В рассказе М.А. Шолохова «Судьба человека» можно увидеть проявление истинного мужества во время войны. Главный герой рассказа Андрей Соколов отправляется на войну, оставив свою семью дома. Ради близких он прошел все испытания: страдал от голода, мужественно сражался, сидел в карцере и бежал из плена. Страх смерти не заставил его отказаться от своих убеждений: перед лицом опасности он сохранил человеческое достоинство. Война унесла жизни его близких, но даже после этого он не сломался, и вновь проявил мужество, правда, уже не на поле боя. Он усыновил мальчика, который тоже потерял всю семью во время войны. Андрей Соколов – пример мужественного солдата, который продолжил бороться с тяготами судьбы даже после войны.
Проблема нравственной оценки факта войны. (М. Зусак “Книжный вор”)
В центре повествования романа «Книжный вор» Маркуса Зусака Лизель – девятилетняя девочка, на пороге войны попавшая в приемную семью. Родной отец девочки был связан с коммунистами, поэтому, чтобы спасти дочь от фашистов, мама отдает ее чужим людям на воспитание. Лизель начинает новую жизнь вдали от семьи, у нее происходит конфликт со сверстниками, она находит новых друзей, учится читать и писать. Ее жизнь наполнена обычными детскими заботами, однако приходит война и вместе с ней страх, боль и разочарование. Она не понимает, почему одни люди убивают других. Приемный отец Лизель учит ее добру и состраданию, несмотря на то что это приносит ему только неприятности. Вместе с родителями она прячет еврея в подвале, ухаживает за ним, читает ему книги. Чтобы помочь людям, она с другом Руди они разбрасывает хлеб на дороге, по которой должна пройти колонна пленных. Она уверена, что война чудовищна и непостижима: люди сжигают книги, умирают в сражениях, повсюду происходят аресты несогласных с официальной политикой. Лизель не понимает, ради чего люди отказываются жить и радоваться. Повествование книги не случайно ведется от лица Смерти, вечного спутника войны и противника жизни.
↑ Способно ли человеческое сознание принять сам факт войны? (Л.Н. Толстой “Война и мир”, Г. Бакланов «Навеки – девятнадцатилетние»)
Человеку, столкнувшемуся с ужасами войны трудно понять, зачем она нужна. Так, один из героев романа Л.Н. Толстого «Война и мир» Пьер Безухов не участвует в сражениях, однако пытается всеми силами помочь своему народу. Он не осознает истинного ужаса войны, пока не становится свидетелем Бородинской битвы. Видя бойню, граф ужасается ее бесчеловечности. Он попадает в плен, испытывает физические и душевные мучения, пытается постичь природу войны, но не может. Пьер не в состоянии самостоятельно справиться с душевным кризисом, и только его встреча с Платоном Каратаевым помогает ему понять, что счастье заключается не в победе или поражении, а в простых человеческих радостях. Счастье находится внутри каждого человека, в его поиске ответов на вечные вопросы, осознание себя как части человеческого мира. А война, с его точки зрения, негуманна и противоестественна.
ВОЙНА И МИР КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ
ВОЙНА И МИР АНАЛИЗ
Главный герой повести Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние» Алексей Третьяков мучительно размышляет о причинах, значении войны для народа, человека, жизни. Он не находит весомых объяснений необходимости войны. Её бессмысленность, обесценивание человеческой жизни ради достижения какой бы то ни было важной цели ужасает героя, вызывает недоумение: «… Одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда?нибудь окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить это? И миллионы остались бы живы…».
↑ Как дети переживали военные события? В чем заключалось их участие в борьбе с врагом? (Л. Кассиль и М. Поляновский “Улица младшего сына”)
Не только взрослые, но и дети вставали на защиту своей Родины во время войны. Они хотели помочь своей стране, своему городу и своей семье в борьбе с врагом. В центре повести Льва Кассиля и Макса Поляновского «Улица младшего сына» – обычный мальчик Володя Дубинин из Керчи. Произведение начинается с того, что рассказчики видят улицу, названную в честь ребенка. Заинтересовавшись этим, они идут в музей, чтобы узнать, кто такой Володя. Рассказчики беседуют с мамой мальчика, находят его школу и товарищей и узнают, что Володя – обычный мальчик со своими мечтами и планами, в жизнь которого ворвалась война. Его отец, капитан военного корабля, научил сына быть стойким и храбрым. Мальчик отважно вступил в отряд партизан, добывал новости из тыла врага и первым узнал об отступлении немцев. К сожалению, мальчик погиб во время разминирования подходов к каменоломне. Однако город не забыл своего маленького героя, который, несмотря на юные годы, совершал ежедневный подвиг наравне со взрослыми и пожертвовал своей жизнью ради спасения других.
↑ Как относились взрослые к участию детей в военных событиях? (В. Катаев “Сын полка”)
Война – страшна и бесчеловечна, это не место для детей. На войне люди теряют близких, ожесточаются. Взрослые всеми силами пытаются оградить детей от ужасов войны, но, к сожалению, им не всегда это удается. Главный герой повести Валентина Катаева «Сын полка» Ваня Солнцев теряет на войне всю свою семью, скитается по лесу, пытаясь пробраться сквозь линию фронта к «своим». Там ребенка находят разведчики и приводят его в лагерь к командиру. Мальчик счастлив, он выжил, пробился сквозь линию фронта, его вкусно накормили и уложили спать. Однако капитан Енакиев понимает, что ребенку не место в армии, он с грустью вспоминает своего сына и решает отправить Ваню детский приемник. По дороге Ваня сбегает, пытаясь вернуться в батарею. После неудачной попытки ему удается это сделать, и капитан вынужден смириться: он видит, как мальчик старается быть полезным, рвется в бой. Ваня хочет помочь общему делу: он проявляет инициативу и идет в разведку, в букваре рисует карту местности, но за этим занятием его ловят немцы. К счастью, в общей суматохе про ребенка забывают и ему удается бежать. Енакиев восхищается стремлением мальчика защитить свою страну, однако переживает за него. Чтобы спасти жизнь ребенку, командир отправляет Ваню с важным посланием подальше от места битвы. Весь расчет первого орудия погибает, а в письме, которое передал Енакиев, командир прощается с батареей и просит позаботиться о Ване Солнцеве.
