÎÏ, ÔÁË ÇÏ×ÏÒÑÔ, ÐÁÒÅÎØ, ÇÏ×ÏÒÑÔ. âÒÅÛÕÔ. á ÍÏÖÅÔ, ÔÒÅÈÔÙÓÑÞÎÙÊ!
éÌÉ ÐÑÔÉÔÙÓÑÞÎÙÊ! ðÏÞÅÍ ÍÙ ÍÏÖÅÍ ÚÎÁÔØ? óËÏÌØËÏ ×ÒÅÍÅÎÉ ÏÄÎÁ ÓÐÌÏÛÎÁÑ
ËÁÔÁ×ÁÓÉÑ ÂÙÌÁ… é ÄÏÓÔÁÌÉÓØ ÎÁÍ ÔÏÌØËÏ ÒÏÖËÉ ÄÁ ÎÏÖËÉ.
ïÎÉ ÛÁÒËÁÌÉ ÎÏÇÁÍÉ, ÍÅÄÌÅÎÎÏ ÐÒÏÄ×ÉÇÁÑÓØ ×ÐÅÒÅÄ ÐÏ ÈÏÌÏÄÎÙÍ ËÁÍÎÑÍ
ÍÏÓÔÏ×ÏÊ.
— óËÏÒÏ ÍÙ ÅÅ Õ×ÉÄÉÍ? — ÕÎÙÌÏ ÐÒÏÔÑÎÕÌ ôÏÍ.
— åÝÅ ÎÅÓËÏÌØËÏ ÍÉÎÕÔ, ÎÅ ÂÏÌØÛÅ. ïÎÉ ÏÇÏÒÏÄÉÌÉ ÅÅ, ÐÏ×ÅÓÉÌÉ ÎÁ ÞÅÔÙÒÅÈ
ÌÁÔÕÎÎÙÈ ÓÔÏÌÂÉËÁÈ ÂÁÒÈÁÔÎÕÀ ×ÅÒÅ×ËÕ, ×ÓÅ ÞÅÓÔØ ÐÏ ÞÅÓÔÉ, ÞÔÏÂÙ ÌÀÄÉ ÎÅ
ÐÏÄÈÏÄÉÌÉ ÓÌÉÛËÏÍ ÂÌÉÚËÏ. é ÕÞÔÉ, ôÏÍ, ÎÉËÁËÉÈ ËÁÍÎÅÊ, ÏÎÉ ÚÁÐÒÅÔÉÌÉ
ÂÒÏÓÁÔØ × ÎÅÅ ËÁÍÎÉ.
— ìÁÄÎÏ, ÓÜÒ.
óÏÌÎÃÅ ÐÏÄÎÉÍÁÌÏÓØ ×ÓÅ ×ÙÛÅ ÐÏ ÎÅÂÏÓ×ÏÄÕ, ÎÅÓÑ ÔÅÐÌÏ, É ÍÕÖÞÉÎÙ
ÓÂÒÏÓÉÌÉ Ó ÓÅÂÑ ÉÚÍÁÚÁÎÎÙÅ ÄÅÒÀÇÉ É ÇÒÑÚÎÙÅ ÛÌÑÐÙ.
— á ÚÁÞÅÍ ÍÙ ×ÓÅ ÔÕÔ ÓÏÂÒÁÌÉÓØ? — ÓÐÒÏÓÉÌ, ÐÏÄÕÍÁ×, ôÏÍ. — ðÏÞÅÍÕ ÍÙ
ÄÏÌÖÎÙ ÐÌÅ×ÁÔØ?
ôÒÉÇÓÂÉ É ÎÅ ×ÚÇÌÑÎÕÌ ÎÁ ÎÅÇÏ, ÏÎ ÓÍÏÔÒÅÌ ÎÁ ÓÏÌÎÃÅ, ÓÏÏÂÒÁÖÁÑ, ËÏÔÏÒÙÊ
ÞÁÓ.
— ü, ôÏÍ, ÐÒÉÞÉÎ ÕÊÍÁ. — ïÎ ÒÁÓÓÅÑÎÎÏ ÐÒÏÔÑÎÕÌ ÒÕËÕ Ë ËÁÒÍÁÎÕ, ËÏÔÏÒÏÇÏ
ÕÖÅ ÄÁ×ÎÏ ÎÅ ÂÙÌÏ, ÚÁ ÎÅÓÕÝÅÓÔ×ÕÀÝÅÊ ÓÉÇÁÒÅÔÏÊ. ôÏÍ ×ÉÄÅÌ ÜÔÏ Ä×ÉÖÅÎÉÅ
ÍÉÌÌÉÏÎ ÒÁÚ. — ôÕÔ ×ÓÅ ÄÅÌÏ × ÎÅÎÁ×ÉÓÔÉ, ÎÅÎÁ×ÉÓÔÉ ËÏ ×ÓÅÍÕ, ÞÔÏ Ó×ÑÚÁÎÏ Ó
ðÒÏÛÌÙÍ. ïÔ×ÅÔØ-ËÁ ÔÙ ÍÎÅ, ËÁË ÍÙ ÄÏÛÌÉ ÄÏ ÔÁËÏÇÏ ÓÏÓÔÏÑÎÉÑ? çÏÒÏÄÁ—ÔÒÕÄÙ
ÒÁÚ×ÁÌÉÎ, ÄÏÒÏÇÉ ÏÔ ÂÏÍÂÅÖÅË-ÓÌÏ×ÎÏ ÐÉÌÁ, ××ÅÒÈ-×ÎÉÚ, ÐÏÌÑ ÐÏ ÎÏÞÁÍ
Ó×ÅÔÑÔÓÑ, ÒÁÄÉÏÁËÔÉ×ÎÙÅ… ÷ÏÔ É ÓËÁÖÉ, ôÏÍ, ÞÔÏ ÜÔÏ, ÅÓÌÉ ÎÅ ÐÏÓÌÅÄÎÑÑ
ÐÏÄÌÏÓÔØ?
— äÁ, ÓÜÒ, ËÏÎÅÞÎÏ.
— ôÏ-ÔÏ É ÏÎÏ… þÅÌÏ×ÅË ÎÅÎÁ×ÉÄÉÔ ÔÏ, ÞÔÏ ÅÇÏ ÓÇÕÂÉÌÏ, ÞÔÏ ÅÍÕ ÖÉÚÎØ
ÐÏÌÏÍÁÌÏ. ôÁË ÕÖ ÏÎ ÕÓÔÒÏÅÎ. îÅÒÁÚÕÍÎÏ, ÍÏÖÅÔ ÂÙÔØ ÎÏ ÔÁËÏ×Á ÞÅÌÏ×ÅÞÅÓËÁÑ
ÐÒÉÒÏÄÁ.
— á ÅÓÌÉ ÈÏÔØ ËÔÏ-ÎÉÂÕÄØ ÉÌÉ ÞÔÏ-ÎÉÂÕÄØ, ÞÅÇÏ ÂÙ ÍÙ ÎÅ ÎÅÎÁ×ÉÄÅÌÉ? —
ÓËÁÚÁÌ ôÏÍ.
— ÷Ï-×Ï! á ×ÓÅ ÜÔÁ ÏÒÁ×Á ÉÄÉÏÔÏ×, ËÏÔÏÒÁÑ ÚÁÐÒÁ×ÌÑÌÁ ÍÉÒÏÍ × ðÒÏÛÌÏÍ!
÷ÏÔ É ÓÔÏÉÍ ÚÄÅÓØ Ó ÓÁÍÏÇÏ ÕÔÒÁ, ËÉÛËÉ ÐÏÄ×ÅÌÏ, ÓÔÕÞÉÍ ÏÔ ÈÏÌÏÄÁ
ÚÕÂÁÍÉ-ÑÄÏ×ÉÔÙÅ ÔÒÏÇÌÏÄÉÔÙ, ÎÉ ÐÏËÕÒÉÔØ, ÎÉ ×ÙÐÉÔØ, ÎÉËÁËÏÊ ÔÅÂÅ ÕÔÅÈÉ,
ËÒÏÍÅ ÜÔÉÈ ÎÁÛÉÈ ÐÒÁÚÄÎÉËÏ×. ôÏÍ. îÁÛÉÈ ÐÒÁÚÄÎÉËÏ×…
ôÏÍ ÍÙÓÌÅÎÎÏ ÐÅÒÅÂÒÁÌ ÐÒÁÚÄÎÉËÉ, × ËÏÔÏÒÙÈ ÕÞÁÓÔ×Ï×ÁÌ ÚÁ ÐÏÓÌÅÄÎÉÅ
ÇÏÄÙ. ÷ÓÐÏÍÎÉÌ, ËÁË Ò×ÁÌÉ É ÖÇÌÉ ËÎÉÇÉ ÎÁ ÐÌÏÝÁÄÉ, É ×ÓÅ ÓÍÅÑÌÉÓØ, ÔÏÞÎÏ
ÐØÑÎÙÅ. á ÐÒÁÚÄÎÉË ÎÁÕËÉ ÍÅÓÑÃ ÔÏÍÕ ÎÁÚÁÄ, ËÏÇÄÁ ÐÒÉÔÁÝÉÌÉ × ÇÏÒÏÄ
ÐÏÓÌÅÄÎÉÊ Á×ÔÏÍÏÂÉÌØ, ÐÏÔÏÍ ÂÒÏÓÉÌÉ ÖÒÅÂÉÊ, É ÓÞÁÓÔÌÉ×ÞÉËÉ ÍÏÇÌÉ ÐÏ ÏÄÎÏÍÕ
ÒÁÚÕ ÄÏÌÂÁÎÕÔØ ÍÁÛÉÎÕ ËÕ×ÁÌÄÏÊ!..
— ðÏÍÎÀ ÌÉ Ñ, ôÏÍ? ðÏÍÎÀ ÌÉ? äÁ ×ÅÄØ Ñ ÖÅ ÒÁÚÂÉÌ ÐÅÒÅÄÎÅÅ
ÓÔÅËÌÏ-ÓÔÅËÌÏ, ÓÌÙÛÉÛØ? ÇÏÓÐÏÄÉ, Ú×ÕË-ÔÏ ËÁËÏÊ ÂÙÌ, ÐÒÅÌÅÓÔØ! ôÒÒÁÈÈ!
ôÏÍ É ×ÐÒÑÍØ ÓÌÏ×ÎÏ ÕÓÌÙÛÁÌ, ËÁË ÓÔÅËÌÏ ÒÁÓÓÙÐÁÅÔÓÑ Ó×ÅÒËÁÀÝÉÍÉ
ÏÓËÏÌËÁÍÉ.
— á âÉÌÌÕ çÅÎÄÅÒÓÏÎÕ ÄÏÓÔÁÌÏÓØ ÍÏÔÏÒ ÒÁÚÄÏÌÂÁÔØ. üÈ, É ÌÉÈÏ ÖÅ ÏÎ ÜÔÏ
ÓÒÁÂÏÔÁÌ, ÐÒÑÍÏ ÍÁÓÔÅÒÓËÉ. âÁÍÍ! îÏ ÌÕÞÛÅ ×ÓÅÇÏ, — ÐÒÏÄÏÌÖÁÌ ×ÓÐÏÍÉÎÁÔØ
çÒÉÇÓÂÉ, — ÂÙÌÏ × ÔÏÔ ÒÁÚ, ËÏÇÄÁ ÇÒÏÍÉÌÉ ÚÁ×ÏÄ, ËÏÔÏÒÙÊ ÅÝÅ ÐÙÔÁÌÓÑ
×ÙÐÕÓËÁÔØ ÓÁÍÏÌÅÔÙ. é ÏÔ×ÅÌÉ ÖÅ ÍÙ ÄÕÛÅÎØËÕ! á ÐÏÔÏÍ ÎÁÛÌÉ ÔÉÐÏÇÒÁÆÉÀ É
ÓËÌÁÄ ÂÏÅÐÒÉÐÁÓÏ×-É ×ÚÏÒ×ÁÌÉ ÉÈ ×ÍÅÓÔÅ! ðÒÅÄÓÔÁ×ÌÑÅÛØ ÓÅÂÅ. ôÏÍ? — —
ôÏÍ ÐÏÄÕÍÁÌ.
— áÇÁ.
ðÏÌÄÅÎØ. úÁÐÁÈÉ ÒÁÚÒÕÛÅÎÎÏÇÏ ÇÏÒÏÄÁ ÏÔÒÁ×ÌÑÌÉ ÖÁÒËÉÊ ×ÏÚÄÕÈ, ÞÔÏ-ÔÏ
ËÏÐÏÛÉÌÏÓØ ÓÒÅÄÉ ÏÂÌÏÍËÏ× ÚÄÁÎÉÊ.
— óÜÒ, ÜÔÏ ÂÏÌØÛÅ ÎÉËÏÇÄÁ ÎÅ ×ÅÒÎÅÔÓÑ?
— þÔÏ-ÃÉ×ÉÌÉÚÁÃÉÑ? á ËÏÍÕ ÏÎÁ ÎÕÖÎÁ? ÷Ï ×ÓÑËÏÍ ÓÌÕÞÁÅ ÎÅ ÍÎÅ!
— á Ñ ÔÁË ÇÏÔÏ× ÅÅ ÔÅÒÐÅÔØ, — ÓËÁÚÁÌ ÏÄÉÎ ÉÚ ÏÞÅÒÅÄÉ. — îÅ ×ÓÅ,
ËÏÎÅÞÎÏ, ÎÏ ÂÙÌÉ É × ÎÅÊ Ó×ÏÉ ÈÏÒÏÛÉÅ ÓÔÏÒÏÎÙ…
— þÅÇÏ ÚÒÑ ÂÏÌÔÁÔØ-ÔÏ! — ËÒÉËÎÕÌ çÒÉÇÓÂÉ. — ÷ÓÅ ÒÁ×ÎÏ ×ÐÕÓÔÕÀ.
— ü, — ÕÐÏÒÓÔ×Ï×ÁÌ ÏÄÉÎ ÉÚ ÏÞÅÒÅÄÉ, — ÎÅ ÔÏÒÏÐÉÔÅÓØ. ÷ÏÔ Õ×ÉÄÉÔÅ: ÅÝÅ
ÐÏÑ×ÉÔÓÑ ÂÁÛËÏ×ÉÔÙÊ ÞÅÌÏ×ÅË, ËÏÔÏÒÙÊ ÅÅ ÐÏÄÌÁÔÁÅÔ. ðÏÐÏÍÎÉÔÅ ÍÏÉ ÓÌÏ×Á.
þÅÌÏ×ÅË Ó ÄÕÛÏÊ.
— îÅ ÂÕÄÅÔ ÔÏÇÏ, ÓËÁÚÁÌ — çÒÉÇÓÂÉ.
— á Ñ ÇÏ×ÏÒÀ, ÐÏÑ×ÉÔÓÑ. þÅÌÏ×ÅË, Õ ËÏÔÏÒÏÇÏ ÄÕÛÁ ÌÅÖÉÔ Ë ËÒÁÓÉ×ÏÍÕ. ïÎ
×ÅÒÎÅÔ ÎÁÍ-ÎÅÔ, ÎÅ ÓÔÁÒÕÀ, Á, ÔÁË ÓËÁÚÁÔØ, ÏÇÒÁÎÉÞÅÎÎÕÀ ÃÉ×ÉÌÉÚÁÃÉÀ,
ÔÁËÕÀ, ÞÔÏÂÙ ÍÙ ÍÏÇÌÉ ÖÉÔØ ÍÉÒÎÏ.
— îÅ ÕÓÐÅÅÛØ É ÇÌÁÚÏÍ ÍÏÒÇÎÕÔØ, ËÁË ÏÐÑÔØ ×ÏÊÎÁ!
— ðÏÞÅÍÕ ÖÅ? íÏÖÅÔ, ÎÁ ÜÔÏÔ ÒÁÚ ×ÓÅ ÂÕÄÅÔ ÉÎÁÞÅ. îÁËÏÎÅÃ É ÏÎÉ ×ÓÔÕÐÉÌÉ
ÎÁ ÇÌÁ×ÎÕÀ ÐÌÏÝÁÄØ. ïÄÎÏ×ÒÅÍÅÎÎÏ × ÇÏÒÏÄ ×ßÅÈÁÌ ×ÅÒÈÏ×ÏÊ; ÄÅÒÖÁ × ÒÕËÅ
ÌÉÓÔÏË ÂÕÍÁÇÉ, ïÇÏÒÏÖÅÎÎÏÅ ÐÒÏÓÔÒÁÎÓÔ×Ï ÂÙÌÏ × ÓÁÍÏÍ ÃÅÎÔÒÅ ÐÌÏÝÁÄÉ. ôÏÍ,
çÒÉÇÓÂÉ É ×ÓÅ ÏÓÔÁÌØÎÙÅ, ËÏÐÑ ÓÌÀÎÕ, ÐÏÄ×ÉÇÁÌÉÓØ ×ÐÅÒÅÄ — ÛÌÉ,
