«Как я понимаю трагедию Печорина»
«Герой нашего времени» – одно из самых значимых произведений русской классической литературы, а Печорин -один из самых ярких и запоминающихся образов. Личность Печорина неоднозначна и может восприниматься с разных точек зрения, вызывать неприязнь или симпатию. Но в любом случае нельзя отрицать трагичность данного образа.
Печорин – человек, раздираемый противоречиями, предающийся постоянному самоанализу, непонятый окружающими и не понимающий их. В чем-то он сродни Евгению Онегину. Тот тоже не видел никакого смысла в своем существовании и ставил себя отдельно от общества.
Лермонтов дает очень подробное описание внешности Печорина, которое позволяет глубже раскрыть его характер. Облик главного героя написан очень любовно, с большой тщательностью. Это позволяет увидеть Печорина как наяву. Внешность его сразу производит впечатление. Даже такие, казалось бы незначительные, черты, как темные брови и усы при светлых волосах, говорят о неординарности, противоречивости и в то же время — аристократичности. Глаза у Печорина никогда не смеются и блестят холодным стальным блеском. Всего несколько фраз, но как много этим сказано!
Внешность главного героя описывается только во второй главе и дополняет то, что мы уже знаем о нем. Первая глава посвящена истории мимолетного увлечения Печорина и трагической гибели молодой женщины, похищенной им. Все заканчивается печально, но надо признать, что Печорин не стремился к этому и не знал, что так будет. Он искренне хотел сделать Бэлу счастливой. Однако его постигло очередное разочарование. Он просто не может испытывать длительных чувств. На смену им приходит скука — его извечный враг. Что бы ни делал Печорин — это делается от желания чем-то занять себя. Но уже ничто не приносит удовлетворения.
Читатель начинает понимать, что за человек перед ним. Печорину скучно жить, он постоянно ищет остроты ощущений, не находит и страдает от этого. Он готов рискнуть всем ради исполнения собственной прихоти. При этом он походя губит всех, кто встречается ему на пути. Здесь опять уместно провести параллель с Онегиным, который также хотел от жизни удовольствий, а получал лишь скуку. Оба героя не считались с людскими чувствами, поскольку воспринимали окружающих не как живых существ со своими мыслями и эмоциями, а, скорее, как интересные объекты для наблюдения.
Раздвоенность личности Печорина в том, что первоначально он обуреваем самыми благими намерениями и начинаниями, но, в конце концов, разочаровывается и отворачивается от людей. Так случилось с Бэлой, которой он увлекся, похитил, а затем стал тяготиться ею.
С Максимом Максимычем, с которым он поддерживал теплые отношения, пока это было нужно, а затем холодно отвернулся от старого друга. С Мери, которую он заставил влюбиться в себя из чистого эгоизма. С Грушницким, молодым и восторженным, которого он убил так, как будто совершил нечто обыденное.
Беда в том, что Печорин прекрасно понимает, как заставляет страдать окружающих. Он холодно, рассудительно анализирует свое поведение. Зачем он добивается любви труднодоступной женщины? Да просто потому, что его прельщает тяжесть задачи. Ему совершенно неинтересна женщина, которая уже любит его и на все готова.
Почему-то в своих недостатках Печорин склонен обвинять общество. Он говорит, что окружающие читали на его лице признаки «дурных свойств». Именно поэтому, считает Печорин, он и стал обладать ими. Ему и в голову не приходит винить себя. Интересно то, что Печорин действительно может довольно объективно оценить себя. Он постоянно подвергает анализу свои собственные мысли и переживания. И делает это с каким-то научным интересом, как будто проводит над самим собой эксперимент.
Печорин, вращаясь в обществе, стоит вне его. Он наблюдает за людьми со стороны, как и за собой. Он лишь свидетель жизни, но не ее участник. Он пытается найти хоть какой-то смысл в своем существовании. Но смысла нет, нет Цели, к которой следовало бы стремиться. И Печорин приходит к горькому выводу, что единственное его назначение на земле — разрушение чужих надежд. Все эти печальные раздумья приводят Печорина к тому, что он становится равнодушен даже к собственной смерти. Мир, в котором он живет, опостылел. Нет ничего, что привязывало бы к земле, нет человека, который понял бы метания этой странной души. Да, были люди, которые любили Печорина. Он умел производить впечатление, был интересен, язвителен, изыскан. Кроме того, он обладал эффектной внешностью, что не могло остаться незаметным для женщин. Но, несмотря на всеобщее внимание, не было никого, кто понимал бы его. И это сознание было тяжело для Печорина.
Ни мечты, ни желаний, ни чувств, ни планов на будущее — ничего не было у Печорина, ни одной нити из тех, что привязывают людей к этому миру. Зато было полное и ясное осознание своей никчемности.
Печорина остается только жалеть. Ведь срок человека на земле короток и любому хочется познать как можно больше радостей. Но Печорину это не удавалось. Он искал этих радостей, но не мог найти, потому что не умел их чувствовать. В этом не только его трагедия. Это беда всей эпохи. Ведь Лермонтов сам говорил, что Печорин — лишь портрет, «составленный из пороков всего нашего поколения».
И везде Печорин приносит людям одни страдания. Почему так происходит? Ведь этот человек наделен большим умом и талантом, в его душе таятся «силы необъятные». Для того чтобы найти ответ, нужно поближе познакомиться с главным героем романа. Выходец из дворянской семьи, он получил типичное для своего круга воспитание и образование. Из исповеди Печорина мы узнаем, что, выйдя из-под опеки родных, он пустился в погоню за удовольствиями. Попав в большой свет, Печорин заводит романы со светскими красавицами. Но он очень быстро разочаровывается во всем этом, и им овладевает скука. Тогда Печорин пытается заняться наукой, читать книги. Но ничто не приносит ему удовлетворения, и в надежде, что «скука не живет под чеченскими пулями», он отправляется на Кавказ.
Однако где бы Печорин ни появился, он становится «топором в руках судьбы». В повести «Тамань» поиски героем опасных приключений приводят к неприятным изменениям в налаженной жизни «мирных контрабандистов». В повести «Бэла» Печорин рушит жизнь не только самой Бэлы, но и ее отца и Казбича. То же самое происходит и с героями повести «Княжна Мери». В «Фаталисте» сбывается мрачное предсказание Печорина (смерть Вулича), а в повести «Максим Максимыч» он подрывает веру старика в молодое поколение.
На мой взгляд, основная причина трагедии Печорина кроется в системе ценностей этого человека. В своем дневнике он признается, что смотрит на страдания и радости людей, как на пищу, поддерживающую его силы. В этом Печорин раскрывается как эгоист. Складывается такое впечатление, что он, общаясь с людьми, проводит серию неудавшихся экспериментов. Например, он откровенно признается Максиму Максимычу, что «любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой». В разговоре с Вернером он говорит, что «из жизненной бури. вынес только несколько идей — и ни одного чувства». «Я давно уже живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки со строгим любопытством, но без участия», признается герой. Если Печорин «без участия» относится к своей собственной жизни, то что можно говорить о его отношении к другим людям?
Мне кажется, что герой романа не может найти своего места в жизни именно из-за своего равнодушия к людям. Его разочарование и скука вызваны тем, что он действительно уже не способен чувствовать. Сам Печорин так оправдывает свои поступки: «. такова была моя участь с самого детства! Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. я стал скрытен. я стал злопамятен. я сделался завистлив. я выучился ненавидеть. я начал обманывать. я сделался нравственным калекой. »
Я думаю, что М. Ю. Лермонтов свой ответ на вопрос, в чем трагедия Печорина, дает в самом названии романа: «Герой нашего времени». С одной стороны, название говорит о типичности этого персонажа для 30-х годов XIX века, а с другой — указывает на то, что Печорин является порождением своего времени. Лермонтов дает нам понять, что трагедия Печорина в невостребованности временем его ума, талантов и жажды деятельности.
Сочинение на тему: «Трагедия Печорина в романе «Герой нашего времени» (М.Ю. Лермонтов)»
Предлагаем вам ознакомиться с сочинением о трагедии Печорина в романе Михаила Лермонтова «Герой нашего времени». Здесь представлены авторское видение судьбы и характера Печорина, ответ на вопрос, почему же образ «героя нашего времени» можно назвать трагическим.
Печорина вполне можно назвать типичным человеком XIX столетия. Его личностные качества и черты характера громко вещают об этом. Он также принадлежит к «лишним людям», ведь его образ многогранен и совсем не простой. Жизнь главного героя романа легко можно назвать трагической.
Печорин во многом отличается от людей, которые его окружают. Он вынужден жить в непонимании и быть не воспринятым другими. Помимо этого, внутри него происходит неравная борьба за его моральный облик. Находясь между двумя огнями, он выбирает модель поведения, которая позволяет относительно безболезненно существовать в этом мире.
Печорин – интересная и образованная личность. Он не вписывается в каноны общества. Здесь герою не хватает пространства для полной реализации своей личности. Из-за условий, в которых оказался «герой нашего времени», он не может быть собой, но прячет свою личность под эгоистичной и надменной маской. Эта роль вполне подходит для его окружения.
Печорину не нравится этот образ, он противоречит его природе. Но только так герой может защитить себя от общественного вмешательства. Его эгоизм также приносит страдания другим людям. Именно это и является его трагедией. Печорин не похож на людей из окружающего общества. Он не умеет лицемерить, говорит в глаза исключительно правду, какой бы неприятной она ни была. Молодой человек не разменивается на монеты.
Все мелочи, которые так интересны другим людям, он считает не существенными. Он не может, так как все, опустить руки, наклонить голову и плыть по течению. Печорин человек действия. Он смело принимает решения и берет на себя ответственность. Этот человек не станет прятаться за спинами других. Его устремления впечатляют. Если бы все они были направлены в нужное русло, он мог бы стать поистине великим человеком и принести пользу своей стране.
Но жизненные обстоятельства сложились таким образом, что этот молодой человек даже и не подумал о том, чтобы правильно использовать свои умственные способности. Он всего лишь эгоист, который уничтожает других, чтобы потешить свое эго и скрыть комплексы. Его разум покрывает доводы сердца и губит чистоту души.
Печорин не любит людей. Они для него, как подопытные кролики. Ему очень интересно изучать их психологию, ставить их в неловкое положение, наблюдать за реакцией в той или иной ситуации. Разбивая очередной даме ее нежное и хрупкое сердце, он вовсе не думает о боли, которую причиняет. Это его игра, азарт. Когда он добивается своего, к нему снова возвращается старая подруга скука. И тогда Печорин снова ищет очередные приключения и жертву, которая на время повеселит его.
В романе на роль таких людей подошли несчастная Бэла, прекрасная княжна Мери, любимая Вера, ни в чем не повинный Грушницкий, контрабандисты. Все эти люди были повинны лишь в том, что Печорину было скучно. Сам же он не понимает, что другие тоже имеют души, сердца, которые могут сокрушаться. Он даже и не думал об этом, ведь его мысли заняты собой.
Княжна Мери как-то сказала, что Печорин хуже, чем убийца. Корень проблемы молодого человека уходит глубоко в детство. Еще тогда он понимал свою незаурядность и особенность. Печорин видел себя на высшей ступеньке, а остальных – ниже. Толпе это пришлось не по душе. Общество всегда презирает тех, кто каким-то образом пытается выделиться, быть непохожим на всех. В результате борьбы ни Печорин, ни серая толпа не смогли подчинить себе друг друга. Но герой получил в наследие испорченную пороком эгоизма душу.
Он стал злобным и обиженным на весь мир. В итоге, по моему мнению, Печорин неосознанно мстил людям за то, что они в свое время не приняли его. Лермонтов хотел показать нам, что такие умные и неординарные люди, как Печорин всегда будут «лишними» в обществе. Их, конечно же, можно засудить за такие ничтожные поступки. А можно докопаться до причины подобных действий и только пожалеть «героя нашего времени».
Разве сам Печорин становится счастливым от того, что мучает других? Никак. Даже наоборот, он сам признался в том, что чем больше боли приносит людям, тем больше мучается сам.
Я думаю, что этот образ достоин сострадания. Живя в мире, населенном миллиардами, он совсем одинокий. Герой живет от случая к случаю, от интриги к интриге, имея прекрасно развитую интуицию и блестящие умственные способности. В одной из сцен мы видим плачущего Печорина, а это значит, что в молодого человека остались частички души и он заслуживает на сострадание.
Для меня образ Печорина – трагический. Лермонтов собрал в нем все пороки того общества. Как Христос взял на себя все грехи мира и понес Свой крест, так и Печорин собрал все человеческие пороки. Вот только Печорин не Бог и в нем нет любви, он ведет себя так, как это сделал бы любой другой человек на его месте.
Сочинение Трагедия Печорина. В чем трагедия (по роману Герой нашего времени)
«Герой нашего времени» – это произведение, которое является отражением целого поколения. Михаил Юрьевич Лермонтов описал не только психологические состояния героев, но и четко раскрыл исторические особенности того времени. Одним из главных и особенных персонажей произведения является Григорий Александрович Печорин.
Критики считают, что образ Печорина – это некое открытие Лермонтова, как писателя. Автор «рисует» лирического героя статным петербуржцем, военным в звании прапорщик. Во многом Григорий Александрович не постоянен. Не смотря на наличие морщин, лицо Печорина выглядит молодо, а улыбка его излучает детскую непосредственность. Во многом внешность его отличалась от характера и состояния души.