↑ Проблема проявления человечности на войне, проявление сострадания, милосердия к пленному врагу. (Л. Толстой “Война и мир”)
Проявить сострадание к врагу способны только сильные люди, знающие цену человеческой жизни. Так, в романе «Война и мир» Л.Н. Толстого есть интересный эпизод, описывающий отношение русских солдат к французам. В ночном лесу рота солдат грелась у костра. Неожиданно они услышали шорох и увидели двух французских солдат, несмотря на военное время не побоявшихся подойти к врагу. Они были очень слабы и еле держались на ногах. Один из солдат, одежда которого выдавала в нем офицера, без сил упал на землю. Солдаты постелили больному шинель и принесли обоим каши и водки. Это были офицер Рамбаль и его денщик Морель. Офицер так замерз, что не мог даже передвигаться, поэтому русские солдаты взяли его на руки и отнесли в избу, которую занимал полковник. По дороге он называл их добрыми друзьями, в то время как его денщик, уже изрядно захмелев, напевал французские песни, сидя между русскими солдатами. Эта история учит нас тому, что даже в трудные времена нужно оставаться человеком, не добивать слабого, проявлять сострадание и милосердие.
ВОЙНА И МИР КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ
ВОЙНА И МИР АНАЛИЗ
↑ Возможно ли проявление заботы о ближних в годы войны? (Е. Верейская “Три девочки”)
В центре повести Елены Верейской «Три девочки» – подруги, из беззаботного детства шагнувших в страшное военное время. Подруги Наташа, Катя и Люся живут в коммунальной квартире в Ленинграде, вместе проводят время и ходят в обычную школу. Их ждет самое трудное испытание в жизни, ведь неожиданно начинается война. Школу разрушают, и подруги прекращают свою учебу, теперь они вынуждены учиться выживать. Девочки быстро взрослеют: веселая и легкомысленная Люся превращается в ответственную и организованную девушку, Наташа становится более вдумчивой, а Катя – уверенной в себе. Однако даже в такое время они остаются людьми и продолжают заботиться о близких, несмотря на тяжелые жизненные условия. Война не разобщила их, а сделала еще дружнее. Каждый из членов дружной «коммунальной семьи» в первую очередь думал о других. Очень трогателен эпизод в книге, где доктор отдает большую часть своего пайка маленькому мальчику. Рискуя умереть от голода, люди делятся всем, что у них есть, и это вселяет надежду и заставляет их верить в победу. Забота, любовь и поддержка могут творить чудеса, только благодаря таким отношениям, люди смогли пережить одни их самых тяжелых дней в истории нашей страны.
↑ Почему люди хранят память о войне? (О. Берггольц “Стихи о себе”)
Несмотря на тяжесть воспоминаний о войне, нужно хранить их. Матери, потерявшие детей, взрослые и дети, видевшие смерть близких, никогда не забудут эти страшные страницы в истории нашей страны, но и современники не должны забывать. Для этого существует огромное количество книг, песен, фильмов, призванных рассказать о страшном времени. Например, в «Стихах о себе» Ольга Берггольц призывает всегда помнить военное время, людей, сражавшихся на фронте и умиравших от голода в блокадном Ленинграде. Поэтесса обращается к людям, которые хотели бы сгладить «в робкой памяти людей» это, и уверяет их, что не даст забыть «как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей». Прошедшая всю войну и потерявшая в Ленинграде мужа Ольга Берггольц сдержала свое обещание, оставив после своей смерти множество стихотворений, очерков и дневниковых записей.
↑ Что помогает победить на войне? (Л.Толстой “Война и мир”)
Невозможно одержать победу в войне в одиночку. Только сплотившись перед лицом общей беды и найдя в себе храбрость противостоять страху, можно победить. В романе Л.Н. Толстого «Война и мир» особенно остро ощущается чувство единства. Разные люди объединились в борьбе за жизнь и свободу. Храбрость каждого солдата, боевой дух армии и вера в собственные силы помогли русским победить французскую армию, посягнувшую на родную землю. Батальные сцены Шенграбенского, Аустерлицкого и Бородинского сражений особенно ярко показывают сплоченность людей. Побеждают в этой войне не карьеристы, которые хотят лишь чинов и наград, а обычные солдаты, крестьяне, ополченцы, ежеминутно совершающие подвиг. Скромный командир батареи Тушин, Тихон Щербатый и Платон Каратаев, купец Ферапонтов, юный Петя Ростов, объединяющие в себе основные качества русского народа, сражались не потому что им приказали, они сражались по своей воле, защищали свой дом и своих близких, именно поэтому победили в войне.
Что объединяет людей в годы войны? (Л. Толстой “Война и мир”)
Проблеме единения людей в годы войны посвящено огромное количество произведений русской литературы. В романе Л.Н. Толстого «Война и мир» люди разных сословий и взглядов сплотились перед лицом общей беды. Единение народа показано писателем на примере множества непохожих индивидуальностей. Так, семья Ростовых оставляет в Москве все свое имущество и отдает подводы раненым. Купец Феропонтов призывает солдат грабить свою лавку, чтобы врагу ничего не досталось. Пьер Безухов переодевается и остается в Москве, намереваясь убить Наполеона. Капитан Тушин и Тимохин с героизмом исполняют свой долг, несмотря на то что прикрытия нет, а Николай Ростов смело бросается в атаку, преодолевая все страхи. Толстой ярко описывает русских солдат в боях под Смоленском: патриотические чувства и боевой дух людей перед лицом опасности завораживают. В стремлении победить врага, защитить близких и выжить люди чувствуют свое родство особенно сильно. Объединившись и почувствовав братство, народ смог сплотиться и победить неприятеля.
