Сочинение по тексту чехова я имею на этот счет очень определенное убеждение уверяю вас

— (1)В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая перчатки. — (2)Рассказывал много интересного… (З)Обещал опять поднять в губернском собрании вопрос о медицинском пункте в Малозёмове, но, говорит, мало надежды. — (4)И, обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я всё забываю, что для вас это не может быть интересно.
(5)Я почувствовал раздражение.
— (6)Почему же не интересно? — спросил я и пожал плечами. — (7)Вам не угодно знать моё мнение, но уверяю вас, этот вопрос меня живо интересует.
— (8)Да?
— (9)Да. (10)По моему мнению, медицинский пункт в Малозёмове вовсе не нужен.
(11)Моё раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня, прищурив глаза,
и спросила:
—Что же нужно? (12)Пейзажи?
— (13)И пейзажи не нужны. (14)Ничего там не нужно.
(15)Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только что привезли с почты; через минуту она сказала тихо, очевидно сдерживая себя:
— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива. (16)И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот счёт.
(17)Я имею на этот счёт очень определённое убеждение, уверяю вас, — ответил я, а она закрылась от меня газетой, как бы не желая слушать. — (18)По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки при существующих условиях служат только порабощению. (19)Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья — вот вам моё убеждение.
(20) Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль:
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потёмок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блёкнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
(21) Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своём образе и подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить.
(22) Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут, а, напротив, ещё больше порабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число их потребностей, не говоря уже о том, что за книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть спину.
— (23)Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — (24)Я уже это слышала. (25)Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. (26)Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы правы. (27)Самая высокая и святая задача культурного человека — это служить ближним, и мы пытаемся служить, как умеем. (28)Вам не нравится, но ведь на всех не угодишь.

— (29)Правда, Лида, правда, — сказала мать.
(30) В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на неё, боясь сказать что-нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда соглашалась: «Правда, Лида, правда».
— (31)Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада, — сказал я. — (32)Вы не даёте ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создаёте лишь новые потребности, новый повод к труду.
— (33)Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-нибудь! — сказала Лида с досадой, и по её тону было заметно, что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает их.
(По А. П. Чехову*)
* Антон Павлович Чехов (1860-1904) — русский писатель, прозаик, драматург.

Примерный круг проблем

1. Проблема определения главной задачи культурного человека. (В чём заключается главная задача культурного человека?)
Авторская позиция: Главная задача культурного человека заключается в деятельном служении ближним.

2. Проблема вреда пустословия, демагогии. (В чём заключается вред пустословия, демагогии?)
Авторская позиция: Демагогия и пустословие, призванные воздействовать на мысли и чувства людей, намеренное искажение фактов — всё это способно превратить в нечто абсурдное и не поддающееся логическому объяснению самые благородные начинания.

3. Проблема деятельного отношения к окружающей нас действительности. (В чём заключается активная жизненная позиция?)
Авторская позиция: Деятельное отношение к окружающей нас действительности заключается в том, чтобы не сидеть сложа руки, а прикладывать усилия, стараясь изменить мир к лучшему.

• Подготовка к сочинению ЕГЭ
• Подготовка к ЕГЭ по русскому языку

Небольшой, но интересный рассказ А.П. Чехова «Дом с мезонином». Читать: 35 минут.
Время чтения рассказа — 42 минуты.

Темы: любовь, мечта и реальность, свобода, искусство и ремесло.

Можно использовать в качестве аргумента к итоговому сочинению и сочинению ЕГЭ.

I 
Это было 6—7 лет тому назад, когда я жил в одном из уездов Т-ой губернии, в имении помещика Белокурова, молодого человека, который вставал очень рано, ходил в поддёвке, по вечерам пил пиво и всё жаловался мне, что он нигде и ни в ком не встречает сочувствия. Он жил в саду во флигеле, а я в старом барском доме, в громадной зале с колоннами, где не было никакой мебели, кроме широкого дивана, на котором я спал, да ещё стола, на котором я раскладывал пасьянс. Тут всегда, даже в тихую погоду, что-то гудело в старых амосовских печах, а во время грозы весь дом дрожал и, казалось, трескался на части, и было немножко страшно, особенно ночью, когда все десять больших окон вдруг освещались молнией. 

Обречённый судьбой на постоянную праздность, я не делал решительно ничего. По целым часам я смотрел в свои окна на небо, на птиц, на аллеи, читал всё, что привозили мне с почты, спал. Иногда я уходил из дому и до позднего вечера бродил где-нибудь. 

Однажды, возвращаясь домой, я нечаянно забрел в какую-то незнакомую усадьбу. Солнце уже пряталось, и на цветущей ржи растянулись вечерние тени. Два ряда старых, тесно посаженных, очень высоких елей стояли, как две сплошные стены, образуя мрачную, красивую аллею. Я легко перелез через изгородь и пошёл по этой аллее, скользя по еловым иглам, которые тут на вершок покрывали землю. Было тихо, темно, и только высоко на вершинах кое-где дрожал яркий золотой свет и переливал радугой в сетях паука. Сильно, до духоты пахло хвоем. Потом я повернул на длинную липовую аллею. И тут тоже запустение и старость; прошлогодняя листва печально шелестела под ногами, и в сумерках между деревьями прятались тени. Направо, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым голосом пела иволга, должно быть, тоже старушка. Но вот и липы кончились; я прошёл мимо белого дома с террасой и с мезонином, и передо мною неожиданно развернулся вид на барский двор и на широкий пруд с купальней, с толпой зелёных ив, с деревней на том берегу, с высокой узкой колокольней, на которой горел крест, отражая в себе заходившее солнце. На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, будто я уже видел эту самую панораму когда-то в детстве. 

А у белых каменных ворот, которые вели со двора в поле, у старинных крепких ворот со львами, стояли две девушки. Одна из них, постарше, тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с маленьким упрямым ртом, имела строгое выражение и на меня едва обратила внимание; другая же, совсем ещё молоденькая — ей было 17—18 лет, не больше — тоже тонкая и бледная, с большим ртом и с большими глазами, с удивлением посмотрела на меня, когда я проходил мимо, сказала что-то по-английски и сконфузилась, и мне показалось, что и эти два милых лица мне давно уже знакомы. И я вернулся домой с таким чувством, как будто видел хороший сон. 

