«Заговори со мной, чтоб я тебя увидел», — некогда сказал Сократ. Человека можно одеть в какую угодно одежду, окружить предметами, создающими иллюзию о его вкусах, взглядах на жизнь, внутреннем мире; человеку можно дать блестящее образование — но сущность его не ускользнёт от внимательного собеседника. Как ни странно, именно нематериальные слова, которые, как пар, выходят изо рта человека и растворяются — а на самом деле бережно хранятся — где-то в пространстве и времени, «скажут» о человеке всё.
Нам нечасто приходится задумываться о сущности понятия «слово». Разве что в то время, когда учим своих детей говорить. Иногда такая необходимость возникает достаточно неожиданно, как, например, у меня в связи с сессией дочери. Филологический факультет, тот же, который когда-то закончила я сама… И вот мы уже вдвоём листаем учебники по языковедению, которые удалось достать, и пишем ответы на вопросы.
Для начала нужно дать характеристику слова как языковой единицы.
Любой носитель языка может выделить в своём либо чужом потоке речи отдельные слова — филологического образования для этого не нужно. В то же время ни одно из определений, данных лингвистами, не учитывает всех нюансов этого понятия. Некоторые учёные считают, что охарактеризовать его при помощи слова невозможно, что понятие слова не совместимо с нашим представлением о конкретной единице языка. Слова очень разные в пределах одного языка, а что уж говорить о сравнении слов, которые относятся к разным языкам (сравните: школа, учиться, и, для, ку-ку,
англ. a, the).
Но ведь надо же дать ответ, и мы выбираем самое подходящее — «звук либо комплекс звуков, за которыми закреплено определённое лексическое значение», — и радостно начинаем заполнять белое поле, стараясь не думать о том, что определение неточное, оно подходит и для морфем, и для предложений. И почему в украинском «залізниця» — это одно слово, а «железная дорога» — два? И что же тогда говорить об английском «вставать» — to get up? Сколько здесь слов: одно, два, а может, три? Прекрасно, и это только начало!Возникновение языка…
Опять несколько учебников — и версии, версии, версии…
Помню, как когда-то в школе я очень ждала, когда нам начнут преподавать биологию. Дело в том, что я была уверена: именно на этом уроке нам объяснят тайну жизни, ну как же ещё может начинаться такой предмет! Разница между жизнью и смертью для меня была совершенно непостижимой. Как и большинство детей, я не могла сформулировать вопрос так, чтобы меня поняли. Самой большой загадкой была работа сердца. Почему оно стучит? Что заставляет его работать? Конечно, тогда я не нашла ответа. Но биология всё должна была прояснить. И вот наконец-то первый урок… К сожалению, мне не удастся заинтриговать читателя: все на этом уроке были и сами всё слышали.
Разочарование, подобное тому, детскому, я испытала, разбирая некоторые гипотезы о возникновении языка.Но оставим тему экзаменов, ведь и в обычной жизни есть над чем поразмыслить. Самые обыкновенные слова, которые мы ежедневно употребляем, иногда можно увидеть в совершенно ином свете. Возьмём хотя бы звукоподражательные слова. Наша речь имеет такое свойство: своей внешней звуковой стороной, сочетанием гласных и согласных она характеризует предмет, независимо от того смысла, который вложен в содержание слова. В словах «квакать», «жужжать», «мяукать», «кукушка», «хохот», «топот» звуковая форма указывает на то, что квакает лягушка, мяукает кошка, мычит корова и так далее. Если изучающему русский язык известно значение слов «лягушка», «кошка» и «корова», то о смысле приведённых сказуемых он догадается по одной звуковой форме, так как слова эти носят в себе элемент звукоподражания. Как здесь не вспомнить об аллитерации — повторении одинаковых или однородных согласных, которые придают особую выразительность сказанному. Так, в поговорке «От топота копыт пыль по полю летит» звукоподражательным является слово «топот»: звуками «т», «п», «т» передаётся идея слухового ощущения; в слове «копыто», взятом отдельно, этой идеи нет, но она усиливается благодаря повторению согласных и новому согласному «к». А вот другой пример использования слова «топот», но уже из украинской литературы:
Наступ потвор. Впертість убивць.
Тупіт чобіт.
Ближчає. Дужчає. Глибшає. Тяжчає.
(Н. Бажан)
Повторением согласных «п», «т», «б», «ж», «ш» создаётся выразительный звуковой образ печально известного марша немецкой армии.
И раз уж мы затронули украинскую речь, позвольте дать несколько примеров из фразеологии, которые я очень люблю приводить своим ученикам. Для начала ответьте на вопрос: что нужно делать, чтобы о тебе сказали, что ты ведёшь себя, «як чумацька воша»? На самом деле всё очень просто — важничать. Вот ещё один фразеологизм, который не так легко сразу понять. Какое качество человека имеется в виду, если мы говорим о нём, что он «коту хвоста вузлом зав’яже»? Он ещё «з вареної крашанки курча висидить», «з-під стоячого підошву випоре», в него «і в ступі не влучиш». Теперь понятно, что речь идёт о сообразительном человеке. В противовес ему человек бестолковый — «ні цоб ні цабе»; если всё совсем плохо — «шкандибає на голову», если просто легкомысленный — «в нього цвіркуни в голові тріщать».
Но будем серьёзнее. Существует множество понятий, которые мы привычно выражаем словами, но не способны осмыслить, представить. Создатель, бесконечность, любовь, рай, ад — первое, что приходит в голову из этого ряда. Думаю, что эти слова ещё ждут нашего понимания. Когда-то обновлённый человек увидит всё иначе, шире. Ну а пока — имеем то, что имеем.Мне очень нравится афоризм Сократа, о котором я вначале вспоминала. Но, на мой взгляд, он не приемлем для филолога. Заговорить? Да пожалуйста! Словами можно играть, манипулировать, за ними удобно прятаться. Их можно затаскать так, что пользоваться ими будет неловко и банально. Вспомните образцы сочинений старшеклассниц из «Тома Сойера» Марка Твена. Сам автор охарактеризовал их так: «Одним из признаков, которым отличались эти сочинения, была сознательная, любовно взлелеянная меланхоличность; кроме того, расточительный и безудержный наплыв „высоких слов“, дальше — глупая манера лепить куда только можно особенно „яркие“ выражения и обороты, замусоливая их по самое никуда; а особенно бросалась в глаза и тягостно поражала назойливая и невыносимо убогая мораль, которая каждый раз помахивала своим куцым хвостом в конце каждого такого произведения».
Как часто мы забываем, что лаконичность — признак совершенства. Не зря редакторы любят повторять, что полностью отредактированный текст — это афоризм.
Наши давние предки пользовались очень небольшим количеством слов. Но с каким же благоговением они к ним относились! Одна из теорий возникновения такого фольклорного жанра, как загадка, утверждает, что своим появлением она обязана табу: люди не осмеливались называть определённые предметы или явления, чтобы не вызывать их дух, не осмеливались тревожить. Поэтому о них говорилось метафорически. Для нас загадка — это сжатое, аллегоричное описание событий, явлений, которые нужно разгадать. Мы лишь улыбаемся, когда слышим, что предки не называли существо, на которое шли охотиться, «чтобы оно не услышало», и не задумываемся: может, в чём-то они были умнее нас. Мы обращаемся к Богу, употребляя при этом обыкновенные слова, и не только верим, но и знаем, что нас слышат, — то есть осознаём эту важную функцию слова. В то же время сами не считаем нужным следить за тем, что говорим. Мы призываем Господа в свидетели своим «ей-Богу», и делаем это не только тогда, когда говорим правду. А уж произносить имя Творца всуе нам «Сам Бог велел». Если бы человек всегда мог помнить, что судить его будут как раз по тем словам, которыми он судил других, что своими словами он фактически творит себе суд, — он был бы несколько осторожней.
Древо нашего языка очень разрослось, переплелось с другими растущими вблизи деревьями. Но для выполнения основного задания человека — для спасения души — необходимо не так уж и много. В конце концов, можно обойтись двумя словами: «Господи, помилуй».
На человеке лежит огромная ответственность за пользование таким непостижимым словом. Конечно, филологу чаще, чем другим, приходится задумываться над сущностью этого понятия, поэтому мне очень хочется быть лаконичной, выдержанной, осторожной со словами. Старательно примерять их ещё до использования, а не сгребать в кучу перед исповедью, с досадой отмечая, что куча эта совсем не отличается от своих старших сестричек. И знаете, что в этой ситуации успокаивает встревоженную совесть? Правильно, слова.
В данном случае — слова Шекспира: «Мне легче научить двадцать человек, как правильно поступать, чем быть одним из этих двадцати и следовать своим же поучениям».
«ЗАВТРА». Владимир Борисович, 19 августа этого года в Ярославле, на открытии XXIX Международного фестиваля искусств «Преображение» прозвучала ваша оратория «Под стягом Александра», посвящённая 800-летию Александра Невского. Князя Александра Ярославича почитают все русские люди, но тем не менее, чтобы сочинить ораторию, нужно было какое-то особое отношение к нему. Или всё-таки дата сподвигла вас к этому?
