Токио рассказ на английском

Дохни́ на меня, хоть винца понюхаю… Ф.Толстой во время епитимьи

*

— Говорят, что ты, Алексей Петрович,
иногда-таки хитришь? — спросил Александр I
талантливейшего русского военачальника, соратника Суворова и Кутузова, героя
войны 1812 года генерала Ермолова.

— Вашего веку человек, государь, — ответил
генерал.

*

Однажды
Фёдор Иваныч так всех достал своими шулерскими выходками, что его отправили с
глаз долой — с посольством в Японию. На шлюпе под командованием капитана
Крузенштерна. Но, по вине крайне безнравственного поведения Толстого на
корабле, начальник экспедиции камергер Резанов, известный нам по рок-опере
«Юнона и Авось», высадил проштрафившегося и провинившегося пассажира в районе
Камчатки (1804). Откуда тот по гряде Алеутских островов, далее через канадское
побережье (о-ва Ка́дьяк, Ситха), — с его же не совсем правдоподобных рассказов,
— перебрался на Аляску. За что и был прозван Американцем.

Толстой
пробыл некоторое время в русской Америке. Объездил от скуки Алеутские острова.
Посетил дикие племена Тлинкитов — Колошей (от слова «колюжка» — кость-украшение
в нижней губе), с которыми ходил на охоту. И возвратился через Петропавловский
порт сухим путём в Россию. Татуированный с головы до ног. Воплощая
свойственную, общую толстовскому роду «дикость», по словам двоюродного
племянника Американца — Льва Николаевича, — после смерти дяди ещё долгое время
поддерживавшего отношения с его вдовой и дочерью.

Вообще родовое
древо графов Толстых напоминает знаменитый дуб из «Войны и мира». И чем удалённее
простирались ветви от ствола, тем беднее становились семьи, мельче их поместья.

Семья
нашего героя владела имением в Кологривском уезде Костромской губернии. Отец,
Иван Андреевич, вышел в отставку генерал-майором, зажил помещиком. Избирался
предводителем кологривского дворянства. Женился он на девице из рода Майковых,
у них родились семеро детей: три мальчика и четыре девочки. Сын Фёдор появился
на свет 17 февраля 1782 года.

«Дома
он одевался по-алеутски, и стены его были увешаны оружием и орудиями дикарей,
обитающих по соседству с нашими Американскими колониями… Толстой рассказывал,
что Колоши предлагали ему быть их царём», — писал критик и сослуживец Американца
Фаддей Булгарин.

Остался
бы и царём, добавлю я, с него станется — не он первый. Тому имеются достоверные
сведения (естествоиспытатель Тилезиус). К примеру, на кокосовых островах Южного
полушария вполне себе прилично, — по туземным понятиям, — жили не тужили беглые
англичане и французы. Да не позволил тяжёлый нрав — граф Толстой был человеком
неуёмным и непоседливым, если не сказать преступным. Да и выбросили его с судна
не в тёплых Южных широтах.

К тому
же и царём предложили стать лишь по странному стечению обстоятельств. Почему-то
раздумав зажарить и попросту слопать «благовоспитанную особу» — благородного пленника.

В
небольшом городке Северо-западного побережья, куда по крайне голодной нужде
забрёл Федор Иванович, владельцу местной газетёнки пришла в голову идея
устроить денежный конкурс на самый короткий рассказ. В котором обязательно
должны были присутствовать все признаки литературного произведения: вступление,
развитие событий, кульминация, эпилог и назидательный смысл между строк, не
иначе!

Первое
место занял следующий рассказ Фёдора Толстого, ставший популярным анекдотом: «“Закурим!”
— сказал Джон, садясь на бочку с порохом. Покойнику было 40 лет».

Но… Шутки
в сторону — дело-то серьёзное: высадиться на неизвестном острове. С минимумом
провианта, «на шаг от пропасти» под наблюдением спрятавшихся за ближайшими кустами
дикарей. В придачу с корабельным проказником-орангутангом. Насчёт которого ещё
долгие годы хвостом увивались за хозяином сомнительные истории нешуточного
свойства… Правда, не те, что Вы подумали, уважаемые и просвещённые читатели. Американец
«всего лишь» съел своего человекообразного друга. Хотя и это выдумка, со слов
старого знакомца Толстого — князя П. Вяземского.

Впоследствии
дочь Фёдора Ивановича (единственная из 12-ти рождённых детей достигшая зрелого
возраста), Прасковья Перфильева, влиятельная московская барыня, в память
орангутангу своего отца также постоянно держала при себе небольшую обезьянку. Вот
тебе, студент-психолог, и тема будущей диссертации: «Благообразность
человеческого поведения под влиянием дружбы с приматами на отчаянном примере гвардии
поручика Преображенского полка Фёдра Толстого-Американца».

