Тут и сказке конец и василию

СКАЗКИ

СКАЗКА О МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОКАХ И ЖИВОЙ ВОДЕ

В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь, и было у него три сына: старшего звали Федором, второго Василием, а младшего Иваном.
Царь очень устарел и глазами обнищал, а слыхал он, что за тридевять земель, в тридесятом царстве есть сад с молодильными яблоками и колодец с живой водой. Если съесть старику это яблоко — помолодеет, а водой этой умыть глаза слепцу — будет видеть.
Царь собирает пир на весь мир, зовет на пир князей и бояр и говорит им:
— Кто бы, ребятушки, выбрался из избранников, выбрался из охотников, съездил за тридевять земель, в тридесятое царство, привез бы молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал.
Тут больший стал хорониться за середнего, а середний за меньшого, а от меньшого ответу нет.
Выходит царевич Федор и говорит;
— Неохота нам в люди царство отдавать. Я поеду в эту дорожку, привезу тебе, царю-батюшке, молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец.
Пошел Федор-царевич на конюший двор, выбирает себе коня неезженого, уздает узду неузданную, берет плетку нехлестанную, кладет двенадцать подпруг с подпругою — не ради красы, а ради крепости… Отправился Федор-царевич в дорожку. Видели, что садился, а не видели, в кою сторону укатился…
Ехал он близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, ехал день до вечеру—красна солнышка до закату. И доезжает до росстаней, до трех дорог. Лежит на росстанях плита-камень, на ней надпись написана:
“Направо поедешь—себя спасать, коня потерять. Налево поедешь—коня спасать, себя потерять. Прямо поедешь — женату быть”.
Поразмыслил Федор-царевич; “Давай поеду, где женату быть”.
И повернул на ту дорожку, где женатому быть. Ехал, ехал и доезжает до терема под золотой крышей. Тут выбегает прекрасная девица и говорит ему:
— Царский сын, я тебя из седла выну, иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать.
— Нет, девица, хлеба-соли я не хочу, а сном мне дороги не скоротать. Мне надо вперед двигаться.
— Царский сын, не торопись ехать, а торопись делать, что тебе любо-дорого.
Тут прекрасная девица его из седла вынула и в терем повела. Накормила его, напоила и спать на кровать положила.
Только лег Федор-царевич к стенке, эта девица живо кровать повернула, он и полетел в подполье, в яму глубокую…
Долго ли, коротко ли — царь опять собирает пир, зовет князей и бояр и говорит им:
— Вот, ребятушки, кто бы выбрался из охотников — привезти мне молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал.
Тут опять больший хоронится за середнего, а середний за меньшого, а от меньшого ответу нет.
Выходит второй сын, Василий-царевич:
— Батюшка, неохота мне царство в чужие руки отдавать. Я поеду в дорожку, привезу эти вещи, сдам тебе в руки.
Идет Василий-царевич на конюший двор, выбирает коня неезженого, уздает узду неузданную, берет плетку нехлестанную, кладет двенадцать подпруг с подпругою.
Поехал Василий-царевич. Видели, как садился, а не видели, в кою сторону укатился… Вот он доезжает до росстаней, где лежит плита-камень, и видит:
“Направо поедешь—себя спасать, коня потерять. Налево поедешь — коня спасать, себя потерять. Прямо поедешь—женату быть”.
Думал, думал Василий-царевич и поехал дорогой, где женатому быть. Доехал до терема с золотой крышей. Выбегает к нему прекрасная девица и просит его откушать хлеба-соли и лечь опочивать.
— Царский сын, не торопись ехать, а торопись делать, что тебе любо-дорого…
Тут она его из седла вынула, в терем повела, накормила, напоила и спать положила.
Только Василий-царевич лег к стенке, она опять повернула кровать, и он полетел в подполье.
А там спрашивают:
— Кто летит?
— Василий-царевич. А кто сидит?
— Федор-царевич.
— Вот, братан, попали!
Долго ли, коротко ли — в третий раз царь собирает пир, зовет князей и бояр:
— Кто бы выбрался из охотников привезти молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал.
Тут опять больший хоронится за середнего, середний за меньшого, а от меньшого ответу нет.
Выходит Иван-царевич и говорит:
— Дай мне, батюшка, благословеньице, с буйной головы до резвых ног, ехать в тридесятое царство — поискать тебе молодильных яблок и живой воды, да поискать еще моих братцев.
Дал ему царь благословеньице. Пошел Иван-царевич в конюший двор—выбрать себе коня по разуму. На которого коня ни взглянет, тот дрожит, на которого руку положит — тот с ног валится…
Не мог выбрать Иван-царевич коня по разуму. Идет, повесил буйну голову. Навстречу ему бабушка-задворенка.
— Здравствуй, дитятко, Иван-царевич. Что ходишь кручинен-печален?
— Как же мне, бабушка, не печалиться — не могу найти коня по разуму.
— Давно бы ты меня спросил. Добрый конь стоит закованный в погребу, на цепи железной. Сможешь его взять — будет тебе конь по разуму.
Приходит Иван-царевич к погребу, пнул плиту железную, свернулась плита с погреба. Вскочил ко добру коню, стал ему конь своими передними ногами на плечи. Стоит Иван-царевич—не шелохнется. Сорвал конь железную цепь, выскочил из погреба и Ивана-царевича вытащил. И тут Иван-царевич его обуздал уздою неузданной, оседлал седельцем неезженым, наложил двенадцать подпруг с подпругою — не ради красы, ради славушки молодецкой.
Отправился Иван-царевич в путь-дорогу. Видели, что садился, а не видели, в кою сторону укатился… Доехал он до росстаней и поразмыслил:
“Направо ехать — коня потерять, — куда мне без коня-то? Прямо ехать — женату быть, — не за тем я в путь-дорогу выехал. Налево ехать — коня спасти, — это дорога самая лучшая для меня”.
И поворотил он по той дороге, где коня спасти — себя потерять.
Ехал он долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, по зеленым лугам, по каменным горам, ехал день до вечеру—красна солнышка до закату — и наезжает на избушку.
Стоит избушка на курьей ножке, об одном окошке.
— Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! Как мне в тебя зайти, так и выйти.
Избушка повернулась к лесу задом, к Ивану-царевичу передом. Зашел он в нее, а там сидит баба-яга, старых лет. Шелковый кудель мечет, а нитки через грядки * бросает.
— фу, фу, — говорит, — русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух сам пришел.
А Иван-царевич ей:
— Ах ты, баба-яга, костяная нога, не поймавши птицу — теребишь, не узнавши молодца — хулишь. Ты бы сейчас вскочила да меня, добра молодца, дорожного человека, накормила, напоила и для ночи постелю собрала. Я бы улегся, ты бы села к изголовью, стала бы спрашивать, а я бы стал сказывать—чей да откуда.
Вот баба-яга это дело все справила — Ивана-царевича накормила, напоила и на постелю уложила. Села к изголовью и стала спрашивать:
— Чей ты, дорожный человек, добрый молодец, да откуда? Какой ты земли? Какого отца, матери сын?
— Я, бабушка, из такого-то царства, из такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Еду за тридевять земель, за тридевять озер, в тридесятое царство за живой водой и молодильными яблоками.
— Ну, дитя мое милое, далеко же тебе ехать: живая вода и мелодильные яблоки — у сильной богатырки, девицы Синеглазки, она мне родная племянница. Не знаю, получишь ли ты добро…
— А ты, бабушка, дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум.
— Много молодцев проезживало, да не много вежливо говаривало. Возьми, дитятко, моего коня. Мой конь будет бойчее, довезет он тебя до моей середней сестры, она тебя научит.
Иван-царевич поутру встает ранехонько, умывается белешенько. Благодарит бабу-ягу за ночлег и поехал на ее коне.
— Грядка, гряда — перекладина в избе.
Вдруг он и говорит коню:
— Стой! Перчатку обронил.
А конь отвечает:
— В кою пору ты говорил, я уже двести верст проскакал…
Едет Иван-царевич близко ли, далеко ли. День до ночи коротается. И завидел он впереди избушку на курьей ножке, об одном окошке.
— Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! Как мне в тебя зайти, так и выйти.
Избушка повернулась к лесу задом, к нему передом.
Вдруг слышно — конь заржал, и конь под Иваном-царевичем откликнулся.
Кони-то были одностадные.
Услышала это баба-яга — еще старее той — и говорит:
— Приехала ко мне, видно, сестрица в гости. И выходит на крыльцо:
— Фу, фу, русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух сам пришел.
А Иван-царевич ей:
— Ах ты, баба-яга, костяная нога, встречай гостя по платью, провожай по уму. Ты бы моего коня убрала, меня бы, добра молодца, дорожного человека, накорми ла, напоила и спать уложила…
Баба-яга это дело все справила — коня убрала, а Ивана-царевича накормила, напоила, на постель уложила и стала спрашивать, кто он да откуда и куда путь держит.
— Я, бабушка, из такого-то царства, из такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Еду за живой водой и молодильными яблоками к сильной богатырке, девице Синеглазке…
— Ну, дитя милое, не знаю, получишь ли ты добро. Мудро тебе, мудро добраться до девицы Синеглазки!
— А ты, бабушка, дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум.
— Много молодцев проезживало, да не много вежливо говаривало. Возьми, дитятко, моего коня, поезжай к моей старшей сестре. Она лучше меня научит, что делать.
Вот Иван-царевич заночевал у этой старухи, поутру встает ранехонько, умывается белешенько. Благодарит бабу-ягу за ночлег и поехал на ее коне, А этот конь еще бойчей того,
Вдруг Иван-царевич говорит:
— Стой! Перчатку обронил.
А конь отвечает:
— В кою пору ты говорил, я уже триста верст проскакал.
Не скоро дело делается, скоро сказка сказывается. Едет Иван-царевич день до вечера—красна солнышка до закату. Наезжает на избушку на курьей ножке, об одном окошке.
— Избушка, избушка, обернись к лесу задом, ко мне передом! Мне не век вековать, а одну ночь ночевать.
Вдруг заржал конь, и под Иваном-царевичем конь откликнулся. Выходит на крыльцо баба-яга, старых лет, еще старее той. Поглядела — конь ее сестры, а седок чужестранный, молодец прекрасный…
Тут Иван-царевич вежливо ей поклонился и ночевать попросился. Делать нечего! Ночлега с собой не возят — ночлег каждому: и пешему, и конному, и бедному, и богатому.
Баба-яга все дело справила—коня убрала, а Ивана царевича накормила, напоила и стала спрашивать, кто он да откуда и куда путь держит.
— Я, бабушка, такого-то царства, такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Был у твоей младшей сестры, она послала к середней, а середняя сестра к тебе послала. Дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум, как мне добыть у девицы Синеглазки живой воды и молодильных яблок.
— Так и быть, помогу я тебе, Иван-царевич. Девица Синеглазка, моя племянница, — сильная и могучая богатырка. Вокруг ее царства — стена три сажени вышины, сажень толщины, у ворот стража — тридцать богатырей. Тебя и в ворота не пропустят. Надо тебе ехать в середину ночи, ехать на моем добром коне. Доедешь до стены — и бей коня по бокам плетью нехлестанной. Конь через стену перескочит. Ты коня привяжи и иди в сад. Увидишь яблоню с молодильными яблоками, а под яблоней колодец. Три яблока сорви, а больше не бери. И зачерпни из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. Девица Синеглазка будет спать, ты в терем к ней не заходи, а садись на коня и бей его по крутым бокам. Он тебя через стену перенесет.
Иван-царевич не стал ночевать у этой старухи, а сел на ее доброго коня и поехал в ночное время. Этот конь доскакивает, мхи-болота перескакивает, реки, озера хвостом заметает.
Долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, доезжает Иван-царевич в середине ночи до высокой стены. У ворот стража спит—тридцать могучих богатырей. Прижимает он своего доброго коня, бьет его плетью нехлестанной. Конь осерчал и перемахнул через стену. Слез Иван-царевич с коня, входит в сад и видит — стоит яблоня с серебряными листьями, золотыми яблоками, а под яблоней колодец. Иван-царевич сорвал три яблока, а больше не стал брать, да зачерпнул из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. И захотелось ему самою увидать сильную, могучую богатырку, девицу Синеглазку.
Входит Иван-царевич в терем, а там спят по одну сторону шесть полениц—девиц-богатырок и по другую сторону шесть, а посредине разметалась девица Синеглазка, спит, как сильный речной порог шумит.
Не стерпел Иван-царевич, приложился, поцеловал ее и вышел.
Сел на доброго коня, а конь говорит ему человеческим голосом:
— Не послушался ты, Иван-царевич, вошел в терем к девице Синеглазке! Теперь мне стены не перескочить.
Иван-царевич бьет коня плетью нехлестанной.
— Ах ты, конь, волчья сыть, травяной мешок, нам здесь не ночь ночевать, а голову потерять!
Осерчал конь пуще прежнего и перемахнул через стену, да задел об нее одной подковой — на стене струны запели и колокола зазвонили.
Девица Синеглазка проснулась да увидала покражу:
— Вставайте, у нас покража большая!
Велела она оседлать своего богатырского коня и кинулась с двенадцатью поленицами в погоню за Иваном-царевичем.
Гонит Иван-царевич во всю прыть лошадиную, а девица Синеглазка гонит за ним. Доезжает он до старшей бабы-яги, а у нее уже конь выведенный, готовый. Он — со своего коня да на этого и опять вперед погнал… Иван-то царевич за дверь, а девица Синеглазка — в дверь и спрашивает у бабы-яги:
— Бабушка, здесь зверь не прорыскивал ли?
— Нет, дитятко.
— Бабушка, здесь молодец не проезживал ли?
— Нет, дитятко. А ты с пути-дороги поешь молочка.
— Поела бы я, бабушка, да долго корову доить.
— Что ты, дитятко, живо справлюсь…
Пошла баба-яга доить корову—доит, не торопится. Поела девица Синеглазка молочка и опять погнала за Иваном-царевичем.
Доезжает Иван-царевич до середней бабы-яги, коня сменил и опять погнал. Он — за дверь, а девица Синеглазка в дверь:
— Бабушка, не прорыскивал ли зверь, не проезжал ли добрый молодец?
— Нет, дитятко. А ты бы с пути-дороги поела блинков.
— Да ты долго печь будешь.
— Что ты, дитятко, живо справлю…
Напекла баба-яга блинков—печет, не торопится.
Девица Синеглазка поела и опять погнала за Иваном-царевичем.
Он доезжает до младшей бабы-яги, слез с коня, сел на своего коня богатырского и опять погнал. Он — за дверь, девица Синеглазка — в дверь и спрашивает у бабы-яги, не проезжал ли добрый молодец.
— Нет, дитятко. А ты бы с пути-дороги в баньке попарилась. !
— Да ты долго топить будешь.
— Что ты, дитятко, живо справлю…
Истопила баба-яга баньку, все изготовила. Девица Синеглазка, попарилась, обкатилась и опять погнала в сугон (в погоню). Конь ее с горки на горку поскакивает, реки, озера хвостом заметает. Стала она Ивана-царевича настигать.
Он видит за собой погоню: двенадцать богатырок с тринадцатой — девицей Синеглазкой — ладят на него наехать, с плеч голову снять. Стал он коня приостанавливать, девица Синеглазка наскакивает и кричит ему:
— Что ж ты, вор, без спросу из моего колодца пил да колодец не прикрыл!
А он ей:
— Что ж, давай разъедемся на три прыска (мах, скок) лошадиных, давай силу пробовать.
Тут Иван-царевич и девица Синеглазка заскакали на три прыска лошадиных, брали палицы боевые, копья долгомерные, сабельки острые. И съезжались три раза, палицы поломали, копья-сабли исщербили — не могли друг друга с коня сбить. Незачем стало им на добрых конях разъезжаться, соскочили они с коней и схватились в охапочку.