ÉÚÇÏÔÏ×É×ÛÉÓØ, ÐÒÅÄ×ËÕÛÁÑ, Ó ÒÁÓÛÉÒÉ×ÛÉÍÉÓÑ ÚÒÁÞËÁÍÉ. óÅÒÄÃÅ ôÏÍÁ ÂÉÌÏÓØ
ÞÁÓÔÏ-ÞÁÓÔÏ, É ÚÅÍÌÑ ÖÇÌÁ ÅÇÏ ÂÏÓÙÅ ÐÑÔËÉ.
— îÕ, ôÏÍ, ÓÅÊÞÁÓ ÎÁÛÁ ÏÞÅÒÅÄØ, ÎÅ ÚÅ×ÁÊ! — ðÏ ÕÇÌÁÍ ÏÇÏÒÏÖÅÎÎÏÊ
ÐÌÏÝÁÄËÉ ÓÔÏÑÌÏ ÞÅÔ×ÅÒÏ ÐÏÌÉÃÅÊÓËÉÈ-ÞÅÔ×ÅÒÏ ÍÕÖÞÉÎ Ó ÖÅÌÔÙÍ ÛÎÕÒËÏÍ ÎÁ
ÚÁÐÑÓÔØÑÈ, ÚÎÁËÏÍ ÉÈ ×ÌÁÓÔÉ ÎÁÄ ÏÓÔÁÌØÎÙÍÉ. ïÎÉ ÄÏÌÖÎÙ ÂÙÌÉ ÓÌÅÄÉÔØ ÚÁ
ÔÅÍ, ÞÔÏÂÙ ÎÅ ÂÒÏÓÁÌÉ ËÁÍÎÅÊ.
— üÔÏ ÄÌÑ ÔÏÇÏ, — ÕÖÅ ÎÁÐÏÓÌÅÄÏË ÏÂßÑÓÎÉÌ çÒÉÇÓÂÉ, — ÞÔÏÂÙ ËÁÖÄÏÍÕ
ÄÏÓÔÁÌÏÓØ ÐÌÀÎÕÔØ ÐÏ ÒÁÚËÕ, ÐÏÎÑÌ, ôÏÍ? îÕ, ÄÁ×ÁÊ!
ôÏÍ ÚÁÍÅÒ ÐÅÒÅÄ ËÁÒÔÉÎÏÊ, ÇÌÑÄÑ ÎÁ ÎÅÅ.
— îÕ, ÐÌÀÊ ÖÅ!
õ ÍÁÌØÞÉÛËÉ ÐÅÒÅÓÏÈÌÏ ×Ï ÒÔÕ.
— ôÏÍ, ÄÁ×ÁÊ! öÉ×ÅÅ!
— îÏ, — ÍÅÄÌÅÎÎÏ ÐÒÏÉÚÎÅÓ ôÏÍ, — ÏÎÁ ÖÅ ËÒÁÓÉ×ÁÑ!
— ìÁÄÎÏ, Ñ ÐÌÀÎÕ ÚÁ ÔÅÂÑ!
ðÌÅ×ÏË çÒÉÇÓÂÉ ÂÌÅÓÎÕÌ × ÌÕÞÁÈ ÓÏÌÎÃÁ. öÅÎÝÉÎÁ ÎÁ ËÁÒÔÉÎÅ ÕÌÙÂÁÌÁÓØ
ÔÁÉÎÓÔ×ÅÎÎÏ-ÐÅÞÁÌØÎÏ, É ôÏÍ, ÏÔ×ÅÞÁÑ ÎÁ ÅÅ ×ÚÇÌÑÄ, ÞÕ×ÓÔ×Ï×ÁÌ, ËÁË
ËÏÌÏÔÉÔÓÑ ÅÇÏ ÓÅÒÄÃÅ, Á × ÕÛÁÈ ÂÕÄÔÏ Ú×ÕÞÁÌÁ ÍÕÚÙËÁ.
— ïÎÁ ËÒÁÓÉ×ÁÑ, — ÐÏ×ÔÏÒÉÌ ÏÎ.
— éÄÉ ÕÖ, ÐÏËÁ ÐÏÌÉÃÉÑ…
— ÷ÎÉÍÁÎÉÅ!
ïÞÅÒÅÄØ ÐÒÉÔÉÈÌÁ. ôÏÌØËÏ ÞÔÏ ÏÎÉ ÂÒÁÎÉÌÉ ôÏÍÁ — ÓÔÁÌ ËÁË ÐÅÎØ! — Á
ÔÅÐÅÒØ ×ÓÅ ÐÏ×ÅÒÎÕÌÉÓØ Ë ×ÅÒÈÏ×ÏÍÕ.
— ëÁË ÅÅ Ú×ÁÔØ, ÓÜÒ? — ÔÉÈÏ ÓÐÒÏÓÉÌ ôÏÍ.
— ëÁÒÔÉÎÕ-ÔÏ? ëÁÖÅÔÓÑ, «íÏÎÁ ìÉÚÁ»… ôÏÞÎÏ: «íÏÎÁ ìÉÚÁ».
— óÌÕÛÁÊÔÅ ÏÂßÑ×ÌÅÎÉÅ, — ÓËÁÚÁÌ ×ÅÒÈÏ×ÏÊ. — ÷ÌÁÓÔÉ ÐÏÓÔÁÎÏ×ÉÌÉ, ÞÔÏ
ÓÅÇÏÄÎÑ × ÐÏÌÄÅÎØ ÐÏÒÔÒÅÔ ÎÁ ÐÌÏÝÁÄÉ ÂÕÄÅÔ ÐÅÒÅÄÁÎ × ÒÕËÉ ÚÄÅÛÎÉÈ ÖÉÔÅÌÅÊ,
ÄÁÂÙ ÏÎÉ ÍÏÇÌÉ ÐÒÉÎÑÔØ ÕÞÁÓÔÉÅ × ÕÎÉÞÔÏÖÅÎÉÉ…
ôÏÍ É ÁÈÎÕÔØ ÎÅ ÕÓÐÅÌ, ËÁË ÔÏÌÐÁ, ËÒÉÞÁ, ÔÏÌËÁÑÓØ, ÍÅÞÁÓØ, ÐÏÎÅÓÌÁ ÅÇÏ
Ë ËÁÒÔÉÎÅ. òÅÚËÉÊ Ú×ÕË Ò×ÕÝÅÇÏÓÑ ÈÏÌÓÔÁ… ðÏÌÉÃÅÊÓËÉÅ ÂÒÏÓÉÌÉÓØ ÎÁÕÔÅË.
ôÏÌÐÁ ×ÙÌÁ, É ÒÕËÉ ËÌÅ×ÁÌÉ ÐÏÒÔÒÅÔ, ÓÌÏ×ÎÏ ÇÏÌÏÄÎÙÅ ÐÔÉÃÙ. ôÏÍ
ÐÏÞÕ×ÓÔ×Ï×ÁÌ, ËÁË ÅÇÏ ÂÕË×ÁÌØÎÏ Û×ÙÒÎÕÌÉ ÓË×ÏÚØ ÒÁÚÂÉÔÕÀ ÒÁÍÕ. óÌÅÐÏ
ÐÏÄÒÁÖÁÑ ÏÓÔÁÌØÎÙÍ, ÏÎ ×ÙÔÑÎÕÌ ÒÕËÕ, ÓÈ×ÁÔÉÌ ËÌÏÞÏË ÌÏÓÎÑÝÅÇÏÓÑ ÈÏÌÓÔÁ,
ÄÅÒÎÕÌ É ÕÐÁÌ, Á ÔÏÌÞËÉ É ÐÉÎËÉ ×ÙÛÉÂÌÉ ÅÇÏ ÉÚ ÔÏÌÐÙ ÎÁ ×ÏÌÀ. ÷ÅÓØ ×
ÓÓÁÄÉÎÁÈ, ÏÄÅÖÄÁ ÒÁÚÏÒ×ÁÎÁ, ÏÎ ÓÍÏÔÒÅÌ, ËÁË ÓÔÁÒÕÈÉ ÖÅ×ÁÌÉ ËÕÓËÉ ÈÏÌÓÔÁ,
ËÁË ÍÕÖÞÉÎÙ ÒÁÚÌÁÍÙ×ÁÌÉ ÒÁÍÕ, ÐÏÄÄÁ×ÁÌÉ ÎÏÇÏÊ ÖÅÓÔËÉÅ ÌÏÓËÕÔÙ, Ò×ÁÌÉ ÉÈ ×
ÍÅÌËÉÅ-ÍÅÌËÉÅ ËÌÏÞØÑ.
ïÄÉÎ ôÏÍ ÓÔÏÑÌ ÐÒÉÔÉÈÛÉÊ × ÓÔÏÒÏÎÅ ÏÔ ÜÔÏÊ Ó×ÉÓÔÏÐÌÑÓËÉ. ïÎ ÇÌÑÎÕÌ ÎÁ
Ó×ÏÀ ÒÕËÕ. ïÎÁ ÓÕÄÏÒÏÖÎÏ ÐÒÉÔÉÓÎÕÌÁ Ë ÇÒÕÄÉ ËÕÓÏË ÈÏÌÓÔÁ, ÐÒÑÞÁ ÅÇÏ.
— üÊ, ôÏÍ, ÔÙ ÞÔÏ ÖÅ! — ËÒÉËÎÕÌ çÒÉÇÓÂÉ. îÅ ÇÏ×ÏÒÑ ÎÉ ÓÌÏ×Á,
×ÓÈÌÉÐÙ×ÁÑ. ôÏÍ ÐÏÂÅÖÁÌ ÐÒÏÞØ. úÁ ÇÏÒÏÄ, ÎÁ ÉÓÐÅÝÒÅÎÎÕÀ ×ÏÒÏÎËÁÍÉ ÄÏÒÏÇÕ,
ÞÅÒÅÚ ÐÏÌÅ, ÞÅÒÅÚ ÍÅÌËÕÀ ÒÅÞÕÛËÕ, ÏÎ ÂÅÖÁÌ É ÂÅÖÁÌ, ÎÅ ÏÇÌÑÄÙ×ÁÑÓØ, É
ÓÖÁÔÁÑ × ËÕÌÁË ÒÕËÁ ÂÙÌÁ ÓÐÒÑÔÁÎÁ ÐÏÄ ËÕÒÔËÕ.
îÁ ÚÁËÁÔÅ ÏÎ ÄÏÓÔÉÇ ÍÁÌÅÎØËÏÊ ÄÅÒÅ×ÕÛËÉ É ÐÒÏÂÅÖÁÌ ÞÅÒÅÚ ÎÅÅ. ÷ ÄÅ×ÑÔØ
ÞÁÓÏ× ÏÎ ÂÙÌ Õ ÒÁÚÂÉÔÏÇÏ ÚÄÁÎÉÑ ÆÅÒÍÙ. úÁ ÎÅÊ, × ÔÏÍ, ÞÔÏ ÏÓÔÁÌÏÓØ ÏÔ
ÓÉÌÏÓÎÏÊ ÂÁÛÎÉ, ÐÏÄ ÎÁ×ÅÓÏÍ, ÅÇÏ ×ÓÔÒÅÔÉÌÉ Ú×ÕËÉ, ËÏÔÏÒÙÅ ÓËÁÚÁÌÉ ÅÍÕ, ÞÔÏ
ÓÅÍØÑ ÓÐÉÔ-ÓÐÉÔ ÍÁÔØ, ÏÔÅÃ, ÂÒÁÔ. ôÉÈÏÎØËÏ, ÍÏÌÞÁ, ÏÎ ÓËÏÌØÚÎÕÌ × ÕÚËÕÀ
Ä×ÅÒØ É ÌÅÇ, ÞÁÓÔÏ ÄÙÛÁ.
— ôÏÍ? — ÒÁÚÄÁÌÓÑ ×Ï ÍÒÁËÅ ÇÏÌÏÓ ÍÁÔÅÒÉ.
— äÁ.
— çÄÅ ÔÙ ÂÏÌÔÁÌÓÑ? — ÒÑ×ËÎÕÌ ÏÔÅÃ. — ðÏÇÏÄÉ, ×ÏÔ Ñ ÔÅÂÅ ÕÔÒÏÍ ×ÓÙÐÌÀ…
ëÔÏ-ÔÏ ÐÎÕÌ ÅÇÏ ÎÏÇÏÊ. åÇÏ ÓÏÂÓÔ×ÅÎÎÙÊ ÂÒÁÔ, ËÏÔÏÒÏÍÕ ÐÒÉÛÌÏÓØ ÓÅÇÏÄÎÑ
× ÏÄÉÎÏÞËÕ ÔÒÕÄÉÔØÓÑ ÎÁ ÉÈ ÏÇÏÒÏÄÅ.
— ìÏÖÉÓØ! — ÎÅÇÒÏÍËÏ ÐÒÉËÒÉËÎÕÌÁ ÎÁ ÎÅÇÏ ÍÁÔØ.
åÝÅ ÐÉÎÏË.
ôÏÍ ÄÙÛÁÌ ÕÖÅ ÒÏ×ÎÅÅ. ëÒÕÇÏÍ ÃÁÒÉÌÁ ÔÉÛÉÎÁ. òÕËÁ ÅÇÏ ÂÙÌÁ ÐÌÏÔÎÏ-ÐÌÏÔÎÏ
ÐÒÉÖÁÔÁ Ë ÇÒÕÄÉ. ðÏÌÞÁÓÁ ÌÅÖÁÌ ÏÎ ÔÁË, ÚÁÖÍÕÒÉ× ÇÌÁÚÁ.
ðÏÔÏÍ ÏÝÕÔÉÌ ÞÔÏ-ÔÏ: ÈÏÌÏÄÎÙÊ ÂÅÌÙÊ Ó×ÅÔ. ÷ÙÓÏËÏ × ÎÅÂÅ ÐÌÙÌÁ ÌÕÎÁ, É
ÍÁÌÅÎØËÉÊ Ë×ÁÄÒÁÔÉË Ó×ÅÔÁ ÐÏÌÚ ÐÏ ÔÅÌÕ ôÏÍÁ. ôÏÌØËÏ ÔÅÐÅÒØ ÅÇÏ ÒÕËÁ
ÏÓÌÁÂÉÌÁ È×ÁÔËÕ. ôÉÈÏ, ÏÓÔÏÒÏÖÎÏ, ÐÒÉÓÌÕÛÉ×ÁÑÓØ Ë Ä×ÉÖÅÎÉÑÍ ÓÐÑÝÉÈ, ôÏÍ
ÐÏÄÎÑÌ ÅÅ. ïÎ ÐÏÍÅÄÌÉÌ, ÇÌÕÂÏËÏ-ÇÌÕÂÏËÏ ×ÚÄÏÈÎÕÌ, ÐÏÔÏÍ, ×ÅÓØ ÏÖÉÄÁÎÉÅ,
ÒÁÚÖÁÌ ÐÁÌØÃÙ É ÒÁÚÇÌÁÄÉÌ ËÌÏÞÏË ÚÁËÒÁÛÅÎÎÏÇÏ ÈÏÌÓÔÁ.
íÉÒ ÓÐÁÌ, ÏÓ×ÅÝÅÎÎÙÊ ÌÕÎÏÊ.
á ÎÁ ÅÇÏ ÌÁÄÏÎÉ ÌÅÖÁÌÁ õÌÙÂËÁ.
ïÎ ÓÍÏÔÒÅÌ ÎÁ ÎÅÅ × ÂÅÌÏÍ Ó×ÅÔÅ, ËÏÔÏÒÙÊ ÐÁÄÁÌ Ó ÐÏÌÕÎÏÞÎÏÇÏ ÎÅÂÁ. é
ÔÉÈÏ ÐÏ×ÔÏÒÑÌ ÐÒÏ ÓÅÂÑ, ÓÎÏ×Á É ÓÎÏ×Á: «õÌÙÂËÁ, ÞÕÄÅÓÎÁÑ ÕÌÙÂËÁ…»
þÁÓ ÓÐÕÓÔÑ ÏÎ ×ÓÅ ÅÝÅ ×ÉÄÅÌ ÅÅ, ÄÁÖÅ ÐÏÓÌÅ ÔÏÇÏ ËÁË ÏÓÔÏÒÏÖÎÏ ÓÌÏÖÉÌ ÅÅ
É ÓÐÒÑÔÁÌ. ïÎ ÚÁËÒÙÌ ÇÌÁÚÁ, É ÓÎÏ×Á ×Ï ÍÒÁËÅ ÐÅÒÅÄ ÎÉÍ — õÌÙÂËÁ. ìÁÓËÏ×ÁÑ,
ÄÏÂÒÁÑ, ÏÎÁ ÂÙÌÁ ôÁÍ É ÔÏÇÄÁ, ËÏÇÄÁ ÏÎ ÕÓÎÕÌ, Á ÍÉÒ ÂÙÌ ÏÂßÑÔ ÂÅÚÍÏÌ×ÉÅÍ,
É ÌÕÎÁ ÐÌÙÌÁ × ÈÏÌÏÄÎÏÍ ÎÅÂÅ ÓÐÅÒ×Á ××ÅÒÈ, ÐÏÔÏÍ ×ÎÉÚ, ÎÁ×ÓÔÒÅÞÕ ÕÔÒÕ.