Вскоре после этого, как-то в полдень, когда я и Белокуров гуляли около дома, неожиданно, шурша по траве, въехала во двор рессорная коляска, в которой сидела одна из тех девушек. Это была старшая. Она приехала с подписным листом просить на погорельцев. Не глядя на нас, она очень серьезно и обстоятельно рассказала нам, сколько сгорело домов в селе Сиянове, сколько мужчин, женщин и детей осталось без крова и что намерен предпринять на первых порах погорельческий комитет, членом которого она теперь была. Давши нам подписаться, она спрятала лист и тотчас же стала прощаться. 

— Вы совсем забыли нас, Пётр Петрович, — сказала она Белокурову, подавая ему руку. — Приезжайте, и если monsieur N. (она назвала мою фамилию) захочет взглянуть, как живут почитатели его таланта, и пожалует к нам, то мама и я будем очень рады. 

Я поклонился. 

Когда она уехала, Пётр Петрович стал рассказывать. Эта девушка, по его словам, была из хорошей семьи и звали её Лидией Волчаниновой, а имение, в котором она жила с матерью и сестрой, так же, как и село на другом берегу пруда, называлось Шелковкой. Отец её когда-то занимал видное место в Москве и умер в чине тайного советника. Несмотря на хорошие средства, Волчаниновы жили в деревне безвыездно, лето и зиму, и Лидия была учительницей в земской школе у себя в Шелковке и получала 25 рублей в месяц. Она тратила на себя только эти деньги и гордилась, что живёт на собственный счет. 

— Интересная семья, — сказал Белокуров. — Пожалуй, сходим к ним как-нибудь. Они будут вам очень рады. 

Как-то после обеда, в один из праздников, мы вспомнили про Волчаниновых и отправились к ним в Шелковку. Они, мать и обе дочери, были дома. Мать, Екатерина Павловна, когда-то, по-видимому, красивая, теперь же сырая не по летам, больная одышкой, грустная, рассеянная, старалась занять меня разговором о живописи. Узнав от дочери, что я, быть может, приеду в Шелковку, она торопливо припомнила два-три моих пейзажа, какие видела на выставках в Москве, и теперь спрашивала, что я хотел в них выразить. Лидия, или, как её звали дома, Лида, говорила больше с Белокуровым, чем со мной. Серьёная, не улыбаясь, она спрашивала его, почему он не служит в земстве и почему до сих пор не был ни на одном земском собрании. 

— Не хорошо, Петр Петрович, — говорила она укоризненно. — Не хорошо. Стыдно. 

— Правда, Лида, правда, — соглашалась мать. — Не хорошо. 

— Весь наш уезд находится в руках Балагина, — продолжала Лида, обращаясь ко мне. — Сам он председатель управы, и все должности в уезде роздал своим племянникам и зятьям и делает, что хочет. Надо бороться. Молодежь должна составить из себя сильную партию, но вы видите, какая у нас молодежь. Стыдно, Петр Петрович! 

Младшая сестра, Женя, пока говорили о земстве, молчала. Она не принимала участия в серьёзных разговорах, её в семье ещё не считали взрослой и, как маленькую, называли Мисюсь, потому что в детстве она называла так мисс, свою гувернантку. Всё время она смотрела на меня с любопытством и, когда я осматривал в альбоме фотографии, объясняла мне: «Это дядя… Это крёстный папа», и водила пальчиком по портретам, и в это время по-детски касалась меня своим плечом, и я близко видел её слабую, неразвитую грудь, тонкие плечи, косу и худенькое тело, туго стянутое поясом. 

Мы играли в крокет и lown-tennis, гуляли по саду, пили чай, потом долго ужинали. После громадной пустой залы с колоннами мне было как-то по себе в этом небольшом уютном доме, в котором не было на стенах олеографий и прислуге говорили вы, и всё мне казалось молодым и чистым, благодаря присутствию Лиды и Мисюсь, и всё дышало порядочностью. За ужином Лида опять говорила с Белокуровым о земстве, о Балагине, о школьных библиотеках. Это была живая, искренняя, убеждённая девушка, и слушать её было интересно, хотя говорила она много и громко — быть может оттого, что привыкла говорить в школе. Зато мой Петр Петрович, у которого ещё со студенчества осталась манера всякий разговор сводить на спор, говорил скучно, вяло и длинно, с явным желанием казаться умным и передовым человеком. Жестикулируя, он опрокинул рукавом соусник, и на скатерти образовалась большая лужа, но, кроме меня, казалось, никто не заметил этого. 

Когда мы возвращались домой, было темно и тихо. 

— Хорошее воспитание не в том, что ты не прольёшь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой, — сказал Белокуров и вздохнул. — Да, прекрасная, интеллигентная семья. Отстал я от хороших людей, ах как отстал! А всё дела, дела! Дела! 

Он говорил о том, как много приходится работать, когда хочешь стать образцовым сельским хозяином. А я думал: какой это тяжёлый и ленивый малый! Он, когда говорил о чем-нибудь серьёзно, то с напряжением тянул «э-э-э-э», и работал так же, как говорил, — медленно, всегда опаздывая, пропуская сроки. В его деловитость я плохо верил уже потому, что письма, которые я поручал ему отправлять на почту, он по целым неделям таскал у себя в кармане. 

— Тяжелее всего, — бормотал он, идя рядом со мной, — тяжелее всего, что работаешь и ни в ком не встречаешь сочувствия. Никакого сочувствия! 

II 
Я стал бывать у Волчаниновых. Обыкновенно я сидел на нижней ступени террасы; меня томило недовольство собой, было жаль своей жизни, которая протекала так быстро и неинтересно, и я всё думал о том, как хорошо было бы вырвать из своей груди сердце, которое стало у меня таким тяжёлым. А в это время на террасе говорили, слышался шорох платьев, перелистывали книгу. Я скоро привык к тому, что днем Лида принимала больных, раздавала книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а вечером громко говорила о земстве, о школах. Эта тонкая, красивая, неизменно строгая девушка с маленьким, изящно очерченным ртом, всякий раз, когда начинался деловой разговор, говорила мне сухо: 

— Это для вас не интересно. 