Боролись с утра до вечера — красна солнышка до закату. У Ивана-царевича резва ножка подвернулась, упал он на сыру землю. Девица Синеглазка стала коленкой на его белу грудь и вытаскивает кинжалище булатный — пороть ему белу грудь. Иван-царевич и говорит ей:
— Не губи ты меня, девица Синеглазка, лучше возьми за белые руки, подними со сырой земли, поцелуй в уста сахарные.
Тут девица Синеглазка подняла Ивана-царевича со сырой земли и поцеловала в уста сахарные. И раскинули они шатер в чистом поле, на широком раздолье, на зеленых лугах. Тут они гуляли три дня и три ночи. Здесь они и обручились и перстнями обменялись.
Девица Синеглазка ему говорит:
— Я поеду домой — и ты поезжай домой, да смотри, никуда не сворачивай… Через три года жди меня в своем царстве.
Сели они на коней и разъехались… Долго ли, коротко ли — не скоро дело делается, скоро сказка сказывается,—доезжает Иван-царевич до росстаней, до трех дорог, где плита-камень, и думает:
“Вот хорошо! Домой еду, а братья мои пропадают без вести”.
И не послушался он девицы Синеглазки, своротил на ту дорогу, где женатому быть… И наезжает на терем под золотой крышей. Тут под Иваном-царевичем конь заржал, и братьевы кони откликнулись. Кони-то были одностадные…
Иван-царевич взошел на крыльцо, стукнул кольцом—маковки на тереме зашатались, оконницы покривились. Выбегает прекрасная девица.
— Ах, Иван-царевич, давно я тебя поджидаю! Иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать.
Повела его в терем и стала потчевать. Иван-царевич не столько ест, сколько под стол кидает, не столько пьет, сколько под стол льет. Повела его прекрасная девица в спальню:
— Ложись, Иван-царевич, спать-почивать. А Иван-царевич столкнул ее на кровать, живо кровать повернул, девица и полетела в подполье, в яму глубокую.
Иван-царевич наклонился над ямой и кричит;
— Кто там живой?
А из ямы отвечают:
— Федор-царевич да Василий-царевич.
Он их из ямы вынул — они лицом черны, землей уж стали порастать. Иван-царевич умыл братьев живой — стали они опять прежними.
Сели они на коней и поехали… Долго ли, коротко ли, жали до росстаней. Иван-царевич и говорит братьям:
— Покараульте моего коня, а я лягу отдохну.
Лег он на шелковую траву и богатырским сном заснул.
Федор-царевич и говорит Василию-царевичу:
— Вернемся мы без живой воды, без молодильных яблок — будет нам мало чести, нас отец пошлет гусей пасти…
Василий-царевич отвечает:
— Давай Ивана-царевича в пропасть спустим, а эти вещи возьмем и отцу в руки отдадим.
Вот они у него из-за пазухи вынули молодильные яблоки и кувшин с живой водой, а его взяли и бросили а пропасть. Иван-царевич летел туда три дня и три ночи.
Упал Иван-царевич на самое взморье, опамятовался и видит: только небо и вода, и под старым дубом у моря птенцы пищат — бьет их погода.
Иван-царевич снял с себя кафтан и птенцов покрыл, и сам укрылся под дуб.
Унялась погода, летит большая птица Нагай. Прилетела, под дуб села и спрашивает птенцов:
— Детушки мои милые, не убила ли вас погодушка-ненастье?
— Не кричи, мать, нас сберег русский человек, своим кафтаном укрыл.
Птица Нагай спрашивает Ивана-царевича:
— Для чего ты сюда попал, милый человек?
— Меня родные братья в пропасть бросили за молодильные яблоки да за живую воду.
— Ты моих детей сберег, спрашивай у меня, чего хочешь: злата ли, серебра ли, камня ли драгоценного.
— Ничего, Нагай-птица, мне не надо: ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?
Нагай-птица ему отвечает:
— Достань мне два чана — пудов по двенадцати — мяса.
Вот Иван-царевич настрелял на взморье гусей, лебедей, в два чана поклал, поставил один чан Нагай-птице на правое плечо, а другой чан—на левое, сам сел ей на хребет. Стал птицу Нагай кормить, она поднялась и летит в вышину.
Она летит, а он ей подает да подает… Долго ли, коротко ли так летели, скормил Иван-царевич оба чана. А птица Нагай опять оборачивается. Он взял нож, отрезал у себя кусок с ноги и Нагай-птице подал. Oна летит, летит и опять оборачивается. Он с другой ноги срезал мясо и подал. Вот уже недалеко лететь осталось. Нагай-птица опять оборачивается. Он с груди у себя мясо срезал и ей подал.
Тут Нагай-птица донесла Ивана-царевича до родной стороны.
— Хорошо ты кормил меня всю дорогу, но слаще последнего кусочка отродясь не едала.
Иван-царевич ей и показывает раны. Нагай-птица рыгнула, три куска вырыгнула:
— Приставь на место.
Иван-царевич приставил — мясо и приросло к костям.
— Теперь слезай с меня, Иван-царевич, я домой полечу.
Поднялась Нагай-птица в вышину, а Иван-царевич пошел путем-дорогой на родную сторону.
Пришел он в столицу и узнает, что Федор-царевич и Василий-царевич привезли отцу живой воды и молодильных яблок и царь исцелился; по-прежнему стал здоровьем крепок и глазами зорок.
Не пошел Иван-царевич к отцу, к матери, а собрал он пьяниц, кабацкой голи и давай гулять по кабакам.
В ту пору за тридевять земель, в тридесятом царстве сильная богатырка Синеглазка родила двух сыновей.
Они растут не по дням, а по часам.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается — прошло три года. Синеглазка взяла сыновей, собрала войско и пошла искать Ивана-царевича.
Пришла она в его царство и в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах раскинула шатер белополотняный. От шатра дорогу устелила сукнами цветными. И посылает в столицу царю сказать:
— Царь, отдай царевича. Не отдашь — все царство потопчу, пожгу, тебя в полон возьму.
Царь испугался и посылает старшего—Федора-царевича. Идет Федор-царевич по цветным сукнам, подходит к шатру белополотняному. Выбегают два мальчика:
— Матушка, матушка, это не наш ли батюшка идет?
— Нет, детушки, это ваш дяденька.
— А что прикажешь с ним делать?
— А вы, детушки, угостите его хорошенько.
Тут эти двое пареньков взяли трости и давай хлестать Федора-царевича пониже спины. Били, били, он едва ноги унес.
А Синеглазка опять посылает к царю:
— Отдай царевича…
Пуще испугался царь и посылает середнего – Василия-царевича. Он приходит к шатру. Выбегают два мальчика:
— Матушка, матушка, это не наш ли батюшка идет?
— Нет, детушки, это ваш дяденька. Угостите его хорошенько.
Двое пареньков опять давай дядю тростями чесать. Били, били, Василий-царевич едва ноги унес. А Синеглазка в третий раз посылает к царю:
— Ступайте ищите третьего сынка, Ивана-царевича. Не найдете — все царство потопчу, пожгу.
Царь еще пуще испугался, посылает за Федором-царевичем и Василием-царевичем, велит им найти брата, Ивана-царевича. Тут братья упали отцу в ноги и во всем повинились: как у сонного Ивана-царевича взяли живую воду и молодильные яблоки, а самого бросили в пропасть.
Услышал это царь и залился слезами. А в ту пору Иван-царевич сам идет к Синеглазке и с ним идет голь кабацкая. Они под ногами сукна рвут и в стороны мечут.
Подходит он к белополотняному шатру. Выбегают два мальчика:
— Матушка, матушка, к нам какой-то пьяница идет с голью кабацкой!
А Синеглазка им:
— Возьмите его за белые руки, ведите в шатер. Это ваш родной батюшка. Он безвинно три года страдал.
Тут Ивана-царевича взяли за белые руки, ввели в шатер. Синеглазка его умыла и причесала, одежу на нем сменила и спать уложила. А голи кабацкой по стаканчику поднесла, и они домой отправились.
На другой день Синеглазка и Иван-царевич приехали во дворец. Тут начался пир на весь мир — честным пирком да и за свадебку. Федору-царевичу и Василию-царевичу мало было чести, прогнали их со двора — ночевать где ночь, где две, а третью и ночевать негде…
Иван-царевич не остался здесь, а уехал с Синеглазкой в ее девичье царство.
Тут и сказке конец.