ðÏÐÕÌÑÒÎÏÓÔØ: 36, Last-modified: Thu, 10 Oct 2002 08:24:48 GMT

Источник

[2]КАНИКУЛЫ

День был свежий — свежестью травы, что тянулась вверх, облаков, что плыли в небесах, бабочек, что опускались на траву. День был соткан из тишины, но она
вовсе не была немой, ее создавали пчелы и цветы, суша и океан, все, что двигалось, порхало, трепетало, вздымалось и падало, подчиняясь своему течению
времени, своему неповторимому ритму. Край был недвижим, и все двигалось. Море было неспокойно, и море молчало. Парадокс, сплошной парадокс, безмолвие
срасталось с безмолвием, звук со звуком. Цветы качались, и пчелы маленькими каскадами золотого дождя падали на клевер. Волны холмов и волны океана,
два рода движения, были разделены железной дорогой, пустынной, сложенной из ржавчины и стальной сердцевины, дорогой, по которой, сразу видно, много
лет не ходили поезда. На тридцать миль к северу она тянулась, петляя, потом терялась в мглистых далях; на тридцать миль к югу пронизывала острова
летучих теней, которые на глазах смещались и меняли свои очертания на склонах далеких гор.

Неожиданно рельсы задрожали.

Сидя на путях, одинокий дрозд ощутил, как рождается мерное слабое биение, словно где-то, за много миль, забилось чье-то сердце. Черный дрозд взмыл над морем.

Рельсы продолжали тихо дрожать, и наконец из-за поворота показалась, вдоль по берегу пошла небольшая дрезина, в великом безмолвии зафыркал и зарокотал
двухцилиндровый мотор.

На этой маленькой четырехколесной дрезине, на обращенной в две стороны двойной скамейке, защищенные от солнца небольшим тентом, сидели мужчина, его жена
и семилетний сынишка. Дрезина проходила один пустынный участок за другим, ветер бил в глаза и развевал волосы, но все трое не оборачивались и смотрели только
вперед. Иногда, на выходе из поворота, глядели нетерпеливо, иногда печально, и все время настороженно — что дальше?

На ровной прямой мотор вдруг закашлялся и смолк. В сокрушительной теперь тишине казалось — это покой, излучаемый морем, землей и небом, затормозил и пресек
вращение колес.

— Бензин кончился.

Мужчина, вздохнув, достал из узкого багажника запасную канистру и начал переливать горючее в бак.

Его жена и сын тихо глядели на море, слушали приглушенный гром, шепот, слушали, как раздвигается могучий занавес из песка, гальки, зеленых водорослей, пены.

— Море красивое, правда? — сказала женщина.

— Мне нравится, — сказал мальчик.

— Может быть, заодно сделаем привал и поедим? Мужчина навел бинокль на зеленый полуостров вдали.

‘
— Давайте. Рельсы сильно изъело ржавчиной. Впереди путь разрушен. Придется ждать, пока я исправлю.

— Сколько лопнуло рельсов, столько привалов! — сказал мальчик.

Женщина попыталась улыбнуться, потом перевела свои серьезные, пытливые глаза на мужчину.

— Сколько мы проехали сегодня?

— Неполных девяносто миль. — Мужчина все еще напряженно глядел в бинокль. — Больше, по-моему, и не стоит проходить в день. Когда гонишь, не успеваешь ничего увидеть.
Послезавтра будем в Монтерее, на следующий день, если хочешь, в Пало Альто.

Женщина развязала ярко-желтые ленты широкополой соломенной шляпы, сняла ее с золотистых волос и, покрытая легкой испариной, отошла от машины. Они столько ехали
без остановки на трясучей дрезине, что все тело пропиталось ее ровным ходом. Теперь, когда машина остановилась, было какое-то странное чувство, словно с
них сейчас снимут оковы.

— Давайте есть!

Мальчик бегом отнес корзинку с припасами на берег.

Мать и сын уже сидели перед расстеленной скатертью, когда мужчина спустился к ним; на нем был строгий костюм с жилетом, галстук и шляпа, как будто он
ожидал кого-то встретить в пути. Раздавая сэндвичи и извлекая маринованные овощи из прохладных зеленых баночек, он понемногу отпускал галстук и расстегивал
жилет, все время озираясь, словно готовый в любую секунду опять застегнуться на все пуговицы.

— Мы одни, папа? — спросил мальчик, не переставая жевать.

— Да.

— И больше никого, нигде?

— Больше никого.

— А прежде на свете были люди?

— Зачем ты все время спрашиваешь? Это было не так уж давно. Всего несколько месяцев. Ты и сам помнишь.

— Плохо помню. А когда нарочно стараюсь припомнить, и вовсе забываю. — Мальчик просеял между пальцами горсть песка. — Людей было столько, сколько песка тут
на пляже? А что с ними случилось?

— Не знаю, — ответил мужчина, и это была правда.

В одно прекрасное утро они проснулись и мир был пуст. Висела бельевая веревка соседей, и ветер трепал ослепительно белые рубашки, как всегда поутру
блестели машины перед коттеджами, но не слышно ничьего «до свидания», не гудели уличным движением мощные артерии города, телефоны не вздрагивали от
собственного звонка, не кричали дети в чаще подсолнечника.

Лишь накануне вечером он сидел с женой на террасе, когда принесли вечернюю газету, и даже не развертывая ее, не глядя на заголовки, сказал:

— Интересно, когда мы ему осточертеем и он всех нас выметет вон?

— Да, до чего дошло, — подхватила она. — И не остановишь. Как же мы глупы, правда?

— А замечательно было бы… — Он раскурил свою трубку. — Проснуться завтра, и во всем мире ни души, начинай все сначала!

Он сидел и курил, в руке сложенная газета, голова откинута на спинку кресла.

— Если бы можно было сейчас нажать такую кнопку, ты бы нажал?

— Наверно, да, — ответил он. — Без насилия. Просто все исчезнет с лица земли. Оставить землю и море, и все что растет — цветы, траву, плодовые деревья.
И животные тоже пусть остаются. Все оставить, кроме человека, который охотится, когда не голоден, ест, когда сыт, жесток, хотя его никто не задевает.

— Но мы-то должны остаться. — Она тихо улыбнулась.

— Хорошо было бы. — Он задумался. — Впереди — сколько угодно времени. Самые длинные каникулы в истории. И мы с корзиной припасов, и самый долгий пикник.
Только ты, я и Джим. Никаких сезонных билетов. Не нужно тянуться за Джонсами. Даже автомашины не надо. Придумать какой-нибудь другой способ путешествовать,
старинный способ. Взять корзину с сэндвичами, три бутылки шипучки, дальше, как понадобится, пополнять запасы в безлюдных магазинах в безлюдных городах,
и впереди нескончаемое лето…

Долго они сидели молча на террасе, их разделяла свернутая газета.

Наконец она сказала:

— А нам не будет одиноко?

Вот каким было утро нового мира. Они проснулись и услышали мягкие звуки земли, которая теперь была просто-напросто лугом, города тонули в море травы-муравы,
ноготков, маргариток, вьюнков. Сперва они приняли это удивительно спокойно, должно быть потому, что уже столько лет не любили город и позади было столько
мнимых друзей, и была замкнутая жизнь в уединении, в механизированном улье.

Муж встал с кровати, выглянул в окно и спокойно, словно речь шла о погоде, заметил:

— Все исчезли.

Он понял это по звукам, которых город больше не издавал.

Они завтракали не торопясь, потому что мальчик еще спал, потом муж выпрямился и сказал:

— Теперь мне надо придумать, что делать.

— Что делать? Как… разве ты не пойдешь на работу?

— Ты все еще не веришь, да? — Он засмеялся. — Не веришь, что я не буду каждый день выскакивать из дому в десять минут девятого, что Джиму больше никогда
не надо ходить в школу. Всё, занятия кончились, для всех нас кончились! Больше никаких карандашей, никаких книг и кислых взглядов босса! Нас отпустили,
милая, и мы никогда не вернемся к этой дурацкой, проклятой, нудной рутине. Пошли!

И он повел ее по пустым и безмолвным улицам города.

— Они не умерли, — сказал он. — Просто… ушли.

— А другие города?

Он зашел в телефонную будку, набрал номер Чикаго, потом Нью-Йорка, потом Сан-Франциско. Молчание. Молчание. Молчание.

— Все, — сказал он, вешая трубку.

— Я чувствую себя виноватой, — сказала она. — Их нет, а мы остались. И… я радуюсь. Почему? Ведь я должна горевать.

— Должна? Никакой трагедии нет. Их не пытали, не жгли, не мучали. Они исчезли и не почувствовали этого, не узнали. И теперь мы ни перед кем не обязаны.
У нас одна обязанность — быть счастливыми. Тридцать лет счастья впереди, разве плохо?

— Но… но тогда нам нужно заводить еще детей?

