Марк Бернес оставил нам немало задушевно исполненных песен, но среди них три великих – «Темная ночь», «Враги сожгли родную хату» и «Журавли», – ставших частью русского ментального кода.
Для каждого нашего соотечественника на всем пространстве бывшего огромного Союза уже невозможно отделить первооснову, текст шедевра русской поэзии ХХ века «Враги сожгли родную хату…», написанного Михаилом Исаковским в 1945 г. и опубликованного в 1946 г., от музыки Матвея Блантера и от голоса Марка Бернеса. Именно Бернес фактически прервал странную традицию игнорирования, установленную редакторами музыкальных программ для этой потрясающей песни. В 1960 г. на представлении Московского мюзик-холла «Когда зажигаются звезды» артист исполнил ее перед многочисленными зрителями, заполнившими Зеленый театр ЦПКиО им. М. Горького и настроенными на развлекательное зрелище. После первых же строк в зале установилась абсолютная тишина, закончившаяся затем овацией.
https://www.youtube.com/watch?v=n5k-3PhdAkw&t=135s
И в «Журавлях» провиденциально сошлось многое. Бернес, по свидетельству биографов, уже неизлечимо больной, услышав музыку Френкеля и расплакавшись, торопился записать песню в предчувствии своего ухода. Запись была для исполнителя весьма тяжела физически и стала последней песней его жизни. Певец уже с трудом передвигался, но тем не менее 8 июля 1969 г. сын отвез его в студию, где артист записал песню. С одного дубля… Скончался артист через месяц, 16 августа. Так своей судьбой Марк Бернес закольцевал две великие русские песни: «Враги сожгли родную хату» и «Журавли»; вместив в это кольцо и другое важное для нас – скажем, песни «Темная ночь», «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой…».
Мало кто помнит, что рифма в первой строфе «Журавлей» поначалу была другой. Не «солдаты – когда-то», памятная нам теперь, а «джигиты – убиты». Гамзатов пояснял, что именно Бернес высказал свои пожелания, и вместе с переводчиком они вместо «джигиты» написали «солдаты», что расширило адрес песни, придало ей общечеловеческое звучание.
https://www.youtube.com/watch?v=QsWqr_9Px48&t=18s
Пример «Журавлей» убедительно свидетельствует, сколь умножаются культуры, достигая порой кумулятивного, космического эффекта, когда взаимодействуют. Я настаиваю: в советский период мы находили внятные формы и способы счастливого взаимообогащения народов. Можно скептически ухмыляться по поводу реальности или пропагандистского характера формулировки «единая общность – советский народ», однако песню «Журавли» создали аварец и три еврея (Гребнев, Френкель, Бернес), а в результате мы получили шедевр русской (если угодно, советской, что, на мой взгляд, почти не меняет дела) культуры, отозвавшийся эмоционально-смысловым эхом во всем мире. Диву даешься, сколь много сделали русские поэты-переводчики для того, чтобы поэты советских республик стали вровень с русскими отечественными классиками, да и европейскими. Так жила империя СССР.
***
С его негромким, но неизменно трогавшим всякого слушателя голосом, теплым тембром и задушевной интонацией и лиричной манерой, Бернес поселился в сердцах нескольких поколений отечественных слушателей, прощавших любые сплетни о нем.
Песни, исполненные Марком Бернесом, весьма памятны нашим людям, они по-прежнему остаются в нашем сердечном обиходе, мы с новым дыханием слушаем и подхватываем его песни, шедевры отечественной эстрады и кино, становившиеся порой даже историческими вехами, как раннего его актерско-исполнительского периода, – «Тучи над городом встали», «Песенка фронтового шофера», «Любимый город», «Шаланды, полные кефали», так и срединного и позднего – «Три года ты мне снилась», «С чего начинается Родина», «Я улыбаюсь тебе», «Я работаю волшебником», «Сережка с Малой Бронной», «Я люблю тебя, жизнь», «Если бы парни всей земли»…
Всенародно чтимого «тихого плача» «Враги сожгли родную хату», исполненного Бернесом, хватило бы и одного – чтобы остаться в народной памяти. Правда, до этого в русской памятной крови прочно закрепился бернесовский шедевр «Темная ночь» – из фильма «Два бойца», снятого Леонидом Луковым в 1943 г. И оттуда же – песня иного жанра, стилизованная тем же композитором Н. Богословским под одесский городской фольклор, непостижимо чем берущая, – «Шаланды, полные кефали». Обе были спеты Бернесом в кадре, в фильме он сыграл одну из главных ролей, Аркадия Дзюбина. Все это сплавилось в народной памяти в сложный, неразделимый образ. Фильм прошел почти как документальный, обе песни стали, что называется, хитами тех лет и остались с нами на долгие годы.
https://www.youtube.com/watch?v=1vRYwaJC5FY
Надо ли говорить, что «Темная ночь» теперь, как и «Враги сожгли родную хату» (в народе она долго ходила и с названием «Прасковья»), остаются теперь в золотом фонде песен, навеки записанных в русских сердцах Великой Отечественной войной.