25 декабря 1991 года, на здании Сенатского дворца московского Кремля был спущен государственный флаг СССР. Эта церемония стала последним актом событий декабря — начиная с украинского референдума о независимости 1 декабря и заканчивая Алма-Атинской декларацией 21 декабря, закрепившей контуры нового межгосударственного объединения — Содружества независимых государств.

С этого момента начался отсчет новейшей истории и одновременно — поиска той даты, после которой смерть Советского Союза стала неизбежной. На сегодняшний день большинство политиков и историков сходятся на версии, согласно которой СССР был уничтожен неудавшимся августовским путчем. Этой версии, в частности, придерживается первый президент Украины Леонид Кравчук.

Однако с ней согласны не все. К примеру, первый президент Казахстана Нурсултан Назарбаев и спустя 30 лет утверждает, что после ГКЧП Советский Союз имел шанс сохраниться.

И тот, и другой были непосредственными участниками событий 1991-го, а потому ни одну из этих позиций игнорировать нельзя. А значит, для определения ключевого момента нужно внимательно рассмотреть все события последних четырех месяцев существования СССР и найти в них точку невозврата. 

Герой на побегушках 

Ситуация, сложившаяся в стране сразу после путча, была крайне запутанной. Внешне все казалось просто: консервативные силы свергнуты, победила демократия, из форосского плена вырвался президент СССР Михаил Горбачев, и впереди — рассвет новой жизни.

Но на самом деле все усложнилось до предела. Триумфальное возвращение Горбачева из Крыма было, по сути, последней звездной вспышкой в его противоречивой карьере. На московском политическом небосклоне уже окончательно и бесповоротно взошла другая звезда — Борис Ельцин.

Именно первый президент России был главным действующим лицом августа 1991-го. В отличие от Горбачева, выглядевшего жертвой. Соответственно сложившемуся имиджу и строились их взаимоотношения.

Вся первая неделя после провала путча — это непрерывный процесс фактического перетягивания полномочий от президента СССР к президенту России. Многие тогда надолго запомнили эпизод с заседания российского парламента, на котором Ельцин фактически диктовал Горбачеву перечень необходимых президентских указов.

И президент СССР подчинялся. Он безропотно поставил на Министерство обороны и Министерство внутренних дел назначенцев российского президента — соответственно Евгения Шапошникова (главкома авиации) и Виктора Баранникова (главу МВД России). Комитет государственной безопасности достался Вадиму Бакатину, еще недавно входившему в команду Горбачева, но к августу 1991-го уже тоже переориентировавшемуся на Ельцина.

Апофеозом «ельцинизации» союзной власти стал роспуск правительства СССР и создание вместо него Комитета по оперативному управлению народным хозяйством во главе с председателем Совета министров России Иваном Силаевым.

Ельцин стал входить во вкус всесоюзной власти. И если 24 августа российская власть заявила о признании независимости Литвы, Латвии и Эстонии, то сразу после этого — в процессе перехвата реальных рычагов управления Союзом — настроения стали меняться.

Уже 26 августа пресс-секретарь российского президента Павел Вощанов выступил с официальным заявлением о том, что в случае распада СССР российская власть будет требовать пересмотра административных границ, которым предстоит стать государственными. В самом заявлении конкретные территориальные претензии России не упоминались, но спустя два дня на пресс-конференции пресс-секретарь Ельцина уточнил: речь идет, в первую очередь, о Крыме, Донбассе и Северном Казахстане. 

Пробный шар 

Сейчас никто уже не скрывает, что «ультиматум Вощанова» был пробным шаром — своего рода заявкой Ельцина на то, чтобы заменить Горбачева и встать во главе Советского Союза.

Этот ультиматум испугал республиканские элиты, которые понимали, что замена Горбачева Ельциным резко усилит центральную власть и настолько же ослабит шансы республик получить реальную независимость.

Эти опасения подкреплялись тем, что настроения большинства населения Союза и после путча вовсе не склонялись к распаду страны на отдельные государства, а приход к общесоюзной власти мегапопулярного тогда Ельцина, получившего, к тому же, все рычаги руководства, и вовсе привел бы к тому, что все акты о независимости 1991 года ждала бы та же судьба, что и декларации о суверенитетах 1990-го.

Эти настроения улавливал не только Ельцин. Параллельно с «ультиматумом Вощанова» свое заявление сделал еще один тогдашний кумир демократов — мэр Москвы Гавриил Попов, который потребовал в случае развала СССР присоединить к России весь Юго-Восток Украины и Приднестровье. Перспектива большого передела, чреватого большой кровью, могла отпугнуть многих — тем более что подобные процессы уже шли в Югославии.

Так что уже после путча, в конце августа, Советский Союз получил еще один — и самый реальный — шанс сохраниться. Для этого нужно было одно: добровольная отставка Горбачева в пользу Ельцина, которую совсем несложно было бы оформить на внеочередном Съезде народных депутатов СССР.

