Три товарища детский рассказ

История бультерьера

1

Я увидел его впервые в сумерках.

Рано утром я получил телеграмму от своего школьного товарища Джека:

«Посылаю тебе замечательного щенка. Будь вежлив с ним. Невежливых он не любит».

У Джека такой характер, что он мог прислать мне адскую машину или бешеного хорька вместо щенка, поэтому я дожидался посылки с некоторым любопытством. Когда она прибыла, я увидел, что на ней написано: «Опасно». Изнутри при малейшем движении доносилось ворчливое повизгиванье. Заглянув в заделанное решеткой отверстие, я увидел не тигренка, а всего-навсего маленького белого бультерьера. Он старался укусить меня и все время сварливо рычал. Рычанье его было мне неприятно. Собаки умеют рычать на два лада: низким, грудным голосом — это вежливое предупреждение или исполненный достоинства ответ, и громким, высоким ворчаньем — это последнее слово перед нападением. Как любитель собак, я думал, что умею управлять ими. Поэтому, отпустив носильщика, я достал перочинный нож, молоток, топорик, ящик с инструментами, кочергу и сорвал решетку. Маленький бесенок грозно рычал при каждом ударе молотка и, как только я повернул ящик набок, устремился прямо к моим ногам. Если бы только его лапка не запуталась в проволочной сетке, мне пришлось бы плохо. Я вскочил на стол, где он не мог меня достать, и попытался урезонить его. Я всегда был сторонником разговоров с животными. Я утверждаю, что они улавливают общий смысл нашей речи и наших намерений, хотя бы даже и не понимая слов. Но этот щенок, по-видимому, считал меня лицемером и презрительно отнесся к моим заискиваниям. Сперва он уселся под столом, зорко глядя во все стороны, не появится ли пытающаяся спуститься нога. Я был вполне уверен, что мог бы привести его к повиновению взглядом, но мне никак не удавалось взглянуть ему в глаза, и поэтому я оставался на столе. Я человек хладнокровный. Ведь я представитель фирмы, торгующей железным товаром, а наш брат вообще славится присутствием духа, уступая разве только господам, торгующим готовым платьем.

Итак, я достал сигару и закурил, сидя по-турецки на столе, в то время как маленький деспот дожидался внизу моих ног. Затем я вынул из кармана телеграмму и перечел ее: «Замечательный щенок. Будь вежлив с ним. Невежливых он не любит». Думаю, что мое хладнокровие успешно заменило в этом случае вежливость, ибо полчаса спустя рычанье затихло. По прошествии часа он уже не бросался на газету, осторожно спущенную со стола для испытания его чувств. Возможно, что раздражение, вызванное клеткой, немного улеглось. А когда я зажег третью сигару, он проковылял к камину и улегся там, впрочем, не забывая меня — на это я не мог пожаловаться. Один его глаз все время следил за мной. Я же следил обоими глазами не за ним, а за его коротким хвостиком. Если бы этот хвост хоть единый раз дернулся в сторону, я почувствовал бы, что победил. Но хвостик оставался неподвижным. Я достал книжку и продолжал сидеть на столе до тех пор, пока не затекли ноги и начал гаснуть огонь в камине. К десяти часам стало прохладно, а в половине одиннадцатого огонь совсем потух. Подарок моего друга встал на ноги и, позевывая, потягиваясь, отправился ко мне под кровать, где лежал меховой половик. Легко переступив со стола на буфет и с буфета на камин, я также достиг постели и, без шума раздевшись, ухитрился улечься, не встревожив своего повелителя. Не успел я еще заснуть, когда услышал легкое царапанье и почувствовал, что кто-то ходит по кровати, затем по ногам. Снап [snap — «хвать», «щелк» (англ.)], по-видимому, нашел, что внизу слишком холодно.

Он свернулся у меня в ногах очень неудобным для меня образом. Но напрасно было бы пытаться устроиться поуютнее, потому что, едва я пробовал двинуться, он вцеплялся в мою ногу с такой яростью, что только толстое одеяло спасало меня от тяжкого увечья.

Прошел целый час, прежде чем мне удалось так расположить ноги, передвигая их каждый раз на волосок, что можно было наконец уснуть. В течение ночи я несколько раз был разбужен гневным рычаньем щенка — быть может, потому, что осмеливался шевелить ногой без его разрешения, но, кажется, также и за то, что позволял себе изредка храпеть.

Утром я хотел встать раньше Снапа. Видите ли, я назвал его Снапом… Полное его имя было Джинджерснап [gingersnap — хрустящий пряник с имбирем (англ.)]. Некоторым собакам с трудом приискиваешь кличку, другим же не приходится придумывать клички — они как-то являются сами собой.

Итак, я хотел встать в семь часов. Снап предпочел отложить вставанье до восьми, поэтому мы встали в восемь. Он разрешил мне затопить камин и позволил одеться, ни разу не загнав меня на стол. Выходя из комнаты и собираясь завтракать, я заметил:

— Снап, друг мой, некоторые люди стали бы воспитывать тебя побоями, но мне кажется, что мой план лучше. Теперешние доктора рекомендуют систему лечения, которая называется «оставлять без завтрака». Я испробую ее на тебе.

Было жестоко весь день не давать ему еды, но я выдержал характер. Он расцарапал всю дверь, и мне потом пришлось заново красить ее, но зато к вечеру он охотно согласился взять из моих рук немного пищи.

Не прошло и недели, как мы уже были друзьями. Теперь он спал у меня на кровати, не пытаясь искалечить меня при малейшем движении. Система лечения, которая называлась «оставлять без завтрака», сделала чудеса, и через три месяца нас нельзя было разлить водой.