ВОЙНА И МИР КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ
ВОЙНА И МИР АНАЛИЗ
↑ Зачем надо извлекать уроки из поражений и побед? (Л. Толстой “Война и мир”)
Один из героев романа Л.Н. Толстого Андрей Болконский шел на войну для с намерениями построить блестящую военную карьеру. Он оставил свою семью, чтобы получить славу в сражениях. Как горько было его разочарование, когда он понял, что проиграл в этой битве. То, что представлялось ему в мечтах как прекрасные батальные сцены, в жизни оказалось страшной бойней с кровью и человеческими страданиями. Осознание пришло к нему как прозрение, он понял, что война страшна, и она не несет в себе ничего, кроме боли. Это личное поражение на войне заставило его переоценить свою жизнь и признать, что семья, дружба и любовь намного важнее славы и признания.
ВОЙНА И МИР КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ
ВОЙНА И МИР АНАЛИЗ
↑ Какие чувства вызывает стойкость поверженного врага у победителя? (В. Кондратьев “Сашка”)
Проблема сострадания к врагу рассматривается в повести В. Кондратьева «Сашка». Молодой русский боец берет в плен немецкого солдата. Пообщавшись с ротным, пленный не выдает никакой информации, поэтому Сашке приказывают доставить его в штаб. По дороге солдат показывал пленному листовку, на которой написано, что пленным обеспечена жизнь и возвращение на родину. Однако комбат, потерявший близкого человека в этой войне, приказывает расстрелять немца. Совесть не позволяет Сашке убить безоружного человека, такого же как он молодого парня, который ведет себя так же, как бы он повел себя в плену. Немец не выдает своих, не умоляет пощадить его, сохраняя человеческое достоинство. Рискуя попасть под трибунал, Сашка не выполняет приказ командира. Вера в правоту спасает ему и его пленному жизнь, и командир отменяет приказ.
↑ Как война меняет мировосприятие и характер человека? (В. Бакланов «Навеки – девятнадцатилетние»)
Г. Бакланов в повести «Навеки – девятнадцатилетние» говорит о значимости и ценности человека, о его ответственности, памяти, связующей народ: «Через великую катастрофу – великое освобождение духа, – говорил Атраковский. – Никогда ещё от каждого из нас не зависело столько. Потому и победим. И это не забудется. Гаснет звезда, но остаётся поле притяжения. Вот и люди так». Война – это катастрофа. Однако она ведет не только к трагедии, к гибели людей, к ломке их сознания, но и способствует духовному росту, преображению народа, определению истинных жизненных ценностей каждым. На войне происходит переоценка ценностей, мировосприятие и характер человека меняются.
↑ Проблема бесчеловечности войны. (И. Шмелев “Солнце мертвых”)
В эпопее «Солнце мертвых» И. Шмелёва показывает все ужасы войны. «Запах тленья», «гогот, топот и рык» человекообразных, это вагоны «свежего человечьего мяса, молодого мяса!» и «сто двадцать тысяч голов! Человеческих!». Война – это поглощение мира живых миром мертвых. Она делает из человека зверя, заставляет совершать страшные вещи. Как бы ни были велики внешние вещественные разрушения и уничтожения, не они ужасают И. Шмелёва: ни ураган, ни голод, ни снегопад, ни высыхающие от засухи посевы. Зло начинается там, где начинается человек, не противящийся ему, для него «всё – ни?че?го!» «и нет никого, и никаких». Для писателя бесспорно, что человеческий душевно?духовный мир – это место борьбы добра со злом, и бесспорно также то, что всегда, в любых обстоятельствах, даже во время войны, будут люди, в которых зверь не победит человека.
↑ Ответственность человека за поступки, которые он совершил на войне. Душевная травма участников войны. (В. гроссман “Авель”)
В рассказе «Авель (Шестое августа)» В.С. Гроссман размышляет о войне в целом. Показывая трагедию Хиросимы, писатель говорит не только о общечеловеческой беде и экологической катастрофе, но и о личной трагедии человека. Юный бомбардир Коннор несёт бремя ответственности за то, что он стал тем человеком, которому суждено нажатием кнопки привести в действие убивающий механизм. Для Коннора это личная война, где каждый остаётся всего лишь человеком с присущими ему слабостями и страхами в желании сохранить собственную жизнь. Однако порой, для того чтобы остаться человеком, нужно умереть. Гроссман уверен, что подлинная человечность невозможна без сопричастности происходящему, а значит, и без ответственности за случившееся. Сопряжение в одном человеке обострённого чувства Мира и солдатской исполнительности, навязанной государственной машиной и системой воспитания, оказывается для юноши роковым и приводит к расколу сознания. Члены экипажа по-разному воспринимают случившееся, не все они ощущают свою ответственность за содеянное, говорят о высоких целях. Беспрецедентный даже по фашистским меркам акт фашизма оправдывается общественной мыслью, преподносясь как борьба с пресловутым фашизмом. Однако Джозеф Коннер испытывает острое сознание вины, все время моет руки, как бы пытаясь отмыть их от крови невинных. Герой сходит с ума, поняв, что его внутренний человек не может жить с той ношей, которую он на себя взвалил.
↑ Что такое война и как она влияет на человека? (К. Воробьев “Убиты под Москвой”)
В повести «Убиты под Москвой» К. Воробьёв пишет, что война – это огромная машина, «составившаяся из тысяч и тысяч усилий разных людей, двинулась, движется не чьё-то уже волей, а сама, получив свой ход, и потому неостановимо». Старик в доме, где оставляют отступающие раненых, войну называет «хозяином» всему. Вся жизнь теперь определена войной, меняющей не только быт, судьбы, но и сознание людей. Война – это противостояние, в котором побеждает сильнейший: «На войне – кто первый не выдержит». Смерть, которую несёт война, занимает почти все мысли солдат: «Это в первые месяцы на фронте он стыдился себя, думал, он один так. Все так в эти минуты, каждый одолевает их с самим собой наедине: другой жизни ведь не будет». Метаморфозы, происходящие с человеком на войне, объясняются целью смерти: в бою за Отчизну солдаты проявляют немыслимое мужество, самопожертвование, в плену же, обречённые на смерть, живут, руководствуясь животными инстинктами. Война калечит не только тела людей, но и их душу: писатель показывает, как инвалиды боятся окончания войны, так как не представляют уже своего места в мирной жизни.