М. Бернес в фильме «Два бойца»
Ну какой он певец? Бернес вроде и не пел вовсе, а доверительно обращался к слушателю, что-то рассказывал. Кто-то называет его выдающимся русским артистом, хотя и прилагает французский термин «шансонье». Нам кажутся справедливыми оба определения, к тому же, шансон предполагает прежде всего доверительную содержательность и, как сейчас сказали бы, харизму, которая всегда главней чистого вокала (который сам по себе, без «послания», может быть виртуозным, но весьма раздражающим).
Но кто-то, быть может, согласится и со словами, приписываемыми великому русскому композитору, что Бернес – «…образец пошлости, подмены естественного пения унылым говорком или многозначительным шепотом. Этому артисту мы во многом обязаны воскрешением отвратительных традиций «воровской романтики» – от куплетов “Шаланды, полные кефали” до слезливой песенки рецидивиста Огонька из кинофильма “Ночной патруль”».
Возможно, к этому суждению отчасти примыкает и такой идиотический курьез из жизни Бернеса, который тоже является своеобразным свидетельством невероятной популярности артиста, в том числе и в уголовной зрительской среде, которая воспринимала искусство с простотой, что хуже воровства. На заре актерской карьеры Бернес убедительно сыграл роль вора Огонька в фильме «Ночной патруль». Много лет спустя к нему пришел «незнакомый, безликий, худой человек в кепке» и сообщил, что на вокзале в Котласе урки проиграли его, Бернеса, в карты, поскольку котласская «братва», возмутившись поступком вора Огонька («раскололся», отправился с повинной к ментам), в запале приговорила «отщепенца» к смерти. Убить артиста должен был поставивший его на кон вор по кличке Лихой. Игра состоялась 24 октября 1958 г., и к 1 ноября актер должен был погибнуть от бандитского ножа. Но 26 октября Бернес был предупрежден о готовящемся покушении. Глава МУРа Парфентьев после обращения артиста приставил к Бернесу охрану, в том числе внушительного персонального телохранителя. Однако убийца не объявился. По одной из версий, по пути в Москву он попал в руки милиции, попытался бежать и был застрелен.
Бернеса любили. «Обаятельный, артистичный, всегда с безукоризненным вкусом одетый, при этом совершенно чуждый как «элитарности», так и какого бы то ни было панибратства, Бернес пел удивительно задушевно, негромко, непостижимым образом соединяя в своем голосе мужественность и лиризм».
Сам Бернес так высказывался о своем творческом императиве: «Рассказать людям о жизни сердца, о его боли и радости, о любви, которая не кричит о себе… о мечтах и встречах и о сожалении, которое охватывает человека, прошедшего свой путь не так, как хотелось бы… Если самый несчастный человек станет чуть счастливей, если самый одинокий человек вдруг услышит, что кто-то разделил его одиночество, – тогда, значит, с моей песней все обстоит благополучно».
***
8 октября с.г. исполняется 110 лет со дня рождения певца и актера.
Марк Бернес (это псевдоним) родился в 1911 г. в г. Нежине Черниговской губернии, в семье бедного старьевщика Наума Неймана. Когда мальчику было пять лет, семья переехала в Харьков, там он окончил среднюю школу и был отправлен учиться на бухгалтера в Харьковское торгово-промышленное училище. Однако с 15 лет Марк, мечтавший о сцене, работал расклейщиком афиш, зазывалой на вечерние спектакли.
Будучи подростком, блистательно дебютировал на сцене харьковского музыкального театра «Миссури» (официант в оперетте «Мадам Помпадур» Лео Фалля, 1928). В 1929 г. окончил театральные курсы в Харькове, после чего, в возрасте 17-ти лет, «сбежал» в Москву, несколько дней жил на Курском вокзале, а днем обивал пороги столичных театров, соглашаясь на любую работу.