Казалось, чувство страха было ему незнакомо. Когда он встречал маленькую собачку, он не обращал на нее никакого внимания, но стоило появиться здоровому псу, как он струной натягивал свой обрубленный хвост и принимался прохаживаться вокруг него, презрительно шаркая задними ногами и поглядывая на небо, на землю, вдаль — куда угодно, за исключением самого незнакомца, отмечая его присутствие только частым рычаньем на высоких нотах. Если незнакомец не спешил удалиться, начинался бой. После боя незнакомец в большинстве случаев удалялся с особой готовностью. Случалось и Снапу быть побитым, но никакой горький опыт не мог вселить в него и крупицы осторожности.

Однажды, катаясь в извозчичьей карете во время собачьей выставки, Снап увидел слоноподобного сенбернара на прогулке. Его размеры вызвали восторг щенка, он стремглав ринулся из окна кареты и сломал себе ногу.

У него не было чувства страха. Он не был похож ни на одну из известных мне собак. Например, если случалось мальчику швырнуть в него камнем, он тотчас же пускался бежать, но не от мальчика, а к нему. И если мальчик снова швырял камень, Снап немедленно разделывался с ним, чем приобрел всеобщее уважение. Только я и рассыльный нашей конторы умели видеть его хорошие стороны. Только нас двоих он считал достойными своей дружбы. К половине лета Карнеджи, Вандербильдт и Астор [три американских миллиардера], вместе взятые, не могли бы собрать достаточно денег, чтобы купить у меня моего маленького Снапа.

2

Хотя я не был коммивояжером, тем не менее моя фирма, в которой я служил, отправила меня осенью в путешествие, и Снап остался вдвоем с квартирной хозяйкой. Они не сошлись характерами. Он ее презирал, она его боялась, оба они ненавидели друг друга.

Я был занят сбытом проволоки в северных штатах. Получавшиеся на мое имя письма доставлялись мне раз в неделю. В этих письмах моя хозяйка постоянно жаловалась мне на Снапа.

Прибыв в Мендозу, в Северной Дакоте, я нашел хороший сбыт для проволоки. Разумеется, главные сделки я заключал с крупными торговцами, но я потолкался среди фермеров, чтобы получить от них практические указания, и таким образом познакомился с фермой братьев Пенруф.

Нельзя побывать в местности, где занимаются скотоводством, и не услышать о злодеяниях какого-нибудь лукавого и смертоносного волка. Прошло то время, когда волки попадались на отраву. Братья Пенруф, как и все разумные ковбои, отказались от отравы и капканов и принялись обучать разного рода собак охоте на волка, надеясь не только избавить окрестности от врагов, но и позабавиться.

Гончие собаки оказались слишком добродушными для решительной борьбы, датские доги — чересчур неуклюжими, а борзые не могли преследовать зверя, не видя его. Каждая порода имела какой-нибудь роковой недостаток. Ковбои надеялись добиться толку с помощью смешанной своры, и когда меня пригласили на охоту, я очень забавлялся разнообразием участвовавших в ней собак. Было там немало ублюдков, но встречались также и чистокровные собаки — между прочим, несколько русских волкодавов, стоивших, наверно, уйму денег.

Гилтон Пенруф, старший из братьев, необычайно гордился ими и ожидал от них великих подвигов.

— Борзые слишком тонкокожи для волчьей охоты, доги — медленно бегают, но, увидите, полетят клочья, когда вмешаются мои волкодавы.

Таким образом, борзые предназначались для гона, доги — для резерва, а волкодавы — для генерального сражения. Кроме того, припасено было две-три гончих, которые должны были своим тонким чутьем выслеживать зверя, если его потеряют из виду.

Славное было зрелище, когда мы двинулись в путь между холмами в ясный октябрьский день! Воздух был прозрачен и чист, и, несмотря на позднее время года, не было ни снега, ни мороза. Кони ковбоев слегка горячились и раза два показали мне, каким образом они избавляются от своих седоков.

Мы заметили на равнине два-три серых пятна, которые были, по словам Гилтона, волками или шакалами. Свора понеслась с громким лаем. Но поймать им никого не удалось, хотя они носились до самого вечера. Только одна из борзых догнала волка и, получив рану в плечо, отстала.

— Мне кажется, Гилт, что от твоих волкодавов мало будет толку, — сказал Гарвин, младший из братьев. — Я готов стоять за маленького черного дога против всех остальных, хотя он простой ублюдок.

— Ничего не пойму! — проворчал Гилтон. — Даже шакалам никогда не удавалось улизнуть от этих борзых, не то что волкам. Гончие — также превосходные — выследят хоть трехдневный след. А доги могут справиться даже с медведем.

— Не спорю, — сказал отец, — твои собаки могут гнать, могут выслеживать и могут справиться с медведем, но дело в том, что им неохота связываться с волком. Вся окаянная свора попросту трусит. Я много бы дал, чтобы вернуть уплаченные за них деньги.

Так они толковали, когда я распростился с ними и уехал дальше.

Борзые были сильны и быстроноги, но вид волка, очевидно, наводил ужас на всех собак. У них не хватало духа помериться с ним силами, и невольно воображение переносило меня к бесстрашному щенку, разделявшему мою постель в течение последнего года. Как мне хотелось, чтобы он был здесь! Неуклюжие гиганты получили бы руководителя, которого никогда не покидает смелость.

На следующей моей остановке, в Бароке, я получил с почты пакет, заключавший два послания от моей хозяйки: первое — с заявлением, что «эта подлая собака безобразничает в моей комнате», другое, еще более пылкое, — с требованием немедленного удаления Снапа.

«Почему бы не выписать его в Мендозу? — подумал я. — Всего двадцать часов пути. Пенруфы будут рады моему Снапу».

3

Следующая моя встреча с Джинджерснапом вовсе не настолько отличалась от первой, как можно было ожидать. Он бросился на меня, притворялся, что хочет укусить, непрерывно ворчал. Но ворчанье было грудное, басистое, а обрубок хвоста усиленно подергивался.