— Чтобы снова населить мир? — Он медленно, спокойно покачал головой. — Нет. Пусть Джим будет последним. Когда он состарится и умрет, пусть мир принадлежит
лошадям и коровам, бурундукам и паукам Они без нас не пропадут. А потом когда-нибудь другой род, умеющий сочетать естественное счастье с естественным
любопытством, построит города, совсем не такие, как наши, и будет жить дальше. А сейчас уложим корзину, разбудим Джима и начнем наши тридцатилетние каникулы.
Ну, кто первым добежит до дома?

Он взял с маленькой дрезины кувалду, и пока он полчаса один исправлял ржавые рельсы, женщина и мальчик побежали вдоль берега. Они вернулись с горстью влажных
ракушек и чудесными розовыми камешками, сели, и мать стала учить сына, и он писал карандашом в блокноте домашнее задание, а в полдень к ним спустился
с насыпи отец, без пиджака, без галстука, и они пили апельсиновую шипучку, глядя, как в бутылках, теснясь, рвутся вверх пузырьки. Стояла тишина.
Они слушали, как солнце настраивает старые железные рельсы. Соленый ветер разносил запах горячего дегтя от шпал, и мужчина легонько постукивал
пальцем по своему карманному атласу.

— Через месяц, в мае, доберемся до Сакраменто, оттуда двинемся в Сиэтл. Пробудем там до первого июля, июль хороший месяц в Вашингтоне, потом, как станет
холоднее, обратно, в Йеллоустон, несколько миль в день, здесь поохотимся, там порыбачим…

Мальчику стало скучно, он отошел к самой воде и бросал палки в море, потом сам же бегал за ними, изображая ученую собаку.

Отец продолжал:

— Зимуем в Таксоне, в самом конце зимы едем во Флориду, весной — вдоль побережья, в июне попадем, скажем, в Нью-Йорк. Через два года лето проводим в
Чикаго. Через три года — как ты насчет того, чтобы провести зиму в Мехико-Сити? Куда рельсы приведут, куда угодно, и если нападем на совсем неизвестную
старую ветку — превосходно, поедем по ней до конца, посмотрим, куда она ведет. Когда-нибудь, честное слово, пойдем на лодке вниз по Миссисипи, я об
этом давно мечтал. На всю жизнь хватит, не маршрут — находка…

Он смолк. Он хотел уже захлопнуть атлас неловкими руками, но что-то светлое мелькнуло в воздухе и упало на бумагу. Скатилось на песок, и получился мокрый комочек.

Жена глянула на влажное пятнышко и сразу перевела взгляд на его лицо. Серьезные глаза его подозрительно блестели. И по одной щеке тянулась влажная дорожка.

Она ахнула. Взяла его руку и крепко сжала.

Он стиснул ее руку и, закрыв глаза, через силу заговорил:

— Хорошо, правда, если бы мы вечером легли спать, а ночью все каким-то образом вернулось на свои места. Все нелепости, шум и гам, ненависть, все ужасы,
все кошмары, злые люди и бестолковые дети, вся эта катавасия, мелочность, суета, все надежды, чаяния и любовь. Правда, было бы хорошо?

Она подумала, потом кивнула.

И тут оба вздрогнули.

Потому что между ними (когда он пришел?), держа в руке бутылку из-под шипучки, стоял их сын.

Лицо мальчика было бледно. Свободной рукой он коснулся щеки отца, там, где оставила след слезинка.

— Ты… — сказал он и вздохнул. — Ты… Папа, тебе тоже не с кем играть.

Жена хотела что-то сказать.

Муж хотел взять руку мальчика.

Мальчик отскочил назад.

— Дураки! Дураки! Глупые дураки! Болваны вы, болваны!

Сорвался с места, сбежал к морю и, стоя у воды, залился слезами. Мать хотела пойти за ним, но отец ее удержал:

— Не надо. Оставь его.

Тут же оба оцепенели. Потому что мальчик на берегу, не переставая плакать, что-то написал на клочке бумаги, сунул клочок в бутылку, закупорил ее
железным колпачком, взял покрепче, размахнулся — и бутылка, описав крутую блестящую дугу, упала в море.

«Что, — думала она, — что он написал на бумажке? Что там, в бутылке?»

Бутылка плыла по волнам.

Мальчик перестал плакать.

Потом он отошел от воды и остановился около родителей, глядя на них, лицо ни просветлевшее, ни мрачное, ни живое, ни убитое, ни решительное, ни отрешенное,
а какая-то причудливая смесь, словно он примирился со временем, стихиями и этими людьми. Они смотрели на него, смотрели дальше, на залив и затерявшуюся в
волнах светлую искорку — бутылку, в которой лежал клочок бумаги с каракулями.

«Он написал наше желание? — думала женщина. — Написал то, о чем мы сейчас говорили, нашу мечту?»

Или написал что-то свое, пожелал для себя одного, чтобы проснуться завтра утром — и он один в безлюдном мире, больше никого, ни мужчины, ни женщины, ни отца,
ни матери, никаких глупых взрослых с их глупыми желаниями, подошел к рельсам и сам, в одиночку, повел дрезину через одичавший материк, один отправился
в нескончаемое путешествие, и где захотел — там и привал.

Это или не это?

Наше или свое?..

Она долго глядела в его лишенные выражения глаза, но не прочла ответа, а спросить не решилась. Тени чаек парили в воздухе, осеняя их лица мимолетной прохладой.

— Пора ехать, — сказал кто-то.

Они поставили корзину на платформу. Женщина покрепче привязала шляпу к волосам желтой лентой, ракушки сложили кучкой на доски, муж надел галстук, жилет,
пиджак и шляпу, и все трое сели на скамейку, глядя в море, — там, далеко, у самого горизонта, поблескивала бутылка с запиской.

— Если попросить — исполнится? — спросил мальчик. — Если загадать — сбудется?

— Иногда сбывается… даже чересчур.

— Смотря чего ты просишь.

Мальчик кивнул, мысли его были далеко.

Они посмотрели назад, откуда приехали, потом вперед, куда предстояло ехать.

— До свиданья, берег, — сказал мальчик и помахал рукой.

Дрезина покатила по ржавым рельсам. Ее гул затих и пропал. Вместе с ней вдали, среди холмов, пропали женщина, мужчина, мальчик.

Когда они скрылись, рельсы минуты две тихонько дребезжали, потом смолкли. Упала ржавая чешуйка. Кивнул цветок.

Море сильно шумело.
1963
[3]
УЛЫБКА

На главной площади очередь установилась ещё в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг,
среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди ещё
люди, которых приманил в город праздник и базарный день.

Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче.

Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд
мужчин и женщин впереди.

— Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? — сказал человек за его спиной.

— Это моё место, я тут очередь занял, — ответил мальчик.

— Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы своё место тому, кто знает в этом толк!

— Оставь в покое парня, — вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.

— Я же пошутил.- Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул её. — Просто подумал, чудно это — ребёнок, такая рань а он не спит.

— Этот парень знает толк в искусстве, ясно? — сказал заступник, его фамилия была Григсби. — Тебя как звать-то, малец?

— Том.

— Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку — верно. Том?

— Точно!
Смех покатился по шеренге людей.

Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле.
Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал,
мало кому это было по карману.

Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.

— Говорят, она улыбается, — сказал мальчик.

— Ага, улыбается, — ответил Григсби.

— Говорят, она сделана из краски и холста.

— Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, я слышал, была на доске нарисована, в незапамятные времена.

— Говорят, ей четыреста лет.

— Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.

— Две тысячи шестьдесят первый!

— Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была…
И достались нам только рожки да ножки.

Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.

— Скоро мы ее увидим? — уныло протянул Том.

— Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили
слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.

— Ладно, сэр.

Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.

— А зачем мы все тут собрались? — спросил, подумав, Том. — Почему мы должны плевать?

Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.

— Э, Том, причин уйма. — Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз.
— Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города — груды развалин, дороги
от бомбежек — словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся,радиоактивные… Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?

— Да, сэр, конечно.

— То-то и оно… Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа.

— А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? — сказал Том.

— Во-во! А всё эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами — ядовитые
троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников…

Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А
праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть
машину кувалдой!..

— Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло — стекло, слышишь? Господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх!

Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.

— А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, — продолжал вспоминать Григсби, — было
в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов — и
взорвали их вместе! Представляешь себе, Том?

Том подумал.

— Ага.

Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий.

— Сэр, это больше никогда не вернётся?

— Что — цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!

— А я так готов ее терпеть, — сказал один из очереди. — Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны…

— Чего зря болтать-то! — крикнул Григсби. — Всё равно впустую.

— Э, — упорствовал один из очереди, — не торопитесь. — Вот увидите: ещё появится башковитый человек, который её подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.

— Не будет того, — сказал Григсби.

— А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам — нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую,
чтобы мы могли жить мирно.

— Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!

— Почему же? Может, на этот раз все будет иначе.

Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Огороженное пространство было в самом центре
площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед — шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось
часто-часто, и земля жгла его босые пятки.

— Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай!

По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских — четверо мужчин с жёлтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были
следить за тем, чтобы не бросали камней.

— Это для того, — уже напоследок объяснил Григсби, — чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!

Том замер перед картиной, глядя на нее.

— Ну, плюй же!
У мальчишки пересохло во рту.

— Том, давай! Живее!
— Но, — медленно произнес Том, — она же красивая!

— Ладно, я плюну за тебя!

Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на её взгляд, чувствовал, как колотится его
сердце, а в ушах будто звучала музыка.

— Она красивая,- повторил он.

— Иди уж, пока полиция…

— Внимание!

Очередь притихла. Только что они бранили Тома — стал как пень! — а теперь все повернулись к верховому.

— Как её звать, сэр? — тихо спросил Том.

— Картину-то? Кажется, «Мона Лиза»… Точно: «Мона Лиза».

— Слушайте объявление, — сказал верховой. — Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они
могли принять участие в уничтожении…

Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста… Полицейские бросились наутек. Толпа выла,
и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул
руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел,
как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жёсткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья.

Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.

— Эй, Том, ты что же! — крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через
мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.

На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через неё. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни,
под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит — спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лёг, часто дыша.

— Том? — раздался во мраке голос матери.

— Да.

— Где ты болтался? — рявкнул отец. — Погоди, вот я тебе утром всыплю…

Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.

— Ложись! — негромко прикрикнула на него мать.

Ещё пинок.

Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.

Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку.
Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял её. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил
клочок закрашенного холста.

Мир спал, освещённый луной.

А на его ладони лежала Улыбка.

Он смотрел на неё в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: «Улыбка, чудесная улыбка…»

Час спустя он все ещё видел её, даже после того как осторожно сложил её и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним — Улыбка. Ласковая, добрая,
она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.
1952
(Источник: «Родничок. Книга для внеклассного чтения в 6 классе», 1995 г.)

БЫЛИ ОНИ СМУГЛЫЕ И ЗОЛОТОГЛАЗЫЕ[4]

Ветер с полей обдувал дымящийся металл ракеты. Глухо щелкнув, открылась дверь. Первым вышел мужчина, потом женщина с тремя детьми, за ними
остальные. Все пошли через марсианские луга к недавно построенному поселку, но мужчина с семьей остался один.

Ветер шевелил ему волосы, тело напрягалось, словно еще погруженное в безмерность пустоты. Жена стояла рядом; ее била дрожь. Дети, как маленькие
семена, должны были врастать отныне в почву Марса.

Дети смотрели снизу вверх в лицо отца, как смотрят на солнце, чтобы узнать, какая пора жизни пришла. Лицо было холодным, суровым.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Вернемся в ракету.

— И на Землю?

— Да. Ты слышишь?

Стонущий ветер дул, не переставая. Что, если марсианский воздух высосет у них душу, как мозг из костей? Мужчина чувствовал себя погруженным в
какую-то жидкость, могущую растворить его разум и выжечь воспоминания. Он взглянул на холмы, сглаженные неумолимой рукой времени, на развалины
города, затерявшиеся в море травы.

— Смелее, Гарри, — отозвалась его жена. — Уже слишком поздно. За нами лежит шестьдесят пять миллионов миль, если не больше.

Светловолосые дети разноголосо щебетали под сводом марсианского неба. Им отвечали свист и шипение ветра в жесткой траве. Мужчина схватился за чемоданы.

— Идем, — произнес он, как человек, стоящий на берегу моря и готовый плыть и утонуть.

Они двинулись к поселку.

Семейство называлось: Гарри Биттеринг, его жена Кора, их дети Дэн, Лора и Дэвид. Они жили в маленьком белом домике, ели вкусную пищу, но неуверенность ни на минуту не покидала их.

— Я чувствую себя, — нередко говорил Гарри, — как глыба соли, тающая в
горном потоке. Мы не относимся к этому миру. Мы люди Земли. Здесь — Марс. Он предназначен для марсиан. Давай улетим на Землю.

Жена отрицательно качала головой.

— Землю могут взорвать бомбой. Тут мы в безопасности.

Каждое утро Гарри проверял все вокруг — теплую печь, горшки с
кроваво-красными геранями, — что-то вынуждало его к этому, словно он
ожидал: чего-то вдруг не хватит. Утренние газеты еще пахли краской, прямо
с Земли, из ракеты, прилетавшей каждое утро в 6 часов. Он развертывал
газету перед тарелкой, когда завтракал, и старался говорить оживленно.

— Через десять лет нас будет на Марсе миллион или больше. Будут большие
города, все! Нас пугали, что нам не удастся. Что марсиане прогонят нас. А
разве мы здесь видели марсиан? Ни одного, ни живой души. Правда, мы видели
города, но покинутые, в развалинах, не правда ли?

— Не знаю, — заметил Дэв, — может быть, марсиане тут есть, но
невидимые? Иногда ночью я словно слышу их. Слушаю ветер. Песок стучит в
стекла. Я вижу тот город, высоко в горах, где когда-то жили марсиане. И
мне кажется, я вижу, как там вокруг что-то шевелится. Как ты думаешь,
отец, не рассердились ли на нас марсиане за то, что мы пришли?

— Вздор! — Биттеринг взглянул в окно. — Мы безобидные люди. В каждом
вымершем городе есть свои призраки. Память… мысли… воспоминания… —
Его взгляд снова обратился к холмам. — Вы смотрите на лестницы и думаете:
как выглядел марсианин, поднимавшийся по ним? Смотрите на марсианские
рисунки и думаете, как выглядел художник? Вы сами себе создаете призраки.
Это вполне естественно: воображение… — Ой прервал себя. — Вы опять
рылись в развалинах?

— Нет, папа. — Дэв пристально разглядывал свои башмаки.