Я был ей не симпатичен. Она не любила меня за то, что я пейзажист и в своих картинах не изображаю народных нужд и что я, как ей казалось, был равнодушен к тому, во что она так крепко верила. Помнится, когда я ехал по берегу Байкала, мне встретилась девушка бурятка, в рубахе и в штанах из синей дабы, верхом на лошади; я спросил у неё, не продаст ли она мне свою трубку, и, пока мы говорили, она с презрением смотрела на моё европейское лицо и на мою шляпу, и в одну минуту ей надоело говорить со мной, она гикнула и поскакала прочь. И Лида точно так же презирала во мне чужого. Внешним образом она никак не выражала своего нерасположения ко мне, но я чувствовал его и, сидя на нижней ступени террасы, испытывал раздражение и говорил, что лечить мужиков, не будучи врачом, значит обманывать их и что легко быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин. 

А её сестра, Мисюсь, не имела никаких забот и проводила свою жизнь в полной праздности, как я. Вставши утром, она тотчас же бралась за книгу и читала, сидя на террасе в глубоком кресле, так что ножки её едва касались земли, или пряталась с книгой в липовой аллее, или шла за ворота в поле. Она читала целый день, с жадностью глядя в книгу, и только потому, что взгляд её иногда становился усталым, ошеломлённым и лицо сильно бледнело, можно было догадаться, как это чтение утомляло её мозг. Когда я приходил, она, увидев меня, слегка краснела, оставляла книгу и с оживлением, глядя мне в лицо своими большими глазами, рассказывала о том, что случилось, например, о том, что в людской загорелась сажа, или что работник поймал в пруде большую рыбу. В будни она ходила обыкновенно в светлой рубашечке и в тёмно-синей юбке. Мы гуляли вместе, рвали вишни для варенья, катались в лодке, и, когда она прыгала, чтобы достать вишню или работала вёслами, сквозь широкие рукава просвечивали её тонкие, слабые руки. Или я писал этюд, а она стояла возле и смотрела с восхищением. 

В одно из воскресений, в конце июля, я пришел к Волчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по парку, держась подальше от дома, и отыскивал белые грибы, которых в то лето было очень много, и ставил около них метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей. Дул тёплый ветер. Я видел, как Женя и её мать, обе в светлых праздничных платьях, прошли из церкви домой, и Женя придерживала от ветра шляпу. Потом я слышал, как на террасе пили чай. 

Для меня, человека беззаботного, ищущего оправдания для своей постоянной праздности, эти летние праздничные утра в наших усадьбах всегда были необыкновенно привлекательны. Когда зелёный сад, ещё влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счастливым, когда около дома пахнет резедой и олеандром, молодежь только что вернулась из церкви и пьет чай в саду, и когда все так мило одеты и веселы, и когда знаешь, что все эти здоровые, сытые, красивые люди весь длинный день ничего не будут делать, то хочется, чтобы вся жизнь была такою. И теперь я думал то же самое и ходил по саду, готовый ходить так без дела и без цели весь день, всё лето. 

Пришла Женя с корзиной; у неё было такое выражение, как будто она знала или предчувствовала, что найдёт меня в саду. Мы подбирали грибы и говорили, и когда она спрашивала о чем-нибудь, то заходила вперед, чтобы видеть моё лицо. 

— Вчера у нас в деревне произошло чудо, — сказала она. — Хромая Пелагея была больна целый год, никакие доктора и лекарства не помогали, а вчера старуха пошептала и прошло. 

— Это не важно, — сказал я. — Не следует искать чудес только около больных и старух. Разве здоровье не чудо? А сама жизнь? Что не понятно, то и есть чудо. 

— А вам не страшно то, что не понятно? 

— Нет. К явлениям, которых я не понимаю, я подхожу бодро и не подчиняюсь им. Я выше их. Человек должен сознавать себя выше львов, тигров, звёзд, выше всего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудесным, иначе он не человек, а мышь, которая всего боится. 

Женя думала, что я, как художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввёл её в область вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по её мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной о боге, о вечной жизни, о чудесном. И я, не допускавший, что я и моё воображение после смерти погибнем навеки, отвечал: «да, люди бессмертны», «да, нас ожидает вечная жизнь». А она слушала, верила и не требовала доказательств. 

Когда мы шли к дому, она вдруг остановилась и сказала: 

— Наша Лида замечательный человек. Не правда ли? Я её горячо люблю и могла бы каждую минуту пожертвовать для неё жизнью. Но скажите, — Женя дотронулась до моего рукава пальцем, — скажите, почему вы с ней всё спорите? Почему вы раздражены? 

— Потому что она неправа. 

Женя отрицательно покачала головой, и слезы показались у неё на глазах. 

— Как это непонятно! — проговорила она. 

В это время Лида только что вернулась откуда-то и, стоя около крыльца с хлыстом в руках, стройная, красивая, освещённая солнцем, приказывала что-то работнику. Торопясь и громко разговаривая, она приняла двух-трех больных, потом с деловым, озабоченным видом ходила по комнатам, отворяя то один шкап, то другой, уходила в мезонин; её долго искали и звали обедать, и пришла она, когда мы уже съели суп. Все эти мелкие подробности я почему-то помню и люблю, и весь этот день живо помню, хотя не произошло ничего особенного. После обеда Женя читала, лежа в глубоком кресле, а я сидел на нижней ступени террасы. Мы молчали. Всё небо заволокло облаками, и стал накрапывать редкий, мелкий дождь. Было жарко, ветер давно уже стих, и казалось, что этот день никогда не кончится. К нам на террасу вышла Екатерина Павловна, заспанная, с веером. 

— О, мама, — сказала Женя, целуя у неё руку, — тебе вредно спать днём. 

Они обожали друг друга. Когда одна уходила в сад, то другая уже стояла на террасе и, глядя на деревья, окликала: «ау, Женя!» или: «мамочка, где ты?» Они всегда вместе молились и обе одинаково верили, и хорошо понимали друг друга, даже когда молчали. И к людям они относились одинаково. Екатерина Павловна также скоро привыкла и привязалась ко мне, и когда я не появлялся два-три дня, присылала узнать, здоров ли я. На мои этюды она смотрела тоже с восхищением, и с такою же болтливостью и так же откровенно, как Мисюсь, рассказывала мне, что случилось, и часто поверяла мне свои домашние тайны. 

Она благоговела перед своей старшей дочерью. Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьёзном; она жила своею особенною жизнью и для матери и для сестры была такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который всё сидит у себя в каюте. 

