Для большого кино 2021-й стал годом исправления ошибок. Новых тоже было наделано немало, однако для нас куда важнее то, что голливудские и не только студии и впрямь попытались изменить положение дел к лучшему. А всего-то и надо было, что дать компетентным режиссёрам и сценаристам делать свою работу. Рисковать, когда в этом есть смысл, и, напротив, избегать очевидных ловушек, когда они маячат на пути. В наш итоговый список попало как раз десять картин, авторы которых, как нам кажется, придерживались этой нехитрой стратегии. Все эти фильмы объединяет лишь одно: они достойны вашего внимания.
«Лига справедливости Зака Снайдера»
Зака Снайдера можно обвинять во многих грехах: в претенциозности, топорности, отсутствии вкуса и чувства меры. Всё это в той или иной степени заслуженно: взять хотя бы бедовую «Армию мертвецов». Но чего у режиссёра не отнять, так это чёткого авторского видения — того, что сегодняшняя голливудская система старается либо обуздать, либо подавить. Четыре года назад ей удалось это сделать, и мы получили беззубую, стерильную «Лигу справедливости», которая не оставляла в сердце ничего, кроме пустоты. Однако фанаты Снайдера не унимались и продолжали вместе со своим гуру бороться за то самое авторское видение, погребённое где-то в архиве Warner Bros. И выиграли! «Снайдеркат» стоило бы чествовать хотя бы за редкую победу над упрямством студийных боссов. Но, к счастью, это ещё и выдающееся кино.
Ну кто ещё, кроме Снайдера, осмелился бы снять четырёхчасовую супергеройскую оперу, которая воспринимает себя настолько всерьёз, что подаёт весь комиксовый абсурд с неподдельной искренностью и глубоким пафосом? «Лига справедливости» — это фильм-фреска, фильм-икона, поп-госпел о богах и монстрах без всяких новомодных подмигиваний аудитории. Его можно любить, можно ненавидеть, но нельзя отрицать, что другой такой ленты нет и, скорее всего, не будет.
«Отряд самоубийц: Миссия навылет»
Хотя есть, например, «Отряд самоубийц» — вторая удачная попытка «ворнеров» отмолить прошлые грехи, а заодно ещё один авторский блокбастер. Почерк Джеймса Ганна здесь виден во всём: в неугомонной камере, в хулиганском юморе, в потрясающей музыкальной подборке, и, конечно же, в персонажах. На экране снова любимые режиссёром изгои — только травмированные ещё сильнее, чем Стражи Галактики. Взрослый рейтинг наконец-то позволяет Ганну представить не очередных милых неудачников, а по-настоящему отбитых фриков, чей моральный компас давным-давно размагничен. Чего стоит одна сцена, в которой Миротворец и Бладспорт, обмениваясь похабными шутками, вырезают целую деревню повстанцев… Но при этом, конечно же, в каждом из психов есть что-то знакомое, понятное и человечное. Хотя элементы драмы постановщик всё ещё подаёт в лоб, некоторые эпизоды и диалоги вполне способны задеть зрительское сердце. Ведь при всём цинизме и реках крови «Отряд самоубийц» — кино исключительно доброе и оптимистичное. Жить надо так, будто в любой миг у тебя может взорваться голова — такой вот нехитрый урок панковской философии от Джеймса Ганна.
«Человек-паук: Нет пути домой»
Marvel в минувшем году явно утратила хватку, хоть и выпустила больше фильмов, чем когда бы то ни было. Ни «Чёрная вдова», ни «Шан-Чи», ни тем более «Вечные» не смогли вернуть людей в кинотеатры и задержаться в трендах дольше, чем на неделю. А вот новый «Человек-паук» смог — да так, что побил все кассовые рекорды карантинного периода. Секрет успеха оказался прост: дать фанатам именно то, чего они просят, но сделать это грамотно и, что ещё важнее, уважительно. Как уже говорилось в нашем недавнем обзоре, «Нет пути домой» легко мог стать ленивым сборником хитов прошлых лет, чередой отсылок ради отсылок. Никто бы и не удивился и даже не осудил: мол, это же Marvel. Однако режиссёр Джон Уоттс и команда сценаристов пошли другим путём: они прислушались к аудитории и провели работу над ошибками предыдущих частей. Благодаря этому «Нет пути домой» наконец-то ощущается фильмом про Человека-паука, а не очередным дополнением киновселенной. Это история лично Питера Паркера: его ошибок, поражений, побед и окончательной трансформации в героя, знающего цену великой силы. А все пасхалки, цитаты и появления актёров из прошлых экранизаций служат лишь обрамлением. Впрочем, оно чертовски эффектно: едва ли какой-нибудь фильм за последние годы вызывал такой же бурный отклик в кинотеатральных залах — и хотя бы за это свежий «Человек-паук» достоин места в подборке.
«Майор Гром: Чумной доктор»
Кто бы в здравом уме мог представить, что однажды по соседству с очередными блокбастерами Marvel и DC, чьи бюджеты исчисляются сотнями миллионов долларов, окажется российская экранизация российских же комиксов? Вероятно, никто, но это всё-таки произошло.
«Майор Гром» — ни в коем случае не идеальное кино, даже не близко. Косяков и шероховатостей в нём с избытком. Однако оно настолько гиковское, настолько искреннее в своём желании просто развлечь зрителя, что этим трудно не очароваться. Будто создатели знали, что второго шанса может и не выпасть, а потому сразу выдали самый чистый, самый концентрированный кинокомикс, на который были способны. Тут и Снайдер, и Нолан, и Рэйми, и Шумахер: пафос переплетается с комичностью, абсурд с мрачностью. Герой и злодей — не просто враги, но, как и положено, кривые отражения друг друга, аватары двух противоположных Идей с большой буквы. Порядок против Хаоса. Справедливость против Мести. Милосердие против Жестокости. А венчают всё это шутки про шаверму. Ну как такое не любить? Не удивительно, что, провалившись в отечественном прокате из-за привычного скепсиса аудитории, «Чумной доктор» покорил топы Netflix и получил 81% от пользователей Rotten Tomatoes. Есть чем гордиться.