УБИТЫ ПОД МОСКВОЙ КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ
В контексте политики смысл обращения к прошлому состоит не столько в отстаивании конкретных формулировок, сколько в формировании коллективных идентичностей и/или моральном обосновании тех или иных политических решений.
Потому нельзя не согласиться с Марлен Ларюэль относительно того, что дискуссии о Второй мировой войне и роли СССР теснейшим образом связаны с поиском ответа на более актуальный вопрос: можно ли считать современную Россию частью (пусть и особой) общего европейского пространства? Её статья[1] при обилии тезисов и наблюдений, под которыми хочется подписаться, всё же заставляет задуматься об избранном фокусе – академической полемике с теми, кто считает Россию фашистской или выискивает аналогии между путинской Россией и гитлеровской Германией.
Предложенная аргументация, убедительная и остроумная, очевидно, предназначена для западного читателя, в то время как в контексте российского публицистического мейнстрима она выглядит избыточной. Естественно, широкие исторические аналогии будут с лёгкостью развенчаны любым более или менее профессиональным историком, поскольку эти исторические метафоры родом не столько из мира науки (вряд ли упоминаемые сочинения Владислава Иноземцева[2] и Тимоти Снайдера[3] можно считать строго академическими), сколько из мира публицистики и публичных интеллектуалов. Но их регулярное тиражирование явным образом указывает: по крайней мере для перечисленных авторов и их читателей эти образы обладают объяснительным потенциалом. Поиск причин, почему это для кого-то убедительно, не менее важен, чем прояснение несостоятельности подобных дискурсивных игр. Потому, не претендуя на полноту изложения, я бы хотел сосредоточить внимание на двух моментах: на самой попытке описать современную Россию в качестве фашистской, а также на том, что статья Ларюэль свелась, по сути, к обсуждению фактов прошлого и использованию «исторических аргументов» в современной публицистике.
Для меня последнее, несомненно, является демонстрацией того, что в политической жизни не только России, но и других европейских стран история превратилась в один из публичных языков (дискурсов), и использование его в публицистике или на страницах академических журналов задаёт определённый смысл для участников таких дискуссий. Раз так, то сами исторические аналогии становятся неизбежными, и всё большее число исторических вопросов, оценок и проблем начинает политизироваться и превращается в предмет политической борьбы.
На основе только этой статьи сложно сказать, насколько дискурс о «фашистской России» значим для Европы (автор это никак не доказывает), однако перечисленные аргументы, несомненно, представляют далеко не праздный интерес. Для исторической составляющей российской внешней политики на протяжении всего последнего десятилетия ключевые цели мотивируются тезисами о «недопустимости переписывания истории» и «защите исторической памяти о подвиге советского народа», а не стремлением подобрать контраргументы в ответ на предъявляемые обвинения.
Обвинения в фашизме звучат для многих представителей общественных и политических сил в России настолько дико, что оказываются в «слепой зоне» и, наверное, не получают должной оценки.
Вот уже десятилетие российская внешняя политика и связанные с нею общественные организации подчёркивают роль, которую Россия (СССР, Российская империя) играла в европейских делах: освобождению от нацизма отводится первое место. Но набор исторических эпизодов им не ограничивается и включает отсылки к событиям наполеоновских войн и Первой мировой (добродетельность надёжного союзника), ко вкладу в общую культуру и научные достижения (покорение космоса, литература, искусство и так далее). Причём речь не только о риторике дипломатов и публицистов, а также нацеленных на медиа мероприятиях, но и об активной политике коммеморации – более сотни памятников и прочих мемориальных знаков, установленных по всему миру (преимущественно в Европе). Подобный акцент на демонстрацию собственной добродетельности, действительно, затрудняет не только проработку «сложных аспектов прошлого», но и построение общих пространств памяти.
Однако увязывать вопрос о европейскости России лишь с дебатами о фашизме было бы слишком смело. Более того, само стремление соединить эти две темы воспринимается мною как некая уловка, заставляющая Россию (чиновников, журналистов, интеллектуалов) говорить о том, достойна ли она признания или нет, готова ли она принять некий стандарт (со знаком «минус») или нет. Всерьёз обсуждать за политическим столом и на передовицах газет этот вопрос – значит занимать коммуникативно заведомо слабую позицию. В конечном счёте, как пишет политолог Вячеслав Морозов, в публичном пространстве России ещё в 2000-е гг. сформировалась мощная дискурсивная структура «истинной» / «ложной» Европы[4], в соответствии с которой отдельные факты из жизни других европейских стран (например, этнонационализм в Прибалтике или разрешение однополых браков) интерпретируются как отход этих сообществ от «истинного европейского пути». Соответственно, любое обвинение «в фашизме» будет встречено словами – «слышим от ложной Европы». Ничего кроме бульварной ругани это произвести не может.
Соответственно, в реалиях третьего десятилетия XXI века дискуссия о европейскости России, наверное, должна представлять собой некий диалог, когда обе стороны готовы частично меняться, а частично признавать и общность, и особенности. И существующий в ЕС опыт обращения с прошлым говорит в пользу этой модели. Фактически общеевропейская дискуссия о Второй мировой войне, к которой постоянно обращается Ларюэль, – разговор не только о фактах и интерпретациях, но и об этических системах. Свойственный политикам и интеллектуалам Западной Европы призыв к признанию моральной и политической ответственности за собственные преступления прошлого натолкнулся на непонимание у ряда общественных деятелей стран Центральной и Восточной Европы (преимущественно из числа местных национал-консерваторов). Они хотели бы говорить не столько о коллективной ответственности за соучастие представителей своего народа в нацистских преступлениях (или репрессивной политике социалистического периода), сколько о своих страданиях в качестве «жертв оккупации», гитлеровской или сталинской. Всё это породило коллизии в этических основаниях общеевропейской коллективной памяти и привело к фактической конкуренции жертв[5]. Но объективные сложности, порождающие бурные дискуссии, неразрывно связаны с евроинтеграционным проектом и строительством общего политического пространства. Это разговор об общем прошлом во имя общего будущего, при – по крайней мере декларативной – верности таким универсальным ценностям, как демократия и права человека. Противоречия, споры и конфликты тут неизбежны, но они есть порождение изначальной установки жить совместно.