Владимир ДОВГАНЬ, композитор, заслуженный деятель искусств России, профессор Православного Свято-Тихоновского университета. Здесь несколько факторов. Дата тоже сработала, потому что поводом послужил звонок моего старого товарища, дирижёра Евгения Святославовича Тугаринова. Он предложил мне написать ораторию-действо, посвящённую святому благоверному князю Александру Невскому.
Сначала я отказывался, хотя это очень дорогая для меня фигура, можно сказать, любимый герой с детства, но после кантаты Прокофьева, его музыки к фильму, браться за такую тему было как-то трудно.
Но Тугаринов мою совесть успокоил: «Прокофьев работал с симфоническим оркестром, а ты будешь без оркестра, только хор. И сама идея написать новое сочинение на эту тему принадлежит епископу Феодору Переславскому и Угличскому». Это было в 2016 году. Епископ Феодор, зная, что через пять лет будет 800-летие святого благоверного князя, обратился к Тугаринову, председателю правления Русского Православного хорового общества, с вопросом, есть ли, кроме кантаты Прокофьева, какие-то большие хоровые сочинения, посвящённые Александру Невскому. На что Евгений Святославович ответил: «Нет, но мы можем сделать. И есть композитор, который может написать!» Вот он мне и позвонил.
В общем, я загорелся этой идеей. К тому же она на подготовленную почву упала. Я уже сказал, что Александр Невский — мой любимый герой. И у меня были мысли о нём что-то написать, но как-то рука не поднималась после Прокофьева. Это же дерзость большая! Вроде как: «А не попробовать ли мне после Чайковского взяться за Пушкина?» Но, с другой стороны, всё-таки жанр другой. Тугаринов мне сам очертил, что это будет оратория-действо. Почему действо? Был у нас в XVII веке такой старинный жанр, освящённый церковью. То есть это не чисто театральное действо, но с элементами театрализации, обычно на библейский сюжет.
«ЗАВТРА». Мистерия.
Владимир ДОВГАНЬ. Да, православная мистерия XVII века. И я должен был что-то подобное сделать. Задача очень сложная. Оратории-то я писал, у меня было две оратории, но они не назывались действом. А здесь какой-то элемент театрализации был возможен, хотя это не обязательно, кстати говоря. На премьере мы отказались от театрализации, просто потому что это было трудно организовать. Но всё-таки у нас есть партии, олицетворяющие конкретных героев.
«ЗАВТРА». Упомянутый вами Прокофьев писал для фильма Эйзенштейна «Александр Невский», и там был сценарий, созданный в глобально символическом ключе противостояния двух культур, двух цивилизаций. Это один из самых православных фильмов в истории кино, что само по себе удивительно и потрясающе! Но тема Александра Невского имеет и исторический контекст. Вы учитывали какие-то исторические моменты, кроме символических, образных?
Владимир ДОВГАНЬ. Конечно! Я всегда увлекался историей. Не только русской, вообще историей, но история русская для меня была тем, чем я болел… И у меня были уже сочинения на исторические темы. Например, Третья симфония была посвящена святому благоверному князю Михаилу Черниговскому. И опера «Пожар московский», которая целиком не была поставлена, но финал на исторической сцене Большого театра исполнялся-таки в 2012 году в честь 200-летия победы над Наполеоном.
Так что историческая тематика мне близка. К тому же, когда я стал собирать материалы, то убедился в том, что фигура Александра Невского несмотря на то, что это самый признанный у нас герой, святая фигура для большинства, для кого-то является своего рода мишенью, в которую пускались и пускаются стрелы, часто отравленные. Я об этом и раньше слышал, конечно, но когда посмотрел в интернете, с ужасом обнаружил, что это принимает уже какие-то грубые и пошлые формы.
Тут у меня даже задор появился, полемический. Если вы говорите, что это чистый миф, мол, «ну, есть у вас миф о герое, а на самом деле никакой он не герой, человек он был плохой» и так далее, то я должен тогда людям показать правду, дать фактический исторический материал.
Наверное, я даже впал в какую-то крайность. Потом мне Тугаринов говорил: «У тебя же получается историческая лекция, а не текст оратории». Я говорю: «Ты прав! Надо сокращать и что-то переделывать». И сократил, причём такие вещи, которые мне очень не хотелось сокращать. Но я понимал, что дирижёр прав, нельзя утяжелять. Жанр оратории разрешает использование прозаического текста, читаемого, но он должен быть очень ёмким и кратким. И вот я ужал. Но несмотря на это совершенно справедливо Николай Петрович Бурляев, который, к счастью, взялся за то, чтобы прочитать этот текст, сказал: «Знаете ли… Всё-таки немного похоже на газетный текст». Я бы не сказал, что это назидательность, просто много сухой информации.
«ЗАВТРА». А на какие исторические источники вы опирались?
Владимир ДОВГАНЬ. Сначала, как дирижёр меня направлял, я хотел в основном представить героя как русского святого и опираться на его житие. С этого я начал. Но потом понял, что нужно всё-таки давать историю, и не только летописи, что обязательно, но и те факты, которые раскопали историки, и свести всю эту мозаику воедино.
Когда я встречался с епископом Феодором, он сказал, что не надо делать это сугубо церковным произведением. Это должно быть произведение для широкой публики, а не только для воцерковлённых. И даже для тех, кто вообще далёк от православия. Я и сам об этом думал, но для меня было важно, что епископ, который был инициатором создания сочинения, об этом сказал.
Мало того, он мне даже дал некоторые задания. Когда я ему показал набросок либретто (а мне пришлось самому писать, с большими трудностями, поскольку я пытался с писателями договориться, но у меня не получилось), епископ попросил добавить какие-то фрагменты. Например, посвящение в витязи четырёхлетнего Александра отцом и боярами. Пришлось искать этот материал, очень интересный, кстати.
И ещё он меня попросил отразить опасность возрождения язычества. У меня противостояние католического Рима и русского православия, естественно, было отражено, а о язычестве ничего не было. И я обратился к образу князя Михаила Черниговского — недавнего соперника отца Александра. Когда Михаила Черниговского вызвал в Орду хан Батый, князь отказался совершать языческие обряды и поклоняться идолам, за что был зверски убит. Я ввёл рассказ о подвиге Михаила Черниговского в сюжет, и это органично в него вплелось, хорошо рисуя эпоху.
В литературном тексте оратории есть и то, что в музыке не отражено. Например, походы Александра Невского после его знаменитых битв. Об этих походах мало известно широкой публике, и иногда даже складывается впечатление, что были только две битвы…
«ЗАВТРА». Невская битва и Ледовое побоище.
Владимир ДОВГАНЬ. Да! А дальше тишь да гладь, и только переговоры с Ордой. На самом деле было много походов в противостоянии Литве и скандинавским державам, Норвегии и Швеции.
«ЗАВТРА». Вообще конфликт, противостояние лежит в основе любого произведения. А как в оратории отражён образ врага?
Владимир ДОВГАНЬ. Надо сказать, что в своём творчестве, обращаясь к истории, я избегал создания образа врага. Почему? Во-первых, считаю, что это не дело музыки — заниматься созданием образа врага. Но иногда избежать этого просто невозможно! Вот, скажем, за симфонию «Михаил Черниговский» меня даже упрекали некоторые критики, что я чуть ли не межнациональную рознь разжигаю между русскими и монголами. На что я отвечал, что это исторические события…
«ЗАВТРА». Но рознь-то была!
Владимир ДОВГАНЬ. Да! Но в симфонии нет никакого шовинизма и национализма.
«ЗАВТРА». Выходит, тогда и Шостакович в «Ленинградской симфонии» разжигает национальную рознь?
Владимир ДОВГАНЬ. То есть, это странно поставленный вопрос. А во-вторых, в симфонии у меня основная тема — образ Михаила Черниговского. И эта тема модифицируется: то превращается в какие-то благородные темы, то в темы зла. И в первую очередь это преодоление зла в самом себе. Вот главная задача христианина! Но битв я там не изображал.
Я хотел показать, как человек преодолел самого себя. Всю жизнь князь Михаил Всеволодович боролся за власть: то за Киев, то за Новгород. И в конце концов он сбросил с себя великокняжеский плащ и отрёкся от славы земной, взыскуя Славы Небесной. То есть он пошёл на смерть сознательно. Батый обещал сохранить его власть в Чернигове, если он признает и соблюдёт все языческие обряды. И ведь другие князья это делали. Но, во-первых, духовник Михаила Черниговского благословил его на подвиг, а во-вторых, он сделал для себя какой-то внутренний выбор. Он решил преодолеть то, что было, вообще-то, ловушкой для князей. Ведь их не только заставляли поступиться совестью христианина, но и сталкивали в братоубийственной борьбе ради сохранения личной власти. И Михаил Черниговский от этой власти отказался. Поэтому у меня в симфонии нет образа врага, а есть борьба с самим собой.
