Со стыдом вспоминаю сколько бесценного уничтожил я уничтожил безвозвратно сочинение

Реферат по предмету: «Культурология»
Тема: «Культура и цивилизация»

ПЛАН

1. Введение.
2. Причины зарождения цивилизации.
3. Этапы развития взаимоотношений между цивилизацией и культурой.
3.1. Понятия «цивилизация» и «культура».
3.2. Различие цивилизаций по типу хозяйственной деятельности.
4. Концепция В.С. Степина
5. Техногенная цивилизация.
6. Список используемой литературы.
1. Введение

Проблема соотношения цивилизации и культуры многообразна и имеет ряд аспектов рассмотрения. Во-первых, под «культурой» первоначально понимали «возделывание» почвы, а уже затем человеческого разума, души и пр.; а термин «цивилизация» означает «гражданский, общественный», т. е. характеризует какой-то уже сложившийся тип культурно-исторического целого.
Во-вторых, необходимо понять, каков генезис (т. е. происхождение) самого феномена «цивилизация», а не только научного термина. Что возникло раньше культура или цивилизация? И здесь большинство авторов отдают предпочтение культуре, считая цивилизацию лишь определенным этапом в ее развитии, приносящим гибель культуре.
Сложность анализа проблемы заключается и в том, что оба понятия – как «цивилизация», так и «культура» – имеют множество значений. Термин «цивилизация» широко применяется как в науке, так и в обыденной жизни. Вот втором случае чаще всего он используется в качестве прилагательного («цивилизованный народ», «цивилизованное поведение») и по сути является синонимом слову «культурный».
Отдельные авторы обращают внимание на ту или иную сторону цивилизационного процесса: взаимозависимость психологии и хозяйственного уклада (М. Вебер), накопление социальных изменений (П. Сорокин), смену культурной парадигмы, проявляющейся через форму и стиль (О. Шпенглер) или «культурно-исторического типа» (Н. Я. Данилевский, А. Тойнби).
2. Причины зарождения цивилизации

Русский ученый Лев Мечников считал важной причиной зарождения цивилизаций географическую среду и прежде всего реки. Река во всякой стране является как бы выражением живого синтеза, всей совокупности физико-географических условий: и климата, и почвы, и рельефа земной поверхности. Понятие цивилизации, по его мнению, является одним из самых сложных, поскольку охватывает собой совокупность всех открытий и изобретений, сделанных человеком. Оно определяет сумму идей, технических приемов, которыми пользуется человек; выражает также степень совершенства науки, искусства и промышленной техники; показывает данное состояние семейного и социального строя и вообще всех существующих социальных учреждений. Наконец, оно заключает в себе состояние частной и общественной жизни, взятых в их совокупности.
Целостное понимание смысла цивилизации, как и культуры возможно на стыке наук. Именно по этому пути пошли французские ученые. Так, французский историк Жак Ле Гофф в книге «Цивилизация средневекового Запада» писал, то в каждой цивилизации есть разные слои культуры, различающейся в зависимости от своего социального или исторического происхождения, и что их комбинации, взаимовлияния ведут к синтезу новых структур.
3. Этапы развития взаимоотношений между цивилизацией и культурой

