Сочинение мой нравственный идеал обществознание

ПОДЕЛИТЬСЯ

Готовое проверенное сочинение на тему кого можно считать героем нашего времени? итогового сочинения ЕГЭ 2021, официальная дата проведения 15 апреля 2021 год.

Готовое сочинение №1

Есть ли в современном мире «герои нашего времени»? И кого можно назвать «героем нашего времени»? Настоящими героями являются люди, которые совершают такие поступки, которые направлены на защиту других людей. Человеколюбие, искренность, самоотверженность, нравственность – это те черты, которые присущи «героям нашего времени». Они далеко не идеальны, у них есть как достоинства, так и недостатки, однако они готовы чем-то жертвовать ради блага окружающих людей. «Героями нашего времени» такие люди являются также по той причине, что подвиги – это то, что они совершают в обыденной жизни.

О том, кого можно назвать «героем нашего времени», рассуждали многие современные писатели в своих художественных произведениях.

В повести Е.В. Мурашовой «героями нашего времени» являются ученики коррекционного 7 «Е» класса. Автор показывает, что окружающие люди считают их «антиобщественным явлением», однако именно за ними стоит будущее народа. Ребята из класса коррекции совершенно не идеальны, они имеют много недостатков: чтобы выжить, многим из «ешек» приходится зарабатывать на жизнь нечестным путем, кто-то привык решать все вопросы физической силой, другие равнодушно относятся к обучению, которое необходимо в жизни. Однако все «ешки» являются добрыми людьми, которые знают о милосердии по собственному жизненному опыту.

Ученики коррекционного класса готовы помогать друг другу, поддерживать в трудные минуты, даже если для этого придется чем-то пожертвовать. Особый героизм «ешек» наблюдается при раскрытии эпизода со Стешей. Когда ученицу 7 «Е» Стешу похитили старшеклассники, все ее одноклассники пришли к ней на помощь: они сделали все возможное, чтобы вычислить, где находится Стеша.

Ученики коррекционного, не понаслышке зная о разделении гимназии на «отбросов общества» и на детей богатых и влиятельных людей, понимают, что похитители Стеши могут откупиться, что проблемы будут не у похитителей, а у них самих, однако они не опускают руки и рискуют всем, что у них есть. Спасать девочку приходит и Маринка, которая болела, и Витька, держащая на руках семимесячную Милку, за которой она ухаживала, и Мишаня, который ничего не видел и не слышал. На помощь к Стеше приходят даже те, кто мало общался с ней или вовсе находился с ней в недружеских отношениях. Приходит на помощь к Стеше и Юра Мальков, передвигающийся на инвалидной коляске. Несмотря на то что врачи запрещают ему ходить из-за осложнений на сердце, Юра Мальков делает все от него зависящее, в результате чего болезнь берет вверх и он умирает.

Е.В. Мурашова показывает, что ради спасения Стеши «ешки» рискуют своим будущим, здоровьем и даже жизнью. Таких людей, в особенности Юру Малькова, действительно можно назвать «героями нашего времени».

Исходя из всего вышесказанного, можно сделать вывод о том, что «героем нашего времени» можно назвать человека, который, несмотря ни на какие внешние обстоятельства, в повседневной жизни совершает героические поступки ради блага окружающих людей.

Готовое сочинение №2

Кто такой «герой нашего времени»? Что он из себя представляет? Какие качества имеет? Ответить на эти вопросы сразу довольно сложно. Для начала разберемся : Кто такой герой в жизни и в литературе?

Герой-это прежде всего человек, обладающий набором положительных качеств. Нам он представляется как храбрый, уверенный в своих силах, всемогущий человек, умеющий выходить из сложных жизненных ситуаций и преодолевать трудности, который поможет в любую минуту и спасёт, если это необходимо. О таких людях говорят с уважением, ставят в пример, иногда даже подражают им. Но все же героем может оказаться и обычный человек, имеющий собственное мнение, не прогибающийся под под мнением большинства, который не тратит время впустую, способный помогать другим безвозмездно, ничего не требуя за свои добрые дела.

Можно согласиться с тем, что у каждой эпохи есть свои герои.

Героем может быть не только отдельный человек, но и персонаж, вымышленный образ, который появился в литературе. На самом деле герои не так идеальны, у них есть и свои недостатки.

Раскрыть смысл понятия «герой нашего времени» может помочь произведение М.Ю. Лермонтова. Ярким примером «героя нашего времени» может служить образ Печорина. Лермонтов в своем романе размышляет о вечных вопросах: о смысле жизни человека, добре и зле и многих других. Роман состоит из нескольких частей и в каждой из них раскрывается какая-то часть характера героя. Главным персонажем произведения конечно же является Григорий Печорин — офицер российской армии. Он полон дерзости и жестокости. Всем, кто встречается ему на пути: и Вере, и Мери, и Грушницкому плохо. Печорин вмешивается в их жизнь и хочет обрести власть над ними. Без страха рискует собой и окружающими, пытается противостоять судьбе. Но он нигде не находит себе места, жаждет действия. Из-за своего желания действовать Печорин разрушает судьбы людей. Он убивает на дуэли своего друга Грушницкого. Клевета Грушницкого стала поводом для дуэли . После дуэли Печорина ссылают в крепость, где он знакомится с Белой, дочерью местного князя. Печорин заставляет ее брата в обмен на коня выкрасть Белу, которая впоследствии стала ему не нужна. С Максимом Максимычем он поддерживает дружеские отношения до тех пор, пока ему это нужно.Противоречивость- одна из главных черт героя Лермонтова. Печорин мучается из от того, что не может найти своей жизни должного применения. «Героем нашего времени» Печорин считается из-за своих душевных исканий, так как он является яркой личностью.

Тема «героя нашего времени» затрагивается и в произведении Тургенева «Отцы и дети» Главным героем этого произведения является Базаров- сын уездного лекаря, нигилист, бунтарь, не признающий никаких авторитетов. Он владеет особым умением расположить к себе людей. Базаров имеет собственное мнение, признает только свои взгляды на жизнь, говорит что, «порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта», «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», «я ничьих мнений не разделяю — а имею свои». Отрицание всего — главная черта Базарова. Эта позиция Евгения приводит к конфликту с Павлом Кирсановым. Из споров с Павлом Петровичем становится известно, что Базаров не верит в бога, отрицает религию, самодержавие, крепостное право. Любовь он называл «белибердой». Вскоре он встречается с умной, красивой женщиной Анной Одинцовой. Евгений, полюбив Одинцову, начинает сомневаться во всех своих убеждениях .После разговора с Одинцовой Базаров понимает, что та отвергла его любовь. С уничтожением Взглядов Базарова рушится и вся его жизнь. Базаров — сильная личность, в котором живут вечные человеческие ценности. Поэтому его можно назвать «героем нашего времени».

Можно прийти к выводу, что «герой нашего времени» — это не отдельный человек, а целый собирательный образ воплотивший в себе черты и пороки всего поколения.

Готовое сочинение №3

Русский писатель Максим Горький однажды сказал: «В жизни всегда есть место подвигу…”. И, разумеется, это так. Кем бы ни был человек, чем бы ни занимался, он в любое время и в любом месте может совершить поступок, который потребует напряжения всех моральных и физических сил, достойный зваться подвигом. Но все ли способны на такое? Кого можно считать героем нашего времени?

В мире существует множество разных профессий. Среди них есть те, что называют профессиями мужества и силы духа. Да, прежде всего это военные специальности, обладатели которых ежедневно посвящают свою жизнь защите Отечества и сохранению мира, спокойствия его граждан. Эти люди, независимо от звания, выбрали путь, сопряжённый с трудностями, опасностью и зачастую даже с риском для жизни. Очень часто они готовы перешагнуть ту грань, которая отделяет простого человека от героя. Такие люди не могут не вызывать уважения и восхищения!

Кроме того, ещё есть полицейские, пожарные, спасатели, врачи, решившие посвятить свою жизнь помощи другим и делающие добро, ничего не требуя взамен. Определённо, их тоже можно назвать героями. Лучшие представители этих специальностей с честью выполняют свой профессиональный долг, руководствуясь зовом сердца и совести. Жаль, что некоторые из нас воспринимают деятельность этих людей как должное, находят это совершенно естественным, обычным. Кто-то вовсе не считает их героями, другие же убеждены в том, будто такие люди являются героями с рождения, поэтому здесь нечему удивляться. Нет же! Героями не рождаются. Героями становятся.  И порой ими могут стать люди, сами от себя ничего подобного никогда ране не ожидавшие…

С 2013 года в нашей стране учреждён нагрудный знак «Горячее сердце». Ежегодно им награждают детей и молодёжь в возрасте до двадцати трёх лет, проявивших активную жизненную позицию, совершивших мужественные и героические поступки, бескорыстно пришедшие на помощь людям в экстремальных ситуациях. Почётная книга «Горячее сердце» насчитывает тысячи имён, среди которых маленькие дети из нашей Кировской области, показавшие примеры преодоления чрезвычайных и трудных ситуаций во время пожара, наводнения, спасения утопающих…. Вот они, герои нашего времени!
Кроме того, в наше время есть и такие люди, которые с искренними намерениями создают различные благотворительные фонды. Разве их нельзя назвать героями? Без сомнения, можно. Взять, к примеру, благотворительный фонд «Подари жизнь», основанный в 2006 году актрисами Чулпан Хаматовой и Диной Корзун, который помогает детям с онкологическими и гематологическими заболеваниями. Чем измерить счастье матери, чей ребёнок будет жить, использовав минимальный шанс на спасение, после сложнейшей дорогостоящей операции, сделанной на деньги неравнодушных людей?! Думаю, этот вопрос так и останется риторическим. Фонд «Подари жизнь», помимо сбора средств на лечение и проведения различных донорских акций, старается сделать жизнь тяжелобольных детей чуточку счастливей. Возможно, кто-то не сочтёт работу фонда выдающейся, но вряд ли так будут считать те семьи, в судьбе которых благотворительная деятельность нашла отражение и дала родителям и детям шанс на счастливое будущее.

Герои остаются в сердцах людей навсегда. Они дарят надежду, учат помогать людям бескорыстно, несут, в конце концов, в мир добро. Для них подвиг – это жизнь во благо других.

Готовое сочинение №4

«Герой нашего времени – кто он?» Слово «герой» можно понять по-разному. С одной стороны, это – участник какого-то события, с другой – это особый индивид, который выделяется из толпы благодаря незаурядным качествам личности.

Все помнят роман Лермонтова «Герой нашего времени». Лермонтов говорил, что «Печорин – есть название произведения», каков бы он ни был. Ни для кого не секрет, что Печорин – далеко не идеал, он хуже обычного эгоиста, потому что он осознаёт это, но не может ничего сделать. Следовательно, героем нашего времени может быть любой человек, несмотря на то, какая у него профессия, образование, чем он интересуется, какой он национальности – это просто не важно. Все мы герои, если смотреть на ситуацию с точки зрения Лермонтова.

Однако, чтобы создать образ такого человека, нужно из общей массы выделить наиболее характерные признаки современной личности, черты характера, поведения, а затем соединить их в одну совокупность. Словом, наша задача – нарисовать типичного человека, живущего в современности и занимающегося самыми характерными для нашего времени делами.

Какой он? Трудно ответить на данный вопрос, потому что все люди разные, поэтому лучше каждый случай рассматривать отдельно. Я попытаюсь нарисовать плохой и хороший образ, а затем – серединку.

Итак, плохой герой нашего времени. Это человек безнравственный, эгоистичный, который живёт по принципам «бери от жизни всё», «в этой жизни надо попробовать всё» и т.п. Он не интересуется ничем, заходящим за границу его биологических потребностей и потребностей в наслаждении, обычно не читает, курит и пьёт. Но он даже может быть образованным, умным, только свой ум использовать в корыстных целях, для собственной только выгоды. Вкратце можно сказать, что это — субъект, способствующий деградации общества.