— Помните, вы должны держаться от них подальше. Передай мне джем.

— Я чувствую, что-то должно случиться, — прошептал Дэв.

«Что-то» и случилось в тот же день, к вечеру.

Лора бежала с плачем через весь поселок. В слезах она вбежала в дом.

— Мама, папа, на Земле беспорядки! — рыдала она. — Сейчас по радио
сказали… Все космические ракеты погибли! Ракет на Марс больше не будет,
никогда!

— О Гарри! — Кора обняла мужа и дочь.

— Ты уверена, Лора? — тихо спросил отец.

Лора плакала. Долгое время слышался только пронзительный свист ветра.

«Мы остались одни», — подумал Биттеринг. Его охватила пустота,
захотелось ударить Лору, крикнуть: неправда, ракеты прилетят! Но вместо
этого он погладил головку дочери, прижал к груди, сказал:

— Это невозможно, они прилетят наверное.

— Да, но когда, через, сколько лет? Что теперь будет?

— Мы будем работать, конечно. Трудиться и ждать. Пока не прилетят ракеты.

В последние дни Биттеринг часто бродил по саду, одинокий, ошеломленный.
Пока ракеты ткали в пространстве свою серебряную сеть, он соглашался
примириться с жизнью на Марсе. Ибо каждую минуту он мог сказать себе:
«Завтра, если я хочу, я вернусь на Землю». Но сейчас сеть исчезла. Люди
остались лицом к лицу с необъятностью Марса, опаляемые зноем марсианского
лета, укрытые в домах марсианской зимой. Что станется с ним, с остальными?

Он присел на корточки возле грядки; маленькие грабельки в руках у него
дрожали. «Работать, — думал он. — Работать и забыть». Из сада он видел
марсианские горы. Думал о гордых древних именах, которые носили вершины.
Несмотря на эти имена, люди, спустившиеся с неба, сочли марсианские реки,
горы и моря безыменными. Когда-то марсиане строили города и называли их;
покоряли вершины и называли их; пересекали моря и называли их. Горы
выветрились, моря высохли, города стояли в развалинах. И люди с каким-то
чувством скрытой вины давали древним городам и долинам новые имена. Ну что
ж, человек живет символами. Имена были даны.

Биттеринг был весь в поту. Огляделся и никого не увидел. Тогда он снял
пиджак, потом галстук. Он аккуратно повесил их на ветку персикового
дерева, привезенного из дому, с Земли.

Он вернулся к своей философии имен и гор. Люди изменили их названия.
Горы и долины, реки и моря носили имена земных вождей, ученых и
государственных деятелей: Вашингтона, Линкольна, Эйнштейна. Это нехорошо.
Старые американские колонисты поступили умнее, оставив древние индейские
имена: Висконсин, Юта, Миннесота, Огайо, Айдахо, Милуоки, Оссео. Древние
имена с древним смыслом. Задумчиво вглядываясь в далекие вершины, он
размышлял: вымершие марсиане, может быть, вы там?..

Подул ветер, стряхнул дождь персиковых лепестков, Биттеринг протянул
смуглую, загорелую руку, тихо вскрикнул. Прикоснулся к цветам, поднял
несколько цветов с земли. Шевелил их на ладони, гладил, шевелил снова.
Наконец окликнул жену:

— Кора!

Она появилась в окне. Он подбежал к ней.

— Кора! Эти цветы… Видишь? Они другие! Не такие! Это не цветы персика!

— Не вижу разницы, — ответила она.

— Не видишь? Но они другие! Я не могу этого определить. Может быть,
лишний лепесток, может быть, форма, цвет, запах…

Дети выбежали из дома, следили, как отец бегает от грядки к грядке, как
выдергивает то лук, то морковь, то редиску.

— Кора, иди сюда, посмотри!

Они разглядывали лук, морковь, редиску.

— Разве морковь бывает вот такая?

— Да… Нет… — Она колебалась. — Не знаю.

— Ты знаешь… Лук не лук. Морковь не морковь. Вкус такой же, но
другой. Запах не такой, как раньше.

Он почувствовал, как бьется у него сердце.

— Кора, что это? Что случилось? Мы должны уйти отсюда!

Он забегал по саду, каждое дерево ощутило его руку.

— Розы! Розы! Становятся зелеными!

Они стояли, глядя на зеленые розы.

А через два дня в комнату вбежал Дэн.

— Идите посмотрите на корову! Я доил ее и увидел… Идите!

Они пришли в сарай. У коровы рос третий рог.

Газон перед домом слегка, едва заметно, отливал фиолетовым, как весенняя сирень.

— Нужно уходить, — произнес Биттеринг. — Этого нельзя есть
безнаказанно, мы превратимся тоже кто знает во что! Я этого не позволю.
Нам остается только одно: уничтожить все овощи.

— Но они ведь не ядовиты!

— Ядовиты. Яд в них тонкий, очень тонкий. Его немного, чуть-чуть. Но
трогать их нельзя.

Он нерешительно разглядывал домик.

— Даже дом. Может быть, его изменил ветер. И воздух. И ночные туманы.
Стены, полы — все изменилось! Это уже не дом для человека!

— Ах, это твое буйное воображение!

Он надел пиджак, завязал галстук.

— Я пойду в город. Нужно что-то сделать. Вернусь скоро.

— Гарри, подожди! — окликнула то жена.

Но он уже ушел.

В городке, на затененных ступеньках, ведущих в зеленную лавку, сидело, беспечно болтая, несколько человек.

Биттерингу вдруг захотелось выстрелить в воздух, разбудить их. «Что вы
делаете, глупцы? — подумал он. — Сидите тут? Вы слышали новость: мы
пленники чуждой нам планеты! Действуйте! Вам не страшно? Вы не боитесь? Что вы хотите делать?»

— Как поживаешь, Гарри? — окликнули его. — Садись с нами.

— Погодите, — возразил он. — Вы слышали недавние новости, да?

Они засмеялись, кивая головами.

— Что вы намерены делать?

— Делать? А что тут можно сделать?

— Построить ракету, вот что!

— Ракету? Чтобы опять вернуться к прежним тревогам? О нет!

— Вы должны! Вы видели цветы персика, розы, траву?

— Конечно, — ответил один из сидевших.

— И не боитесь?

— Не очень. Мы не заметили. Кажется, нет.

Ему захотелось плакать.

— Вы должны работать вместе со мной. Если мы останемся здесь, мы тоже
изменимся. В воздухе что-то есть. Марсианский вирус… разве я знаю? Семена, пыльца… Вы слышите?

Они молча глядели на него.

— Сэм! — обратился он к одному из них.

— Да, Гарри?

— Ты поможешь мне строить ракету?

— У меня есть куча железа и кипа чертежей. Я уступлю…

Все засмеялись.

— Сэм, — сказал вдруг Биттеринг, — глаза у тебя…

— Что с ними, Гарри?

— Раньше они были серые, правда?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Теперь они золотистые.

— Неужели? — уронил Сэм.

— И ты стал выше и стройнее!

— Может быть.

— Сэм, почему глаза у тебя пожелтели?

— А какого цвета они были у тебя? — спросил Сэм.

— У меня? Голубые, конечно!

— Ну, так посмотри. — Он подал ему зеркальце.

Биттеринг поколебался, затем поднес зеркальце к глазам…

— Вот видишь, что ты наделал? — укоризненно заметил Сэм. — Разбил мое зеркальце.

Гарри Биттеринг переселился в мастерскую и начал строить ракету. В
широко раскрытых дверях останавливались люди, переговаривались и шутили
приглушенными голосами. Иногда помогали ему поднять или передвинуть
что-нибудь. Но чаще только смотрели все более золотистыми глазами.

Приходила Кора, приносила в корзине завтрак.

— Я этого не хочу, — твердил он. — Буду есть только запасы с Земли. То,
что мы привезли с собой. Не то, что выросло в огороде.

Жена смотрела на него. А он не смотрел на нее и разворачивал свои
чертежи.

— Гарри! Гарри! — жалобно повторяла она.

— Мы должны уйти отсюда. Должны!

Ночи были полны ветра, струящегося в блеске лун сквозь море трав в
пустых полях, сквозь клетки городов, покоящихся уже 120 веков. В поселке
домик Биттерингов с дрожью ждал и боялся перемен.

Лежа в постели, Гарри чувствовал, как удлиняются у него кости, как они
изменяют форму, размягчаются, словно плавящееся золото. Спящая рядом жена
была смуглая, золотоглазая. Она спала спокойно; спали в своих кроватках
бронзово загорелые дети. А ветер зловеще свистал в изменившихся персиковых
деревьях, волновал сиреневую траву, срывал с роз зеленые лепестки.

На востоке появилась зеленая звезда.

Странные слова сорвались у него с губ.

— Иоррт… Иоррт… — повторял он.

Это было марсианское слово. Он не знал этого языка.

Посреди ночи он вскочил с постели, набрал номер археолога Симпсона.

— Скажите, что значит слово «иоррт»?

— Да ведь это древнемарсианское название нашей Земли. А почему вы
спрашиваете?

— Просто так.

Трубка выпала у него из рук.

«Алло, алло, алло, — повторяла она, пока он вглядывался в зеленую
звезду. — Биттеринг! Отзовитесь, Гарри!»

Дни шли, полные железного лязга. Он собирал железный каркас ракеты с
неохотной помощью троих равнодушных мужчин. Через час он уже чувствовал
себя усталым, должен был отдыхать.

— Это действует горный воздух, — говорили ему, смеясь.

Через несколько дней жена сказала тихо:

— Гарри, запасы кончились. Ничего не осталось. Я принесла тебе марсианскую пищу.

Биттеринг тяжело сел. Взял сандвич, развернул, осмотрел, начал есть.

— Отдохни сегодня, — говорила жена. — Нынче так жарко. Дети хотят идти на канал, поплавать. Идем с нами.

— Нельзя тратить время.

— Только часок, — настаивала она. — Купанье тебе поможет.

Солнце жгло, день был безветренный. Они шли по берегу канала, отец,
мать, дети в купальных костюмах. Потом сели. В глазах жены и детей Гарри
увидел золото. Раньше они не были золотыми. Его пронизала дрожь,
растаявшая в лучезарных потоках зноя. Гарри вытянулся на траве. Он слишком
устал, чтобы бояться.

— Кора, — спросил он, — давно ли глаза у тебя стали золотыми?

— Они всегда были такими.

— Нет. Три месяца назад были карие.

Они лежали на солнце.

— А у детей? — спросил он. — Тоже золотые?

— Когда дети растут, цвет глаз у них иногда меняется.

— Может быть, мы тоже дети. Для Марса, во всяком случае. Удачная мысль! — Он засмеялся. — Пойдем купаться.

Они спустились в воду. Он погружался все глубже до самого дна, словно
золотистая статуя. Ему захотелось растянуться на дне и лежать в зеленой
тиши, в спокойствии.

Поднимаясь на поверхность, он смотрел в небо. «Там, на равнине, — думал
он, — струится огромная марсианская река, и в нее погружены мы все, наши
каменные дома и деревянные хижины, а она течет и омывает наши тела,
удлиняет нам кости…»

На берегу сидел маленький Дэн, глядя на отца.

— Утха, — сказал он вдруг.

— Что ты говоришь? — спросил отец.

Мальчик улыбнулся.

— Ты же знаешь. Это по-марсиански «отец».

— Где ты этому научился?

— Не знаю. Нигде. Утха!

— Чего ты хочешь?

Мальчик не решался сказать.

— Я… Мне хотелось бы… переменить имя.

Мать подошла к ним.

— Разве имя Дэн тебе не нравится? Почему?

Дэн нетерпеливо шевельнулся.

— Вчера ты кричала: «Дэн, Дэн, Дэн!», а я словно и не слышал. Думал,
что это не ко мне. У меня есть другое имя, и я хочу им называться.

Биттеринг слушал внимательно, с бьющимся сердцем.

— Какое же это имя?

— Линнл. Красивое, правда? Можно мне так называться? Можно? Ты позволяешь?

Биттеринг вытер себе лоб. Он думал о ракете: строил ее одиноко,
одинокий даже среди собственной семьи, слишком одинокий… Услышал слова
жены: «Почему бы нет?» Услышал собственные слова: «Конечно, можешь
называться так».

— Э-э-э-эй! — обрадованно завопил мальчик. — Я Линнл! Я Линнл! — И
заплясал через весь луг.

Биттеринг взглянул на жену.

— Зачем мы сделали это?

— Не знаю, — ответила она. — Он хорошо придумал, правда?

Они пошли в горы. Бродили по древним, извилистым, мозаичным тропинкам
среди все еще бьющих фонтанов. Они очутились перед небольшой заброшенной
марсианской виллой с чудесным видом на долину. Она стояла на вершине
холма. Веранда из голубого мрамора, обширные залы, в саду — бассейн. Здесь
было прохладно. Марсиане не признавали больших городов.

— Как здесь хорошо! — воскликнула жена Биттеринга. — Что, если провести
тут все лето?

— Вернемся, — ответил он. — Вернемся в поселок. С этой ракетой еще
много работы.

Однако в этот вечер его не покидали мысли о прохладе виллы из голубого
мрамора. С течением времени ракета начала терять смысл. Горячка спадала.
Иногда он думал об этом со страхом, но зной, и пьянящий воздух, и ночной
ветер делали свое.

В один из дней до него донеслись голоса людей, стоявших у порога
мастерской. Биттеринг вышел за порог.

Он увидел вереницу грузовиков, набитых вещами, детьми. Грузовики
медленно двигались по пыльной улице.

— Все выезжают в горы. На лето, — сказал ему кто-то. — А ты, Гарри?

— У меня работа.

— Работа! Ракету можно закончить и осенью, когда будет прохладней.

Биттеринг тяжело вздохнул.

— Каркас уже почти закончен.

— Осенью тебе будет легче.

«Осенью будет легче, — подумал и он. — Времени хватит».

— Едем, Гарри! — звали его все.

— Ладно, — ответил он, чувствуя, как его воля тает в густом от зноя
воздухе. — Ладно. Едем.

— Там есть вилла над каналом. Знаете, канал Тирра, — сказал кто-то.

— Ты говоришь о канале Рузвельта?

— Тирра. Это старое марсианское название. Я нашел такое место в горах
Пиллан…

— То есть в горах Рокфеллера? — спросил Гарри.

— Я говорю — в горах Пиллан, — возразил Сэм.