Отчаяние
своё он в полной мере проявил в войне со шведами при взятии Барклаем-де-Толли
Вестерботнии (1808). И далее при выступлении армии обратно в Петербург. Успев
два раза посостязаться на дуэли — для себя успешно, в отличие от соперников. И
всё то ли из-за ревности к чухонке. То ли (что более правдиво) ввиду нелицеприятного
поведения за бостонным столом, банкуя в гальбе-цвельфе. За что по праву был арестован
и разжалован в солдаты.

Но
Американец не был бы Американцем, ежели в 1812-м не возвернул назад чины и
ордена. Вплоть до Георгия IV
степени! С безумной храбростью воюя ратником в московском ополчении. Лицом к
лицу встретив француза под Бородином уже в звании полковника.

Куда не достанет меч законов, туда достанет
бич сатиры

Ссора Фёдора
Иваныча с Пушкиным произошла, по одному мнению, из-за нечестной игры шулера-Американца.
После Отечественной войны вышедшего в отставку «героем и интересным человеком» и
занявшего видное место в московском светском обществе, — рассказывал мемуарист
С. Л. Толстой (сын Льва Николаевича).

Дамы,
шурша нарядами, неустанно бегали за ним. Однако поведение его не изменилось к
лучшему: он развёл ещё более широкую карточную игру. И опять у него были дуэли —
много!

По
другому мнению (Лернер) ссоре послужило обидевшее Пушкина письмо Толстого к его
товарищу А. Шаховскому.

Пушкин
был злопамятен на «царапины, нанесённые ему с умыслом» (Вяземский). И, почитая
мщение одной из первых христианских добродетелей, «закидал издали Толстого
журнальной грязью», — по словам самого Александра Сергеевича. Взбешённого
неимоверно, до «уголовного обвинения», выходящего за пределы поэзии: злым, тяжеловесным
толстовским пасквилем на «Чушкина»-Пушкина. Что вполне соответствовало
характеру своевольного Американца. Не чтившего и не признававшего авторитетов.

Есть ещё
соображение, почему Пушкин затеял тяжбу. Дескать, Американец
распустил слух, будто в ходе обыска у поэта, по приказу императора Александра I, осерчавшего
на гения, герой Отечественной войны Милорадович, серб по происхождению, высек А.С.!
Что было совершенно несправедливо — великодушный Милорадович не только не высек
поэта, но и склонен был простить ему написание оды «Вольность».

Однако
внутреннее положение государства требовало принятия мер — и Пушкин
отправился в Кишинёв, где и заболел гнилой горячкой. Правда, «великим шарлатаном»
Пушкин всё-таки Американца нарёк — в «арзрумских тетрадях» (1830). Сравнивая с Толстым
«проконсула Кавказа», как на древнеримский лад, — с лёгкой руки великого князя
Константина Павловича, — величали современники генерала А. П. Ермолова. Находившегося
в Грузии. В опале.

Ранее
же, не зная источника клеветы про Милорадовича, Пушкин был совершенно потрясён,
считая себя бесповоротно опозоренным, а жизнь свою — уничтоженной. Не видя, на
что решиться: покончить ли с собой или убить самого императора как косвенного
виновника сплетни (о, как это по-пушкински!) — он бросился к Чаадаеву. Здесь
нашёл успокоение: Чаадаев доказал ему, что человек, которому предстоит незаурядное,
великое поприще, должен презирать клевету и быть выше своих нечестивых гонителей.

Ссора
эта длилась несколько лет (с 1820), что А.С. изобразил впоследствии в повести «Выстрел».

Пушкин
неистовствовал, то бичуя «картёжного вора» эпиграммами. То исключая-вымарывая
стихи про Толстого из сочинений («Кавказский пленник», «К Чаадаеву»), высокомерно
не желая «повторять пощёчины». То намереваясь выставить Толстого «во всём
блеске» в 4-й главе Онегина. В конце концов, по возвращении из ссылки в столицу
(1826), поручил своему другу «Фальстафу» Соболевскому вызвать обидчика на дуэль.
(К счастью, Толстой в то время не был в Москве.) И… вскоре помирился с
Американцем.

«Почему
Толстой пошёл на примирение? Не потому, конечно, что боялся быть убитым или
раненым. Может быть потому, что дуэль с Пушкиным угрожала ему разрывом с
людьми, дружбою которых он особенно дорожил, — с Вяземским и Жуковским» (С. Л.
Толстой, 1926).