В жизни главного героя романа, как и у многих молодых людей той эпохи, случается революция. Во многом произведение – это размышление над судьбами декабристов. Именно в образе Печорина автор хотел соединить все «мучающие» его вопросы. Именно для Григория Александровича Лермонтов уготовал множество испытаний, чтобы раскрыть всю трагичность его судьбы. Чтобы читатель смог почувствовать себя «в шкуре» главного героя Михаил Юрьевич регулярно меняет жизненные обстоятельства Печорина.
По мнению Лермонтова «герой нашего времени» постоянно приносит окружающим страдания. И тут сразу возникают противоречивые вопросы. Ведь Печорин образованный человек, наделен многими талантами и воспитан был в дворянской семье. Всё становится «на круги своя», когда читатель ближе знакомится с героем. Сам Печорин не скрывает того, что вырвавшись из отчего дама он поддается мирским удовольствиям, заводит коротко временные любовные романы со светскими дамами. Здесь можно сравнить его с Пушкинским Онегиным. Им двоим быстро наскучивает такая жизнь. Ни наука, ни книге не приносят Печорину удовольствия. Именно скука «подталкивает» главного героя отправиться на Кавказ. Григорий искал опасные приключения, но они всегда приводили к неприятным последствиям. Без преувеличения можно сказать, что Печорин рушит судьбы окружающих его людей.
Поведение главного героя говорит о том, что его главной трагедией является неправильный взгляд на жизненные ценности. Сегодня его назвали бы «энергетическим вампиром». Печорин сам признается в своем дневнике о том, что для него эмоции людей, плохие или хорошие, это своеобразная пища. Он – экспериментатор, который не может найти своего места в жизни.
Роман «Герой нашего времени» остается актуальным до сих пор. И сегодня молодые люди переживают схожие трудности. И даже название произведения дает ответ на вопрос «В чем трагедия Печорина?». В том, что он «Герой нашего времени».
Вариант 2
В произведении Лермонтова «Герой нашего времени» показан образ «лишнего человека» в главном герои — Печорине. Уже в первой части романа данную трагедию можно лицезреть.
Григорий Печорин — молодой, привлекательный, талантливый и умный молодой человек. Однако, жизнь ему кажется скучной. Все его хобби быстро надоедают и Печорин в постоянном поиске новых ощущений. Ярким примером этому является его переезд на Кавказ, где он обретает новые знакомства.
Печорину мало обычной охоты в горах, общения с кавказским народом. Он влюбился в Бэлу и решил ее похитить. Юная девушка, по своей глупости, влюбилась в мужчину взаимно. Однако, эта любовь быстро проходит и главному герою становиться скучно. Все эти события закончились довольно трагически. Бэла погибла на руках у главного героя, и Печорин снова переезжает. От того, что ему постоянно скучно, страдают неповинные люди.
Печорин не может сидеть на месте, он в постоянных поисках себя и своей судьбы, но где бы он не был, ему все ровно это надоест. К примеру, есть люди, которые в поисках, и, находя свою цель – успокаиваются. Однако, это не о Печорине. Если он решит остановиться, то будет мучить себя, ему будет постоянно скучно и неинтересно. На Кавказе главный герой обрел любовь, у него появился верный друг, хорошая работа, однако, Печорину и это все надоело, и он взялся за старое.
Однако, найти то самое место в обществе и обрести покой главный герой не может потому, что ему быстро все наскучивает и надоедает. Его можно назвать равнодушным к людям, даже к тем, кто был ему близок и дорог. Он равнодушен даже с лучшим другом, Максимом Максимычем, которого не видел почти пять лет. Друг скучал по Григорию, однако, Печорин не удосужился даже поговорить пять минут. Он не испытывал никаких эмоций.
Можно с точностью сказать, что Григорий Печорин, истинный герой нашего времени, которого можно найти и в людях теперешнего поколения. Он равнодушен к людям, он в постоянных поисках себя. Такие люди были и будут всегда, в независимости от времени и поколения. Григорий Печорин – представитель своей эпохи и культуры, такой же самобытный и эксцентричный, как и многие люди того времени и той эпохи.
Сочинение В чем трагедия Печорина?
С помощью произведения «Герой нашего времени», автором которого является Михаил Юрьевич Лермонтов, мы узнаем новый литературный образ, который когда-то открыл Александр Сергеевич Пушкин в своем персонаже «Евгении Онегине». Это образ «лишнего человека», его автор показывает нам на примере офицера Григория Печорина. Трагедии этого героя заметны уже с первой части.
Григорий Печорин — типичный представитель выше упомянутого образа. Печорин молодой, красивый и умный, но ему кажется что его жизнь однообразна и скучна. Что бы он не пробовал, ему всё начинает надоедать, и наш герой незамедлительно начинает поиски незабываемых впечатлений. Примером этого служит поездка на Кавказ, именно там Печорин познакомился с Максимом Максимычем, а затем — с Азаматом, так же не заставило себя долго ждать знакомство с сестрой Бэлой.
Григорий Печорин никак не может утолить свою жажду скуки даже охотой, и он, влюбившись в Белу, похищает её с помощью брата героини Азамата. Молоденькая девушка так же не равнодушна к русскому офицеру. На первый взгляд, взаимная любовь – нет ничего лучше? Но вскоре нашему герою и это надоедает. Печорин грустит, а вместе с ним и Белла, обделена невниманием и хладнокровием любимого по отношению к ней, грустит так же Максим Максимыч, наблюдая за всем этим.
Бела погибает, и ему остается только уехать от туда. От вечной скуки Печорина и поисков новых приключений пострадали невиноватые люди. А «лишний человек» … путешествует дальше.
Этого достаточно, чтобы понять, насколько Печорин самовлюбленный, и ради себя готов погубить судьбы других. Он всегда хочет большего. Печорин не знает чего он хочет от жизни, достигнув цели, он идет дальше, не зная, куда приведет следующий путь. Даже в случае с Бэлой, где царила взаимная любовь и романтика, Печорин все не остановился, он пошел дальше по неизведанному пути скуки и апатии.
Он не может найти свое призвание только потому, что Печорину плевать даже на самых близких, а не потому что ему просто все быстро надоедает, что можно наблюдать в части «Максим Максимыч». Люди, которые не виделись годами найдут общий язык, но только не в случаи с Печориным, для него важно просто поскорее закончить разговор и уйти. В каждом из нас живет свой Печорин, «лишний человек». Эти черты, которые нам демонстрирует Печорин, навсегда останутся в людях, в какой стране или эпохе они бы не жили.
3. Трагедия Печорина
“Покажите мне героя, и я напишу трагедию.”
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
“Многие люди переживают трагедию. Но не для каждого ее пишет кто-нибудь вроде Софокла.”
Станислав Ежи Лец
Вопрос – в чем трагедия Печорина? – подразумевает, что трагедия эта была, и заставляет в то же время задуматься о том, что такое трагедия.
Словарь Ожегова определяет термин «трагедия» следующим образом:
1) Трагедия – драматическое произведение, изображающее напряженную и неразрешимую коллизию, личную или общественную катастрофу и обычно оканчивающееся гибелью героя.
2) Трагедия – потрясающее событие, тяжкое переживание, несчастье.
Слово «трагедия» имеет греческое происхождение (tragodia, буквально – песнь козлов, от trаgos – козёл и odе – песнь) и обозначает драматический жанр, основанный на развитии событий, носящем, как правило, неизбежный характер и обязательно приводящем к катастрофическому для персонажей исходу. Трагедия вскрывает глубочайшие конфликты реальности в предельно напряжённой и насыщенной форме, обретающей значение художественного символа; не случайно большинство трагедий написано стихами.
«Герой нашего времени» по формальным критериям и по сути своей не является трагедией в смысле жанра. В контексте настоящего опуса целесообразно уделить внимание другому смысловому значению слова «трагедия», связанному с несчастьем и тяжкими переживаниями.
Николай Бердяев в статье «Трагедия и обыденность» так определяет сущность трагедии: «Трагедия начинается там, где отрывается индивидуальная человеческая судьба от судьбы всего мира, а она ведь всегда отрывается, даже у самых обыденных людей, не понимающих трагедии, отрывается смертью. Но и сама жизнь ведь наполнена умиранием, умирают человеческие надежды, умирают чувства, гибнут силы, неожиданно сваливаются на нашу голову болезни. Объективно всякая человеческая жизнь трагична, но субъективно ощущают трагедию лишь те, перед которыми сознательно и остро предстал вопрос об их индивидуальной судьбе и которые бросили вызов всем признанным универсальным ценностям.»
Физически здоровый молодой человек, дворянского происхождения, материально обеспеченный, не испытывающий необходимости работать ради куска хлеба, попадает в неприглядную историю по собственной глупости. Вынужден уехать, как и подобает дворянину – в действующую армию, на Кавказ. Там проявляет себя расчетливым, хладнокровным, волевым офицером. Чего стоит одна только операция с конем бандита и террориста Казбича! Стравливая между собой представителей различных тейпов, Печорин добился как ослабления местного населения, противостоящего Империи, так и достижения своих личных целей. Такой, выражаясь современным языком, «замочит в сортире» и не моргнет, причем сделает это тонко, чужими руками. Не повезло Печорину со временем… Мог бы стать героем нашего времени. Но тут уж ничего не поделаешь, и рассматривать это как трагедию не стоит.
Так в чем же его трагедия? Можно ли сравнить ее с трагедией крепостного художника, разлученного с любимой и запоротого до полусмерти идиотом-помещиком? С трагедией великого ученого, погибшего в сталинских застенках? Или с трагедией ветерана Великой Отечественной Войны, живущего в ветхой хибарке и слушающего через 65 лет после Великой Победы обещания чиновников новой России предоставить ему человеческое жилье?
Объясняясь с Мери, Печорин рассказывает: “. такова была моя участь с самого детства! Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. я стал скрытен. я стал злопамятен. я сделался завистлив. я выучился ненавидеть. я начал обманывать. я сделался нравственным калекой. ”
В дневнике Печорина мы читаем: “. Первое мое удовольствие подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти”. Имея достаточно ума, чтобы управлять другими, Печорин не имеет ни чувства, ни здравого смысла, чтобы управлять с пользой самим собой, не говоря уж о том, чтобы сделать кого-нибудь счастливым.
Добролюбов высоко ценил Лермонтова, но Печорина рассматривал с изрядной долей скептицизма, как звено в ряду лишних людей, «обломовых» русской литературы: «Давно уже замечено, что все герои замечательнейших русских повестей и романов страдают от того, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности. Вследствие того они чувствуют скуку и отвращение от всякого дела, в чем представляют разительное сходство с Обломовым. » «Пока не было работы в виду, можно было еще надувать этим публику, можно было тщеславиться тем, что мы вот, дескать, все-таки хлопочем, ходим, говорим, рассказываем. . Тогда и Печорин, и даже Онегин, должен был казаться натурой с необъятными силами души. Но теперь уже все эти герои отодвинулись на второй план, потеряли прежнее значение, перестали сбивать нас с толку своей загадочностью и таинственным разладом между ними и обществом, между великими их силами и ничтожностью дел их.»
Замечательный русский литературный критик и мыслитель Дмитрий Иванович Писарев, идеи которого актуальны и в наше непростое время, анализируя сходство и различие между «лишними» и «новыми» людьми, называл Онегина и Печорина «скучающими трутнями», разницу между ними видел в темпераменте: «Онегин холоднее Печорина, и поэтому Печорин дурит гораздо больше Онегина. Немножко Онегиным, немножко Печориным бывал и до сих пор бывает у нас всякий мало-мальски умный человек, владеющий обеспеченным состоянием, выросший в атмосфере барства и не получивший серьезного образования».
Многие критики видели причины страданий Печорина не столько в общественных условиях, сколько в самой натуре героя. Аполлон Григорьев отмечал «болезненное развитие самой личности» Печорина. Александр Васильевич Дружинин, писатель и переводчик Байрона и Шекспира, писал, что трагедия Печорина в том, что «по гордости своей неспособный к труду и сознанию своей пустоты, он тягостно ворочается в кругу отношений, не представляющих ему ни радости, ни средств к добру, ни путей к усовершенствованию». В минуту грусти Печорин рассуждает: “Зачем я жил, для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому, что я чувствую в душе моей силы необъятные. Но я не угадал своего назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагородных”. Так кто же виноват? Будучи неглупым человеком (в сравнении с Грушницким – просто Леонардо да Винчи), не нашел применения необъятным силам, не обрел близких по духу друзей и единомышленников. Семью, наконец, не завел. Делом не занялся. Дурной характер и недостаток ума – вот и вся трагедия. Наверное, половина населения земного шара имеет подобную трагедию, заставляя при этом страдать другую половину!
Великий писатель и философ Федор Михайлович Достоевский, говоря о развитии и перерождении типа Онегина («страдальца русской сознательной жизни»), пишет: «В Печорине он дошел до неутолимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально-русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения. И всё та же жажда истины и деятельности, и всё то же вечное роковое „нечего делать!“. От злобы и как будто на смех Печорин бросается в дикую, странную деятельность, которая приводит его к глупой, смешной, ненужной смерти».