Но в оратории, посвящённой Александру Невскому, отказаться от изображения врагов было невозможно. У меня центральная часть называется «Битва». Это хоровая сцена. Кстати, посредством хора изобразить битву почти невозможно. Тем не менее я решил это сделать. Нарочно не вводил никакие инструменты, хотя в оратории в целом я использовал барабаны (том-томы) в интермедиях. В хоровом номере я использовал барабаны только один раз, при изображении гибели Михаила Черниговского. Там барабаны создают атмосферу языческого злодейства. Причём среди этих язычников тот, кто отрубил голову князю, — свой, недавний черниговский, северский человек (Северская земля входила в Черниговское княжество). Он отрёкся от христианства, стал язычником и убийцей Михаила Черниговского. Правда, Карамзин считал, что это из милосердия, чтоб прекратить мучения, но это другой вопрос. Главное, что он был одним из убийц.
«ЗАВТРА». Возможно, он этим хотел доказать, что он больший язычник, чем сами язычники. И в наше время среди эмигрантов, покинувших Россию, тоже есть такие, которые хотят доказать, что они — люди Запада гораздо больше, чем коренные жители.
Владимир ДОВГАНЬ. Так вот, в изображении битвы русских воинов и западных рыцарей я опирался, с одной стороны, на традиции русской православной музыки: знаменный распев и другие старинные распевы. Кстати, так же, как и Прокофьев, я не пытался точно воссоздать русскую музыку XIII века, но не потому, что я Прокофьеву подражал, а потому, что понимал неслучайность выбора великого композитора: современная публика это не восприняла бы. Конечно, я использовал старинные интонации знаменного распева, но обработал их в таком контексте, который современным человеком воспринимается как русская старина.
С другой стороны, для изображения рыцарей и их пехоты буквально перенести западную музыку XIII века — тоже не подействовало бы. Поэтому я взял оттуда некоторые ритмические, интонационные формулы и обострил их, как бы увеличил, как в увеличительное стекло.
И вот ещё на чём сыграл: я с самого начала знал, что у меня будут церковнославянский язык и латынь. Тут, как говорится, изобретать ничего не надо. Русские во время битвы у меня поют тексты псалмов, они очень удачно легли, и мне даже не надо было ничего придумывать. А латынь? Поскольку для русского человека крестоносцы не веру христианскую несли, а смерть, разрушения, то я заставил этих рыцарей произносить не слова молитвы, а некоторые латинские изречения о страхе, смерти, и это как заклинание звучит.
«ЗАВТРА». Это верно. Я в своё время вслух читал начало «Записок…» Цезаря о Галльской войне: «Gallia est omnis divisa in partes tres, quarum unam incolunt…» Очень впечатлялись люди и думали, что это страшные заклинания.
А как прошла премьера оратории? Что стояло на пути к ней? Ведь подобная постановка, мне кажется, крайне сложна. Как вы вообще смогли это сделать?
Владимир ДОВГАНЬ. Трудностей было очень много. Во-первых, я писал в расчёте на определённые коллективы, там должен был быть не один хор, а несколько. Но пока я писал, возможность работы с этими коллективами улетучилась. Пришлось менять в расчёте на другие составы. У меня детский хор участвовал в двух номерах. А на премьере детского хора не было, поскольку из-за ковидных условий у нас не было возможности привлекать детей. Поэтому пришлось дирижёру их как-то заменять. Но так как всего два номера, это не смертельно. А до этого, за полтора года до премьеры, меня, наоборот, просили, чтобы я увеличил количество номеров с детскими хорами, потому что тогда с ними была возможность работать. Но я от этого потом отказался, так как это было достаточно случайно, необязательно.
В результате менялись составы, велись долгие переговоры, но кончалось всё… обрушением. То есть несколько проектов обрушилось. В итоге сам дирижёр мне позвонил в начале сентября прошлого года и сказал: «Володя, я не смогу!» (он весной тяжело переболел ковидом), «… у меня просто сил не хватит на такой гигантский проект. Но помогать тебе буду!»
И Евгений Святославович Тугаринов действительно продолжал мне помогать. Он очень много сделал. Он помог найти дирижёра Владимира Викторовича Контарева, профессора Московской консерватории. Владимир Викторович взвалил на себя всю организационную и творческую работу. Тугаринов его знал хорошо, он даже когда-то учился у него в консерватории. И рекомендовал мою музыку, что имело значение, поскольку мы с Контаревым не были знакомы.
«ЗАВТРА». Хотя, казалось бы, общая среда…
Владимир ДОВГАНЬ. Да, а вот не были… Я просто знал, что есть такой хороший дирижёр, и он тоже обо мне что-то слышал.
Тугаринов ещё очень помог тем, что договорился с Бурляевым, а участие в премьере такого большого артиста, как Николай Петрович, имело огромное значение. Вообще Тугаринов не только прекрасный дирижёр, но и замечательный организатор, потому что договариваться и обзванивать людей — это большая и сложная работа. А я уже шёл по проторённой дорожке. Так что, спасибо всем, кто мне помогал. И, конечно, огромная благодарность Владимиру Викторовичу Контареву, художественному руководителю и главному дирижёру хоровой капеллы «Ярославия».
Этот хор на уровне лучших московских, ничуть им не уступает. Виртуозный хор, в прекрасных русских традициях, исполняет много русской музыки. И ведь я написал сложное произведение. Тугаринов меня даже за это поругивал и просил, чтобы я что-то упростил. Но, в общем, мы исполнили вариант не упрощённый, а самый, так сказать, бескомпромиссный, сложный вариант. Хор справился очень хорошо.
Конечно, в первом исполнении, может быть, не всё стопроцентно получилось так, как я задумывал. Тем более, что я присутствовал только на последней, генеральной, репетиции в день концерта. Естественно, менять какие-то темпы было уже поздно. Но в целом исполнение было очень удачным. Ярославские СМИ писали, что публика приняла сочинение восторженно, что было приятно.
И власти ярославские отнеслись к нам очень хорошо. Это было открытие фестиваля, и тема такая, святая для всех. Всё вечернее время, с 19 часов, ярославское телевидение отдало концерту: показали не только ораторию, но и вступительные слова, и вручение наград и дипломов после концерта — всю церемонию. Такого внимания к музыке я не видел с далёких 1980-х годов. Это уже забытое явление… Так что спасибо ярославцам, всем, за такое доброе отношение и к музыке, и к композиторам! Чувствовалось, что и хору музыка близка, они всё через себя пропустили.
Хочу поблагодарить также солистов и музыкантов. Это лауреаты международных конкурсов Алина Яровая (сопрано), Яна Чернятина (меццо-сопрано), Александр Суханов (баритон), Родион Васенькин (бас), лауреат премии «Национальное достояние России» Ольга Алексеева (гусли), дипломант Всероссийского конкурса Марфа Никитина (гусли), заслуженный артист России Владимир Попов (ударные), лауреат международных конкурсов Анна Попова (ударные). И особая благодарность народному артисту России Николаю Петровичу Бурляеву за художественное слово. Также хочу отметить, что название оратории — «Под стягом Александра» — предложил епископ Феодор, ныне митрополит Волгоградский и Камышинский.
«ЗАВТРА». Владимир Борисович, спасибо за беседу!
Пользуясь случаем, приглашаю всех на московскую премьеру оратории-действа в честь 800-летия Александра Невского, которая состоится 15 января в Московском Доме музыки.
На фото: мемориальный комплекс «Князь Александр Невский с дружиной», установленный на берегу Чудского озера 11 сентября 2021 года Российским военно-историческим обществом при поддержке Министерства обороны РФ. Скульпторы Виталий Шанов и Дарья Успенская, архитекторы — Константин Фомин и Дмитрий Смирнов.
Автор На чтение 29 мин. Просмотров 58 Опубликовано
16 и 17 июня в БДТ имени Г. А. Товстоногова состоится премьера — спектакль Андрея Могучего «Гроза» по одноименной пьесе Александра Островского. Diletant.media решил вспомнить историю драмы. О первой постановке «Грозы» и реакции современников на пьесу расскажет Екатерина Астафьева.Первая постановка Впервые «Гроза» Островского была поставлена на сцене Малого театра 16 ноября 1859 года. Премьера совпала с бенефисом актера Сергея Васильева, которому досталась роль Тихона. Некоторых героев играли люди, специально для которых драматург писал роли. Например, в Катерину перевоплотилась актриса Любовь Никулина-Косицкая, Кабаниху сыграла Надежда Рыкалова, а Варвара Бороздина даже подарила имя героине пьесы.
Публика была в восторге, пресса пестрела хвалебными рецензиями. Автор «Отечественных записок» Дудышкин писал: «В городке, в котором люди умеют богатеть, в котором непременно должна быть одна большая, грязная улица и на ней нечто вроде гостиного двора, и почётные купцы, о которых г. Тургенев сказал, что они «трутся обыкновенно около своих лавок и притворяются, будто торгуют» — в этаком-то городке, каких мы с вами видали много, а проезжали, не видав, ещё более, произошла та трогательная драма, которая нас так поразила».