Кто же этот настоящий герой времени, что приносит прогресс, который стремится к высшим идеалам? Среди людей своего возраста я таких почти не встречал вероятно потому, что я мало видел свет. Этот человек имеет конкретные интересы, чёткие взгляды, своё мнение, которое обосновано и, чаще всего, справедливо. Он не допускает игнорирование культуры, происходящего в мире и в жизни общества. Его сознание всегда в курсе самых актуальных проблем света, а главное – у него есть способность рассуждать аналитически, подкрепляя свои доводы аргументами и фактами. Истинный герой нашего времени должен не только рассуждать, но и что-то делать, ставить цель идти к ней, ибо без цели это никто, просто живой организм, ничего не делающий. Ещё касаемо качеств – порядочность, честность, пренебрежение общественным мнением ради достижения благих целей, широкий кругозор, начитанность, хорошая спортивная подготовка. Многим покажется, что я просто описал то, каким я вижу идеального героя нашего времени. Да, это лишь идеал, такие качества реально иметь, но не всегда легко с ними жить. В реальности всё гораздо сложнее.

А кого же нам расположить посередине? Этот индивид обладает нравственностью, но часто пренебрегает ею, скептически к ней относится. Несомненно, у «середнячка» есть своё мнение, но он не очень любит его высказывать, только если оно прямо касается его интересов. Скорее всего, середнячок читает литературу фантастическую, предпочитая её русской классике или читает исключительно научные книги в процессе учёбы. На окончании колледжа или института его путь, развивающий разум, кончается – ум иссушается наукой, а нравственное развитие стоит на месте, либо моральные устои уже сформировываются окончательно. Этот герой не будет делать что-то, если про него могут плохо подумать, иногда его так заботит то, что думают о нём другие, что он начисто перестаёт верить в себя, хотя у него есть неплохие способности. Он так же не прочь поразвлекаться или заниматься «ничегонеделанием», да вряд ли есть такой человек, который этим не занимается. Порой, середнячок совершает плохие поступки, но на совести остаются рубцы, он мучается подобно Раскольникову в романе «Преступление и наказание» Ф. Достоевского.

— Да что вы? Это не всегда!

— Согласен…

Не всегда мучает его совесть, потому что всё относительно в этом мире, как известно. Понятное дело, нет такого конкретного образа, нет конкретного человека, ведь все индивидуальны, внутри каждого есть целый мир, не каждого представляется нам возможным изучить, потому что есть и замкнутые люди.

А теперь я опишу человека, которого некогда считал героем – он мой приятель. Не сказать, чтобы он был моральный урод, но и не скажешь, что он – совершенство. Я восхищаюсь тем, что ему удалось создать нового себя и привыкнуть к жизни в этом образе. Он – человек-загадка, не знаешь, чего от него ждать. Благодаря этому к нему поневоле пробуждается даже уважение, настоящее, которое держится не на страхе, а на восхищении. Да, он забавный, любит пошутить развратно, но, оглядываясь вокруг, понимаешь, что весь мир такой и невозможно быть белой вороной – приходится приспосабливаться к тем или иным условиям, а человек ко всему привыкает. И мой приятель ко всему привыкает, приспосабливается.

— Да он простой приспособленец!

— уверяю вас, нет!

Не материальное приспособление, не желание получить выгоду, а желание быть душой кампании, веселить всех, подобрать ко всем определённый ключ. У него невероятное свойство нравиться девушкам, он остроумен, из-за чего некоторые девушки говорят – «ой, он слишком умный, я бы с ним встречаться не стала». Разумеется, мой приятель начитанный, просвещённый и без ума от спорта.

— и без слабостей?

— о, нет же!

Например, иногда его собственные амбиции заводят его же в тупик, это заставляет моего приятеля принять мир таким, какой он есть, ведь что не случится – всё к лучшему, как говорил М. Булгаков.

Таким образом, герой нашего времени – это всякий человек, живущий в наше время, кем бы он ни был и каким – всё равно он герой. В своём сочинении я описал три типа людей, которых расклассифицировал по определённым признакам, эти люди – максимально общие типы таких личностей, которые встречаются в нашем обществе. И наконец, я описал человека, которым когда-то восхищался, некоторые замечательные качества которого ставил в идеал, но этот человек – уже отдельная история, он реальный, он существует, как один из героев нашего времени. Идеалов же не существует. Все, кого я описал, по моему мнению, — герои нашего времени. Могут найтись те, кто против. Мой ответ – не знаю.

Аргументы к теме кого можно считать героем нашего времени?

1) А.А. Фадеев «Молодая гвардия» В романе А.А. Фадеева «Молодая гвардия» главными героями являются представители молодежи, большинству их которых даже не было 18-ти лет, поэтому неудивительно, что для современного молодого поколения образы членов «Молодой гвардии» вызывают огромный интерес, несмотря на то что в центре повествования находятся не современные дни, а времена Великой Отечественной войны. Автор показывает, что детство совсем юных парней и девушек закончилось, когда немцы оккупировали их город Краснодон. Ребята могли поступить как некоторые взрослые, которые перешли на вражескую сторону, чтобы сохранить свою жизнь, могли ничего не делать, тихо отсиживаясь дома и ожидая, когда Красная Армия вернет себе Краснодон, чтобы впоследствии жить нормальной жизнью, однако они поступают совершенно иначе: рискуя собственными жизнями, представители молодежи вступают в подпольную борьбу с немцами. Ребятам, которым было от 14-ти до 20-ти, приходилось принимать действительно серьезные решения, от которых зависела не только их жизнь, но и жизнь родных и близких, всех жителей Краснодона и даже целой Родины. А.А. Фадеев показывает, что еще совсем юные ребята, у которых впереди была целая жизнь, думали не о собственном благе, а о благе Отечества и всего советского народа. Это и то, что представители молодежной организации «Молодая гвардия» выдержали все испытания и остались верными себе и Родине, смело отдав свои жизни, ценится представителями современной молодежи. Большинство членов «Молодой гвардии» являются для молодежи настоящими героями.

2) Е.В. Мурашова «Класс коррекции» То, кто является героем для молодежи, можно увидеть также при помощи повести Е.В. Мурашовой «Класс коррекции». Когда одну из учениц коррекционного 7 «Е» класса Стешу похищают старшеклассники, к ней на помощь приходят все ее одноклассники, включая и Юру Мальков, который передвигался на инвалидной коляске. Он участвует в операции по спасению Стеши, несмотря на то что врачи запрещают ему передвигаться из-за того, что болезнь дала осложнения на сердце. Смелость и героизм Юры Малькова помогают найти и спасти Стешу, однако из-за нарушения врачебных запретов Юра умирает. Несмотря на то что все остальные «ешки» также участвовали в спасении Стеши, настоящим героем они считают именно Юру Малькова, который пожертвовал собственной жизнью ради спасения другого человека. 

Смотрите также на нашем сайте:

Готовые сочинения забвению не подлежит для итогового сочинения 2021 года

Сочинение.
Проблемы смысла жизни, счастья, долга в романе «Евгений Онегин»

В творениях Александра Сергеевича Пушкина роман «Евгений Онегин» занимает особое место. Пушкин писал его восемь лет: с 1823 по 1831 год. Это время было весьма сложным в истории России. События 14 декабря 1825 года круто повернули историю страны, направили ее в иное русло. Произошла смена эпох: работа над романом начата еще при Александре I, продолжена и закончена в царствование Николая I, когда в обществе все нравственные ориентиры резко изменились. Прежде чем анализировать роман, надо отчетливо уяснить особенности жанра этого произведения. Жанр «Евгения Онегина» — лиро-эпический. Следовательно, роман строится на неразрывном взаимодействии двух сюжетов: эпического (главные герои которого Онегин и Татьяна) и лирического (где главный герой — рассказчик). Лирический сюжет в романе доминирует, так как все события реальной жизни и романного бытия героев преподносятся читателю сквозь призму авторского восприятия, авторской оценки. Проблемы цели и смысла жизни — ключевые, центральные в романе, ведь в переломные моменты истории, каковым стала для России эпоха после декабрьского восстания, в сознании людей происходит кардинальная переоценка ценностей. И в такое время высший моральный долг художника — указать обществу на вечные ценности, дать твердые моральные ориентиры. Лучшие люди пушкинского — декабристского — поколения как бы «выходят из игры»: они либо разочарованы в прежних идеалах, либо не имеют возможности в новых условиях бороться за них, воплощать их в жизнь. Следующее же поколение, — то, которое Лермонтов назовет «толпой угрюмою и скоро позабытой» — изначально «поставлено на колени». В силу особенностей жанра в романе отражен сам процесс переоценки всех нравственных ценностей. Время в романе течет так, что мы видим героев в динамике, прослеживаем их духовный путь. Все основные герои на наших глазах переживают период становления, мучительно ищут истину, определяют свое место в мире, назначение своего существования.Поиск смысла жизни проходит в разных плоскостях существования. Сюжет романа строится на любви основных героев. Поэтому проявление сути человека в выборе возлюбленного, в характере чувства — важнейшая черта образа, определяющая все его отношение к жизни. Лирические отступления отражают изменения чувств автора, его способность и к легкому флирту (свойственному «ветреной младости»), и к истинному глубокому преклонению перед возлюбленной. Для автора одним из важнейших критериев духовного изменения человека становится отношение к браку, к долгу. Юность не приемлет скучного постоянства::мы, враги Гимена,В домашней жизни зрим одинРяд утомительных картин:Супруг воспринимается как объект для насмешек::рогоносец величавый,Всегда довольный сам собой,Своим обедом и женой.Но необходимо обратить внимание на противостояние этих стихов и строк «Отрывков из путешествия Онегина»:Мой идеал теперь — хозяйка,Мои желания — покой:То, что в юности казалось признаком ограниченности, духовной и умственной скудности, в зрелые годы оказывается единственно правильным, нравственным путем. И ни в коем случае нельзя заподозрить автора в ханжестве: речь идет у мужании, о духовном взрослении человека, о нормальной смене ценностных критериев:Блажен, кто смолоду был молод,Блажен, кто вовремя созрел.Ведь и трагедия главных героев проистекает из неумения Онегина «вовремя созреть», из-за преждевременной старости души:Я думал: вольность и покойЗамена счастью. Боже мой!Как я ошибся, как наказан.Любовь для автора и для его героини Татьяны — огромная, напряженная духовная работа. Для Ленского — необходимый романтический атрибут, потому-то он и выбирает лишенную индивидуальности Ольгу, в которой слились все типичные черты героини сентиментальных романов. Для Онегина любовь — «наука страсти нежной». Истинное чувство познает он к концу романа: когда придет опыт страданий.Сознание человека, систему жизненных ценностей, как известно, во многом формируют нравственные законы, принятые в обществе. Влияние высшего света сам автор оценивает неоднозначно. 1-ая глава дает резко сатирическое изображение света. Трагическая 6-ая глава заканчивается лирическим отступлением: размышления автора о возрастном рубеже, который он готовится перешагнуть. И он призывает «младое вдохновенье» спасти душу поэта от гибели, не дать:окаменетьВ мертвящем упоенье света,В сем омуте, где с вами яКупаюсь, милые друзья!Общество неоднородно. От самого человека зависит, примет ли он нравственные законы малодушного большинства или лучших представителей света.Образ «милых друзей», окружающих человека в «мертвящем» «омуте света», появляется в романе неслучайно. Как карикатурой на настоящую любовь стала «наука страсти нежной», так карикатурой на истинную дружбу — светское приятельство. «От делать нечего друзья» — таков приговор автора. Дружба без глубокой духовной общности — лишь временный пустой союз. Невозможна полноценная жизнь без бескорыстной самоотдачи в дружбе — потому так страшны автору эти «светские» дружбы. Для автора неумение дружить — страшный признак моральной деградации современного общества.Сам автор обретает смысл жизни в исполнении своего предназначения. Весь роман насыщен глубокими размышлениями об искусстве, образ автора в этом смысле однозначен: он прежде всего поэт, жизнь его немыслима вне творчества, вне напряженной духовной работы. В этом ему прямо противоположен Евгений. И вовсе не потому, что он на наших глазах не пашет и не сеет. У него нет потребности в работе. И образование Онегина, и его попытки погрузится в чтение, и его усилие писать («зевая, за перо взялся») автор воспринимает иронически: «Труд упорный ему был тошен».Особенно важна в «Евгении Онегине» проблема долга и счастья. По сути, Татьяна Ларина — не любовная героиня, это героиня совести. Появившись на страницах романа 17-летней провинциальной девушкой, мечтающей о счастье с возлюбленным, она на наших глазах вырастает в удивительно целостную героиню, для которой понятия чести и долга — превыше всего. Ольга, невеста Ленского, скоро забыла погибшего юношу: «младой улан ее пленил». Для Татьяны смерть Ленского — трагедия. Она проклинает себя за то, что продолжает любить Онегина: «Она должна в нем ненавидеть убийцу брата своего». Обостренное чувство долга доминирует в образе Татьяны. Счастье с Онегиным для нее невозможно: нет счастья, построенного на бесчестии, на несчастье другого человека. Выбор Татьяны — высший нравственный выбор, смысл жизни для нее — в соответствии высшим моральным критериям. Кульминационный момент сюжета — 6-ая глава, дуэль Онегина и Ленского. Ценность жизни проверяется смертью. Трагическую ошибку совершает Онегин. В этот момент особенно ярко противопоставление его понимания чести и долга тому смыслу, который вкладывает в эти слова Татьяны. Для Онегина понятие «светской чести» оказывается значительнее нравственного долга — и он платит страшную цену за допущенную смещение нравственных критериев: на нем навеки кровь убитого им приятеля. Автор сопоставляет два возможных пути Ленского: возвышенный и приземленный. И для него важнее не то, какая судьба реальнее — важно, что никакой не будет, Ленский убит. Для света, не ведающего истинного смысла жизни, сама человеческая жизнь — ничто.