— Наша Лида замечательный человек, — говорила часто мать. — Не правда ли? 

И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили о Лиде. 

— Она замечательный человек, — сказала мать и прибавила вполголоса тоном заговорщицы, испуганно оглядываясь: — Таких днём с огнём поискать, хотя, знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки — всё это хорошо, но зачем крайности? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себе серьезно подумать. Этак за книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь пройдет… Замуж нужно. 

Женя, бледная от чтения, с помятою причёской, приподняла голову и сказала как бы про себя, глядя на мать: 

— Мамочка, всё зависит от воли Божией! 

И опять погрузилась в чтение. 

Пришел Белокуров в поддёвке и в вышитой сорочке. Мы играли в крокет и lown-tennis, потом, когда потемнело, долго ужинали, и Лида опять говорила о школах и о Балагине, который забрал в свои руки весь уезд. Уходя в этот вечер от Волчаниновых, я уносил впечатление длинного-длинного, праздного дня, с грустным сознанием, что всё кончается на этом свете, как бы ни было длинно. Нас до ворот провожала Женя, и оттого, быть может, что она провела со мной весь день от утра до вечера, я почувствовал, что без неё мне как будто скучно и что вся эта милая семья близка мне; и в первый раз за всё лето мне захотелось писать. 

— Скажите, отчего вы живёте так скучно, так не колоритно? — спросил я у Белокурова, идя с ним домой. — Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я художник, я странный человек, я издёрган с юных дней завистью, недовольством собой, неверием в своё дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровый, нормальный человек, помещик, барин, — отчего вы живете так неинтересно, так мало берёте от жизни? Отчего, например, вы до сих пор не влюбились в Лиду или Женю? 

— Вы забываете, что я люблю другую женщину. — ответил Белокуров. 

Это он говорил про свою подругу, Любовь Ивановну, жившую с ним вместе во флигеле. Я каждый день видел, как эта дама, очень полная, пухлая, важная, похожая на откормленную гусыню, гуляла по саду, в русском костюме с бусами, всегда под зонтиком, и прислуга то и дело звала её то кушать, то чай пить. Года три назад она наняла один из флигелей под дачу, да так и осталась жить у Белокурова, по-видимому, навсегда. Она была старше его лет на десять и управляла им строго, так что, отлучаясь из дому, он должен был спрашивать у неё позволения. Она часто рыдала мужским голосом, и тогда я посылал сказать ей, что если она не перестанет, то я съеду с квартиры; и она переставала. 

Когда мы пришли домой, Белокуров сел на диван и нахмурился в раздумье, а я стал ходить по зале, испытывая тихое волнение, точно влюбленный. Мне хотелось говорить про Волчаниновых. 

— Лида может полюбить только земца, увлечённого так же, как она, больницами и школами, — сказал я. — О, ради такой девушки можно не только стать земцем, но даже истаскать, как в сказке, железные башмаки. А Мисюсь? Какая прелесть эта Мисюсь! 

Белокуров длинно, растягивая «э-э-э-э…», заговорил о болезни века — пессимизме. Говорил он уверенно и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни вёрст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет. 

— Дело не в пессимизме и не в оптимизме, — сказал я раздраженно, — а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума. 

Белокуров принял это на свой счет, обиделся и ушел. 

III 
— В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая перчатки. — Рассказывал много интересного… Обещал опять поднять в губернском собрании вопрос о медицинском пункте в Малозёмове, но говорит: мало надежды. — И обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я всё забываю, что для вас это не может быть интересно. 

Я почувствовал раздражение. 

— Почему же не интересно? — спросил я и пожал плечами. — Вам не угодно знать моё мнение, но уверяю вас, этот вопрос меня живо интересует. 

— Да? 

— Да. По моему мнению, медицинский пункт в Малозёмове вовсе не нужен. 

Моё раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня, прищурив глаза, и спросила: 

— Что же нужно? Пейзажи? 

— И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно. 

Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только что привезли с почты; через минуту она сказала тихо, очевидно, сдерживая себя: 

— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот счет. 

— Я имею на этот счет очень определённое убеждение, уверяю вас, — ответил я, а она закрылась от меня газетой, как бы не желая слушать. — По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья — вот вам моё убеждение. 

Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль: 

— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потёмок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить. Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут, а, напротив, ещё больше порабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число их потребностей, не говоря уже о том, что за мушки и за книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть спину. 

— Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы. Самая высокая и святая задача культурного человека — это служить ближним, и мы пытаемся служить, как умеем. Вам не нравится, но ведь на всех не угодишь. 

— Правда, Лида, правда, — сказала мать. 

В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на неё, боясь сказать что-нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда соглашалась: правда, Лида, правда. 

— Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада, — сказал я. — Вы не даёте ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создаете лишь новые потребности, новый повод к труду. 

— Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-нибудь! — сказала Лида с досадой, и по её тону было заметно, что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает их. 

— Нужно освободить людей от тяжкого физического труда, — сказал я. — Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в поле, но имели бы также время подумать о душе, о боге, могли бы пошире проявить свои духовные способности. Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе и тогда увидите, какая в сущности насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознает своё истинное призвание, то удовлетворять его могут только религия, науки, искусства, а не эти пустяки. 

— Освободить от труда! — усмехнулась Лида. — Разве это возможно? 

— Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трёх часов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно. Представьте еще, что мы, чтобы ещё менее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобретаем машины, заменяющие труд, мы стараемся сократить число наших потребностей до минимума. Мы закаляем себя, наших детей, чтобы они не боялись голода, холода и мы не дрожали бы постоянно за их здоровье, как дрожат Анна, Мавра и Пелагея. Представьте, что мы не лечимся, не держим аптек, табачных фабрик, винокуренных заводов, — сколько свободного времени у нас остаётся в конце концов! Все мы сообща отдаем этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы правды и смысла жизни, и — я уверен в этом — правда была бы открыта очень скоро, человек избавился бы от этого постоянного мучительного, угнетающего, страха смерти, и даже от самой смерти. 

— Вы, однако, себе противоречите, — сказала Лида. — Вы говорите — наука, наука, а сами отрицаете грамотность. 

— Грамотность, когда человек имеет возможность читать только вывески на кабаках да изредка книжки, которых не понимает, — такая грамотность держится у нас со времён Рюрика, гоголевский Петрушка[3] давно уже читает, между тем деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей. Нужны не школы, а университеты. 