«Серебряные коньки»
А вот тут мы чуть-чуть смухлюем. Технически «Серебряные коньки» вышли ещё в 2020-м, однако в предновогоднем прокате их нещадно раздавили конкуренты. По-настоящему достучаться до зрителя фильму Михаила Локшина удалось лишь после цифрового релиза — и как же славно, что это всё-таки произошло! Ведь под личиной «кальки с “Титаника”», как обзывали фильм после трейлера, скрывалась чудесная сказка в потрясающем антураже зимнего Петербурга рубежа веков.
Сюжет прост и действительно напоминает шедевр Джеймса Кэмерона: богатая девица, запертая в золотой клетке, влюбляется в бедняка с золотым сердцем. Однако тривиальность фабулы искупается великолепной картинкой, чудесной музыкой, крепкими актёрскими работами и, как ни странно, богатством полутонов. Пока знать веселится на балах, где-то вдали едва слышно грохочет подступающая революция. Пока у неё лишь один глашатай — харизматичный карманник-марксист в исполнении Юры Борисова, но скоро всё изменится… А до тех пор главные герои, местные Ромео и Джульетта, могут преодолевать все невзгоды, искать себя, верить в силу любви и надеяться на счастливый конец. Ведь это сказка, чёрт побери.
«Красный призрак»
Три российских фильма в списке — идём на рекорд. Но обойти вниманием «Красного призрака» было бы ошибкой, особенно в пору, когда на экраны выходят столь сомнительные проекты, как «Т-34», «Девятаев» и «Зоя». Режиссёр Андрей Богатырёв доказал, что про Великую Отечественную можно снимать зрительское кино, не превращая его ни в бездумный аттракцион, ни в безвкусную агитку. Он отважился поместить в антураж войны залихватский вестерн в лучших традициях Серджио Леоне и чуть-чуть Квентина Тарантино. Получилось удивительно органично, стильно и вместе с тем уважительно. Так, например, музыка отсылает и к советской киноклассике, и к работам великого Морриконе. Главный герой в исполнении Алексея Шевченкова за весь фильм не произносит ни единой реплики, но ему и не нужно: хватает пронзительного взгляда и холодного гнева в каждом движении. Ведь он — тот самый неизвестный солдат, воплощение всех партизан, которые не жалели себя в борьбе с оккупантами. Его мотивы очевидны без слов. Куда больше внимания уделено Брауну — внешне цивилизованному немецкому офицеру, который по ходу сюжета всё больше проявляет свою истинную сущность. Никаких компромиссов и примирительных рукопожатий здесь нет и быть не может — лишь бой до последней капли крови. Причём снятый настолько эффектно, насколько позволяет скромный бюджет.
«Никто»
Кстати, российские режиссёры в этом году проявили себя не только на родине, но и за океаном. Илья Найшуллер, постановщик фильма «Хардкор» и клипов группы «Ленинград», отметился отличным комедийным боевиком «Никто». В нём всё то, чем когда-то покорил зрителей «Джон Уик», смешано с удачными шутками, остроумными диалогами и первоклассной актёрской игрой. Звезда «Лучше звоните Солу» Боб Оденкёрк внезапно для всех доказал, что вполне может потягаться с Лиамом Нисоном и Джейсоном Стэйтемом: его герой получился крутым, но уязвимым и максимально человечным. В каждой рукопашной он отхватывает немногим меньше своих противников, да и стреляет не всегда точно в цель, зато его мотивы и чувства понятны зрителю. Оденкёрку ничуть не уступает Алексей Серебряков в роли стереотипного, но уж больно харизматичного русского бандита. Вообще «Никто» радует не сценарными изысками и не ломанием канонов, а именно мастерством исполнения. Монтаж бодрый, экшен зрелищный, персонажи колоритные, а музыка так и вообще выше всяких похвал. Чего ещё требовать от олдскульного боевика?
«Лука»
Даже когда кудесники из Pixar не пытаются сказать новое слово в жанре (да ещё и вынуждены работать в условиях жёстких ограничений из-за пандемии), получается нечто особенное. И дело тут даже не в том, что «Лука» выглядит так же потрясающе, как и остальные работы студии, а в том, как много летнего тепла он способен подарить зрителю. Режиссёр Энрико Касароса утверждает, что подражал своему кумиру Хаяо Миядзаки, — и, в отличие от многих других его подражателей, Касароса достиг успеха. В «Луке» чувствуется столько же искренности, волшебства и повседневной мудрости, сколько и в работах японского мастера. При этом в мультфильме, что редкость, нет привычного диснеевского злодея — лишь мелкий пакостник, от которого не так уж много хлопот. И это прекрасно отражает основной посыл про то, что мир не такое уж страшное место, да и люди не все гадкие. Просто нужно быть честным с близкими и самим собой — казалось бы, очевидная, но в то же время такая важная мораль.