Владимир Набоков в предисловии к своему переводу «Героя нашего времени» на английский язык, с присущими ему иронией и скептицизмом, нередко скрытыми изящным стилем, не принимает всерьез утверждение Лермонтова о том, что портрет Печорина «составлен из пороков всего нашего поколения». «На самом деле этот скучающий чудак – продукт нескольких поколений, в том числе нерусских; очередное порождение вымысла, восходящего к целой галерее вымышленных героев, склонных к рефлексии…» «Соотнесенность Печорина с конкретным временем и конкретным местом придает, конечно, своеобразие плоду, взращенному на другой почве, однако сомнительно, чтобы рассуждения о притеснении свободомыслия со стороны тиранического режима Николая 1 (1825 – 1856) помогли нам его распробовать.»
Человек как личность – продукт взаимодействия различных по природе своей факторов. Воспитание, образование накладываются на природные наклонности, обусловленные генетической информацией, переданной человеку родителями, и на архетипы сознания, пришедшие из глубины веков. При полноценном анализе литературного произведения нельзя не учитывать и психофизиологические особенности автора и его героев, что, в случае «Героя нашего времени» дает обоснованное объяснение противоречивому и амбивалентному характеру Печорина.
Daniel Rancour-Laferriere в своей работе «Прощание Лермонтова с «немытой» Россией: исследование нарциссического гнева», рассматривая творчество Лермонтова с точки зрения современного психоанализа, достаточно убедительно показал, что «нарциссический гнев» имеет решающее значение для понимания многих событий в жизни Лермонтова, а также подтекста большинства его произведений. Озлобленность является результатом ущемленного нарциссизма, амбивалентность особенно присуща тем, кто пережил удар по собственному нарциссизму. «Смерть матушки явилась для него, двух с половиной летнего, первым и непоправимым ударом. После того его отношения с женщинами, включая матушку-Россию, приобрели амбивалентную окраску».
Хотя проявления нарциссического гнева весьма разнообразны, тем не менее «у него есть особый психологический привкус, благодаря которому он занимает собственную нишу среди широкого спектра проявлений агрессивности человека». Целями жизни становятся для человека, одержимого нарциссическим гневом, жажда мести, исправление допущенной несправедливости. Он стремится загладить обиду любым способом. «Глубоко укоренившаяся мания претворения в жизнь данных целей не дает покоя тем, кто испытал на собственной шкуре нарциссическую обиду».
Rancour-Laferriere считает, что в основе садистского обращения Печорина с княжной Мери и его немилосердных выпадов против Грушницкого также лежит нарциссический гнев. Данная разновидность гнева явственно проглядывает в так называемых «юнкерских поэмах» Лермонтова, где прославляется жестокость; многие произведения Лермонтова отмечены печатью «садизма» (особенно по отношению к женщинам), «нигилизма», «мизантропии», «затаенной ненависти». Факты из жизни Лермонтова, свидетельства современников подтверждают, что поэт обращался с окружающими с изрядной жестокостью.
Однако, по мнению Rancour-Laferriere, «его садизм был ответной реакцией на обиду, ранее нанесенную его эго, то есть основой садистских наклонностей нашему поэту служила его оскорбленная нарциссическая самость». Это обстоятельство ни в коей мере не оправдывает Лермонтова, но помогает понять истоки его поведения и творчества. «Михаил Юрьевич негодует против всего жизненного уклада, но сама грандиозность гнева выдает его собственную нарциссическую природу:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка. »
Врожденные черты и приобретенные, иногда в результате трагических обстоятельств, качества М.Ю. Лермонтова, оказавшие решающее влияние на формирование его личности, являются причиной того явления, которое принято называть трагедией Печорина. Достаточно очевидно, что Печорин в известном смысле является отражением автора «Героя нашего времени». «Трагедией Печорина» это явление можно назвать лишь условно – страдают то в основном окружающие люди. В трагическую ситуацию попадают Вера, княжна Мери, Белла, Максим Максимыч, Грушницкий и даже уголовный элемент Казбич, вызывающий на фоне Печорина некоторое сочувствие. Даже малолетняя преступница из «Тамани» переживает немалый стресс при общении с Григорием Александровичем.
Герой романа – личность неприятная, не вызывающая симпатии у мыслящего читателя. При этом, как отметил В.Набоков, «проза Лермонтова далека от изящества; она суха и однообразна, будучи инструментом в руках пылкого, невероятно даровитого, беспощадно откровенного, но явно неопытного молодого литератора. Его русский временами так же коряв, как французский Стендаля; его сравнения и метафоры банальны; его расхожие эпитеты спасает разве то обстоятельство, что им случается быть неправильно употребленными.»
«Что же в таком случае составляет вечную прелесть этой книги? Отчего ее так интересно читать и перечитывать?» – задает вопрос Владимир Набоков. «Уж конечно не ради стиля, хотя, как это ни покажется забавным, школьные учителя в России всегда склонны были видеть в ней образец русской прозы». «Досадные изъяны лермонтовской прозы» особенно очевидны в сравнении с отработанным «до совершенства, до магического артистизма» стилем Л.Н.Толстого, которого некоторые литературоведы считают литературным преемником Лермонтова.
Однако нельзя не поражаться «исключительной энергии повествования и замечательному ритму» лермонтовской прозы, который «ощущается не так на уровне фразы, как на уровне абзаца. Слова сами по себе незначительны, но, оказавшись вместе, они оживают». Для чувствительного читателя «лиризм и очарование этой книги в значительной мере заключаются в том, что трагическая судьба самого Лермонтова каким-то образом проецируется на судьбу Печорина».
Кавказ для Лермонтова, а, стало быть, и для Печорина, в известном смысле то же, что Индия для Редьярда Киплинга:
«За Суэцом, на Востоке, где мы все во всем равны,
Где и заповедей нету, и на людях нет вины…»
«И теперь я понимаю, что солдаты говорят:
“Кто услышал зов Востока, тянет всех туда назад”.
Тянет всех туда назад,
В пряный, пьяный аромат,
В край, где солнце, и заливы, и колокола гремят…»
«О дорога в Мандалей,
Где заря приходит в бухту, точно гром из-за морей.»
(“Mandalay” в прекрасном переводе Михаила Гутнера).
Подводя итоги этого небольшого сочинения, не претендующего на исчерпывающий анализ обсуждаемой темы, а лишь отражающее скромное мнение автора этих строк, хотелось бы сказать следующее. «Трагедия Печорина», выражаясь современным языком, не дотягивает до реальной трагедии. В лучшем случае – это «козлиная песнь». Печорин – не Гектор могучий и не ставший синонимом трагического персонажа царь Эдип. Не похож он и на благородного Ахиллеса, Пелеева сына, испытывавшего гнев «грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал», и, тем более, на хитроумного Одиссея, на долгие годы разлученного с родной Итакой и любимой женой. Если уж пользоваться античными аналогиями, он – Вздуломорда, повелитель болот злобный, который был разжигателем войн меж мышей и лягушек.
Печорин – личность пассионарная, но лишенная идеологических установок и духовных основ. Тем не менее, книга «Герой нашего времени» читается с интересом и в наше время. Рискнем предположить, что причина этому не только в стилистических особенностях лермонтовского повествования, тонко подмеченных В.Набоковым, но и в том, что тип Печорина вполне адекватен, более того – комплементарен, современному состоянию российского общества. Это трагедия, но не Печорина…
««Эгоизм умерщвляет великодушие…» (По роману Лермонтова «Герой нашего времени»)»
«Самолюбие — это соль жизни», — утверждает Гончаров в своем романе «Обломов». Действительно, это чувство, которое очень часто путают с себялюбием, много значит для человека, для его судьбы. Чаще всего, для того, чтобы изменить свою жизнь, нам необходимы какие-то сильные эмоции, взрыв чувств, ураган. Но ведь и для повседневной жизни, для того, чтобы не потеряться в ее беспросветной серости, в лабиринтах ее однообразности, люди нуждаются в постоянном движении, в соревновании. И именно самолюбие подталкивает нас, заставляет постоянно меняться, незаметно, но достаточно ощутимо в сравнении с прошлым. Самолюбие не позволяет человеку превратиться в безвольное существо, которому ни до чего нет дела. Самолюбие, безусловно, помогает человеку в достижении цели, в самосовершенствовании.
Но, к сожалению, часто случается так, что человек, какими бы благородными ни были его намерения, из самолюбия забывает о ближних. И тогда такое важное и порой необходимое чувство тратиться лишь на мелкие пошлости жизни, на ничего не стоящие глупости, да мало ли еще способов рассыпать соль. Но и не это самое страшное. Гораздо хуже, когда ко всему прочему прибавляется эгоизм. Именно это низкое, отвратительное чувство является следствием себялюбия, растраченного самолюбия.
«Если ты ее не любишь, то зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение. О, я тебя хорошо знаю!» — говорит княжна Вера Печорину в повести М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Она действительно прекрасно знала этого человека, до крайности эгоистичного, самовлюбленного и себялюбивого. И она вновь доказывает это в своем прощальном письме: «Ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразно».
Печорин не может любить, это человек, все действия которого направлены лишь на удовлетворение собственных потребностей. Никто не поспорит с тем, что он личность необыкновенная и сильная. Но нужна ли эта сила, когда она лишь для себя и ни кому дарить ее он не желает?
«В твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так истинно привлекательно», — продолжает изобличать своего возлюбленного княжна. Да, слова эти из ее уст равносильны признанию в любви, но от этого не теряют они своей правдивости. Человек, в ком столько противоречий, ненависти к окружающим, не может быть великодушным, хотя бы потому что у него нет времени думать о ком-то, кроме себя. Такие люди и любить-то не умеют, потому что, любовь — это, прежде всего, самопожертвование, которое возможно лишь при великодушии.
Жизнь его сосредоточена на себе самом, на анализе собственных поступков и самосовершенствовании. Нередко Печорин наблюдает и за другими людьми. Но делая выводы из своих «опытов», этот человек лишь каждый раз убеждает себя, что мало на земле людей достойных. Он не утруждает себя вопросами нравственности. Зачем? Ведь все можно подчинить все разуму и подробному анализу.«Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно… если можете… Прощайте…» –пишет доктор Вернер в последней своей записке Печорину после убийства Грушницкого. А «героя» нисколько не беспокоит тот факт, что он лишил человека жизни. По крайней мере, на страницах дневника это не находит отражения. Эгоизм его простирается настолько, что, боясь, побеспокоить свою совесть, он вполне спокойно закрывает глаза на свой грех. Без сомнений грех, пусть даже это и была дуэль.
Описывая встречу Печорина и Максима Максимыча, Лермонтов не только показывает нам сущность его «героя», но также и то, на что эгоизм этот способен: «Он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить».
«Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею… Поневоле сердце очерствеет и душа закроется».
А ведь при встрече со старым другом необходимо было не столько великодушие, сколько человеческая любовь и понимание, тепло души. Нет, Печорин не способен на такие чувства. Его эгоизм убил в нем все это.
«Герой нашего времени» — это повесть о крайне эгоистичном человеке, не способном на нечто человеческое. Печорин изучает людей, словно подопытных животных. И смеется над их слабостями, не понимая, что они-то и есть их главное оружие.
«Я давно уж живу не сердцем, а головою, Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия — пишет Печорин в своем дневника. И возможно, в этом и заключается причина его жесткости и неумения любить и сострадать людям. Человек, не испытывающий элементарного сочувствия к самому себе, не может быть великодушным к другим, потому что себя нисколько не жалеет.
«А право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе. » пророчествует Максим Максимыч. Действительно, эгоизм Печорина не оставляет ему надежды ни на понимание других людей, ни на снисхождение судьбы к его грехам. Он другим не прощал великодушно, ему также не простят.
Сочинение: Эгоизм умерщвляет великодушие По роману Лермонтова Герой нашего времени
«Самолюбие — это соль жизни», — утверждает Гончаров в своем романе «Обломов». Действительно, это чувство, которое очень часто путают с себялюбием, много значит для человека, для его судьбы. Чаще всего, для того, чтобы изменить свою жизнь, нам необходимы какие-то сильные эмоции, взрыв чувств, ураган. Но ведь и для повседневной жизни, для того, чтобы не потеряться в ее беспросветной серости, в лабиринтах ее однообразности, люди нуждаются в постоянном движении, в соревновании. И именно самолюбие подталкивает нас, заставляет постоянно меняться, незаметно, но достаточно ощутимо в сравнении с прошлым. Самолюбие не позволяет человеку превратиться в безвольное существо, которому ни до чего нет дела. Самолюбие, безусловно, помогает человеку в достижении цели, в самосовершенствовании.
Но, к сожалению, часто случается так, что человек, какими бы благородными ни были его намерения, из самолюбия забывает о ближних. И тогда такое важное и порой необходимое чувство тратиться лишь на мелкие пошлости жизни, на ничего не стоящие глупости, да мало ли еще способов рассыпать соль. Но и не это самое страшное. Гораздо хуже, когда ко всему прочему прибавляется эгоизм. Именно это низкое, отвратительное чувство является следствием себялюбия, растраченного самолюбия.
«Если ты ее не любишь, то зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение. О, я тебя хорошо знаю!» — говорит княжна Вера Печорину в повести М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Она действительно прекрасно знала этого человека, до крайности эгоистичного, самовлюбленного и себялюбивого. И она вновь доказывает это в своем прощальном письме: «Ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразно».
Печорин не может любить, это человек, все действия которого направлены лишь на удовлетворение собственных потребностей. Никто не поспорит с тем, что он личность необыкновенная и сильная. Но нужна ли эта сила, когда она лишь для себя и ни кому дарить ее он не желает?