«Гроза» в Петербурге Вторая премьера «Грозы» состоялась 2 декабря 1859 года уже в Петербурге. На этот раз для зрителей распахнул свои двери Александринский театр. Публика восприняла спектакль благосклонно. Критики особенно отмечали Александра Мартынова, который раскрыл свой талант в роли Тихона. Евдокия Панаева, жена литератора Ивана Панаева, пишет в своих воспоминаниях: «Я была на первом представлении «Грозы» Островского. Мартынов так сыграл свою роль, что дух замирал от каждого его слова в последней сцене, когда он бросился к трупу своей жены, вытащенной из воды. Все зрители были потрясены его игрой. В «Грозе» Мартынов показал, что обладает также замечательным трагическим талантом». К сожалению, судьба актера оказалась трагична: летом 1860-го он скончался от чахотки.
Гликерия Федотова в роли Катерины, Малый театр, 1866
Спустя год после петербургской премьеры пьеса перешла в репертуар Мариинского театра, а оттуда — на провинциальные сцены. В 1860-м «Гроза» вышла в печать: сперва она появилась в журнале «Библиотека для чтения», а затем — отдельным изданием.Темное царство Многие знаменитые критики сочли своим долгом написать отзыв на драму Островского. В трех критических статьях, вышедших в «Современнике» в 1859—1860 годах, Николай Добролюбов рассматривает город Калинов как «темное царство». Он определяет главные правила драмы и затем выясняет, что в пьесе Островского большинство из них нарушено. Тем не менее автор считает, что «Гроза» — «самое решительное произведение Островского». О самом драматурге Добролюбов пишет: «Островский обладает глубоким пониманием русской жизни и великим уменьем изображать резко и живо самые существенные ее стороны».
Эскизы декораций Головина к «Грозе», 1916
Писарев против Добролюбова С Добролюбовым полемизирует Дмитрий Писарев в статье «Мотивы русской драмы». То, что первый критик величественно именует «темным царством», второй называет попросту «семейным курятником», вспоминая известную поговорку «яйца курицу не учат». И тем более Писарев не считает Катерину «лучом света». Со свойственным ему скепсисом критик емко описывает поведение героини и суть пьесы: «Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь, и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой».
«Гроза» на сцене Малого театра, 1962
Цензор Гончаров Лестный отзыв можно найти в короткой статье Ивана Гончарова, который ко времени премьеры служил цензором. Писатель замечает: «Не опасаясь обвинения в преувеличении, могу сказать по совести, что подобного произведения, как драмы, в нашей литературе не было. Она бесспорно занимает и, вероятно, долго будет занимать первое место по высоким классическим красотам». Гончаров обращает отдельное внимание на язык действующих лиц — «художественно верный, взятый из действительности, как и самые лица, им говорящие».
После «Грозы» В статью «После «Грозы» сложились письма критика Аполлона Григорьева к Ивану Тургеневу. Григорьев рассматривает пьесу как произведение народного поэта. Об Островском он пишет: «Островский прежде всего драматург: ведь он создает свои типы не для г. -бова (Добролюбова, прим. «Дилетанта»), автора статей о «Темном царстве», — не для вас, не для меня, не для кого-нибудь, а для массы, для которой он, пожалуй, как поэт ее, поэт народный, есть и учитель, но учитель с тех высших точек зрения, которые доступны ей, массе, а не вам, не мне, не г. -бову, с точек зрения, ею, массой, понимаемых, ею разделяемых».
Учебная заметка для студентов
Исаак Левитан. Вечер. Золотой Плес (1889)
Невероятная полемика вокруг пьесы А. Островского «Гроза» началась еще при жизни драматурга. Речь идет о пяти статьях:
- Н. Добролюбов «Луч света в темном царстве» (1860);
- Д. Писарев «Мотивы русской драмы» (1864);
- М. Антонович «Промахи» (1864);
- А. Григорьев «После „Грозы“ Островского. Письма к И. С. Тургеневу» (1860);
- М. Достоевский «„Гроза“. Драма в пяти действиях А. Н. Островского» (1860).
Разберемся в высказанных критиками точках зрения.
Н. А. Добролюбов
«Гроза» есть, без сомнения, самое решительное произведение Островского; взаимные отношения самодурства и безгласности доведены в ней до самых трагических последствий; и при всем том большая часть читавших и видевших эту пьесу соглашается, что она производит впечатление менее тяжкое и грустное, нежели другие пьесы Островского (не говоря, разумеется, об его этюдах чисто комического характера). В «Грозе» есть даже что-то освежающее и ободряющее. Это «что-то» и есть, по нашему мнению, фон пьесы, указанный нами и обнаруживающий шаткость и близкий конец самодурства. Затем самый характер Катерины, рисующийся на этом фоне, тоже веет на нас новою жизнью, которая открывается нам в самой ее гибели.
Дело в том, что характер Катерины, как он исполнен в «Грозе», составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе. Он соответствует новой фазе нашей народной жизни, он давно требовал своего осуществления в литературе, около него вертелись наши лучшие писатели; но они умели только понять его надобность и не могли уразуметь и почувствовать его сущности; это сумел сделать Островский. <…>
Прежде всего вас поражает необыкновенная своеобразность этого характера. Ничего нет в нем внешнего, чужого, а все выходит как-то изнутри его; всякое впечатление переработывается в нем и затем срастается с ним органически. Это мы видим, например, в простодушном рассказе Катерины о своем детском возрасте и о жизни в доме у матери. Оказывается, что воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей: в доме ее матери было то же, что и у Кабановых, — ходили в церковь, шили золотом по бархату, слушали рассказы странниц, обедали, гуляли по саду, опять беседовали с богомолками и сами молились… Выслушав рассказ Катерины, Варвара, сестра ее мужа, с удивлением замечает: «Да ведь и у нас то же самое». Но разница определяется Катериною очень быстро в пяти словах: «Да здесь все как будто из-под неволи!» И дальнейший разговор показывает, что во всей этой внешности, которая так обыденна у нас повсюду, Катерина умела находить свой особенный смысл, применять ее к своим потребностям и стремлениям, пока не налегла на нее тяжелая рука Кабанихи. Катерина вовсе не принадлежит к буйным характерам, никогда не довольным, любящим разрушать во что бы то ни стало. Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот почему она старается все осмыслить и облагородить в своем воображении; то настроение, при котором, по выражению поэта, —
это настроение до последней крайности не покидает Катерину. <…>
В положении Катерины мы видим, что, напротив, все «идеи», внушенные ей с детства, все принципы окружающей среды — восстают против ее естественных стремлений и поступков. Страшная борьба, на которую осуждена молодая женщина, совершается в каждом слове, в каждом движении драмы, и вот где оказывается вся важность вводных лиц, за которых так упрекают Островского. Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях одинаковых с понятиями среды, в которой живет, и не может от них отрешиться, не имея никакого теоретического образования. Рассказы странниц и внушения домашних хоть и переработывались ею по-своему, но не могли не оставить безобразного следа в ее душе: и действительно, мы видим в пьесе, что Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления, сохранила от своего воспитания одно сильное чувство — страх каких-то темных сил, чего-то неведомого, чего она не могла ни объяснить себе хорошенько, ни отвергнуть. За каждую мысль свою она боится, за самое простое чувство она ждет себе кары; ей кажется, что гроза ее убьет, потому что она грешница; картина геенны огненной на стене церковной представляется ей уже предвестием ее вечной муки… А все окружающее поддерживает и развивает в ней этот страх: Феклуши ходят к Кабанихе толковать о последних временах; Дикой твердит, что гроза в наказание нам посылается, чтоб мы чувствовали; пришедшая барыня, наводящая страх на всех в городе, показывается несколько раз с тем, чтобы зловещим голосом прокричать над Катериною: «Все в огне гореть будете в неугасимом». <…>
В монологах Катерины видно, что у ней и теперь нет ничего формулированного; она до конца водится своей натурой, а не заданными решениями, потому что для решений ей бы надо было иметь логические, твердые основания, а между тем все начала, которые ей даны для теоретических рассуждений, решительно противны ее натуральным влечениям. Оттого она не только не принимает геройских поз и не произносит изречений, доказывающих твердость характера, а даже напротив — является в виде слабой женщины, не умеющей противиться своим влечениям, и старается оправдывать тот героизм, какой проявляется в ее поступках. Она решилась умереть, но ее страшит мысль, что это грех, и она как бы старается доказать нам и себе, что ее можно и простить, так как ей уж очень тяжело. Ей хотелось бы пользоваться жизнью и любовью; но она знает, что это преступление, и потому говорит в оправдание свое: «Что ж, уж все равно, уж душу свою я ведь погубила!» Ни на кого она не жалуется, никого не винит, и даже на мысль ей не приходит ничего подобного; напротив, она перед всеми виновата, даже Бориса она спрашивает, не сердится ли он на нее, не проклинает ли… Нет в ней ни злобы, ни презрения, ничего, чем так красуются обыкновенно разочарованные герои, самовольно покидающие свет. Но не может она жить больше, не может, да и только; от полноты сердца говорит она: «Уж измучилась я… Долго ль мне еще мучиться? Для чего мне теперь жить, — ну, для чего? Ничего мне не надо, ничего мне не мило, и свет божий не мил! — а смерть не приходит. Ты ее кличешь, а она не приходит. Что ни увижу, что ни услышу, только тут (показывая на сердце) больно». При мысли о могиле ей делается легче — спокойствие как будто проливается ей в душу. «Так тихо, так хорошо… А об жизни и думать не хочется… Опять жить?.. Нет, нет, не надо… нехорошо. И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду… Придешь к ним — они ходят, говорят, — а на что мне это?..» И мысль о горечи жизни, какую надо будет терпеть, до того терзает Катерину, что повергает ее в какое-то полугорячечное состояние. В последний момент особенно живо мелькают в ее воображении все домашние ужасы. Она вскрикивает: «А поймают меня да воротят домой насильно!.. Скорей, скорей…» И дело кончено: она не будет более жертвою бездушной свекрови, не будет более томиться взаперти с бесхарактерным и противным ей мужем. Она освобождена!..