И здесь мы выходим на главную проблему.
Россия не является полноправным участником этой дискуссии уже ввиду того, что не входит в евроинтеграционный проект, а с 2014 г. между нею и странами ЕС существуют весьма серьёзные политические разногласия.
На европейском направлении российская внешняя политика и риторика на протяжении долгого времени остаются сугубо прагматичными и сосредоточенными на реализации конкретных интересов. Более того, на официальном уровне Россия не желает говорить с миром на языке универсализма и универсальных ценностей, предпочитая язык добродетели[6]. Поскольку последняя всегда требует конкретных примеров и образцов поведения, то исторические сюжеты тут оказываются весьма кстати – историческая аргументация призвана подчеркнуть «вековечную» добродетельность России и придать ей образ «естественности» и «долговечности» (по логике: «так было – значит, это истина, значит, мы можем это повторить»). Таким образом, обращение к истории в последние годы – способ восполнить ценностный пробел через обращение к исторической добродетельности России, это своеобразный язык, риторика, дискурс, остро реагирующий на политическую обстановку.
Потому сегодня стоило бы говорить скорее не о разнице нарративов или неких «глубинных» культурных отличиях, не о борьбе за право определять «кто тут фашист», а о самой политической конфронтации, которая гнездится в исторической риторике. Производство номинаций, нагруженных в эмоциональном и смысловом плане, как например, обвинение России в фашизме, – одна из коммуникативных тактик, но её корректный анализ требует стратегического контекста. И если попытаться, например, концептуализировать жаркие квазиисторические дискуссии (если быть точнее, то это монологи в присутствии другого), которые идут между Россией, с одной стороны, Польшей и странами Прибалтики, с другой, то станет понятно, что данное противостояние используют местные национал-консерваторы, которые за счёт актуализации образа врага пытаются получить внутриполитические бонусы. Известная речь Владимира Путина в декабре 2019 г. (с указанием на роль политических элит межвоенной Польши в развязывании Второй мировой войны и фактах соучастия поляков в холокосте)[7] была перекодирована внутри Польши как прямое обвинение поляков в «смертельных исторических грехах», что привело к всплеску антироссийской риторики, причём вполне выгодной для правящей партии. Уничтожение советских монументов, заявления польских политиков и журналистов, принижающие роль Красной Армии, эффективно используются внутри России как доказательства, что внешний враг, угрожающий памяти о Победе, действительно существует. Учитывая, что в 2010-е гг. именно историческое прошлое стало главной «точкой сборки» российской нации (породив и гражданский культ вокруг Великой Отечественной войны, и особые практики политкорректности) и собирается она руками консерваторов, мы не можем недооценивать значимость подобного рода «мемориальных конфликтов». Чем больше за рубежом сносится советских памятников, чем громче звучат голоса политически ангажированных критиков, тем скорее внутри России всё это будет использоваться определёнными властными элитами и консервативной общественностью для укрепления макрополитической идентичности с мощной изоляционистской составляющей.
Однако было бы ошибкой видеть в этих дискуссиях непреодолимые причины противостояния. При политическом желании, если нельзя договориться об общих формулировках, всегда можно вежливо признать наличие разногласий. Так, ещё в 2009 г. различные памятники социалистической эпохи вполне спокойно стояли в Польше, а политические лидеры находили общий язык. На мероприятиях под Гданьском, приуроченных к 70-летию начала Второй мировой войны, российский премьер Владимир Путин говорил о роли Красной Армии в освобождении польского народа от нацизма, а президент Дональд Туск, признавая сказанное, заявил, что это освобождение от нацизма вряд ли можно признать дарованием полной свободы[8]. Зафиксированная разница в подходах вовсе не воспринималась как «мемориальная война» и повод для дальнейших атак против друг друга.
И если представить, что – вдруг! – в ближайшее время появится политическая воля на сближение ЕС и России, то поиск «исторического языка», через который можно было бы выразить общность наших судеб, вряд ли бы был связан с дискуссиями о фашизме или поиском компромиссных формулировок относительно общеизвестных «сложных вопросов» истории Второй мировой войны.
Выработать последние для политических деклараций или каких-то траурных / торжественных мероприятий не так сложно. Куда сложнее представить интеграцию на уровне политик памяти – реального культурного диалога, а не бурных монологов в присутствии другого. Если от России потребуют воспринять элементы этики ответственности (как минимум за ряд неприглядных и преступных действий сталинской эпохи), то в ответ неизбежно последуют требования символического признания роли Красной Армии в качестве победителя и освободителя (что может поставить вопрос и о формировании некоей этики признательности). Не будет лёгким разговор и о жертвах нацизма, который в современной Европе фактически превратился в более широкую дискуссию о жертвах государственных преступлений. Особенности мемориальных политик в Европе в этом направлении остаются малоизвестными для многих российских специалистов, а о понятии «холокост» только к концу 2010-х гг. более или менее узнала широкая публика.
Ключевые проблемы связаны даже не с признанием того, что и от советского правительства кто-то мог пострадать, а с самим восприятием логики коммеморации жертв, которая принципиально отлична от привычной для российского человека логики коммеморации героев. И если возвращаться к теме нацистских преступлений, то для России важно признание страданий всего советского населения на оккупированных территориях, ставшего жертвой особого террора «войны на уничтожение», которую Гитлер вёл на «Востоке». Причём с конца 2020 г. эта тема всё громче звучит в России на официальном уровне. Превратится ли это в очередное соревнование жертв или станет основой для реализации неких общих мемориальных инициатив, покажет время.