Именно добровольная — поскольку свергать Горбачева в тот момент означало пойти по пути только что проигравшего ГКЧП, чего не поняли бы ни общество, ни Запад.

Однако президент СССР к самопожертвованию ради страны не был готов. Во вполне естественной негативной реакции республиканских элит на «ультиматум Вощанова» Горбачев увидел свой шанс переиграть ситуацию и, опершись на республики, вернуть власть.

А Ельцин, столкнувшись с подобным изменением раскладов, быстро отыграл ситуацию назад: уже 28-29 августа он послал в Алма-Ату и Киев на организованные местными властями «антивощановские» митинги своего вице-президента Александра Руцкого, который объявил, что российская власть к демаршу ельцинского пресс-секретаря отношения не имеет.

В результате к началу осени в стране сложилась патовая ситуация, которая во многом напоминала ту, что была до путча: с одной стороны — легитимный и бессильный президент СССР, с другой — всесильный, но не имеющий легитимности президент России. Возобновившаяся между ними борьба снова потребовала привлечения на свою сторону третьей силы — республиканских элит.

А четвертой силы больше не было: те, для кого главной целью было сохранение СССР, отправились в главную советскую тюрьму — Матросскую тишину. 

Шоковая терапия: стартовая точка 

После бурных событий августа следующие два месяца — сентябрь и октябрь — оказались своеобразным политическим межсезоньем. Это не значит, что в первой половине осени 1991-го ничего не происходило, наоборот — происходило многое: центр окончательно отпустил Литву, Латвию и Эстонию, объявил о независимости Нагорный Карабах, произошли первые вооруженные столкновения в Приднестровье. Но все это касалось периферии, в то время как ситуация в центральной власти зависла.

Внешне казалось, что Горбачев восстанавливает позиции: он возобновил переговоры по созданию конфедеративного Союза и проводил огромное количество встреч с зарубежными госдеятелями (суть которых сводилась к одному — новым кредитам).

А вот Ельцин, который не смог взять верховную власть в августе сходу, взял паузу до середины октября. На самом деле весь этот период российский президент то уезжал на отдых, то возвращался в Москву, но при этом не появлялся на публике, из-за чего все решили, что кисловодский отпуск продолжался полтора месяца.

Но пауза не была пассивной. Как объяснял тогдашний ближайший советник Ельцина, госсекретарь России Геннадий Бурбулис, Ельцин вырабатывал стратегию действий в новых условиях. Хотя более вероятно, что российский президент в Сочи «культурно отдыхал», а стратегию тем временем вырабатывал Бурбулис.

По крайней мере, именно под руководством последнего с начала сентября на госдаче в Архангельском группа экспертов во главе с Егором Гайдаром засела за разработку стратегического плана экономических реформ для правительства России. А сам Бурбулис 24 сентября предоставил Ельцину меморандум, в котором содержался план политических действий российской власти (включавший отказ от подписания нового Союзного договора).

Так что к моменту выхода президента России из отпуска новая стратегия его деятельности была готова. И Ельцин перешел в наступление. 18 октября он выступил на съезде судей России, где заявил о необходимости смены политического курса, а 28-го на V Съезде народных депутатов РСФСР объявил о программе экономических реформ — той самой, которая станет отечественной «шоковой терапией».

А спустя три дня тот же съезд ввел на год, отведенный для реформы, мораторий на любые выборы и даст президенту исключительное право решать все кадровые вопросы в исполнительной власти.

Это был удар под дых Горбачеву. Президент СССР 18 октября с большим трудом убедил руководство восьми республик (Россия, Белоруссия, Армения и пять среднеазиатских) подписать Договор об экономическом сообществе, которое должно было стать базой для нового союзного государства, а тут выясняется, что у России собственный план, который делает подписанное соглашение бессмысленным.

По сути, именно тогда, в конце октября, Ельцин сделал окончательный (хотя пока еще не публичный) выбор в пользу усиления российской власти, отказа от сохранения Советского Союза и борьбы за центральную власть в нем. На этом пути снова получил в союзники Леонида Кравчука и лидеров ряда других республик, которые тихо саботировали горбачевские интеграционные процессы. Именно с этого момента дезинтеграция СССР стала необратимой. 

Центр без денег 

Но Горбачев, казалось, не замечал того, что происходит в стране. Он продолжал рассказывать об успешной подготовке нового союзного договора. Ельцин на словах не возражал — и продолжал свою линию на уничтожение центральных органов власти.

В начале ноября он подписал указ о прекращении с 1 декабря финансирования всех союзных министерств и ведомств — и Горбачеву ничего не оставалось, как решением Госсовета СССР (временного высшего органа власти Союза, созданного в сентябре и состоявшего из союзного президента и 12 президентов республик) объявить об их роспуске. Это произошло 14 ноября.

За неделю до этого Ельцин сформировал новое правительство России, которое формально возглавил сам, а фактически передал власть в нем в руки своего первого зама Бурбулиса. Это правительство объявило о либерализации цен и переходе к рыночной экономике уже с 1 декабря, что повергло в шок остальные республики.

Теперь уже Кравчук, Назарбаев и другие республиканские лидеры, не понимая, что делать в новой ситуации, потянулись в Москву — но не к Горбачеву, а к Ельцину. Буквально за две недели им предстояло договориться о решении ключевых вопросов — по нефти и газу, по электричеству, по денежному обороту, что было нереально. Российский президент сделал уступку, перенеся срок начала рыночных реформ на 16 декабря (а позже — на 2 января 1992 года), но принципиально это ничего не меняло: лидеры республик поняли, что шанс получить независимость у них есть, но выживут ли независимые государства — это зависит от Ельцина.

По большому счету, переиграв ситуацию в свою пользу, российский президент в ноябре-декабре 1991 года имел возможность с помощью ресурсного рычага добиться большей интеграции постсоветского пространства, чем получилось в реальности.

Но Ельцина сдерживали два фактора. Во-первых, Горбачев, который по-прежнему пытался использовать любые попытки усиления российской власти для того, чтобы переманить республиканские элиты на свою сторону. Во-вторых, начавшиеся процессы дезинтеграции внутри самой Российской федерации.

В Чечне уже произошел переворот, приведший к власти генерал-майора авиации Джохара Дудаева, и Ельцин уже издал (6 ноября) указ о введении чрезвычайного положения в Чечено-Ингушской республике (указ этот фактически оказался нерабочим). Другие (Карелия, Татарстан, Якутия и т. д.) объявили суверенитет, но ждали, чем все закончится в Чечне.

В этой ситуации Ельцин предпочел не рисковать и сосредоточился на ближайшей главной цели, которой нужно было достичь до начала рыночных реформ, — устранении Горбачева и укреплении собственной власти внутри самой России. 

Беловежская пуща 

1 декабря в Украине прошел референдум о независимости. Сейчас о нем говорят как о решающем факторе в развале Советского Союза, но на самом деле его итоги восприняли практически так же, как все декларации суверенитета и независимости до этого. Достаточно сказать, что Горбачев эту тему вообще не прокомментировал.

Куда сильнее на последующие события повлиял указ Ельцина от 3 декабря «О мерах по либерализации цен». Именно он ускорил решение вопроса о необходимости встречи между лидерами трех республик — России, Украины и Белоруссии. Ее решили собрать 7 декабря в резиденции Вискули в Беловежской пуще.