Был статистом в Малом и Экспериментальном театрах, а в феврале 1930 г. поступил в Московский драматический театр – сначала актером вспомогательного состава, а через 11 месяцев основного. Однако за три года сыграл всего пять небольших ролей. В начале 1933 г. перешел в Театр революции и в 1934 г. стал обладателем премии «За лучшие качественные показатели работы».
Дебютировал в кино Бернес 26-летним – в известном в советское время фильме С. Юткевича «Человек с ружьем», в эпизодической роли молодого красноармейца Кости Жигулева, в которую вживался, посещая музей революции, для которой придумал старенькую гармонь, оказавшуюся очень кстати, поскольку неожиданно пришлось ему исполнить песню – знаменитую «Тучи над городом встали».
Марк Бернес словно рожден был для исполнения всенародных хитов: в 1938 г. он закрепляет успех в кино – в фильме «Истребители» Э. Пенцлина, уже в главной роли, летчика Сергея Кожухарова, с песней «В далекий край товарищ улетает» (композитор Н. Богословский). Фильм занял первое место в прокате 1940 г., собрав более 27 млн зрителей.
Вторая и, как оказалось, последняя главная роль в кино, Аркадия Дзюбина в фильме «Два бойца», давалась Бернесу на съемках очень трудно. Внешний облик получился случайно – после неудачной стрижки в парикмахерской. Случайно появилась в фильме и песня «Темная ночь».
Н. Богословский вспоминал: «В фильме никакие песни поначалу не планировались, должна была звучать только оркестровая музыка. Но как-то поздно вечером пришел ко мне режиссер картины Леонид Луков и сказал: “Понимаешь, никак у меня не получается сцена в землянке без песни”. И так поразительно поставил, точно, по-актерски сыграл эту несуществующую песню, что произошло чудо. Я сел к роялю и сыграл без единой остановки всю мелодию “Темной ночи”. Это со мной было первый (и, очевидно, последний) раз в жизни… поэт В. Агатов, приехавший мгновенно по просьбе Лукова, здесь же, очень быстро, почти без помарок написал стихи на уже готовую музыку. Дальнейшее происходило как во сне. Разбудили Бернеса, отсыпавшегося после бесчисленных съемочных смен, уже глубокой ночью (!) раздобыли гитариста, поехали в студию и, в нарушение правил, взломав замок в звуковом павильоне, записали песню. И Марк Бернес, обычно долго и мучительно “впевавшийся”, спел ее так, как будто знал много лет. А наутро уже снимался в эпизоде “Землянка” под эту фонограмму.
И “Шаланды” тоже придумал Луков. Я долго доказывал ему, что не стоит использовать в фильме чисто одесский колорит: неприятностей потом не оберешься. Напоминал о жесткой критике Утесова, исполнявшего песенки своего родного города, ссылался на незнание этого фольклора, предлагал другие интонационные решения песни. Луков был неумолим. В помощь мне студия дала объявление: “Граждан, знающих одесские песни, просьба явиться на студию в такой-то день к такому-то часу”. Что тут началось!.. Толпой повалили одесситы, патриоты своего города, от седовласых профессоров, до людей, вызывающих удивление – почему они до сих пор на свободе? И все наперебой, взахлеб напевали всевозможные одесские мотивы. Потом я, используя городские интонации и обороты этих бесхитростных мелодий, написал свои “Шаланды”, за которые, как я и предполагал, хлебнул впоследствии немало горя. Ругавшие меня критики никак не могли понять, что этот персонаж должен был петь именно такую песню, так как салонные романсы или классические арии ему противопоказаны. А Луков, возможно, и предполагая, что “Шаланды” вызовут такую реакцию, все же на исполнении песни в фильме настоял. Он понимал, что она придаст одесситу Аркадию Дзюбину достоверную музыкальную характеристику. И на всех обсуждениях и просмотрах горячо защищал свою позицию».
За исполнение главных ролей в этой картине актеры М. Бернес и Б. Андреев были награждены орденами Красной Звезды. А Одесса присвоила Бернесу звание «Почетный житель города».