«Охотники за привидениями: Наследники»
Вот уже много лет Голливуд нещадно доит любую франшизу, которая хоть когда-то пользовалась популярностью. Чаще всего игра на ностальгии имеет плачевный результат, реже — приемлемый, ну а в единичных случаях в старые бренды и впрямь получается вдохнуть новую жизнь. «Охотники за привидениями: Наследники» — как раз из последних. Да, в фильме тонна отсылок и фансервиса, а финал так и вовсе манипулирует зрительскими чувствами. Но фишка здесь в том, что лента вполне способна зацепить и тех, кто в глаза не видел оригинал 1984 года. Здесь есть вполне самодостаточная история и живые персонажи, за которыми приятно следить. Всю мифологию не только разжёвывают на лету для новичков, но ещё и дополняют новыми занятными деталями для преданных поклонников. Да и финальный босс, хоть он и перекочевал из оригинала, прибавил в инфернальности и крутизне. В общем, «Наследники» — это всё то, чем пыталось быть «Пробуждение силы», но не смогло. То есть образцовое возрождение старой франшизы.
«Дюна»
Такие фильмы, как «Дюна», выходят не каждый год и даже, пожалуй, не каждое десятилетие. Почти каждая картина пытается рассказать историю и познакомить зрителей с персонажами, но когда в последний раз вам представляли целый мир? Причём проработанный до таких мелочей, что в его реальности даже не сомневаешься? Кажется, протяни руку — и почувствуешь холод камня или жар песка. В начале нулевых так затягивало в Средиземье или в Хогвартс, а теперь зрители с той же лёгкостью переносятся на суровый Арракис. Да, не все: кому-то путешествие показалось утомительным и скучным, кто-то запутался в хитросплетениях интриг между великими домами, а кого-то просто оттолкнул пафос и тотальная серьёзность происходящего. Однако те, кого «Дюна» очаровала, вряд ли её забудут — и, скорее всего, будут изнывать в ожидании второй части. Ведь другой такой фантастики на больших экранах нет и не предвидится.
А какие фильмы в минувшем году больше всего понравились вам? Пишите в комментариях.
Как происходил в России процесс «обмирщения» Рождества, почему Деда Мороза объявили контрреволюционером, как новогодние наряды власть использовала в качестве идеологического оружия? Об этом и многом другом читателям «БИЗНЕС Online» в канун праздника Рождества рассказывает Алла Сальникова, автор книги «История елочной игрушки», профессор КФУ, доктор исторических наук.
Бережно сохранялись старые елочные игрушки в семейных дворянских коллекциях, включавших, как известно, произведения разного художественного достоинства, с которыми обычно были связаны различные семейные истории или память о предках
Фото: © Виталий Арутюнов, РИА «Новости»
«Игрушки были то гонимы, то всячески поощряемы»
История новогодних елочных украшений, в особенности советской елочной игрушки, далеко не проста. В системе материальных и ментальных ценностей эпохи она может быть представлена и описана как изделие и как товар, как предмет и как носитель информации, как порождение культуры и как ее явление.
В имперской России елочная игрушка довольно медленно и не всегда успешно пробивалась к массовому потребителю и промышленному производителю. Потребление ее было действительно четко стратифицировано и ограничено по социальному принципу, а производство, даже кустарное и полукустарное, развито слабо. Оно носило в основном подражательный характер и не вылилось в создание оригинальной эстетики российского елочного украшения.
Процесс «обмирщения» Рождества в России происходил, с одной стороны, путем насыщения этого праздника западными традициями, а с другой — путем причудливого переплетения его со сложившимися святочными обычаями. Начавшись приблизительно в середине XIX века, он отчетливо обозначился на рубеже XIX–XX столетий. Тем не менее в источниках можно обнаружить случаи, когда отдельные елочные украшения с отчетливо выраженной религиозной символикой (например, елочные ангелы) использовались детьми в качестве предметов религиозного культа. Наглядным примером сочетания западноевропейской религиозной и русской фольклорной традиции явился образ Деда Мороза (Святой Николай, Санта-Клаус, Мороз, Мороз Иванович, Морозко), утвердившийся на русских елках в качестве висящей игрушки и главной фигуры, стоящей под крашеным деревом, к рубежу XIX–XX веков. А вот гораздо менее распространенная Снегурочка, по мнению многих исследователей, своих западноевропейских предшественниц не имела.
Вначале из-за недостатка и дороговизны елочных игрушек, поступавших в продажу, а затем уже в силу складывавшейся традиции даже в аристократических семьях их часто мастерили дома. Считалось, что процесс изготовления елочных игрушек и украшения ими рождественской елки заключает в себе важный эмоциональный и воспитательный смысл.
После 1917 года елочные игрушки были то жестоко гонимы властью, то всячески ею поощряемы, то отчаянно критикуемы как «контрреволюционные пережитки», то широко пропагандируемы как элементы новой советской праздничной культуры. Но именно в советское время в СССР была создана оригинальная, самобытная елочная игрушка, составляющая немаловажную часть культурного наследия советской эпохи. В середине 1960-х годов в связи с переходом к массовому промышленному производству и окончательным «затвердением» советских праздничных практик эта самобытность и динамизм в развитии советских елочных украшений были фактически утрачены — их заменило массовое шаблонное тиражирование уже имевшихся образцов. Однако, вне всяких сомнений, даже и тогда елочная игрушка продолжала играть важную роль в обретении советской идентичности. Эта роль всегда расценивалась властью как едва ли не самая главная для елочной игрушки, а сами украшения широко использовались в политических, воспитательных и образовательных целях, причем как среди детей, так и среди взрослых.
Изменив или потеряв свою прежнюю идеологическую составляющую, советская елочная игрушка органично встроилась и в постсоветское культурное пространство, продолжая успешно существовать в новых условиях.