Другой аспект статьи Ларюэль, на который я бы хотел обратить внимание, связан с самим стремлением определить Россию как фашистскую страну. Клеймо «фашизм» отражает не только определённые политические и публицистические предпочтения использующих его авторов, но и отсылает к более глубокой проблеме – недостатку концептуализирующих описаний современной России, что ощущается даже в отечественной интеллектуальной среде. Обилие дискуссий, наблюдений, подходов или блестящих частных исследований не должно смущать – уход в частности или абстрактные разговоры о «цивилизационных типах» при частом скатывании к анализу исторического пути (этим грешат многие интеллектуалы вне зависимости от академического бэкграунда и политических пристрастий) принципиально не могут восполнить этот пробел. При этом предложить концепцию и сформировать развёрнутый анализ на её основе – совершенно разные вещи.
Деградация публичного пространства как места для открытого диалога не могла не иметь последствий: в провластных СМИ, ориентированных на широкую публику, Россия представляется осаждённой крепостью, а рассуждения о происходящем внутри границ структурированы дискурсом, чествующим различные формы несвободы и ищущим пути примирения человека с нею. Оппозиционные СМИ яростно атакуют то, что рисуется как некая монолитная власть, каждое действие которой возвещает о моральном коллапсе и упадке, неизбежно предопределяющих крах режима. На более теоретическом уровне – уровне публичных интеллектуалов – дискуссия о происходящем скорее крутится вокруг понятий и образов «государство», «империя», «система власти», а также прояснениях различного рода неопатримониальных отношений. В центре неизбежно находится некий тотализующий, гегемонистский, государствообразующий субъект; просто ввиду разницы политических вкусов одни воспринимают его как данность (что не отменяет призывов сделать «тюнинг»), другие – как проклятье. В итоге даже внутри России разговор о государстве (является ли государство нормальным / ненормальным; тотальным, отсутствующим или вообще лишь вывеской, за которой скрывается «силовая власть», «система», «гегемония», «глубинный народ» или что-то ещё) оказывается затруднительным, что уж говорить про внешнего наблюдателя. Особенно если к этому добавить такой фон, как активное использование государством воинствующей риторики с частыми отсылками к победам, консервативным ценностям и критикой либерализма. Всё это действительно может заставить говорить о фашизме в современной России или намеренно играть на подобных страхах (например, Иноземцев пишет о «мягком фашистском укладе», раскрывая его через высокую роль государства в жизни общества и экономики, активность милитаристской риторики и государственной пропаганды; впрочем, сам он против прямых сравнений с нацистской Германией[9]).
Именно поэтому статья Ларюэль удачна в тех местах, где разоблачает попытки навязывать России «фашистское определение», и вызывает вопросы там, где автору приходится дать некое описание (если не фашизм, то что?). Отчасти это происходит из-за недооценки важных обстоятельств процесса огосударствления общественной и экономической жизни, который сопровождается: 1) намеренной политизацией культуры (включая историю) при деполитизации других вопросов[10]; 2) ростом рентных настроений (не просто борьба социальных групп за льготы или дотации, но и поведение хозяйствующих субъектов, чья прибыль зависит не от конкуренции на рынке, а от близости к власти[11]). Сквозь эту призму многие элементы единственного «фашистского компонента», обнаруженного в современной России – «военизированная культура, поддерживаемая государственными институтами» – оказываются не столь страшными. Так, о 700 тысячах сотрудников частных структур безопасности говорится в одном из документов Росгвардии, который фиксирует тот рынок частных охранных услуг, который она контролирует. 400 тысяч юнармейцев – тоже бюрократическая фантазия, отражающая усилия определённого ведомства по созданию развёрнутой системы патриотического воспитания (учитывая активное использование административно-командного ресурса при формировании Юнармии, относиться к данным подсчётам серьёзно было бы верхом оптимизма). 100 тысяч казаков – не менее круглая и бумажная цифра, правда, в действительности здесь даже невозможно говорить о цельном сообществе, скорее о сложной коммуникативной системе государства и различных общественных групп, когда последние, используя историческую метафору, преследуют совершенно разные интересы (от субсидирования досуга до получения привилегий для хозяйственной деятельности).
Поскольку пространство культуры намеренно политизируется, то и в рамках диалога государства и негосударственных субъектов, групп и объединений апелляция к неким культурным, метафизическим, историческим и прочим реалиям становится всё более частой. Учитывая нарастающие рентные настроения, мы не должны удивляться, что диалог всё больше принимает формы дискурса несвободы. Соответственно, было бы методологически поспешно, анализируя отдельные тексты, созданные в рамках этого разговора, воспринимать их дословно, как выражение неких незыблемых позиций и стабильных идентичностей. Отсечение прагматического контекста при недостаточно широкой выборке источников грозит серьёзной ошибкой, которая заставит исследователя частности превратить в фундаментальные выводы. Вероятно, именно поэтому в самом конце Ларюэль пришла к весьма странному выводу, будто для современной России «воплощением нормальности» является Советский Союз эпохи холодной войны. К подобному утверждению, наверное, мог подтолкнуть анализ ограниченной группы текстов, в то время как смена подхода, источников или инструмента анализа таких выводов не даст.
Так, наше исследование выступлений Путина на историческую тему в 2012–2018 гг. показывает, что, за исключением событий Великой Отечественной войны, наибольшую активность он демонстрировал при попытках актуализировать дореволюционное, имперское прошлое, а вовсе не периоды советской эпохи[12]. Для ключевых прогосударственных акторов исторической политики (Российское историческое и Российское военно-историческое общества) проработка послевоенной советской истории также остаётся делом маргинальным. Равным образом и социологические исследования демонстрируют чёткую зависимость между разными поколениями: чем меньшее количество времени человек успел пожить при СССР, тем реже он заявляет о желании, чтобы его дети росли в советских реалиях[13]. Соответственно, если брежневская эпоха и рассматривается кем-то в качестве эталона нормальности, то стоит понимать, в каком контексте это происходит. Существует гипотеза, будто это является поколенческой особенностью, однако она требует проверки.
