Суворовская тактика как пишется

Амир учится на первом курсе филологического факультета ОмГПУ, но за его плечами большой творческий опыт: он играл на сцене Лицейского театра, снял несколько короткометражных фильмов и с головой погрузился в русскую литературу.

— Назови три любопытных факта о тебе?

— Никогда не ломал себе ноги, падая с большой высоты. Люблю природу. Люблю утром кататься на трамвае.

— Куда ездишь на трамвае?

— Да по всему городу катаюсь. Просто, красиво там. Ну, в разных частях города.

— Это путешествие без цели?

— (Кивает). Бывает с целью. Бывает на учёбу и прочее.

— Почему выбрал филфак?

— Литературу люблю, но, короче, не так всё работает.

— Я знаю, что ты играл в театре. Расскажи об этом опыте. Играешь ли сейчас?

— В июне последний спектакль отыграл. Очень много во мне осталось от театра. Значимыми обрывками вспоминается.

— Почему ушёл из театра? Что он тебе дал?

— Некий концентрат боли. Как по мне, человек, занимающийся стихами, не может служить в театре, так как это два несовместимых в идейном смысле дела.

— Какие ещё виды искусства тебе близки? Хочешь ли связать свою жизнь с искусством?

— Понимаешь, понятие искусство, как и литература, слишком многослойно. Как по мне, под ним подразумевается общественная какая-то сторона, не частная боль человека. И звучит здраво слишком.

Нет такого, что «я хотел бы быть связанным с искусством». Ты либо от природы с этим связан, либо нет. Ты либо подобрался, прорвался к своей сути, либо нет, открыл в себе грань «быть», либо нет. Такое не выбирают. Я, наверное, в этом смысле фаталист.

Понятие «искусство» отдаёт чем-то эстетичным, правильным и глупым. Мне это не близко.

— Но ты хочешь выражать свою боль, облекая её в некоторую форму, поэтическую или иную другую, а не работать, скажем, на заводе, в IT-компании и т. п.?

— Я не смогу там работать только из-за денег. Наверное, из-за этого многие этим занимаются.

— И если уходить от термина «искусство», как бы ты назвал то, чем занимаешься?

— Хочу верить, что делом.

— Ты снял несколько короткометражек «Сказ о конце», «История одного дня», «12 соток» и «Какое небо, такое море». О чём они?

-Вообще сложный вопрос, потому что, как бы я ни пытался при создании сценария писать через идею какую-то и вообще схематично (ну, книги по кино читал), всё выходило по-другому: что-то, как строчки, наплывает в голову, записывается, проживается внутри, фиксируется; в памяти складывается полное полотно, скажем, а затем из этого вычленяется некая идея, даже, скорее, настроение.

Но, конечно, я задавался этим вопросом (о чём фильмы — прим. ред.) и внутри себя отвечал на него (с «12 соток» точно): об одиночестве внутри места, которое умирает.

Это ассоциативно очень, здесь нет никаких приёмов игрового кино. Поэтому говорю — это кино постановочное. В нём в меньшей степени задействована режиссура — специально в титрах пишу, что это постановка. Работаю с изображением, натурой — наверное, самое главное — цветом, музыкой (пишу, простите ради Бога, сам, если это вообще можно назвать музыкой: она задумывалась как дыхание города), погодой, временами года, словом.

Вообще по итогу понимаешь, что только практикой познается всё.

х.ф. «Какое небо, такое море», реж. Амир Сабиров

— Не боишься выражать себя натуралистично?

— Ну, просто не могу промолчать об этом, раз спросила. Это, к сожалению, мной не проговаривается. Для меня очень важно не сфальшивить внутри. Когда я занимался в театре, то часто обманывал и мастеров с ребятами, и себя. Просто я думал, что сублимация — выход. Это не так.

Боли много, она повсюду и у каждого. Мандельштам про это говорил Надежде Яковлевне, жене; когда присутствует экспрессия, получается фальшь. Мне бы хотелось приравнять кино к поэзии, как к высшей форме проявления человека, к высшему слою, скажем, бытия: состраданию, любви к тому, что всем противно. Поэтому совмещаю. Ладно, бог с ним. Это другой разговор.

— Кого снимаешь в фильмах, кто эти люди?

— Близкие мне люди. Они видели меня разным. К тому же они, что называется, фактурные. У нас в городе ещё очень много таких (в том числе локаций — Красноярский тракт, дачные территории, Порт-Артур, недавно открыл для себя гениальную архитектуру Старого Кировска, сталинки; к тому же я ещё не все квартиры обошёл и под землей не бывал). Как помнишь, Герман (режиссёр Алексей Герман — прим. ред.) ездил по провинциальным театрам, искал незамыленные лица и поставил в пару с Мироновым в «Лапшине» Андрея Болтнева. Так как нет никакого кинопроизводства (в Омске, прим. ред.), то здесь очень всё частно, сам съёмочный процесс ничего общего не имеет с тем, что принято им называть.

Понимаешь, я очень мало снял, поэтому говорить много об этом не буду. Но вот что хочу сказать — люди, которых я снимал, вполне могли находиться (и находятся) в той натуре, локации, где были съёмки. Это ближе к документальному чему-то, к жизни.

Грустно, конечно, от этого. Но ведь кино только недавно стало вечным искусством, когда люди, создававшие первые картины («Оборона Севастополя» 1911 года), умирали во имя дела — кино. И умерло уже не одно поколение, как по мне. Просто я из другого поколения, которое плёнку не застало, и, чтобы отснятый материал посмотреть, нужно просто минут пятнадцать подождать, пока на компьютер перекинется, и ещё сколько-то, пока обработается в монтажной программе.