Елочной игрушке специально придавались стереотипно русские черты или она облекалась в заведомо русские предметные формы
Фото: © Игорь Бойко, РИА «Новости»
«Объекты особого почитания и специального хранения»
Дореволюционной, а потом и советской елочной игрушке на различных этапах ее существования присущи были такие свойства, как экзотичность (когда первые елочные игрушки ввозились в Россию из-за границы), уникальность (когда они производились мастерами-искусниками по индивидуальному заказу или изготовлялись самими будущими потребителями), фольклорность (когда елочной игрушке специально придавались стереотипно русские черты или она облекалась в заведомо русские предметные формы: кокошник Снегурочки, валенки на «игрушечных» детях, шуба Деда Мороза, русские богатыри в кольчугах, самовары, характерная орнаментальная роспись и пр.), старинность (особенно сегодня, когда коллекционирование елочной игрушки превратилось в повальное увлечение и настоящую моду). Все это повышает статус елочных игрушек в системе вещей, обеспечивая им высокую степень ценности и сохранности и превращая их в объекты особого почитания и специального хранения. Редко они валяются в ящиках стола или комода, брошенные небрежно, кое-как. Нет, они заботливо хранятся в специальных коробках, тщательно обернутые, переложенные ватой, а иногда и четко систематизированные и скрупулезно описанные, например в частных или музейных коллекциях.
Бережно сохранялись старые елочные игрушки в семейных дворянских коллекциях, включавших, как известно, произведения разного художественного достоинства, с которыми обычно были связаны различные семейные истории или память о предках. Особенно отчетливо эта тенденция проявлялась в провинции, где существовала особая «традиция привязанности» к старым вещам. И в советское время, несмотря на уплотнения, тесноту, частые переезды и подчас откровенную нищету, с елочными игрушками не спешили расставаться. Кроме того, в отдельные периоды советской истории купить их было практически невозможно и приходилось довольствоваться тем, что есть.
Другое дело, что семантическая связь между елочной игрушкой и историческим контекстом специально и преднамеренно акцентировалась далеко не всегда. Но овеществленная в елочных игрушках память о прошлом, подкрепленная семейными меморатами, сознательно или подсознательно окрашивающими это прошлое в яркие или темные тона, безусловно способствовала конструированию как личностных, так и групповых идентичностей, наделяла представлениями о далеком и недавнем историческом прошлом, навязывала правила «чужой» и формировала правила «своей» игры в культурно-политическом пространственном контексте эпохи.
В процессе национализации игрушечных и писчебумажных магазинов конфискованные елочные игрушки поступали в детские учреждения
Фото: © Лев Поликашин, РИА «Новости»
Ситуация «детско-взрослого» культурного пограничья
Хотя елка (и, соответственно, ее атрибуты) находятся в ситуации «детско-взрослого» культурного пограничья и входят в пространство общей, детско-взрослой праздничной повседневности, и в дореволюционной, и в советской России она традиционно рассматривалась в первую очередь как детский праздник. В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля при толковании слова «ель» значилось: «Переняв через Питер от немцев обычай готовить детям к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и сам день елки, сочельник». В православных представлениях детскость традиционно ассоциировалась со святостью, что подчеркивалось участием детей в литургии, сакральных сюжетах Писания и иконописи, агиографии, а главное — самим каноническим образом младенца Христа. Рождество — праздник обновления, очищения — как нельзя лучше соотносилось с образом ребенка как существа срединного, переходного между ангельским и человеческим мирами. В советское время — время торжества «префигуративной» культуры — дети, как носители и трансляторы нового советского опыта, также пришлись весьма кстати.
В тяжелейших экономических условиях, в которых оказалось молодое советское государство в ранний послеоктябрьский период, главной для него становилась проблема элементарного выживания и спасения детей от голодной смерти. Детские учреждения не были обеспечены даже самым необходимым, не говоря уже об игрушках, тем более елочных. В дни Рождества комитеты бедноты раздавали детям не игрушки и не елочные украшения, а хлеб. Но, как ни странно, праздник елки сохранился и в этих экстремальных условиях. Так, в предрождественском номере казанской газеты «Знамя революции» за 1917 год упоминались случаи проведения бесплатных елок для детей в Народном доме, Гоголевском театре и других местах. Сразу после установления советской власти в Казани, в декабре 1917 года, рабочий Алексей Смирнов предложил казанскому совету «осовеченный» проект рождественской елки. Ее следовало устроить в одном из лучших городских залов — в зале Дворянского собрания или городском театре — для детей солдат, рабочих и вообще городской бедноты. Юный житель Омска, мальчик из обеспеченной, «буржуйской» семьи, сообщал о том, что в 1918 году «на праздник Рождества большевики устраивали елки, на которые приглашали всех детей, там был и я».
В процессе национализации игрушечных и писчебумажных магазинов конфискованные елочные игрушки поступали в детские учреждения. Поступления эти были стихийны и не упорядочены, однако в результате дети подчас получали шикарно наряженные елки, ничуть не уступавшие в своем убранстве дореволюционным елкам из богатых домов. В воспоминаниях игрушки первых послереволюционных лет, украшавшие тогдашние елки в детских садиках и на детских площадках, описываются как «прекрасные игрушки из недавнего прошлого».
Учительница одной из советских трудовых школ записала в своем дневнике 28 декабря 1918 года, что в школу поступило большое количество елочных украшений, бо́льшая часть — заграничное стекло очень тонкой работы. Дети любуются: «Ах, у буржуев взяли. Вот хорошо. А теперь нам!» Елку наряжали и дети, и учителя. Но легко обретенное столь же легко утрачивалось. Наступил праздник. «Человек двести детей водят вокруг елки каравай… вдруг в один миг вся масса, все двести накидываются на елку. Накидываются с безумным криком, как разъяренные звери… Все на полу, все измято, разбито, уничтожено… „Как вы могли?“. Они смущены: „Что тут жалеть, ведь это жe реквизировано“». Таков был результат «успешного классового воспитания».