В 1829
году Фёдор Иванович даже сватал Пушкина к Гончаровой. Правда, в тот раз
неудачно, но это уже другая история, хотя…

Вот бы
Дантесу, господа, хоть каплю, толику того благородства, что проявил Американец!
Толстой не был жесток по натуре, — продолжает биограф: — его жестокость
проявлялась лишь под влиянием страсти или гнева. И у него бывали порывы
великодушия.

Посему переставший
исправлять «ошибки фортуны» — сиречь жульничать — Зарецкий, «некогда буян», прототипом
которому был Фёдор Иванович, появился не в 4-й, а в 6-й главе «Онегина». Когда великий
игрок-бретёр с величайшим поэтом-бретёром были уже дружны. Оба вспыльчивы, бешеного
темперамента. Но умевшие сохранить хладнокровие в решающую смертельную минуту.
Два насмешника, острых на язык. Оба — Пушкин и Толстой — потомки славных, но
обедневших семейств.

Упитые вином, мы жаждем одного тебя

«Ведь
это какая отчаянная башка, надо знать! Картёжник, дуэлист, соблазнитель; но
гусар душа, уже истинно душа!» — изображал Л. Н. Толстой графа Турбина в «Двух
гусарах», подразумевая Американца.

Вообще
же, был Фёдор Иваныч «добрым приятелем своих друзей» (Жуковский). И приятели
охотно давали ему поручения, причём важные: денежные, земельные, юридические,
заёмные. Которые он исполнял толково, исправно и добросовестно. При этом все
его возмутительные проделки скрашивались необыкновенной привлекательностью. Каким-то
наивным и непосредственным эгоизмом и его гипнотической способностью заставлять
людей любоваться им и даже любить его.

Сам же
Толстой-Американец очень дорожил дружбой — «Надёжный друг, помещик мирный, и даже
честный человек» (Пушкин). Что видно из его не очень многочисленных, разборчивых
и без помарок, правда, «фантастической орфографии» (на предмет нелепостей и
ошибок) писем. Заполненных «ходячими сплетнями», тоской по бурной молодости и,
бывало, нецензурщинкой…

«Я живу
в совершенной скуке, грусти и пьянстве… Одна дочь Сарра как будто золотит моё
несносное существование; третий месяц или три месяца жена не оставляет
болезненное ложе своё, родив мне третьего мёртвого сына. Следовательно, надежда
жить в наследнике похоронена с последним новорожденным. Скорбь тебе
неизвестная, но верь, любезный друг, что весьма чувствительная» (из письма к В.
Ф. Гагарину).

Перелом
в жизни — в сторону остепенения — произошёл к сорока годам. Вместе с отвыканием
от вина, «пьяноления», как он выражался. К сожалению, отказом-отвыканием временным
— не помогла тому и епитимья.

Не прекратил
также вести крупную карточную игру. Однако перестал играть недобросовестно. Покуда
если бы продолжил шильничать-передёргивать в Английском клубе, членом которого состоял,
Толстого оттуда исключили бы, выперли с позором.

Одновременно
к концу жизни стал он ханжески богомольным, по словам дочери Л. Н. Толстого М.
Каменской.

Сам Лев
Николаевич утверждал, что Американец был богомолен и суеверен потому только,
что его мучили угрызения совести: Федя каялся, молился и клал земные поклоны,
стараясь искупить преступления своей молодости и свои жестокие поступки.
Впрочем, он был, как говорится, «добрый малый, для друга готов был на всё,
охотно помогал приятелям, но не советовал играть с ним в карты, говоря
откровенно, что в игре, как в сраженьи, он не знает ни друга, ни брата…» (Булгарин).

И под итогом нуль пиши…

Вот
некоторые о нём отклики:

Обжор, властитель, друг и бог!
Вяземский

*

…разгадывал характер и игру человека, по
лицу узнавал, к каким мастям или картям он прикупает, а сам был тут для всех
загадкой, владея физиономией по произволу. Такими стратагемами он разил своих
картёжных совместников. Булгарин

*

Человек без всяких правил и не чтущий ни бога,
ни власти, от него поставленной. Сей развращённый молодой человек производит
всякий день ссоры, оскорбляет всех, беспрестанно сквернословит и ругает меня
беспощадно. Н. П. Резанов

*

Природа на голове его круто завила густые
чёрные волосы; глаза его, вероятно от жары и пыли покрасневшие, показались
налитыми кровью; почти же меланхолический взгляд его и самый тихий говор его
настращённым моим товарищам казался смутным. Вигель