— Вы и медицину отрицаете. 

— Да. Она была бы нужна только для изучения болезней как явлений природы, а не для лечения их. Если уж лечить, то не болезни, а причины их. Устраните главную причину — физический труд — и тогда не будет болезней. Не признаю я науки, которая лечит, — продолжал я возбуждённо. — Науки и искусства, когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему, — они ищут правды и смысла жизни, ищут Бога, душу, а когда их пристёгивают к нуждам и злобам дня, к аптечкам и библиотечкам, то они только осложняют, загромождают жизнь. У нас много медиков, фармацевтов, юристов, стало много грамотных, но совсем нет биологов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся душевная энергия ушли на удовлетворение временных, преходящих нужд… У ученых, писателей и художников кипит работа, по их милости удобства жизни растут с каждым днём, потребности тела множатся, между тем до правды ещё далеко, и человек по-прежнему остаётся самым хищным и самым нечистоплотным животным, и всё клонится к тому, чтобы человечество в своём большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность. При таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать, и не буду… Ничего не нужно, пусть земля провалится в тартарары! 

— Мисюська, выйди, — сказала Лида сестре, очевидно находя мои слова вредными для такой молодой девушки. 

Женя грустно посмотрела на сестру и на мать и вышла. 

— Подобные милые вещи говорят обыкновенно, когда хотят оправдать своё равнодушие, — сказала Лида. — Отрицать больницы и школы легче, чем лечить и учить. 

— Правда, Лида, правда, — согласилась мать. 

— Вы угрожаете, что не станете работать, — продолжала Лида. — Очевидно, вы высоко цените ваши работы. Перестанем же спорить, мы никогда не споёмся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. — И тотчас же, обратясь к матери, она заговорила совсем другим тоном: — Князь очень похудел и сильно изменился с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши. 

Она рассказывала матери про князя, чтобы не говорить со мной. Лицо у неё горело, и, чтобы скрыть свое волнение, она низко, точно близорукая, нагнулась к столу и делала вид, что читает газету. Моё присутствие было неприятно. Я простился и пошел домой. 

IV 
На дворе было тихо; деревня по ту сторону пруда уже спала, не было видно ни одного огонька, и только на пруде едва светились бледные отражения звёзд. 

У ворот со львами стояла Женя неподвижно, поджидая меня, чтобы проводить. 

— В деревне все спят, — сказал я ей, стараясь разглядеть в темноте её лицо, и увидел устремлённые на меня тёмные, печальные глаза. — И кабатчик и конокрады покойно спят, а мы, порядочные люди, раздражаем друг друга и спорим. 

Была грустная августовская ночь, — грустная, потому, что уже пахло осенью; покрытая багровым облаком, восходила луна и еле-еле освещала дорогу и по сторонам её тёмные озимые поля. Часто падали звезды. Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд, которые почему-то пугали её. 

— Мне кажется, вы правы, — сказала она, дрожа от ночной сырости. — Если бы люди, все сообща, могли отдаться духовной деятельности, то они скоро узнали бы всё. 

— Конечно. Мы высшие существа, и если бы в самом деле мы сознали всю силу человеческого гения и жили бы только для высших целей, то в конце концов мы стали бы как боги. Но этого никогда не будет — человечество выродится и от гения не останется и следа. 

Когда не стало видно ворот, Женя остановилась и торопливо пожала мне руку. 

— Спокойной ночи, — проговорила она, дрожа; плечи её были покрыты только одною рубашечкой, и она сжалась от холода. — Приходите завтра. 

Мне стало жутко от мысли, что я останусь один, раздраженный, недовольный собой и людьми; и я сам уже старался не глядеть на падающие звёзды. 

— Побудьте со мной ещё минуту, — сказал я. — Прошу вас. 

Я любил Женю. Должно быть, я любил её за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны были её бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки, её слабость, праздность, её книги. А ум? Я подозревал у неё недюжинный ум, меня восхищала широта её воззрений, быть может, потому что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня. Я нравился Жене как художник, я победил её сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для неё, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарёю, этою природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным. 

— Останьтесь ещё минуту, — попросил я. — Умоляю вас. 

Я снял с себя пальто и прикрыл её озябшие плечи; она, боясь показаться в мужском пальто смешной и некрасивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я обнял её и стал осыпать поцелуями её лицо, плечи, руки. 

— До завтра! — прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. — Мы не имеем тайн друг от друга, я должна сейчас рассказать всё маме и сестре… Это так страшно! Мама ничего, мама любит вас, но Лида! 

Она побежала к воротам. 

— Прощайте! — крикнула она. 

И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне не хотелось домой, да и незачем было идти туда. Я постоял немного в раздумье и тихо поплёлся назад, чтобы ещё взглянуть на дом, в котором она жила, милый, наивный, старый дом, который, казалось, окнами своего мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал всё. Я прошел мимо террасы, сел на скамье около площадки для lown-tennis, в темноте под старым вязом, и отсюда смотрел на дом. В окнах мезонина, в котором жила Мисюсь, блеснул яркий свет, потом покойный зелёный — это лампу накрыли абажуром. Задвигались тени… Я был полон нежности, тишины и довольства собою, довольства, что сумел увлечься и полюбить, и в то же время я чувствовал неудобство от мысли, что в это же самое время, в нескольких шагах от меня, в одной из комнат этого дома живёт Лида, которая не любит, быть может, ненавидит меня. Я сидел и всё ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался, и мне казалось, будто в мезонине говорят. 

Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не стало видно теней. Луна уже стояла высоко над домом и освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цветнике перед домом были отчётливо видны и казались все одного цвета. Становилось очень холодно. Я вышел из сада, подобрал на дороге своё пальто и не спеша побрёл домой. 

Когда на другой день после обеда я пришёл к Волчаниновым, стеклянная дверь в сад была открыта настежь. Я посидел на террасе, поджидая, что вот-вот за цветником на площадке или на одной из аллей покажется Женя или донесётся её голос из комнат; потом я прошел в гостиную, в столовую. Не было ни души. Из столовой я прошел длинным коридором в переднюю, потом назад. Тут в коридоре было несколько дверей, и за одной из них раздавался голос Лиды. 