Как вспоминал тогдашний премьер Белоруссии Вячеслав Кебич, и представители его республики, и украинская делегация были убеждены: в Вискулях планируется решать исключительно вопрос о поставках нефти и газа. В отношении соглашения о развале Союза и создании СНГ Кебич сказал так: «Ни Шушкевич (глава белорусского парламента. — Авт.), ни Кравчук, ни Фокин с украинской стороны не знали, что будет подготовлен и подписан такой документ».

Теперь уже известно, что с черновиком исторического договора в Беловежскую пущу прибыла российская делегация, а его фактическим автором являлся первый вице-премьер правительства РФ Бурбулис. При этом Ельцин был уверен в том, что белорусы его поддержат, но сомневался в позиции украинского президента.

Однако Кравчук не возражал. Правда, переговоры шли весь вечер 7 декабря и утро следующего дня, но в отношении договора обсуждались лишь частности. Днем 8 декабря президенты России и Украины, а также председатель Верховного Совета Белоруссии подписали соглашение, которому суждено было стать историческим.

Но даже 8 декабря никто не знал, окажется ли оно историческим. Подписанты понимали, что с точки зрения союзного законодательства они совершают преступление — и, соответственно, могут понести ответственность.

Не случайно в СМИ, поддерживавших Горбачева, события в Беловежской пуще получили название «демократический путч». Поскольку в тот момент «консервативные» путчисты сидели в «Матросской тишине», арест Ельцина и его сообщников выглядел бы вполне оправданным.

И такие планы были. Председатель белорусского КГБ Эдуард Ширковский, обеспечивавший безопасность беловежской встречи, сразу после получения информации о теме переговоров доложил в Москву и поднял по тревоге подразделение спецназа. Оно окружило резиденцию белорусского лидера и ждало из Москвы приказ об аресте «заговорщиков».

О своем предложении арестовать Ельцина, Кравчука и Шушкевича, сделанном Горбачеву, рассказывал и тогдашний вице-президент России Александр Руцкой. Однако президент Советского Союза так и не решился отдать приказ. Последний шанс сохранить СССР был упущен. 

«Болгария в СНГ» 

Правда, днем 8 декабря лидеры трех республик еще не знали о том, что Горбачев решил сдаться. Сразу после подписания соглашения о создании СНГ они позвонили президенту США Джорджу Бушу, чтобы сообщить о принятом решении — и Горбачев после этого долго возмущался, что позвонили американскому лидеру, а не ему. Однако со стороны Ельцина, Кравчука и Шушкевича это был не только политический жест, но и попытка обеспечить собственную безопасность: они давали понять, что их цели противоположны целям путчистов и что действие, направленное против Горбачева, не направлено против Запада, и таким образом просили поддержки.

Но и после «доклада» Бушу подписанты Беловежских соглашений не были уверены в том, что им все сойдет с рук. Как вспоминал Кравчук, он и премьер Витольд Фокин допускали, что их могут арестовать на выходе из самолета, а потому пошли на хитрость: дали команду обеспечить перелет в Харьков, а потом, уже во время полета, приказали сажать борт в Киеве.

Но ни в Киеве, ни в Минске, ни в Москве никто никого арестовывать не стал. Осмелевший Бурбулис стал направо и налево раздавать интервью, в которых смазывалась суть происходящего и на первый план выдвигались «объединительные» тенденции, не соответствовавшие действительности.

В частности, зам Ельцина рассказал, что лидеры республик в Вискулях договорились о сохранении единой валюты, а также о том, что СНГ открыт к приему новых членов и что в его состав может войти… Болгария.

Но вся эта словесная шелуха была только дымовой завесой. Главное состояло в том, что всем стало ясно: Горбачев предпочел сдаться. После этого события стали развиваться по принципу снежного кома: 10 декабря украинский и белорусский парламенты ратифицировали Беловежские соглашения, 11 декабря Бурбулис потребовал от Горбачева «очистить Кремль», 12 декабря состоялась ратификация соглашений в российском парламенте.

Наконец, 13 декабря произошло ключевое событие: в Ашхабаде собрались лидеры среднеазиатских республик и, несмотря на свою обиду на Ельцина, Кравчука и Шушкевича, договорившихся без них, приняли решение присоединиться к соглашению о создании СНГ.

Это означало, что от Горбачева отвернулся его последний союзник — лидер Казахстана Назарбаев, которому был обещан пост премьер-министра СССР. И 14 декабря переводчик советского президента Павел Палажченко передал американским журналистам Бешлоссу и Тэлботу конфиденциальное послание своего шефа о том, что в ближайшее время тот будет вынужден уйти в отставку.

Послание адресовалось Белому дому и было последней попыткой Горбачева спасти положение — с тем, чтобы Буш повлиял на Ельцина и его коллег с целью сохранить СССР хоть в каком-то виде и, соответственно, сохранить должность для самого союзного президента. 

Выбор Буша 

Попытка оказалась неудачной. 16 декабря Буш прислал в Москву своего госсекретаря Джеймса Бейкера. Тот демонстративно провел первую встречу с президентом России (пришедшим в сопровождении министра обороны СССР маршала Шапошникова, что продемонстрировало, в чьих руках реальная власть) и только после этого встретился с Горбачевым. Согласно официальному отчету, Бейкера интересовал только вопрос о том, как будет обеспечиваться вопрос контроля за ядерным чемоданчиком.

И, что еще более показательно, после встречи с советским президентом госсекретарь США отправился в самостоятельное турне по столицам пока еще союзных республик — Киргизии, Казахстана, Белоруссии и Украины. Для Горбачева в этом раскладе места не было.

Поэтому во исполнение поручения Бейкера Горбачев уже на следующий день, 17 декабря, встретился с Ельциным и обсудил вопрос передачи ядерного чемоданчика. И начал готовиться к отставке: уже 18 числа он принял участие в организованной советским телевидением и компанией АВС беседе под названием «Уход».

Конечно, сам президент СССР предпочел бы не спешить, но Ельцин и Бурбулис требовали побыстрее освободить Кремль. 24 декабря Горбачев попрощался с сотрудниками своего аппарата, а на следующий день, в 19:00, выступил с заявлением по телевидению.

«В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества независимых государств я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР… Возобладала линия на расчленение страны и разъединение государства, с чем я не могу согласиться», — объявил он. К тому моменту страна так устала от Горбачева, что не особо обратила внимание на то, что вместе с ним уходит страна.

25 декабря в 19:38 красный флаг Советского Союза над Кремлем был спущен, и его место занял российский триколор. 1 января новогодний эфир телеканала начался с заставки «СНГ», которую расшифровали как «С Новым Годом!». И очень скоро сотни миллионов в 15 независимых государствах пожалели о том, что потеряли. Но было уже поздно.

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.

Âîïðîñ äàëåêî íå ïðîñòîé

Åñòü ïðîèçâåäåíèÿ, êîòîðûå âõîäÿò â æèçíü ÷åëîâåêà ñ ðàííåãî äåòñòâà. ßðêèå êíèæêè ñ êàðòèíêàìè ñòàíîâÿòñÿ îêíîì â ìèð ëèòåðàòóðû. È îäíî èç ïåðâûõ ìåñò çàíèìàåò ñêàçêà «Êóðî÷êà Ðÿáà».