А ведь раньше было по-другому, и я не знаю как.

— Какое состояние природы тебе созвучно?

— Утро. Ранняя зима. Воскресенье. Недалеко, может быть, от церкви. Красиво. Прохладно. Звучат колокола.

— В одном из твоих фильмов женщина на протяжении нескольких минут молится. Какую роль в своей жизни ты отводишь богу?

— Это мама главного героя молитву читает — за счастье. А его уже такого не будет — счастья. Когда рождается человек, рождается Бог, и он в каждом. Как сказал Сокуров, при съёмках Бог не поможет.

Я считаю, что нет никакой высшей силы. Она создаётся гениальным человеком и затем поддерживается другими, если без выдумок. Хотя, безусловно, существует некий высший разум, то, что в этом мире называется судьбой.

— Возвращаясь к поэзии: помню, однажды ты сказал, что рэп – это тоже поэзия. Можешь поделиться исполнителями, чьи тексты тебе нравятся?

— Когда я это говорил, мне было лет четырнадцать, кажется. Хотя имена, которые я тогда называл, совсем поменялись, и слава Богу, потому что условный Оксимирон и прочие ничего общего с поэзией не имеют, разве что с каким-нибудь литературным (замечу в скобках, невзначай) направлением. Конечно, мне неизвестен процесс создания рэпа. Ведь зачастую там сперва пишется бит, а затем уже остальное. К тому же это дело денежное, выгодное, в отличие от коренной поэзии. Уж простите.

Причём радует, что все эти имена (рэперов — прим. ред.) родом из провинции: Тара, Омск, Улан-Удэ. Не стоит выкидывать из головы тот факт, что всё же это музыка, и, говоря о тексте, я говорю о том, что я слышу, когда слушаю, как бы поэты Серебряного века читают в своей интонации.

Андрей Александрович Бледный, почти одногодка Рыжего (поэта Бориса Рыжего прим. ред.), конкретно он из группы 25/17, гений современности, потому что его строчки:

«сквозняки поют в расколотом темени»,

«..постучи тем шифром, что я в дверь стучал, она узнает и поймет: я скучал…»,

«поколение щеглов небитых из контактика навряд ли что-то поймёт, и в этом тактика»,

«из динамиков хрипели в небо голоса Кай Метов, Апина, Буйнов — лютая попса» и

«ждёт колея, чужие лбы целую я…» — эти строчки потрясают.

Короче, послушайте альбомы «Умереть от счастья» целиком, «Байки из склепа», «Русский подорожник» и поймёте, о чем я. Он, как по мне, самое важное берёт из поэзии: монолитность слов и дела. (Послушайте интервью)

Для меня, безусловно, Игорь Федорович Летов является таким же. Но это уже ближе к философии, в ней меньше этой музыки; ближе к коренным вопросам. «Наше дело почётное словно кипение масла в кровавой каше, словно строчка, бегущая прочь». Ну, тут музыка очень много делает; именно музыка времени; та, что услышал в тридцатые Мандельштам. Альбомы: «Солнцеворот», «Долгая счастливая жизнь» (композиция оттуда звучит в моём последнем фильме), «Реанимация»; то, что я расслышал и понял.

Хотел бы про Дмитрия Кузнецова сказать, но не буду. Ему культа личности по горло хватило.

Вообще их очень много, ну, поэтов, так называемых. Просто страшно много.

Плейлист от автора

— Что для тебя самого важно и ценно в поэзии? В чём ты находишь настоящее (в философском смысле) и что выражаешь в своих стихах?

— Не могу сказать толком — много что в это умещается. Любовь где есть, наверное. Даже в страшной «Элегии» Введенского это есть.

— Каких людей ты бы поблагодарил за то, что они были в твоей жизни?

— Мне кажется, об этом рано говорить: они ещё живы.

— Назови поэтов или писателей, которые не оставляют тебя равнодушным?

— Вообще это очень интимная вещь, и, если ты говоришь об этом, то занимаешь определённую позу по отношению к читателю, человеку. Мне таким заниматься не хотелось бы, но не сказать не могу.

Да много их. Неравнодушен ты вообще ни к чему. Везде есть участие, (даже к Хомякову и Мею) (поэты А. С. Хомяков и Л. А. Мей — прим. ред.), и к графоману, и к гению (слово сейчас подвержено упрощению, обессмысливанию). Страшное время: проявление молодости — талант, графоман — смелый и амбициозный человек, а не заблудившийся. Мне это непонятно.

Если буду перечислять, то просто всю русскую прозу и поэзию двух этих веков перечислю.

Лермонтов, Мандельштам, Башлачёв, Тютчев, Кольцов; пусть так. (Никитин в меньшей степени.)

Пушкин поздний и вся его проза, Достоевский, Чехов, (у них от Пушкина, если вглядеться, очень много; прямо поражает). Прилепина очень люблю как современного. Многие в двадцатом веке в кино перешли, поэтому я как бы не совсем их разделяю, то есть для меня это корнями так сплетено.

Лосева недавно прочитал впервые. Сильно поразило. Вообще у нас живы великие классические русские поэты — один вообще передачи на Арзамасе выпускает — Сергей Гандлевский, Александр Кушнер, Бахыт Кенжеев.

Вообще хочу сказать про Коляду (драматург Николай Коляда, прим. ред.), про его пьесы. «Америка России подарила пароход «, «Землекоп» — очень страшная вещь, я не знаю, как такое написать можно было, «Солнечное затмение». У него очень много пьес, он десятитомник выпускал.

— Бывает ли тебе больно внутри? Если да, то от чего?

— Без боли невозможно. Мне бывает больно от всего.

Фото из личного архива героя публикации

Автор интервью: Мария Хоменко