«В твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так истинно привлекательно», — продолжает изобличать своего возлюбленного княжна. Да, слова эти из ее уст равносильны признанию в любви, но от этого не теряют они своей правдивости. Человек, в ком столько противоречий, ненависти к окружающим, не может быть великодушным, хотя бы потому что у него нет времени думать о ком-то, кроме себя. Такие люди и любить-то не умеют, потому что, любовь — это, прежде всего, самопожертвование, которое возможно лишь при великодушии.
Жизнь его сосредоточена на себе самом, на анализе собственных поступков и самосовершенствовании. Нередко Печорин наблюдает и за другими людьми. Но делая выводы из своих «опытов», этот человек лишь каждый раз убеждает себя, что мало на земле людей достойных. Он не утруждает себя вопросами нравственности. Зачем? Ведь все можно подчинить все разуму и подробному анализу.
«Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно… если можете… Прощайте…» –пишет доктор Вернер в последней своей записке Печорину после убийства Грушницкого. А «героя» нисколько не беспокоит тот факт, что он лишил человека жизни. По крайней мере, на страницах дневника это не находит отражения. Эгоизм его простирается настолько, что, боясь, побеспокоить свою совесть, он вполне спокойно закрывает глаза на свой грех. Без сомнений грех, пусть даже это и была дуэль.
Описывая встречу Печорина и Максима Максимыча, Лермонтов не только показывает нам сущность его «героя», но также и то, на что эгоизм этот способен: «Он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить».
«Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею… Поневоле сердце очерствеет и душа закроется».
А ведь при встрече со старым другом необходимо было не столько великодушие, сколько человеческая любовь и понимание, тепло души. Нет, Печорин не способен на такие чувства. Его эгоизм убил в нем все это.
«Герой нашего времени» — это повесть о крайне эгоистичном человеке, не способном на нечто человеческое. Печорин изучает людей, словно подопытных животных. И смеется над их слабостями, не понимая, что они-то и есть их главное оружие.
«Я давно уж живу не сердцем, а головою, Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия — пишет Печорин в своем дневника. И возможно, в этом и заключается причина его жесткости и неумения любить и сострадать людям. Человек, не испытывающий элементарного сочувствия к самому себе, не может быть великодушным к другим, потому что себя нисколько не жалеет.
«А право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе. » пророчествует Максим Максимыч. Действительно, эгоизм Печорина не оставляет ему надежды ни на понимание других людей, ни на снисхождение судьбы к его грехам. Он другим не прощал великодушно, ему также не простят.
Сочинение на тему «Эгоизм умерщвляет великодушие»
Роман «Герой нашего времени» был написан в 1837-1840-х гг. В этом произведении М. Ю. Лермонтов воссоздал тип человека — представителя современного ему поколения, т. е. поколения эпохи 30-х гг. XIX в. Печорин становится «героем своего времени», в нем воплотились «пороки всего поколения».
Основным качеством Печорина является эгоизм. Все его поступки пронизаны эгоизмом. На людей он смотрит только лишь в отношении себя любимого.
Печорин — это умный, хорошо образованный молодой офицер, приехавший служить на Кавказ, человек, который устал от светской жизни, сильно испортившей его.
Характер Печорина очень противоречив. Печорин является типичным продуктом своего общества. В нем есть душа, однако она, как и его характер, испорчена светом. Печорин наделен умом, который отличает его от всей толпы, окружающей его. Он полон чувств, но не может их реализовать.
Но самое главное, Печорин — эгоист, и эгоист без цели в жизни. Эгоизм его очень хорошо освещен в повести «Бэла». Печорин устраивает похищение Бэлы, дочери князя, а на вопрос Максима Максимыча о том, зачем он это сделал, с недоумением отвечает, что совершил этот поступок, потому что Бэла ему нравится. Но Печорин, похищая девушку, не задумывается о последствиях для нее, о том, что отрывает ее от родного дома, не задумывается о чувстве Бэлы, ее отца, ее родных и даже чувствах Казбича. Печорину безразличны чувства других. Его отношение к любви показано в повести, служит доказательством этому главное -удовлетворить свою прихоть непроходимого эгоиста. Похитив Бэлу и удовлетворив этим свою прихоть, Печорин ставит перед собой новую задачу: добиться любви Бэлы. И чтобы добиться этого, он делает все возможное и невозможное: не скупится на подарки, на нежные, красивые слова, играет на жалости Бэлы, уверяя ее в том, что он будет искать смерти, если она не ответит на его любовь. Начинается жестокая игра эгоиста с ранимой душой Бэлы. И Печорин опять добивается своего. Но любовь Бэлы становится скучна ему. Он говорит Максиму Максимычу: «Любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни… мне с нею скучно».
Отличает Печорина знание жизни, кроме того, он очень хорошо разбирается в людях. Но он пользуется этим опять же для удовлетворения своего эгоизма. Он анализирует каждое слово, каждый взгляд и каждый поступок окружающих его людей. Глядя в глаза своим собеседникам, Печорин заранее знает, что тот ответит и как себя поведет, и использует это в свою пользу, даже не задумываясь о других. Так, Печорин играет на чувствах своего приятеля Грушницкого, легко убивает его на дуэли. При этом ни разу Печорин не подумал, что Грушницкий хоть и порядочная дрянь, но все-таки человек со своими чувствами, переживаниями, и он тоже хочет жить. «Доказательств против вас никаких, и вы можете спать спокойно… если сможете…»,-пишет Печорину после убийства Грушницкого пораженный печоринским эгоизмом доктор Вернер. И Печорин действительно спал спокойно, его нисколько не беспокоил тот факт, что он лишил жизни человека. Эгоизм Печорина заставляет его закрыть глаза на совершенное преступление. Просто Печорин в силу своего эгоизма не умеет и не обращает внимания на чувства других людей, заставляет их резко и остро реагировать на себя: «В твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая», — так характеризует Печорина Вера в своем письме к нему. У Печорина просто нет времени думать о ком-то, кроме себя. В его исповеди в «Журнале Печорина» постепенно присутствует самоанализ. Он пытается понять себя, свои поступки. И это хорошо. Но, с другой стороны, замыкаясь исключительно на самом себе, Печорин даже не пытается проанализировать чувства, поступки других, ему просто некогда и незачем.
В повести «Максим Максимыч» эгоизм Печорина поражает до слез, до возмущения. Добрый Максим Максимыч, узнав, что через крепость должен проезжать Печорин, вне себя от радости. Он с нетерпением ждет приезда Печорина, уверенный, что Печорин с радостью встретится со старым знакомым. И вот встреча произошла. Максим Максимыч «… хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел…» Нет, Печорин не мог радоваться этой встрече. Ведь эгоизм убил в нем все человеческие чувства: любовь, дружбу, понимание, тепло души. Этот поступок Печорина сильно изменил Максима Максимыча: «Добрый Максим Максим сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин с рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею… Поневоле сердце очерствеет и душа закроется». Это и понятно нам, читателям. Но Печорин не понял тогда, да и никогда не понимал, не замечал даже, до какой степени ранит его эгоизм других людей.
Нужна помощь в написании сочинение?
Мы – биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Наша система гарантирует сдачу работы к сроку без плагиата. Правки вносим бесплатно.
В этой повести Максим Максимыч говорит о Печорине: «А право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе. » Эгоизм Печорина убил его, он не давал ему понять других людей, быть снисходительным. Но он забыл, что за все последует наказание. И смерть в пути -это было наказанием за эгоизм, судьба по отношению к Печорину тоже оказалась эгоистической.
Scheler
Наум, привет!
… к «дуализму» («трансцендентность», «потусторонность») Шелер относится резко отрицательно, поскольку видит в нем порождение ненавистного ресентимента. Критика дуализма ведется на всех уровнях: религиозном, этическом, антропологическом. Так, на антропологическом уровне критикуется представление (Платоново, но по происхождению орфическое) о теле как «темнице души»; ему противопоставляется понятие о теле как о «храме духа». На этическом уровне показано, как ресентимент, питаемый ненавистью к более удачливым собратьям, хочет отомстить им на том свете, а из своей нужды сделать добродетель. Ненавистный Шелеру дуализм приобретает под его пером весьма четкие архитектонические очертания: потусторонность «ресентиментного» человека — это зеркальный, вывернутый наизнанку мир, в котором он потерпел неудачу. Когда ему приходится живописать «зеркальность», МШ становится особенно красноречивым. Ввиду «архитектонической» важности этих мест, процитирую их снова: «И когда затем в этом же тоне рассуждают о воздаянии, ожидающем этих людей на «небесах» за их невзгоды, а «небеса» оказываются перевернутым земным порядком (здесь и далее подчеркнуто мною — М.Р.) («последние будут первыми»), становится ясно, что находящийся во власти ресентимента стремится переложить на Бога месть, которую он затаил против богатых и которую не в силах осуществить сам, чтобы, по крайней мере, в фантазии с помощью потустороннего механизма наказаний и воздаяний утолить ненависть, неутолимую в посюстороннем мире. (92). Для них (для «ресентиментных» христиан) «Царство Божие» не пребывает в органической, переживаемой связи с царством зримым, — когда законы ценностей и законы воздаяния, значимые и действующие уже в зримом царстве, в «Царстве Божием» находят лишь более чистое и совершенное выражение, — оно стало для них «потусторонним», чем-то, что механически противостоит «посюстороннему» (антитеза, неведомая всем живым эпохам в истории христианства) и представляет собой некую бытийную сферу, в которой знакомые тени людей и событий, движимые ресентиментом, отплясывают свой танец в ритме, обратном земному. (92). Такую «зеркальную» архитектонику я называю сотериологическим дуализмом. Почему эту идею надо зафиксировать в четком понятии? Дело в том, что дуализмов в философии хоть пруд пруди: и Декарт «дуалист» (протяженность/духовность), и манихейство «дуалистично», но что общего между картезианством и манихейством? Вот я и хочу договориться называть «зеркальную» архитектонику спасения сотериологическим дуализмом, поскольку очевидно, что «раздвоение мира» произошло в этом варианте не из-за гносеологических соображений (как у Декарта), а «спасения для». Итак, Шелер однозначно отвергает сотериологический дуализм «ресентиментного» христианства. Но что он ему противопоставляет — в смысле архитектоники? Тут его объяснения довольно двусмысленные. С одной стороны, «правильное» христианство настаивает якобы на некоем «нутряном единстве» между «зримым царством» и «Царством Божиим» (напомню: когда законы ценностей и законы воздаяния, значимые и действующие уже в зримом царстве, в «Царстве Божием» находят лишь более чистое и совершенное выражение). Если это так, то можно сказать, что у Шелера сотериологическая архитектоника приобретает характер иерархического монизма. В самом деле, монизм вовсе не обязан быть натуралистическим (как у Ницше) или однородным. Легко можно представить себе такой иерархически-многослойный монизм: над слоями «грубой» материи надстраиваются слои все более «тонкого эфира». Такой образ архитектонического конструирования не чужд грекам. Так, Гераклит, хотя и был очевидным монистом, утверждал: вокруг полно богов. Под определение «иерархический монизм» подпадает и архитектоника неоплатонизма (Плотин, Прокл). Возникает вопрос: в чем специфика Шелеровой интерпретации этой модели? Ответ, в общем-то, ясен: Шелер предлагает аксиологическую (ценностную) модель иерархии: над натуралистической («ницшеанской») «жизнью» надстраивается многослойная аксиологическая «ноосфера». Систему аксиологии Шелер разрабатывал одновременно с идеей Ресентимента; наиболее полно она изложена в работе «Формализм в этике и материальная этика ценностей». Не буду сейчас вникать в суть «дела о ценностях». Только отмечу, что Шелер строит «объективную» аксиологию, его иерархическая ценностная шкала задана раз навсегда и не подвержена субъективистским колебаниям («Есть ценностей незыблемая скала»). (На мой взгляд, эта работа не выдерживает серьезной критики и по всем статьям проигрывает классической системе «объективной аксиологии», разработанной Николаем Гартманом в его «Этике»). Если совсем коротко, идея такая. Есть три уровня ценностей. 1) Ценностный ряд приятного/неприятного 2) Ценностная модальность витального чувства (благородное/низкое) 3) Область духовных ценностей. Суть в том, что эта область независима по отношению ко всей сфере телесности, поэтому существует явная очевидность того, что мы «должны» принести жизненные ценности им в жертву («Формализм в этике». С. 326). Духовные ценности, в свою очередь, делятся на ценности прекрасного/безобразного (эстетическая сфера); справедливого/несправедливого (этическая сфера); ценности чистого познания (гносеологическая сфера). Как видишь, это методологически беспринципное подновление траченой молью «метафизики трансцендентного», которую Ницше справедливо желал выкинуть на помойку. Оценивая построение Шелера в целом, следует признать его конструкцию малооригинальной межеумочной структурой, колеблющейся между «языческим» иерархическим монизмом и «христианским» (псевдо) аксиологическим дуализмом, в рамках которого обеспечивается подчинение «ценностей жизни» «чему-то трансцендентному» (Для христианина «спасение» и «сохранение» — это прежде всего спасение и сохранение в мире, возвышающемся над жизнью и ее возможными судьбами» — «Ресентимент». С. 79).