— Вороне где-то… Бог… — говорила она громко и протяжно, вероятно, диктуя. — Бог послал кусочек сыру… Вороне… где-то… Кто там? — окликнула она вдруг, услышав мои шаги. 

— Это я. 

— А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я занимаюсь с Дашей. 

— Екатерина Павловна в саду? 

— Нет, она с сестрой уехала сегодня утром к тетё, в Пензенскую губернию. А зимой, вероятно, они поедут за границу… — добавила она, помолчав. — Вороне где-то… бо-ог послал ку-усочек сыру… Написала? 

Я вышел в переднюю и, ни о чём не думая, стоял и смотрел оттуда на пруд и на деревню, а до меня доносилось: 

— Кусочек сыру… Вороне где-то Бог послал кусочек сыру… 

И я ушёл из усадьбы тою же дорогой, какой пришел сюда в первый раз, только в обратном порядке: сначала со двора в сад, мимо дома, потом по липовой аллее… Тут догнал меня мальчишка и подал записку. «Я рассказала всё сестре, и она требует, чтобы я рассталась с вами, — прочел я. — Я была бы не в силах огорчить её своим неповиновением. Бог даст вам счастья, простите меня. Если бы вы знали, как я и мама горько плачем!» 

Потом тёмная еловая аллея, обвалившаяся изгородь… На том поле, где тогда цвела рожь и кричали перепела, теперь бродили коровы и спутанные лошади. Кое-где на холмах ярко зеленела озимь. Трезвое, будничное настроение овладело мной, и мне стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых, и по-прежнему стало скучно жить. Придя домой, я уложился и вечером уехал в Петербург. 

* * * 
Больше я уже не видел Волчаниновых. Как-то недавно, едучи в Крым, я встретил в вагоне Белокурова. Он по-прежнему был в поддёвке и в вышитой сорочке и, когда я спросил его о здоровье, ответил: «Вашими молитвами». Мы разговорились. Имение своё он продал и купил другое, поменьше, на имя Любови Ивановны. Про Волчаниновых сообщил он немного. Лида, по его словам, жила по-прежнему в Шелковке и учила в школе детей; мало-помалу ей удалось собрать около себя кружок симпатичных ей людей, которые составили из себя сильную партию и на последних земских выборах «прокатили» Балагина, державшего до того времени в своих руках весь уезд. Про Женю же Белокуров сообщил только, что она не жила дома и была неизвестно где. 

Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того, ни с сего припомнится мне то зелёный огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюблённый, возвращался домой и потирал руки от холода. А ещё реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся… 

Мисюсь, где ты? 

Жизненные ценности сочинение

План

1. Что такое жизненные ценности?
2. Разнообразие жизненных ценностей.
3. Источники жизненных ценностей.
4.Жизненные ценности и человек.
Человека определяет не только его социальное положение в обществе, его окружение или материальные богатства. У любого из нас в жизни есть свои ориентиры и принципы, с которыми мы идем по жизни. Иными словами, у каждого человека есть свои жизненные ценности. А что же значит жизненные ценности?
Жизненные ценности – это то, что у человека в жизни находится на первом месте, это его идеалы и стремления, на которые он может положиться при любых обстоятельствах и ситуациях. Все люди разные, соответственно, и жизненные ценности у всех разные. Для кого-то важнее всего в этой жизни семья. Такому человеку дороги его родные, взаимоотношения с ними, теплый и уютный семейный очаг. А кто-то в приоритете держит карьеру и деньги. А есть такие, кому важно саморазвитие, которые не любят останавливаться на достигнутом. А еще в жизни есть прекрасные люди, которые нашли баланс между семьей, карьерой и саморазвитием, и успевают уделять время и внимание всему. Вот именно на таких людей и нужно равняться! Нельзя одно выдвигать вперед в ущерб другого.
В жизни для любого человека должно быть главным и семья, и любимая работа, и саморазвитие – именно эти вещи и организовывают счастливого человека. Когда во всех этих сферах жизни порядок, и жизнь самого человека интересная и полная. От таких людей никогда не услышишь жалобы на жизнь, они прекрасно дисциплинированы, они живут с удовольствием. Как у человека определяются жизненные ценности?
Первоисточником ценностей в жизни – является семья, где человек родился и вырос. Именно там закладываются понятия добра и зла, чести и честности, порядочности, любви и уважения. Шагая по жизни, человек сталкивается с другими людьми, которые становятся для него предметом восхищения, которые отлично мотивируют нас идти вперед и не сдаваться перед трудностями. Мы сами для себя тоже являемся источником жизненных ценностей. С возрастом мы набираемся жизненного опыта, делаем определенные выводы, меняемся, что, в свою очередь, может дополнить наши жизненные ценности или вообще поменять их.
Хорошие фильмы и книги, общение с родными и близкими, путешествия, новые знакомства тоже играют роль при формировании жизненных ценностей. А для чего нужны все эти ценности в жизни? Без жизненных ценностей человек совершенно пуст, его жизнь превращается в унылую и серую деятельность, ему ничего неинтересно и его ничего не вдохновляет. Благодаря ценностям в жизни мы ставим перед собой определенные цели и добиваемся их. Так как они вселяют в нас веру в себя, мы верим в наши жизненные ценности. Жизненные ценности помогают человеку делать тот или иной выбор, понимать суть самой жизни, также ценности мотивируют людей жить полной и яркой жизнью. Какими бы не были наши ценности в жизни, пусть основой у них будет доброта, любовь, уважение, понимание и порядочность.