Бернес говорил: «Голоса у меня нет, но зато – мозги». Некоторые его знакомцы оставили свидетельства, что Бернес сумел выманить, выпросить, выторговать, а после втридорога перепродать множество легковых автомашин. Дважды в год Бернес выезжал в Белград туристом и «притаскивал оттуда по полвагона шмотья, а все югославы, приезжавшие в Москву, знали, куда надо пойти, чтобы получить советских денег вдосталь, и не по грабительскому курсу Госбанка СССР. Уголовные статьи о спекуляции к нему отношения не имели. Все ему прощалось, как впоследствии Магомаеву и Сличенко, только надо помнить: Бернесу его коммерческие дела прощались и при Сталине». Но любят его слушатели, как говорится, не только за это.
Жизнь Бернеса могла бы показаться безоблачной. Тем не менее, не все было гладко: в «Правде», вроде бы после одной реплики Н. Хрущева, о Бернесе появилась статья «Пошлость на эстраде».
Женат Бернес был дважды. В середине 1930-х он женился на молодой девушке Полине (друзья называли ее Паолой или Пашей), по отзывам, привившей Марку интерес к литературе. В 1954 г. у них родилась дочь Наташа. Однако через два года Полина Семеновна скончалась от рака. Отличаясь крайней мнительностью (на это у актера были свои причины – отец и сестра его умерли от рака), артист счел, что может заразиться, и перестал навещать жену в больнице.
М. Бернес с дочерью Наташей
1 сентября 1960 г. 47-летний Бернес повел Наташу в 1-й класс 2-й французской спецшколы в Банном переулке. Туда же привели своего сына Жана фотокорреспондент журнала «Пари-матч» и его 31-летняя жена Лилия Бодрова. Детей посадили за одну парту, что сблизило Бернеса и Бодрову, в которую он влюбился, по его словам, с первого взгляда. Уже в ноябре Лилия Михайловна, которая была младше артиста на 18 лет, переехала в двухкомнатную квартиру Бернеса на Сухаревской. И с тех пор вела все его концерты, они практически не расставались. Сегодня Наталья, выпускница восточного факультета МГУ, живет в США.
М. Бернес и Л. Бодрова
Снявшийся в трех десятках фильмов, звание Народный артист России Марк Бернес получил лишь в 1965 г.
Бернес скончался от неоперабельного рака легких в субботу 16 августа 1969 г., на 58-м году жизни. А в понедельник готовился к выходу Указ о присвоении ему звания «Народный артист СССР». Однако посмертно это звание в СССР не присуждали. Похоронен артист на Новодевичьем кладбище Москвы.
Он остается со слушателями и сегодня – вопреки отсутствию вокала, вопреки критическим суждениям, спустя полвека после кончины.
Подборка: Стало скучно без любви
* * *
Выпили 0,8
Крымского вина.
Много было вёсен –
И опять весна.
Но зашёл при этом,
Как родной, портвейн, –
Будто спел дуэтом
С Летовым Кобейн.
Примешался Запад
К шелесту берёз,
Словно Ванька-лапоть
Загулял с Кейт Мосс.
Соблюдал приличья,
Но дерзил (в ответ);
А любовь девичья
Не проходит, нет.
Было же когда-то!
Да не то – теперь.
Белая палата,
Крашеная дверь.
Вишня отцветает;
Нынче с высоты
Кто-то осыпает
Белые цветы.
За портвейном – водка –
Со слезой, до дна, –
Выдалась короткой
Русская весна.
* * *
Поскольку горе не беда,
Его не замечай.
Прощай, и если навсегда,
То навсегда прощай.
Ложится день на тёмный дол,
Как Пушкин бы сказал.
Представь, что я давно ушёл
И без вести пропал.
Со мной проблем не перечесть;
Как с чистого листа –
Живи одна, живи как есть
И доживи до ста.
На тёмный дол ложится день.
За этот за размер –
Прости. Прости за дребедень
На аглицкий манер.
Мы друг для друга родились,
Чего бы кто ни врал,
Что я романтик, анархист
И амбисексуал.
Ты на порог со мною выдь
И возвратись назад;
С волками жить – по-волчьи выть, –
В народе говорят.
Сама из дома ни ногой, –
К чему базар-вокзал?
Нет, я не Байрон, я другой… –
Как Лермонтов сказал.
Зачем, терпила из терпил –
Вникал я или нет, –
Учитель в школе мне твердил:
«Погиб! Погиб поэт…»
Погиб? А может быть, ушёл?
Как все уйдут, как я… –
Какой вместительный глагол
В контексте бытия.
На этой родине и той,
Меняя имена,
Поэт, по сути, звук пустой
В любые времена.
Они ушли и нам туда –
Не знаю: в ад ли, в рай?