Scheler

Наум, привет!

… к «дуализму» («трансцендентность», «потусторонность») Шелер относится резко отрицательно, поскольку видит в нем порождение ненавистного ресентимента. Критика дуализма ведется на всех уровнях: религиозном, этическом, антропологическом. Так, на антропологическом уровне критикуется представление (Платоново, но по происхождению орфическое) о теле как «темнице души»; ему противопоставляется понятие о теле как о «храме духа». На этическом уровне показано, как ресентимент, питаемый ненавистью к более удачливым собратьям, хочет отомстить им на том свете, а из своей нужды сделать добродетель. Ненавистный Шелеру дуализм приобретает под его пером весьма четкие архитектонические очертания: потусторонность «ресентиментного» человека — это зеркальный, вывернутый наизнанку мир, в котором он потерпел неудачу. Когда ему приходится живописать «зеркальность», МШ становится особенно красноречивым. Ввиду «архитектонической» важности этих мест, процитирую их снова: «И когда затем в этом же тоне рассуждают о воздаянии, ожидающем этих людей на «небесах» за их невзгоды, а «небеса» оказываются перевернутым земным порядком (здесь и далее подчеркнуто мною — М.Р.) («последние будут первыми»), становится ясно, что находящийся во власти ресентимента стремится переложить на Бога месть, которую он затаил против богатых и которую не в силах осуществить сам, чтобы, по крайней мере, в фантазии с помощью потустороннего механизма наказаний и воздаяний утолить ненависть, неутолимую в посюстороннем мире. (92). Для них (для «ресентиментных» христиан) «Царство Божие» не пребывает в органической, переживаемой связи с царством зримым, — когда законы ценностей и законы воздаяния, значимые и действующие уже в зримом царстве, в «Царстве Божием» находят лишь более чистое и совершенное выражение, — оно стало для них «потусторонним», чем-то, что механически противостоит «посюстороннему» (антитеза, неведомая всем живым эпохам в истории христианства) и представляет собой некую бытийную сферу, в которой знакомые тени людей и событий, движимые ресентиментом, отплясывают свой танец в ритме, обратном земному. (92). Такую «зеркальную» архитектонику я называю сотериологическим дуализмом. Почему эту идею надо зафиксировать в четком понятии? Дело в том, что дуализмов в философии хоть пруд пруди: и Декарт «дуалист» (протяженность/духовность), и манихейство «дуалистично», но что общего между картезианством и манихейством? Вот я и хочу договориться называть «зеркальную» архитектонику спасения сотериологическим дуализмом, поскольку очевидно, что «раздвоение мира» произошло в этом варианте не из-за гносеологических соображений (как у Декарта), а «спасения для». Итак, Шелер однозначно отвергает сотериологический дуализм «ресентиментного» христианства. Но что он ему противопоставляет — в смысле архитектоники? Тут его объяснения довольно двусмысленные. С одной стороны, «правильное» христианство настаивает якобы на некоем «нутряном единстве» между «зримым царством» и «Царством Божиим» (напомню: когда законы ценностей и законы воздаяния, значимые и действующие уже в зримом царстве, в «Царстве Божием» находят лишь более чистое и совершенное выражение). Если это так, то можно сказать, что у Шелера сотериологическая архитектоника приобретает характер иерархического монизма. В самом деле, монизм вовсе не обязан быть натуралистическим (как у Ницше) или однородным. Легко можно представить себе такой иерархически-многослойный монизм: над слоями «грубой» материи надстраиваются слои все более «тонкого эфира». Такой образ архитектонического конструирования не чужд грекам. Так, Гераклит, хотя и был очевидным монистом, утверждал: вокруг полно богов. Под определение «иерархический монизм» подпадает и архитектоника неоплатонизма (Плотин, Прокл). Возникает вопрос: в чем специфика Шелеровой интерпретации этой модели? Ответ, в общем-то, ясен: Шелер предлагает аксиологическую (ценностную) модель иерархии: над натуралистической («ницшеанской») «жизнью» надстраивается многослойная аксиологическая «ноосфера». Систему аксиологии Шелер разрабатывал одновременно с идеей Ресентимента; наиболее полно она изложена в работе «Формализм в этике и материальная этика ценностей». Не буду сейчас вникать в суть «дела о ценностях». Только отмечу, что Шелер строит «объективную» аксиологию, его иерархическая ценностная шкала задана раз навсегда и не подвержена субъективистским колебаниям («Есть ценностей незыблемая скала»). (На мой взгляд, эта работа не выдерживает серьезной критики и по всем статьям проигрывает классической системе «объективной аксиологии», разработанной Николаем Гартманом в его «Этике»). Если совсем коротко, идея такая. Есть три уровня ценностей. 1) Ценностный ряд приятного/неприятного 2) Ценностная модальность витального чувства (благородное/низкое) 3) Область духовных ценностей. Суть в том, что эта область независима по отношению ко всей сфере телесности, поэтому существует явная очевидность того, что мы «должны» принести жизненные ценности им в жертву («Формализм в этике». С. 326). Духовные ценности, в свою очередь, делятся на ценности прекрасного/безобразного (эстетическая сфера); справедливого/несправедливого (этическая сфера); ценности чистого познания (гносеологическая сфера). Как видишь, это методологически беспринципное подновление траченой молью «метафизики трансцендентного», которую Ницше справедливо желал выкинуть на помойку. Оценивая построение Шелера в целом, следует признать его конструкцию малооригинальной межеумочной структурой, колеблющейся между «языческим» иерархическим монизмом и «христианским» (псевдо) аксиологическим дуализмом, в рамках которого обеспечивается подчинение «ценностей жизни» «чему-то трансцендентному» (Для христианина «спасение» и «сохранение» — это прежде всего спасение и сохранение в мире, возвышающемся над жизнью и ее возможными судьбами» — «Ресентимент». С. 79).

Теперь самое время поставить вопрос: насколько убедительна Шелерова трактовка христианства? Забегая вперед, отвечу: нинасколько! У него она получается с вопиющими передержками и извращениями смысла вплоть до шиворот-навыворот. Вообще-то это насмешка над христианской теологией. Спрашивается: что делает возможным столь превратную интерпретацию? Дело в том, что в Новом Завете нет «доктрины», которую можно было бы «достать из рукава» и продемонстрировать. Можно лишь более или менее корректно интерпретировать всякие там притчи, максимы, символы и нарративы. Но если человек «зарывается» (а Шелер зарывается на всю катушку), он начинает порождать самопротиворечивые суждения. Это и происходит в книге о ресентименте. Поэтому для опровержения Шелера не обязательно углубляться в теологию — достаточно его уличить в противоречиях.

Итак, Шелер утверждает: законы…, значимые и действующие уже в зримом царстве, в «Царстве Божием» находят лишь более чистое и совершенное выражение. А раз между духовными и витальными ценностями наблюдается такой параллелизм, то христианская доктрина может якобы обосновать те же самые витальные ценности, что и имманентная «жизни» Ницшева «воля к власти». Шелер так и пишет: Но поскольку Ф.Ницше, выдвигая тезис о происхождении христианской идеи любви из ресентимента, этого (то есть метафизической сферы, «возвышающейся» над жизнью) не признает, то и мы позволим себе здесь не исходить из этого положения. Нам достаточно показать, что даже в случае принятия его посылки, согласно которой высшей ценность состоит якобы в максимуме жизни, его утверждения (что христианство ресентиментно) ошибочны» (79) То есть даже на уровне «только жизни» христианство обосновывает витальность даже лучше, чем «воля к власти». Конечно, это полная чушь. Все аргументы Шелера в этом плане не стоят выеденного яйца.

Аргумент жертвы: Но как же тогда быть… с феноменом жертвы жизни ради более высоких ценностей, чем те, которые заключает в себе сама жизнь? Ответим: есть жертва и жертва. «Языческая» жертва индивида ради сверхиндивидуальных ценностей не выходит за рамки «жизни»; это простое следствие того, что «жизнь» устроена в модусе индивидуально-родовой дихотомии, позволяющей приносить индивидуальные ценности в жертву родовым, не выходя за рамки «только жизни». А христианская жертва не усиливает «витальности», а использует ее как заклад во имя «сверхжизненных» ценностей, то есть сводит на нет.

Аргумент боязни смерти. Якобы в античные времена распространение эгоизма и боязни смерти было признаком деградирующей, больной жизни. А в эпохи наивысших подъемов витальности отношение к жизни и к ее концу было спокойно. (81) Здесь все перевернуто с головы на ноги. Ведь христианство победило не в эпоху подъема витальности, а как раз воспользовавшись деградацией античности «периода упадка». Сказать, что христианство не эгоистично и безразлично к смерти — значит, вообще ничего не понимать в христианстве (то есть не видеть, что оно ответ на вызов более высокой ступени индивидуации).