*

Толстой молчит! — неужто пьян? Неужто вновь закуролесил? Денис Давыдов

*

Командуя баталионом, Толстой отличною своею
храбростью поощрял своих подчинённых, когда же при атаке неприятеля на наш
редут ранен Ладожского полка шеф полковник Савоини, то вступя в командование
полка, бросался неоднократно с оным в штыки и тем содействовал в истреблении
неприятельских колонн, причём ранен пулею в ногу.
Раевский — Кутузову

*

Он был не
глуп; и мой Евгений, не уважая сердца в нём, любил и дух его суждений, и
здравый толк о том о сём… Пушкин

*

Он буйствовал, дрался, обыгрывал, уродовал людей,
разорял семейства лет 20 сряду… А. И. Герцен

*

Помню его прекрасное лицо: бронзовое,
бритое, с густыми бакенбардами до углов рта и такие же белые и курчавые волосы.
Лев
Толстой

*

Человек как человек, пожилой, курчавый, с
проседью, лицо красное, большие умные глаза, разговаривает, шутит. М. Ф.
Каменская

*

Как сильный человек, Фёдор Иванович
действовал обаятельно на некоторых своих современников, например, на Булгарина. С. Л.
Толстой

*

На днях познакомился я с Толстым,
Американцем. Очень занимательный человек. Смотрит добряком, и всякий, кто не
слыхал про него, ошибётся. Боратынский

*

Умён он был как демон и удивительно
красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, с ним трудно было спорить. Ф.
Булгарин

*

Представитель школы безнравственности, развратитель
многих московских юношей того времени. Граббе

*

Немногие умные и даровитые люди провели так
бурно, бесполезно, порой преступно свою жизнь, как провёл её Американец
Толстой. А. Стахович

*

Мне лично были известны только хорошие
качества. Всё остальное было ведомо только по преданию, и у меня всегда к нему
лежало сердце… Жуковский

*

Видел я свата нашего Толстого; дочь у него
также почти сумасшедшая, живёт в мечтательном мире, окружённая видениями,
переводит с греческого Анакреона и лечится омеопатически. Пушкин
— о дочери Толстого Сарре, кот. вскоре умерла.

*

Его жизнь может служить живой иллюстрацией
того зла, которое причинял самодержавно-крепостной строй не только угнетаемым,
но и угнетателям… С. Л. Толстой

*

— Граф,
вы передёргиваете, — сказал ему кто-то, играя с ним в карты, — я с вами больше
не играю.

— Да, я
передёргиваю, — резко ответил Фёдор Иванович, — но не люблю, когда мне это
говорят. Продолжайте играть, а то я размозжу вам голову этим шандалом!

И его
партнёр продолжал играть и… проигрывать. Ведь «только дураки играют на
счастье», — закончу я этот небольшой очерк словами Американца. Выходки и либертинская
бравада которого, конечно же, внесли определённый вклад в становление круга настоящих
свободолюбцев — потенциальных «декабристов».

Похоже,
что в роду с сильной кровью поток может следовать своим нормальным руслом на
протяжении нескольких поколений. А потом вдруг выйти из берегов или
низвергнуться водопадом — кто ж знал, что сын Ивана и Анны из костромской глуши
окажется самым необузданным человеком Российской Империи!

Необыкновенные
приключения Фёдора Толстого привлекали всеобщий интерес до конца его феноменальной
жизни, но… С течением времени воспоминания Американца понемногу начинали
путаться, пополняя череду невероятностей.

Когда в
1842 году газеты были полны сообщениями о трениях между британцами и французами
в Южном Пасифике, старый граф не без гордости заметил, что у него есть
основания предполагать, что нынешняя королева Таити Помаре — его дочь. В
действительности же экспедиция Крузенштерна никогда не проходила мимо Таити.

Фёдор
Иваныч, рассказывая о сибирских похождениях молодости, частенько вспоминал встреченного
им в пути старика, давно уже сосланного «на Севера». Утешавшего горе своё
сивухой и балалайкой. Дребезжащим, но выразительным голосом поющего куплеты,
обливаясь пьяными гремучими слезами. Вкладывая в это русское «Авось» всю силу народного
раздолья, воли, долготерпенья и собственно толстовских дикости и абсурда:

Не тужи, не плачь, детинка,

В нос попала кофеинка,

Авось проглочу!!!

1782—1846

«Омамори» и «амулет»

В 2019 году город Киото учредил литературную премию для начинающих писателей. Помимо общей программы, в конкурсе есть номинация для произведений на японском языке, написанных иностранными авторами. Весной 2021 года в обеих номинациях победил роман «Пробежки вдоль Камогавы» (Камогава ранна), написанный уроженцем США Грегори Кезнежатом.