Хоровод под «Интернационал»
Однако уже в то время советские педагоги стремились наделить «старый» праздник новым содержанием и распространить его на новые категории детей. Так, вследствие страшного голода 1921 года население Петрограда существенно пополнилось за счет беженцев из голодающих губерний Поволжья. Для детей-татар в Петрограде в октябре 1921-го было создано 13 детских домов, которые курировал татарский (мусульманский) отдел комиссариата национальных меньшинств. Среди проводившихся для этих детей праздников был и новогодний, который сопровождался наряженной елкой и проходил на татарском языке. Вначале дети пели песни о зиме, а в заключение, когда им предлагалось спеть их «любимую песню», звучал «Интернационал».
Именно страшный голод 1921 года, как вспоминают современники, обеспечил Поволжье очень «подходящим и качественным» материалом для изготовления самодельной елочной игрушки — жестяными банками от сгущенного молока от американских, датских и норвежских производителей, которое поставлялось в голодающую Россию американской администрацией помощи (АРА), международным рабочим комитетом, Шведской организацией и другими гуманитарными миссиями и фондами (об этих миссиях «БИЗНЕС Online» недавно рассказывал в материалах о голоде в Поволжье 1921–1922 годов — прим. ред.). Из них вырезали самолеты, планеры и другие «техноигрушки».
В 1923-м правление татарского отдела союза кожевников выделило деньги на празднование Рождества в казанских школах. Наверное, это была одна из немногих возможностей вернуть изголодавшимся, разутым и раздетым детям — своим и даже чужим — частицу беззаботной радости их детского бытия.
На протяжении первой половины 1920-х годов елка успешно уживалась с новыми, революционными праздниками и была особо востребована в детской среде. Старые, религиозные праздники оставались неотъемлемой частью жизни. Елочные украшения и свечи еще можно было найти в магазинах и на базарах.
С началом нэпа и оживлением частной торговли елочные игрушки вновь появились на предновогодних прилавках. Это были в основном все те же кустарные игрушки «старого образца» — семейные и кооперативные кустарные артели продолжали производить их вплоть до 1929 года.
«Ведь на каждом деревце можно белого повесить!»
Казалось, что все останется по-прежнему. Но это было обманчивое впечатление. Чуть оправившись от ударов военной интервенции и Гражданской войны, не до конца преодолев последствия голода и разрухи, советская власть не просто разработала, но начала применять на практике особую стратегию образования и воспитания детей на новых, социалистических началах («соцвос»). Среди возможных методов, способов, путей и средств, направленных на социализацию детей и внедрение советских ценностей в детское сознание, особое место уделялось новым советским праздникам, призванным вытеснить и полностью заменить старую имперскую праздничную традицию. Первоначально елке среди них не было места: Рождество устойчиво трактовалось как праздник «буржуазный», а потому ненужный и вредный. Русский эмигрантский поэт Валентин Горянский в стихотворении «Про елочку!» (1919) саркастично писал:
Скоро будет Рождество –
Гадкий праздник буржуазный,
Связан испокон веков
С ним обычай безобразный:
В лес придет капиталист,
Косный, верный предрассудку,
Елку срубит топором,
Отпустивши злую шутку.
Тот, кто елочку срубил,
Тот вредней врага раз в десять:
Ведь на каждом деревце
Можно белого повесить!
Хотя в детских учреждениях елку в первые послереволюционные годы продолжали проводить, педагоги в отдельных случаях констатировали отсутствие у детей интереса к ней и непонимание того, зачем елка вообще нужна и почему ее следует украшать игрушками. Особенно заметным было такое непонимание среди детей младших возрастных групп. Происходило оно не в результате преднамеренной «антиелочной» агитации со стороны воспитателей и учителей — просто дети были слишком малы, чтобы что-то знать и помнить о прежнем, «старом» празднике, если его теперь не отмечали дома, а новым идейным содержанием он пока еще не был наполнен.
Во время проведения в 1922–1924 годах весьма жесткой по форме атеистической молодежной кампании по празднованию «комсомольского рождества» («комсвяток», «комсомольской елки») как отрицания устаревшей формы праздничного досуга елка вновь оказалась востребованной. Вместе с ней оказались нужны не только и не столько елочные игрушки, сколько карнавальные костюмы и маски, в особенности те, что имели ярко выраженную сатирическую антибуржуазную и антирелигиозную направленность, — в основе нового празднества лежала смеховая культура и элементы карнавализации.
Праздник «комсомольского рождества» проводился в школах для всех возрастных категорий учащихся. Устраивался он и для взрослых — с целью показать пагубность религиозной рождественской затеи и ее взаимосвязь с вражеским капиталистическим окружением. Игрушки для этой цели использовались «особенные»: «В энском стрелковом полку была оформлена сцена, на ней вместо буржуазной, разукрашенной ликами святош елки стояла большая ветвистая сосна, которая была закреплена в чучеле, изображавшем мировой капитал, на ветках сосны висели проткнутые щепками и штыками куклы Колчака, Юденича, Деникина, Махно и других прислужников капитала» (1922).
Нарядная елочка как символ буржуазного уюта
Между тем такие воспитательные меры оказались слишком грубыми и малорезультативными. Как писал в своем сочинении один из юных современников событий, «советское Рождество в нашей деревне Кривошеино никто не праздновал, а все праздновали старое Рождество… Во время празднования старого Рождества у нас очень много народа ходило в церковь и все принимали к себе в дом попа, давая ему белых пирогов и денег». Другой сельский школьник вторил ему: «У нас был вечер, веселый праздник. Мы собрали к празднику денег по 250 рублей, собрали елку, красивую, увешанную бусами».