Пенруфы несколько раз затевали волчью охоту, с тех пор как я жил у них, и были вне себя от неизменных неудач. Собаки почти каждый раз поднимали волка, но никак не могли покончить с ним, охотники же ни разу не находились достаточно близко, чтобы узнать, почему они трусят.

Старый Пенруф был теперь вполне убежден, что «во всем негодном сброде нет ни одной собаки, способной потягаться хотя бы с кроликом».

На следующий день мы вышли на заре — те же добрые лошади, те же отличные ездоки, те же большие сизые, желтые и рябые собаки. Но, кроме того, с нами была маленькая белая собачка, все время льнувшая ко мне и знакомившая со своими зубами не только собак, но и лошадей, когда они осмеливались ко мне приблизиться. Кажется, Снап перессорился с каждым человеком, собакой и лошадью по соседству.

Мы остановились на вершине большого плоскоголового холма. Вдруг Гилтон, осматривавший окрестности в бинокль, воскликнул:

— Вижу его! Вот он идет к ручью, Скелл. Должно быть, это шакал.

Теперь надо было заставить и борзых увидеть добычу. Это нелегкое дело, так как они не могут смотреть в бинокль, а равнина покрыта кустарником выше собачьего роста.

Тогда Гилтон позвал: «Сюда, Дандер!» — и выставил ногу вперед. Одним проворным прыжком Дандер взлетел на седло и стал там, балансируя на лошади, между тем как Гилтон настойчиво показывал ему:

— Вон он, Дандер, смотри! Куси, куси его, там, там!

Дандер усиленно всмотрелся в точку, указываемую хозяином, затем, должно быть, увидел что-то, ибо с легким тявканьем соскочил на землю и бросился бежать. Другие собаки последовали за ним. Мы поспешили им вслед, однако значительно отставая, так как почва была изрыта оврагами, барсучьими норами, покрыта камнями, кустарником. Слишком быстрая скачка могла окончиться печально.

Итак, все мы отстали; я же, человек, непривычный к седлу, отстал больше всех. Время от времени мелькали собаки, то скакавшие по равнине, то слетавшие в овраг, с тем чтобы немедленно появиться с другой стороны. Признанным вожаком был борзой Дандер, и, взобравшись на следующий гребень, мы увидели всю картину охоты: шакал, летящий вскачь, собаки, бегущие на четверть мили сзади, но, видимо, настигавшие его. Когда мы в следующий раз увидели их, шакал был бездыханен, и все собаки сидели вокруг него, исключая двух гончих и Джинджерснапа.

— Опоздали к пиру! — заметил Гилтон, взглянув на отставших гончих. Затем с гордостью потрепал Дандера: — Все-таки, как видите, не потребовалось вашего щенка!

— Скажи пожалуйста, какая смелость: десять больших собак напали на маленького шакала! — насмешливо заметил отец. — Погоди, дай нам встретить волка.

На следующий день мы снова отправились в путь.

Поднявшись на холм, мы увидели движущуюся серую точку. Движущаяся белая точка означает антилопу, красная — лисицу, а серая — волка или шакала. Волк это или шакал, определяют по хвосту. Висячий хвост принадлежит шакалу, поднятый кверху — ненавистному волку.

Как и вчера, Дандеру показали добычу, и он, как и вчера, повел за собой пеструю стаю — борзых, волкодавов, гончих, догов, бультерьера и всадников. На миг мы увидели погоню: без сомнения, это был волк, двигавшийся длинными прыжками впереди собак. Почему-то мне показалось, что передовые собаки не так быстро бегут, как тогда, когда они гнались за шакалом. Что было дальше, никто не видел. Собаки вернулись обратно одна за другой, а волк исчез.

Насмешки и попреки посыпались теперь на собак.

— Эх! Струсили, попросту струсили! — с отвращением проговорил отец. — Свободно могли нагнать его, но чуть только он повернул на них, они удрали. Тьфу!

— А где же он, несравненный, бесстрашный терьер? — спросил Гилтон презрительно.

— Не знаю, — сказал я. — Вероятнее всего, он и не видел волка. Но если когда-нибудь увидит — бьюсь об заклад, он изберет победу или смерть.

В эту ночь вблизи фермы волк зарезал нескольких коров, и мы еще раз снарядились на охоту.

Началось приблизительно так же, как накануне. Уже много позже полудня мы увидели серого молодца с поднятым хвостом не дальше как за полмили. Гилтон посадил Дандера на седло. Я последовал его примеру и подозвал Снапа. Его лапки были так коротки, что вспрыгнуть на спину лошади он не мог. Наконец он вскарабкался с помощью моей ноги. Я показывал ему волка и повторял «Куси, куси!» до тех пор, пока он в конце концов не приметил зверя и не бросился со всех ног вдогонку за уже бежавшими борзыми.

Погоня шла на этот раз не чащей кустарника, вдоль реки, а открытой равниной. Мы поднялись все вместе на плоскогорье и увидели погоню как раз в ту минуту, когда Дандер настиг волка и рявкнул у него за спиной. Серый повернулся к нему для боя, и перед нами предстало славное зрелище. Собаки подбегали по две и по три, окружая волка кольцом и лая на него, пока не налетел последним маленький белый песик. Этот не стал тратить времени на лай, а ринулся, прямо к горлу волка, промахнулся, однако успел вцепиться ему в нос. Тогда десять больших собак сомкнулись над волком, и две минуты спустя он был мертв. Мы мчались вскачь, чтобы не упустить развязки, и хоть издали, но явственно рассмотрели, что Снап оправдал мою рекомендацию.

Теперь настал мой черед похваляться. Снап показал им, как ловят волков, и наконец-то мендозская свора доконала волка без помощи людей.

Было два обстоятельства, несколько омрачивших торжество победы: во-первых, это был молодой волк, почти волчонок. Вот почему он сдуру бросился бежать по равнине. А во-вторых, Снап был ранен — у него была глубокая царапина на плече.