Если говорить о материальном капитале, каком-то имуществе, то легко понять, чем являются ценности. Такими ценностями могут быть драгоценности, антиквариат или произведения искусства.
Совершенно понятно, когда речь идет о ценностях жизненных, то такие явно не претендуют на основные. Хотя, бывает по-разному. К примеру, есть люди, которые ценят только деньги и для таких людей они будут основным вектором собственного существования, соответственно, различные материальные предметы будут действительно цениться.
Когда речь идет о ценностях в более понятном и, скажем так, человеческом смысле, то подразумеваются какие-то элементы личности, которые представляют собой особое значение. Например, человек может годами выработать определенное понимание действительности и придерживаться соответствующих моделей мировосприятия и поведения. Если в основе всего этого лежат ориентиры, имеющие нравственную основу, то они называются ценностями.
Наиболее распространенными примерами ценностей являются: друзья, семья, карьера, собственное дело, иногда развлечения. Все эти сферы представляют собой не только материальные носители, к примеру развлечения – не просто бар или дискотека, где так приятно собираться для того чтобы получить удовольствие, но и определенная ориентация на пребывание в подобных пространствах, но соответствующее поведение. Для кого-то наоборот ценностью является учеба и для него выбором является не дискотека, а библиотека, которая соответствует внутренней установке на получение знаний.
Определяют ли ценности существование человека? В какой-то степени, но они могут меняться и становиться временными. Когда-то человек склонен к развлечениям, после этого стремится создать семью, а потом основной ценностью остается только кряхтеть на скамейке у парадной и вспоминать былые времена, как говорится, Sic transit gloria mundi и со славой мира проходят и ценности.
Учитывая потенциал такого внутреннего феномена как ценности, нужно пользоваться этим и искать возможность выбрать для себя оптимальный набор. Есть так называемые общечеловеческие ценности, но они крайне размыты, вне конкретной ситуации навряд ли кто-то скажет чем является доброта (хотя идеал доброты существует) да и для разных людей выборы так называемой доброты в этой ситуации могут быть противоположными. Поэтому следует искать ценности, которые действительно ценны, такие, с которыми не стыдно жить и о которых не стыдно вспоминать.

Сочинение на тему Ценности в жизни человека

Сегодня говорим о жизненных ценностях. Тема на самом деле непростая, философская и каждый понимает ее в меру своего воспитания, собственных взглядов и мыслей.
Что такое ценности жизни? Для каждого человека они свои. Невозможно сказать, что то, что представляет ценность в жизни для одного, будет так же расцениваться другим человеком.
Для кого-то основная жизненная ценность – это жить ради себя, не замечая никого вокруг. Для кого-то ценность жизни – это делать все ради своей семьи, не обращая внимания на себя. В этой теме невозможно дать один правильный ответ. Но общие для всех людей ценности жизни все-таки существуют.
Например, это человеческие отношения. Отношения людей между собой представляют ценность. Ведь без искреннего, душевного и дружеского общения невозможно себе представить свои будни. Другой вопрос состоит в том, насколько правдивы и чисты эти отношения. Но в любом случае определенную ценность в жизни каждого человека они составляют.
Очень важная жизненная ценность – это умение оставаться человеком, не смотря ни на что. Это означает, что большинство людей все-таки выбирают позитивный способ мышления и оптимистичный взгляд на жизнь. И это правильный подход. Жить нужно стараться так, чтобы не стесняться и не бояться смотреть кому-то в глаза. А это значит, не обманывать, не бросать  и не предавать других людей.
Есть еще одна важная жизненная ценность. Это умение любить. Любовь – это сила, которая способна на многое. В любви рождаются семьи и дети. В любви приходит мечта. Невозможно представить себе счастливую и достойную жизнь без любви.
Такие ценности жизни, как честь и достоинство вообще присущи не каждому. Но все-таки люди с такими чертами характера встречаются. И это главное. Без чести и достойного поведения везде и всюду жизнь пройдет немножко не в том русле, не в том векторе.
Каждый человек сам выбирает, какие ценности ему присущи. Некоторым вообще нравится или приходится заниматься беспределом. У таких людей все ценности жизни стерты и забыты. Большинство же людей понимает и старается в себе эти ценности удержать, пережать своим детям и воспитать из них тоже достойных людей!

эссе на тему “мои жизненные ценности”

Ответы:

Многие взрослые говорят: «Вот как живет нынешняя молодежь? У нее даже жизненных ценностей нет, какие были у нас!». Что они имеют ввиду?        Жизненные ценности для меня – это то, благодаря чему жизнь обретает цену. Цена в этом случае не измеряется деньгами. Ценности – это то, ради чего я буду жить, буду ставить цели, буду их добиваться. Жизнь для меня – величайшая ценность, у которой только один недостаток – она проходит, и никакие силы не смогут вернуть зря потраченное время или неожиданно оборвавшуюся жизнь. Родителя учат меня не тратить время зря, не тратить бесценные жизненные минуты. Мне и моим друзьям по 15 и 16 лет, кажется, что впереди бесконечность. А если спросить у бабушки или дедушки, быстро ли прошла их жизнь, они отвечают «Пролетела, даже опомниться не успели…»       Для меня очень важны семья и семейные отношения. Все привычки, особенности поведения с чужими людьми или с друзьями, мы с раннего детства берем из семьи. Существуют же понятия «неблагополучные семьи» и «трудные подростки», и они неразрывно связаны. Дети – отражение родителей и я хочу, чтобы мое отражение в зеркале будущего не было кривым: я создам крепкую, любящую, верную семью, в которой все построено на взаимоуважении и понимании.        Для создания семьи мне понадобятся силы, которые я буду брать в спорте. Спорт – это здоровье, которое не купишь ни за какие деньги (хотя при современном оборудовании это возможно). Это способ дисциплинировать себя, учиться ставить небольшие цели и достигать их. Работая по спортивному расписанию, я учусь планировать жизнь. У школьников мало забот, но когда я пойду в институт или устроюсь на работу, умение планировать и правильно распределять нагрузки мне пригодится.       Вокруг нас все движется, изменяется, развивается – это и есть жизнь. Движение бывает разным: бег по кругу, бег в колесе, или движение по спирали. Все зависит от того, что каждый выбирает для себя, главное, не бесцельное существование и не бег в колесе. Мне бы хотелось изменить жизнь в лучшую сторону. И не только мою жизнь, но и жизнь в мировом масштабе. Каждый приходит на эту землю с определенной задачей, которую должен выполнить, главное – понять свое предназначение.        Я пока не знаю, в чем заключается моя миссия в этой жизни, но я обязательно сделаю правильный выбор и буду ответственным, любящим, верным, искренним, здоровым человеком, который сможет изменить мир в лучшую сторону.

— В Малоземове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида
матери, вернувшись откуда-то и снимая перчатки. — Рассказывал
много интересного… Обещал опять поднять в губернском собрании
вопрос о медицинском пункте в Малоземове, но говорит: мало
надежды. — И, обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я все
забываю, что для вас это не может быть интересно.

Я почувствовал раздражение.

— Почему же неинтересно? — спросил я и пожал плечами. — Вам
неугодно знать мое мнение, но уверяю вас, этот вопрос меня живо
интересует.

