Перед вами очень интересная картинка. Она нарисована так, что мы с вами разом видим и прошлое, и настоящее, и будущее жадной старухи: вот бедна она, вот она царица, и слуги гонят взашей старика. Но летит слева и справа золотая рыбка. Это намек. Означает он, что мы с вами в сказке и что сказка вся впереди, и погоди, злая старуха, рано радуешься! И непомерная сравнительно с людьми величина рыбки тоже намек: мы ведь имеем дело с волшебной рыбкой, которая все может.
К сказке Пушкина тянуло всю жизнь. И первая его поэма, которую закончил он двадцатилетним юношей, «Руслан и Людмила», была сказкой. Но при своем появлении она далеко не всеми была встречена с восторгом. В 1820 году, когда в печати появились отрывки из «Руслана и Людмилы», в одном из журналов была напечатана статья под заглавием «Письмо к редактору». Доказывая, что «Руслан и Людмила» – это «грубая», «мужицкая» поэзия, которую не следует пускать в общество «благородных» людей, критик писал: «Но увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в Московское Благородное Собрание как-нибудь втерся… гость с бородою, в армяке, и в лаптях, и закричал бы зычным голосом: «Здорово, ребята!», неужели бы стали таким проказником любоваться?» Придирчивого критика раздражало то, что поэма написана языком простым, близким к подлинной народной речи, что в «Руслане и Людмиле» звучат мотивы русских народных сказок, к которым он, как и к самому «простому народу», относился с пренебрежением. И он был не одинок.
Бедный критик «Руслана и Людмилы»! Сочиняя свое грозное послание про «гостя с бородою, в армяке, в лаптях», он и не подозревал, что ждет «благородную публику» через десять лет после «Руслана и Людмилы». Послушайте только, что сочинил Пушкин в 1830 году:
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда…
В поэзии действительно появился мужик – и в армяке и в лаптях, да еще по имени Балда! И написано это было таким языком, который раньше и близко-то к поэзии подпускать считалось неприлично, – языком народным, ярким, сочным, выразительным, иногда даже грубоватым:
Идет Балда, покрякивает,
А поп, завидя Балду, вскакивает,
За попадью прячется,
Со страху корячится…
На гладкий паркет поэзии словно вломилось шумной ватагой русское, цветастое, голосистое. Вломилось в лаптях, в армяках и просто босиком. Вломилось, буйное и лукавое, разудалое и простодушное, размашистое и неудержимое в веселье и в печали. И затрещал паркет, и запахло базаром, и хлебом, и синим морем, и русским духом.
Так начались сказки Пушкина.
Правда, в них описывались не только мужики и бабы, а и цари и царевны; но уж очень эти цари и царевны походили на обыкновенных, простых людей. Ведь и для народной сказки что Иван-царевич, что Иванушка-дурачок – все едино; был бы человек хороший… Помните сказку о мертвой царевне и о богатырях? Царевна в ней очень похожа на скромную, работящую деревенскую девушку: попав в дом к богатырям, она не села сложа руки, а принялась готовить и прибирать. А царь Салтан, который подслушал беседу трех девиц, притаясь «позадь забора»? Ведь он обходит свое царство, как мужик осматривает свой дом и двор. А князь Гвидон с его простецкой речью? «Князь Гвидон тогда вскочил, громогласно возопил: «Матушка моя родная! Ты, княгиня молодая! Посмотрите вы туда: едет батюшка сюда… »
А вот старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке». Обыкновенная, сварливая старуха. Но кто скажет, что из нее не могла бы выйти еще одна глупая и злая, но все же заправская царица? Вон как она распоряжается стариком, как, став царицей, бьет и «за чупрун таскает» своих слуг!
Сказки вызвали почти всеобщее недовольство. Снова Пушкина не понимали, снова он обогнал своих читателей. Он раньше многих других понял, сколько красоты и правды заключено в народных сказках и песнях. И, взойдя на вершину своей славы, он захотел приблизиться к простой мудрости народной сказки.
Это было очень трудно. Ведь сказки создавались веками, создавал их весь русский народ. Пушкин должен был как бы вместить в себя века, опыт всего народа.