Аргумент аскезы. Тут вообще смех. Во-первых, она может иметь чисто воспитательный смысл и использоваться для подготовки народа в определенных целях, например, к войне, охоте: таков был смысл спартанского воспитания (101). Даже самые темные попы предупреждают, что Великий пост это не средство для похудания. И при чем тут спартанцы? Чувствуя, что зарапортовался, Шелер вдруг говорит: Об этом здесь вообще речь не идет. (101) Так зачем же он сам заводит об этом речь (никто за язык не тянул)? Из-за полного отсутствия аргументов. Аскетическая мораль есть не что иное, как выражение силы жизни. Это верно для языческого аскета, а аскет-христианин демонстрирует как раз возможность победить силу жизни. Когда эти ублюдочные аргументы у Шелера заканчиваются (очень быстро), он, не моргнув глазом, приходит к выводам (абсолютно верным), которые напрочь зачеркивают всю его предыдущую аргументацию. Перечитаем ключевое в этом смысле положение. Непонимание этого (важности трансцендентно-религиозной сферы) ведет к тому, что христианские ценности… соотносятся с масштабом максимального способствования жизни, с точки зрения которого — если допустить, что он верный, — они и в самом деле выглядят как ценности упадка (в биологическом смысле). (104). Цепь своих доказательств Шелер начал с того, что если даже витальные ценности Ницше принять за конечные, то и тогда христианство их обосновывает лучше, чем «воля к жизни». (См. сноску на с. 79). А тут оказывается, что по меркам жизненных ценностей христианские – упадочные. Что доказывал Ницше. И Шелер с ним в конечном итоге вынужден согласиться. Ну, и чего тогда стоит вся его предыдущая аргументация? Не стоит выеденного яйца. Что и требовалось доказать. Шелер доказал противоположное тому, что хотел доказать: он доказал, что «нересентиментное христианство» — это противоречие в терминах. Далее. Шелер вынужден признать (неоднократно), что христианство очень легко поддается трактовке в духе ресентимента. Он признает, что некоторые максимы Нового Завета (особенно в Евангелии от Луки) настолько откровенно ресентиментны, что приходится с этим смириться (Лука чего-то «недопонял»). Шелер отсылает также (на с. 53) к откровенно ресентиментной максиме ап. Павла. Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья (!!! апофеоз истинно христианской аморальности, равного которому, думаю, нет ни в одной «священной книге» мира). Не будь побежден злом, но побеждай зло добром. (Рим. 12:20-21). Если христианство настолько «удобопревратно» (словцо Вл. Соловьева), то невольно возникает вопрос: а может быть, это не апостолы Лука и Павел «чего-то недопоняли», а их интерпретатор Макс Шелер? Кроме того, этика христианства — это «торговая» этика по принципу «ты — мне, я — тебе». Ты мне (Иисусу) — веру, я тебе (грешнику) — спасение. Если убрать этот мотив из Нового Завета, от Евангелий вообще ничего не останется. Христиане, не лишенные «здорового этического чувства» (Иисус был в этом смысле нравственно бездарным человеком), всегда это ощущали и бессознательно пытались отмазаться от «торговой» этики Иисуса. МШ сочувственно приводит знаменитую максиму Гуго из Сен-Виктора, который в сочинении «Выкуп души» сказал, что любовь, основывающаяся на Божиих благодеяниях, «подобна любви уличной девки» (86). «Не Бога надо любить за его небо и землю, а небо и землю, ибо они Божии» (86-87). Прекрасное изречение, но пантеистическое, а не дуалистическое: к христианству оно отношения не имеет.

Теперь коснемся наиважнейшего — сотериологического — аспекта шелеровской «архитектоники спасения». Попытка истолковать христианство в модусе «архитектонического монизма» обречена на провал еще и потому, что она ничего не дает в смысле спасения. Совершенно ясно, что эта архитектоническая схема никак не может сравниться со схемой «архитектонического дуализма» в модусе ‘сотериологической зеркальности’. Тот уровень индивидуации, «запросам» которого отвечает христианство, требует спасения всего человека с его памятью и телесностью («воскрешение во плоти»). Этой задаче прекрасно отвечает архитектоника «зеркальности»: «Все будет точно таким же, но в миллион раз лучше!» По сути, логика зеркальности абсолютно алогична. Конечное становится бесконечным, относительное абсолютным, но все характеристики конечности и относительности (память, телесность) должны быть сохранены. Эта схема вообще недоступна логической проработке. А для «алогического» самая подходящая среда — алогическая архитектоника дуалистической «зеркальности». Заменяя ее архитектоникой монистической ценностной иерархии, МШ ничего не добивается. Он хочет, чтобы жизнь жертвовала собой «во имя высших ценностей», по сути не веря в «воскресение во плоти», то есть не являясь христианином. Но нельзя жертвовать собой во имя тощей абстракции, каких-то там «духовных ценностей» (если ты не высоколобый чудик). Архитектоника иерархии (пусть хотя бы и ублюдочной, ценностной) не предполагает алогического «воскресения во плоти»; она предполагает, по мере восхождения по ступеням иерархии (как в «умном экстазе» неоплатоников) закономерную, логически обоснованную и заслуженную определенными аскетическеими усилиями «причастность» к бессмертной, но безличной сфере (своего рода «сверх-умную нирвану»). Если бы МШ дал себе волю в этом направлении, он легко обосновал бы и пантеизм, и аристократизм, и иерархию, и войну, и силу, и витальность, и кастовость — словом, все, что на самом деле любил. Но для этого нужно было отказаться от христианства с его неотъемлемым ‘сотериологическим дуализмом’. Сделать это Максу Шелеру было тем легче, что он совершенно не интересовался спасением в модусе «воскресения во плоти» и не верил в него. Вот почему наш мыслитель с такой легкостью отверг христианство в зрелый период своего творчества, в период написания «Положения человека в космосе» (1927), где он исповедует пантеизм и откровенный атеизм. Это и был момент истины, когда идеи «Ресентимента» подверглись полному самоопровержению. Прав был Риккерт: «Нет надобности, чтобы кто-то опровергал этого мыслителя: для этого достаточно его самого».

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Ты прав: Шелер строит «область духовных ценностей», независимую «по отношению ко всей сфере телесности», и при этом утверждает, что мы ‘должны’ принести жизненные ценности этим духовным ценностям в жертву. И эта область, вся эта «аксиологическая ноосфера», по твоему выражению, для него вовсе не «трансцендентна», а находится в «душе» (Храме Духа, Царстве Божьем и т.п.), а душа – в теле, а значит «витальность» и вообще телесность не приносятся в жертву (то приносятся, то не приносятся) «духовным ценностям» (вроде «любви»), а наоборот: иерархическая ценность «любви» есть высшее выражение витальности, ее апофеоз. В этом, де, суть христианства, и себя он числит «таким» христианином. И ты прав, конечно, что это им самим изобретенное христианство, поскольку настоящей христианской веры (в «воскрешение во плоти») в нем нет. В его изобретенной «ценностной» религии, или религии ценностей «‘спасение’ и ‘сохранение’– это прежде всего спасение и сохранение в мире, возвышающемся над жизнью и ее возможными судьбами». То есть он хочет создать спасительный мир, «возвышающийся над жизнью». Но на самом деле то, что эта «область духовных ценностей» не трансцендентна, что этот мир находится «здесь», в душе (а что такое, простите, «душа»?), или «в мыслях», создает ситуацию еще более опасную: то есть мы сами внушаем себе, что на жертвенный алтарь этих придуманных принципов мы должны приносить саму жизнь, для чего они объявляются высшей ценностью, выше жизни, а это уже ресентимент, взрывающийся революциями! Лично мне интересна именно эта ценностная «надстройка» и механизм подчинения ей самой жизни. Ведь это же в точности про «левых», которые твердят, что ценность любви, а значит и ценность «равенства прав» (враг и друг равны для тебя в своих правах) важнее жизни. А значит, врагу, которого тебе удалось повергнуть и осталось только добить (о чем говорит инстинкт жизни: враг оправится и вновь нападет), протяни руку, уравняй с собою в правах и поделись с ним не только хлебом, местом, но даже оружием. Ты при этом рискуешь жизнью? Не беда, любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас – высшие принципы важнее жизни. Здесь и ответ на проблему универсализма, над которой мы бились: жизненное относительно, а наджизненное, ноосфера ценностей – абсолютна, ее фомулы универсальней математических, ибо их и не надо доказывать и перепроверять, в них просто фанатично верят.

И еще: ты пишешь, что «раздвоение мира» происходит «спасения для». Но если «раздвоение мира» следствие «неудачи» в этом мире, то «спасение» в этом случае явно выглядит паническим «бегством в зазеркалье», подобное бегству психоделическому (религия – опиум и т.д.). Это всё «фантазии», сны, зарывание головы в песок, замена (замещение) действительности. А в действительности (без кавычек) нет ни «любви», ни «души», никаких «бредней». И жизнь надо не «спасать», а пытаться упорядочить. (хотел написать «сделать более удобной, «дружелюбной»», но подумал: а может, это и ведет к ее ослаблению?) Но с другой стороны «раздвоение мира» реально существует: есть мир предметов и действий (действительный) и мир мыслей, которые руководят, пусть и частично, действиями, а значит, рвутся в реальность. И у меня же со словом спасение по-прежнему связана надежда если и не на бессмертие души, то хоть на ее реальное долголетие. А «душа» по мне – это твой дырявый мешок идей и воспоминаний, который таскаешь за собой, и надо бы выбросить хлам, но этот хлам ты и есть.

Наум

P.S. А ведь в сущности сознание – это уже раздвоения мира. А раз есть «другой мир», то почему бы и не считать его справедливым, добрым, да вообще, каким хочешь. Фактически здесь этика вскакивает на подножку поезда дуализма. И тогда разница (между эллином и иудеем) только в степени «раздвоения» между мирами. Для иудея Бог хоть и не от мира сего, но он только ради него себя проявляет. А для эллина боги – манифестации этого мира, его проявления, внемирность чужда им. Их даже можно было бы считать атеистами, они атеизм и породили (что для иудея немыслимо). И получается, что и те и другие, по сути, чужды дуализму, и он порождение христианства. А где дуализм, там и ресентимент. Или как?

От Матвея:

Двинемся дальше. Ухватимся теперь конкретно за ресентимент. По ходу дела придется затронуть фрейдизм (возникающий в твоих откликах регулярно) и как-то по отношению к нему определиться. Что нелегко. Но я рад случаю это сделать.