История и логика развития взаимоотношений между цивилизацией и культурой позволяет выделить ряд этапов. Понятие цивилизации впервые применяется по отношению к историческому периоду пришедшему на смену первобытному обществу. Древние цивилизации, противостоят тому, что цивилизацией еще не является, доклассовому и догосударственному, догородскому и догражданскому, а также дописьменному состоянию общества и культуры, по мнению Г. М. Бонгард-Левина.
В то же время культура и цивилизация – понятия, которые выступают в единстве своего бытия и не противоречат друг другу в культурах древних цивилизаций – в Древнем Египте, Древнем Китае, Древней Индии, Вавилоне, Ассирии, культурах майя, инков и ацтеков. Но уже в античной культуре мы наблюдаем нарушение этой целостности. Так, мы больше говорим о культуре античной Греции и о цивилизации Древнего Рима. Приоритет духовного в культуре Греции и материально-технического в цивилизации Древнего Рима наилучшим образом характеризуют культуру обеих стран. Сила культа искусства, науки и религии, полноты знания, заключенного в гнозисе и других формах духовой культуры античной Греции была заменена культом силы, который главенствовал в Древнем Риме. Несмотря на сохранившиеся и видоизмененные традиции классического античного мира и созданной им культуры. В античной Греции составные духовной культуры (миф, искусство, религия, философия, наука) рассматривались как естественные составные части космической упорядоченности мира, которую они познают и приумножают.
В средневековье, где господствовала теоцентрическая картина мира, и человеческое бытие рассматривалось как творение Божие, культура и цивилизация были единым органическим целым. Но уже в эпоху Возрождения культура стала больше соотноситься с индивидуально-личностным творческим потенциалом человека, а цивилизация – с историческим процессом гражданского общества. Хотя понимание этого процесса возникло не сразу. В эпоху Просвещения культура рассматривалась как индивидуально-личностное и общественно-гражданское обустройство жизни, и тем самым, культура и процесс цивилизованного развития протекали одновременно.
3.1 Понятия «цивилизация» и «культура»

Собственно, термин «цивилизация» был введен французскими просветителями прежде всего для обозначения гражданского общества, в котором царствуют свобода, справедливость и правовой строй. Однако в науке понятия «культура» и «цивилизация» нередко отождествляются. Лишь в Новое и Новейшее время (т. е. в XVIII – XIX вв.) постепенно формируется представление о культуре как духовном содержании цивилизации и все больше обнаруживается их несовпадение. По сути, культурное измерение составляет качество цивилизации, фундамент всей человеческой истории.
Впервые слово «цивилизация», пожалуй, встречается в «Друге людей» Мирабо (1756 г.). Религия, по его мнению, является главной «пружиной цивилизации», ибо она наставляет нас и беспрестанно напоминает о братстве, смягчает сердце и, в конечном счете совершенствует человека. А цивилизация лишь улучшает нравы, воспитывает учтивость, вежливость, распространяет знания, чтобы человек соблюдал правила приличия и следит за тем, чтобы они играли роль законов общения. Но все это лишь маски добродетели. Цивилизация, считал Мирабо, ничего не дает обществу, если она «не дает ему основы и формы добродетели».
Именно это несовпадение культуры и цивилизации отмечали в своей концепции О. Шпенглер, Н. Бердяев и другие мыслители, считавшие, что цивилизация – это «смерть духа культуры». В рамках их концепций культура символична, но не реалистична. Между тем, динамичное движение внутри культуры с ее кристаллизованными формами неотвратимо влечет к выходу за пределы культуры, к самой жизни, практике. На этих путях совершается переход культуры к уровню цивилизации, которая стремится осуществлять жизнь, реализуя «культ жизни вне ее смысла», подменяя цель жизни «средствами жизни, орудиями жизни». Н. Бердяев обращает внимание на то, что в цивилизации направленность на достижение материального блага более очевидна, чем в культуре, где доминирует духовное начало. Более осторожен в своих прогнозах А. Тойнби, полагая, что культура может продолжать существовать, не приближаясь к гибели, ибо на нее не распространяется необходимость биологического старения и смерти.
Трактовка культуры прежде всего как «духовной наполненности» цивилизации ярко представлена в концепции П. Сорокина. Цивилизация, понимаемая как историческая стадия общественного развития или как тип общественного устройства, включает в себя не только красочную палитру культурных достижений, обеспечивающих расцвет какому-либо народу, но и все минусы общественного бытия на данном историческом этапе.
3.2 Различие цивилизаций по типу хозяйственной деятельности

