Сочинение про реку белую

(1)Лежал при синеватом свете ночника, никак не мог заснуть, вагон несло, качало среди северной тьмы зимних лесов, мерзло визжали колеса под полом, будто потягивало, тянуло постель то вправо, то влево, и было мне тоскливо и одиноко в холодноватом двухместном купе, и я торопил бешеный бег поезда: скорей, скорей домой!

(2)И вдруг поразился: о как часто я ожидал тот или иной день, как неблагоразумно отсчитывал время, подгоняя его, уничтожая его одержимым нетерпением! (3)Чего я ожидал? (4)Куда я спешил? (5)И показалось, что почти никогда в прожитой молодости я не жалел, не осознавал утекающего срока, словно бы впереди была счастливая беспредельность, а та каждодневная земная жизнь – замедленная, ненастоящая – имела лишь отдельные вехи радости, все остальное представлялось нестоящими промежутками, бесполезными расстояниями, прогонами от станции к станции.

(6)Я неистово торопил время в детстве, ожидая день покупки перочинного ножа, обещанного отцом к Новому году, я с нетерпением торопил дни и часы в надежде увидеть ее, с портфельчиком, в легоньком платьице, в белых носочках, аккуратно ступающую по плитам тротуара мимо ворот нашего дома. (7)Я ждал того момента, когда она пройдет возле меня, и, омертвев, с презрительной улыбкой влюбленного мальчика наслаждался высокомерным видом ее вздернутого носа, веснушчатого лица, и затем с той же тайной влюбленностью долго провожал глазами две косички, раскачивающиеся на прямой напряженной спине. (8)Тогда ничего не существовало кроме кратких минут этой встречи, как не существовало и в юности реального бытия стояния в подъезде около паровой батареи.

(9)За окном исчезали обыденные закономерности, движение земли, созвездий. (10)Переставал падать снег над рассветными переулками Замоскворечья, хотя он падал и падал, будто в белой пустоте заваливая мостовые; переставала существовать сама жизнь, и не было смерти, потому что мы не думали ни о жизни, ни о смерти, уже не были подвластны ни времени, ни пространству, – мы создавали, творили что-то особенно главное, сущее, в котором рождалась совсем иная жизнь и совсем иная смерть, неизмеримые сроком двадцатого столетия. (11)Мы возвращались куда-то назад, в бездну первозданной любви, толкнувшей мужчину к женщине, раскрывшей перед ними веру в бессмертие.

(12)Гораздо позднее я понял, что любовь мужчины к женщине есть акт творчества, где оба чувствуют себя святейшими богами, и присутствие власти любви делает человека не покорителем, а безоружным властелином, подчиненным всеобъемлющей доброте природы.

(13)И если бы спросили тогда, согласен ли, готов ли ради встреч с ней в том подъезде, возле паровой батареи, под тусклой лампочкой, ради ее губ, ее дыхания отдать несколько лет своей жизни, я ответил бы с восторгом: да, готов!..

(14)Иногда думаю, что и война была как бы длительным ожиданием, мучительным сроком прерванного свидания с радостью, то есть все, что мы делали, было за дальними границами любви. (15)А впереди, за пожарами задымленного, прорезанного пулеметными трассами горизонта, манила нас надежда на облегчение, мысль о тепле в тихом домике среди леса или на берегу реки, где должна произойти какая-то встреча с незавершенным прошлым и недосягаемым будущим. (16)Терпеливое ожидание длило наши дни на простреленных полях и вместе с тем очищало наши души от смрада висящей над окопами смерти.

(17)Я помню первый успех в жизни и предваряющий его звонок по телефону, в котором было обещание этого успеха, долго жданного мною. (18)Я бросил трубку телефона после разговора (никого не было дома) и воскликнул в приливе счастья: «Черт возьми, наконец-то!» (19)И подпрыгнул молодым козлом возле телефона, и начал ходить по комнате, разговаривая сам с собой, потирая грудь. (20)Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту со стороны, то подумал бы, вероятно, что перед ним сумасшедший мальчишка. (21)Однако я не сошел с ума, я просто был на пороге того, что представало важнейшей вехой моей судьбы.

(22)До знаменательного дня, когда должен был я полностью удовлетвориться, ощутить собственное «я» счастливого человека, нужно было еще ждать не один месяц. (23)И если бы опять спросили меня, отдал бы я часть своей жизни за сокращение времени, за то, чтобы приблизить желанную цель, я ответил бы без заминки: да, я готов сократить земной срок…

(24)Разве когда-нибудь раньше я замечал молниеносную быстроту уходящего времени?