Любопытно и другое. За последний год автор данных строк, занимаясь изучением региональной политики памяти, посетил 11 городов центральной России (Псков, Вологда, Великий Новгород, Смоленск, Суздаль, Владимир, Кострома, Ярославль, Рязань, Калуга, Тверь) и более сотни музеев. Ни в одном из них, за исключением Музея истории города Ярославля, нет постоянной экспозиции о советском периоде региона. Как правило, музеи ограничиваются выставками о Великой Отечественной войне, в лучшем случае – 1920–1930-х гг. (как в Калужском объединенном музее-заповеднике). Проработка «советского прошлого» может встречаться в экспозициях о политических репрессиях (Спасо-Евфимиев монастырь Суздаля) и преследованиях (Музей Солженицына в Рязани), в частных бытовых «ностальгических» музеях (Музей Плюшкина в Твери, отчасти Киномузей в Великом Новгороде) или мемориальных квартирах (мастерских) известных деятелей культуры. Однако целостное высказывание о советском прошлом остается проблематичным даже в пространствах музеев тех регионов, которые ввиду этнического однообразия и очень долгого периода пребывания в составе единого государства не отличаются серьезными конфликтами памяти.
Историк Кирилл Кобрин выдвигал тезис о культурной обусловленности «советской ностальгии»: он писал о сети интерпретаций и образов, созданных преимущественно московской интеллигенцией в СССР периода «застоя» и явившихся «точкой сборки» постсоветского человека, который воспринимал эти культурные продукты как выражение реальной истории. То, что было призвано перформативно визуализировать успехи строительства социализма (при понимании, что объективная реальность пока не дотягивает до этого), сегодня ошибочно воспринимается как доказательство его реального существования[14]. Можно предположить и другое: если признать, что с 1991 г. мы живём в условиях чрезвычайного положения, то при дефиците «на рынке нормальности» образы из брежневского времени могут восприниматься в качестве достойного предложения.
Но в любом случае те смыслы и значения, которыми нагружается история – и культура – в современной России, всё сильнее определяются внутренней коллективной дискуссией, а потому всё менее чувствительны к тому, помещает ли их кто-то за рубежом под клеймо «фашизма».
Заканчивая работу над этой статьей, я столкнулся со свежими данными всероссийского опроса «Левады-центра»[15]. Согласно им, если ещё в 2008 г. 52 процента россиян считали Россию европейской страной, то теперь – 29 процентов. Равным образом если раньше 35 процентов граждан называли себя европейцами, то сегодня – 27 процентов[16]. Если подобная динамика сохранится, то разговор о том, должна ли Россия строить некие общие пространства памяти с другими странами, вообще потеряет смысл и останется уделом праздных рассуждений отдельных интеллектуалов.
Сноски
[1] См.: Laruelle M. Accusing Russia of Fascism // Russia in Global Affairs. 2020. Vol. 18. No. 4. P. 100-123. doi: 10.31278/1810-6374-2020-18-4-100-123. На русском языке статья опубликована в текущем номере. – Прим. ред.
[2] Владислав Иноземцев – доктор экономических наук, научный руководитель Центра исследований постиндустриального общества. – Прим. ред.
[3] Тимоти Снайдер – профессор Йельского университета. – Прим. ред.
[4] Морозов В.Е. Россия и другие. Идентичность и границы политического сообщества. М.: НЛО, 2009. 656 c.
[5] См.: Миллер А.И. Политика памяти в посткоммунистической Европе и её воздействие на европейскую культуру памяти // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз (Журнал политической философии и социологии политики). 2016. Т. 80. № 1. С. 111-121; Leggewie K., Lang A. Der Kampf um die europäische Erinnerung. München: C.H. Beck Verlag, 2011. S. 7–14; Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. М., 2016. 232 с.
[6] Этот выбор отчасти мотивирован советским наследием и имеет культурно-исторические корни. См.: Хархордин О. Основные понятия российской политики. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 269–312.
[7] См.: Это всё что-то очень напоминает // Российская газета. 20.12.2019. URL: https://rg.ru/2019/12/20/stenogramma-vystupleniia-vladimira-putina-na-neformalnom-sammite-sng.html (дата обращения: 17.08.2021).
[8] День войны и мира // Российская газета. 02.09.2009. URL: https://rg.ru/2009/09/02/polsha.html (дата обращения: 17.08.2021). – Прим. ред.
[9] Иноземцев В. Несовременная страна. Россия в мире XXI века. М.: Альпина-Паблишер, 2019. С. 97–109.
[10] Будрайтскис И. Мир, который построил Хантингтон и в котором живем все мы. М.: Циолковский, 2020. 160 с.
[11] Фишман Л., Мартьянов В., Давыдов Д. Рентное общество. В тени труда, капитала и демократии. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019. 416 с.
[12] Пахалюк К.А. Историческое прошлое как основание российской политии. На примере выступлений Владимира Путина в 2012–2018 гг. // Полития. 2018. № 4. С. 6–31.
[13] Радаев В. Миллениалы: Как меняется российское общество. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019. С. 118.
[14] См.: Кобрин К. Постсоветский мавзолей прошлого. М.: Новое литературное обозрение, 2017. 264 с.
[15] АНО «Левада-центр» внесена в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента. – Прим. ред.
[16] Россия и Европа // Левада-центр. 18.03.2021. URL: https://www.levada.ru/2021/03/18/rossiya-i-evropa-2/?utm_source=mailpoet&utm_medium=email&utm_campaign=newsletter-post-title_81 (дата обращения: 18.03.2021).
Нажмите, чтобы узнать больше
Проблема сохранения памяти о жертвах фашизма (Цыбулько И. П. , 2022, вариант 1 из 36)
Зачем нужно хранить память о жертвах фашизма? Нужно ли младшему поколению знать, что пришлось пережить старшему поколению на войне? Именно эти вопросы возникают при чтении текста советского и российского писателя Д. А. Гранина.
Раскрывая проблему сохранения памяти о жертвах фашизма, автор ведёт повествование от первого лица. Спустя почти тридцать лет после окончания войны писатели разных стран едут в Бухенвальд. В автобусе они шутят и веселятся, так как ни разу не были в этом концлагере и не представляли, что их ждёт впереди. Они ещё не видели холодных печей, где фашисты сжигали узников и где в память об этом лежала зола. Из этого следует, что осознать жестокость и бесчеловечность фашизма могут только те, кто собственными глазами увидел их злодеяния. Они уже не смогут забыть весь ужас, который испытали при виде печей, где уничтожали безвинных стариков, женщин и детей.