Цивилизации различаются по господствующему типу хозяйственной деятельности – земледельческие и индустриальные или приморские и континентальные. Если в основе лежит принцип естественно-географической среды, то цивилизации делятся в зависимости от того, вступают они во взаимодействие с другими цивилизациями или нет – на «открытые» и «закрытые». Или интровертные (чья творческая энергия обращена «вовнутрь») и экстравертные, стремящиеся к расширению своих пределов. В рамках этого подхода строит свою концепцию «Третьей волны» Э. Тоффлер.
Специфика культурного развития остается как бы «за рамками» такой типологизации, в лучшем случае играя роль внешнего фактора. Все культурное многообразие загоняется в жесткие ступени поступательного развития человечества. И если на Земле еще существуют народы, жизнь и духовная культура которых подчинены законам гармонии и единства с природой, а главный запрет – это запрет на изменения, то такая культура оценивается как примитивная (африканская или малых народов Севера – ненцы, чукчи, эвенки и др.). Эти народы могут вызывать лишь высокомерный или «экзотический» интерес у развитых цивилизаций. Такой взгляд приводит к катастрофическим последствиям как для данных народов, зачастую насильственно вовлекаемых в цивилизационные процессы, так и для мировой культуры в целом, так как источники обогащения культуры – во взаимодействии и синтезе культур, индивидуально неповторимых и своеобразных.
Современный этап междисциплинарных исследований наиболее адекватно выражен в концепции многолинейной эволюции, автором которой является американский ученый Дж. Стюарт, обобщивший существующие параллели в развитии культур в сходных географических условиях и выдвинувший идею культурной экологии.
4. Концепция В.С.Степина

Концепция В. С. Степина о двух типах цивилизационного развития в истории человечества – традиционном и техногенном, исходит из признания того, что тип цивилизации, их стратегии определяются прежде всего культурой. Различия в западноевропейской цивилизации (техногенной) и восточной (традиционной) выросли из системы господствующих в них универсалий культуры, из различий в понимании человека, природы, истины, власти, личности и прочее. Без понимания специфики этих факторов, повлиявших на ту или иную цивилизацию, картина современного мира не будет целостной.
Таким образом, культура играет фундаментальную роль в развитии общества и цивилизации, является генератором глубоких социально-экономических и духовных трансформаций. Культура как степень совершенства способа деятельности, то есть как технология. Во много определяет возможности человечества в освоении мира на данном этапе развития цивилизации и возможности адаптации к прогрессирующим изменениям. В отличие от цивилизации, культура, с одной стороны, сохраняет, выражает и передает именно специфическое, своеобразное, что присуще определенному социуму, а с другой стороны, обеспечивает в рамках и вместе с цивилизацией историческую целостность каждого народа и этноса.
Интеграционные процессы и универсализация образа жизни разных народов и государств наблюдаются в периоды постепенного эволюционного развития локальных цивилизаций. На пути диалога культур, результатом которых является нахождения точек пересечения и взаимообогащения, а также общих координат, ценностных ориентиров при толерантном отношении к уникальности и самобытности другой культуры.
Этнокультурная ценность той или иной цивилизации, по мнению М. Вебера, вырастает из системы ценностей, которая является ядром культуры. По существу, ядро культуры можно определить как социогенетический код, обеспечивающий устойчивость социального организма, защищающий его от воздействий импульсов других культур, особенно если они несут угрозу существованию. Именно шкала ценностей (ядро культуры) обеспечивает и адаптацию к окружающей культурной и цивилизационной среде.
Таким образом, культура как органическое целое, существующее в гармонии с человеком на протяжении многих веков и тысячелетий, содержит в себе такую уникальную информацию о человеческом обществе и о человеке, без которой человек не может существовать. Эта информация и служит внутренним источником развития общества и самого человека, несмотря на то, что современная техногенная цивилизация направлена совсем на другие цели и сверхзадачи.
Однако культура может оказаться не в состоянии ответить на внешний вызов, брошенный ей цивилизацией, имеющей другую траекторию развития, нежели культура – обустройство горизонтальной оси обитания человека, а не устремленность его к высотам духовного развития личности, созданной по Образу и подобию. Низведение оси человеческого развития только к горизонтали неизбежно приводит к гибели как самой культуры, так и человека.
Иногда цивилизацию рассматривают в качестве «универсального кода» культуры, как основу стиля и жизнедеятельности человека – носителя данной цивилизации. Несовпадение культуры и цивилизации наиболее резко проявляется в переломные моменты истории общественного развития. Эти процессы можно наблюдать, например, в позднеантичное врем, в эпоху Возрождения, Новое время, а также и в современную эпоху. Переходные периоды характеризуются не только разрушением целостности образа жизни с ее ценностно-ориентационным духовным ядром, без которого человек не может существовать, и который все еще сохраняется уходящей культурой. Эта «ломка» осуществляется столь болезненно в каждый исторический период.
Общее и особенное в культуре и цивилизации проявляется также и тогда, когда мы пытаемся определить существование традиционных и нетрадиционных (а, порой, и мнимых) духовных ценностей, которые выдаются за «абсолютно новые». Этот вопрос достаточно острый и дискуссионный, поскольку в нем фокусируются многие современные и будущие проблемы человеческого бытия. Именно духовная культура благодаря традиционным механизмам закрепления и передачи особо важной для человека информации содержит в себе истинные духовные ценности, воплощенные в лучших классических творениях мирового искусства.
Осмысление всех этих вопросов являлось преимущественным вектором культурного бытия человека в древних цивилизациях и культурах прошлых веков. Однако современная техногенная цивилизация, по сравнению с традиционными культурами, не только не решает, но нередко даже не ставит эти «вечные» вопросы человеческого бытия в центр внимания. Вынося их на периферию научного знания и мировоззрения и превращая в маргинальные. На каких духовных основаниях должен строиться в современной цивилизации «новый тип» отношений между народами в условиях глобализации? Человечество, лишенное своего многообразия, которое позволяют сохранить ей локальные национальные культуры, лишается своего подлинного выбора, а сам мир в будущем может лишиться смысла своей истории в ее единстве и многообразии.
Намерение создать в теории некую метакультуру уже не в перспективе, а в реальности оборачивается стремление политиков создать глобальную мировую цивилизацию. И хотя метакультуру рассматривают как некое единое пространство по накоплению общечеловеческих ценностей, которые будут способствовать выживанию и развитию человечества как единого целого, но наша культурно-историческая память хранит многие мифы, среди которых известный миф о Вавилонской башне. Хорошо известно, чем обернулась для ее строителей эта история.
5. Техногенная цивилизация