К 1925-му «комсомольский штурм» религии начал стихать. На смену ему пришла планомерная борьба с православными праздниками, в том числе с Рождеством и, соответственно, с елкой и елочной игрушкой, вылившаяся в широкомасштабную антирождественскую кампанию 1927–1928 годов и завершившаяся окончательным исчезновением праздника из советского праздничного календаря. XVI партконференция, состоявшаяся в апреле 1929-го, утвердила в стране «непрерывный» рабочий год и пятидневную неделю с единым днем отдыха, приходившимся на пятый день. Таким образом, прежние религиозные праздники были превращены в обычные рабочие дни, а различия между субботними, воскресными и будними днями оказались попросту стерты.
Кампания по борьбе с елочной игрушкой была частью не только антирелигиозной кампании, но и кампанией по борьбе с мещанством. Нарядная елочка как символ буржуазного уюта должна была быть изъята из советской квартиры, а игрушки попросту уничтожены. Популярным массовым действом, направленным на вытеснение елки из общественного сознания, были так называемые «похороны елки» и сопутствовавшего ей «рождественского хлама». Учителя на уроках рисования предлагали детям изобразить рождественскую елку, а затем перечеркнуть ее жирным крестом.
Советские писатели, поэты, художники были мобилизованы на борьбу с Рождеством и рождественской елкой. На страницах советской периодики запестрели антиелочные статьи. Центральные, а вслед за ними и местные власти издавали распоряжения по изъятию из магазинов и кооперативных лавок «предметов религиозного культа», и в частности «рождественских атрибутов» (поздравительных открыток, свечей, елочных игрушек и т. п.). Советские газетные публикации того времени дают яркое представление о мерах, направленных на противостояние Рождеству, и способах их применения. Предписывалось «охватить во время каникул всех детей в городе и в деревне культурно-массовыми и оздоровительными мероприятиями, организованными в живых и красочных формах, которые следовало противопоставить религиозным влияниям со стороны классово чуждых элементов и отсталой части населения».
Кустарное производство елочных украшений, и без того уже влачившее в стране жалкое существование и находящееся на грани самоликвидации, было свернуто. С конца 1927-го государство стало применять жесткие административные и даже репрессивные меры против кустарей. Что касается мелких фабрик, то они вообще были ликвидированы. Так, например, знаменитая клинская фабрика елочных игрушек в начале 1930-х годов была закрыта. Одного из бывших ее хозяев репрессировали. Старые — рождественские — игрушки должны были быть изъяты из детских садов и школ.
Дед Мороз в роли пугала детей
Символика ели, связанная в русской народной традиции с темой смерти, также была использована для отстранения детей от елки. Встраиваемая в такой идеологический контекст, елка должна была вызывать негативные, скорбные, горестные ассоциации. Исследуя феномен детской тревожности и детского страха, советские педологи утверждали, что именно елочные персонажи, в частности Дед Мороз (как «живой», так и «игрушечный»), часто пугают маленьких детей, и потому от них следует отказаться.
Несмотря на настоятельное «выдавливание» Рождества из советского праздничного календаря, население продолжало его отмечать. За неимением елки люди тайно наряжали дома то, что хоть как-то могло ее заменить, — растущие в горшках фикус, бегонию, алоэ. Автор одних воспоминаний рассказывала о том, как ребенком она ежедневно украшала елочными игрушками перенесенный в дальнюю комнату (от чужого взгляда подальше) растущий в глиняном горшке цветок, играла с такой «елкой», любовалась ею, но каждый вечер игрушки снимались и цветок возвращался на место. Елочные игрушки прятали подальше — «до лучших времен». И, несмотря ни на что, как вспоминала в 2003-м ленинградка 1916 года рождения, в ее доме, как и во многих других, «елка была обязательно».
Мальчики и девочки продолжали мечтать о елке, и даже противодействие родителей-партийцев не могло этому помешать. Елена Боннер (Елена Георгиевна Боннэр (1923–2011), советская и российская общественная деятельница, правозащитница, диссидентка, публицистка, вторая жена академика Андрея Сахарова — прим. ред.) писала в своих мемуарах о том, как в 1928 году потребовала у родителей нарядить елку. Отчим пытался объяснить 5-летнему ребенку, что елка «буржуазна» и «атавистична». В результате Люська (как звали Елену в детстве) стала, по ее словам, хорошо понимать всю «антипартийность» своего желания, но это делало елку только еще более притягательной.
Агрессивная запретительная кампания против Рождества, «буржуазной» елки и ее атрибутов оказалась малоуспешной. Новые, революционные празднества не смогли их ни вытеснить, ни заменить: Рождество оставалось для большинства советских людей, и особенно детей, едва ли не самым любимым и с нетерпением ожидаемым праздником. Елка по-прежнему была любима, востребована и не забыта, хотя и запрещена.
Вскоре власть поняла свою ошибку и вернула рождественскую елку, получившую отныне статус новогодней, удачно вписав это радостное событие в общий концепт «счастливого советского детства».
За реабилитацию елки он сравнялся со Сталиным
Накануне 1936 года, возвращая рождественскую, а теперь уже новогоднюю елку после ее запрета, большевик и партийный функционер Павел Постышев, «лучший друг всех советских детей» (благодаря возвращению елки ему даже удалось ненадолго разделить это почетное звание с самим Сталиным), призвал в «Правде» организовать «веселую встречу Нового года для детей», устроить «хорошую советскую елку во всех городах и колхозах!».