Роман, излагаемый от второго лица, посвящён молодому американцу, изучающему японский язык в старших классах и в университете. В 16 лет главный герой провёл две недели в Киото, и чтобы ещё раз побывать в этом городе, он подаёт заявку на участие в программе JET и приезжает в Японию в качестве помощника преподавателя английского языка. Его направляют на работу в школу средней ступени в пригороде Киото. Впоследствии он преподаёт разговорную речь в школе английского языка. Во время пребывания в Японии герой знакомится с литературой Танидзаки Дзюнъитиро. Действие романа развивается на фоне киотских улиц и набережной реки Камогава.

Сюжет романа вымышленный, однако в нём много автобиографических моментов. Среди других произведений, посвящённых жизни иностранца в современном Киото, можно вспомнить книгу «Итигэнсан» (1997), номинировавшуюся на литературную премию Акутагава. Автор «Итигэнсан» – выходец из Швейцарии Дэвид Зопетти, изучавший литературу в университете Досися. Книга создана по мотивам романа Танидзаки Дзюнъитиро «История Сюнкин» и рассказывает о чувстве одиночества, охватывающем автора в древней столице, встрече со слепой женщиной, их любовном романе и последующем расставании.

«Пробежки вдоль Камогавы» не только описывают жизнь иностранца в Киото, но и поднимают проблемы языка, перевода и коммуникации. В начале романа 16-летний герой посещает буддийский храм. Делясь впечатлениями, он называет продающиеся в храме омамори словом «амулет», однако его не покидает ощущение, что при переводе на другой язык часть смысла теряется. Так формулируется одна из центральных проблем романа.

Загадочная японская письменность

Кезнежат родился и вырос в городке Гринвиль в американском штате Южная Каролина. Его отец, выходец из Ирана, говорил на двух языках – английском и персидском.

«В детстве я восхищался умением своего отца переключаться с языка на язык. Как будто у него было две личности. Когда приходили письма из Ирана, отец пересказывал на английском языке их содержание. Я был поражён, что эти строчки, совсем не похожие на буквы, обладали смыслом!»

Кезнежат приступил к изучению японского языка в старших классах. В то время Гринвил стремился привлечь в город японские компании, и в программе школы, где учился Кезнежат, появился японский язык. Его своеобразная письменность поразила Кезнежата не меньше, чем персидская вязь. В университете Кезнежат специализировался в компьютерных науках и английской литературе и продолжал изучать японский. В 2007 году он приехал в Японию в качестве помощника преподавателя английского языка. По окончании контракта он не вернулся на родину, а поступил в докторантуру университета Досися в Киото.

«Я хотел жить в Киото, к тому же решил, что лучше изучать японский язык и литературу, находясь в среде, а не смотреть на них глазами живущего за пределами страны аспиранта».

Сейчас Кезнежат живёт в Токио, но навещает Киото каждые несколько месяцев. «Я не могу назвать Киото своей родиной, но я прожил там 10 лет, поэтому, услышав кансайский диалект, чувствую себя как дома».

Выбор стиля повествования

По словам Кезнежата, он не сразу решил, от какого лица писать роман. «У каждого способа есть свои достоинства, однако если писать от первого лица, то читателям, для которых японский язык является родным, может показаться, что рассказчик-иностранец обращается к ним чересчур эмоционально. Когда автор пишет от третьего лица, он вместе с читателем смотрит на персонажей со стороны. И тогда я решил вести повествование от второго лица. Это помогло мне немного размыть границу между автором и читателем и отдалиться от главного героя, жизненные события которого перекликаются с моими»

Книга «Пробежки вдоль Камогавы», содержавшая помимо одноимённого романа рассказ «Языки» (Игэн), была опубликована в конце октября.

Майк, главный герой рассказа «Язык», преподавал в школе разговорного английского языка. Школа обанкротилась, и Майк переезжает к своей девушке Юрико. Он пытается заниматься письменными техническими переводами, но однажды друг предлагает ему подрабатывать в роли священника на свадебных церемониях. Где бы Майк не очутился, он должен играть роль «человека, говорящего на английском языке». Во время секса девушка настаивает на использовании английского, в роли священника его просят не говорить на японском слишком правильно.

«Я написал рассказ от первого лица, чтобы подчеркнуть чувства Майка. Текст пронизан юмором и иронией. Многие выходцы из англоговорящих стран живут в Японии много лет, не имея возможности говорить по-японски. Когда они пытаются говорить по-японски, на них оказывают безмолвное, но мощное давление, чтобы они изъяснялись на английском. Их загоняют в рамки «иностранца, говорящего на английском языке». В подобной ситуации присутствуют как смешные, так и печальные моменты, и я отразил их в своём рассказе».