Теперь самое время поставить вопрос: насколько убедительна Шелерова трактовка христианства? Забегая вперед, отвечу: нинасколько! У него она получается с вопиющими передержками и извращениями смысла вплоть до шиворот-навыворот. Вообще-то это насмешка над христианской теологией. Спрашивается: что делает возможным столь превратную интерпретацию? Дело в том, что в Новом Завете нет «доктрины», которую можно было бы «достать из рукава» и продемонстрировать. Можно лишь более или менее корректно интерпретировать всякие там притчи, максимы, символы и нарративы. Но если человек «зарывается» (а Шелер зарывается на всю катушку), он начинает порождать самопротиворечивые суждения. Это и происходит в книге о ресентименте. Поэтому для опровержения Шелера не обязательно углубляться в теологию — достаточно его уличить в противоречиях.
Итак, Шелер утверждает: законы…, значимые и действующие уже в зримом царстве, в «Царстве Божием» находят лишь более чистое и совершенное выражение. А раз между духовными и витальными ценностями наблюдается такой параллелизм, то христианская доктрина может якобы обосновать те же самые витальные ценности, что и имманентная «жизни» Ницшева «воля к власти». Шелер так и пишет: Но поскольку Ф.Ницше, выдвигая тезис о происхождении христианской идеи любви из ресентимента, этого (то есть метафизической сферы, «возвышающейся» над жизнью) не признает, то и мы позволим себе здесь не исходить из этого положения. Нам достаточно показать, что даже в случае принятия его посылки, согласно которой высшей ценность состоит якобы в максимуме жизни, его утверждения (что христианство ресентиментно) ошибочны» (79) То есть даже на уровне «только жизни» христианство обосновывает витальность даже лучше, чем «воля к власти». Конечно, это полная чушь. Все аргументы Шелера в этом плане не стоят выеденного яйца.
Аргумент жертвы: Но как же тогда быть… с феноменом жертвы жизни ради более высоких ценностей, чем те, которые заключает в себе сама жизнь? Ответим: есть жертва и жертва. «Языческая» жертва индивида ради сверхиндивидуальных ценностей не выходит за рамки «жизни»; это простое следствие того, что «жизнь» устроена в модусе индивидуально-родовой дихотомии, позволяющей приносить индивидуальные ценности в жертву родовым, не выходя за рамки «только жизни». А христианская жертва не усиливает «витальности», а использует ее как заклад во имя «сверхжизненных» ценностей, то есть сводит на нет.
Аргумент боязни смерти. Якобы в античные времена распространение эгоизма и боязни смерти было признаком деградирующей, больной жизни. А в эпохи наивысших подъемов витальности отношение к жизни и к ее концу было спокойно. (81) Здесь все перевернуто с головы на ноги. Ведь христианство победило не в эпоху подъема витальности, а как раз воспользовавшись деградацией античности «периода упадка». Сказать, что христианство не эгоистично и безразлично к смерти — значит, вообще ничего не понимать в христианстве (то есть не видеть, что оно ответ на вызов более высокой ступени индивидуации).
Аргумент аскезы. Тут вообще смех. Во-первых, она может иметь чисто воспитательный смысл и использоваться для подготовки народа в определенных целях, например, к войне, охоте: таков был смысл спартанского воспитания (101). Даже самые темные попы предупреждают, что Великий пост это не средство для похудания. И при чем тут спартанцы? Чувствуя, что зарапортовался, Шелер вдруг говорит: Об этом здесь вообще речь не идет. (101) Так зачем же он сам заводит об этом речь (никто за язык не тянул)? Из-за полного отсутствия аргументов. Аскетическая мораль есть не что иное, как выражение силы жизни. Это верно для языческого аскета, а аскет-христианин демонстрирует как раз возможность победить силу жизни. Когда эти ублюдочные аргументы у Шелера заканчиваются (очень быстро), он, не моргнув глазом, приходит к выводам (абсолютно верным), которые напрочь зачеркивают всю его предыдущую аргументацию. Перечитаем ключевое в этом смысле положение. Непонимание этого (важности трансцендентно-религиозной сферы) ведет к тому, что христианские ценности… соотносятся с масштабом максимального способствования жизни, с точки зрения которого — если допустить, что он верный, — они и в самом деле выглядят как ценности упадка (в биологическом смысле). (104). Цепь своих доказательств Шелер начал с того, что если даже витальные ценности Ницше принять за конечные, то и тогда христианство их обосновывает лучше, чем «воля к жизни». (См. сноску на с. 79). А тут оказывается, что по меркам жизненных ценностей христианские – упадочные. Что доказывал Ницше. И Шелер с ним в конечном итоге вынужден согласиться. Ну, и чего тогда стоит вся его предыдущая аргументация? Не стоит выеденного яйца. Что и требовалось доказать. Шелер доказал противоположное тому, что хотел доказать: он доказал, что «нересентиментное христианство» — это противоречие в терминах. Далее. Шелер вынужден признать (неоднократно), что христианство очень легко поддается трактовке в духе ресентимента. Он признает, что некоторые максимы Нового Завета (особенно в Евангелии от Луки) настолько откровенно ресентиментны, что приходится с этим смириться (Лука чего-то «недопонял»). Шелер отсылает также (на с. 53) к откровенно ресентиментной максиме ап. Павла. Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья (!!! апофеоз истинно христианской аморальности, равного которому, думаю, нет ни в одной «священной книге» мира). Не будь побежден злом, но побеждай зло добром. (Рим. 12:20-21). Если христианство настолько «удобопревратно» (словцо Вл. Соловьева), то невольно возникает вопрос: а может быть, это не апостолы Лука и Павел «чего-то недопоняли», а их интерпретатор Макс Шелер? Кроме того, этика христианства — это «торговая» этика по принципу «ты — мне, я — тебе». Ты мне (Иисусу) — веру, я тебе (грешнику) — спасение. Если убрать этот мотив из Нового Завета, от Евангелий вообще ничего не останется. Христиане, не лишенные «здорового этического чувства» (Иисус был в этом смысле нравственно бездарным человеком), всегда это ощущали и бессознательно пытались отмазаться от «торговой» этики Иисуса. МШ сочувственно приводит знаменитую максиму Гуго из Сен-Виктора, который в сочинении «Выкуп души» сказал, что любовь, основывающаяся на Божиих благодеяниях, «подобна любви уличной девки» (86). «Не Бога надо любить за его небо и землю, а небо и землю, ибо они Божии» (86-87). Прекрасное изречение, но пантеистическое, а не дуалистическое: к христианству оно отношения не имеет.
Теперь коснемся наиважнейшего — сотериологического — аспекта шелеровской «архитектоники спасения». Попытка истолковать христианство в модусе «архитектонического монизма» обречена на провал еще и потому, что она ничего не дает в смысле спасения. Совершенно ясно, что эта архитектоническая схема никак не может сравниться со схемой «архитектонического дуализма» в модусе ‘сотериологической зеркальности’. Тот уровень индивидуации, «запросам» которого отвечает христианство, требует спасения всего человека с его памятью и телесностью («воскрешение во плоти»). Этой задаче прекрасно отвечает архитектоника «зеркальности»: «Все будет точно таким же, но в миллион раз лучше!» По сути, логика зеркальности абсолютно алогична. Конечное становится бесконечным, относительное абсолютным, но все характеристики конечности и относительности (память, телесность) должны быть сохранены. Эта схема вообще недоступна логической проработке. А для «алогического» самая подходящая среда — алогическая архитектоника дуалистической «зеркальности». Заменяя ее архитектоникой монистической ценностной иерархии, МШ ничего не добивается. Он хочет, чтобы жизнь жертвовала собой «во имя высших ценностей», по сути не веря в «воскресение во плоти», то есть не являясь христианином. Но нельзя жертвовать собой во имя тощей абстракции, каких-то там «духовных ценностей» (если ты не высоколобый чудик). Архитектоника иерархии (пусть хотя бы и ублюдочной, ценностной) не предполагает алогического «воскресения во плоти»; она предполагает, по мере восхождения по ступеням иерархии (как в «умном экстазе» неоплатоников) закономерную, логически обоснованную и заслуженную определенными аскетическеими усилиями «причастность» к бессмертной, но безличной сфере (своего рода «сверх-умную нирвану»). Если бы МШ дал себе волю в этом направлении, он легко обосновал бы и пантеизм, и аристократизм, и иерархию, и войну, и силу, и витальность, и кастовость — словом, все, что на самом деле любил. Но для этого нужно было отказаться от христианства с его неотъемлемым ‘сотериологическим дуализмом’. Сделать это Максу Шелеру было тем легче, что он совершенно не интересовался спасением в модусе «воскресения во плоти» и не верил в него. Вот почему наш мыслитель с такой легкостью отверг христианство в зрелый период своего творчества, в период написания «Положения человека в космосе» (1927), где он исповедует пантеизм и откровенный атеизм. Это и был момент истины, когда идеи «Ресентимента» подверглись полному самоопровержению. Прав был Риккерт: «Нет надобности, чтобы кто-то опровергал этого мыслителя: для этого достаточно его самого».
Всегда твой
Матвей
Матвей, привет!
Ты прав: Шелер строит «область духовных ценностей», независимую «по отношению ко всей сфере телесности», и при этом утверждает, что мы ‘должны’ принести жизненные ценности этим духовным ценностям в жертву. И эта область, вся эта «аксиологическая ноосфера», по твоему выражению, для него вовсе не «трансцендентна», а находится в «душе» (Храме Духа, Царстве Божьем и т.п.), а душа – в теле, а значит «витальность» и вообще телесность не приносятся в жертву (то приносятся, то не приносятся) «духовным ценностям» (вроде «любви»), а наоборот: иерархическая ценность «любви» есть высшее выражение витальности, ее апофеоз. В этом, де, суть христианства, и себя он числит «таким» христианином. И ты прав, конечно, что это им самим изобретенное христианство, поскольку настоящей христианской веры (в «воскрешение во плоти») в нем нет. В его изобретенной «ценностной» религии, или религии ценностей «‘спасение’ и ‘сохранение’– это прежде всего спасение и сохранение в мире, возвышающемся над жизнью и ее возможными судьбами». То есть он хочет создать спасительный мир, «возвышающийся над жизнью». Но на самом деле то, что эта «область духовных ценностей» не трансцендентна, что этот мир находится «здесь», в душе (а что такое, простите, «душа»?), или «в мыслях», создает ситуацию еще более опасную: то есть мы сами внушаем себе, что на жертвенный алтарь этих придуманных принципов мы должны приносить саму жизнь, для чего они объявляются высшей ценностью, выше жизни, а это уже ресентимент, взрывающийся революциями! Лично мне интересна именно эта ценностная «надстройка» и механизм подчинения ей самой жизни. Ведь это же в точности про «левых», которые твердят, что ценность любви, а значит и ценность «равенства прав» (враг и друг равны для тебя в своих правах) важнее жизни. А значит, врагу, которого тебе удалось повергнуть и осталось только добить (о чем говорит инстинкт жизни: враг оправится и вновь нападет), протяни руку, уравняй с собою в правах и поделись с ним не только хлебом, местом, но даже оружием. Ты при этом рискуешь жизнью? Не беда, любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас – высшие принципы важнее жизни. Здесь и ответ на проблему универсализма, над которой мы бились: жизненное относительно, а наджизненное, ноосфера ценностей – абсолютна, ее фомулы универсальней математических, ибо их и не надо доказывать и перепроверять, в них просто фанатично верят.
И еще: ты пишешь, что «раздвоение мира» происходит «спасения для». Но если «раздвоение мира» следствие «неудачи» в этом мире, то «спасение» в этом случае явно выглядит паническим «бегством в зазеркалье», подобное бегству психоделическому (религия – опиум и т.д.). Это всё «фантазии», сны, зарывание головы в песок, замена (замещение) действительности. А в действительности (без кавычек) нет ни «любви», ни «души», никаких «бредней». И жизнь надо не «спасать», а пытаться упорядочить. (хотел написать «сделать более удобной, «дружелюбной»», но подумал: а может, это и ведет к ее ослаблению?) Но с другой стороны «раздвоение мира» реально существует: есть мир предметов и действий (действительный) и мир мыслей, которые руководят, пусть и частично, действиями, а значит, рвутся в реальность. И у меня же со словом спасение по-прежнему связана надежда если и не на бессмертие души, то хоть на ее реальное долголетие. А «душа» по мне – это твой дырявый мешок идей и воспоминаний, который таскаешь за собой, и надо бы выбросить хлам, но этот хлам ты и есть.
Наум
P.S. А ведь в сущности сознание – это уже раздвоения мира. А раз есть «другой мир», то почему бы и не считать его справедливым, добрым, да вообще, каким хочешь. Фактически здесь этика вскакивает на подножку поезда дуализма. И тогда разница (между эллином и иудеем) только в степени «раздвоения» между мирами. Для иудея Бог хоть и не от мира сего, но он только ради него себя проявляет. А для эллина боги – манифестации этого мира, его проявления, внемирность чужда им. Их даже можно было бы считать атеистами, они атеизм и породили (что для иудея немыслимо). И получается, что и те и другие, по сути, чужды дуализму, и он порождение христианства. А где дуализм, там и ресентимент. Или как?
От Матвея:
Двинемся дальше. Ухватимся теперь конкретно за ресентимент. По ходу дела придется затронуть фрейдизм (возникающий в твоих откликах регулярно) и как-то по отношению к нему определиться. Что нелегко. Но я рад случаю это сделать.