— Да, — произнес Биттеринг, утопая в густом, как жидкость, зное. — В
горах Пиллан.

На следующий день все помогали грузить машину. Вещи носили Лора, Дэн и
Дэвид. Вернее — Ттил, Линнл и Верр, ибо так они захотели теперь
называться.

Мебель оставили в белом домике.

— Она годилась для Бостона, — заметила мать. — Даже для этого дома. Но
там, на вилле? Нет. Мы вернемся к ней осенью.

Биттеринг был спокоен.

— Я уже знаю, какая мебель нам понадобится на вилле, — сказал он,
помолчав. — Большая и удобная.

— А твоя энциклопедия? Ты возьмешь ее?

Биттеринг отвернулся.

— Я приеду за ней на той неделе.

Закрыли воду, газ, заперли окна и двери, двинулись к машине. Отец
взглянул на багаж.

— Черт возьми, немного, — вскричал он. — В сравнении с тем, что мы
привезли на Марс, — горсточка!

Включил мотор. Некоторое время смотрел на белый домик. Захотелось
подбежать к нему, потрогать, проститься с ним. Показалось, что они
отправляются в дальний путь, что оставляют здесь нечто, к чему никогда уже
не вернутся, чего никогда полностью не поймут.

Лето осушало каналы. Лето шло по полям, как пожар. Дома опустевшего
поселка рассыхались и трескались. В мастерской ржавел остов ракеты.

Поздно осенью на склоне близ виллы стоял очень смуглый, золотоглазый
Биттеринг. Он смотрел в долину.

— Пора возвращаться, — напомнила ему жена.

— Да, но мы не поедем, — тихо ответил он. — Незачем.

— А твои книги? — спросила она. — Твои лучшие костюмы?

Она сказала: «А твои иллес, твои иор уэле рре?»

— Поселок пуст, — ответил он. — Никто не возвращается. Незачем.

Дочь ткала ковры, сыновья извлекали странные, древние мелодии из
древних флейт, их смех пробуждал эхо в мраморной вилле.

Биттеринг смотрел на поселок в долине.

— Какие странные, какие смешные дома были у этих пришельцев с Земли!

— Других они не знали, — ответила жена. — А какие они были сами!
Хорошо, что они ушли.

Они переглянулись. Слова, произнесенные ими, поразили их. Потом оба
засмеялись.

— Куда они ушли?

Оба задумались. Он взглянул на жену. Она была высокая, смуглая,
стройная, как ее дочь. Она смотрела на него, и он казался ей молодым. Как
старший сын.

— Не знаю, — сказала она.

Они отвернулись от долины. Взявшись за руки, молча пошли по тропинке,
покрытой тонким слоем холодной, свежей воды.

Через пять лет после этого прилетела ракета с Земли. Дымясь, она
опустилась в долину. Из нее выскочили шумные, возбужденные люди.

— Война окончена! Мы принесли вам помощь!

Но дома, лавки, персиковые сады молчали. А в заброшенной мастерской
виднелся недоконченный, заржавленный остов ракеты.

Новоприбывшие начали с поисков среди холмов.

Капитан устроил свою штаб-квартиру в опустелом баре. Туда явился с
докладом первый из разведчиков.

— Поселок пуст, сэр, но мы нашли живые существа, туземцев. В горах. Они
высокие. Золотоглавые. Марсиане. Они очень кротки и дружелюбны. Мы немного
поговорили с ними. Они легко учатся нашему языку. Я уверен, что отношения
с ними наладятся.

— Высокие, да? — задумчиво повторил капитан. — Сколько их?

— Человек шестьсот-восемьсот. Они живут в горах, в мраморных
развалинах. Смуглые, тонкие, стройные. На вид здоровые. Женщины у них
красивы.

— Не говорили ли они, что случилось с жителями поселка?

— Не имеют ни малейшего понятия.

— Странно. Вы не думаете, что эти марсиане истребили их?

— Они выглядят удивительно кроткими. Может быть, была какая-нибудь
эпидемия, болезнь…

— Возможно. Одна из тех тайн, которых мы никогда не разгадаем.

Капитан окинул взглядом комнату, поглядел на запыленные окна, на голые
вершины гор, на играющие блеском каналы, прислушался к тихому шороху
ветра. Потом, опомнясь, ударил ладонью по развернутой перед ним большой
карте.

— Работы перед нами много. — Его голос звучал мерно и тихо, а солнце
садилось за голубые холмы. — Нужно строить новые поселки, шахты, брать
образцы для бактериологических исследований. Составлять заново карты,
давать новые названия горам, рекам и всему прочему. Поработать
воображением. Что, если мы назовем эти горы — горами Линкольна, этот канал
— каналом Вашингтона? И почему бы не назвать эту долину именем Эйнштейна,
а вон ту, дальше… Вы меня слышите, лейтенант?

Первый офицер с усилием отвел глаза от тонкой голубой дымки,
окутывающей далекие склоны.

— Что? Да, я вас слушаю, капитан.
1949

Источник

День был свежий — свежестью травы, что тянулась вверх, облаков, что плыли в небесах, бабочек, что опускались на траву. День был соткан из тишины, но она вовсе не была немой, ее создавали пчелы и цветы, суша и океан, все, что двигалось, порхало, трепетало, вздымалось и падало, подчиняясь своему течению времени, своему неповторимому ритму. Край был недвижим, и все двигалось. Море было неспокойно, и море молчало. Парадокс, сплошной парадокс, безмолвие срасталось с безмолвием, звук со звуком. Цветы качались, и пчелы маленькими каскадами золотого дождя падали на клевер. Волны холмов и волны океана, два рода движения, были разделены железной дорогой, пустынной, сложенной из ржавчины и стальной сердцевины, дорогой, по которой, сразу видно, много лет не ходили поезда. На тридцать миль к северу она тянулась, петляя, потом терялась в мглистых далях; на тридцать миль к югу пронизывала острова летучих теней, которые на глазах смещались и меняли свои очертания на склонах далеких гор.

Неожиданно рельсы задрожали.

Сидя на путях, одинокий дрозд ощутил, как рождается мерное слабое биение, словно где-то, за много миль, забилось чье-то сердце.

Черный дрозд взмыл над морем.

На этой маленькой четырехколесной дрезине, на обращенной в две стороны двойной скамейке, защищенные от солнца небольшим тентом, сидели мужчина, его жена и семилетний сынишка. Дрезина проходила один пустынный участок за другим, ветер бил в глаза и развевал волосы, но все трое не оборачивались и смотрели только вперед. Иногда, на выходе из поворота, глядели нетерпеливо, иногда печально, и все время настороженно — что дальше?

— Бензин кончился.

Мужчина, вздохнув, достал из узкого багажника запасную канистру и начал переливать горючее в бак.

— Море красивое, правда? — сказала женщина.

— Мне нравится, — сказал мальчик.

— Может быть, заодно сделаем привал и поедим?

Мужчина навел бинокль на зеленый полуостров вдали.

— Давайте. Рельсы сильно изъело ржавчиной. Впереди путь разрушен. Придется ждать, пока я исправлю.

— Сколько лопнуло рельсов, столько привалов! — сказал мальчик.

Женщина попыталась улыбнуться, потом перевела свои серьезные, пытливые глаза на мужчину.

— Сколько мы проехали сегодня?

— Неполных девяносто миль. — Мужчина все еще напряженно глядел в бинокль. — Больше, по-моему, и не стоит проходить в день. Когда гонишь, не успеваешь ничего увидеть. Послезавтра будем в Монтерее, на следующий день, если хочешь, в Пало Альто.

Женщина развязала ярко-желтые ленты широкополой соломенной шляпы, сняла ее с золотистых волос и, покрытая легкой испариной, отошла от машины. Они столько ехали без остановки на трясучей дрезине, что все тело пропиталось ее ровным ходом. Теперь, когда машина остановилась, было какое-то странное чувство, словно с них сейчас снимут оковы.

— Давайте есть!

Мальчик бегом отнес корзинку с припасами на берег. Мать и сын уже сидели перед расстеленной скатертью, когда мужчина спустился к ним; на нем был строгий костюм с жилетом, галстук и шляпа, как будто он ожидал кого-то встретить в пути. Раздавая сэндвичи и извлекая маринованные овощи из прохладных зеленых баночек, он понемногу отпускал галстук и расстегивал жилет, все время озираясь, словно готовый в любую секунду опять застегнуться на все пуговицы.

— Мы одни, папа? — спросил мальчик, не переставая жевать.

— Да.

— И больше никого, нигде?

— Больше никого.

— А прежде на свете были люди?

— Зачем ты все время спрашиваешь? Это было не так уж давно. Всего несколько месяцев. Ты и сам помнишь.

— Плохо помню. А когда нарочно стараюсь припомнить, и вовсе забываю. — Мальчик просеял между пальцами горсть песка. — Людей было столько, сколько песка тут на пляже? А что с ними случилось?

— Не знаю, — ответил мужчина, и это была правда.

В одно прекрасное утро они проснулись и мир был пуст. Висела бельевая веревка соседей, и ветер трепал ослепительно белые рубашки, как всегда поутру блестели машины перед коттеджами, но не слышно ничьего «до свидания», не гудели уличным движением мощные артерии города, телефоны не вздрагивали от собственного звонка, не кричали дети в чаще подсолнечника.

— Интересно, когда мы ему осточертеем и он всех нас выметет вон?

— Да, до чего дошло, — подхватила она. — И не остановишь. Как же мы глупы, правда?

Он сидел и курил, в руке сложенная газета, голова откинута на спинку кресла.

— Если бы можно было сейчас нажать такую кнопку, ты бы нажал?

— Наверно, да, — ответил он. — Без насилия. Просто все исчезнет с лица земли. Оставить землю и море, и все что растет — цветы, траву, плодовые деревья. И животные тоже пусть остаются. Все оставить, кроме человека, который охотится, когда не голоден, ест, когда сыт, жесток, хотя его никто не задевает.

— Но мы-то должны остаться. — Она тихо улыбнулась.

Не нужно тянуться за Джонсами. Даже автомашины не надо. Придумать какой-нибудь другой способ путешествовать, старинный способ. Взять корзину с сэндвичами, три бутылки шипучки, дальше, как понадобится, пополнять запасы в безлюдных магазинах в безлюдных городах, и впереди нескончаемое лето…

Долго они сидели молча на террасе, их разделяла свернутая газета.

Наконец она сказала:

— А нам не будет одиноко?

Вот каким было утро нового мира. Они проснулись и услышали мягкие звуки земли, которая теперь была просто-напросто лугом, города тонули в море травы-муравы, ноготков, маргариток, вьюнков. Сперва они приняли это удивительно спокойно, должно быть потому, что уже столько лет не любили город и позади было столько мнимых друзей, и была замкнутая жизнь в уединении, в механизированном улье.

Муж встал с кровати, выглянул в окно и спокойно, словно речь шла о погоде, заметил:

— Все исчезли.

Он понял это по звукам, которых город больше не издавал.

Они завтракали не торопясь, потому что мальчик еще спал, потом муж выпрямился и сказал:

— Теперь мне надо придумать, что делать.

— Что делать? Как… разве ты не пойдешь на работу?

— Ты все еще не веришь, да? — Он засмеялся. — Не веришь, что я не буду каждый день выскакивать из дому в десять минут девятого, что Джиму больше никогда не надо ходить в школу. Всё, занятия кончились, для всех нас кончились! Больше никаких карандашей, никаких книг и кислых взглядов босса! Нас отпустили, милая, и мы никогда не вернемся к этой дурацкой, проклятой, нудной рутине. Пошли!

И он повел ее по пустым и безмолвным улицам города.

— Они не умерли, — сказал он. — Просто… ушли.

— А другие города?

Он зашел в телефонную будку, набрал номер Чикаго, потом Нью-Йорка, потом Сан- Франциско. Молчание. Молчание. Молчание.

Все, — сказал он, вешая трубку.

— Должна? Никакой трагедии нет. Их не пытали, не жгли, не мучали. Они исчезли и не почувствовали этого, не узнали. И теперь мы ни перед кем не обязаны. У нас одна обязанность — быть счастливыми. Тридцать лет счастья впереди, разве плохо?

— Но… но тогда нам нужно заводить еще детей?

— Чтобы снова населить мир? — Он медленно, спокойно покачал головой. — Нет. Пусть Джим будет последним. Когда он состарится и умрет, пусть мир принадлежит лошадям и коровам, бурундукам и паукам Они без нас не пропадут. А потом когда- нибудь другой род, умеющий сочетать естественное счастье с естественным любопытством, построит города, совсем не такие, как наши, и будет жить дальше. А сейчас уложим корзину, разбудим Джима и начнем наши тридцатилетние каникулы. Ну, кто первым добежит до дома?

Он взял с маленькой дрезины кувалду, и пока он полчаса один исправлял ржавые рельсы, женщина и мальчик побежали вдоль берега. Они вернулись с горстью влажных ракушек и чудесными розовыми камешками, сели, и мать стала учить сына, и он писал карандашом в блокноте домашнее задание, а в полдень к ним спустился с насыпи отец, без пиджака, без галстука, и они пили апельсиновую шипучку, глядя, как в бутылках, теснясь, рвутся вверх пузырьки. Стояла тишина. Они слушали, как солнце настраивает старые железные рельсы. Соленый ветер разносил запах горячего дегтя от шпал, и мужчина легонько постукивал пальцем по своему карманному атласу.

— Через месяц, в мае, доберемся до Сакраменто, оттуда двинемся в Сиэтл. Пробудем там до первого июля, июль хороший месяц в Вашингтоне, потом, как станет холоднее, обратно, в Йеллоустон, несколько миль в день, здесь поохотимся, там порыбачим…

Отец продолжал:

— Зимуем в Таксоне, в самом конце зимы едем во Флориду, весной — вдоль побережья, в июне попадем, скажем, в Нью-Йорк. Через два года лето проводим в Чикаго. Через три года — как ты насчет того, чтобы провести зиму в Мехико-Сити? Куда рельсы приведут, куда угодно, и если нападем на совсем неизвестную старую ветку — превосходно, поедем по ней до конца, посмотрим, куда она ведет. Когда- нибудь, честное слово, пойдем на лодке вниз по Миссисипи, я об этом давно мечтал. На всю жизнь хватит, не маршрут — находка…

Она ахнула. Взяла его руку и крепко сжала.