Личность для каждого языка

Когда Кезнежат только начал изучать японский, изобилие местоимений первого лица казалось ему загадкой. «В английском для выражения «я» существует только «I», поэтому сначала я не мог понять разницу между боку («я» мужское) и ватаси («я» нейтральное). Приехав в Японию, я заметил, что все мальчики в школе используют орэ («я» мужское разговорное). Я никак не мог понять, какой ситуации соответствует каждое местоимение».

Кезнежат указывает на разницу между английским «I» и боку, которое использует Майк.

«Мне кажется, что у меня две личности – одна для японского языка, вторая для английского. Когда я начинаю беседу по-японски, а мне отвечают «Вы можете говорить на английском», это меня сбивает. Собеседник пытается подстроиться под меня, но мне кажется, что он отвергает моё присутствие в японском языке. Говоря по-японски, я не перевожу свои мысли с английского, а задействую свою личность, функционирующую на японском языке. Обычно считают, что подлинное раскрытие личности происходит на родном языке, но мне кажется, что для каждого языка формируется отдельная личность».

После присуждения литературной премии Киото Кезнежат давал интервью американскому университету, в котором он учился. Интервью проводилось на английском языке. «Я не ожидал, что это будет так трудно. Английский язык для меня родной, поэтому теоретически мне удобнее говорить на английском. Но все мои научные труды по литературе и все книги написаны на японском, поэтому у меня непроизвольно вырывался японский язык. Мне казалось, что я перевожу на английский сам себя, настолько мне хотелось говорить по-японски».

Почему японский?

В 1992 году американский писатель Леви Хидэо первым из западных авторов получил литературную премию Нома за написанный на японском языке дебютный роман «Комната, в которой не слышен “Звёздно-полосатый флаг”» (Сэйдзёки но кикоэнай хэя). В послесловии он упомянул, что его часто спрашивают, почему он пишет на японском. Наверняка этот вопрос задают всем авторам, для которых японский язык не является родным, включая Ли Котоми, удостоившейся в нынешнем году премии Акутагава.

«Совершенство книг Леви обусловнено в том числе использованием японского языка. Он тоже говорил, что предпочитает обращаться к японским читателям непосредственно, без перевода, – отмечает Кезнежат. – Например, английский перевод «Комнаты, в которой в которой не слышен “Звёздно-полосатый флаг”», могут воспринять просто как занимательную историю о молодом человеке, открывающем себя в процессе пребывания в другой стране и осознания своих отличий с окружающими. Перевод меняет не только содержание книги, меняется читатель и контекст. В качестве читателя японской версии могу отметить, что перевод утратил нечто важное, что присутствовало в оригинале. Я не считаю перевод лучшей или худшей версией, но это несомненно другая книга».

«Родители спрашивали меня, почему я пишу на японском языке, который им неизвестен. Английский перевод пригодился бы для семьи и друзей, не владеющих японским, но если бы мне предложили перевести книгу, я бы задумался. Это очень трудный вопрос».

Написанная на японском языке книга не может войти в фонд мировой литературы без перевода.

«Я не стремлюсь предлагать свою книгу людям во всём мире. Мне нравится процесс творчества на японском языке. Есть ещё один момент – это неприятие современного культа английского языка, придания ему статуса «глобального английского». Хорошо, что литература пересекает границы, но для этого не обязательно пользоваться переводами. Я придаю большое значение существованию авторов, пишущих на не родном для них японском языке, а также Тавады Ёко и других уроженцев Японии, пишущих на иностранном языке», – отмечает Кезнежат.

Перевод как проекция идеального образа

По мнению Кезнежата, японская литература в англоговорящих странах – это всегда проекция идеального с точки зрения местных читателей образа Японии.

«После Второй мировой войны был популярен жапонизм с его нежной, женственной, традиционной Японией, и первые английские переводы японской литературы соответствовали этой концепции. Современный спектр переводной японской литературы лучше отражает её многогранность, однако это обусловлено изменениями, которые произошли с англоговорящими читателями».

Основная тема научных исследований Кезнежата – произведения Танидзаки Дзюнъитиро и английские переводы его книг. В будущем Кезнежат намерен сконцентрироваться на литературном творчестве. Сейчас он работает над двумя книгами, действие одной из которых развёртывается в южной части Америки.