Ясно, что в период написания рассматриваемой книги ресентимент казался Шелеру чем-то вроде отмычки. В более поздних работах (сужу только по переведенным) эта проблематика сходит на нет (хотя в «Месте человека в космосе», написанном с совершенно иных позиций, Шелер рекомендует читателю эту свою работу). Если судить только по тексту «Ресентимента», заглавное понятие трактуется крайне поверхностно и неопределенно. Даже, я бы сказал, грубо ошибочно. Создается впечатление, что для Шелера идеал «психического здоровья» — это бихевиористская цепь «стимул – реакция». Где между звеньями цепи наблюдается заминка, пауза, там-то и подстерегает зловредный ресентимент. Но «цепное» объяснение неприменимо уже по отношению к высокоорганизованным животным. Что уж тут говорить о человеке. Скорее дело обстоит противоположным образом: человека формирует как раз «заминка», «пауза», которая вклинивается между звеньями рефлекторной цепи. Означает ли это, что во всех случаях «заминки» мы имеем дело с патологическим вытеснением? Тогда самый здоровый человек был бы вообще не человеком и даже не животным, а механизмом. Из «заминки» возникают такие ценнейшие в эволюционном плане феномены, как проект, гибкость, дифференциация — в общем, факторы лучшей приспособляемости. Далее. Шелер уточняет: речь идет прежде всего о мести, причем «отложенной». Для нее характерны два фактора: 1) торможение и сдерживание непосредственного импульса; 2) обусловленный этим перенос ответной реакции на другое время («ну погоди, в другой раз»). Отложенная месть основана на бессилии. То же и с завистью. Шелер пишет: «к формированию ресентимента зависть приводит только там, где речь идет о ценностях и благах, которые по самой их природе нельзя приобрести (например, чужие экзистенциальные качества — «экзистенциальная зависть»). По-моему, в трактовке ресентимента это грубейшая ошибка. Я сформулировал бы противоположным образом: зависть приводит к формированию ресентимента только там, где речь идет о ценностях и благах, которые можно приобрести. То есть о ресентименте в строгом смысле слова можно говорить только тогда, когда цель влечения достижима. Ресентимент – это результат надлома: человек пасует перед трудностями в борьбе за какие-то достижимые цели — и «делает из нужды добродетель», то есть свой отказ от борьбы выстраивает и теоретически обосновывает (не важно, на каком «философском уровне») тем, что цель якобы недостойна («виноград зелен» – Эзоп и дедушка Крылов в басне о Лисе и винограде описали и поняли ресентимент лучше, чем Шелер). Для возникновения ресентимента необходимо, чтобы субъект «в глубине души» осознавал, что он «сдрейфил» и произвел подмену: вместо того, чтобы признаться себе: я отступил от трудно достижимой цели, потому что не был готов к борьбе и возможным лишениям», он говорит: я запросто мог бы этого достичь (цель легко достижима), но не стал этого делать, потому что эта цель противоречит моим высоким нравственным принципам. И тут мы подходим к важнейшему вопросу: так что же при ресентименте «вытесняется»? Кстати, разве не «вытеснение» изобразил Эзоп в упомянутой басне? Значит, для понимания этого процесса вовсе не обязательно «знать Фрейда». Сначала скажем, что не вытесняется. Не импульс к действию сам по себе. Не отказ от определенного действия. Импульс может быть ошибочным и отказ оправданным — хотя бы тем, что такую-то вещь «по природе нельзя приобрести»; с подобными вещами человек смиряется на каждом шагу (в терминах Фрейда, «принцип реальности» вносит коррективы в поведение, подчиняющееся «принципу удовольствия»), и при этом происходит нормальное «воспитание чувств» (а никакой не ресентимент – иначе все человечество состояло бы сплошь из невротиков). Кстати, многочисленные примеры, которые приводит сам Шелер, подтверждают, что для ресентимента нужна как раз выполнимость задачи: раб (или член касты) не подвержен ресентименту, а подвержен — член «общества смешения», где права провозглашены, но трудно осуществимы («видит око, да зуб неймет». В «ресентиментном» же случае вытесняется не влечение (что преимущественно рассматривал Фрейд), а «честный самоотчет» — лживым. Тут и зарыта собака! Для конструирования категории ресентимента следует ввести понятие инстанции самоотчета (аналог Фрейдова Супер-Эго; расчленение субъекта на Оно, Эго и Супер-Эго я считаю большим его достижением). Отдавая отчет самому себе, я тем самым как минимум раздваиваюсь на субъекта самоотчета (того, кто отчитывается) и «инстанцию» (перед которой отчитываюсь). Здесь важно отметить, что самоотчет предшествует ресентименту (я не могу солгать при самоотчете, пока его нет как сложившейся душевной институции). При этом самоотчет – это явление довольно высокого уровня душевной деятельности. Ведь это не просто «психическое явление», а хоть какое-то «теоретическое осмысление» некоего первичного психического акта. Конечно, речь идет о «практической теоретичности» (я не пишу диссертацию, а «выстраиваю проект» своего поведения). В какой бы грубой форме ни происходил самоотчет (он может ограничиться «внутренним мычанием»), тем не менее он по своему статусу «метапсихичен»: это «акт об акте» (вторичный по отношению к поступку). Если я правду осмысления своего поведения «вытеснил», утаил ее от «инстанции» и подменил ложью, я безусловно себе навредил на метапсихическом уровне. Если такого рода «вытеснение» прошло «успешно» («инстанция» ни о чем не заподозрила; а на самом деле «сделала вид, что ни о чем не подозревает), значит, подорван сам «акт самоотчета» (как институция): скомпрометирована как «инстанция» самоотчета, так и его «субъект». Исходя из этого, выстраивается «проект дальнейшего поведения в сходных ситуациях» (потому что акт самоотчета нужен как раз для «выработки проекта»), который будет неадекватным уже потому, что исходит из ложных оснований. В результате у меня сформируются «принципы» (чисто ресентиментные), которые будут тщательно меня оберегать от прямых контактов с действительностью. Я буду не решать реальные проблемы, а «задабривать жизнь». Думаю, что из приведенного анализа можно сделать, по крайней мере, два вывода. 1. Ресентимент – феномен довольно высокого, метапсихического уровня. А это значит, что в нем задействованы не только — и, главное, не столько! — психические явления типа влечений, сколько акты уровня «теоретического самоотчета». 2. При этом «вытесняется» опять же не влечение, а одна теоретическая модель – другой: правдивая, но неудобная – лживой, но «щадящей».
Здесь я подхожу наконец (благо, представился повод) к «первому блюду» (если вспомнить «самоотчет» Андрея Битова, который каждый раз добирался только до закуски), а именно, к своей теории «рациогенных эмоций». Тут я просто вынужден на ней остановиться, потому что как раз на этой почве происходит мое размежевание с Фрейдом. А размежевание с Шелером уже вторично и производно, и если выявить первое, то второе определится само собой. Так вот, как я уже сказал, у Фрейда вытесняются влечения. Должен тебе заметить, что насчет этого у меня нет особых идей, поскольку я не психолог. Ну, вытесняются и вытесняются, и шут с ними (а может, и не вытесняются). Другое дело, когда категории вытеснения Фрейд придает философский, или, как он выражается, «метапсихологический» смысл. Тут и происходит «роковое смешение». В одну кучу он сваливает и стандартное (для него) вытеснение влечений, и гораздо более сложные и тонкие случаи типа ресентимента, который я толкую как вытеснение правды ложью при самоотчете. Важно осознать колоссальное различие — почувствуйте разницу! — между вытеснением влечения (по Фрейду) и вытеснением правды ложью при самоотчете (по Рувину). Что до вытеснения влечения, то для меня, как я уже сказал, это феномен сомнительный и не слишком интересный. Если бы Фрейд четко провел его анализ и действительно ограничился рассмотрением вытеснения влечений, то никакой «философии» (и даже метапсихологии) из этого бы не вышло. Это понятие «наращивает объем» именно из-за его неопределенности. Точнее говоря, из-за того, что контрабандно (нелегально, незаконно) включает в себя и понятия типа «ресентимента по Рувину». Получается не «по Фройду» и не «по Рувину», а «по Фройдвину». Задача же заключается в том, чтобы четко эти понятия развести – иначе мы не выберемся из «вселенской смази» (из «Фройдвина»).
Здесь самое время вернуться к вопросу о границах применимости категории ресентимента. Если это и в самом деле отмычка, то она должна быть релевантной на всех уровнях, включая основополагающие (по крайней мере для меня) уровни рефлексии и индивидуации. Ключевая здесь категория индивидуации. О ней со всей определенностью можно сказать только одно: она «пострефлексивна». Но в остальном ее статус неясен. Что есть индивидуация? — Чувство? Процесс? Свойство? Я сказал бы так: это свойство обладать специфическим чувством, поддающимся процессу «снятия». Специфика этого чувства состоит в том, что оно не первично; в каком-то смысле оно искусственное – «чувство-надстройка» над «базисным» чувством. В общем-то ясно, над каким естественным чувством надстроена индивидуация, — над страхом. Ясно и то, почему оно вторичное и надстроенное: между ним и естественным чувством есть некое звено. Парадокс состоит в том, что по своей природе оно относится не к эмоциональной, а к рациональной сфере. Чтобы реагировать на свою смертность, нужно ее осознать. Чтобы ее осознать, нужно проделать основополагающую (базисную) рациональную логическую операцию. Все учебники логики начинаются с выведения силлогизма: человек смертен – Кай человек Кай смертен. Чтобы вывести подобный силлогизм, необходимо отождествить себя с определенным родом, что невозможно без растождествления изначального индивидуально-родового единства. В сознании единство преобразуется в дихотомию, что позволяет себя отождествлять попеременно с Я, Ты и Он, а также — при определенных условиях (обеспечивающих «снятие индивидуации») — произвести синтетическое отождествление с «родовым существом» (заново обрести свою «родовую сущность»). Эти сложные материи можно развертывать сколь угодно долго. В этом вопросе нет ни общепринятых трактовок, ни устоявшейся терминологии. Но кое-что все же ясно «поверх» трактовок и терминов. Возникновению ‘индивидуации’ предшествует этап рациональных логических операций, лежащих в основе теоретического рационального мышления как такового. И если индивидуация — это, хотя бы отчасти, чувство, то чувство рациогенное, то есть порожденное, а точнее, преобразованное рациональностью; прошедшее горнило рациональности). Дело в том, что сфера рациональности, по-видимому, не может порождать чувства. Исходят они от влечений: удовлетворенные влечения порождают «позитивные» чувства, а неудовлетворенные — «негативные». В этом смысле «эмоциональная энергия» порождается только на уровне влечений. Другое дело, что эта энергия может быть затем, на более высоких, «рациональных» уровнях преобразована (рацио может «оседлать» первичные чувства, как всадник — коня). Такие преобразованные чувства, прошедшие чистилище рацио, я и предлагаю называть рациогенными. Пройдя это «силлогистическое чистилище», чувства становятся структурированными (в отличие от «слепых» влечений). А структурированные («рациогенные») чувства поддаются (в отличие от неструктурированных) снятию посредством архетипов. Потому что архетипы снятия индивидуации как раз и представляют собой структуры, «изоморфные» (хотя и «с обратным знаком») структуре рациогенных чувств. Только благодаря этому снятие индивидуации становится возможным.