Прощай. И если навсегда,
То навсегда прощай.
* * *
Отделилась Малая, отделилась Белая,
Занялась Великая глупой суетой.
Зарядив Калашников, с парой однокашников
Вышел в степь донецкую парень молодой.
Не за долю малую, вызволяя Малую, –
Из сердечной склонности, танковой дугой, –
Изничтожить ватников, с группою соратников,
Им навстречу двинулся паренёк другой.
Никому не нужные люди безоружные
В этот раз не кинулись скопом на броню.
Сколько их ни выяви, добровольцев в Киеве
Явно недостаточно дать отпор Кремлю.
Веруя в красивости, с жаждой справедливости,
Многие по трезвости, кто-то под хмельком,
Кучно, со товарищи, резко, угрожающе
В чистом поле встретились парень с пареньком.
Было то под Горловкой или под Дебальцево,
Может, под Широкино… Было! – ну и что ж? –
Ничего хорошего – продали задёшево
Паренька из Киева и другого тож.
Там на шахте угольной воздух перерубленный,
Техника горящая, крошево и жесть.
Злого, непостижного, возлюбите ближнего!
Украинца, русского – всех что ни на есть.
Оба, в общем, славные, парни православные,
Как лежится вместе вам во поле вдвоём?
Спят курганы тёмные, солнцем опалённые,
Тишина над Киевом, тихо над Кремлём.
* * *
От повтора к повтору, зная всё наперед…
Проповедует хору трудодни Гесиод.
Я, не видевший Рима, не понявший Москвы,
Говорю тебе прямо, без прикрас и ботвы:
Каждый вдох (или выдох), как на сломе эпох;
Между делом проидох и тщету обретох.
Словно жил не по правде, разеваючи клюв,
Как дырявые лапти, Dr. Martens обув.
На витрины глазея, оскользаясь на льду,
По гламурной Москве я, как по Риму, бреду.
Переменится климат. Повторятся стихи.
Нас по-доброму примут, несмотря на грехи.
Невзирая на лица, всех, кто избран и зван;
Я хочу возвратиться, как последний баклан.
Как последняя сука – инфернальный, больной!..
В этом мире разлука – лишь прообраз иной.
Только так, не иначе. Захожу я во двор –
С туеском от Versace и в лаптях от Dior.
В пиджачке от Trussardi, как большое дитя…
Мне до Рима по карте два огромных лаптя.
В безвоздушном пространстве надо мной, как всегда,
По-церковнославянски догорает звезда.
Мне бы сил поимети, дабы не лебезя,
Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя.
Идут белые снеги (а по-русски снега),
Оглянусь я во гневе, а кругом хуерга.
Это грустная шутка. Как сказал бы пиит:
На прощанье – ни звука; только хор Аонид.
Но непереводимо хор по фене поёт,
Что не видел ни Рима, ни Москвы Гесиод;
Что отныне не днями измеряется труд;
Идут снеги над нами (а по-русски идут) –
Без ботвы и разбору, без прикрас и забот;
От повтора к повтору, зная всё наперёд.
* * *
Жизнь ушла на покой, под известным углом.
Затянув ли, ослабив ли пояс,
Возвращаясь в себя, кое-как, чёрт-те в чём,
Ни в былом, ни в грядущем не роюсь.
Жизнь ушла на покой, как слеза по скуле,
Был мороз, был февраль, было дело.
И весь месяц мело, видит бог, в феврале,
Но свеча на столе не горела.
Ни свечой на пиру, ни свечой в полутьме,
Никакой ни свечой, ни лучиной
Не осветишь себя целиком по зиме,
Ни поверх, ни до сути глубинной.
Возвращаясь в себя, забирай же правей.
Забирая левее на деле…
Не мело в феврале – ни в единый из дней.
Нет, мело! Но мело – еле-еле.
Жизни не было. Так самый трезвый поэт
Написал на полях – видно, дрожжи
Со вчера в нём ещё не осели, – иль нет! –
Это я написал, только позже.
Только раньше ещё, но в который из дней –
В феврале ли, в апреле, в июле?
Жизнь ушла на покой – так-то будет верней.
Жизнь ушла – и её не вернули.
Марине
Напечатай меня ещё раз в этом странном журнале,
Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант.
Проходя сквозь меня по неведомой диагонали,
Эти строки замрут на свету электрических ламп.
Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее,
И какая там скорбь, если нет для печали угла
В той обширной душе, что когда-то была посвежее,
Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была.
Напиши пару фраз о моём неудавшемся жесте,
О моей неудавшейся паре ритмических па,
О свободе писать… Но свобода танцует на месте,
И, порою, лишь там, где танцует на месте толпа.
Уходящая вглубь, оживает под кожным покровом
Вся венозная сеть, и сетчатка не чувствует свет.
Всё, что было во мне, всё, что будет, останется…
Словом,
Напечатай меня
Так, как будто меня уже нет.
* * *
Белый день заштрихован до неразличимости черт.
Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево…
Я иду вдоль реки, как дотла разорившийся смерд:
Без вины виноват, ни избы не осталось, ни хлева.
Нынче ветрено, Постум, но что они значат – ветра,
С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой?
Не пришедших домой тут и там заберут мусора;
Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой.
Ничего никогда никому не хочу говорить,
Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!»
До того перепутана первопричинная нить,
Что её и петлёй на кадык просто так не повяжешь.
С чешуёй покрывает по самое некуда вал,
Никакого житья – всё равно, будь ты фейк или гений.
Я живу у моста. Я на нём никогда не бывал,
И считаю, что это одно из моих достижений.
* * *
Стал похож на пидараса:
Тет-а-тет и визави;
Мясом тыкать в чьё-то мясо
Стало скучно без любви.
То же самое и в группе:
Мало-мальской и большой!..
Это – как вариться в супе
По согласию с лапшой.
Ты одна сидишь в буфете,
Занимая стол и стул,
О таких как ты в инете
Прямо пишут: ябывдул.
Но сейчас – такое бесит! –
Я от этого устал;
А тому назад лет десять –
Это я и написал.
Нас любовь за гробом встретит
Или выход в пустоту?
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Я не знаю: мало ль, много ль
Нам испытывать Судьбу?
Нет ответа. Только Гоголь,
Перевёрнутый в гробу! –
Это тоже я когда-то
Написал на веб-портал –
Кто-нибудь читал, ребята?
Кто-то помнит, где читал?
С молодым энтузиазмом
И с любовью! – смех и грех! –
Я писал о самом разном –
Вы читали?! Ну вас всех!..
Больше так писать не стану,
А напишется – сотру!
Места нет в стихах туману –
Ни туману, ни костру!
Не с любовью поднебесье –
Равнодушная земля –
Весь умру или не весь я,
Примет полностью меня.
Провинциальный роман (с)
Среди лая жучек и трезоров
Ночью, по дороге на вокзал,
Мастерицу виноватых взоров
Кто-то проституткой обозвал.
Здесь такое часто происходит –
В подворотнях, пьяные в дрова,
Так гнобят друг друга и изводят
Верные поклонники «Дом-2».
Но беду не развести руками
Если ты нечаянно свернул
В переулок, прямо за ларьками,
Где открыт последний ПБОЮЛ.
Там, тая недюжинную силу,
Собраны, слегка возбуждены,
Ожидают нового терпилу,
Местные, «с раёна», пацаны.
Впрочем, вру – не говорить пристрастно
Первый твой завет, постмодернист!
Здесь таких, настроенных опасно,
Нет как нет, давно перевелись.
Но не всем пока ещё по силам
Изменить себя и уберечь:
До сих пор барыжит «крокодилом»
Маленьких держательница плеч.
Но, глядишь, завяжет понемногу,
На траву и смеси перейдёт.
Молодым – везде у нас дорога,
Старикам – везде у нас почёт.
Если в рай ни чучелком, ни тушкой –
Будем жить, хватаясь за края:
Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я.
* * *
Я напишу тебе стихи
Из глупой головы,
Чтоб пробивало на хи-хи
Как от дурман-травы,
Не той, что шмаль и ганджубас,
А той, что – белена;
Но та и эта, полюбас –
Эквивалент говна.
Всё потому, что месяц – май,
И я не то курю…
– Моя твоя не понимай!
Понятно. Повторю.
И паханы, и петухи
О смысле бытия
Слагают глупые стихи
Как многие, как я.
На них ушёл весь прошлый век
И этот век уйдёт.
Во тьме проклюнувшийся снег
На свет произойдёт;
Он будет падать с высоты
На сеть шоссейных лент,
Но это – как считаешь ты –
Говна эквивалент.
И я согласен. За говно,
За снег и за стихи
На стрелках трут давным-давно
Крутые и лохи.