Грустно, горько такое освобождение; но что же делать, когда другого выхода нет. Хорошо, что нашлась в бедной женщине решимость хоть на этот страшный выход. В том и сила ее характера, оттого-то «Гроза» и производит на нас впечатление освежающее, как мы сказали выше. <…>
Д. А. Писарев
Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского. <…>
Добролюбов спросил бы самого себя: как мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась в глаза одна привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в совершенно другом свете. <…>
Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой. <…>
М. А. Антонович
…г. Писарев решился исправлять Добролюбова, как г. Зайцев Сеченова, и разоблачать его ошибки, к которым он причисляет одну из самых лучших и глубокомысленнейших статей его «Луч света в темном царстве», написанную по поводу «Грозы» г. Островского. Эту-то поучительную, глубоко прочувствованную и продуманную статью г. Писарев силится залить мутною водою своих фраз и общих мест. <…>
Г. Писареву почудилось, будто бы Добролюбов представляет себе Катерину женщиной с развитым умом и с развитым характером, которая будто бы и решилась на протест только вследствие образования и развития ума, потому будто бы и названа «лучом света». Навязавши таким образом Добролюбову свою собственную фантазию, г. Писарев и стал опровергать ее так, как бы она принадлежала Добролюбову. Как же можно, рассуждал про себя г. Писарев, назвать Катерину светлым лучом, когда она женщина простая, неразвитая; как она могла протестовать против самодурства, когда воспитание не развило ее ума, когда она вовсе не знала естественных наук, которые, по мнению великого историка Бокля, необходимы для прогресса, не имела таких реалистических идей, какие есть, например, у самого г. Писарева, даже была заражена предрассудками, боялась грома и картины адского пламени, нарисованной на стенах галлереи. Значит, умозаключил г. Писарев, Добролюбов ошибается и есть поборник искусства для искусства, когда называет Катерину протестанткой и лучом света. Удивительное доказательство!
Так-то вы, г. Писарев, внимательны к Добролюбову и так-то вы понимаете то, что хотите опровергать? Где ж это вы нашли, будто бы у Добролюбова Катерина представляется женщиной с развитым умом, будто протест ее вытекает из каких-нибудь определенных понятий и сознанных теоретических принципов, для понимания которых действительно требуется развитие ума? Мы уже видели выше, что, по взгляду Добролюбова, протест Катерины был такого рода, что для него не требовалось ни развитие ума, ни знание естественных наук и Бокля, ни понимание электричества, ни свобода от предрассудков, или чтение статей г. Писарева; это был протест непосредственный, так сказать, инстинктивный, протест цельной нормальной натуры в ее первобытном виде, как она вышла сама собою без всяких посредств искусственного воспитания. <…>
Таким образом вся эта фанфаронада г. Писарева в сущности очень жалка. Оказывается, что он не понял Добролюбова, перетолковал его мысль и на основании своего непонимания обличил его в небывалых ошибках и в несуществующих противоречиях…
А. А. Григорьев
Впечатление сильное, глубокое и главным образом положительно общее произведено было не вторым действием драмы, которое, хотя и с некоторым трудом, но все-таки можно еще притянуть к карающему и обличительному роду литературы, — а концом третьего, в котором (конце) решительно ничего иного нет, кроме поэзии народной жизни, — смело, широко и вольно захваченной художником в одном из ее существеннейших моментов, не допускающих не только обличения, но даже критики и анализа: так этот момент схвачен и передан поэтически, непосредственно. Вы не были еще на представлении, но вы знаете этот великолепный по своей смелой поэзии момент — эту небывалую доселе ночь свидания в овраге, всю дышащую близостью Волги, всю благоухающую запахом трав широких ее лугов, всю звучащую вольными песнями, «забавными», тайными речами, всю полную обаяния страсти веселой и разгульной и не меньшего обаяния страсти глубокой и трагически-роковой. Это ведь создано так, как будто не художник, а целый народ создавал тут! И это-то именно было всего сильнее почувствовано в произведении массою, и притом массою в Петербурге, диви бы в Москве, — массою сложною, разнородною, — почувствовано при всей неизбежной (хотя значительно меньшей против обыкновения) фальши, при всей пугающей резкости александрийского выполнения.
М. М. Достоевский
Гибнет одна Катерина, но она погибла бы и без деспотизма. Это жертва собственной чистоты и своих верований. <…> Жизнь Катерины разбита и без самоубийства. Будет ли она жить, пострижется ли в монахини, наложит ли на себя руки — результат один относительно ее душевного состояния, но совершенно другой относительно впечатления. Г. Островскому хотелось, чтоб этот последний акт своей жизни она совершила с полным сознанием и дошла до него путем раздумья. Мысль прекрасная, еще более усиливающая краски, так поэтически щедро потраченные на этот характер. Но, скажут и говорят уже многие, не противоречит ли такое самоубийство ее религиозным верованиям? Конечно противоречит, совершенно противоречит, но эта черта существенна в характере Катерины. Дело в том, что по своему в высшей степени живому темпераменту, она никак не может ужиться в тесной сфере своих убеждений. Полюбила она, совершенно сознавая весь грех своей любви, а между тем все-таки полюбила, будь потом, что будет; закаялась потом видеться с Борисом, а сама все-таки прибежала проститься с ним. Точно так решается она на самоубийство, потому что сил не хватает у ней перенести отчаяние. Она женщина высоких поэтических порывов, но вместе с тем преслабая. Эта непреклонность верований и частая измена им и составляет весь трагизм разбираемого нами характера.
 |
| Катерина и Борис. Художник С. В. Герасимов |
Пьеса «Гроза» является одним из самых знаменитых произведений великого русского драматурга А. Н. Островского. В этой статье представлена критика о пьесе «Гроза» Островского: отзывы таких критиков-современников, как А. Григорьев, А. Н. Добролюбов, М. Писарев и др.Смотрите: — Краткое содержание пьесы «Гроза»— Все материалы по пьесе «Гроза»
Критика о пьесе «Гроза» Островского, отзывы современников (Григорьев, Добролюбов, Писарев и др.)