«Прочитав «Белую бумагу» (Сирой ками) Сирина Недзаммафи (иранский автор, дважды номинировавшийся на литературную премию Акутагавы), я был удивлён – действие происходит не в Японии, а в Иране. Однако в процессе конкурсного отбора возник вопрос, почему книга написана именно на японском. Возможно, этот роман не отвечал потребностям читателей. Люди считают, что трансграничная литература должна описывать жизнь иностранцев в Японии. Моя дебютная книга относится именно к этой категории, и я считаю, что она имеет право на существование. Однако трансграничная литература нуждается в большей свободе самовыражения»

Фотография к заголовку: Грегори Кезнежат в офисе Nippon.com, Токио (фотографии © Nippon.com)

Баку, 5 января, АЗЕРТАДЖ

Чего-то недостает на этой картинке. Сияющий Бобби Мур поднимает над головой трофей Жюля Риме, Джефф Херст и Рэй Уилсон несут его на руках, а неподалеку Джордж Коэн кладет руку на плечо Бобби Чарльтона. Все как привычно, только вот… у Мура нет капитанской повязки.

Как сообщает АЗЕРТАДЖ, теперь ясно, что не так — это та самая фотография триумфальной сборной Англии, но как только стало понятно, что нет повязки, сразу хочется понять, почему. Капитан без повязки — это неправильно, как-то неофициально. Но почему ее не было? И когда их начали носить? Ответ, как оказалось, не такой однозначный. Проще говоря, никто не знает.

«Мы даже не уверены, что в УЕФА когда-либо задавались этим вопросом, — говорит представитель организации.

«К сожалению, в наших архивах на эту тему ничего нет» — вторит ему представитель Международного совета футбольных ассоциаций, устанавливающего правила игры. Их историк тоже ничего не знает. «Все, что она может нам сказать, это то, что капитанские повязки никогда не прописывались в законах игры и даже не обсуждались». Ни ФИФА, ни Ассоциация футбола Англии тоже не смогли помочь.

Как оказалось, непосредственно в Англии эта традиция могла появиться тремя путями. По первой версии, причина административная — для того, чтобы облегчить жизнь судей. По второй — это дизайнерская задумка. По третьей — так правительство пыталось успокоить распоясавшихся футболистов в начале семидесятых.

История капитанской повязки рассказывает о том, как футбол из изолированной игры превратился в глобальную, и как из низкооплачиваемой работы он превратился в способ зарабатывать миллионы.

Придумали все не в Великобритании. На фотографиях можно увидеть, как капитан киевского «Динамо» Андрей Зазроев щеголяет с повязкой в 1954 году. На другом фото можно заметить капитана сборной Италии Бруно Больки с такой же — на дворе был 1958. К тому времени в Италии капитанские повязки были везде — итальянский журналист Паоло Маджиони выяснил, что они были прописаны в правилах с сезона 1949/50.

По сравнению с некоторыми странами, в Британии повязки появились поздно — и сложно сказать, когда точно. Алекс Джексон из Национального футбольного музея считает, что распространяться практика стала в середине восьмидесятых, скорее всего, в сезоне 1985/86. Статья в Aberdeen Evening Express, датированная 16 мая 1985 года, гласит, что «для большей очевидности в трудных ситуациях капитанам потребуется носить повязки со следующего сезона». Наверное, именно в этот период появилось правило 14Д Кубка Англии — «капитан каждой команды должен носить повязку, предоставленную Ассоциацией, для иллюстрации его статуса».

В таких вот «трудных ситуациях» очень много времени провtл Джордж Кортни. Он был рефери в семидесятых и восьмидесятых годах, и даже в свои 80 он продолжает работать на студенческих матчах в Даремском университете. Он признается, что стало легче определять капитана на поле для того, чтобы, например, попросить его усмирить его одноклубников. Но по его же словам толку было мало — он не может вспомнить ни раза, когда он был вынужден обратиться за помощью к капитану.

Но ни он, ни его коллега Кит Хакетт не смогли точно вспомнить, когда появилась капитанская повязка. По словам Кортни, она «была больше для болельщиков, чем для судей». Хакетт же посоветовал обратиться к художнику Полу Тревиллиону.

По словам Тревиллиона, в конце шестидесятых он работал в США. Там ему посчастливилось попасть на игру бейсбольной команды «Кливленд Индианс». Разница с британским футболом поражала: у американцев были танцовщицы, фейерверки, бесплатные футболки для фанатов. Вернувшись домой, Тревиллион связался с Доном Реви, тренером «Лидс Юнайтед», и посоветовал что-нибудь перенять у заокеанских коллег. Тот согласился, и вскоре команда полностью изменила свой подход к разогреву, начав носить спортивные костюмы с именами игроков и закидывав трибуны специальными сувенирными мячами.

Сейчас Тревиллиону 87, но он остается таким же бодрым. По телефону он тут же отметил, что был «легендой». Ложится спать он в два часа ночи, а в четыре он уже на ногах.