— Да?

— Да. По моему мнению, медицинский пункт в Малоземове вовсе не
нужен.

Мое раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня,
прищурив глаза, и спросила:

— Что же нужно? Пейзажи?

— И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.

Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только
что привезли с почты; через минуту она сказала тихо, очевидно,
сдерживая себя:

— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости
был медицинский пункт, то она осталась бы жива. И господа
пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие-нибудь убеждения
на этот счет.

— Я имею на этот счет очень определенное убеждение, уверяю вас,
— ответил я, а она закрылась от меня газетой, как бы не желая
слушать. — По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки,
аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению.
Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь
прибавляете новые звенья — вот вам мое убеждение.

Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я
продолжал, стараясь уловить свою главную мысль:

— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны,
Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от
непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных
детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся,
рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети,
подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и
миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба,
испытывая постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что им
некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и
подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно
снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности,
именно к тому самому, что отличает человека от животного и
составляет единственное, ради чего стоит жить. Вы приходите к
ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их
от пут, а, напротив, еще больше порабощаете, так как, внося в их
жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число их потребностей,
не говоря уже о том, что за мушки и за книжки они должны платить
земству и, значит, сильнее гнуть спину.

— Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я
уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа
руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во
многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы.
Самая высокая и святая задача культурного человека — это служить
ближним, и мы пытаемся служить, как умеем. Вам не нравится, но
ведь на всех не угодишь.

— Правда, Лида, правда, — сказала мать.

В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно
поглядывала на нее, боясь сказать что-нибудь лишнее или
неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда
соглашалась: правда, Лида, правда.

— Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и
прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни
невежества, ни смертности, так же, как свет из ваших окон не
может осветить этого громадного сада, — сказал я. — Вы не даете
ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создаете лишь
новые потребности, новый повод к труду.

— Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-нибудь! — сказала
Лида с досадой, и по ее тону было заметно, что мои рассуждения
она считает ничтожными и презирает их.

— Нужно освободить людей от тяжкого физического труда, — сказал
я. — Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не
всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в поле, но имели бы
также время подумать о душе, о боге, могли бы пошире проявить
свои духовные способности. Призвание всякого человека в духовной
деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни.
Сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дайте им
почувствовать себя на свободе, и тогда увидите, какая в сущности
насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознает свое истинное
призвание, то удовлетворять его могут только религия, науки,
искусства, а не эти пустяки.

— Освободить от труда! — усмехнулась Лида. — Разве это возможно?

— Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы все мы, городские
и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить
между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на
удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас,
быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день.
Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три
часа в день, а остальное время у нас свободно. Представьте еще,
что мы, чтобы еще менее зависеть от своего тела и менее
трудиться, изобретаем машины, заменяющие труд, мы стараемся
сократить число наших потребностей до минимума. Мы закаляем
себя, наших детей, чтобы они не боялись голода, холода и мы не
дрожали бы постоянно за их здоровье, как дрожат Анна, Мавра и
Пелагея. Представьте, что мы не лечимся, не держим аптек,
табачных фабрик, винокуренных заводов, — сколько свободного
времени у нас остается в конце концов! Все мы сообща отдаем этот
досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики миром починяют
дорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы правды и смысла
жизни, и — я уверен в этом — правда была бы открыта очень скоро,
человек избавился бы от этого постоянного мучительного,
угнетающего страха смерти, и даже от самой смерти.

— Вы, однако, себе противоречите, — сказала Лида. — Вы говорите
— наука, наука, а сами отрицаете грамотность.

— Грамотность, когда человек имеет возможность читать только
вывески на кабаках да изредка книжки, которых не понимает, —
такая грамотность держится у нас со времен Рюрика, гоголевский
Петрушка давно уже читает, между тем деревня, какая была при
Рюрике, такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а
свобода для широкого проявления духовных способностей. Нужны не
школы, а университеты.

— Вы и медицину отрицаете.

— Да. Она была бы нужна только для изучения болезней как явлений
природы, а не для лечения их. Если уж лечить, то не болезни, а
причины их. Устраните главную причину — физический труд — и
тогда не будет болезней. Не признаю я науки, которая лечит, —
продолжал я возбужденно. — Науки и искусства, когда они
настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к
вечному и общему, — они ищут правды и смысла жизни, ищут бога,
душу, а когда их пристегивают к нуждам и злобам дня, к аптечкам
и библиотечкам, то они только осложняют, загромождают жизнь. У
нас много медиков, фармацевтов, юристов, стало много грамотных,
но совсем нет биологов, математиков, философов, поэтов. Весь ум,
вся душевная энергия ушли на удовлетворение временных,
преходящих нужд… У ученых, писателей и художников кипит
работа, по их милости удобства жизни растут с каждым днем,
потребности тела множатся, между тем до правды еще далеко, и
человек по-прежнему остается самым хищным и самым нечистоплотным
животным, и все клонится к тому, чтобы человечество в своем
большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую
жизнеспособность. При таких условиях жизнь художника не имеет
смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его
роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы
хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий
порядок. И я не хочу работать, и не буду… Ничего не нужно,
пусть земля провалится в тартарары!

— Мисюська, выйди, — сказала Лида сестре, очевидно находя мои
слова вредными для такой молодой девушки.

Женя грустно посмотрела на сестру и на мать и вышла.

— Подобные милые вещи говорят обыкновенно, когда хотят оправдать
свое равнодушие, — сказала Лида. — Отрицать больницы и школы
легче, чем лечить и учить.

— Правда, Лида, правда, — согласилась мать.

— Вы угрожаете, что не станете работать, — продолжала Лида. —
Очевидно, вы высоко цените ваши работы. Перестанем же спорить,
мы никогда не споемся, так как самую несовершенную из всех
библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так
презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. — И тотчас
же, обратясь к матери, она заговорила совсем другим тоном: —
Князь очень похудел и сильно изменился с тех пор, как был у нас.
Его посылают в Виши.

Она рассказывала матери про князя, чтобы не говорить со мной.
Лицо у нее горело, и, чтобы скрыть свое волнение, она низко,
точно близорукая, нагнулась к столу и делала вид, что читает
газету. Мое присутствие было неприятно. Я простился и пошел
домой.

Лев Иосифович Соболев

Лев Иосифович в образе льва