А. Пальховский: «Если на пьесу г. Островского смотреть как на драму в настоящем смысле этого слова, то она не выдержит строгой критики: многое в ней окажется лишним, многое недостаточным; но если в ней видеть едкую сатиру, облеченную только в форму драмы, – то она, по нашему мнению, превосходит все до сих пор написанное почтенным автором. Цель «Грозы» — показать во всем ужасающем свете как тот страшный семейный деспотизм, который господствует в «темном царстве» – в быту некоторой части нашего загрубелого, неразвитого купечества, внутренней стороной своей жизни еще принадлежащего временам давно минувшим, — так и тот убийственный, роковой мистицизм, который страшною сетью опутывает душу неразвитого человека.И автор мастерски достиг своей цели: перед вами в ужасной, поразительной картине выступают пагубные результаты того и другого, – в картине, верно срисованной с натуры и ни одной чертой не отступающей от мрачной действительности; вы видите в живых, художественно-воспроизведенных образах, до чего доводят эти два бича человеческого рода – до потери воли, характера, до разврата и даже самоубийства.» («Гроза». Драма А. Н. Островского», журнал «Московский вестник», 1859 г., № 49) Н. Ф. Павлов: «…произведения г. Островского поселяют какую-то уверенность, что он все это слышал где-то, где-то видел, не в своем воображении, а в действительности. Так ли было или нет – все равно, дело в впечатлении. <…> …его талант, по нашему мнению, не обладает тем качеством, которое называется творчеством. Но он владеет великим свойством — наблюдательностью. <…>…займемся в особенности героинею «Грозы». Эта женщина возбудила все наше негодование. На автора она жаловаться не может. Чего он не сделал для нее и какой неблагодарностью не заплатила она ему! Он позволил ей, шестилетнему еще ребенку, из жажды воли, кататься в лодке одной по Волге, он научил ее слушать пение птичек, говорить о поэзии, о любви, чуть не о переселении душ. Правда, он же выдал ее замуж за пьяного дурака и поместил в самое дурное общество, но зато снабдил такою нежностью чувств, таким пылом сердца и поставил в такую пытку, что ей легко было приобресть большое знакомство и расположить в свою пользу очень хороших людей. Писатель с своей стороны сделал все, что мог, и не его вина, если эта безвестная женщина явилась перед нами в таком виде, что бледность ее щек показалась нам дешевым притираньем…» (Н. Ф. Павлов, статья «Гроза», газета «Наше время», 1860 г., №1)А. А. Григорьев:«Г-н Пальховский … глубоко уверовал в то, что Островский каратель и обличитель самодурства и прочего, и вот «Гроза» вышла у него только сатирою, и только в смысле сатиры придал он ей значение. Мысль и сама по себе дикая … <…> Извините за цинизм моих выражений, но они мне приходили невольно на язык, когда я с судорожным хохотом читал статью г. Пальховского… <…> Но ведь смех смеху рознь, и в моем смехе было много грусти… и много тяжелых вопросов выходило из-за логического комизма…» (А. Григорьев, «После «Грозы» Островского», журнал «Русский мир», 1860 г., №5)И. И. Панаев: «Если мы скажем, что новая драма Островского — «Гроза»… принадлежит к явлениям, выходящим из ряда обыкновенных явлений на нашей сцене — то, конечно, даже и молодые скептики не упрекнут нас в этом случае за увлечение… Новая драма г. Островского, по нашему крайнему убеждению, принадлежит к замечательным явлениям русской литературы — и по мысли, заключающейся в ней, и по выполнению.» (И. И. Панаев, ««Заметки Нового поэта» о «Грозе»», журнал «Современник», 1859 г. №12)E. Н. Эдельсон: «… в протестующей Катерине и в том, что задавило это светлое создание, мы узнаем свое, народное. Мы с наслаждением видим усилия автора найти в данных русской же жизни новые начала, способные к борьбе слишком уже отяготевшими над нею старыми формами, и торжествуем успех автора как бы нашу собственную победу. Мы чувствуем неизбежность гибели того существа, к которому автор успел возбудить все наши симпатии, но мы радуемся в то же время новым, живым силам, открытым автором в той же народной жизни, и сознаем ее вследствие того близкою себе, родственною. Огромная заслуга писателя!» (E. Н. Эдельсон, «Библиотека для чтения, 1864 г., №1)П. И. Мельников-Печерский: «Все прежние произведения г. Островского представляют темное царство безвыходным, неприкосновенным, таким царством, которому, кажется, не будет конца… . В «Грозе» — не то, в «Грозе» слышен протест против самодурства, слышен из уст каждой жертвы … Но всего сильнее, по нашему мнению, протест Кулигина. Это протест просвещения, уже проникающего в темные массы домостроевского быта» (П. И. Мельников-Печерский, «Северная пчела», 1860 г., №41)М. М. Достоевский: ««Гроза» есть, без сомнения, одно из лучших его произведений. В ней поэт взял несколько новых сторон из русской жизни, до него никак еще не початых. В этой драме он, по нашему мнению, шире прежнего взглянул на изображаемую им жизнь и дал нам из нее полные поэтические образы. Если и есть недостатки в его пьесе, то они совершенно выкупаются первоклассными красотами. В «Грозе» слышны новые мотивы, прелесть которых удваивается именно потому, что они новы. Галерея русских женщин Островского украсилась новыми характерами, и его Катерина, старуха Кабанова, Варвара, даже Феклуша займут в ней видное место. В этой пьесе мы заметили еще новую черту в таланте ее автора, хотя творческие приемы у него остались те же, что и прежде. Это попытка на анализ. <…> Мы сомневаемся только, чтоб анализ мог ужиться с драматической формой, которая по своей сущности уже чуждается его.» (М. М. Достоевский, ««Гроза». Драма в пяти действиях А. Н. Островского», «Светоч», 1860 г. №3)Н. А. Добролюбов:(из статьи «Луч света в темном царстве») «…Критики, подобные Н. Ф. Павлову, г. Некрасову из Москвы, г. Пальховскому [см. отзывы выше] и пр., тем и грешат особенно, что предполагают безусловное согласие между собою и общим мнением гораздо в большем количестве пунктов, чем следует. <…> …А. Григорьев [см. отзыв выше]… должно быть, от избытка восторга — ему никогда не удается высказать с некоторой ясностью, за что же именно он ценит Островского. Мы читали его статьи и никак не могли добиться толку. <…> …характер Катерины, как он исполнен в «Грозе», составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе. <…> Решительный, цельный русский характер, действующий в среде Диких и Кабановых, является у Островского в женском типе… Известно, что крайности отражаются крайностями и что самый сильный протест бывает тот, который поднимается, наконец, из груди самых слабых и терпеливых. <…> Катерина вовсе не принадлежит к буйным характерам, никогда не довольным, любящим разрушать во что бы то ни стало. Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот почему она старается все осмыслить и облагородить в своем воображении… <…> … у Катерины, как личности непосредственной, живой, все делается по влечению натуры, без отчетливого сознания, а у людей, развитых теоретически и сильных умом, – главную роль играет логика и анализ. <…> Сначала, по врожденной доброте и благородству души своей, она будет делать все возможные усилия, чтобы не нарушить мира и прав других, чтобы получить желаемое с возможно большим соблюдением всех требований, какие на нее налагаются людьми… Но если нет, – она ни перед чем не остановится… Такой именно выход представился Катерине, и другого нельзя было ожидать среди той обстановки, в которой она находится. <…> …Тихон представляет один из множества тех жалких типов, которые обыкновенно называются безвредными, хотя они в общем-то смысле столь же вредны, как и сами самодуры, потому что служат их верными помощниками. <…> Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях, одинаковых с понятиями среды, и которой живет, и не может от них отрешиться, не имея никакого теоретического образования… <…> К Борису влечет ее не одно то, что он ей нравится, что он и с виду и по речам не похож на остальных, окружающих ее; к нему влечет ее и потребность любви, не нашедшая себе отзыва в муже, и оскорбленное чувство жены и женщины, и смертельная тоска ее однообразной жизни, и желание воли, простора, горячей, беззапретной свободы. <…> Без сомнения, лучше бы было, если б возможно было Катерине избавиться другим образом от своих мучителей или ежели бы окружающие ее мучители могли измениться и примирить ее с собою и с жизнью. <…> …другое решение — бежать с Борисом от произвола и насилия домашних. <…> И она не пренебрегает этим выходом…, она … вовсе не прочь от побега… <…> Но тут-то и всплывает перед нами на минуту камень… материальная зависимость. Борис ничего не имеет и вполне зависит от дяди – Дикого… <…> Борис – не герой, он далеко не стоит Катерины, она и полюбила-то его больше на безлюдье. <…> В Катерине видим мы протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябаньем, которое ей дают в обмен на ее живую душу. <…> Слова Тихона дают ключ к уразумению пьесы для тех, кто бы даже и не понял ее сущности ранее; они заставляют зрителя подумать уже не о любовной интриге, а обо всей этой жизни, где живые завидуют умершим, да еще каким — самоубийцам!..» (Н. А. Добролюбов, «Луч света в темном царстве», журнал «Современник», 1860 г., №10)М. И. Писарев:«Новое произведение г. Островского исполнено жизни, свежести красок и величайшей правды. <…> По содержанию своему драма относится к купеческому быту глухого городка, но и в этом быту, задавленном бессмысленною обрядностью, мелкою спесью, пробивается порою искра человеческого чувства. <…> Сущность драмы г. Островского, очевидно, состоит в борьбе свободы нравственного чувства с самовластием семейного быта. С одной стороны, рабское повиновение старшему в доме по древнему обычаю, застывшему неподвижно, без исключений, в неумолимой своей строгости; с другой — семейный деспотизм по тому же закону — выражаются в Кабановых: Тихоне и его матери. Загнанный, запуганный, забитый, вечно руководимый чужим умом, чужою волею, вечный раб семьи, Тихон не мог ни развить своего ума, ни дать простора своей свободной воле. <…>… юное, невинное существо [Катерина] попадает в когти строптивой, холодной, строгой, докучливой свекрови, должно напрасно любить мужа, в котором видит одно лишь жалкое ничтожество, должно испытывать всю горечь замужней жизни. Переход к суровой положительности и прозе нового семейного быта и новых обязанностей, при такой несчастной обстановке, какова была в доме Кабановой, не мог совершиться без внутреннего, хотя бы невольного, противодействия со стороны Катерины <…> Борьба неизбежна — борьба не только с