Ясно, что в период написания рассматриваемой книги ресентимент казался Шелеру чем-то вроде отмычки. В более поздних работах (сужу только по переведенным) эта проблематика сходит на нет (хотя в «Месте человека в космосе», написанном с совершенно иных позиций, Шелер рекомендует читателю эту свою работу). Если судить только по тексту «Ресентимента», заглавное понятие трактуется крайне поверхностно и неопределенно. Даже, я бы сказал, грубо ошибочно. Создается впечатление, что для Шелера идеал «психического здоровья» — это бихевиористская цепь «стимул – реакция». Где между звеньями цепи наблюдается заминка, пауза, там-то и подстерегает зловредный ресентимент. Но «цепное» объяснение неприменимо уже по отношению к высокоорганизованным животным. Что уж тут говорить о человеке. Скорее дело обстоит противоположным образом: человека формирует как раз «заминка», «пауза», которая вклинивается между звеньями рефлекторной цепи. Означает ли это, что во всех случаях «заминки» мы имеем дело с патологическим вытеснением? Тогда самый здоровый человек был бы вообще не человеком и даже не животным, а механизмом. Из «заминки» возникают такие ценнейшие в эволюционном плане феномены, как проект, гибкость, дифференциация — в общем, факторы лучшей приспособляемости. Далее. Шелер уточняет: речь идет прежде всего о мести, причем «отложенной». Для нее характерны два фактора: 1) торможение и сдерживание непосредственного импульса; 2) обусловленный этим перенос ответной реакции на другое время («ну погоди, в другой раз»). Отложенная месть основана на бессилии. То же и с завистью. Шелер пишет: «к формированию ресентимента зависть приводит только там, где речь идет о ценностях и благах, которые по самой их природе нельзя приобрести (например, чужие экзистенциальные качества — «экзистенциальная зависть»). По-моему, в трактовке ресентимента это грубейшая ошибка. Я сформулировал бы противоположным образом: зависть приводит к формированию ресентимента только там, где речь идет о ценностях и благах, которые можно приобрести. То есть о ресентименте в строгом смысле слова можно говорить только тогда, когда цель влечения достижима. Ресентимент – это результат надлома: человек пасует перед трудностями в борьбе за какие-то достижимые цели — и «делает из нужды добродетель», то есть свой отказ от борьбы выстраивает и теоретически обосновывает (не важно, на каком «философском уровне») тем, что цель якобы недостойна («виноград зелен» – Эзоп и дедушка Крылов в басне о Лисе и винограде описали и поняли ресентимент лучше, чем Шелер). Для возникновения ресентимента необходимо, чтобы субъект «в глубине души» осознавал, что он «сдрейфил» и произвел подмену: вместо того, чтобы признаться себе: я отступил от трудно достижимой цели, потому что не был готов к борьбе и возможным лишениям», он говорит: я запросто мог бы этого достичь (цель легко достижима), но не стал этого делать, потому что эта цель противоречит моим высоким нравственным принципам. И тут мы подходим к важнейшему вопросу: так что же при ресентименте «вытесняется»? Кстати, разве не «вытеснение» изобразил Эзоп в упомянутой басне? Значит, для понимания этого процесса вовсе не обязательно «знать Фрейда». Сначала скажем, что не вытесняется. Не импульс к действию сам по себе. Не отказ от определенного действия. Импульс может быть ошибочным и отказ оправданным — хотя бы тем, что такую-то вещь «по природе нельзя приобрести»; с подобными вещами человек смиряется на каждом шагу (в терминах Фрейда, «принцип реальности» вносит коррективы в поведение, подчиняющееся «принципу удовольствия»), и при этом происходит нормальное «воспитание чувств» (а никакой не ресентимент – иначе все человечество состояло бы сплошь из невротиков). Кстати, многочисленные примеры, которые приводит сам Шелер, подтверждают, что для ресентимента нужна как раз выполнимость задачи: раб (или член касты) не подвержен ресентименту, а подвержен — член «общества смешения», где права провозглашены, но трудно осуществимы («видит око, да зуб неймет». В «ресентиментном» же случае вытесняется не влечение (что преимущественно рассматривал Фрейд), а «честный самоотчет» — лживым. Тут и зарыта собака! Для конструирования категории ресентимента следует ввести понятие инстанции самоотчета (аналог Фрейдова Супер-Эго; расчленение субъекта на Оно, Эго и Супер-Эго я считаю большим его достижением). Отдавая отчет самому себе, я тем самым как минимум раздваиваюсь на субъекта самоотчета (того, кто отчитывается) и «инстанцию» (перед которой отчитываюсь). Здесь важно отметить, что самоотчет предшествует ресентименту (я не могу солгать при самоотчете, пока его нет как сложившейся душевной институции). При этом самоотчет – это явление довольно высокого уровня душевной деятельности. Ведь это не просто «психическое явление», а хоть какое-то «теоретическое осмысление» некоего первичного психического акта. Конечно, речь идет о «практической теоретичности» (я не пишу диссертацию, а «выстраиваю проект» своего поведения). В какой бы грубой форме ни происходил самоотчет (он может ограничиться «внутренним мычанием»), тем не менее он по своему статусу «метапсихичен»: это «акт об акте» (вторичный по отношению к поступку). Если я правду осмысления своего поведения «вытеснил», утаил ее от «инстанции» и подменил ложью, я безусловно себе навредил на метапсихическом уровне. Если такого рода «вытеснение» прошло «успешно» («инстанция» ни о чем не заподозрила; а на самом деле «сделала вид, что ни о чем не подозревает), значит, подорван сам «акт самоотчета» (как институция): скомпрометирована как «инстанция» самоотчета, так и его «субъект». Исходя из этого, выстраивается «проект дальнейшего поведения в сходных ситуациях» (потому что акт самоотчета нужен как раз для «выработки проекта»), который будет неадекватным уже потому, что исходит из ложных оснований. В результате у меня сформируются «принципы» (чисто ресентиментные), которые будут тщательно меня оберегать от прямых контактов с действительностью. Я буду не решать реальные проблемы, а «задабривать жизнь». Думаю, что из приведенного анализа можно сделать, по крайней мере, два вывода. 1. Ресентимент – феномен довольно высокого, метапсихического уровня. А это значит, что в нем задействованы не только — и, главное, не столько! — психические явления типа влечений, сколько акты уровня «теоретического самоотчета». 2. При этом «вытесняется» опять же не влечение, а одна теоретическая модель – другой: правдивая, но неудобная – лживой, но «щадящей».

Здесь я подхожу наконец (благо, представился повод) к «первому блюду» (если вспомнить «самоотчет» Андрея Битова, который каждый раз добирался только до закуски), а именно, к своей теории «рациогенных эмоций». Тут я просто вынужден на ней остановиться, потому что как раз на этой почве происходит мое размежевание с Фрейдом. А размежевание с Шелером уже вторично и производно, и если выявить первое, то второе определится само собой. Так вот, как я уже сказал, у Фрейда вытесняются влечения. Должен тебе заметить, что насчет этого у меня нет особых идей, поскольку я не психолог. Ну, вытесняются и вытесняются, и шут с ними (а может, и не вытесняются). Другое дело, когда категории вытеснения Фрейд придает философский, или, как он выражается, «метапсихологический» смысл. Тут и происходит «роковое смешение». В одну кучу он сваливает и стандартное (для него) вытеснение влечений, и гораздо более сложные и тонкие случаи типа ресентимента, который я толкую как вытеснение правды ложью при самоотчете. Важно осознать колоссальное различие — почувствуйте разницу! — между вытеснением влечения (по Фрейду) и вытеснением правды ложью при самоотчете (по Рувину). Что до вытеснения влечения, то для меня, как я уже сказал, это феномен сомнительный и не слишком интересный. Если бы Фрейд четко провел его анализ и действительно ограничился рассмотрением вытеснения влечений, то никакой «философии» (и даже метапсихологии) из этого бы не вышло. Это понятие «наращивает объем» именно из-за его неопределенности. Точнее говоря, из-за того, что контрабандно (нелегально, незаконно) включает в себя и понятия типа «ресентимента по Рувину». Получается не «по Фройду» и не «по Рувину», а «по Фройдвину». Задача же заключается в том, чтобы четко эти понятия развести – иначе мы не выберемся из «вселенской смази» (из «Фройдвина»).

Здесь самое время вернуться к вопросу о границах применимости категории ресентимента. Если это и в самом деле отмычка, то она должна быть релевантной на всех уровнях, включая основополагающие (по крайней мере для меня) уровни рефлексии и индивидуации. Ключевая здесь категория индивидуации. О ней со всей определенностью можно сказать только одно: она «пострефлексивна». Но в остальном ее статус неясен. Что есть индивидуация? — Чувство? Процесс? Свойство? Я сказал бы так: это свойство обладать специфическим чувством, поддающимся процессу «снятия». Специфика этого чувства состоит в том, что оно не первично; в каком-то смысле оно искусственное – «чувство-надстройка» над «базисным» чувством. В общем-то ясно, над каким естественным чувством надстроена индивидуация, — над страхом. Ясно и то, почему оно вторичное и надстроенное: между ним и естественным чувством есть некое звено. Парадокс состоит в том, что по своей природе оно относится не к эмоциональной, а к рациональной сфере. Чтобы реагировать на свою смертность, нужно ее осознать. Чтобы ее осознать, нужно проделать основополагающую (базисную) рациональную логическую операцию. Все учебники логики начинаются с выведения силлогизма: человек смертен – Кай человек  Кай смертен. Чтобы вывести подобный силлогизм, необходимо отождествить себя с определенным родом, что невозможно без растождествления изначального индивидуально-родового единства. В сознании единство преобразуется в дихотомию, что позволяет себя отождествлять попеременно с Я, Ты и Он, а также — при определенных условиях (обеспечивающих «снятие индивидуации») — произвести синтетическое отождествление с «родовым существом» (заново обрести свою «родовую сущность»). Эти сложные материи можно развертывать сколь угодно долго. В этом вопросе нет ни общепринятых трактовок, ни устоявшейся терминологии. Но кое-что все же ясно «поверх» трактовок и терминов. Возникновению ‘индивидуации’ предшествует этап рациональных логических операций, лежащих в основе теоретического рационального мышления как такового. И если индивидуация — это, хотя бы отчасти, чувство, то чувство рациогенное, то есть порожденное, а точнее, преобразованное рациональностью; прошедшее горнило рациональности). Дело в том, что сфера рациональности, по-видимому, не может порождать чувства. Исходят они от влечений: удовлетворенные влечения порождают «позитивные» чувства, а неудовлетворенные — «негативные». В этом смысле «эмоциональная энергия» порождается только на уровне влечений. Другое дело, что эта энергия может быть затем, на более высоких, «рациональных» уровнях преобразована (рацио может «оседлать» первичные чувства, как всадник — коня). Такие преобразованные чувства, прошедшие чистилище рацио, я и предлагаю называть рациогенными. Пройдя это «силлогистическое чистилище», чувства становятся структурированными (в отличие от «слепых» влечений). А структурированные («рациогенные») чувства поддаются (в отличие от неструктурированных) снятию посредством архетипов. Потому что архетипы снятия индивидуации как раз и представляют собой структуры, «изоморфные» (хотя и «с обратным знаком») структуре рациогенных чувств. Только благодаря этому снятие индивидуации становится возможным.

Теперь попытаюсь объяснить, «для чего все это нужно». Фрейд, говоря о «вытеснении», имеет в виду прежде всего влечения – источники «слепых», неструктурированных чувств. У вытесненных влечений два пути, «положительный» и «отрицательный»: либо они «сублимируются» (порождая «все высокое и прекрасное», в том числе и культуру), либо «гниют», загнанные внутрь, порождая неврозы. При таком подходе структуру сублимации определить невозможно. Тот же Шелер в «Положении человека в космосе» пишет о теории Фрейда: в ней нет и следа ответа на вопрос: что же в человеке совершает отрицание, что вытесняет влечения и по каким различным основаниям вытесняемая энергия влечения один раз становится неврозом, а другой раз сублимируется в культуросозидающую деятельность? На этот «вопрос на засыпку» Фрейд действительно не дал — и, как я пытаюсь показать, — не мог дать внятного ответа. Возьмем понятие комплекса (хучь бы и Эдипова). У Фрейда это не что иное, как «отражение» некоего типового события, основанного на вытеснении влечений. В чем же состоит производящая культуру «сублимация»? Что обеспечивает ее успех? Фрейд объяснял это тысячу раз, каждый раз чуть по-разному, но так и не объяснил. По-видимому, трагедия «Эдип-царь» представляет собой образец такой сублимации (если не она, то что же?). Но что «делает» эта трагедия? Она изображает «типовую» ситуацию, «обнажая» вытесненные влечения (сын на наших глазах убивает отца и сходится с матерью). Это «теория отражения» плюс «срывание всех и всяческих масок». Ситуация вполне парадоксальная. Ведь культура, согласно тому же Фрейду, начинается с табу (см. «Тотем и табу»). А структурируется сообразно ситуации «до табу». По-видимому, предполагается, что зритель «разряжается», «выпускает пар» (иллюзорно и безопасно нарушая табу вместе с Эдипом), обретая новые силы для соблюдения того же табу. (так это я «вчитываю себя» во Фрейда: он не дает даже и такого объяснения). Таким образом, искусство «портретирует» ситуацию «необузданного влечения». Что же это за «сублимация» («возвышение», «возгонка») такая, если мы возвращаемся к самому «низменному»? Если «вытесненное» во что-то «сублимируется», так это в табу. Но что «возвышенного» в запрете? Тем более что Фрейд видит гораздо более действенные, чем искусство, способы укрепить запрет и подумывает о необходимости как раз его ослабить