Ñàìûì ïîïóëÿðíûì ñòàë âàðèàíò Êîíñòàíòèíà Äìèòðèåâè÷à Óøèíñêîãî. Èìåííî ýòîò òåêñò èçäà¸òñÿ ÷àùå âñåãî è ñòàíîâèòñÿ òîé ñêàçêîé, êîòîðóþ äåòè, åäâà âûó÷èâ áóêâû, ÷èòàþò ñàìîñòîÿòåëüíî. Óøèíñêèé áûë âûäàþùèìñÿ ïåäàãîãîì è ìíîãèå òåêñòû ñîçäàâàë â ðàñ÷åòå íà âîñïðèÿòèå ìàëåíüêèõ äåòåé:

«Æèëè ñåáå äåä äà áàáà. È áûëà ó íèõ êóðî÷êà Ðÿáà. Ñíåñëà êóðî÷êà ÿè÷êî. ßè÷êî íå ïðîñòîå – çîëîòîå. Äåä áèë-áèë – íå ðàçáèë. Áàáà áèëà-áèëà – íå ðàçáèëà. Ìûøêà áåæàëà, õâîñòèêîì ìàõíóëà, ÿè÷êî óïàëî è ðàçáèëîñü. Äåä è áàáà ïëà÷óò, êóðî÷êà êóäàõ÷åò:  «Íå ïëà÷ü, äåä, íå ïëà÷ü, áàáà! ß ñíåñó âàì ÿè÷êî äðóãîå, íå çîëîòîå – ïðîñòîå».

Âðîäå áû íåçàìûñëîâàòûé òåêñò. Îäíàêî äàæå ó ñîâñåì þíûõ ÷èòàòåëåé ìîãóò âîçíèêíóòü âîïðîñû. Íàïðèìåð, ïî÷åìó äåä è áàáà ñòàðàëèñü ðàçáèòü ÿéöî, à êîãäà ìûøêà ýòî ñäåëàëà – ïëà÷óò? È ïî÷åìó ïðîñòîå ÿéöî ëó÷øå çîëîòîãî?

Òóò èìåþò ìåñòî ðàçíûå ñìûñëîâûå ïëàñòû. Óøèíñêèé îáðàáîòàë íàðîäíóþ ñêàçêó è ñîçäàë ¸ìêèé, ëàêîíè÷íûé, ðèòìè÷íûé òåêñò. Îäíàêî ãëóáèííûé ñìûñë îñòàëñÿ ñïðÿòàííûì ìåæäó ñòðîê.

Óäèâèòåëüíûå âàðèàöèè

Ñêàçêà î êóðî÷êå Ðÿáå èìååò íåìàëî âàðèàíòîâ. È ðàçëè÷èÿ ïîðîé î÷åíü ñóùåñòâåííûå.  ñáîðíèêå Àëåêñàíäðà Íèêîëàåâè÷à Àôàíàñüåâà ìîæíî íàéòè âåðñèþ ïîä íàçâàíèåì «Êóðî÷êà». Çàâÿçêà ñþæåòà ïðîñòà. Áûëà ó ñòàðèêà è ñòàðóøêè êóðî÷êà, ñíåñëà ÿè÷êî «ï¸ñòðî, âîñòðî, êîñòÿíî, ìóäðåíî». Ïîëîæèëè åãî íà ïîëêó. Íî òóò ìûøêà ïðîáåãàëà, ìàõíóëà õâîñòîì, ÿéöî è ðàçáèëîñü.

 Äàëåå ðàçáèòîå ÿéöî (îòíþäü íå çîëîòîå, à ñàìîå ïðîñòîå) ïîðîäèëî íàñòîÿùóþ ïàíèêó. Äàæå ïðåäìåòû ïåðåïîëîøèëèñü – «âåðõ íà èçáå øàòàåòñÿ». Ñòàðóøêà ñòàëà ïëàêàòü, ñòàðèê âîçðûäàë. Äåâî÷êà-âíó÷êà ñ ãîðÿ óäàâèëàñü. Ìèìî ïðîøëà ïðîñâèðíÿ, ñïðîñèëà, â ÷¸ì äåëî. «Êàê íàì íå ïëàêàòü!» — è ñëåäóåò ðàññêàç îáî âñåõ ñîáûòèÿõ, íà÷èíàÿ ñ ðàçáèòîãî ÿéöà. Ïðîñâèðíÿ óñëûõàëà – âñå ïðîñâèðû èçëîìàëà. Çàòåì î ïðîèñøåñòâèÿõ óçíàë äüÿ÷îê, ïîáåæàë íà êîëîêîëüíþ è ïåðåáèë âñå êîëîêîëà.

Çàêàí÷èâàåòñÿ ñêàçêà î÷åðåäíîé ñòðàííîé ðåàêöèåé. «Èä¸ò ïîï, ñïðàøèâàåò ó äüÿ÷êà: çà÷åì êîëîêîëà ïåðåáèë? Äüÿ÷îê ïåðåñêàçàë âñ¸ ãîðå ïîïó, à ïîï ïîáåæàë, âñå êíèãè èçîðâàë».

Òóò è ñêàçêå êîíåö. Ñþæåò îáîðâàí. Îòêðûòûé ôèíàë? À äàëüøå ìîãëà áûòü ïðîäîëæåíà ÷åðåäà íåàäåêâàòíûõ ðåàêöèé. Îäíàêî ñêàçàíî, ÷òî ÿéöî «ìóäðåíî».

Èíòåðåñåí âàðèàíò Àëåêñåÿ Íèêîëàåâè÷à Òîëñòîãî. Íà÷àëî çíàêîìîå: «Æèëè-áûëè äåä äà áàáà. Ó íèõ áûëà êóðî÷êà Ðÿáà». Äàëåå âñ¸ ïðåäñêàçóåìî – ñíåñëà êóðî÷êà ÿè÷êî: «ï¸ñòðî, âîñòðî, êîñòÿíî, ìóäðåíî». Ìûøêà õâîñòèêîì «âåðíóëà», è ðåçóëüòàò ïîíÿòåí. È íà÷àëàñü íàñòîÿùàÿ ôàíòàñìàãîðèÿ. Äåä è áàáà íà÷àëè ðûäàòü, âîðîòà ñêðèïåòü, êóðû ëåòàòü… Íî çàêàí÷èâàåòñÿ ñêàçêà óòåøåíèåì: Ðÿáà ïîîáåùàëà ñíåñòè äðóãîå ÿéöî, íå ïðîñòîå, à çîëîòîå.

Ïåðåâ¸ðòûø ïðèâû÷íîãî ñþæåòà. Ðàçáèëîñü ïðîñòîå ÿéöî, à êóðèöà âçàìåí ïîîáåùàëà çîëîòîå. Òî åñòü íå÷òî áîëåå öåííîå.

Òàéíû çà ñåìüþ ïå÷àòÿìè

ßéöî – ãëóáîêèé ñèìâîë, îëèöåòâîðÿþùèé ìèðîçäàíèå.  ñâåòå ýòîãî ñîâñåì íå ñëó÷àéíî, ÷òî â íåêîòîðûõ âàðèàíòàõ íà÷èíàëñÿ ïåðåïîëîõ, êóðû ëåòàëè, âîðîòà ñêðèïåëè. Íî åù¸ ÿéöî – ñèìâîë çàðîæäåíèÿ ÷åãî-òî íîâîãî.