Когда мы с торжеством двинулись в обратный путь, я заметил, что он прихрамывает.

— Сюда! — крикнул я. — Сюда, Снап!

Он раза два попытался вскочить на седло, но не мог.

— Дайте мне его сюда, Гилтон, — попросил я.

— Благодарю покорно. Можете сами возиться со своей гремучей змеей, — ответил Гилтон, так как всем теперь было известно, что связываться со Снапом небезопасно.

— Сюда, Снап, бери! — сказал я, протягивая ему хлыст.

Он ухватился за него зубами, и таким образом я поднял его на седло и доставил домой. Я ухаживал за ним, как за ребенком. Он показал этим ковбоям, кого не хватает в их своре. У гончих прекрасные носы, у борзых быстрые ноги, волкодавы и доги — силачи, но все они ничего не стоят, потому что мужество есть только у бультерьера. В этот день ковбои разрешили волчий вопрос, что вы увидите сами, если побываете в Мендозе, ибо в каждой из местных свор теперь имеется свой бультерьер.

4

На следующий день была годовщина появления у меня Снапа. Погода стояла ясная, солнечная. Снега еще не было. Ковбои снова собрались на волчью охоту. К всеобщему разочарованию, рана Снапа не заживала. Он спал, по обыкновению, у меня в ногах, и на одеяле оставались следы крови. Он, конечно, не мог участвовать в травле. Решили отправиться без него. Его заманили в амбар и заперли там. Затем мы отправились в путь. Все отчего-то предчувствовали недоброе. Я знал, что без моей собаки мы потерпим неудачу, но не воображал, как она будет велика.

Мы забрались уже далеко, блуждая среди холмов, как вдруг, мелькая в кустарнике, примчался за нами вдогонку белый мячик. Минуту спустя к моей лошади подбежал Снап, ворча и помахивая обрубком хвоста. Я не мог отправить его обратно, так как он ни за что не послушался бы. Рана его имела скверный вид. Подозвав его, я протянул ему хлыст и поднял на седло, «Здесь, — подумал я, — ты просидишь до возвращения домой». Но не тут-то было. Крик Гилтона «ату, ату!» известил нас, что он увидел волка. Дандер и Райл, его соперник, оба бросились вперед, столкнулись и упали вместе, растянувшись на земле. Между тем Снап, зорко приглядываясь, высмотрел волка, и не успел я оглянуться, как он уже соскочил с седла, и понесся зигзагами, вверх, вниз, над кустарником, под кустарником, прямо на врага. В течение нескольких минут он вел за собой всю свору. Недолго, конечно. Большие борзые увидели движущуюся точку, и по равнине вытянулась длинная цепь собак. Травля обещала быть интересной, так как волк был совсем недалеко и собаки мчались во всю прыть.

— Они свернули в Медвежий овраг! — крикнул Гарвин. — За мной! Мы можем выйти им наперерез!

Итак, мы повернули обратно и быстро поскакали по северному склону холма, в то время как погоня, по-видимому, двигалась вдоль южного склона.

Мы поднялись на гребень и готовились уже спуститься, когда Гилтон крикнул:

— Он здесь! Мы наткнулись прямо на него.

Гилтон соскочил с лошади, бросил поводья и побежал вперед. Я сделал то же. Навстречу нам по открытой поляне, переваливаясь, бежал большой волк. Голова его была опущена, хвост вытянут по прямой линии, а в пятидесяти шагах за ним мчался Дандер, несясь, как ястреб над землей, вдвое быстрее, чем волк. Минуту спустя борзой пес настиг его и рявкнул, но попятился, как только волк повернулся к нему. Они находились теперь как раз под нами, не дальше как в пятидесяти футах. Гарвин достал револьвер, но Гилтон, к несчастью, остановил его:

— Нет, нет! Посмотрим, что будет.

Через мгновение примчалась вторая борзая, затем одна за другой и остальные собаки. Каждая неслась, горя яростью и жаждой крови, готовая тут же разорвать серого на части. Но каждая поочередно отступала в сторону и принималась лаять на безопасном расстоянии. Минуты две погодя подоспели и русские волкодавы — славные, красивые псы. Издали они, без сомнения, желали ринуться прямо на старого волка. Но бесстрашный его вид, мускулистая шея, смертоносные челюсти устрашили их задолго до встречи с ним, и они также примкнули к общему кругу, в то время как затравленный бандит поворачивался то в одну сторону, то в другую, готовый сразиться с каждой из них и со всеми вместе.

Вот появились и доги, грузные твари, каждая такого же веса, как волк. Их тяжелое дыхание переходило в угрожающий хрип, по мере того как они надвигались, готовые разорвать волка в клочья. Но как только они увидели его вблизи — угрюмого, бесстрашного, с мощными челюстями, с неутомимыми лапами, готового умереть, если надо, но уверенного в том, что умрет не он один, — эти большие доги, все трое, почувствовали, подобно остальным, внезапный прилив застенчивости: да, да, они бросятся на него немного погодя, не сейчас, а как только переведут дух. Волка они, конечно, не боятся. Голоса их звучали отвагой. Они хорошо знали, что несдобровать первому, кто сунется, но это все равно, только не сейчас. Они еще немного полают, чтобы подбодрить себя.

В то время как десять больших псов праздно метались вокруг безмолвного зверя, в дальнем кустарнике послышался шорох. Затем скачками пронесся белоснежный резиновый мячик, вскоре превратившийся в маленького бультерьера. Снап, медленно бегущий и самый маленький из своры, примчался, тяжело дыша — так тяжело, что, казалось, он задыхается, и подлетел прямо к кольцу вокруг хищника, с которым никто не дерзал сразиться. Заколебался ли он? Ни на мгновение. Сквозь кольцо лающих собак он бросился напролом к старому деспоту холмов, целясь прямо в глотку. И волк ударил его с размаху своими двадцатью клыками. Однако малыш бросился на него вторично, и что произошло тогда, трудно сказать. Собаки смешались. Мне почудилось, что я увидел, как маленький белый пес вцепился в нос волка, на которого сейчас напала вся свора. Мы не могли помочь собакам, но они и не нуждались в нас. У них был вожак несокрушимой смелости, и когда битва наконец закончилась, перед нами на земле лежали волк — могучий гигант — и вцепившаяся в его нос маленькая белая собачка.