И это ему удалось. Не все его сказки так похожи на настоящие народные, как «Сказка о попе и работнике его Балде», но все эти сказки народ принял и полюбил. Их не только все мы читаем и знаем с детских лет; еще до революции, когда деревня была неграмотной, пушкинские сказки – иногда в переиначенном, измененном виде – рассказывали в деревнях, передавали из уст в уста. Народ как бы признал эти сказки своими.
Да и как было не признать, если все в них так прекрасно и просто – и герои и события, – если каждая строчка просится, чтобы ее запомнили:
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Или еще:
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
Не правда ли – как будто все это сочинено легко, сразу, без всякого усилия, будто слова сами текли у Пушкина на бумагу? Захотел он – и вот полился щемящий душу напев, как в грустной народной песне:
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи,
Не видать милого друга!
Только видит: вьется вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белешенька земля…
Захотел – и раздался неторопливый, обстоятельный говорок, нехитрый рассказ:
Ей в приданое дано
Было зеркальце одно;
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело…
Захотел – и строчки, слова, даже слоги начинают играть друг с другом, озорно приплясывать, пристукивая каблуками и лукаво перекликаясь:
Не убила, не связала,
Отпустила и сказала…
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо…
Засветила богу свечку,
Затопила жарко печку…
Усадили в уголок,
Подносили пирожок…
Как красиво и просто!
На самом деле не так уж просто. Добиться такой красоты и такой простоты было трудно. Но Пушкин был не только великий гений, но и великий труженик. Он часто подолгу работал над каждой строкой. И если бы он решил просто написать сказку, как две капли воды похожую на настоящую народную, то, вполне возможно, никто не стал бы его критиковать и ругать. Все решили бы, что «прославленный певец» решил отдохнуть и поразвлечься – и вот на досуге скопировал народную сказку, пошутил, пошалил… Кто запрещает гению пошалить?
Но вот чего не могли понять и простить – это того, что Пушкин отнесся к сказкам очень серьезно.
Настолько серьезно, что не копировать стал народную сказку, а переделывать ее, придавая ей новую глубину или, вернее, вскрывая те глубины, которые в народной сказке есть, но которых поверхностные читатели не могли увидеть.
Вы сами знаете: сказка никогда не выдает себя за действительность. Она никогда не говорит: вот, мол, все это было на самом деле. Сказочник как бы уславливается со слушателями, что рассказывает небылицу, которая происходит «в некотором царстве, в некотором государстве», да еще, скажем, «при царе Горохе», которого, мы знаем, никогда не было. И люди в сказке вовсе не такие, как в жизни. В характере живого человека очень много самых разных черт и особенностей. А в герое сказки чаще всего одна-две черты, самые главные, нужные для действия. Хозяин, например, – это скупость и тупость. Работник – хитрость, сметливость, сила. Иван-царевич – отвага, готовность помочь слабому. Иванушка-дурачок – чудак, простофиля, которому в жизни везет.
У Пушкина же люди совсем не такие. Он как будто спрыснул их «живой водой», и они стали совсем как живые.
Вот, например, старик из «Сказки о рыбаке и рыбке». На первый взгляд он очень похож на Иванушку-дурачка, только невезучего. Его доброта, простодушие, бескорыстие доходят, кажется, до чудачества. В самом деле: рыбка предлагает ему выкуп, а он отказывается! Но, казалось бы, что тут плохого или замысловатого: отпустить рыбку и попросить у нее что-нибудь, ведь это ей ничего не стоит! Так нет, не догадался – «так пустил ее в синее море». И не только пустил, но и своей жадной и сварливой старухе рассказал и нажил себе неприятности. Какое-то обидное головотяпство. И вообще, читая сказку, иногда испытываешь не только жалость к старику, но и какую-то смутную досаду на его безропотное терпение и почти рабскую покорность. Что же это он все ходит и ходит туда-сюда, зачем по первому же требованию старой карги привычно тащится исполнять ее прихоть? Зачем послушно, как эхо, повторяет старухины слова: «…наше-то совсем раскололось»?
Но вот интересная вещь. Вся сказка написана без рифм, так называемым «белым» стихом. И вдруг:
Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй себе там на просторе.
Рифма! Почему она здесь появилась?
А вот почему.
На фоне нерифмованных стихов – прислушайтесь сами! – рифма звучит особенно красиво и торжественно.