Он стиснул ее руку и, закрыв глаза, через силу заговорил:

— Хорошо, правда, если бы мы вечером легли спать, а ночью все каким-то образом вернулось на свои места. Все нелепости, шум и гам, ненависть, все ужасы, все кошмары, злые люди и бестолковые дети, вся эта катавасия, мелочность, суета, все надежды, чаяния и любовь. Правда, было бы хорошо?

Она подумала, потом кивнула.

И тут оба вздрогнули.

Потому что между ними (когда он пришел?), держа в руке бутылку из-под шипучки, стоял их сын.

Лицо мальчика было бледно. Свободной рукой он коснулся щеки отца, там где оставила след слезинка.

— Ты… — сказал он и вздохнул. — Ты… Папа, тебе тоже не с кем играть.

Жена хотела что-то сказать.

Муж хотел взять руку мальчика.

Мальчик отскочил назад.

— Дураки! Дураки! Глупые дураки! Болваны вы, болваны!

Сорвался с места, сбежал к морю и, стоя у воды, залился слезами.

Мать хотела пойти за ним, но отец ее удержал.

— Не надо. Оставь его.

Тут же оба оцепенели. Потому что мальчик на берегу, не переставая плакать, что- то написал на клочке бумаги, сунул клочок в бутылку, закупорил ее железным колпачком, взял покрепче, размахнулся — и бутылка, описав крутую блестящую дугу, упала в море.

Что, думала она, что он написал на бумажке? Что там, в бутылке?

Бутылка плыла по волнам.

Мальчик перестал плакать.

Потом он отошел от воды и остановился около родителей, глядя на них, лицо ни просветлевшее, ни мрачное, ни живое, ни убитое, ни решительное, ни отрешенное, а какая-то причудливая смесь, словно он примирился со временем, стихиями и этими людьми. Они смотрели на него, смотрели дальше, на залив и затерявшуюся в волнах светлую искорку — бутылку, в которой лежал клочок бумаги с каракулями.

Он написал наше желание? — думала женщина.

Написал то, о чем мы сейчас говорили, нашу мечту?

Или написал что-то свое,пожелал для себя одного,чтобы проснуться завтра утром — и он один в безлюдном мире, больше никого, ни мужчины, ни женщины, ни отца, ни матери, никаких глупых взрослых с их глупыми желаниями, подошел к рельсам и сам, в одиночку, повел дрезину через одичавший материк, один отправился в нескончаемое путешествие, и где захотел — там и привал.

Это или не это? Наше или свое?..

Она долго глядела в его лишенные выражения глаза, но не прочла ответа, а спросить не решилась.

Тени чаек парили в воздухе, осеняя их лица мимолетной прохладой.

— Пора ехать,- сказал кто-то.

Они поставили корзину на платформу. Женщина покрепче привязала шляпу к волосам желтой лентой, ракушки сложили кучкой на доски, муж надел галстук, жилет, пиджак и шляпу, и все трое сели на скамейку,глядя в море,- там, далеко, у самого горизонта, поблескивала бутылка с запиской.

— Если попросить — исполнится? — спросил мальчик. — Если загадать — сбудется?

— Иногда сбывается… даже чересчур.

— Смотря чего ты просишь.

Мальчик кивнул, мысли его были далеко.

Они посмотрели назад, откуда приехали, потом вперед, куда предстояло ехать.

— До свиданья, берег, — сказал мальчик и помахал рукой.

Море сильно шумело.

Источник

На главной площади очередь установилась ещё в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди ещё люди, которых приманил в город праздник и базарный день.

— Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань?-сказал человек за его спиной.

— Это моё место, я тут очередь занял,-ответил мальчик.

— Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы своё место тому, кто знает в этом толк!

— Оставь в покое парня,-вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.

— Я же пошутил.-Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул её. — Просто подумал, чудно это — ребёнок, такая рань а он не спит.

— Этот парень знает толк в искусстве, ясно?-сказал заступник, его фамилия была Григсби.- Тебя как звать-то, малец?

— Том.

— Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку — верно. Том?

— Точно!

Смех покатился по шеренге людей.

Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману.

Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.

— Говорят, она улыбается,- сказал мальчик.

— Ага, улыбается,-ответил Григсби.

— Говорят, она сделана из краски и холста.

— Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая,я слышал,была на доске нарисована, в незапамятные времена.

— Говорят, ей четыреста лет.

— Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.

-Две тысячи шестьдесят первый!

-Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была… И достались нам только рожки да ножки.

Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.

-Скоро мы ее увидим?-уныло протянул Том.

-Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.

-Ладно, сэр,

— А зачем мы все тут собрались?-спросил, подумав, Том.-Почему мы должны плевать?

Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.

— Э, Том, причин уйма.-Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз.-Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города — груды развалин, дороги от бомбежек — словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся,радиоактивные… Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?

— Да, сэр, конечно.

— А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели?-сказал Том.

— Во-во! А всё эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами — ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников…

Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..

Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.

— А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего,-продолжал вспоминать Григсби,-было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов — и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том?

Том подумал.

— Ага.

Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий.

— Сэр, это больше никогда не вернётся?

— Что — цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!

— А я так готов ее терпеть,-сказал один из очереди.-Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны…

— Чего зря болтать-то! — крикнул Григсби.-Всё равно впустую.

— Э,-упорствовал один из очереди,-не торопитесь.- Вот увидите: ещё появится башковитый человек, который её подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.

— Не будет того, — сказал Григсби.

— Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!

— Почему же? Может, на этот раз все будет иначе.

Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги.Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед — шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки.

— Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай!

По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских — четверо мужчин с жёлтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.

— Это для того,-уже напоследок объяснил Григс-би,-чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!

Том замер перед картиной, глядя на нее.

-Ну, плюй же!

У мальчишки пересохло во рту.

— Том, давай! Живее!

— Но,-медленно произнес Том,-она же красивая!

— Ладно, я плюну за тебя!

Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на её взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.

— Она красивая,- повторил он.

— Иди уж, пока полиция…

— Внимание!

Очередь притихла. Только что они бранили Тома- стал как пень!-а теперь все повернулись к верховому.

— Как её звать, сэр?-тихо спросил Том.

— Картину-то? Кажется, «Мона Лиза»… Точно: «Мона Лиза».

— Слушайте объявление- сказал верховой.- Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении…

Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста… Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жёсткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья.

— Эй, Том, ты что же!-крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.

На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через неё. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит — спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лёг, часто дыша.

— Том? — раздался во мраке голос матери.

— Да.

— Где ты болтался? — рявкнул отец.-Погоди, вот я тебе утром всыплю…

Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.

— Ложись!-негромко прикрикнула на него мать.

Ещё пинок.

Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял её. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.

Мир спал, освещённый луной.

А на его ладони лежала Улыбка.

Час спустя он все ещё видел её, даже после того как осторожно сложил её и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним — Улыбка. Ласковая, добрая, она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.

Источник

— Пошлите за пиявками, пустите ей кровь! — посоветовал доктор Джимп.

— У нее и так на лице ни кровиночки! — взмолилась миссис Уилкис. — Ох, доктор, что с нашей Камиллией?

— Ей нездоровится.

— Да?..

— Она выглядит неважно, — и добрый доктор нахмурился.

— И что же?..

— Она может угаснуть в один момент, как свеча на ветру.

— Доктор Джимп, — твердо заявил м-р Уилкис, — от вас никакой пользы. С чем вы переступили порог этого дома, с тем и уходите.

— Неправда. Вот пилюли! Принимать на заре, в полдень и на закате. Чудодейственное средство!

— Она, дьявол вас возьми, и так напичкана средствами.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, я ухожу. С вас шиллинг, сэр!

— Ну и пошел! К чертям собачьим! — и м-р Уилкис сунул монету в ладонь доброму доктору.

После чего тот, сопя, нюхая табак, чихая и тяжело переступая с ноги на ногу, вывалился из дома в толчею лондонских улиц, какими они были тогда — в то моросящее весеннее утро 1762 года.

А супруги Уилкис вернулись к кровати, на которой лежала их нежная Камиллия — бледная, худая, но весьма недурная собой девушка с большими, влажными, фиалковыми глазами и роскошными золотыми волосами, растекавшимися по подушке обильным ручьем.

— Ах, — она едва не содрогалась от рыданий, — что со мной будет? С самого начала весны я ужас на что похожа — сущее привидение! Пугало! Неужели мне так и суждено умереть, не дожив до двадцатого дня рождения?

— Деточка, — пожалела ее мать, — что у тебя болит?

— Руки. И ноги. И грудь. И голова. Сколько уже докторов — наверное, шестеро? — смотрели меня? И переворачивали, как говядину на вертеле! Нет, я больше так не могу! Пусть никто меня не трогает, пока я не умру!

— Какой ужасный, какой непонятный недуг! — сказала мать. — Уилкис, сделай же что-нибудь!

— Что именно? — с раздражением ответил м-р Уилкис. — Она никого не хочет знать! Ни врача, ни аптекаря, ни попа! Что ж, вот и слава Богу! Они выжали меня, как лимон! Может, прикажете сбегать за Трубочистом?

— Сбегай! — посоветовал голос.

— Что? — и все трое повернули головы туда, откуда голос раздался.

Они совсем забыли о младшем брате Камиллии — Джейми, который, стоя у дальнего окна, ковырял в зубах и спокойно глядел на шумящий под пеленой мелкого дождя Лондон.

— Четыреста лет назад, — так же спокойно продолжал Джейми, — это средство испробовали, и оно подействовало. Но не вздумайте приводить Трубочиста сюда в дом — ни в коем случае! Нужно поднять Камиллию — вместе с кроватью! — снести все это вниз и выставить снаружи, у порога.

— Но зачем? Какой в этом смысл?

— За один час, — и Джейми, подсчитывая, поднял очи долу, — мимо наших ворот проносится примерно тысяча человек. Значит, за день мимо нас пробегает, проходит или прохрамывает около двадцати тысяч. И никто из этих людей, поверьте мне, не упустит шанса поглазеть на сестру в обмороке, пересчитать ей зубы или потянуть за мочку уха. И уж конечно, каждый, уверяю, каждый, предложит свое чудодейственное средство! Какое-то из них обязательно подойдет!

— Вот это да! — промолвил сраженный идеей м-р Уилкис.

— Отец, — без остановки продолжал Джейми, — ты можешь назвать мне человека, который бы не считал себя самоличным автором Materia medica [Книга снадобий (лат.)]? Ну как же! Вот эта зеленая мазь прекрасно лечит ангину, а вот этот бычий бальзам хорош от миазмов и полноты! Пока мы здесь с вами болтаем, от нас по улице уходят тысячи самозваных аптекарей! И вместе с ними все их познания!

— Джейми, мальчик, ты — гений!

— Прекратите! — запротестовала миссис Уилкис. — Я не допущу, чтобы мою дочь выставляли на позорище подобным образом! На этой или на любой другой улице!

— Молчи, жена! — в свою очередь рявкнул на нее м-р Уилкис. — Камиллия тает у тебя на глазах, а ты против того, чтобы мы унесли ее из теплой комнаты? Джейми, берись за ножки!

— А что ты скажешь сама? — обратилась миссис Уилкис к дочке.

— Мне все равно. Я могу умереть и на открытом воздухе, — прошептала Камиллия. — Пусть свежий ветерок обдувает мне локоны, в то время как я…

— Вздор! — отрезал отец. — Ты не умрешь! Джейми, поднимай! Раз, два — взяли! Посторонись, жена! Выше, сынок, выше! Я говорю, выше!

— Ах, — падая в обморок, бормотала Камиллия. — Я парю, парю…

Неожиданно над Лондоном открылось голубое небо. Удивившись хорошей погоде, население повалило на улицы, чтобы успеть заключить сделки, что-нибудь увидеть или купить. Слепцы пели, собачки прыгали, клоуны кувыркались и жонглировали, дети играли в классики и в мяч, как во время карнавала.

Вниз на эту театральную сцену жизни, пошатываясь от тяжести, со вздувшимися, едва не лопающимися от усилий венами на лбу спускались Джейми и м-р Уилкис. Они несли кровать с Камиллией, которая плыла в воздухе, как вторая леди Поуп в своем портшезе, плотно закрыв глаза и молись.

— Осторожнее! — увещевала миссис Уилкис. — Ох, она, наверное, уже скончалась! Нет, нет, не сюда! Вот так! Опускайте! Полегче!..

Кровать наконец поставили, прислонив ее к фасаду дома так, чтобы люди из протекавшей мимо Реки Человечества могли лицезреть Камиллию — большую бледную куклу, выставленную на солнце, как почетный приз.

— Тащи перо, чернила и бумагу! — деловито приказал отец юноше. — Будем отмечать описываемые симптомы и предлагаемые рецепты. Потом вечером их рассортируем. Смотри-ка!..

Кто-то из проплывавшей мимо толпы уже остановил на Камиллии свой зоркий взгляд.

— Она нездорова, — указал человек.

— Прекрасно, — сказал м-р Уилкис, — начало положено. Давай-ка перо, малыш! Хорошо! Продолжайте, сэр!

— Она больна, — и человек нахмурился. — Она выглядит неважно.

— «Выглядит неважно…» — записал м-р Уилкис, потом вдруг замер. — Это… это — не вы, сэр? Вы доктор?

— Да, сэр.

— Ну конечно! Те же слова! Джейми, возьми мою трость и гони его отсюда! Уходите, сэр, убирайтесь!

Но человек, крепко ругаясь и негодуя, и без того уже уходил от них.

— Она нездорова, она выглядит неважно, — передразнивал его м-р Уилкис, но вдруг замолчал. Женщина, высокая и худая, как жердь, похожая на восставшее из гроба привидение, указывала на Камиллию Уилкис своим длинным перстом.

— Галлюцинации, — нараспев провещала она.

— «Галлюцинации», — довольно записал м-р Уилкис.

— Отек легких, — пробубнила женщина.

— «Отек легких», — весь сияя, зафиксировал м-р Уилкис. — Уже что-то путное.

— Требуется лекарство от меланхолии, — уверенно продолжала женщина. — Есть в доме мумии? Для употребления внутрь. Измельчить и растолочь! Лучше всего мумии египетские, арабские или ливийские. Они хороши при магнитных расстройствах. Спросить меня — Цыганку с улицы Флодден-роуд. В продаже всегда имеются: каменная петрушка, мужской ладан…

— «…улица Флодден-роуд, каменная петрушка…» — помедленнее, пожалуйста!