Нельзя забывать также и о том, что, несмотря на явный и определенный официальный идеологический диктат, в каждый конкретный исторический момент власти осуществляли довольно гибкую политику «визуального» воспитания, удачно подчеркивая те моменты, которые могли оказать наиболее сильное эмоциональное воздействие на воспитуемых. Примером может служить широкое внедрение «цирковой» тематики на советской елке конца 1930-х годов после выхода на экраны чрезвычайно популярной музыкальной кинокомедии «Цирк» (1936) или «космической» тематики в конце 1950-х и особенно в первой половине 1960-х, с удовольствием воспринятой массовым потребителем елочной игрушки. Таким образом, идеология оказывалась растворенной в праздничной повседневности. И потому зачастую она была не пафосна, не декларативна, не натужна, что еще более усиливало ее влияние.
Существенную роль в выработке идеологически корректного взгляда на елочные украшения сыграл журнал «Советская игрушка» (с 1937-го — «Игрушка») — орган комитета по игрушке при Наркомпросе РСФСР, Всесоюзного научно-исследовательского института игрушки и Всекопромсовета, четко формулировавший социальный заказ на елочную игрушечную протекцию. «Выход в свет истории ВКП (б), — утверждал журнал в канун нового, 1939 года, — должен стать поворотом для кадров игрушечников в ликвидации ими своей теоретической отсталости»; елочная игрушка, как и детская игрушка вообще, — это «мощное оружие коммунистического воспитания наших детей, чувствительный идеологический инструмент, воздействующий на детей», производство ее должно находиться «под неослабным политико-идеологическим педагогическим контролем». А в претенденте на роль такого «контролера» никто и не сомневался. Им должны были стать и стали правящая партия и советское государство в лице партийных и советских функционеров.
Красная армия и крейсер «Аврора» в подвешенном состоянии
Ряд документов этого периода позволяет определить те требования, которые предъявлялись к советским елочным украшениям, и те критерии, которым они должны были соответствовать. Это были доступность, массовость, эстетичность, разнообразие, эмоциональная насыщенность, идеологическая наполненность.
Планируемые к производству и уже изготовляемые игрушки были четко систематизированы по функциональному назначению, сырьевому материалу и содержанию. Классификации по последнему признаку подлежали в первую очередь «тематические» елочные игрушки, создаваемые по образцу игрушки обычной. Так, например, на ленинградских предприятиях и в артелях по планам 1938 года в ближайшее пятилетие предполагалось выпустить елочные игрушки следующего содержания: 1) Красная армия (пехотинцы, кавалеристы, летчики, пограничники, танкисты, связисты, краснофлотцы, подводники, милиционеры, военное оснащение в масштабе фигурок, корабли «Аврора», «Марат», «Октябрьская революция», крейсеры и подводные лодки); 2) физкультура и спорт (спортсмены — представители различных видов спорта); 3) дети (в школе, лагере, отряде, дома); 4) улица (новые дома, трамваи, троллейбусы); 5) этнографические игрушки, жилища, национальные орнаменты; 6) игрушки, изображающие быт и труд колхозной деревни; 7) комплексные наборы игрушек (парад Красной армии, парад физкультурников, лыжный переход, канал Москва – Волга и другие).
Производству и распространению елочной игрушки придавалось в тех условиях особое значение, поскольку не только и не столько «высокое искусство», сколько массовая художественная продукция, представлявшая и воплощавшая «малое искусство», должна была способствовать выработке и распространению новых «культурно-политических» художественных стереотипов. На художников, работавших в промышленности, была возложена ответственная задача, которая не ограничивалась только воспитанием «хорошего» вкуса, а предполагала оказание прямого идеологического воздействия на население: «эстетизация» политики сопровождалась всемерной политизацией искусства. Елочной игрушке следовало превратиться в товар массового спроса и потребления, что вполне укладывалось в общую концепцию «окультуривания» всего населения Страны Советов, и детей в том числе, и «всеобщей массовизации» советского искусства. Пропаганда «монументальных, героизированных» форм искусства предполагала понимание монументальности прежде всего как «повышенного и героического ощущения жизни», а потому эта монументальность могла проявляться и в бытовой картине, и в натюрморте, и в «мелкой пластике», и, как это ни курьезно звучит, даже в елочной игрушке. Таким путем героическое максимально типизировалось, оно становилось частью советской повседневности, а сконструированная «идеальная» реальность существовала бок о бок с реальностью «действительной».
«Недостатки — это вам не игрушки, а происки врагов»
Хотя в потреблении елочной игрушки в СССР царила известная унификация и столичный диктат здесь был очень силен, приобщение к ней в провинции, особенно национальной, имело свою специфику, обусловленную как особенностями регионального менталитета, культуры, традиций, так и наличием соответствующих сил и возможностей для следования столичной моде или для собственных экспериментов в этой области. Едва ли правильно говорить о том, что для местных елочных украшений была характерна какая-то особая инонациональная окрашенность, но культурно-бытовые практики их потребления, безусловно, разительно отличались от столичных.
Работая над книгой «История елочной игрушки, или Как наряжали советскую елку», я изучила материалы Архангельска, Казани, Оренбурга и ряда других городов России, и в книге этой приведены примеры такого особого, «провинциального», способа бытования елочной игрушки.