В замечательной работе «Недовольство культурой» (1929) Фрейд формулирует дилемму: религия возникла либо из «океанического чувства» (точка зрения, высказанная его корреспондентом Роменом Ролланом), либо «из детской беспомощности и связанного с нею обожания отца». Фрейд недвусмысленно отдает предпочтение второй точке зрения. Аргументация такая: Чувство может служить источником энергии лишь в том случае, если само оно выражение какой-то сильной потребности. Мне кажется неопровержимым выведение религиозных нужд из детской беспомощности. При этом с трогательной наивностью признается, что в его личном опыте эмоции типа «океанического чувства» отсутствуют: Личный опыт не убеждает меня в том, что такие чувства первичны по своей природе. Трудно отделаться от мысли, что Фрейд был «симпатичным уродом», с той только поправкой, что уродство у него было обусловлено не столько его личной идиосинкразией, сколько всецелой «вписанностью» в позитивистскую идеологическую парадигму. Позитивизм любого толка несет на себе печать редукционизма: явления «высшего порядка» сводятся (причем без остатка) к неким «первичным данностям». Неудивительно, что Фрейд в своем опыте находит первичную данность страха и незащищенности и не находит там такой «первичной данности», как «океаническое чувство». Ведь любое чувство, по его мнению, «выводится» из потребности. Потребность в безопасности ясна и очевидна. Но на какую «первичную потребность» отвечает «океаническое чувство»? В том-то и дело, что эмоции типа «океанического чувства» (вся катартика относится к сфере переживаний подобного рода) «выводятся» не из первичных, а из «вторичных» потребностей, порожденных рациогенными чувствами типа «тоски индивидуации». Эти «вторичные» потребности нередуцируемы к первичным; по этой причине Фрейд их в упор не видит. Проблема с «океаническим чувством» усугубляется тем, что оно не просто чувство «второго уровня», но и на этом уровне оно финальное, а не отправное. «Океаническое чувство» есть финал катартического процесса (снятия индивидуации). Поскольку Фрейд вообще не видит «второго этажа» человеческой душевной жизни (при методологической установке редуцировать все к первичным потребностям), он, естественно, не видит и снятия индивидуации, и тех архетипов, которые направляют этот процесс. В своем стремлении свести все к «первичной потребности» Фрейд доходит до вопиющего курьеза. Когда он столкнулся с тем, что одно только либидо (Эрос) не способно объяснить деструктивных импульсов, он пришел к выводу о существовании другого влечения, противоположного инстинкту самосохранения, то есть «инстинкта смерти», Танатоса. Поразительна та легкость, с какой Фрейд вводит «новые первичные сущности» (даже ценой разрушения всей прежней системы), хотя принцип «бритвы Оккама», этот завет подлинно научной методологии, нас предостерегает: Не вводите новых сущностей без крайней нужды! Итак, если не видеть «второго этажа» душевной жизни (то есть рациогенной сферы) и того, что там происходит (снятия индивидуации), то какое может сформироваться представление об искусстве? Только крайне убогое, сводящееся к «выражению» первичных влечений. Но они не имеют прямого отношения к художественным архетипам. «Вещество существования» культурных архетипов – это «вторичная», рациогенная сфера эмоций. Первичные влечения выступают в произведении искусства только в качестве «носителей», «символов» вторичных чувств. Без них не удается обойтись, поскольку у «вторичной сферы» нет собственной энергетики («конь и всадник»), но в результате переживания катартического цикла эстетический субъект убеждается в «тщете» первичных влечений; они «снимаются» в первую очередь снятием индивидуации. Никаких таких процессов Фрейд, повторяю, не видит. Он убежден в том, что интенция художественной воли исчерпывается «бессознательным выражением» первичных влечений. Но какой цели служит такое «выражение»? По Фрейду, это просто баловство, отвлекающее от тягот жизни. В статье «Недовольство культурой» художество стоит в ряду таких «ценностей», как «красота, чистоплотность и порядок», но уступает им, потому что прилагает свои усилия к «иллюзорному миру». Культура предлагает в лучшем случае компенсаторный способ достичь удовлетворения. По сути (хотя Фрейд не говорит об этом прямо), это утешение для слабаков, игра в бирюльки: Писатель как играющий ребенок творит свой фантастический мир и очень серьезно к нему относится; Искусство почти всегда безобидно и благотворно, оно и не хочет быть ничем иным, кроме иллюзии. Если не считать тех немногих лиц, которые, как говорится, одержимы искусством, оно не решается ни на какие вторжения в область реального. Будучи чем-то ерундовым и не заслуживающим внимания с точки зрения собственных функций, искусство может, тем не менее, послужить для пользы науки, а именно, психоанализу (которому оно «завещает свой труп»). Дело в том, что, «выражая» влечения в столь безобидной, иллюзорной сфере, художник бессознательно обнажает свою (а тем самым и «нашу») подноготную, то есть первичные, придавленные «цензурой Сверх-Я» влечения. Анализируя произведение искусства, психоаналитик «разгребает завалы», «срывает маски» и докапывается до «нутра». Но что это за нутро? Доэстетическая реальность авторской биографии. Жан Старобинский в статье «Психоанализ и познание литературы» пишет: психоанализ дешифрует, двигаясь вспять, от настоящего к прошлому, от литературного слова к сокрытому в нем желанию, словно срывая маски. Он проходит в обратном направлении дорогу, которую уже прошел художник. Он полагает, что объяснил произведение, тогда как фактически он всего лишь вернулся к некоторым из предпосылок его возникновения. Такой метод, ограничиваясь исследованием материальной причины произведения, не принимает в расчет конечной его цели, то, что мы могли бы назвать модным словом ‘проект’. Тем самым, погружаясь в рассмотрение «скрытых глубин», мы теряем само произведение. (Старобинский. Поэзия и знание. М., 2002. С. 65). Впрочем, сам Старобинский не очень представляет себе, в чем состоит этот «проект» (не знает Рувина). У меня же вывод такой: психоанализ теряет произведение потому, что не видит «второго этажа» психики, ее рациогенной сферы; по этой причине он не видит процессов (снятия индивидуации), которые на этом «этаже» происходят (не видит «цели» и «проекта», говоря языком Старобинского); по этой же причине ему остается только «докапываться» до первичных влечений. Таким образом, для Фрейда произведение искусства не терапевтическое средство (как доктор может смириться с наличием опасного конкурента?!), а лишь симптом. Когда психоаналитик анализирует произведение, он проводит операцию, напоминающую вскрытие мертвеца. Послужить науке и терапии оно может не само по себе, не собственным воздействием, а будучи «разъясненным» специалистом (разъятым патологоанатомом).

Любопытно, что художника Фрейд характеризует в терминах, подозрительно напоминающих ‘ресентимент’ (так что твоя мысль, что «дуализм» (спасение в снах) как-то связан с ресентиментом очень эвристична, рукоплещу). По мнению Фрейда, искусство — это проявление желания (естественно, «первичного»), которое отказывается искать себе удовлетворения в реальном мире (художник — «слабак»). Желание в этом случае обращено в сферу вымысла, и Фрейд признает за искусством только власть иллюзии (как будто сфера индивидуации не реальность, хотя и специфическая). Искусство — это замещение иллюзорным объектом реального, достичь которого художник-слабак не в состоянии. Еще более любопытно, что в «Тотеме и табу» искусство сближается с магией. Идея Фрейда (собственно говоря, это «ходячая идея тогдашней этнографии, которую Фрейд интерпретирует по-своему) такова: в истории человечества выделяются три эпохи (фазы): анимистическая, религиозная и научная. Фрейд прослеживает судьбу «всемогущества мыслей» (собственно говоря, «магичности» в его понимании) во всех этих фазах. В анимистической фазе человек сам себе приписывает это могущество, в религиозной он уступил его богам, но не совсем серьезно отказался от него, потому что сохранил за собой возможность управлять богами по своему желанию разнообразными способами воздействия. В научном миросозерцании нет больше места для могущества человека, он сознался в своей слабости и в самоотречении подчинился смерти, как и всем другим естественным необходимостям (Фрейд. Тотем и табу. // «Я» и «Оно». Том 1. С. 280). В одной только области всемогущество мысли сохранилось в нашей культуре — в области искусства. В одном только искусстве еще бывает, что томимый желаниями человек создает нечто похожее на удовлетворение и что эта игра — благодаря художественной иллюзии — будит аффекты, как будто бы она представляла собой нечто реальное. С правом говорят о чарах искусства и сравнивают художника с чародеем, но это сравнение, быть может, имеет бóльшее значение, чем то, которое в него вкладывают. Искусство, несомненно, не началось как l’art pour art /искусство для искусства/; первоначально оно служило тенденциям, большей частью уже заглохшим в настоящее время. Между ними можно допустить и некоторые магические цели (там же, с. 282). Но наиболее резко мысль о подменном характере эстетического удовольствия проводится во «Введении в психоанализ». Неспособный встретиться лицом к лицу с реальностью и достичь в реальном мире того, чего он желает, художник укрывается в мире фантазмов, где он может уклоняться от активных действий. Итак, мы снова столкнулись с ресентиментом и, кажется, уже готовы ответить на вопрос о границах применимости этой категории. Напомню, в ходе предыдущего анализа я пришел к выводу, что о ресентименте можно говорить только в том случае, если препятствие, от преодоления которого «отлынивает» индивид, преодолимо. Уклонение от преодоления препятствия переживается (не обязательно осознанно) индивидом как субъективная «слабость» (а не объективная «неизбежность») и порождает чувство вины (которого не было бы, если бы препятствие было непреодолимым). Однако при самоотчете перед Инстанцией (что-то вроде Фрейдова Супер-Эго) индивид это осознание вытесняет и подменяет истину ложью («я преодолел бы препятствие, если это имело бы смысл»; «виноград зелен») и выстраивает новую «ценностную систему», призванную «подкрепить» эту ложь, «подвести под нее фундамент». Так вот, сфера индивидуации имеет дело с «непреодолимым препятствием», а именно, со смертью. При этом непреодолимость (как то, с чем имеешь дело) не случайная «акциденция», а сущностное свойство индивидуации. Поэтому, какую бы сотериологическую стратегию ни избрал индивид, ему нė из-за чего испытывать чувство вины и, соответственно, инициировать «вытеснение» (лгать перед лицом Супер-Эго). Далее. Ресентимент представляет собой результат лживого теоретического осмысления некоторого образа действий, рационализация влечений и связанных с ними поведенческих актов. Но сами влечения остаются «первичными», «естественными», «элементарными», а не рациогенными (остаются на «первом» уровне, не переходя на «второй»). Хотя они и осмысливаются (рационализируются), но рационализируется только «первый», «естественный» уровень душевной жизни. Грубо говоря, единственная рациогенная эмоция – это «метафизический ужас» («тоска бытия»). Отличие этой эмоции от «эмоций первого уровня» (которые могут быть разрешены устранением тех или иных препятствий на пути влечений) состоит в том, что он «неизбывен» (нет таких конкретных препятствий, устранение которых приведет к «разрядке»). Но, что характерно, нет и «влечения» (эмоции первого уровня), которое можно было бы «удовлетворить» (если не принимать совершенно неадекватного Фрейдова якобы первично-элементарного «влечения к смерти»). И мы поступим мудро, если употребление категории ресентимента ограничим той сферой, где она «на месте», «у себя дома»: в моральной оценке поступка. Расширяя сферу употребления этого понятия, мы обязаны иметь в виду, что оно приобретает все менее точный (все более метафорический) смысл.