— …опобальзам, понтийская валериана…

— Обождите, мадам! «…опобальзам», так… Джейми, задержи ее!

Но женщина, назвав свои лекарства, проплыла дальше. Ее сменила девушка, на вид не старше семнадцати, подошедшая поближе и уставившаяся на Камиллию.

— Она…

— Минуточку! — м-р Уилкис лихорадочно скреб пером, — «…магнитные расстройства… понтийская валериана»… черт! Теперь, милая, с вами. Что вы прочитали на лице моей дочери? Вы же прямо впились в нее взглядом.

— Она страдает от… — незнакомая девушка заглянула в глаза Камиллии, покраснела и запинаясь начала снова: — Она страдает от… страдает от…

— Ну-ну, выкладывайте!

— Она… Нет, я не могу! — и девушка, бросив на Камиллию прощальный сочувственный взгляд, кинулась от нее прочь в толпу.

— Глупенькая.

— Нет, папа, — широко раскрыв глаза, прошептала Камиллия. — Она не глупенькая. Она видит. Она знает. Пожалуйста, Джейми, догони ее, заставь ее сказать!

— Стой на месте, Джейми! От нее никакого проку! Не то что от Цыганки. Смотри, целый список снадобий!

— Нет, папа, она знает, — и Камиллия, еще сильнее побледнев, закрыла глаза.

Кто-то вежливо откашлялся.

Ощетинив свирепые усы и выставив вперед фартук — настоящее кровавое поле битвы, перед ними стоял мясник.

— Такой взгляд бывает у коров, — сказал он. — Я лечил их бренди с тремя свежими яйцами. А зимой лечился этим же эликсиром сам…

— Моя дочь — не корова! — в ярости м-р Уилкис бросил перо. — И она — не мясник! И сейчас — не январь! Отойдите назад, сэр, не мешайте другим!

Действительно, рядом уже шумела целая толпа, состоявшая из людей, которым во что бы то ни стало вздумалось навязать Уилкисам свое излюбленное целительное питье или же рекомендовать им место в деревне, где дождей идет меньше, а солнечных дней бывает больше, чем в целой Англии или даже на пресловутом юге Франции. В основном это были старики и старухи — известно, люди преклонного возраста особенно склонны мнить себя докторами, — сцепившись палками и костылями, они наступали на семью Уилкисов ощетинившейся фалангой.

— Назад! — встревоженно закричала миссис Уилкис. — Они раздавят мою дочку, как весеннюю ягодку!

— Осади! — Джейми сгреб руками несколько костылей и палок и бросил их поверх толпы назад, чем немедленно обратил ее вспять, на поиски недостающих конечностей.

— Я гибну, гибну! Отец! — задыхалась Камиллия.

— Папа! — воскликнул Джейми. — Есть только один способ подавить бунт! Бери с них деньги! Пусть расплачиваются за свои советы!

— Джейми, сыночек, ты — сын своего отца! Быстро, мальчик, пиши объявление! Люди, слушайте! С каждого по два пенни! Подходите по одному, пожалуйста! В порядке очереди! Два пенса за совет! Приготовьте деньги! Вот так! Вы хотите сказать, сэр? Вы, мадам? И вы? Очень хорошо, где мое перо? Начнем!

Толпа волновалась и кипела, как темное море.

Камиллия приоткрыла один глаз и тут же, лишившись чувств, закрыла его.

На закате улицы города обезлюдели, видны только редкие бродяги. Камиллия слышит знакомое мелодичное бренчание, и ее веки трепещут, как крылья бабочки.

— Триста девяносто восемь, триста девяносто девять, четыреста! — сосчитав последнюю монету, м-р Уилкис бросил ее в мешок, который держал перед ним ухмыляющийся сын. — Все!

— Мы сможем нанять элегантный черный катафалк, — улыбнувшись бледными губами, помечтала девушка.

— Молчи! Слушайте все! Разве могли мы рассчитывать, что так много народу — целых двести человек — придет, чтобы заплатить нам за собственные советы?

— Да, — сказала миссис Уилкис. — Пришли все: жены, мужья, дети. Потому что никто из них не желает слушать друг друга. Вот они и платят, чтобы кто-нибудь их послушал. Бедняжки, каждый считал, что только он один знает средство от ангины, водянки или сапа и умеет отличать слюни от крапивницы. Что ж, может, оно и к лучшему! Мы от этого стали только богаче, а человек двести осчастливлены тем, что им позволили разгрузить домашние аптечки у нашего порога.

— Их даже не пришлось особенно усмирять. Довольно было тявкнуть.

— Прочитай нам список, папа! — попросил Джейми. — В нем двести разных средств. Какое из них, по-вашему, самое верное?

— Мне все равно, — вздыхая, прошептала Камиллия. — Уже темнеет. Меня тошнит от всех этих названий. Может, отнесете кровать наверх?

— Конечно, милая! Джейми, берись!

— Прошу прощения!

Уже нагнувшиеся Джейми и отец повернули головы. Они увидели Трубочиста — человека неопределенного роста и фигуры, с лицом, скрытым под маской сажи, на которой виднелись только сияющие, чистые, как вода, голубые глаза и полумесяц ослепительной белозубой улыбки. С рукавов блузы и со штанин Трубочиста при каждом его движении осыпалась сажа. Он тихо, покачивая головой в такт словам, говорил:

— Я не мог пробраться к вам раньше через толпу, — в руках Трубочист теребил грязную шапочку, — но сейчас, когда собрался домой, решил подойти. Должен ли я сначала уплатить?

— Нет, Трубочист, тебе платить необязательно, — мягко сказала Камиллия.

— Иди своей дорогой… — начал было м-р Уилкис.

Камиллия одарила его нежным взглядом, и он умолк.

— Спасибо, мэм, — улыбка Трубочиста сверкнула в сгущающихся сумерках, как луч солнца. — У меня только один совет. Он смотрел на Камиллию. Она смотрела на него.

— Сегодня канун праздника святого Боско? Так ведь, мэм?

— Бог его знает. Во всяком случае, не я, — ответил за дочь м-р Уилкис.

— Сегодня и в самом деле канун дня святого Боско, сэр! И кроме того, сегодня ночью — Полнолуние. И потому, — скромно, не отводя взгляда от хорошенькой, снедаемой странным недугом девушки, говорил Трубочист, — вы должны оставить свою дочь здесь, чтобы на нее пролился свет полной луны.

— Оставить ее снаружи под луной! — воскликнула миссис Уилкис.

— Не оттого ли становятся лунатиками? — спросил Джейми.

— Прошу прощения, сэр, — и Трубочист поклонился, — но полная луна лечит любое животное, человеческой оно породы или звериной. Полнолуние сообщает мягкость краскам, спокойствие прикосновению, нежность формам тела и души.

— Может пойти дождик… — нервно заметила мать.

— Клянусь честью, он не пойдет! — решительно продолжал Трубочист. — Моя сестра страдала точно такой же обморочной бледностью. Мы выставили ее, как лилию в горшке, снаружи на одну весеннюю лунную ночь. Сейчас она живет в Сассексе и являет собой воплощение возвращенного ей здоровья.

— Возвращенного ей здоровья! Вы слышали? При помощи одной только луны! И это не будет стоить нам ни пенни из тех четырехсот, что мы собрали за день! Как вам это нравится, а? Мать, Джейми, Камиллия!

— Я против! — сказала миссис Уилкис. — Я этого не допущу!

— Мама! — воскликнула Камиллия.

Она откровенно смотрела на Трубочиста. А Трубочист, повернув к ней свое черное лицо, смотрел на нее, и его улыбка светилась в темноте кривым блестящим ятаганом.

— Мама! — сказала Камиллия. — Я чувствую это. Луна вылечит меня, вот увидишь, вылечит…

Мать вздохнула:

— Это не мой день и не моя ночь. Дай я поцелую тебя напоследок. Вот так!

И мать пошла наверх в дом.

Церемонно поклонившись, Трубочист отступил назад.

— Так помните! Всю ночь под луной и ни в коем случае не беспокоить до самого рассвета! Спокойной ночи, молодая леди! Пусть вам приснятся приятные сны! Доброй ночи!

Сажа растворилась в саже — человек ушел. М-р Уилкис и Джейми поцеловали Камиллию в лоб.

— Отец! Джейми! — сказала она. — Не беспокойтесь за меня!

И ее оставили одну, а она стала смотреть в темноту, где, как ей показалось, увидела неподалеку повисшую во тьме улыбку: улыбка то вспыхивала, то гасла, пока не завернула за угол и не исчезла вовсе.

Камиллия ждала, когда взойдет луна.

Лондонская ночь: голоса, доносящиеся из гостиниц, звучат устало, хлопают двери, слышны пьяные прощания, бьют часы. Камиллия видит, как бежит мимо кошка, больше смахивающая на женщину в шубке, чем на кошку, и как проходит неподалеку от нее женщина, больше похожая на кошку, чем на женщину: обе полны какой-то инстинктивной мудрости, в обеих есть нечто египетское, обдающее волной пряного аромата. Через каждые четверть часа сверху кричат:

— У тебя все в порядке, девочка?

— Да, папа.

— Камиллия?

— Да, мама, да, Джейми, у меня все в порядке.

И наконец:

— Спокойной ночи!

Погасли последние огни. Лондон уснул.

Взошла луна.

И чем выше она поднималась, тем шире раскрывались глаза Камиллии, блуждавшие взглядом по переулкам, дворам и улицам, пока наконец в полночь луна не передвинулась по небосклону и не повисла прямо над ней, освещая ее всю, как мраморную фигуру — наподобие тех, которые украшают древние надгробия.

В темноте почудилось движение.

Камиллия насторожилась.

В воздухе разлилась мелодия.

Во дворе дома в тени стоял человек.

Камиллия перевела дух.

Человек шагнул в круг лунного света, он нежно перебирал струны лютни. Это был хорошо одетый незнакомец с прекрасными чистыми чертами лица, которое, по крайней мере в этот момент, приобрело даже некий торжественный вид…

— Трубадур, — вслух сказала себе Камиллия.

Человек, прижав палец к губам, медленно двинулся к ней и скоро оказался у кровати.

— Что вы делаете так поздно ночью? — спросила девушка, почему-то совсем ничего не боясь и не опасаясь.

— Меня послал друг, он хотел, чтобы тебе стало лучше.

Человек коснулся пальцами струн. Они нежно запели. Действительно, в этот момент, освещенный сиянием луны, он казался прекрасным.

— Все неверно, — сказала девушка, — мне сказали, что меня вылечит луна.

— Так оно и будет, дева!

— Какие песни ты играешь?

— Песни весенних ночей, песни боли и тоски, у которых нет названия. Но, если хочешь, я назову имя твоей лихорадки, дева!

— Если ты знаешь, скажи!

— Но сначала ее симптомы: скачущая температура, неожиданный озноб, быстрое, а затем медленное биение сердца, взрывы темперамента, которые сменяются нежным покоем, опьянение от немногих глотков колодезной воды, головокружение, когда до тебя дотрагиваются всего только так…

Он дотронулся до ее запястья, увидел, как погружается она в восхитительное забытье, отдернул руку.

— Уныние и оживленность, — продолжал он, — грезы…

— Хватит! — зачарованно воскликнула она. — Ты знаешь все до мелочей. Так как же называется моя болезнь?

— Я с удовольствием назову ее тебе, — он прижал губы к ее ладони, так что девушка вздрогнула. — Твою болезнь зовут Камиллия Уилкис.

— Не понимаю, — она вся дрожала, глаза ее светились голубым пламенем. — Неужели я — моя собственная погибель? В самом деле, мне дурно оттого, что я — это я! Даже сейчас, в эту минуту! Послушай мое сердце!

— Я слушаю, слушаю.

— Мое тело, все мое тело горит, как в летний зной!

— Горит! Оно просто обжигает мне пальцы.

— А сейчас мне холодно, я мерзну — от ночного ветра, чувствуешь, как я дрожу? Я умру, клянусь тебе, я умру!

— Я не дам тебе умереть, — тихо сказал он.

— Так ты — доктор?

— Нет, я не доктор, я — простой, обычный врачеватель болезней, как та, кто угадала твою хворь сегодня. Девушка, которая могла назвать ее, но сбежала.

— Да, я видела по глазам, она знала, что со мной. Ты слышишь, как стучат у меня от холода зубы? И нет второго одеяла!

— Подвинься, дай мне место! Посмотрим: две руки, две ноги, голова, туловище. Ну вот, я рядом.

— Что вы, делаете, сэр?

— Разве не чувствуешь? Укрываю тебя от холода ночи!

— Прямо как печка! Ох, сэр, сэр, я вас знаю или нет? Как вас зовут?

— Ну конечно, Боско, — сказал он.

— Есть святой с таким именем?

— Клянусь, через час ты будешь молиться на него.

Его голова наклонилась пониже. Оказавшись в тени, лицо сделалось черным, как сажа, и Камиллия радостно вскрикнула, узнав в нем вернувшегося Трубочиста.

— У меня кружится голова! Я умираю! Лекарства, милый доктор, лекарства — или я погибла!

— Лекарство, — повторил он, — лекарство вот…

Где-то визжали кошки. Брошенный из окна башмак сбил их с забора. Потом снова везде воцарились тишина и лунный свет…

— Тише…

Светает. М-р и миссис Уилкис крадутся вниз по лестнице на цыпочках и выглядывают наружу.

— Какая ужасная ночь! Камиллия, наверное, до смерти замерзла. Бедная!

— Не шуми, жена! Смотри! Вот она, спит. Гляди, на ее щеках розы! Нет, не розы. Персики и хурма! Она вся молочно-розовая, просто сияет! Жива и здорова, она в самом деле выздоровела!

Они нагнулись над спящей девушкой.

— Видишь, она улыбается во сне. Что она говорит?

— Чудно, как действует, — вздохнула девушка, — это средство.

— Что, что она сказала?

Лицо девушки снова озарила широкая бледная улыбка.

— Лекарство, — бормотала она, — от меланхолии.

Потом открыла глаза.

— Ах, мама! Папа!

— Дочка! Дитя! Пойдем наверх!

— Нет, — она нежно взяла их за руки. — Мама? Папа?

— Что? Чего ты хочешь?

— Никто не увидит. Солнце только всходит. Ну, пожалуйста! Давайте спляшем!

Конечно, они отказались плясать. И конечно, отмечая сами не зная что, сплясали.

Источник