И в этом есть прямой резон,
Пока не подрались…
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Под этот вальс в родном краю –
Чего бы ни хотел –
Я сорок девять лет курю
В сторонке не у дел.
Дурман-трава и ганджубас –
В забивке с табаком –
Идут четыре к трём, на раз,
В лесу прифронтовом.
Летит – разрежен, кособок –
Проклюнувшийся снег,
Что раньше стоил – коробок,
Сегодня стоит – чек.
В стихах, как в погребе, темно,
И, видно, потому
Давно известно, что говно –
Эквивалент всему.
* * *
Весь этот мир порнографический
С патриотическими ню:
На пляже баба сдобной выпечки
Изображает инженю.
Татуировки с элементами,
Что впадлу делать пацану;
И детвора орёт под тентами,
Устроив кипеш на бану.
Набит хохлами, как занозами,
И Партенит и Тарханкут…
Война – войной. А розы – розами.
Они опять в Крыму цветут.
И с либералами унылыми
Горячий спор поприутих,
Что Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
А если нет? – Тогда, фактически,
Не остаётся ничего? –
Весь этот мир катастрофический
С несправедливостью его.
И медленно пройдя меж слабыми,
Всегда без спутников, одна,
В косоворотках и с хиджабами –
Россия вспрянет ото сна (?)!
Отставить выходки дикарские базарные!
Из глубины сибирских руд,
Сметая полчища татарские коварные,
Когда (и если) предадут, –
Ловя момент самоубийственный
Без всякой помощи, один, –
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
* * *
Идут по вип-персонной –
По жизни центровой –
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
Практически – Европа.
Цивильная толпа.
Услуги барбершопа,
Веган-кафе и спа.
У всех живущих в Центре –
Особый кругозор:
И BMW, и Bentley –
Заставлен каждый двор.
И прочно – пусть нелепо! –
Роднит одна земля
С агентами Госдепа
Прислужников Кремля.
Стритрейсер по наклонной
Летит как чумовой –
Серёжка с Малой Бронной
Иль Витька с Моховой?
В хоромах эксклюзивных
Который год подряд,
Наевшись седативных,
Их матери не спят.
Сплошные биеннале.
Хотя не тот задор,
Кураторы в подвале
Ведут привычный спор:
Почти во всякой фразе –
«Контемпорари-арт».
Как лох – так ашкенази,
Как гений – так сефард.
Но если кто из местных,
То ты за них не сцы!
Сидят в высоких креслах
Их деды и отцы:
Фанаты рок-н-ролла,
Любители травы.
Одни – из комсомола,
Другие – из братвы.
Но всем с периферии
Девчонкам, что ни есть,
За столики пивные
Возможность есть подсесть –
С улыбкою нескромной
И с целью деловой
К Серёжке с Малой Бронной
И к Витьке с Моховой.
И, влезшие счастливо
В шикарные авто,
Под крафтовое пиво
О тех не вспомнят, кто
За этот кайф бездонный,
За праздничный настрой
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой.
* * *
Страдал одним, а умер от другого
Средь медсестёр, напоминавших бикс.
Вначале, может быть, и было Слово,
Но в тишине пересекают Стикс.
Конечно, потрясение и горе,
Но если чистой правды не скрывать, –
Когда пришли прощаться в крематорий,
Над гробом было нечего сказать.
Любил, бухал, да так, что чуть однажды
Не сел в тюрьму… опять: любил, бухал.
Писал стишки, но без духовной жажды,
А значит, зря и плохо их писал.
Над гробом только те, кто знали лично, –
Собрались, чтобы головы склонить,
Всего пять человек – симптоматично –
Хотя, чего теперь судить-рядить.
С цветов снимали долго упаковку,
Но места мало заняли цветы…
И потому всем сделалось неловко,
Когда сажали крышку на болты.
Перед закрытой этой домовиной,
Пред тем как гроб опустится в подвал,
Немыслимый и несопоставимый –
Я наш союз в деталях вспоминал.
Как мы гуляли ночи до рассвета,
Как бабами менялись невзначай…
Он подарил мне как-то томик Фета
И надписал: «Читай и не скучай».
Он спорил о стихах со мной упрямо,
Вооружённый зреньем узких ос.
Но Фет не доставлял, а Мандельштама
В ту пору мне прочесть не довелось.
Я даже не врубился, как сумел он,
И не заметил даже – ну и ну! –
Как он легко и как бы между делом,
Увёл мою законную жену.
