Тодес до встречи в сказке смотреть

Книга воспоминаний свт. Мардария Ускоковича (1889 — 1935) «Непостижимая Россия» – бесценное свидетельство эпохи. В 1907 году еще совсем юный иеродиакон прибыл на учебу в Россию, чтобы пробыть в ней более 10 лет, став участником многих общественных и политических и церковных событий. Эти годы жизни в России спустя много лет святитель опишет в своих мемуарах.

Их текст на английском языке под названием «Incomprehenssible Russia» был найден не так давно и датируется 1935 г. Сербский перевод, потребовавший серьезной научной и литературной работы, вышел в свет по благословению епископа Новограчаницко-центрально-западноамериканского Лонгина в монастыре Святого Саввы в Либервилле в 2017 г.

В настоящее время готовится и русское издание этого исторического наследия.

Небольшой отрывок представляет собой описание первых впечатлений молодого сербского священнослужителя по прибытии в столь любимую им Россию.

***   

Спустилась ночь, и сонный стук колес начал влиять на моих попутчиков. Для меня сон был невозможен. Возбужденное ожидание все возрастало.

Наконец вошел проводник. Он объявил станцию, которая, я знал, была последней на территории Австро-Венгрии. Еще одна остановка, и мы окажемся в России.  

Радость переполняла мое сердце, чистая радость ребенка, вернувшегося в объятия матери. Я с нетерпением считал телеграфные столбы, радуясь, что с каждым уходящим столбом приближаюсь к России. Я смотрел на покрытые снегом ели и березы, пытаясь угадать, которая будет первой на русской земле.

Поезд замедлил ход и остановился. Вне себя от возбуждения, я бросился к двери и спрыгнул со ступенек вагона. Я бросился на русскую землю и поцеловал ее. Я приветствовал Россию, как под предводительством Моисея евреям не было суждено приветствовать землю обетованную.

Еще в восторженном состоянии я подбежал к первому русскому, которого увидел, – бравому станционному жандарму – и, к его удивлению, приветствовал его как давно потерянного брата.

Я был в России.

Москва

Ранние сумерки быстро сгущались в длинную зимнюю ночь. Наблюдая за превращением полусвета в темноту, я ловил себя на мысли: «Ну, почему наступила ночь? Почему она наступила теперь, когда мне нужен свет, чтобы впервые смотреть на русскую землю, когда мне страшно пропустить и малейшую деталь картины заснеженных деревень или дальнего пейзажа».

Но поезд не останавливался, земля продолжала вращаться, и в скором времени ночь, которая так мне мешала, подошла к концу. С первым проблеском зари я снова был у окна. Мне казалось, мы проехали огромное расстояние. У меня сложилось впечатление, что дорога от границы до Москвы намного длиннее, чем весь путь до российской границы – столько разных впечатлений вызывала безграничная широта этой страны.

Вся расстилающаяся предо мною Россия была покрыта чистейшей снежной вуалью. И таково было мое восхищение, что, мне казалось, и жизнь в России должна быть чиста и целомудренна подобно белоснежному покрывалу, символично лежащему на земле.

Мы все приближались к Москве. Но, несмотря на быстроту поезда, мне казалось, он ехал слишком медленно. Мне хотелось спрыгнуть и подталкивать его сзади. С каждым оборотом колес чувство радостного предчувствия возрастало, и прибытие в Москву начало казаться мне единственно важным событием моей жизни.

Через несколько часов я буду на земле, свято чтимой почти всеми славянами. Святая Мать Москва, город, вокруг которого выросла Российская Империя, ее духовная, хотя уже не политическая столица. Москва – древнейшая и величайшая из славянских столиц, мать городов русских.

Мое возбуждение при мысли о въезде в Москву было, наверное, похоже на переживания благочестивых католиков, въезжающих в Рим, или правоверного мусульманина, впервые увидевшего Мекку или Медину.