окружающим порядком, олицетворенным в свекрови, но и с самой собою, потому что Катерина замужняя, очень хорошо понимает неуместность своей любви к Борису. <…>Катерина должна бороться и с самой собою, и с семьею, олицетворяемой в свекрови… <…>(М. И. Писарев, ««Гроза». Драма А. Н. Островского», газета «Оберточный листок», 1860 г., 11 и 18 мая)А. М. Скабичевский: «…Островский не замедлил в лучшей своей драме «Гроза» обрушиться на домостроевские идеалы в их принципиальном смысле. здесь … раскрывается вся гибельность самих этих принципов: люди погибают здесь именно оттого, что их воля скована тяжкими оковами семейного деспотизма… Кабанова является в этой драме … представительницей домостроевских принципов… Ее отнюдь нельзя ставить в одну категорию с Диким… У [Дикого] … самодурство исходит из мешка с деньгами, не имея никаких нравственных оснований и выражается бессмысленным афоризмов вроде: «Я так хочу…». <…> Совершенно не такова Кабанова. У нее постоянно на устах нравственная сентенция. Все ее суждения исполнены строгой логики, сбить с которой ее нет возможности. Она не развратничает, не самодурствует, а строго блюдет долг свой и держит домочадцев в страхе, потому что так подобает по стародавним праотеческим заветам. Она фанатично верит в этот страх не ради самоуслаждения им, а потому что, по ее незыблемому убеждению, без этого страха все сейчас же совратятся с пути и все развалится… <…> И до конца драмы Кабанова осталась верна своей беспощадной логике, не только ни на минуту не поколебалась, не раскаялась, осталась вполне права в своих собственных глазах, а все развернувшиеся события еще больше утвердили ее в ее убеждениях. И в самом деле: разве невестка своей изменой не осрамила ее дома и не оправдала ее ненависти к ней? <…> В «Грозе» положительными началами … домостроевским является семья Катерины, воспитавшая девушку в духе любви, гуманности и полной свободы. <…> С другой стороны, не менее положительным началом драмы является самоучка-часовщик Кулигин… разночинец с… порывами к знанию, свету, с его кротким, гуманным, свободолюбивым и любвеобильным сердцем. Он играет в драме роль хор древних трагедий, выражая и общественное мнение, и взгляды самого автора на представляемые явления жизни. Это один из немногих случаев в деятельности Островского, что он сам является на сцену, произнося устами Кулигина свой собственный суд над действующими лицами драмы. <…> …язык Островского представляет богатейшую сокровищницу русской речи. Мы можем в этом отношении поставить в один ряд лишь трех писателей: Крылова, Пушкина и Островского.» (А.М. Скабичевский, книга «История новейшей русской литературы. (1848-1890)», Санкт-Петербург, 1891 г.) Это была избранная критика о пьесе «Гроза» Островского, отзывы современников (А. Григорьева, А. Н. Добролюбова, М. Писарева и др.).Смотрите: Все материалы по пьесе «Гроза»Используемые источники:
- https://diletant.media/articles/29383974/
- https://www.kkos.ru/blog/all/ostrovskyi-drama/
- https://www.literaturus.ru/2016/06/kritika-groza-ostrovskij-dobroljubov-pisarev.html
Есть расхожий либеральный миф о нынешнем юбиляре Николае Семёновиче Тихонове (22 ноября (4 декабря) 1896 — 8 февраля 1979), что в 1920-е годы он «начинал на уровне гениальности», но потом «постепенно страх перед властью, убивающей поэтов, выжег в нём все высокие чувства, обледенил душу. Тихонов стал писать всё хуже и хуже и скатился до графоманского уровня. И в этом тоже — преступление властей. Ведь поэтов можно убивать по-всякому. Иногда даже даря им жизнь и осыпая земными благами». И это, мол, частный случай массовой «инволюции» советских писателей и поэтов, в условиях сталинской диктатуры лишённых свободы слова и свободы творчества, а потому вынужденных «петь вполголоса» и только безопасные для власти «кремлёвского горца» песни.
Конечно, любой миф имеет под собой реальные основания. И тем потрясениям, которые пережила наша страна в ХХ веке, тяжело найти аналоги в мировой истории. Но и достижениям, выведшим её в лидеры человеческой цивилизации, тоже. Страна менялась, менялись люди, менялись ценности и смыслы. Что уж говорить о таком тонком, тончайшем умении, как литературное, поэтическое творчество? «Довлеет дневи злоба его». Сам Тихонов уже на излёте своего жизненного пути, в 1967–1969 годах (более точная дата неизвестна) написал об этом так:
Наш век пройдёт. Откроются архивы,
И всё, что было скрыто до сих пор,
Все тайные истории извивы
Покажут миру славу и позор.
Богов иных тогда померкнут лики,
И обнажится всякая беда,
Но то, что было истинно великим,
Останется великим навсегда.
За полвека до этого, в 1917 году молодой, двадцатилетний тогда поэт написал несколько стихотворений, по определению Виктора Шкловского, «в целом слабых, но где были хорошие строки». Среди них и такие:
«Не плачьте о мёртвой России
Живая Россия встаёт, —
Её не увидят слепые,
И жалкий её не поймёт…»
«Мир строится по новому масштабу.
В крови, в пыли, под пушки и набат
Возводим мы, отталкивая слабых,
Утопий град — заветных мыслей град…
И впереди мы видим град утопий,
Позор и смерть мы видим позади,
В изверившейся, немощной Европе
Мы — первые строители-вожди.
Мы — первые апостолы дерзанья,
И с нами всё: начало и конец.
Не бросим недостроенного зданья
И не дадим сгореть ему в огне…
Утопия — светило мирозданья,
Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь, —
Иль новый день в невиданном сиянье,
Иль новая, невиданная ночь!»
Так что, вопреки либеральному мифу о себе, Николай Тихонов не начинал сразу «как гений». У любого писателя, у любого поэта есть период становления. Иногда — очень быстрый, иногда — очень длительный. У Николая Тихонова этот период оказался быстрым, почти «взрывообразным». Но нигде и никогда пафосу своей молодости поэт не изменил. Хотя «дорога в град утопий» оказалась, согласно афоризму Чернышевского, совсем не похожей на Невский проспект в родной для поэта Северной столице.
Выходец из питерских «низов» (отец — парикмахер, мать — портниха), Тихонов, тем не менее, к пятнадцати годам получил (для чего «родители экономили каждую копейку») образование, достаточное, чтобы получить место писца в Главном морском хозяйственном управлении. По позднему признанию поэта, это был совсем другой мир, пропитанный как патриотическими, так и революционными идеями (лейтенант Шмидт, броненосец «Потёмкин» и крейсер «Аврора» появились не на пустом месте), оказавший на подростка, благодаря чтению уже увлечённого «дальними странами», народами и книгами о них, чрезвычайно сильное влияние.
Хороший Сагиб у Сами и умный,
Только больно дерется стеком.
Хороший Сагиб у Сами и умный,
Только Сами не считает человеком…
«Ты рожден, чтобы быть послушным:
Греть мне воду, вставая рано,
Бегать с почтой, следить за конюшней,
Я властитель твой, обезьяна!»
Оттуда у Тихонова эта поэма «Сами» 1920 года, оттуда стихи о Стивенсоне, оттуда — уникальная (погибшая в пожаре) библиотека по восточной мистике и философии. А дальше была война. Первая мировая. И первая в биографии поэта.
Юный, восемнадцатилетний Тихонов, у которого имелась «военно-морская бронь», тем не менее, записывается добровольцем, попадает в гусарский полк, проходит кавалерийскую подготовку (хорошо описанную «маршалом Победы» Г.К. Жуковым в его «Воспоминаниях и размышлениях») и уже в 1915 году — на фронте, участвует в боях в Прибалтике. Там под влиянием увиденного и пережитого его тяга к литературе окончательно переходит из читательской формы в писательскую: пишет между боями, пока для сослуживцев. После контузии в 1917 году молодой гусар демобилизуется и возвращается в Петроград. В революционный Петроград. Живёт его бурной жизнью, о чём свидетельствуют воспоминания поэта. Там начинается вторая война Николая Тихонова, Гражданская.
В 1918 году он вступает добровольцем в Красную Армию, из которой демобилизуется официально в 1922 году, но в Питер возвращается уже в 1920-м и активно включается в его литературную жизнь, в бурление постреволюционных групп и объединений — «одиноких» творцов, стремящихся уединиться в собственной «башне из слоновой кости» тогда практически не было. Даже из «новой слоновой». Своим учителем Тихонов после этого всю жизнь считал Николая Гумилёва, хотя к его «Цеху поэтов»-акмеистов так и не примкнул. Возможно, просто не успел из-за ареста и расстрела Гумилёва. Зато вошёл в группу «Серапионовы братья».
двойной клик — редактировать изображение
Участники литературной группы «Серапионовы братья». Слева направо: Серапионовы братья. Слева направо: К. Федин, М. Слонимский, Н. Тихонов, Е. Полонская, М. Зощенко, Н. Никитин, И. Груздев, В. Каверин. Фото 1921 года
Из воспоминаний Вениамина Каверина о первом появлении Николая Тихонова у «Серапионовых братьев»: …после неудачного чтения своей прозы «из заднего кармана брюк он вытащил нечто вроде самодельно переплетённой узкой тетрадки. Раскрыл её — и стал читать наизусть. Не только я, все вздрогнули. В комнату, где одни жалели о потерянном вечере, другие занимались флиртом, внезапно ворвалась поэзия, заряженная током высокого напряжения. Слова, которые только что плелись, лениво отталкиваясь друг от друга, двинулись вперёд упруго и строго. Всё преобразилось, оживилось, заиграло. Неузнаваемо преобразился и сам кавалерист, выпрямившийся и подавшийся вперёд так, что под ним даже затрещало стащенное из елисеевской столовой старинное полукресло. Это было так, как будто, взмахнув шашкой и пришпорив коня, он стремительно атаковал свою неудачу. Каждой строкой он загонял её в угол, в темноту, в табачный дым, медленно выползавший через полуоткрытую дверь. Лицо его стало упрямым, почти злым. Мне показалось даже, что раза два он лязгнул зубами. Но иногда оно смягчалось, светлело. «Мы разучились нищим подавать, дышать над морем высотой солёной, встречать зарю и в лавках покупать за медный мусор золото лимонов…» — Ещё! — требовали мы. — Ещё! — И Тихонов — это был он — читал и читал…»
«Серапионовы братья» навсегда остались ему особенно близки. Впоследствии, став уже председателем Союза писателей СССР, он хлопотал об освобождении Николая Заболоцкого, которое — во многом благодаря этим хлопотам — состоялось в 1946 году, поддерживал Михаила Зощенко и Анну Ахматову, за что «удостоился» личного упоминания в известном Постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» от 14 августа 1946 года: «ЦК устанавливает, что Правление Союза советских писателей и, в частности, его председатель т. Тихонов, не приняли никаких мер к улучшению журналов «Звезда» и «Ленинград» и не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов».