 ìèôîëîãèè Èíäèè áîã Áðàõìà äîëãîå âðåìÿ ñïàë â çîëîòîì ÿéöå. Ïðîáóäèâøèñü, ñîçäàë çåìëþ, íåáåñíûé ñâîä, äóõîâ è, íàêîíåö, ëþäåé èç ðàçíûõ ÷àñòåé ñâîåãî òåëà (÷òî ïðèâåëî ê äåëåíèþ èõ íà êàñòû). Ïîÿâëåíèå ìèðîçäàíèÿ èç ÿéöà – âåñüìà âûðàçèòåëüíûé îáðàç. Ëþáîïûòíî, ÷òî â ýòîì êîíòåêñòå îíî çîëîòîå. Íàëèöî àññîöèàöèè ñ ñîëíå÷íûì ñâåòîì.

 ãðå÷åñêîé ìèôîëîãèè ÿéöî – âåñüìà èíòåðåñíûé ïðåäìåò. Êðàñàâèöà Ëåäà ïðèâëåêëà âíèìàíèå ñàìîãî Çåâñà. È òîò, ïðèíÿâ îáëèê ëåáåäÿ, îâëàäåë åþ. Ðåçóëüòàòîì ýòîãî ñòàëè íåñêîëüêî ÿèö, ðîæä¸ííûõ Ëåäîé. Èç îäíîãî èç íèõ ïîÿâèëàñü íà ñâåò Åëåíà Ïðåêðàñíàÿ – áóäóùàÿ íåâîëüíàÿ âèíîâíèöà Òðîÿíñêîé âîéíû. Òàêàÿ ñâîåîáðàçíàÿ íèòü, ïðîòÿíóòàÿ îò ÷óäåñíîãî ðîæäåíèÿ ê ðàçðóøåíèþ.

 ëèòåðàòóðå ðàçáèâàíèå ÿéöà – ïðîöåññ ñîâñåì íå ïðîñòîé. Êàê òóò íå âñïîìíèòü «Ïóòåøåñòâèÿ Ãóëëèâåðà» Äæîíàòàíà Ñâèôòà, ãäå øëà âîéíà ìåæäó Ëèëèïóòèåé è Áëåôóñêó. À âñ¸ èç-çà ñïîðà, ñ êàêîãî êîíöà ðàçáèâàòü ÿéöî. Âðàæäà ìåæäó òóïîêîíå÷íèêàìè è îñòðîêîíå÷íèêàìè ñòàëà íàðèöàòåëüíîé äëÿ îáîçíà÷åíèÿ áåññìûñëåííûõ ïðîòèâîðå÷èé.

Êàëåéäîñêîï çàãàäîê

Òðàêòîâîê ñêàçêè î êóðî÷êå Ðÿáå ìîæåò áûòü î÷åíü ìíîãî. Ïîðîé – âçàèìîèñêëþ÷àþùèõ. Äàæå â òîì, ÷òî êóðî÷êà – èìåííî Ðÿáà (áåëî-÷¸ðíàÿ), òîæå åñòü ñìûñë. Áåëûé öâåò – äåíü, ÷¸ðíûé – íî÷ü. À òóò äâóõöâåòèå. Ðÿáàÿ êóðèöà – ñðåäíåå ìåæäó äí¸ì è íî÷üþ. À áîëåå ãëîáàëüíî – ìåæäó æèçíüþ è ñìåðòüþ. È çîëîòîå ÿéöî – íå÷òî íåæèâîå. À ïðîñòîå – ïðîäîëæåíèå æèçíè.

Çîëîòî äîáûâàþò ïîä çåìë¸é. Ïîýòîìó îíî àññîöèèðîâàëîñü ñî ñìåðòüþ. È äåäó ñ áàáîé ïðèøëà âåñòü î ñêîðîì óõîäå. Åäèíñòâåííûé âûõîä îòñðî÷èòü ýòî – ðàçáèòü ÿéöî. Íî çîëîòî íå áü¸òñÿ. Ñäåëàëà ýòî ìûøêà – ïîñðåäíèöà ìåæäó çåìíûì è ïîäçåìíûì ìèðàìè. È äåä ñ áàáîé ïëà÷óò – îíè íå ñìîãëè îáîéòè ñóäüáó. Êóðî÷êà Ðÿáà îáåùàåò èì äðóãîå ÿéöî – ïðîñòîå. Òî åñòü øàíñ ïðîäëèòü æèçíü.

Íî ìîæíî òðàêòîâàòü è â âåñüìà áûòîâîì êëþ÷å. Çîëîòîå ÿéöî – øàíñ óëó÷øèòü æèçíü. Êñòàòè, íà ïîäîáíûå ìûñëè íàòàëêèâàåò âàðèàíò Àëåêñåÿ Òîëñòîãî, ãäå âçàìåí ðàçáèòîãî ïðîñòîãî Ðÿáà îáåùàåò çîëîòîå. Íî â âåðñèè Óøèíñêîãî äåä è áàáà íå ïîíÿëè åãî öåííîñòè. Èì íóæíà ÿè÷íèöà çäåñü è ñåé÷àñ. Ìå÷òà ñáûëàñü. Íî ýòî ñëèøêîì ïðîñòîå òîëêîâàíèå.

ßéöî ìîæåò áûòü è ñèìâîëîì âîçðîæäåíèÿ è îáíîâëåíèÿ æèçíè.  Ìèôîëîãè÷åñêàÿ ïòèöà Ôåíèêñ ñàìà ñåáÿ ñæèãàëà è âîçðîæäàëàñü. Ïî îäíîé èç âåðñèé, íà ìåñòå ñàìîñîææåíèÿ ïîÿâëÿëîñü ÿéöî, èç êîòîðîãî è ïîÿâëÿëñÿ íà ñâåò ìîëîäîé, îáíîâë¸ííûé Ôåíèêñ, åù¸ áîëåå ïðåêðàñíûé. À ïåñíÿ åãî îáëàäàëà ìàãè÷åñêèìè ñâîéñòâàìè. Î÷åíü âåðîÿòíî, ÷òî æàð-ïòèöà èç ðóññêèõ ñêàçîê – òîæå íåêèé âàðèàíò Ôåíèêñà. Æàð îò ñàìîñîææåíèÿ, à çàòåì –  âîçðîæäåíèå. Ýòî ìîãëî áûòü êàê ðàç ÷åðåç íîâîå ÿéöî – î÷åíü âåðîÿòíî, ÷òî çîëîòîå.

…Íåçàìûñëîâàòàÿ íà ïåðâûé âçãëÿä ñêàçêà ñîäåðæèò â ñåáå ìíîãî ñìûñëà. Îíà ïîäîáíà çåðíó, êîòîðîå ïðîðàñòàåò ïîñòåïåííî â ñîçíàíèè ÷èòàòåëÿ, À åù¸ – ïèùà äëÿ ðàçìûøëåíèé. Ó êàæäîãî ñâîÿ öåïî÷êà àññîöèàöèé. Âåðîÿòíî, ñêàçêà åù¸ íå äî êîíöà ðàçãàäàíà. È ñäåëàòü ýòî ïðåäñòîèò íîâûì ÷èòàòåëÿì.

********************
Âïåðâûå îïóáëèêîâàíî â èíòåðíåò-æóðíàëå «ØêîëàÆèçíè.ðó»