С глухим шумом поезд мчался по все учащающимся стрелкам. Хорошие дороги появились вдоль железнодорожных путей. Замелькали загородные виллы. Все указывало на близость большого города.

Расстояние между домами сокращалось. Вот дома слились в типичные пригородные улицы, где кареты и телеги сновали туда-сюда. Наконец появились трамваи.

Боясь что-то пропустить, я переходил от окон на одной стороне вагона на другую и обратно. Справа от железной дороги церквей было больше, чем я видел за всю жизнь, слева – то же самое. С обеих сторон простиралось море русских куполов, которые я впервые видел не на книжных картинках. Я начал было их считать, но быстро сбился со счету.

Море куполов не оставляло сомнений: это уже Москва.

Вокзал оказался прямо в центре города.

Я никого не предупредил о своем приезде, поэтому меня не встречали на вокзале. Схватив чемодан, я вышел из вагона и начал пробираться сквозь толпу новоприезжих и отъезжающих, напоминавшую кишащий муравейник. Кое-как выбрался я из вокзала. Стоя на ступеньках лестницы, оглядел огромную площадь перед железнодорожной станцией, покрытую бесчисленными заиндевевшими телефонными и телеграфными проводами. Сотни кучеров криком приглашали их нанять.

Впервые в жизни залез я в сани. Большой, черный, чистокровный орловский рысак, позванивая бубенцами, мчал меня по оживленным улицам Москвы. Он пофыркивал, и, выходя из ноздрей, дыхание на секунду становилось паром.

Мы ехали по Лубянке. Я с трудом верил глазам. Я не мог поверить, что я в Москве. Все вокруг казалось мне волшебным – я жил в сказке «Тысячи и одной ночи».

Лубянская площадь     

Неужели сбылась моя детская мечта? То, о чем я мечтал еще до того, как взобрался на Ловчен, с того самого времени, как русские студенты, гостившие в Черногории, рассказали мне, десятилетнему мальчику, о чудесах своей страны.

Мы подъехали под стенами Кремля, и кучер остановился у ворот Сербского подворья. За воротами я еще мог раздумывать, в Москве я или мне это только снится, но внутри при виде настоятеля архимандрита Михаила, лицо которого мне было знакомо еще с Сербии, сомнения исчезли, и я, наконец, поверил, что добрался до цели.

Вот что мне еще запомнилось из первого дня в Москве.

Сербское подворье в Москве     

Наступил вечер. Невзирая на усталость после длительного путешествия, я служил вечерню в храме Сербского подворья. Я ожидал увидеть на службе лишь горстку соотечественников, сербов, проживающих в Москве. Каково же было мое удивление, когда при входе в церковь я увидел ее переполненную русскими, собравшимися там, как я узнал, задолго до начала службы.

Это был первый, увиденный мной яркий пример духовного единства различных ветвей славянского православия и силы объединяющего нас богослужебного церковнославянского языка. Впоследствии мне приходилось часто вспоминать об этом единстве. В русских церквях я всегда чувствовал себя как дома среди духовенства и среди мирян, так же, как и русские чувствовали себя как дома в Сербском подворье в мой первый вечер в Москве.

На следующее утро сразу по окончании литургии, позабыв о столь необходимом отдыхе, я вышел на шумные улицы. Я больше не смотрел свысока на мелодрамы улиц большого города, как приехав впервые из Цетинье в Белград. Наоборот, желание рассмотреть все изблизи преодолело усталость. Я хотел внимательно изучить черты этой древней российской Первопрестольной. И, начав, уже не мог остановиться.

Кузнецкий мост зимой. Москва     

Сколько шума, сколько гвалта производит прилив и отлив человеческой жизни! Шум города ничуть не тише рева штормовой Адриатики, по волнам которой наш пароход с трудом пролагал себе путь из Котора до Фиуме, но несравнимо прекрасней, потому что в нем есть какой-то смысл.