«Ласковое слово», которое старик сказал рыбке, благодаря красивой рифме «море – просторе» начинает звучать возвышенно, величественно. Пушкин как бы дает нам понять, что, столкнувшись с «великим чудом», старик невольно, сам того не ведая, сказал нечто необычное, высокое, красивое. Он почувствовал, что перед ним не просто странная, говорящая рыба, а таинственная представительница могучей, свободной и прекрасной стихии моря… Если он и побаивается этого чуда, то совсем немного. Он просто разговаривает с рыбкой почтительно, как с сильным и хорошим человеком: «Смилуйся, государыня рыбка! Опять моя старуха бунтует, не дает старику мне покоя…»
Старик как будто нашел с рыбкой общий язык; между ними существует какое-то взаимопонимание, какая-то близость.
Вот и смотрите теперь: разве это просто безответный чудак, с которого можно безнаказанно снять последнюю рубаху? Нет, это мудрый и наивный поэт. Там, где черствый, скучный, корыстный человек видит просто воду, песок, рыбу, пусть даже необыкновенную, старик видит величие природы, красоту, чудо. И это для него важнее, чем любой выкуп. С чудес не берут выкупа, как не берут его с красоты и радости.
Сказка о Золотом петушке мрачна и насмешлива. Гибнут один за другим три сына царя Дадона, а он – вот он: пирует в шатре у коварной Шемаханской царицы. Этот рисунок тоже красив и тоже необычен. Смотрите: на одном листе почти вся сказка! И рассказана она не словами, а вереницею сцен. В этом-то и необычность рисунков: намеки, подчеркнутое выделение главного и множество действий в одном рисунке.
Вот почему – не от испуга! – «не посмел я взять с нее выкуп», – говорит старик.
«Не умел ты взять выкупа с рыбки!» – вопит ему старуха.
Эта – совсем другой человек. Она из тех людей, которые, столкнувшись с чем-то незнакомым, удивительным, не имеют ни времени, ни охоты удивляться или восхищаться. Ведь в удивлении проку, «корысти» нет, нет пользы. А такие, как старуха, во всем ищут прежде всего пользы, от всего, даже от чуда, стремятся поскорей отхватить кусок пожирнее. Они так спешат это сделать, что в спешке даже плохо соображают. Ведь что стоило старухе с самого первого раза пожелать не какого-то несчастного корыта, а сразу царского титула? Так нет, от жадности она даже этого не смекнула. Только потом она постепенно входит во вкус, и чем дальше, тем больше ей хочется хватать и хватать. И в конце концов мы замечаем, что старухе нужно уже не имущество, не богатство, а сила и власть над другими людьми, возможность унижать других и издеваться над ними, наслаждаясь своей властью.
Вспомним-ка Балду. Пушкин и тут изменил народную сказку. В народных сказках такой вот работник Балда (а чаще Иванушка) мстил скупому хозяину тем, что забирал себе все его добро. Пушкинский Балда бескорыстен: ему от попа ничего не надо, он, бедняк, хочет только наказать его, покуражиться над ним – богатым, сильным, спесивым и жадным. И мы сочувствуем Балде. Но скажите, когда Балда награждает попа своими страшными «щелками» (от которых «лишился поп языка» и «вышибло ум у старика»), неужели вам хоть немного не жалко попа? Ведь этого попа Пушкин сделал совсем живым человеком. Неужели вы не испытываете досады на Балду за его жестокость? Ведь он может так и убить старика (Пушкин не случайно вставляет здесь это слово – «старик»).
Сделаны эти иллюстрации художником М. Кузнецовым, который любит и хорошо знает Пушкина, а еще он любит и знает русский лубок…
В старину на ярмарках и других торгах продавались рассказы в картинках. Их охотно раскупали, особенно деревенский люд, вешали в избах для красоты. Рисунки эти сначала резались художником на тонкой лубяной дощечке, а потом с доски оттискивались на листы бумаги, Отсюда и название – лубок. Вместе с безымянными поэтами, сочинявшими песни, сказки, поговорки, которые и ныне в ходу, жили в народе и работали безымянные художники-самоучки, зачастую удивительно талантливые и изобретательные. Они и создали лубок, который давал возможность неграмотному человеку понять и запомнить целую историю, веселую или назидательную. Были и календари лубочные, и сказки, даже путешествия.