Мы стояли вокруг, готовые вмешаться, но лишенные возможности это сделать. Наконец все было кончено: волк был мертв. Я окликнул Снапа, но он не двинулся. Я наклонился к нему.

— Снап, Снап, все кончено, ты убил его! — Но песик был неподвижен. Теперь только увидел я две глубокие раны на его теле. Я попытался приподнять его: — Пусти, старина: все кончено!

Он слабо заворчал и отпустил волка.

Грубые скотоводы стояли вокруг него на коленях, и старый Пенруф пробормотал дрогнувшим голосом:

— Лучше бы у меня пропало двадцать быков!

Я взял Снапа на руки, назвал его по имени и погладил по голове. Он слегка заворчал, как видно, на прощание, лизнул мне руку и умолк навсегда.

Печально возвращались мы домой. С нами была шкура чудовищного волка, но она не могла нас утешить. Мы похоронили неустрашимого Снапа на холме за фермой. Я слышал при этом, как стоящий рядом Пенруф пробормотал:

— Вот это действительно храбрец! Без храбрости в нашем деле недалеко уйдешь.

Но его удивительная память до мелочей сохранила те события, о которых теперь мы можем узнать только из его рассказа.

Первая воздушная тревога

Прошли годы и десятилетия, но в моей памяти навсегда остались эти грозные дни. А на письменном столе стоят фотографии тех, кто отразил первый удар и спас нас от ужаса оккупации: Жаворонков, лейтенант Волнянский, капитан Горшков, комиссар Агеев, майор Зубков. Всегда я помню негромкий голос по радио 3 июля 1941 года: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!».

Тот самый дом, о котором идет речь в рассказе.

В 1941 году мне, Большакову Валерию, было десять лет. Я жил с мамой Галиной Александровной и бабушкой Александрой Петровной в Туле, в большом доме с мезонином на улице Глеба Успенского, 9. С нами жила мамина сестра Ирина Александровна с мужем Константином Борисовичем. Мама работала инженером-строителем на патронном заводе. Тетя Ира – в водоканале, дядя Костя – в облторготделе. Я учился в 6-й средней школе и весной перешел в третий класс.

Валерий Большаков у своего дома на улице Глеба Успенского.

22 июня был теплый, солнечный день. Я гулял во дворе с нашей собакой, взрослые были на работе (тогда был скользящий график выходных). Бабушка часов в одиннадцать пошла на базар. Часа через полтора возвращается – на ней лица нет. Сказала, что началась война: Германия напала на нас. На базаре она прослушала речь т. Молотова.

Через некоторое время загудели гудки заводов – начались митинги. Вскоре прибыли мама, тетя Ирина с мужем, стали обсуждать ситуацию.

Первые дней десять было спокойно, но председатель уличного комитета проверяла жителей домов и сверяла списки: продовольственные карточки готовились. Их стали выдавать в райисполкоме примерно через десять-двенадцать дней.

Особо хочу сказать о председателе уличного комитета. Им была жительница нашей улицы Надежда Ивановна Пшеничникова – женщина средних лет и удивительной энергии: она знала всех и всё, имела связь с милицией и НКВД.

В начале июля, с приближением немецкой армии, ввели светомаскировку, рекомендовали на стекла окон наклеить полоски бумаги. По распоряжению ГКО на чердаке надо было иметь бочку с водой, ящик с песком, лопату, топор. Щипцы для захвата зажигательных бомб быстро изготовили в наших артелях и развезли по домам. Приказано было силами жильцов вырыть во дворах защитные щели в пятидесяти метрах от дома. Нам помогали соседи.

Затем пожарные проехали вдоль улицы и разломали сараи и амбары, которые были ближе к дому, чем пятьдесят метров. Наш сарай уцелел, в доме №11 разломали. Затем с телеги в сопровождении Надежды Ивановны по списку раздали противогазы – нам дали четыре взрослых и один детский. Город к налетам авиации был готов.

Первая воздушная тревога была объявлена 20 или 21 июля в 13-14 часов. Я, мама (у нее был выходной), бабушка и собака побежали в сад к нашей щели, собака впереди. Однако все ограничилось зенитной стрельбой в районе Московского вокзала. Наверное, это был разведчик. Больше мы в щель не прятались, она служила складом для сельхозинвентаря. В 1945-м ее закопали.

Фронт приближался, город готовился к обороне.

В конце сентября начали рыть противотанковые рвы. Около нас ров вырыли на перекрестке улиц Пирогова и Пушкинской.

1 октября началась эвакуация заводов, занятия в учебных заведениях прекратились.

В начале октября по радио объявили, что в пригородных совхозах овощи на полях не убраны  и разрешили их собрать для себя. Недалеко от нас, в конце ул. Оборонной, были большие поля совхоза «Парники». Мы с мамой взяли у соседей тележку и пошли. На полях уже было много народа. Мы решили собрать лук-репку – получился целый мешок, хватило на всю зиму.

Периодически объявляли воздушную тревогу, но в нашем районе было тихо – бомбили вокзалы и железную дорогу, пострадали там и некоторые дома.

Маму оставили на заводе, а дядю Костю в начале октября призвали в Красную армию, но перед этим он по распоряжению ГКО сдал на хранение во Дворец пионеров свой радиоприемник СИ-235 и охотничье ружье.