Мне все казалось еще более удивительным по сравнению с обстановкой в Студенице, откуда я только что приехал[1]. Там, в далекой Сербии, благословенное уединение и тишину лишь изредка нарушает горный ветер, шелестящий листья. Здесь по улицам мчится стремительный поток. Тысячи, сотни тысяч разных лиц: старое, молодое, взволнованное, беззаботное. Непрекращающийся поток куда-то стремящегося человечества. Все куда-то спешат – заходят в магазины, выходят, забегают в банки и лавки. Сани скользят по улицам и площадям. Во всем мире не найдется столько извозчиков, как в Москве. Похоже, сюда собрали лучших лошадей со всего мира. Или, если хотите, здесь есть трамваи, чьи пути покрывают сетью всю Москву с непревзойденным нигде в Европе обслуживанием.

Гул тысяч голосов, крики, плач грудных детей, пронзительные возгласы торговцев. Наряду с богатыми, лучшими в мире мехами видны лохмотья нищих, таких нищих, которые незнакомы моей скромной родине.

Вот надменно прохаживаются купчихи, одетые по моде дамы, за которыми остается в воздухе легкий шлейф дорогих духов. Они, похоже, забыли, что сегодня они живут, а завтра – умрут, и, если кто-то остановил бы их и напомнил им, что все их великолепие – лишь суета сует, они, вероятно, очень бы удивились.

За ними устало бредут согбенные нищетой женщины в лохмотьях.

Здесь – разжиревшие и заспанные обжоры, там – бледные нищие алкоголики, едва стоящие на тонких ногах.

По углам улиц стоят мрачные, разочарованные мужики. В безуспешном поиске работы их не оставляет мысль о женах и детях, с нетерпением ожидающих их возвращения на чердаках и в подвалах, с надеждой на корочку хлеба и глоток молока.

Там, под аркой дома, разочарованный и потерянный мужик пьет водку из бутылки, купленной, возможно, на последние десять копеек. На тротуаре напротив такой же, как и он, бедняк смотрит на него с нескрываемой завистью, засунув руки в пустые карманы и нарочито небрежно посвистывая, будто ему принадлежит вся Москва. Не эти ли люди послужили Максиму Горькому прототипами героев книги «На дне»?

Приведу слова и другого великого русского писателя, сказавшего про весь мир: «Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».

Человеческий поток мчится по улицам Москвы с раннего утра до позднего вечера. Стены Кремля смотрят на происходящее внизу, как на человеческую лаву, непрестанно извергаемую невидимым вулканом.

Глядя на это, я думал о незначительности и беспомощности человека, несомого этим потоком.

Прошла похоронная процессия. Почти никто не обратил на нее внимания. Обнажившие голову перед гробом были скорее исключением. Что значит смерть одного, когда миллионы еще живут? В толпе никто не знал и не спрашивал, кого несут на кладбище.

Приближалось время вечерни. Колокола «сорока сороков» церквей мощно зазвонили, призывая человеческий поток остановиться хоть на час, забыть мирские заботы и надежды и предаться молитве и созерцанию. Внезапно от людского потока начали отделяться ручейки людей с обнаженными головами, бегущие к открытым дверям то одной, то другой церкви.

Я присоединился к одной такой струе и с ними вместе зашел под величественные своды церкви, видевшей не одно поколение молящихся.

Еще минуту назад каждый из них вносил свое в уличный шум и гам многолюдного города. Здесь же они вдруг преобразились. Частные цели и желания исчезли, их объединило чувство благоговения и мира. Хор запел, стоящие в церкви подхватили. Я был уже не наблюдателем, а составляющей этого благочестивого сообщества.

Голоса хора слились в великолепном крещендо.

Мой голос присоединился к их голосам в пении рождественского гимна: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».

_{[1] Имеется в виду древний сербский монастырь Студеница, где святой Мардарий в 1906 г. принял монашеский постиг. – Прим.ред.}