Что-то похожее происходит и со старухой. Когда она была бедна и несчастна, ее можно было и пожалеть. Но как только она получила от рыбки силу и власть, как только поднялась «из грязи в князи», – тут же захотела покуражиться и над стариком и даже над самой рыбкой, давшей ей эту силу. За это она и понесла наказание, оставшись вновь у своего разбитого корыта.
Она наказана за то, что, ставши царицей, не стала человеком, а осталась жадной, мелочной, сварливой и завистливой (согласитесь, что злобная царица – это гораздо хуже, чем просто злобная и вздорная старуха).
Больно и жутко видеть в людях такие черты. Но Пушкин понимает, что, несмотря ни на что, в жизни и в людях много прекрасного. Он создает «Сказку о царе Салтане» – веселую, безмятежную, радостную сказку о том, как отец и сын вопреки козням находят друг друга. Он пишет «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях» – поэму о чудесном всесилии верности и любви. Он пишет волшебную, таинственную «Сказку о Золотом петушке», в которой беспощадно карает тупого и неблагодарного царя, не выполняющего своих обещаний, не верного своему слову. Он создает сказочный мир – мир добра и справедливости.
По мере распространения грамотности и печатного дела лубок уступил место книгам и газетам, потом и вовсе его забыли, как нечто ненужное, отжившее и грубое…
Ведь и к народным сказкам до Пушкина существовало в некоторой части читающей публики весьма пренебрежительное отношение, но Пушкин – об этом вы уже прочли в нашем рассказе – видел дивную красоту в народной сказке, обновил ее, и она заново зажила. То же произошло и с лубком: художники, любящие народное искусство, вернули его из небытия. И вот вы теперь видите, как у нас на страницах сказка снова встретилась с лубком, тоже, конечно, обновленным, потому что М. Кузнецов был художником нашего времени.
Лубок и сказка, посмотрите, словно нашлись две части одного механизма – так все совпало и заработало, как нужно: весело, лукаво, ярко.
В самом деле, посмотрите: это и вправду целый мир. В этом мире своя земля, на которой живут цари и мужики, сварливые бабы и туповатые попы, воеводы и богатыри. Да еще зайцы, волки, белки, собаки, серые утки. Да еще неведомые иноземные люди – «сорочины», татары, «пятигорские черкесы». Да еще какое-то загадочное житье «за морем» («Ладно ль за морем иль худо» – «За морем житье не худо»). Здесь и море свое, тоже густо заселенное – рыбами, чертями, богатырями. И оно изменчиво от сказки к сказке, как от погоды к погоде. То оно спокойно, бесцветно и безучастно – его можно даже «морщить» веревкой. То оно радостная синяя стихия, приносящая счастье, соединяющая, а не разделяющая людей, несущая на себе веселые кораблики. И волны его, как живые: они могут послушаться просьбы и выбросить на берег бочку с бедными узниками и «тихонько» отхлынуть… А вот другое море – таинственная, грозная и справедливая держава маленькой и могучей Золотой рыбки…
Здесь свои небеса, в которых живут солнце и месяц; солнце вежливое и ласковое, месяц тоже довольно доброжелательный и учтивый, хотя несколько холодноватый: «Не видал я девы красной. На стороже я стою только в очередь мою. Без меня царевна, видно, пробежала…»
Здесь, наконец, своя вселенная:
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Словно горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица;
И растет ребенок там
Не по дням, а по часам.
В одних этих строчках целый мир: небо, море, природа, люди.
И пусть этот мир, созданный Пушкиным, сказочный, но все в нем полно жизни и правды. Пусть не бывает на свете чертей или говорящих золотых рыбок, но неподдельна красота этого мира, правдивы человеческие чувства, мудры мысли – и радостные и горькие, – которые Пушкин увидел в древней народной поэзии и воплотил в легких и прекрасных стихах.
Вот почему последнюю свою сказку о том, как наказан был спесивый царь Дадон, он заключает многозначительными словами:
Сказка – ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
Относитесь к сказке серьезно, как бы говорит Пушкин. Она учит понимать жизнь, учит видеть в ней добро и зло, учит отстаивать добро и бороться против злобы и несправедливости.
Кстати, цензоры вычеркнули из «Сказки о Золотом петушке» эту ехидную народную прибаутку. Они не хотели относиться к сказкам серьезно. А может быть, боялись…
Рисунки М. Кузнецова.