Тревога нарастала. Пришел день 29 октября. Мы уже знали, что немцы у Тулы – в Подземгазе. Про этот день, 29 октября, следует сказать особо. В публикациях часто пишут о неких погромах и грабежах магазинов. Возможно, где-то и было так, но около нас все прошло спокойно. В десять утра мы с бабушкой вышли из дома в магазин, а соседка сказала, что утром народ пришел, и продавцы сообщили, что они могут брать все продукты. Конечно, возникла определенная толкотня, но без драк, битья витрин. Быстро все разобрали. Наш сосед из дома №6 привез на тележке два ящика макарон.

На базаре были три хозмагазина, товар из них тоже разобрали, сняли электросчетчики и забрали кассовые аппараты – ничто не должно было достаться врагу. Это была акция, санкционированная руководством вследствие нависшей над городом угрозы.

Еще одно событие было в районе 24-25 октября в начале ул. Макса Смирнова – близко от нас. Там жила мамина подруга по строительному техникуму Бронислава с мужем Борисом и двумя детьми – сыном Борей шести лет и дочкой Идой четырех лет. Они попросили маму взять к нам детей, если немцы войдут в город, потому что решили уйти в район, а с маленькими детьми далеко не уйдешь. Боря и Ида жили у нас с 26 октября, родители их проведывали по вечерам. Когда к середине ноября стало ясно, что немцы Тулу не возьмут, дети вернулись домой.

Мы же решили укрыться на время боев у соседей в доме №7 – он тоже двухэтажный, но низ кирпичный, и дом ниже нашего.

Снаряд пролетел в трех метрах от дома

Утром 30 октября на южной окраине началась интенсивная артиллерийская и ружейно-пулеметная стрельба. Бой продолжался весь день, к 18-19 часам затих. Мы сидели в страхе, но снаряды и мины до нас не долетели, разрушений не было.

После девятнадцати часов по улице прошла предуличкома Надежда Ивановна и сообщила тяжелое известие: немцы заняли Рогожинский поселок и вышли к поселку Красный Перекоп – до нас три километра.

Ночью были мы дома, утром – опять в дом №7. Весь день шел бой, но у нас было спокойно, я решил погулять. В нашем саду был холм за флигелем высотой два – два с половиной метра. Я поднялся на него и стал смотреть на юг. Около 14 часов бой несколько затих, и я увидел несколько немецких самолетов на юге. Это были «юнкерс-88» и «хейнкель-111». С них стали падать бомбы и послышались взрывы в районе Красного Перекопа. Самолеты улетели, и бой возобновился. К 18-19 часам затих, и мы пошли несколько передохнуть домой.

Готовились спать, и вдруг около 22 часов в центре города раздался невероятный ревущий звук. Перепуганные, мы выскочили во двор и увидели летящие от центра к югу огненные стрелы. Сразу стало радостно – мы применили новое оружие. Это был залп «катюш».

Так как нам прямой угрозы не было, 1 и 2 ноября мы у соседей уже не сидели, но в эти дни бой был весь день. 3 ноября бой стал слабее, и мы узнали, что возобновляется снабжение продуктами. Около нас было три магазина: один на углу ул. Г. Успенского, 1, второй на углу Колхозной и Пирогова, третий на углу Гоголевской и Пирогова. Мы называли их магазины Курятникова, Копанева, Волкова. Тогда еще часто называли магазины по бывшим владельцам. Мы пошли с мамой в магазин Волкова – другие два были закрыты, так как были в зоне возможного обстрела. Магазин Волкова был кирпичный, трехэтажный и прикрывал нас – очередь – с юга.

Стоим, вдруг слышим вдали пушечный выстрел, затем свист снаряда вдоль ул. Пирогова и взрыв внизу. Начался обстрел колокольни Всехсвятской церкви.

Через некоторое время вдали новый выстрел и взрыв около нас. Высовываемся из-за магазина – колокольня вся в дыму. Попали.

Так продолжалось около часа. Колокольню обстреливали примерно 7 или 8 ноября, затем бой на окраине затих. Немцы начали перегруппировку. Больше колокольню не обстреливали. В итоге южная часть колокольни была в выбоинах, железо с купола сорвало, но каркас и крест устояли, а у южного левого ангела взрывом оторвало одно крыло и часть спины.

Так выглядела колокольня Всехсвятской церкви после обстрела.

Обстановка была весьма спокойная, продукты получали. Электричества не было, мы соорудили коптилки. Керосин два раза в неделю привозили на лошади в бочке, и мы набирали в бидоны. Вода в колонке была бесперебойно.

В этот довольно спокойный период мы вполне могли погибнуть дома в середине ноября. Дело было так. Около 21 часа я и мама сидели в комнате, ближе к воротам. Мама вышивала, а я читал Дюма «Двадцать лет спустя». Бабушка пошла вылить помои с черного хода. Вдруг напротив дома раздался взрыв. Тут вошла бабушка и сказала, что она открыла дверь, а в нее летит нечто светящееся, потом взорвалось. Утром мы пошли посмотреть. Оказалось, что снаряд пролетел от нашей комнаты в трех-четырех метрах. Перелетел через ворота и врезался в фундамент дома №6 напротив. Вмятина была небольшая. По-видимому, это был шальной снаряд танковой пушки. Но пролети он на три-четыре метра левее, попал бы в нашу комнату. Судьба сберегла нас.

Вот еще эпизод. В середине ноября я с товарищем гулял во дворе, и вдруг над нами на юг полетели снаряды. С бугра во дворе мы посмотрели вниз и увидели на путях вдоль Упы наш бронепоезд, который вел огонь по немцам на юге. Вдруг появились два мессершмидта. Они были на высоте около километра. Каждый сбросил по бомбе. Одна бомба упала в насыпь перед бронепоездом, вторая – за ним. После чего бронепоезд уехал в сторону Ряжского вокзала, а самолеты улетели.