(25)И вот сейчас, прожив лучшие годы, переступив срединную грань века, порог зрелости, я не испытываю былой радости завершения. (26)И уже не отдал бы ни часа живого дыхания за нетерпеливое удовлетворение того или иного желания, за краткий миг результата.

(27)Почему? (28)Я постарел? (29)Устал?

(30)Нет, теперь я понимаю, что путь воистину счастливого человека от рождения до последнего растворения в вечности и есть тормозящая неизбежную мглу небытия радость ежедневного существования в окружающем мире, и я поздно осознаю: какая же бессмысленность торопить и вычеркивать ожиданием цели дни, то есть неповторимость мгновений жизни, данной нам единый раз как драгоценный подарок.

(31)И все-таки: чего я жду?..

(По Ю. Бондареву*) 

*Юрий Васильевич Бондарев (1924-2020) – выдающийся русский писатель, признанный классик советской литературы; его произведения изданы многотысячными тиражами не только в нашей стране, но переведены на иностранные языки и вышли в свет во многих странах мира.

В предложенном для анализа тексте русский советский писатель Ю.В. Бондарев поднимает проблему ценности времени в разные периоды жизни человека.

Размышляя над этим вопросом, автор рассказывает о том, что в детстве и юности он «неистово торопил время» и был готов «отдать несколько лет своей жизни» ради получения нужного результата как можно скорее. Так, писатель хотел побыстрее получить подарок на Новый Год или же достичь своего первого успеха в жизни без месяцев ожидания. И мы понимаем, порой люди готовы пожертвовать многим, в том числе и временем, ради достижения своих целей за более короткий срок. Не все готовы томиться в ожидании исполнения своих желаний, в особенности в юном возрасте.

Продолжая размышления о ценности времени, автор понимает, что «уже не отдал бы ни часа живого дыхания за нетерпеливое удовлетворение того или иного желания, за краткий миг результата». Этим Ю.В. Бондарев хотел показать, что ожидание результата – одна из составляющих жизни, которая предоставляется нам единожды. Именно поэтому так важно не торопить события, а стараться прочувствовать неповторимые мгновения полостью.

Эти примеры можно противопоставить. В одном описывается, что в детстве и юности Ю.В. Бондарев не до конца понимал ценность времени, а в другом рассказывается об осознании писателем

Есенин писал: «Моя лирика жива одной большой любо­вью, любовью к Родине. Чувство Родины — основное в моем творчестве».

У раннего Есенина можно найти и типичные российские пейзажи, и характерные для России той поры жанровые кар­тинки.

Россия для Есенина — прежде всего древняя патриар­хальная «Русь», своего рода застывшее время и пространст­во, в котором не предполагается никакое движение, а всякий прогресс губителен. Отсюда — антиурбанизм, отрицательное отношение к индустриальным символам (излюбленным для футуристов). В одном из стихотворений цикла «Сорокоуст» используется выразительная метафора, передающая драма­тическую коллизию города и деревни, как ее видел в то вре­мя поэт (эта метафора стала хрестоматийной: летящий по рельсам паровоз и не поспевающий за ним жеребенок: «Ми­лый, милый, смешной дуралей, / Ну куда он, куда он гонит­ся? / Неужель он не знает, что живых коней / Победила стальная конница?»).

Первоначально Есенин принял Октябрьскую революцию («Товарищ», «Инония», «Преображение», «Иорданская голу­бица», «Пантократор»), однако симпатия к ней у Есенина была не политическая, а, как и у Блока, отвлеченно-философ­ская: это соответствовало его утопической мечте о построении «мужицкого рая». Но, так как революция большевиков была по преимуществу пролетарской и индустриальной и на деле имела мало общего с утопией «мужицкого рая», тоска по «Руси уходящей» со временем одержала верх в сознании Есе­нина над революционной утопией («Страна негодяев», «Русь уходящая», «Русь советская», «Русь бесприютная», «Спит ковыль. Равнина дорогая…» и другие). Поэт разочаровался в революции, и только незадолго до смерти пытался написать кое-что по «социальному заказу».
[sms]

В цикле «Персидские мотивы» сквозь воспевание красот Востока пробивается искренняя, незабываемая любовь к Ро­дине. В стихотворении «Шаганэ ты моя, Шаганэ!», посвя­щенном восточной красавице, тема любви к России вспыхи­вает ярко и неожиданно. Например, у восточных поэтов прошлого можно найти такие особенности, как совпадение Первой и последней строк в каждой строфе, обращение к вое- точной красавице, которым обрамляется произведение с на­чальной и заключительной строф. Но в этой форме поэт вы­ражает образы родной земли: волнистой ржи, рязанских раздолий и т. п. Ключевой оказывается первая строфа. Вто­рая ее строчка повторяется во второй строфе, третья стро­ка — в начале и в конце третьей строфы; четвертая строка образует подобное кольцо в четвертой строфе и т. д. В резуль­тате каждый стих первой строфы встречается в произведе­нии трижды.