Стоя на ступени памятника в Бухенвальде – бывшем лагере смерти, писатель Бруно Апитц начал произносить речь и заплакал. Он был узником Бухенвальда и написал об этом книгу «Голый среди волков». Этот человек всё пережил и познал на собственном опыте, на его сердце осталась незаживающая рана.
Оба примера противопоставлены друг другу. Контраст представляют беззаботные писатели в автобусе, ни разу не бывавшие на экскурсии в лагере смерти, и писатель Бруно Апитц, бывший узник лагеря, получивший горький опыт.
Авторская позиция заключается в следующем: необходимо хранить память о жертвах фашизма, чтобы подобное никогда не повторилось.
Мне близка позиция автора. Действительно, младшее поколение должно знать о том, что пережили на войне их предки. Память о жертвах фашизма священна. Нельзя забывать о страданиях узников лагерей смерти. Нужно сделать всё, чтобы больше не было войны.
В рассказе М. А. Шолохова «Судьба человека» главный герой Андрей Соколов оказывается в немецком плену. К узникам относились, как к бесплатной рабочей силе. Они работали на каменоломне, а кормили их баландой. Но измождённый, голодный герой не сломился духом перед комендантом лагеря Мюллером. Жертвами фашизма стала семья героя: жена и дочки погибли от авиабомбы, а сын, капитан артиллерии, погиб от фашистского снайпера в самый день Победы.
В заключение хочу подчеркнуть, что неважно, сколько лет прошло после жестоких событий Второй мировой войны: о жертвах фашизма нужно помнить. В этом долг каждого человека, служащего добру и правде.
Текст
(1)Борьба с фашизмом была, может быть, первой в истории человечества всемирной заботой — заботой, объединившей народы обоих полушарий. (2)С тех пор планета наша стала куда меньше и продолжает уменьшаться, и всемирных общих забот становится всё больше.
(З)Писатель Бруно Апитц поднялся на ступени памятника в Бухенвальде — бывшем лагере смерти, где фашисты уничтожали людей, начал произносить речь и заплакал. (4)Он не хотел плакать, он готовился сказать какие-то очень важные слова, потому что это был очень важный митинг. (5)У подножия памятника стояли писатели из разных стран: Пабло Неруда, Джанни Родари. (6)Триста, а может быть, четыреста писателей. (7)Они впервые были в Бухенвальде. (8)А Бруно Апитц был узником Бухенвальда. (9)Он написал об этом свой роман «Голый среди волков». (10)Ему ничего не надо было сочинять. (И)Иссечённое морщинами, сухое лицо Бруно Апитца мало чем отличалось от бронзовых лиц узников на памятнике.
12)В Бухенвальд мы ехали из немецкого Веймара. (13)После войны прошло почти тридцать лет. (14)Вдоль всей дороги цвели яблони. (15)Никогда ещё я не видел эту страну такой нарядно-белой. (16)Рядом со мной сидел американский писатель. (17)Мы говорили с ним о книгах, которые нравились нам обоим. (18)В автобусе были американские, английские и итальянские писатели. (19)Они шутили и веселились, это были славные люди, и погода была отличная, и за окнами было красиво. (20)У них было хорошее настроение, потому что они не представляли, что их ждёт впереди* (21)А я уже был в Бухенвальде пять лет назад.
(22) Приехали в Бухенвальд, выгрузились из автобуса, и я наблюдал, как постепенно, толчками менялись выражения лиц.
(23) Как и пять лет назад, на пустом плацу лагеря было ветрено. (24)Ходили экскурсанты, было много школьников. (25)У печей, холодных печей, где фашисты сжигали узников и где в память об этом лежала зола, я встретил писателя Иржи Гаека. (26)Он с силой приглаживал свои короткие волосы — такая у него привычка.
— (27)Я всё думаю, — сказал он мне. — (28)Сплю и думаю, бедная моя голова. — (29)Он, морщась, следил за школьниками. — (ЗО)Скажи, нужно ли это показывать детям?
(31)Я не знал. (32)Наверное, нужно. (33)А как иначе внушить им ужас, и отвращение, и ненависть к фашизму?
— (34)А может, такая доза слишком велика? — сказал Иржи.
(35)К нам подошли сербы. (З6)Они все воевали партизанами, они пережили всякое, и сейчас они вели себя как солдаты, спокойно, запоминающе оглядывая лагерь.
— (37)Мы тоже могли попасть сюда, — сказал кто-то из них.
(38)Так и я тоже мог попасть в Бухенвальд. (39)Это никогда мне и в голову не приходило. (40)Мне стало жарко: вспомнился бой под Таниной горой, когда наскочил на немцев, и потом — как мы шли из окружения.
(41)3а эти годы ничего не выросло на плацу в Бухенвальде. (42)Голый, пустынный — может, его специально сохраняли таким. (43)Но в Освенциме тоже почти ничего не росло, и в Ленинграде, под Пулковом, где мы сидели в окопах, там до сих пор плохо росли кусты. (44)Слиппсом много металла там было в земле. (45)Накануне отъезда я ходил по тем местам со своим комбатом. (46)Мы разыскивали старые, заросшие землянки. (47)Я сказал, что еду в Германию. (48)Комбат пожал плечами.
— (49)Я бы не мог с ними… — сказал он. — (50)Я всё понимаю, но я не могу.
…(51)По каменным ступеням мы спускались с горы Бухенвальда на Аллею Наций. (52)В каменных чашах горел огонь. (53)Чёрный дым стлался над гранитными обелисками.
(54)Писатель Олесь Гончар и я несли венок. (55)Делегации всех стран растянулись в длинную процессию. (56)Каждая делегация возлагала венок к обелиску своей страны, в память соотечественников — жертв фашизма.
По Д. А. Гранину