Страдал одним, а умер от другого,–
Не вынес скачки бешеной Пегас.
Вначале – я уверен – было Слово,
Но это Слово было не о нас.
Он прожил жизнь легко и контркультурно,
Местами жмот, местами вертопрах.
Ещё чуть-чуть и дальше – только урна,
С каким-нибудь: «Покойся, милый прах…»
Мы за ворота выбрались сутуло,
Но кто-то оглянулся, посмотрел, –
Как будто сталью сердце полоснуло:
Там человек сгорел.
* * *
Который год в тюрьме моей темно
И море на отшибе колобродит;
И, может, лучше, что ко мне давно,
Как к Евтушенко, старый друг не ходит.
А постоянно ходят – оh my God! –
Лишь те, что называются «с приветом»…
В моей тюрьме темно который год,
Как в келье с отключённым Интернетом.
И женщина, которая – акме,
Давно со мной не делит страсть и негу.
Который год темно в моей тюрьме,
Да так, что лень готовиться к побегу.
Москва
Она состоит из фальши
И правды твоей земли;
Держись от неё подальше! –
Держись от Москвы вдали:
Не видит своих огрехов,
Но помнит грехи Кремля –
Прибежище понаехов –
Родная моя земля.
Ночными горит огнями,
Как будто сошла с ума!
Чужими живёт слезами,
Когда их не льёт сама;
Но лишь оботрёт гляделки –
С расчётливостью следит,
Чтоб ел из одной тарелки
С евреем антисемит.
От этого – не тревожней,
Но как-то – на склоне дней –
Становится безнадёжней
И жить, и работать в ней.
А те, что, пройдя сквозь сито,
Пробились едва-едва,
Да благословят корыта
И стойла твои, Москва!
Снега за окном, как перхоть,
Дожди на ветвях, как слизь,
И если решил приехать,
То слишком не загостись:
Не думай, что вместе с нею
Ты неимоверно крут –
Она на любую шею
Сумеет надеть хомут.
Ночами на Красной Пресне
Стоит дискотечный гам:
Москва производит песни –
Не езди за ними к нам.
В чужие края врастаю,
Но, как из груди ни рву,
Себя москвичом считаю –
И буду, пока живу.
Но даже и после смерти,
Когда надо мной всплакнёт, –
Москве никогда не верьте –
Она и рыдая – врёт.
Но кто бы её стыдиться
И хаять ни начинал:
ОНА И ТВОЯ СТОЛИЦА! –
Запомни, провинциал!
Когда загребает мoney,
Когда регионы жмёт,
Таись от Москвы в тумане,
Стремись от неё в полёт.
Лети! Только Бога ради
Потом не роняй слезу,
Что предал своё Зарядье,
Оставил Арбат внизу! –
Что надо назад вернуться,
Пойти, как всегда, в кино…
И с кем-нибудь прошвырнуться
В каком-нибудь Люблино.
И где на витринах блики
Стоять и смотреть с тоской,
Как ходят толпой таджики
По Пятницкой и Тверской.
Дачное
Когда строку диктует чувство,
Стихи выходят не всегда.
Живу легко и безыскусно:
Гори, гори, моя звезда.
Поговорим о том, об этом,
Любой поэт – Полишинель.
И тёмный ждёт – с далёким светом –
Нас всех туннель.
Твоим делам, твоим работам
Дадут оценку наверху.
А если нет – тогда чего там! –
Какого ху?.. –
Без сожаления, невинно
Бери чужое – просто так:
Льёт дождь. На даче спят два сына,
Допили водку и коньяк.
Они с утра разлепят веки, –
Во рту как будто сто пустынь.
С похмелья братья все! Во веки
Веков. Аминь.
Они с утра разгладят лица,
И под глазами волдыри;
Но нечем, нечем похмелиться! –
Звезда, гори!
Себя почувствуют, бывало,
С чугунной сидя головой,
В глуши коленчатого вала,
В коленной чашечке кривой.
Когда волна галлюцинаций,
Заполнив мозг, спадёт на треть,
Им вновь захочется смеяться,
Кричать и петь.
Но не напишется нетленка,
Когда полжизни пополам;
И будет низкая оценка
Любым делам.
Кто бросил пить, всего помимо,
Тот знает рай и видел ад.
На даче спят – непробудимо –
Как только в раннем детстве спят.
© Максим Жуков, 2020–2021.
© 45-я параллель, 2021.