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Твой психоанализ ресентимента просто блеск! Неизбежно возникает мысль, что всё – психология. То есть мышление – психология, сознание – психология. Правда, в этом случае не совсем понятно, что такое психология… Я когда-то читал книжку «Психология познания» Джерома Брунера, не то чтобы читал, так, заглядывал, но помню, что он (если я правильно понял) считает, что невозможно различить когнитивную и психологическую деятельность, и то, что мы полагаем рациональным мышлением часто (всегда) психологично. А восприятие всегда включает отбор и интерпретацию. А значит, восприятие определяется культурой: ценностями, потребностями и т.д. Воспринимая, люди уже как бы строят свой мир, а если так, то ведь на основе чего-то? Но это сложные материи, я тут «плаваю», так что вернусь к твоему письму.

Да (ты прав, а Шелер не прав), суть ресентимента в «отказе от борьбы» за труднодостижимые цели («видит око, да зуб неймет», «мы врага бы на рога бы, только шкура дорога») и в построении «теоретических обоснований» для своей трусости или бессилия, причем именно «ценностных» обоснований: цель недостойна, ее достижение противоречит моим нравственным принципам. При этом происходит вытеснение честного самоотчета (я трус и ничтожество) – лживым (я нравственный герой). Ты прояснил мне не только что такое ресентимент, но и важность этого понятия (до сих пор довольно для меня смутного), при этом раскрылась бездна смыслов, вполне «практических». Вот, например, известная нам ситуация, когда какие-то действия власти инстинктивно у тебя вызывают резко отрицательную реакцию (кого-то несправдливо осудили, засадили, даже убили), но при этом ты себе говоришь: а что я могу сделать?, и чтобы не записать себя в трусы, придумываешь всякие объяснения и оправдания, причем даже не своей трусости, а действиям властей: мы ведь точно не знаем, что произошло, а, может, не все так однозначно, а, может, пострадавший в чем-то виноват, при этом нас особенно раздражают «правдолюбцы», которые активно протестуют, и мы в раздражении обвиняем их в априорной ненависти к государству, «устоям», даже народу (особенно если это «чужаки»). Если такое отрицание правды относится к государственному режиму, да еще традиционно подавляющему, когда ты стараешься приспособить к системе свои модели поведения (ради спасения, или просто удобства), то подобный ресентимент отравляет весь народный организм с его государством, он начинает гнить. Так не только гнила и гниет Россия, и гнило христианство (тут Ницше стопудово прав), но и подгнивает любой народ и его государство, где «субъект самоотчета» привыкает врать своей Инстанции. Я имею в виду прежде всего современную левую идеологию как апофеоз ресентимента, то есть лжи самому себе и трусливого бегства от реальности. И это худший вид трусости, потому что трус «по жизни», который осознает свою трусость и еще из-за этого испытывает чувство стыда – он уже почти герой… по нонешним временам во всяком случае.

И еще. То, что ты называешь заминкой, предназначенной для отчета самому себе, по-моему, проще назвать рефлексией (я тем самым, как минимум, раздваиваюсь на субъекта самоотчета и «инстанцию», перед которой я отчитываюсь»). Как только рефлексия начинает «работать», то есть влиять на поведение человека, то уже можно говорить о рациогенной сфере, так как рефлексия – это осознание своих действий. То есть она «автоматом» создает пространство для «рациогенных» реакций, пространство «второго этажа», осмысления, осознания, речи, т.е. рефлексия как-то связана с языком, а язык есть некий мост, или лестница между двумя этажами. Идея «рациогенных эмоций» одна из твоих основных, и в этом смысле хороша метафора всадника и коня (Рацио может «оседлать» первичные чувства, как всадник — коня»). Но мне представляется, что для описания связи первичных влечений (эмоций) с рациогенными лучше подойдет образ кентавра, то есть соединения (сращивания) этих «этажей» в некий единый живой организм, где мысль, язык, речь – «продолжение» первичных чувств, форма их существования, развития, становления. И именно поэтому акт самоотчета (самосознания) не может (не должен) быть лживым, лживость в этом деле разрушает весь организм. И в этом смысле любая религия (прежде всего христианство), которая обещает «прямое» спасение, да еще в ином (потустороннем, загробном) мире, – это чистой воды ложь и ресентимент. Вообще, должен сказать, что этот самый «второй этаж» (можно назвать его культурой?) постройка с одной стороны спасительная, а с другой – очень опасная: она овладевает нашими представлениями о жизни и может повести черт знает куда: отделившись от рода-природы (став кентавром), человек уже умер, как животное, ушел с первого этажа, но еще не родился заново как существо второго этажа, замер на этой самой лестнице в небо.

Что до Фрейда, то ты замечательно его разоблачил как позитивиста: для него суть искусства в освобождении подавленных первичных эмоций (в этом, якобы, лечебный эффект искусства), и, соответственно, его «метод искусствоведения» – это психоанализ художника с целью выявить «подноготную». Он ищет «исток» произведения, но при этом теряет его цель. Для него произведение искусства не терапевтическое средство, а симптом. А цель не освободить подавленное (вторым этажом, культурой): что это дает, ведь на первом этаже, среди первичных эмоций родового человека нет страха смерти, а если и есть (на животном уровне), то его освобождение скорее подтолкнет к самоубийству. И потом индивидуацию (уход с первого этажа) нельзя отменить, повернуть, так сказать, историю вспять, ее можно только «лечить». А искусство – это игры на втором этаже, где человек хоть на время, хоть иллюзорно (в театре), через жертвоприношение (игра в смерть) переживает освобождение из кельи индивидуации и приобщение к родовому единству, очищаясь от миазмов связанного с индивидуацией ужаса смерти. В этом терапевтический эффект искусства. Человечество живет, пока оно «на таблетках» искусства.

Всегда твой

Наум

Сочинение.
Нравственный идеал в романе Л. Н. Толстого «Война и мир»

Каждый из нас, наверное, не раз задумывался о том, что заставляет нас поступать так или иначе. Как мы различаем добро и зло? И, скорее всего, никто не пришел к окончательному ответу. Большинство из нас воспринимает как данное, что убийство — это плохо, а помощь ближнему — хорошо. Добро, по-моему, нельзя определить. Это субъективное понятие и каждый воспринимает его по-своему. Но я надеюсь, есть что-то идеальное, заключающее в себе представления каждого человека — так называемый нравственный идеал, достичь который невозможно. То есть каждое понятие о добре, о нравственном совершенстве — его часть, и, следовательно, любой человек, поступающий соответственно своему собственному, субъективному понятию о добре, будет приближаться к нравственному идеалу. Вопросы о добре и зле — вечные вопросы философии — не могли не найти отражения в романе-эпопее Л.Н. Толстого «Война и мир», раскрывающем нашему взору целую эпоху, целое поколение людей начала девятнадцатого века. Однако Л.Н.Толстой, как и любой другой человек, имел свои представления о нравственном идеале. И нам придется считать его представления правильными, так как весь мир романа действует по его законам. Л.Н.Толстой, как противник любых схем, представил нравственный идеал в наиболее простом и понятном виде. Человек должен найти Бога внутри себя, найти ту «другую, лучшую» любовь к ближнему, должен научиться любить жизнь: «Жизнь есть все. Жизнь есть Бог. Все перемещается и движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить Бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий». К таким выводам приходит Пьер Безухов — один из любимых героев Л.Н. Толстого, — точнее не приходит, а «кто-то говорит ему эти мысли». Откровение приходит Пьеру во время плена. Потеряв физическую свободу, Пьер обретает иную, духовную: «Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу!» «Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою … он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания обманули его». Но писатель не считает эти искания бесполезными, наоборот, каждая веха в жизни Пьера привносит свою лепту в тот стройный, гармоничный внутренний мир, каким тот стал после плена. Пьер как бы поднимается по ступеням, и, приподнявшись на одну ступень, он переосмысливает свои предыдущие поступки, то есть он способен к постоянному самоулучшению и самоочищению. В плену Пьер испытывает сильнейшие физические и духовные потрясения: сцена казни пленных, голод, постоянный страх смерти. Они только подтолкнули Пьера к кардинальному изменению мироощущения. Но самым важным событием в плену и во всей жизни Пьера оказалась встреча с Платоном Каратаевым — таким же пленным, солдатом Апшеронского полка. Платон Каратаев — «олицетворение всего русского, доброго и круглого». «Он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком — не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами». Любовь к людям, к жизни, восприятие ее такой, какая она есть, — вот что перенял Пьер у Платона Каратаева. Другой любимый герой Л.Н. Толстого — Андрей Болконский — так же как и Пьер приходит к подобному мироощущению после долгих поисков. Основа его характера — гордость — одновременно и достоинство, и слабость. Вся жизнь его — постоянный поиск. Он пытается найти свой Тулон, чтобы обрести славу. Но желание славы для князя Андрея — желание любви людской. Князь Андрей так же, как и Пьер, поднимается по ступеням. Основные вехи его жизни: светская жизнь, участие в кампании 1805-1807 года, Аустерлицкое сражение, помолвка с Наташей, Отечественная война — все они имели свое влияние на князя Андрея. Но прежде чем прийти к «правильному» мироощущению ему приходится пережить ужас смерти, увидеть страдания других людей. Он получает ранение в Бородинском сражении и попадает на перевязочный пункт, что становится переломным моментом в его судьбе. Он встречает Анатоля Курагина — своего врага, — которому только что отняли ногу, и не испытывает к нему чувства ненависти. Впоследствии он осознает, что, умирая, он «увидал врага своего и все-таки полюбил его». Он «испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета». «Любить ближних, любить врагов своих. Все любить — любить бога во всех его проявлениях», — вот тот истинно христианский тезис, к которому автор приводит всех своих любимых героев. Наташа Ростова — самый яркий женский образ романа — всю жизнь следует этому утверждению. Любовь к людям, к окружающему миру — ее неотъемлемая часть. Поэтому Л.Н. Толстой, скорее, не ее приводит этому тезису, а с ее помощью ведет к нему остальных.
В соответствии с основами своего мировоззрения, Л.Н. Толстой сближает любимых героев с народом. Высшая похвала Андрею Болконскому — прозвище «наш князь», данное ему солдатами полка. Наташа «умела понять все то, что было … во всяком русском человеке». А Пьер, попав в плен, отказался переходить в офицерский балаган и остался в солдатском, где все те качества, так мешавшие ему в свете: «сила, пренебрежение к неудобствам, рассеянность и простота» — «давали ему положение почти героя». В эпилоге Пьер говорит: «Мы только для того беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности». Здесь мысль народная выходит на высшую ступень — общечеловеческую. Пьер чувствует себя ответственным за устройство мира, за благополучие каждого человека. Он считает, что защитники добра должны объединиться, чтобы противостоять силам зла.

№

Наименование разделов и темы урока

Кол-во  часов

Дата

Литература как искусство слова и её роль в духовной жизни человека.

1

Из древнерусской литературы (3ч)

Литература Древней Руси. «Слово о полку Игореве» — величайший памятник древнерусской литературы.

1

Художественные особенности «Слова…»: самобытность содержания, специфика жанра, образов, языка.

1

Проблема авторства «Слова…». Подготовка к домашнему сочинению по «Слову….».

1

Из литературы XVIII века (10 ч)

Литература XVIII века (общий обзор). Классицизм в  русском и мировом искусстве

1

М.В. Ломоносов. Слово о поэте. «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». Особенности содержания и формы.

1

Ода как жанр лирической поэзии. «Ода на день восшествия на Всероссийский престол ея Величия государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года».

1

Новая эра русской поэзии. Творчество Г.Р. Державина. Обличие несправедливости в стихотворении «Властителям и судиям».

1

Тема поэта и поэзии. Творчество Г.Р. Державина. «Памятник». Оценка в стихотворении собственного поэтического творчества.