Надо отметить, что во время осады наше перемещение было ограничено определенными границами: улицами нынешней Оборонной, Буденного и Тимирязева, к югу – до кладбищенской стены. У нас все было спокойно. В этом периметре снаряд попал только в дом №2 на ул. Гоголевской. Разрушения были небольшие, жители уехали в эвакуацию. Некоторые дома на улице стояли пустыми – хозяева уехали в эвакуацию, но ни один не был разграблен. За порядком следила милиция и наша энергичная предуличкома Надежда Ивановна Пшеничникова.

В середине ноября вечером мы увидели зарево большого пожара на уровне центра к западу от нас. Потом узнали, что сгорела бывшая фабрика Баташева на ул. Лейтейзена.

Это было большое двухэтажное здание, в нем было подсобное боевое производство патронного завода.

Еще один факт был уже после снятия осады. В середине декабря мы с мамой днем пошли на Всехсвятское кладбище. Было около двенадцати часов. Мы уже возвращались по аллее и около колокольни услышали звук немецкого самолета, он летел с юго-востока на высоте метров сто. Это был «мессершмидт-109». Он обогнул колокольню, вдруг сбросил бомбу и улетел. Взрыв раздался в районе ул. Коммунаров. Мы с мамой туда пошли и увидели, что бомба попала в средний из трех довоенных домов.

На правой стороне улицы (сейчас это дом № 66 по пр. Ленина) бомба разрушила все четыре этажа южной части дома.

Как школьники убирали урожай

20 января 1942 г. возобновилась работа учебных заведений, и я опять пошел в третий класс. В конце мая 1943 года сдал экзамены за четвертый класс – арифметику, письменный и диктант. Получил листок-табель (дневников тогда не было) с оценками за четверть и годовые и выводом: переведен в пятый класс.

Получил в библиотеке учебники для пятого класса, затем классный руководитель нам сказала, что есть приглашение из пригородного совхоза «Парники» работать летом на полях. Это было совершенно добровольно. Я пришел домой, отдал маме табель и сообщил о приглашении. Мама сказала: иди работай. И я пошел.

Поля совхоза «Парники были в конце ул. Оборонной до самой Упы, а правление около Конной площади, на ней торговали скотом. Потом на этом месте сделали трампарк. Прийти надо было в семь утра. Я прибыл в правление, меня записали в журнал и дали в кассе специальную дополнительную хлебную карточку на 400 гр. хлеба в день. Для справки: я, иждивенец, получал в день 400 гр. хлеба, мама, служащая, 600 граммов, рабочие на заводах – 800 граммов. Таким образом, я стал получать 800 граммов хлеба в день.

Нас пришло с учительницей человек двенадцать. Всех накормили скромным завтраком: ячневая каша, куска два хлеба и стакан суфле – в то время это был популярный сладкий напиток на основе толокна. После этого бригадир повел нас на поле, на прополку. Работать мы должны были до 12 часов. Бригадир сразу сказал нам: дети, вы можете на поле съесть морковку или горох, но не должны брать с собой ни одну морковку, ни один стручок гороха. Это будет считаться хищением социалистической собственности. Мы работали, учительница сидела и читала книгу.

В 12 часов мы опять приходили на центральную усадьбу, где нас ждал скромный обед: суп-лапша (иногда щи), макароны (иногда разная каша), два кусочка хлеба и стакан того же суфле.

Работали каждый день без выходных. При дожде на центральной усадьбе ждали его окончания, но тогда климат был устойчивый, и дожди утром редко случались. Так мы работали июнь и июль. В августе полоть уже было не надо.

Первого октября я пошел в пятый класс. Во время войны учеба начиналась 1 октября. Тут новость: нас разделили на школы, мужские и женские. В нашем районе четвертая школа стала мужской, 6-я и 8-я  –женскими. Другие школы района были госпиталями.

Учимся. Вдруг классный руководитель говорит, что в учительскую приехала кассир и выдает талоны на трудодни для получения на них овощей по выбору и деньги за трудодни. Я тогда получил 135 рублей – немалые деньги для подростка. Для сравнения: моя мама, инженер на патронном заводе, получала зарплату 600 рублей в месяц.

Мы с мамой взяли у соседей тележку и поехали в совхоз. Овощи предлагали на выбор: картофель, капусту, морковь, свеклу, лук-репку. У нас дома был свой небольшой огород, и я взял лук-репку.

В 1944 году после окончания пятого класса нас снова пригласили в совхоз «Парники». Я опять пошел. Работало нас мало: двенадцать–пятнадцать человек. Связано это с тем, что в нашем Центральном районе был частный сектор – огороды, сады, а у моих товарищей родители в основном работали на оборонных предприятиях и были весьма обеспеченными. Мы тоже жили весьма хорошо, но мама считала, что работа для общества полезна.

Снова приехала кассир после 1 октября и опять выдала талоны на овощи и деньги за трудодни. В этом году я не пропустил ни одного дня и получил уже 147 рублей, а правление премировало меня калошами – очень ценная тогда вещь.

В 1945 г. школьников на сельхозработы уже не приглашали.

Прошли годы, и вдруг случилось  неожиданное продолжение этого давнего периода. В 1991 году при оформлении пенсии в 60 лет ко мне обратились четыре моих бывших товарища по классу с просьбой подтвердить, что они работали в 1943-44 годах в совхозе «Парники». Подтвердил.

1. Блин

Это было давно. Это было месяца четыре назад.

Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.

То есть сидели-то мы не на берегу, — где же там сидеть: сыро и грязно, да и неприлично, — а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить для поэтичности.

Компания была смешанная — русско-итальянская.

Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные.

В особенности в смысле международных отношений.

Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твердую, ничем несокрушимую уверенность, что Россия также прекрасна. Они кричали, что итальянцы ненавидят солнце и совсем не переносят жары, что они обожают мороз и с детства мечтают о снеге.

В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин, что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.

— Да, конечно, Италия прекрасна, — задумались итальянцы.