Обращение к экзотике (южной или восточной) имеет чет­кую традицию в романтической поэзии XIX в. Особенно по­казательным может быть сравнение с пушкинским южным посланием «Эллеферия, пред тобой…». В обоих стихотворе­ниях герой обращается к чужеземной красавице со словами любви, подчеркивая при этом свое происхождение (у Пушки­на: «Твоей красоте / Вредна холодная Россия»; у Есени­на: «Потому что я с севера, что ли…»).

Стихотворение, в сущности, построено на одной разверну­той метафоре: герой сравнивает собственные кудри (вырази­тельная деталь подлинного есенинского портрета) с «волни­стой рожью при луне». Все образы стихотворения так или иначе связаны с этой метафорой, ни о чем другом почти не го­ворится. Композиционный центр стихотворения — третья строфа, где появляется метафора любовного переживания:

Я готов рассказать тебе поле.
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи —
Я нисколько не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.

В следующей, предпоследней, строфе неожиданно возни­кает новый мотив: печальное воспоминание о родине: «Не буди только память во мне / Про волнистую рожь при луне…» Этот, типично романтический в своих истоках, мо­тив созвучен пушкинскому: «Не пой, красавица, при мне / Ты песен Грузии печальной…» В последней строфе обнару­живается основной смысл атого высказывания: речь идет о
русской девушке, которую не может забыть влюбленный в Шаганэ герой. Образ далекой возлюбленной («Там, на севере, девушка тоже, / На тебя она страшно похожа. / Может, ду­мает обо мне…») навеян традиционными романтическими мотивами. Можно обратить внимание также на ритмический сдвиг: стих «Может, думает обо мне» является дольником, и таким образом нарушается анапест — основной размер сти­хотворения. Нарушение ритма имеет смысловое значение: оно так же передает волнение, как и отклонения от правиль­ного синтаксиса.

Природа и родина неразрывны в творчестве Есенина. Своеобразие его стихотворений в том, что в них передано чув­ство единства с родной природой, с языком простого народа. Уже в раннем творчестве Есенина его самой сильной сторо­ной было лирическое изображение русской природы, зримые образы родного пейзажа, через которые он выражал свою лю­бовь к Родине:

О Русь — малиновое поле
И синь, упавшая в реку, —
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.

Часто в пейзаже много печали и горя убогой деревни («Край ты мой заброшенный, край ты мой, пустырь»). Одна­ко Есенин видел родные края и другими: в радостном весен­нем убранстве, с синевой небес и цветением трав, с весенни­ми реками и зелеными рощами, окрашенными в светлые тона: «заголубели долы», вокруг «синяя ширь», вечерами встают «малиновые зори».

Боль и невзгоды крестьянской Руси, ее радости и надеж­ды — все это вылилось у Есенина в светлые, задушевные строфы:

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.

От проникновенных стихов о красоте родной земли Есе­нин пришел к раздумьям о судьбах России в «суровые гроз­ные годы»:

Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила, мучила и жгла.

После революции все чаще появляются у Есенина стихи, полные душевного смятения, и тревоги, грусти об уходящей вместе с деревенской Русью в прошлое юности, о собственном призвании и о том, сможет ли он петь по-новому. Тема Роди­ны получает дальнейшее развитие. На смену «Руси уходя­щей», еще недавно горячо любимой поэтом и воспетой им, приходит новый образ Родины. В стихотворении «Неуютная жидкая лунность…» Есенин с горечью говорит о бедности и нищете «полевой России», «усохших вербах», лачугах и со­хах, «тележной песне колес», страстно желает видеть «мощь родной страны»:

Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь.
Но и все же хочу я стальною.
Видеть бедную, нищую Русь.

Какие бы перипетии ни ожидали поэта, Есенин находит верный путь к пониманию своего места на Родине:

Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.

В автобиографии поэт писал: «Искусство для меня не за­тейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить». Творчество Есенина — одна из самых прекрасных страниц в русской поэзии. Стихи его совершенны по форме, они просты и глубоки по мысли, не­обыкновенно лиричны и напевны. [/sms]