Теперь попытаюсь объяснить, «для чего все это нужно». Фрейд, говоря о «вытеснении», имеет в виду прежде всего влечения – источники «слепых», неструктурированных чувств. У вытесненных влечений два пути, «положительный» и «отрицательный»: либо они «сублимируются» (порождая «все высокое и прекрасное», в том числе и культуру), либо «гниют», загнанные внутрь, порождая неврозы. При таком подходе структуру сублимации определить невозможно. Тот же Шелер в «Положении человека в космосе» пишет о теории Фрейда: в ней нет и следа ответа на вопрос: что же в человеке совершает отрицание, что вытесняет влечения и по каким различным основаниям вытесняемая энергия влечения один раз становится неврозом, а другой раз сублимируется в культуросозидающую деятельность? На этот «вопрос на засыпку» Фрейд действительно не дал — и, как я пытаюсь показать, — не мог дать внятного ответа. Возьмем понятие комплекса (хучь бы и Эдипова). У Фрейда это не что иное, как «отражение» некоего типового события, основанного на вытеснении влечений. В чем же состоит производящая культуру «сублимация»? Что обеспечивает ее успех? Фрейд объяснял это тысячу раз, каждый раз чуть по-разному, но так и не объяснил. По-видимому, трагедия «Эдип-царь» представляет собой образец такой сублимации (если не она, то что же?). Но что «делает» эта трагедия? Она изображает «типовую» ситуацию, «обнажая» вытесненные влечения (сын на наших глазах убивает отца и сходится с матерью). Это «теория отражения» плюс «срывание всех и всяческих масок». Ситуация вполне парадоксальная. Ведь культура, согласно тому же Фрейду, начинается с табу (см. «Тотем и табу»). А структурируется сообразно ситуации «до табу». По-видимому, предполагается, что зритель «разряжается», «выпускает пар» (иллюзорно и безопасно нарушая табу вместе с Эдипом), обретая новые силы для соблюдения того же табу. (так это я «вчитываю себя» во Фрейда: он не дает даже и такого объяснения). Таким образом, искусство «портретирует» ситуацию «необузданного влечения». Что же это за «сублимация» («возвышение», «возгонка») такая, если мы возвращаемся к самому «низменному»? Если «вытесненное» во что-то «сублимируется», так это в табу. Но что «возвышенного» в запрете? Тем более что Фрейд видит гораздо более действенные, чем искусство, способы укрепить запрет и подумывает о необходимости как раз его ослабить
В замечательной работе «Недовольство культурой» (1929) Фрейд формулирует дилемму: религия возникла либо из «океанического чувства» (точка зрения, высказанная его корреспондентом Роменом Ролланом), либо «из детской беспомощности и связанного с нею обожания отца». Фрейд недвусмысленно отдает предпочтение второй точке зрения. Аргументация такая: Чувство может служить источником энергии лишь в том случае, если само оно выражение какой-то сильной потребности. Мне кажется неопровержимым выведение религиозных нужд из детской беспомощности. При этом с трогательной наивностью признается, что в его личном опыте эмоции типа «океанического чувства» отсутствуют: Личный опыт не убеждает меня в том, что такие чувства первичны по своей природе. Трудно отделаться от мысли, что Фрейд был «симпатичным уродом», с той только поправкой, что уродство у него было обусловлено не столько его личной идиосинкразией, сколько всецелой «вписанностью» в позитивистскую идеологическую парадигму. Позитивизм любого толка несет на себе печать редукционизма: явления «высшего порядка» сводятся (причем без остатка) к неким «первичным данностям». Неудивительно, что Фрейд в своем опыте находит первичную данность страха и незащищенности и не находит там такой «первичной данности», как «океаническое чувство». Ведь любое чувство, по его мнению, «выводится» из потребности. Потребность в безопасности ясна и очевидна. Но на какую «первичную потребность» отвечает «океаническое чувство»? В том-то и дело, что эмоции типа «океанического чувства» (вся катартика относится к сфере переживаний подобного рода) «выводятся» не из первичных, а из «вторичных» потребностей, порожденных рациогенными чувствами типа «тоски индивидуации». Эти «вторичные» потребности нередуцируемы к первичным; по этой причине Фрейд их в упор не видит. Проблема с «океаническим чувством» усугубляется тем, что оно не просто чувство «второго уровня», но и на этом уровне оно финальное, а не отправное. «Океаническое чувство» есть финал катартического процесса (снятия индивидуации). Поскольку Фрейд вообще не видит «второго этажа» человеческой душевной жизни (при методологической установке редуцировать все к первичным потребностям), он, естественно, не видит и снятия индивидуации, и тех архетипов, которые направляют этот процесс. В своем стремлении свести все к «первичной потребности» Фрейд доходит до вопиющего курьеза. Когда он столкнулся с тем, что одно только либидо (Эрос) не способно объяснить деструктивных импульсов, он пришел к выводу о существовании другого влечения, противоположного инстинкту самосохранения, то есть «инстинкта смерти», Танатоса. Поразительна та легкость, с какой Фрейд вводит «новые первичные сущности» (даже ценой разрушения всей прежней системы), хотя принцип «бритвы Оккама», этот завет подлинно научной методологии, нас предостерегает: Не вводите новых сущностей без крайней нужды! Итак, если не видеть «второго этажа» душевной жизни (то есть рациогенной сферы) и того, что там происходит (снятия индивидуации), то какое может сформироваться представление об искусстве? Только крайне убогое, сводящееся к «выражению» первичных влечений. Но они не имеют прямого отношения к художественным архетипам. «Вещество существования» культурных архетипов – это «вторичная», рациогенная сфера эмоций. Первичные влечения выступают в произведении искусства только в качестве «носителей», «символов» вторичных чувств. Без них не удается обойтись, поскольку у «вторичной сферы» нет собственной энергетики («конь и всадник»), но в результате переживания катартического цикла эстетический субъект убеждается в «тщете» первичных влечений; они «снимаются» в первую очередь снятием индивидуации. Никаких таких процессов Фрейд, повторяю, не видит. Он убежден в том, что интенция художественной воли исчерпывается «бессознательным выражением» первичных влечений. Но какой цели служит такое «выражение»? По Фрейду, это просто баловство, отвлекающее от тягот жизни. В статье «Недовольство культурой» художество стоит в ряду таких «ценностей», как «красота, чистоплотность и порядок», но уступает им, потому что прилагает свои усилия к «иллюзорному миру». Культура предлагает в лучшем случае компенсаторный способ достичь удовлетворения. По сути (хотя Фрейд не говорит об этом прямо), это утешение для слабаков, игра в бирюльки: Писатель как играющий ребенок творит свой фантастический мир и очень серьезно к нему относится; Искусство почти всегда безобидно и благотворно, оно и не хочет быть ничем иным, кроме иллюзии. Если не считать тех немногих лиц, которые, как говорится, одержимы искусством, оно не решается ни на какие вторжения в область реального. Будучи чем-то ерундовым и не заслуживающим внимания с точки зрения собственных функций, искусство может, тем не менее, послужить для пользы науки, а именно, психоанализу (которому оно «завещает свой труп»). Дело в том, что, «выражая» влечения в столь безобидной, иллюзорной сфере, художник бессознательно обнажает свою (а тем самым и «нашу») подноготную, то есть первичные, придавленные «цензурой Сверх-Я» влечения. Анализируя произведение искусства, психоаналитик «разгребает завалы», «срывает маски» и докапывается до «нутра». Но что это за нутро? Доэстетическая реальность авторской биографии. Жан Старобинский в статье «Психоанализ и познание литературы» пишет: психоанализ дешифрует, двигаясь вспять, от настоящего к прошлому, от литературного слова к сокрытому в нем желанию, словно срывая маски. Он проходит в обратном направлении дорогу, которую уже прошел художник. Он полагает, что объяснил произведение, тогда как фактически он всего лишь вернулся к некоторым из предпосылок его возникновения. Такой метод, ограничиваясь исследованием материальной причины произведения, не принимает в расчет конечной его цели, то, что мы могли бы назвать модным словом ‘проект’. Тем самым, погружаясь в рассмотрение «скрытых глубин», мы теряем само произведение. (Старобинский. Поэзия и знание. М., 2002. С. 65). Впрочем, сам Старобинский не очень представляет себе, в чем состоит этот «проект» (не знает Рувина). У меня же вывод такой: психоанализ теряет произведение потому, что не видит «второго этажа» психики, ее рациогенной сферы; по этой причине он не видит процессов (снятия индивидуации), которые на этом «этаже» происходят (не видит «цели» и «проекта», говоря языком Старобинского); по этой же причине ему остается только «докапываться» до первичных влечений. Таким образом, для Фрейда произведение искусства не терапевтическое средство (как доктор может смириться с наличием опасного конкурента?!), а лишь симптом. Когда психоаналитик анализирует произведение, он проводит операцию, напоминающую вскрытие мертвеца. Послужить науке и терапии оно может не само по себе, не собственным воздействием, а будучи «разъясненным» специалистом (разъятым патологоанатомом).
Любопытно, что художника Фрейд характеризует в терминах, подозрительно напоминающих ‘ресентимент’ (так что твоя мысль, что «дуализм» (спасение в снах) как-то связан с ресентиментом очень эвристична, рукоплещу). По мнению Фрейда, искусство — это проявление желания (естественно, «первичного»), которое отказывается искать себе удовлетворения в реальном мире (художник — «слабак»). Желание в этом случае обращено в сферу вымысла, и Фрейд признает за искусством только власть иллюзии (как будто сфера индивидуации не реальность, хотя и специфическая). Искусство — это замещение иллюзорным объектом реального, достичь которого художник-слабак не в состоянии. Еще более любопытно, что в «Тотеме и табу» искусство сближается с магией. Идея Фрейда (собственно говоря, это «ходячая идея тогдашней этнографии, которую Фрейд интерпретирует по-своему) такова: в истории человечества выделяются три эпохи (фазы): анимистическая, религиозная и научная. Фрейд прослеживает судьбу «всемогущества мыслей» (собственно говоря, «магичности» в его понимании) во всех этих фазах. В анимистической фазе человек сам себе приписывает это могущество, в религиозной он уступил его богам, но не совсем серьезно отказался от него, потому что сохранил за собой возможность управлять богами по своему желанию разнообразными способами воздействия. В научном миросозерцании нет больше места для могущества человека, он сознался в своей слабости и в самоотречении подчинился смерти, как и всем другим естественным необходимостям (Фрейд. Тотем и табу. // «Я» и «Оно». Том 1. С. 280). В одной только области всемогущество мысли сохранилось в нашей культуре — в области искусства. В одном только искусстве еще бывает, что томимый желаниями человек создает нечто похожее на удовлетворение и что эта игра — благодаря художественной иллюзии — будит аффекты, как будто бы она представляла собой нечто реальное. С правом говорят о чарах искусства и сравнивают художника с чародеем, но это сравнение, быть может, имеет бóльшее значение, чем то, которое в него вкладывают. Искусство, несомненно, не началось как l’art pour art /искусство для искусства/; первоначально оно служило тенденциям, большей частью уже заглохшим в настоящее время. Между ними можно допустить и некоторые магические цели (там же, с. 282). Но наиболее резко мысль о подменном характере эстетического удовольствия проводится во «Введении в психоанализ». Неспособный встретиться лицом к лицу с реальностью и достичь в реальном мире того, чего он желает, художник укрывается в мире фантазмов, где он может уклоняться от активных действий. Итак, мы снова столкнулись с ресентиментом и, кажется, уже готовы ответить на вопрос о границах применимости этой категории. Напомню, в ходе предыдущего анализа я пришел к выводу, что о ресентименте можно говорить только в том случае, если препятствие, от преодоления которого «отлынивает» индивид, преодолимо. Уклонение от преодоления препятствия переживается (не обязательно осознанно) индивидом как субъективная «слабость» (а не объективная «неизбежность») и порождает чувство вины (которого не было бы, если бы препятствие было непреодолимым). Однако при самоотчете перед Инстанцией (что-то вроде Фрейдова Супер-Эго) индивид это осознание вытесняет и подменяет истину ложью («я преодолел бы препятствие, если это имело бы смысл»; «виноград зелен») и выстраивает новую «ценностную систему», призванную «подкрепить» эту ложь, «подвести под нее фундамент». Так вот, сфера индивидуации имеет дело с «непреодолимым препятствием», а именно, со смертью. При этом непреодолимость (как то, с чем имеешь дело) не случайная «акциденция», а сущностное свойство индивидуации. Поэтому, какую бы сотериологическую стратегию ни избрал индивид, ему нė из-за чего испытывать чувство вины и, соответственно, инициировать «вытеснение» (лгать перед лицом Супер-Эго). Далее. Ресентимент представляет собой результат лживого теоретического осмысления некоторого образа действий, рационализация влечений и связанных с ними поведенческих актов. Но сами влечения остаются «первичными», «естественными», «элементарными», а не рациогенными (остаются на «первом» уровне, не переходя на «второй»). Хотя они и осмысливаются (рационализируются), но рационализируется только «первый», «естественный» уровень душевной жизни. Грубо говоря, единственная рациогенная эмоция – это «метафизический ужас» («тоска бытия»). Отличие этой эмоции от «эмоций первого уровня» (которые могут быть разрешены устранением тех или иных препятствий на пути влечений) состоит в том, что он «неизбывен» (нет таких конкретных препятствий, устранение которых приведет к «разрядке»). Но, что характерно, нет и «влечения» (эмоции первого уровня), которое можно было бы «удовлетворить» (если не принимать совершенно неадекватного Фрейдова якобы первично-элементарного «влечения к смерти»). И мы поступим мудро, если употребление категории ресентимента ограничим той сферой, где она «на месте», «у себя дома»: в моральной оценке поступка. Расширяя сферу употребления этого понятия, мы обязаны иметь в виду, что оно приобретает все менее точный (все более метафорический) смысл.
Всегда твой
Матвей
Матвей, привет!
Твой психоанализ ресентимента просто блеск! Неизбежно возникает мысль, что всё – психология. То есть мышление – психология, сознание – психология. Правда, в этом случае не совсем понятно, что такое психология… Я когда-то читал книжку «Психология познания» Джерома Брунера, не то чтобы читал, так, заглядывал, но помню, что он (если я правильно понял) считает, что невозможно различить когнитивную и психологическую деятельность, и то, что мы полагаем рациональным мышлением часто (всегда) психологично. А восприятие всегда включает отбор и интерпретацию. А значит, восприятие определяется культурой: ценностями, потребностями и т.д. Воспринимая, люди уже как бы строят свой мир, а если так, то ведь на основе чего-то? Но это сложные материи, я тут «плаваю», так что вернусь к твоему письму.
Да (ты прав, а Шелер не прав), суть ресентимента в «отказе от борьбы» за труднодостижимые цели («видит око, да зуб неймет», «мы врага бы на рога бы, только шкура дорога») и в построении «теоретических обоснований» для своей трусости или бессилия, причем именно «ценностных» обоснований: цель недостойна, ее достижение противоречит моим нравственным принципам. При этом происходит вытеснение честного самоотчета (я трус и ничтожество) – лживым (я нравственный герой). Ты прояснил мне не только что такое ресентимент, но и важность этого понятия (до сих пор довольно для меня смутного), при этом раскрылась бездна смыслов, вполне «практических». Вот, например, известная нам ситуация, когда какие-то действия власти инстинктивно у тебя вызывают резко отрицательную реакцию (кого-то несправдливо осудили, засадили, даже убили), но при этом ты себе говоришь: а что я могу сделать?, и чтобы не записать себя в трусы, придумываешь всякие объяснения и оправдания, причем даже не своей трусости, а действиям властей: мы ведь точно не знаем, что произошло, а, может, не все так однозначно, а, может, пострадавший в чем-то виноват, при этом нас особенно раздражают «правдолюбцы», которые активно протестуют, и мы в раздражении обвиняем их в априорной ненависти к государству, «устоям», даже народу (особенно если это «чужаки»). Если такое отрицание правды относится к государственному режиму, да еще традиционно подавляющему, когда ты стараешься приспособить к системе свои модели поведения (ради спасения, или просто удобства), то подобный ресентимент отравляет весь народный организм с его государством, он начинает гнить. Так не только гнила и гниет Россия, и гнило христианство (тут Ницше стопудово прав), но и подгнивает любой народ и его государство, где «субъект самоотчета» привыкает врать своей Инстанции. Я имею в виду прежде всего современную левую идеологию как апофеоз ресентимента, то есть лжи самому себе и трусливого бегства от реальности. И это худший вид трусости, потому что трус «по жизни», который осознает свою трусость и еще из-за этого испытывает чувство стыда – он уже почти герой… по нонешним временам во всяком случае.