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали.
Ждут, бывало, с юга, глядь, —
Ан с востока лезет рать!
Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря… Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочёту и скопцу.
Шлёт за ним гонца с поклоном.
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
“Посади ты эту, птицу, —
Молвил он царю,- на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом всё будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенётся
И в то место обернётся”.
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
“За такое одолженье, —
Говорит он в восхищенье, —
Волю первую твою
Я исполню, как мою”.
Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнётся, встрепенётся,
К той сторонке обернётся
И кричит: “Кири-ку-ку.
Царствуй, лёжа на боку!”
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!
Год, другой проходит мирно;
Петушок сидит всё смирно.
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробуждён:
“Царь ты наш! отец народа! —
Возглашает воевода. —
Государь! проснись! беда!” —
“Что такое, господа? —
Говорит Дадон, зевая, —
А?.. Кто там?.. беда какая?”
Воевода говорит:
“Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице”.
Царь к окошку, — ан на спице,
Видит, бьётся петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: “Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!”
Царь к востоку войско шлёт,
Старший сын его ведёт.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.
Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей;
Было ль, не было ль сраженья, —
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять;
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого
Шлёт на выручку большого.
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них!
Снова восемь дней проходят;
Люди в страхе дни проводят;
Петушок кричит опять;
Царь скликает третью рать
И ведёт её к востоку, —
Сам, не зная, быть ли проку.
Войска идут день и ночь;
Им становится невмочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
“Что за чудо?” — мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит
И промеж высоких гор
Видит шёлковый шатёр.
Всё в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит…
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мёртвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга
По притоптанной траве,
По кровавой мураве…
Царь завыл: “Ох, дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла”.
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шатёр
Распахнулся… и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась — и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатёр свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала;
Уложила отдыхать
На парчовую кровать,
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищён,
Пировал у ней Дадон.
Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот,
С шумом встретил их народ, —
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон…
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
“А! здорово, мой отец, —
Молвил царь ему, — что скажешь?
Подь поближе! Что прикажешь?” —
— Царь! — ответствует мудрец, —
Разочтёмся наконец,
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу. —
Шамаханскую царицу… —
Крайне царь был изумлён.
“Что ты? — старцу молвил он, —
Или бес в тебя ввернулся?
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал,
Но всему же есть граница!
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли, кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярский,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть полцарства моего”.
— Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу, —
Говорит мудрец в ответ.
Плюнул царь: “Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!”
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. — Вся столица
Содрогнулась; а девица —
Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот — въезжает в город он…
Вдруг раздался лёгкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы;
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился… и в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз, — и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намёк!
Добрым молодцам урок.
Время чтения: 6 мин.
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
С молоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело,
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить;
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь, —
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон,
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о подмоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу —
Шлет за ним гонца с поколоном.
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
«Посади ты эту птицу, —
Молвил он царю, — на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом все будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незванной,
В миг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется,
И в то место обернется».
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит:
«За такое одолженье, —
Говорит он в восхищенье, —
Волю первую твою
Я исполню, как мою».
Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож, как со сна,
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: «Кири-ку-ку!
Царствуй, лежа на боку!»
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!
Год, другой проходит мирно,
Петушок сидит все смирно;
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден:
«Царь ты наш! Отец народа! —
Возглашает воевода, —
Государь! проснись! беда!» —
— «Что такое, господа? —
Говорит Дадон, зевая, —
А?.. Кто там?.. беда какая?»
Воевода говорит:
«Петушок опять кричит,
Страх и шум во всей столице».
Царь к окошку, — ан на спице,
Видит, бъется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: «Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!»
Царь к востоку войско шлет,
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.
Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей:
Было ль, не было ль сраженья —
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличит царь вторую рать.
Сына он теперь меньшого
Шлет на выручку большого;
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них,
Снова восемь дней проходит;
Люди в страхе дни проводят,
Петушок кричит опять,
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку,
Сам не зная, быть ли проку.
Войска идут день и ночь;
Им становится невмочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
«Что за чудо?» — мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит
И промеж высоких гор
Видит шелковый шатер.
Все в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит…
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По протоптанной траве,
По кровавой мураве…
Царь завыл: «Ох, дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла».
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шатер
Распахнулся… и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя, как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась — и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала,
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищен,
Пировал у ней Дадон.
Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала.
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот
С шумом встретил их народ, —
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон…
Вдруг в толпе увидел он:
В сарачинской шапке белой,
Весь, как лебедь, поседелый
Старый лруг его, скопец.
«А, здорово, мой отец, —
Молвил царь ему, — что скажешь?
Подь поближе. Что прикажешь?»
— «Царь! — ответствует мудрец, —
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу».
Крайне царь был изумлен.
«Что ты? — старцу молвил он, —
Или бес в тебя ввернулся,
Или ты с ума рехнулся.
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал,
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли, кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярский,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть полцарства моего».
— Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу», —
Говорит мудрец в ответ.
Плюнул царь: «Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!»
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь схватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. — Вся столица
Содрогнулась, а девица —
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот — въезжает в город он…
Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился… и в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз, — и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
С молоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь, —
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
359
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.
Шлет за ним гонца с поклоном.
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
«Посади ты эту птицу, —
Молвил он царю, — на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом всё будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется».
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
«За такое одолженье, —
Говорит он в восхищенье, —
Волю первую твою
Я исполню, как мою».
Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: «Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!»
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
361
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!
Год, другой проходит мирно;
Петушок сидит всё смирно.
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден:
«Царь ты наш! отец народа! —
Возглашает воевода, —
Государь! проснись! беда!»
— Что такое, господа? —
Говорит Дадон, зевая: —
А?.. Кто там?.. беда какая? —
Воевода говорит:
«Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице».
Царь к окошку, — ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: «Скорее!
Люди, на́ конь! Эй, живее!»
Царь к востоку войско шлет,
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.
Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей;
Было ль, не было ль сраженья, —
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого
Шлет на выручку большого;
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них!
Снова восемь дней проходят;
Люди в страхе дни проводят;
Петушок кричит опять,
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку, —
Сам не зная, быть ли проку.
362
Войска идут день и ночь;
Им становится невмочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
«Что за чудо?» — мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит
И промеж высоких гор
Видит шелковый шатёр.
Всё в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит…
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По притоптанной траве,
По кровавой мураве…
Царь завыл: «Ох дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла».
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шатёр
Распахнулся… и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась — и с поклоном
363
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала;
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищён,
Пировал у ней Дадон
Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот,
С шумом встретил их народ, —
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон…
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
«А, здорово, мой отец, —
Молвил царь ему, — что скажешь?
Подь поближе! Что прикажешь?»
— Царь! — ответствует мудрец, —
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу. —
Крайне царь был изумлён.
«Что ты? — старцу молвил он, —
Или бес в тебя ввернулся,
Или ты с ума рехнулся?
364
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал,
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярской,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть пол-царства моего».
— Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу, —
Говорит мудрец в ответ.
Плюнул царь: «Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!»
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. — Вся столица
Содрогнулась, а девица —
Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот — въезжает в город он…
Вдруг раздался легкой звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился… и в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз, — и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
А. С. Пушкин: Сказка о золотом петушке
1834
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело,
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить;
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут бывало с юга, глядь, —
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.
Шлет за ним гонца с поклоном.
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
«Посади ты эту птицу, —
Молвил он царю, — на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом всё будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незванной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется».
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
«За такое одолженье, —
Говорит он в восхищенье, —
Волю первую твою
Я исполню, как мою».
Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: «Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!»
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!
Год, другой проходит мирно;
Петушок сидит всё смирно.
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробуждён:
«Царь ты наш! Отец народа! —
Возглашает воевода, —
Государь! проснись! беда!»
«Что такое, господа? —
Говорит Дадон, зевая, —
А? .. Кто там? .. беда какая?»
Воевода говорит:
«Петушок опять кричит,
Страх и шум во всей столице».
Царь к окошку, — ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: «Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!»
Царь к востоку войско шлет,
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.
Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей:
Было ль, не было ль сраженья, —
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого
Шлет на выручку большого;
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них,
Снова восемь дней проходит;
Люди в страхе дни проводят,
Петушок кричит опять,
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку
Сам, не зная, быть ли проку.
Войска идут день и ночь;
Им становится невмочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
«Что за чудо?» — мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит,
И промеж высоких гор
Видит шелковый шатёр.