В результате своего высокого поста Тихонов лишился, но это не помешало ему и дальше общаться со своими старыми друзьями и поддерживать их. А сталинская «опала» оказалась недолгой.
Из воспоминаний Константина Симонова о присуждении Сталинских премий 1948 года, когда из списка награждённых неожиданно исчезла его «Югославская тетрадь»: «Товарищ Тихонов тут ни при чём. У нас нет претензий к нему за его стихи, но мы не можем дать ему за них премию, потому что в последнее время Тито плохо себя ведёт. — Сталин встал и прошёлся. Прошёлся и повторил: — Плохо себя ведёт. Очень плохо. — Потом Сталин походил ещё, не то подыскивая формулировку специально для нас, не то ещё раз взвешивая, употребить ли ту, что у него была наготове. — Я бы сказал, враждебно себя ведёт, — заключил Сталин и снова подошёл к столу. — Товарища Тихонова мы не обидим и не забудем, мы дадим ему премию в следующем году за его новое произведение».
Премию Тихонову дали в 1949 году за книгу «Грузинская весна». Тогда же он стал — до конца своей жизни — председателем Советского комитета защиты мира.
Но тогда, в начале 1920-х всё это было ещё впереди, далеко впереди. Стихи Тихонова, принесённые с его второй уже войны, гражданской, идеально «легли» на тогдашнее общество и литературу. Это были стихи героя и победителя. Популярность поэзии Тихонова в 1920-е годы была запредельной — тем более, что она — вовсе не «ходульная» и надуманная по своей психологии, по своей образной системе. Чего стоит в этом отношении хотя бы знаменитое стихотворение «Полюбила меня не любовью…» Тихонов — почти ровесник Маяковского и Есенина, но — представитель совершенно иного, послереволюционного поэтического поколения. И в этом поколении его сразу признали своим и чуть ли не главным. Эдуард Багрицкий в 1927 году не случайно написал:
«А в походной сумке —
Спички и табак,
Тихонов, Сельвинский, Пастернак…»
Впрочем, творчество поэта выходило далеко за рамки «своего» поколения.
Праздничный, весёлый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.
Даже породниться с нею стоит,
Снова глину замешать огнём,
Каждое желание простое
Освятить неповторимым днём.
Так живу, а если жить устану,
И запросится душа в траву,
И глаза, не видя, в небо взглянут, —
Адвокатов рыжих позову.
Пусть найдут в законах трибуналов
Те параграфы и те года,
Что в земной дороге растоптала
Дней моих разгульная орда.
Разве не могло это тихоновское стихотворение того же 1920 года «с марсианской жаждою творить» из питерских литературных кругов добраться до Берлина и стать одним из импульсов для «Аэлиты» Алексея Толстого?
На мой взгляд, вершинным проявлением тихоновского творчества той поры стали даже не хрестоматийные «Баллада о гвоздях» или «Баллада о синем пакете», а «Перекоп», в котором, если присмотреться, словно в сказочном золотом яйце скатано золотое царство всей русской поэзии: от «Слова о полку Игореве» («волкодавы крылатые бросились с гор») до будущих дней («хлеба фунт на троих» — это и про ленинградскую блокаду тоже).
Катятся звёзды, к алмазу алмаз,
В кипарисовых рощах ветер затих,
Винтовка, подсумок, противогаз
И хлеба — фунт на троих…
«Красным полкам —
За капканом капкан…»
…Захлебнулся штык, приклад пополам,
На шее свищет аркан.
За море, за горы, за звёзды спор,
Каждый шаг — наш и не наш,
Волкодавы крылатые бросились с гор,
Живыми мостами мостят Сиваш!
Но мёртвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперёд —
Не гранате, не пуле сегодня власть,
И не нам отступать черёд.
За нами ведь дети без глаз, без ног,
Дети большой беды;
За нами — города на обломках дорог,
Где ни хлеба, ни огня, ни воды.
За горами же солнце, и отдых, и рай,
Пусть это мираж — всё равно!
Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» —
Урагана сильней оно.
И когда луна за облака
Покатилась, как рыбий глаз,
По сломанным рыжим от крови штыкам
Солнце сошло на нас.
Дельфины играли вдали,
Чаек качал простор,
И длинные серые корабли
Поворачивали на Босфор.
Мы легли под деревья, под камни, в траву,
Мы ждали, что сон придёт,
Первый раз не в крови и не наяву,
Первый раз на четвёртый год…
Нам снилось, если сто лет прожить —
Того не увидят глаза,
Но об этом нельзя ни песен сложить,
Ни просто так рассказать!
А на одном из увиденных Николаем Тихоновым «длинных серых кораблей» покидал Россию другой поэт по имени Николай, Туроверов:
«Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной…»
Как говорится, почувствуйте разницу — разницу хотя бы в энергетике стихов, так или иначе отражающей то, что очень приблизительно и неточно зовётся «исторической справедливостью».
Но историческая справедливость заключалась и в том, что вскоре не только поэзия — вся эпоха резко сменила свою энергетику. Когда Сталина однажды спросили, когда ему приходилось труднее всего, «отец народов» сказал, что это был период конца нэпа и начала коллективизации, то есть конца 1920-х—начала 1930-х годов. И многие, очень многие поэты «революционного призыва» столкнулись с необходимостью осваивать новую «нишу», дышать и «петь» в новой для себя атмосфере. Это действительно была трагедия, вполне сопоставимая и зеркальная той, которую переживали поэты предреволюционного «серебряного века» и в Советской России, и в эмиграции.
Николая Тихонова это коснулось в меньшей мере. Он инстинктивно или сознательно дистанцировался от литературно-политических бурь того времени и с конца 1920-х «на правах победителя» воспользовался возможностью заниматься тем, о чем мечтал с детства, — путешествовать по стране и по миру, параллельно занимаясь поэтическими переводами с «национальных» языков советской литературы. Впоследствии многие из его «подопечных» стали классиками своих национальных литератур и советской литературы. И «старый солдат», побывав, например, во Франции 1936 года, возвращается оттуда с острым ощущением новой близкой войны. Как только началась «зимняя» война 1939–1940 годов с Финляндией, он сразу же уходит в действующую армию: уже не на фронт, но в газету Ленинградского военного округа. Это была его третья война.
Из воспоминаний Михаила Дудина, одного из поэтических «крестников» Николая Тихонова тех времён: «Об этом знают немногие, но такой сверхпопулярный герой Великой Отечественной, как Вася Тёркин, возник во многом благодаря и Тихонову ещё на финской войне. Дело в том, что при редакции газеты Ленинградского военного округа именно тогда была образована литературная группа, в которую входили литераторы В. Саянов, Н. Щербаков, С. Вашенцев, Ц. Солодарь и другие. В том числе — и прикомандированный А. Твардовский. Возглавлял ту группу Тихонов. Вот он и предложил друзьям-поэтам создать серию занимательных рисунков о подвигах весёлого солдата-богатыря. Первые стихотворные пояснения к этим рисункам были коллективными. У меня есть брошюра из серии «Фронтовая библиотечка газеты «На страже Родины» за апрель 1940 года «Вася Тёркин на фронте». Открывается она стихами А. Твардовского…»
Почти без перерыва началась и четвёртая война Николая Тихонова — Великая Отечественная. В ходе которой Тихонов пишет летопись блокады Ленинграда, войны против немецко-фашистских захватчиков и Победы над ними. Не только поэтическую (включая поэму «Киров с нами»), но и публицистическую. Пишет, как очевидец и участник событий. Посмотрите на эту фотографию 1943 года, на измождённое блокадным голодом лицо подполковника Тихонова, на фигурку православного схимонаха в его рабочем кабинете — надеюсь, либеральный миф о поэте полностью опровергается одной этой фотографией. Но он продолжает существовать, и это — пятая война Николая Тихонова, которая продолжается спустя десятилетия после его смерти, и пока неизвестно, когда закончится. Будем надеяться, что завершится она новой победой замечательного русского и советского поэта.
«Лишь кошка, которую грел ребёнком,
Придёт за сердцем моим…»