— А ведь мороз, — он… того. Имеет за собой… — сказали и мы друг другу.

И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.

Они тоже стали как-то перешептываться.

— У вас очень много шипящих букв, — сказал вдруг один из них. — У нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.

— Да, — холодно отвечали мы. — Это происходит от того, что у нас очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки. Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.

— А разве у вас есть «ти-эч», как у англичан? — усомнился один из итальянцев. — Я не слыхал.

— Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую минуту «ти-эч» произносить. У нас и без того столько звуков.

— У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, — ухнула я.

Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и, повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет.

Помолчали.

— Вот приезжайте к нам ранней весной, — сказали итальянцы, — когда все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!

— Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.

— Масленица. Блины едим.

— А что же это такое блины?

Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!

— Блин, это очень вкусно, — объяснила я. Но они не поняли.

— С маслом, — сказала я еще точнее.

— Со сметаной, — вставил русский из нашей компании.

Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и сметану не поняли.

— Блины, это — когда масленица! — толково сказала одна из наших дам.

— Блины… в них главное икра, — объяснила другая.

— Это рыба! — догадался, наконец, один из итальянцев.

— Какая же рыба, когда их пекут! — рассмеялась дама.

— А разве рыбу не пекут?

— Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина — мучное.

— Со сметаной, — опять вставил русский.

— Блинов очень много едят, — продолжала дама. — Съедят штук двадцать. Потом хворают.

— Ядовитые? — спросили итальянцы и сделали круглые глаза. — Из растительного царства?

— Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.

Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами, полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая, темная пропасть взаимного недоверия и непонимания.

Они переглянулись, перешепнулись.

Жутко стало.

— Знаете, что, господа, — нехорошо у нас как-то насчет блинов выходит. Они нас за каких-то вралей считают.

Положение было не из приятных.

Но между нами был человек основательный, серьезный — учитель математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал отчетливо и внятно:

— Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для получения этого последнего берется окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем все это сооружение подвергается медленному действию огня, отделенного от него железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами, т. е. так называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в большом количестве вредно.

Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.

Итальянцы пошептались и спросили робко:

— А с какою целью вы все это делаете?

Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:

— Чтобы весело было!

2. Широкая масленица

Из кухни несется чад, густой, масленный. Он режет глаза, и собравшиеся у закуски гости жмурятся и мигают.

— Блины несут! Блины несут! Несут,

Но вам не хватит. Ваш сосед взял два последних, а вам придется подождать «горяченьких».

Но, когда принесут «горяченьких», окажется, что большинство уже съело первую порцию, — и прислуга начинает подавать опять сначала.

На этот раз вам достается блин — один, всеми отвергнутый, с драным боком и дыркой посредине.

Вы берете его с кротким видом сиротки из хрестоматии и начинаете искать глазами масло.

Масло всегда бывает на другом конце стола. Это печальный факт, с которым нужно считаться. Но так как со своим маслом приходить в гости не принято, то нужно покориться судьбе и жевать голый блин.

Когда вы съедите его, — судьба, наверное, улыбнется, и вам передадут масло с двух сторон сразу. Судьба любит кротких и всегда награждает их по миновании надобности.

На самом почетном месте стола сидит обыкновенно блинный враль. Это просто-напросто хитрый обжора, который распускает о себе слухи, что он может съесть тридцать два блина.

Благодаря этому он сразу делается центром внимания. Ему первому подают, его блины прежде других подмасливаются и сдабриваются всякими масленичными аксессуарами.

Съев штук пятнадцать-двадцать, — сколько аппетита хватит, — с полным комфортом, он вдруг заявляет, что блины сегодня не совсем так испечены, как следует.

— Нет в них чего-то такого, этакого, — понимаете? Неуловимого. Вот это-то неуловимое и делает их удобосъедаемыми в тридцатидвухштучном количестве.

Все разочарованы. Хозяевы обижены. Обижены, зачем много съел, и зачем никого не удивил.

Но ему все равно.

— Что слава? яркая заплата на бедном рубище певца!

Он всех надул, поел, как хотел, и счастлив.

Еще несут горяченьких.

Теперь, когда все сыты, вам дают сразу три хороших горячих блина.

Вы шлепаете их на тарелку и в радостном оживлении окидываете глазами стол.

Направо от вас красуется убранное зеленью блюдо из-под семги, налево — аппетитный жбан из-под икры, а прямо у вашей тарелки приютилась мисочка, в которой пять минут назад была сметана.

Хозяйка посмотрит на вас такими умоляющими глазами, что вы сразу громко закричите о том, что блины, собственно говоря, вкуснее всего в натуральном виде, без всяких приправ, которые, в сущности, только отбивают настоящий вкус, и что истинные ценители блина предпочитают его именно без всяких приправ.

Я видела как-то за блинами молодого человека великой души, который, под умоляющим взглядом хозяйки, сделал вид, что нашел в пустой банке икру и положил ее себе на тарелку. Мало того, он не забывал на кусок блина намазывать эту воображаемую икру и проделывал все это с такой самоотверженной искренностью, что следившая за ним хозяйка даже в лице изменилась. Ей, вероятно, показалось, что она сошла с ума и лишилась способности видеть икру.

После блинов вас заставят есть никому не нужную и не милую уху и прочую ерунду, а когда вам захочется спать, — вас потащат в гостиную и заставят разговаривать.

Пожалуйста, только не вздумайте взглянуть на часы и сказать, что вам нужно еще написать два письма. Посмотрите на себя в зеркало, — ну кто вам поверит?

Лучше прямо подойдите к хозяйке, поднимите на нее ваши честные глаза и скажите просто:

— Я спать хочу.

Она сразу опешит и ничего не найдет сказать вам.

И пока она хлопает глазами, вы успеете со всеми попрощаться и улизнуть.

А хозяйка долго будет думать про вас, что вы шутник.

Так чего же лучше?