Всё в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит…
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По протоптанной траве,
По кровавой мураве…
Царь завыл: «Ох дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла».
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шатер
Распахнулся… и девица
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи.
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась — и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала,
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищен,
Пировал у ней Дадон.
Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот
С шумом встретил их народ, —
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон…
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
«А, здорово, мой отец, —
Молвил царь ему, — что скажешь?
Подь поближе. Что прикажешь?»
— «Царь! — ответствует мудрец, —
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу,
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу». —
Крайне царь был изумлен.
«Что ты? — старцу молвил он, —
Или бес в тебя ввернулся,
Или ты с ума рехнулся.
Что ты в голову забрал?
Я конечно обещал,
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярский,
Хоть коня с конюшни царской.
Хоть полцарства моего».
— «Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу», —
Говорит мудрец в ответ. —
Плюнул царь: «Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!»
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. — Вся столица
Содрогнулась, а девица —
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот — въезжает в город он…
Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился… и в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз, — и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
А. С. Пушкин: Сказка о золотом петушке анализ произведения
Эта последняя пушкинская сказка была написана в 1834 г. (напечатана в 1835 г.) и представляет собой единственный случай у Пушкина, когда в основу сюжета русской народной сказки положен чисто литературный источник: шутливая новелла американского писателя В. Ирвинга «Легенда об арабском звездочете».
Пушкин с удивительным мастерством заменил сложный, запутанный, обремененный посторонними деталями ход повествования Ирвинга простой, четкой, художественно выразительной композицией, а условно литературные фантастические образы — образами русской народной поэзии. Он создал на этой основе свою сказку, близкую и в идейном и образном отношении к подлинно-народному творчеству.
Шутливая форма рассказа, иронический тон в описании царя Дадона и его действий, крайняя лаконичность повествования, отсутствие авторских разъяснении — все это часто приводило критиков к неправильному пониманию простого смысла сказки о золотом петушке: в ней искали политической темы, намеков на личные отношения Пушкина к Николаю I и т. д.(1). На самом деле Пушкин написал шутливую сказку на тему об опасности, гибельности женских чар.
Пушкинский Дадон — не трус, не лентяй; «смолоду был грозен он // И соседям то и дело // Наносил обиды смело»; только под старость он решает «отдохнуть от ратных дел». Он со своими воеводами успешно отбивает нападения соседей. Помощь колдуна ему нужна только для того, чтобы заранее узнавать, откуда грозит ему нападение соседей, которые «беспокоить стали старого царя». Предупреждения волшебного золотого петушка помогают Дадону «дать отпор со всех сторон» врагам и водворить мир в своем царстве.
После двухлетнего затишья петушок трижды предупреждает о враге или о какой-то другой опасности на востоке. Но вместо вражеских войск сначала оба сына царя, а затем и сам Дадон находят красавицу шамаханскую царицу. Она и есть тот враг, о котором предупреждал золотой петушок: от нее погибают два сына Дадона, заколовшие друг друга во время пира, и оба их войска, от нее гибнет старый скопец-звездочет, настойчиво требующий у Дадона исполнения его неосторожного обещания. От нее гибнет и сам старый Дадон. Шутливая сказка заканчивается шутливым нравоучением:
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
«Сказка о золотом петушке» по содержанию целиком примыкает к существующим в народном творчестве шутливым сказкам, повестям, анекдотам на тему о том, что женская красота страшнее всякого врага.
При публикации сказки в «Библиотеке для чтения» цензор А. В. Никитенко, видимо, боясь каких-нибудь политических «применений», запретил печатать заключительное двустишие сказки, а также стих «Царствуй, лежа на боку». Пушкин с возмущением писал об этом в своем дневнике: «Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:
Царствуй, лежа на боку
и
Сказка ложь, да в ней намек,
Добрым молодцам урок.
Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова»2.
(1) Распространенности подобных толкований способствовала широкая популярность оперы Римского-Корсакова «Золотой петушок» (1907), в которой сюжет и образы пушкинской сказки были совершенно переосмыслены: царь Дадон изображен ленивым, трусливым и предельно глупым; таково же и все «Дадоново царство» — его сыновья, советники, войска и весь народ. У Пушкина нет ничего подобного.
(2) Красовский и Бируков — цензоры начала 20-х гг., славившиеся своей глупостью и трусливостью.