«Большинство считает, что именно я запустил фишку с повязками». Как он сам признается, еще будучи болельщиком, он раздражался, что на поле сложно выделить лидера команды.

Идея пришла к нему в голову в преддверии финала Кубка Англии 1972 года. Тогда Тревиллион обратился к Джеку Чарльтону с предложением: пусть капитан наденет повязку. И так намечалось большое шоу: турниру исполнялось сто лет, и перед игрой проводился парад в викторианских нарядах. Джек согласился, но вот капитан «Лидса» Билли Бремнер — нет. Повязка была сине-белой, с большой буквой С. Но сколько он ни пытался, Бремнера было не переубедить — по его словам, все знали, кто в команде капитан.

Но Тревиллион отказывался сдаваться. Он обратился к Хорсту Дасслеру, директору Adidas и сыну его основателя Адольфа, с предложением сделать повязку нормой. Тому было интересно — он не был футболистом, и думал о том, как бы привлечь больше денег к спорту.

И вот на финале ЧМ-1974 капитан Германии Франц Беккенбауэр уже щеголял бутсами и футболкой Adidas, а на руке у него красовалась повязка. И не абы какая, как было принято, а специальная, эластичная, с тремя полосами. Вскоре повязка стала модной — символом не только статуса, но и этаким героическим атрибутом.

«Я — герой своего времени. Страшно, что никто этого не признает» — завершает свой рассказ Тревиллион. Может оно и так, но рассказы героев всегда сложно проверить. Пол Рини носил капитанскую повязку в 1973 в матче против «Милана», утверждает клубный историк «Лидса» Эндрю Долтон. Дэйв Кокер, сын тренера Реви, не уверен, что Тревиллион все вспомнил правильно.

В то время о «Лидсе» не говорил только ленивый. И пусть в 1972 Бремнер отказался надевать повязку, перемены были не за горами. Уже 11 декабря, когда на счету команды было 37 желтых карточек, Реви попытался провести своеобразный ребрендинг и поработать над имиджем самой жесткой команды страны. «Я сделал указание, что только Бремнер, наш капитан, может подходить к рефери по любой причине. Он обязан разговаривать уважительно, и любой, кто его ослушается, будет оштрафован. В будущем Бремнер будет носить повязку для того, чтобы сразу было понятно, кто на поле капитан. Я хочу предложить Ассоциации футбола сделать повязку нормой».

Но идея не прижилась сразу. Не все видели смысл в капитанской повязке и не спешили что-то менять. Но в семидесятых правительство волновали другие вопросы — моральная деградация нового поколения игроков. Длинные волосы, грубая игра и возможность зарабатывать большие деньги раздражали консерваторов, которые стремились как-то привести дела в порядок. Журналист Питер Уилсон особо громко осуждал молодежь, которая, по его мнению, была испорчена завышенными зарплатами и напрочь забыла о дисциплине на поле.

«Самыми воспитанными иностранными игроками на моей памяти были русские. Когда они выходят на поле, у капитана есть повязка, и только он может подойти к рефери. И не для того чтобы оспорить его решение, а просто чтобы уточнить, какой пункт правил был нарушен. И система работает — капитан демонстрирует понимание игры и ведет себя добропорядочно».

Посчитав, что британский футбол деградировал и одичал, руководство лиги отчаянно пыталось подражать более «культурным» чемпионатам, тем более что повязки уже становились нормой на международных соревнованиях.

На Евро-1960 с повязкой ходил Игорь Нетто. Капитаны итальянских команд тоже. Постепенно за ними последовали другие. Когда Англия взяла Кубок мира, Мур был одним из немногих капитанов без повязки на рукаве. На ЧМ-1966 половина капитанов носила их: Альберт Шестернев из СССР, Марсель Артелеза из Франции, Рене Бродманн из Швейцарии, Уве Зеелер из ФРГ, Мариу Колуна из Португалии, Сандро Сальвадоре из Италии, Леонель Санчес из Чили и Пак Сын Джин из КНДР. К 1970 половина сборных все еще отказывались следовать моде, среди них Англия, Бельгия, Сальвадор, Уругвай, Бразилия, Чехословакия, Перу и Марокко. На каких-то фотографиях Зеелер был с повязкой, а на каких-то — нет. Но к 1974 они стали стандартом. Первым английским капитаном с повязкой стал, наверное, Эмлин Хьюз в матче против Югославии.

Клубные капитаны Хьюз и Бремнер носили их в Европе с середины семидесятых, но сложно сказать, почему английскому футболу потребовался еще десяток лет, прежде чем они стали нормой. Сейчас, конечно, без них уже невозможно представить себе футбол любой страны мира.