И еще. То, что ты называешь заминкой, предназначенной для отчета самому себе, по-моему, проще назвать рефлексией (я тем самым, как минимум, раздваиваюсь на субъекта самоотчета и «инстанцию», перед которой я отчитываюсь»). Как только рефлексия начинает «работать», то есть влиять на поведение человека, то уже можно говорить о рациогенной сфере, так как рефлексия – это осознание своих действий. То есть она «автоматом» создает пространство для «рациогенных» реакций, пространство «второго этажа», осмысления, осознания, речи, т.е. рефлексия как-то связана с языком, а язык есть некий мост, или лестница между двумя этажами. Идея «рациогенных эмоций» одна из твоих основных, и в этом смысле хороша метафора всадника и коня (Рацио может «оседлать» первичные чувства, как всадник — коня»). Но мне представляется, что для описания связи первичных влечений (эмоций) с рациогенными лучше подойдет образ кентавра, то есть соединения (сращивания) этих «этажей» в некий единый живой организм, где мысль, язык, речь – «продолжение» первичных чувств, форма их существования, развития, становления. И именно поэтому акт самоотчета (самосознания) не может (не должен) быть лживым, лживость в этом деле разрушает весь организм. И в этом смысле любая религия (прежде всего христианство), которая обещает «прямое» спасение, да еще в ином (потустороннем, загробном) мире, – это чистой воды ложь и ресентимент. Вообще, должен сказать, что этот самый «второй этаж» (можно назвать его культурой?) постройка с одной стороны спасительная, а с другой – очень опасная: она овладевает нашими представлениями о жизни и может повести черт знает куда: отделившись от рода-природы (став кентавром), человек уже умер, как животное, ушел с первого этажа, но еще не родился заново как существо второго этажа, замер на этой самой лестнице в небо.
Что до Фрейда, то ты замечательно его разоблачил как позитивиста: для него суть искусства в освобождении подавленных первичных эмоций (в этом, якобы, лечебный эффект искусства), и, соответственно, его «метод искусствоведения» – это психоанализ художника с целью выявить «подноготную». Он ищет «исток» произведения, но при этом теряет его цель. Для него произведение искусства не терапевтическое средство, а симптом. А цель не освободить подавленное (вторым этажом, культурой): что это дает, ведь на первом этаже, среди первичных эмоций родового человека нет страха смерти, а если и есть (на животном уровне), то его освобождение скорее подтолкнет к самоубийству. И потом индивидуацию (уход с первого этажа) нельзя отменить, повернуть, так сказать, историю вспять, ее можно только «лечить». А искусство – это игры на втором этаже, где человек хоть на время, хоть иллюзорно (в театре), через жертвоприношение (игра в смерть) переживает освобождение из кельи индивидуации и приобщение к родовому единству, очищаясь от миазмов связанного с индивидуацией ужаса смерти. В этом терапевтический эффект искусства. Человечество живет, пока оно «на таблетках» искусства.
Всегда твой
Наум
Текст: Татьяна Шипилова
Школьная программа — это, конечно, хорошо, но иногда хочется и почитать для души, и посмотреть что-нибудь интересное. А если вы не сдаете ЕГЭ по литературе, так и вообще можно немного расслабиться и на итоговом сочинении просто порассуждать о жизни, вселенной и вообще.
И для этого мы составили для вас список из небольших художественных текстов и фильмов, которые точно не оставят вас равнодушными и подойдут для аргументации по направлениям итогового сочинения 2021 года.
Самое главное, что нужно помнить при написании сочинения:
- в тексте сочинения обязательно обратиться хотя бы к одному аргументы из художественной литературы;
- вы имеете право обращаться к одному тексту, если распишете аргументацию на нужное количество слов (250+);
- вы можете обратиться к двум текстам, если у вас не хватает объема;
- вы также имеете право в качестве первого аргумента использовать литературное произведение (стихи тоже можно, и стихи песен в том числе), а в качестве второго — кинематографическое;
- и обращаться можете к любым образцам мирового искусства.
Преступление и наказание — вечная тема
Маленькие рассказы:
Роальд Даль. «Агнец для жертвы» — в современной американской малой прозе все больше происходит уход от дидактизма и приходит мысль о том, что убийцу можно если не оправдать, то хотя бы понять. Или встать на его место. Об этом и последний «Джокер» с Хоакином Фениксом в главной роли, и этот очень маленький рассказ об идеальном убийстве. Предлагаем, если тема позволит, порассуждать на тему того, можно ли оправдать преступление и не получить наказания.
Эдгар Аллан По. «Убийство на улице Морг» — небольшой рассказ от человека, создавшего жанр триллера и детектива. А что, если преступление совершено зловещее и жестокое, но наказывать за него некого? Или виновного можно найти всегда?
Борис Лавренев. «Сорок первый» — мы уже советовали этот рассказ в нашей летней подборке, но он прекрасно подойдет и для итогового сочинения. Судьба двух людей из почти разных вселенных сталкивается, переплетается в тугой узел, который кому-то из них придется обрубить. Преступление это или наказание? И нужно ли было оно вообще?
Фильмы:
«Общество мёртвых поэтов» (1989) — прекрасный фильм с оскароносным Робином Уильямсом будет полезен как школьникам, так и их родителям. Что мы с вами определяем под преступлением? Можно ли отнести к нему несогласие с выбором своего ребенка? И является ли наказанием для родителей последующая судьба разрушенной семьи?
«Желтый платочек счастья» (2008) — трогательная история, которая не оставит никого равнодушным и подойдет еще, конечно, к направлению «Человек путешествующий. Дорога в жизни человека». Случайно совершенное преступление и вечное за него раскаяние – не достаточное ли наказание? И можно ли простить за подобное? Простить и дождаться…
Цивилизация и технологии — спасение, вызов или трагедия?
Маленькие рассказы:
Эрнест Хемингуэй. «Индейский посёлок» — под цивилизацией и технологиями можно понимать не только технический прогресс XXI века, но и элементарные знания в медицине и биологии. Когда сталкиваются прагматизм человека XX века и природные верования индейцев, что оказывается сильнее: наука или приметы, которые, как известно, есть душа природы?
Дэниэл Киз. «Цветы для Элджернона» (рассказ) – для подготовки к итоговому сочинению не обязательно читать одноименный роман, можно ограничиться рассказом. Мы уже советовали этот текст в прошлом году. В этом году он не менее актуален.
Ольга Громыко. «Котик» — технологии двигают человечество вперед, расширяют границы, открывают новые горизонты. Но возможно ли такое, что в самом человеке что-то ломается и он… становится менее человечным, чем созданное им творение. Предлагаем порассуждать на эту тему. Кажется, должно получиться интересно.
Фильмы:
«Бегущий по лезвию» (1982) – советуем именно этот фильм. Если понравится, можно почитать еще повесть «Снятся ли андроидам электроовцы» Филипа Дика, по мотивам которого снял свой фильм почти 40 лет назад Ридли Скотт. И хоть сюжетно фильм и книга отличаются и можно сказать, что это два разных произведения, все же писатель говорил, что режиссер очень четко угадал созданный им мир. Здесь поднимается все та же тема: насколько человек готов оставаться человеком, окружив себя человекоподобными существами? К сожалению, при всей красоте сиквела «Бегущий по лезвию 2049» потерял самое главное – человека, а потому первая часть остается непревзойденной.
«ВАЛЛ·И» (2008) — еще кое-что оскароносное. Удивительное приключение маленького робота-мусорщика на оставленной Земле. Какое страшное открывается будущее. И все же и оно не лишено надежды.
Человек путешествующий: дорога в жизни человека
Маленькие рассказы:
Андрей Платонов. «Возвращение», «Река Потудань» — эти рассказы мы тоже уже советовали, но темы эти вечные, а сами рассказы – коротенькие, вам не составит труда их прочитать и погрузиться в космос под названием «Андрей Платонов». Его нужно прочувствовать и ощутить под кожей, тогда он останется с вами надолго. Дорога всегда преображает. Путь всегда куда-то ведет. А вот чем путь закончится, куда упрется дорога жизни – решать только герою. А нам с вами – наблюдать.
Виктор Конецкий. «Рассказы Петра Ниточкина» — один из немногих в нашей подборке веселых советов, который мы тоже уже давали. Но эти четыре рассказа хороши тем, что, во-первых, вы будете смеяться. Во-вторых, вы увидите не метафоричную дорогу, а реальный шестимесячный путь людей, которые пытаются проявить чудеса психической совместимости и не возненавидеть друг друга в длительном рейсе. Вот где выдержка и самообладание!
Ольга Громыко. «Старые долги» (после рассказа «Овчарка») – какие иногда встречи подбрасывает нам судьба! Встречаешь человека, которому когда-то не вернул долг, и снова оказался ему обязан. Путь предстоит длинный, пространство космического корабля – узкое, а долг платежом красен.
Фильмы:
«Невероятные приключения Уолтера Митти» — изумительный фильм о поиске себя, о познании себя, об обнаружении в себе возможностей и неведомого раньше потенциала. История, которая, возможно, заставит и вас по-другому посмотреть на себя и свою жизнь.
«Пираты Карибского моря» (2003) — да-да, этот фильм тоже подходит для итогового сочинения. Ведь самая главная черта Джека Воробья (простите, капитана Джека Воробья) в вечном движении. Он не может сидеть на месте, он всегда в дороге, в море, в вечном поиске. Поиске себя и своего пути, когда остановиться – значит перестать жить.
«Желтый платочек счастья» (2008) — про этот фильм уже писали чуть выше. Просто знайте, что и к этому направлению он идеально подходит.
«Босиком по мостовой» (2005) — вообще любая дорогая – это в первую очередь перевоплощение главного героя, его попытка переосмыслить свою жизнь и мировоззрение. И этот фильм Тиля Швайгера с Тилем Швайгером в главной роли – трогательная история о том, как несколько совместных дней в пути полностью изменили жизнь двух абсолютно разных людей.
Кому на Руси жить хорошо? — вопрос гражданина
Маленькие рассказы:
Борис Лавренев. «Сорок первый», «Седьмой спутник» — две разные стороны Гражданской войны, два разных взгляда, и оба взгляда – такие верные и такие правильные, что становится даже страшно и жутко. Страшно, что все это было. Жутко, что все это оказалось возможным.
Андрей Платонов. «Возвращение», «Река Потудань» — как бы долго ни длилась любая война, она всегда заканчивается. И после нее обычному человеку надо как-то жить дальше. А как – ему никто не расскажет и не покажет, он опять остается один на один с собой. И со своими страхами.
Михаил Зощенко «Сентиментальные повести» — в мире живут в основном «маленькие» люди. И эти люди на протяжении всей истории человечества оказывались под влиянием крупных исторических событий. И Михаил Михайлович в цикле своих маленьких повестей рассказал, что бывает с таким маленьким человеком, который попал в условия зарождения другого государства. Где-то в Москве и в Петербурге решали судьбу страны, а судьбы маленьких людей ломались под гнетом стремительных изменений.
Фильмы:
«Парень с нашего кладбища» (2015) – очень забавный, чисто русский фильм, с исключительно славянскими мотивами. История о том, как один иванушка-дурачок с поистине русским упрямством решил на подведомственной ему территории поставить на место всех: и живых, и мёртвых. А все потому что:
- – А зачем тебе его ловить?
- – А зачем ему тут бегать?
Книга (музыка, спектакль, фильм) — про меня
Здесь можно предложить вспомнить все, что когда-либо отозвалось в вашей душе при чтении. И «Гарри Поттер» с «Таней Гроттер», и «Властелин колец» с «Хоббитом», и «Игра престолов» с «Ведьмаком».
А из небольших произведений можно посоветовать:
Леонид Андреев. «Ангелочек» — и сам рассказ прекрасный, живой, настоящий, и тема интересная: мечта, которая так близко и так далеко. И возможно ли дотянуться до этой мечты? Кстати, этот рассказ вполне подойдет и к направлению «Кому на Руси жить хорошо».
Марина Цветаева. Эссе «Мой Пушкин» — прекрасный пример того, как рассказывать об авторе и/или книге, которая на вас повлияла.
Фильмы:
Здесь просто посоветуем список, и каждый в этих фильмах найдет что-то свое и о себе:
- «Тренер Картер» (2005)
- «Папе снова 17» (2009)
- «Ла-Ла Ленд» (2016)
- «Одержимость» (2013)
- «Головоломка» (2015)
- «Тайна Коко» (2017)
- «Общество мертвых поэтов» (1989)
И помните, за итоговое сочинение получить зачет можно, выполнив 3 критерия из пяти: К1 и К2 обязательны и хотя бы один критерий из К3-К5. Об этом подробнее здесь.