1

Подвиг А.Н. Радищева. «Путешествие из Петербурга в Москву» (главы). Изображение российской действительности.

1

Особенности повествования в «Путешествии….» Жанр путешествия и его содержательное наполнение.

1

Понятие о сентиментализме. Н.М. Карамзин — писатель и историк. «Бедная Лиза». Внимание писателя к внутренней жизни человека.

1

«Бедная Лиза» как произведение сентиментализма. Новые черты русской литературы. Стихотворение «Осень».

1

Развитие речи. Сочинение «Литература XVIII века в восприятии современного читателя»

1

Из русской литературы XIX века (54 ч.)

Золотой век русской литературы. От классицизма и сентиментализма к романтизму и реализму.

1

Романтическая лирика начала века. «Литературный Колумб Руси». Очерк жизни и творчества В.А. Жуковского.

1

Художественный мир В.А. Жуковского. Элегии «Море» и «Невыразимое».

1

Особенности жанра баллады. Нравственный мир героини баллады В.А. Жуковского «Светлана». Язык баллады. Фольклорные мотивы.

1

«Человек необыкновенный» (А.С. Пушкин). Жизнь, судьба, творчество А.С. Грибоедова.

1

А.С. Грибоедов. Комедия «Горе от ума»: возникновение замысла, история создания, особенности композиции, жанровое своеобразие.

1

Комедия «Горе от ума». Знакомство с героями. Чтение и анализ первого действия.

1

Второе действие комедии «Горе от ума». Обучение анализу монолога. Фамусовская Москва.

1

Третье действие комедии «Горе от ума». Анализ сцены бала. Чацкий в системе образов.

1

Четвёртое действие комедии «Горе от ума». Смысл названия комедии. Проблема жанра. Новаторство и традиции в комедии.

1

Разговорная основа и афористичность стихотворной пьесы  А.С. Грибоедова «Горе от ума»

1

Развитие речи. И.А. Гончаров «Мильон терзаний». Обучение конспектированию.

1

Развитие речи. Сочинению по комедии «Горе от ума»

1

А.С. Пушкин: жизнь и судьба. Дружба и друзья в лирике А.С. Пушкина.

1

Свободолюбивая лирика А.С. Пушкина («К Чаадаеву», «К   морю», «Бесы», «Анчар», «Два чувства дивно близки нам…»

1

Адресаты любовной лирики А.С. Пушкина(«Я вас любил; любовь еще, быть может,…», «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

1

«Цыганы» как романтическая поэма. Герои поэмы. Противоречия  двух миров: цивилизованного и естественного.

1

«Евгений Онегин». История создания романа. Композиция. Сюжет. Жанр романа в стихах. Система образов романа.

1

Трагические итоги жизненного пути. Типическое и индивидуальное в образах Онегина и Ленского.

1

Татьяна Ларина — нравственный идеал Пушкина. Татьяна и Ольга.

1

Анализ двух писем. Эволюция взаимоотношений Татьяны и Онегина.

1

Автор как идейно — композиционный и лирический центр романа.

1

Пушкинская эпоха в романе. «Евгений Онегин» как энциклопедия русской жизни. Реализм романа.

1

Пушкинский роман в зеркале критики: В.Г. Белинский, А.А. Григорьев.

1

Развитие речи. Подготовка сочинению по роману А.С.Пушкина»Евгений Онегин»

1

Урок внеклассного чтения. «Моцарт и Сальери». Проблема «гения и злодейства». Два типа мировосприятия персонажей.

1

Урок внеклассного чтения. Поэзия пушкинской эпохи. Творчество Батюшкова и Баратынского.

1

М.Ю. Лермонтов. Личность, судьба, эпоха. Мотивы вольности и одиночества в лирике ( «Парус»,»И скучно и грустно»)

1

Образ поэта — пророка. («Пророк»,»Поэт»,»Нет я не Байрон, я другой…», «Смерть поэта»)

1

Адресаты любовной лирики М.Ю. Лермонтова («Нет, не тебя я пылко так люблю…», «Расстались мы , но твой портрет…», «Нищий»)

1

Эпоха безвременья в лирике М.Ю. Лермонтова. Анализ стихотворений  «Дума», «Родина», «Предсказание»

1

«Герой нашего времени». Композиция. Обзор содержания.

1

Печорин как представитель «портрета поколения». Загадки образа Печорина.

1

Печорин в системе мужских образов романа. Дружба в жизни Печорина.

1

«Журнал Печорина» как средство самораскрытия его характера.

1

Печорин в системе женских образов романа. Любовь в жизни Печорина.

1

Споры о романтизме и реализме романа «Герой нашего времени»

1

Развитие речи. Сочинение по творчеству М.Ю.Лермонтова

1

Урок внеклассного чтения. Дж.Г. Байрон: личность, судьба, творчество.

1

Н.В. Гоголь. Страницы жизни и творчества. Проблематика и поэтика первых сборников Н.В. Гоголя.

1

Н.В. Гоголь. Поэма «Мертвые души»: замысел, история создания, особенности жанра и композиции, смысл названия.

1

Н.В. Гоголь. «Мертвые души». Система образов поэмы: образы помещиков (Манилов, Коробочка)

1

Н.В. Гоголь. «Мертвые души».  Образы помещиков (Ноздрёв, Собакевич, Плюшкин)

1

Н.В. Гоголь. «Мертвые души».  Образы  чиновников губернского города NN

1

Н.В. Гоголь. «Мертвые души».  Чичиков как новый герой эпохи и как антигерой

1

Н.В. Гоголь. «Мертвые души» — поэма о величии России и народа. Пафос и роль лирических отступлений.

1

Развитие речи. Контрольное сочинение по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»

1

«Человек есть тайна….» Ф.М. Достоевский: страницы жизни и творчества. Повесть «Белые ночи».

1

Ф.М. Достоевский. Повесть «Белые ночи». Тип «петербургского мечтателя» в повести, черты его внутреннего мира

1

Ф.М. Достоевский. Роль истории Настеньки в повести «Белые ночи». Развитие понятия о повести.

1

А.П. Чехов: судьба, личность, творчество. Рассказ «Смерть чиновника»: образ «маленького человека».

1

А.П. Чехов. Рассказ «Тоска»:  тема одиночества человека в мире. Развитие представлений о жанровых особенностях рассказа

1

Развитие речи.   Контрольное  сочинение — ответ на проблемный вопрос: «В чём особенности изображения внутреннего мира героя русской литературы XIX века?»

1

Урок внеклассного чтения.  Лирика Н.А. Некрасова, Ф.И. Тютчева, А.А. Фета. Эмоциональное богатство русской поэзии

1

Из русской литературы XX века (25 ч.)

Русская литература XX века: многообразие жанров и направлений (обзор). И.А. Бунин «Темные аллеи»: проблематика и образы.

1

Философия любви в новеллах И.А. Бунина. Мастерство И.А. Бунина в новелле «Лёгкое дыхание».

1

М.А. Булгаков: судьба, личность, творчество. История создания, композиция, судьба повести «Собачье сердце»

1

М.А. Булгаков. Повесть «Собачье сердце» как социально — философская сатира на современное общество.

1

М.А. Шолохов: судьба, личность, творчество. Смысл названия рассказа «Судьба человека».

1

М.А. Шолохов. Рассказ «Судьба человека». Судьба человека и судьба Родины. Композиция, особенности авторского повествования. Образ главного героя.

1

А.И. Солженицын: судьба, личность, творчество. Рассказ «Матрёнин двор», его автобиографичность. История создания и публикации.

1

А.И. Солженицын. «Матрёнин двор» как рассказ — притча. Нравственная и социальная проблематика. Образ героини и её мира. Нравственный облик Матрёны — праведницы, её духовная стойкость.

1

Контрольный тест по изученным произведениям второй половины XIX, XX вв.

1

Избранные страницы творческого наследия поэтов «серебряного века» русской поэзии.

1

А.А. Блок: судьба, личность, творчество. Избранные страницы творческого наследия поэта («Ветер принёс издалёка…», «О, весна без конца и без краю…», «О, я хочу безумно жить…»)

1

С.А. Есенин: судьба, личность, творчество. Тема Родины в лирике поэта ( «Не жалею, не зову, не плачу…», «Край ты мой заброшенный…», «Гой ты, Русь моя родная…», «Нивы сжаты, рощи голы…»)

1

С.А. Есенин.  «Всю душу выплесну в слова…». Размышления о жизни, любви, природе, предназначении человека в лирике поэта («Вот уже вечер…», «Разбуди меня завтра рано…», «Отговорила роща золотая…»)

1

В.В. Маяковский: судьба, личность, творчество. Новаторство поэзии Маяковского.

1

В.В. Маяковский. Художественный мир, характер ранней лирики. Своеобразие стиха, ритма, интонации(«Послушайте!», «А вы могли бы?», «Люблю» (отрывок))

1

М.И. Цветаева: судьба, личность, творчество. Особенности поэтики Цветаевой(«Идёшь на меня похожий…», «Бабушке», «Мне нравится, что вы больны не мной…», «Откуда такая нежность?»)

1

М.И. Цветаева. Традиции и новаторство в творческих поисках поэта. «Стихи Блоку». Образ Родины  в лирическом цикле «Стихи о Москве»

1

Н.А. Заболоцкий: судьба, личность, творчество. Философский характер лирики поэта («Я не ищу гармонии в природе..», «Где — то в поле возле Магадана», «Можжевеловый куст», «О красоте человеческих лиц», «Завещание»)

1

О.Э. Мандельштам: судьба, личность, творчество. Особенности поэтики.

1

Трагические интонации в любовной лирике А.А. Ахматовой («Сжала руки под тёмной вуалью…», «Песня последней встречи», «Столько просьб у любимой всегда»). Стихотворения о поэте и поэзии («Поэт», «Пушкин», «Муза»)

1

Б.Л. Пастернак: судьба, личность, творчество. Вечность и современность в стихах о природе и о любви («Красавица моя, вся стать…», «Перемена», «Весна в лесу», «Во всем мне хочется дойти…», «Быть знаменитым некрасиво…»)

1

А.Т. Твардовский: судьба, личность, творчество. Раздумья о Родине и о природе в лирике поэта («Урожай», «Весенние строчки»)

1

А.Т. Твардовский. Осмысление темы войны. Проблемы и интонации стихотворений о войне («Я убит подо Ржевом»)

1

Урок внеклассного чтения. Романсы на стихотворения русских поэтов XIX — XX вв. Авторская песня. Песенное творчество Б.Ш. Окуджавы, В.С. Высоцкого

1

Зачётная работа по теме «Русская лирика XX века» (по изученным произведениям)

1

Из зарубежной литературы (9 ч.)

Квинт Гораций Флакк: слово о поэте. Мысль о поэтических заслугах в оде «К Мельпомене» («Я воздвиг памятник…»)

1

Культура эпохи античности и её роль в развитии мировой культуры. Античная лирика. Чувства и разум в любовной лирике Катулла («Нет, ни одна средь женщин…»)

1

Данте Алигъери: жизнь, творчество. «Божественная комедия»: множество смыслов поэмы и её универсально — философский характер.

1

Гуманизм эпохи Возрождения. У. Шекспир «Гамлет». Одиночество Гамлета и его конфликт с реальным миром «расшатавшегося века»

1

У. Шекспир «Гамлет». Философский характер трагедии. Гамлет как вечный образ мировой литературы.

1

Эпоха Просвещения. И.В. Гёте. «Фауст» как философская трагедия.

1

И.В. Гёте «Фауст». Идейный смысл трагедии. Фауст как вечный образ мировой литературы.

1

Урок внеклассного чтения. Золотая пора детства в произведении М. Парр «Вафельное сердце».

1

Выявление уровня литературного развития учащихся. Рекомендации для летнего чтения.

1