Производство елочной игрушки в провинции наталкивалось на ряд дополнительных трудностей. Во-первых, ощущалась явная нехватка квалифицированных кадров. Эта проблема лишь отчасти могла быть решена и решалась за счет выселенных в провинцию ссыльных и ссыльнопоселенцев. Высланная из Ленинграда в Казань в конце 1935 года художница Вера Шолпо вспоминала впоследствии, что долго не могла найти себе в городе никакой работы, пока случайно не прочитала в газете «Красная Татария» маленькое объявление об открытии в Казани мастерской фанерной игрушки, располагавшейся «в глубине большого грязного двора, в одноэтажном длинном каменном доме», организованной высланным в Казань из-за жены-англичанки бывшим бароном Остен-Сакеном. Коллектив сотрудников показался художнице несколько «странным». Кроме нее самой, в мастерской работали пятеро учеников-беспризорников, трудившихся за символическую плату, «бывший морской командир Эдуард Эдуардович Фришмут, высланный, не спрашивала, откуда и когда, пожилой человек, высланный из Ленинграда за религиозные убеждения и прошедший уже ссылку, научный работник Царевский Сергей Федорович, художник Бобровицкий Иосиф Ефимович, высланный из Баку за принадлежность жены к партии эсеров».
Другой проблемой было плохое качество или нехватка материалов, необходимых для изготовления елочных украшений. В той же мастерской Остен-Сакена из отходов фанеры изготовлялись плоские игрушки — и на подставках, и для елки (серии «Колхоз», «Красная армия», «Сказка о рыбаке и рыбке»). Первоначально в официальных источниках и тогдашних средствах массовой информации они характеризовались как прочные и изящные, хотя в действительности были хрупки, ненадежны и «несерьезны в художественном отношении». В 1937 году было объявлено о вредительстве, имевшем место в мастерской, и о «контрреволюционности» игрушек из серии «Красная армия», поскольку они быстро ломались: «Говорили: «Остен-Сакен — сукин сын, заказывает мощную „Красную армию“, которая в руках детей крошится». В ряде случаев, как констатировал другой источник, полученные дефицитные материалы вместо игрушек шли на производство иных товаров.
Не считаясь с реальными возможностями и условиями, недостатки и неудачи в производстве елочных украшений партийные теоретики искали прежде всего в политической ситуации в стране и объясняли их происками врагов народа, проникших в промысловую кооперацию. Все указанные недостатки действительно имели место, но не в результате действий вредителей, а в результате плохо продуманной стратегии по организации производства елочной игрушки и отсутствия необходимой и достаточной производственно-технической базы и кадрового потенциала. Однако партийные руководители больше уповали не на решение технических и технологических проблем, а на «большевистское воспитание» кадров игрушечников.
Украшения на ветках и национальный вопрос
Пристальное внимание уделялось изготовлению и потреблению елочных украшений в национальных республиках, поскольку советская елка должна была стать общесоюзным праздником. Настоятельно требовалось организовать и расширить производство елочных игрушек в национальных, в том числе традиционно мусульманских регионах, обращая особое внимание на «местную специфику» и «национальный орнамент», чтобы эта игрушка была близка и понятна детям всех народов СССР. К новому, 1939 году московская артель «Елочная игрушка» начала производить игрушку «Интернациональная дружба». Появились флажки — флаги союзных республик. Воспитывая чувство пролетарского интернационализма, советская власть не только сохранила традиционную многонациональную этнографическую игрушку, но и способствовала ее распространению по всей территории страны. Например, на елочных фигурках, изображавших представителей народов СССР, можно было рассмотреть все элементы традиционной этнографической мужской и женской одежды. Размещение на елке представителей разных национальностей призвано было «способствовать воспитанию симпатии к ним».
Существующий в исламе запрет на изображение людей и животных долгое время ограничивал возможность «потребления» елочной игрушки, в частности в татарских семьях (ведь среди елочных игрушек не было кукол «без лица», в которые традиционно играли татарские девочки), хотя в общественных елках дети-татары, естественно, принимали участие.
Тем не менее попытки распространить елочную игрушку в тех национальных регионах, где она была совершенно в диковинку, были упорны и масштабны, «До 1000 различных видов елочных украшений получили туркменские ребята, — сообщала ашхабадская газета „Туркменская искра“ накануне нового, 1939 года. — 15 вагонов елки было завезено в Туркмению».
К началу 1940-х годов елочная игрушка прочно вошла в советский, преимущественно городской, быт: она уже не вызывала ни зависти, ни удивления.
Если следовать теории «жизненных фаз соцреалистического канона», предложенной Хансом Гюнтером, то елочная игрушка успешно обошла фазу «протоканона», быстро миновала стадию «канонизации» и достаточно долго задержалась на стадии «каноноприменения». В своей наиболее откровенной, полной и «классической» форме советский елочно-игрушечный канон явил себя к середине 1950-х, чтобы затем деканонизироваться к рубежу 1960-х и 1970-х и раствориться в последующие годы (впрочем, даже в постсоветской елочной игрушке иногда можно уловить элементы «советского клише»).
Наличие канона, однако, отнюдь не означало, что все советские елки были похожи друг на друга, как близнецы. Несмотря на общую тенденцию к унификации и типизации, не могло существовать двух совершенно одинаковых елок: каждая игрушка на каждой елке в зависимости от окружающего ее контекста выглядела по-разному. В каждой семье была «своя» елка, и наряжаться она могла — вне зависимости от политической моды — в соответствии с семейными традициями.
Советская власть не просто жестко разграничила православное «буржуазно-дворянское» Рождество и советский «атеистический» Новый год вместе со всеми присущими им праздничными атрибутами, но и противопоставила их друг другу. Однако изменившееся почти до неузнаваемости смысловое содержание, а зачастую и форма елочных украшений отнюдь не свидетельствуют и сегодня о полном разрыве с традициями, и прежде всего с традицией их широкой востребованности в праздничном быту.
Алла Сальникова