Процессы, происходящие в современной техногенной цивилизации, сопровождаются быстрой сменой системы ценностей, господствовавших в культуре столетия и даже тысячелетия. Европейская цивилизация достигла не только высот технического совершенства в различных сферах человеческого бытия, создав комфортные условия существования современному человеку. Но в то же время техногенный характер цивилизации привел к непредвиденным результатам и прежде всего к утрате человеком власти над техническим прогрессом и его последствиями. Как преодолеть этот кризис? Возможна ли такая интеграция ценностей западной цивилизации, основанной на активном участии человека в формировании условий его среды обитания, и восточной культуры, основанной преимущественно на созерцательном к ней отношении, которая позволила бы преодолеть отрицательные последствия всевластия техники над человеком? Предвидя происходящие сегодня в мире процессы, Бертран Рассел предостерегал: «Наука и техника движутся сейчас вперед, словно танковая армада, лишившаяся водителей, – слепо, безрассудно, без определенной цели».
Абсолютизация человеческой активности в западноевропейской культуре привела к агрессивности технического вмешательства человека в природу и породила одну из важнейших проблем современной цивилизации – экологическую. В отличие от Запада, на Востоке человек не противопоставлял себя природе, а жил в согласии с ней. Первые две исторически обусловленные культурные парадигмы позволили сформировать и особое понимание человеческой деятельности. С позиции западноевропейской культуры деятельность человека рассматривается направленной преимущественно вовне, на преобразование природы и всего окружающего мира, а не на самого человека. В восточных культурах традиционно доминировало стремление к духовному совершенствованию человека.
В современной техногенной цивилизации важнейшей характеристикой является технико-экономическая результативность преобразования внешнего мира, порожденная подобной западной традицией. Доминирование протестантской этики, рационализма и прагматизма, ориентация на автономию личности, ее юридических прав и свобод в гражданском обществе, унификация образа и стиля жизни в рамках общей глобализации, которую обслуживают средства массовой информации и массовой культуры.
Однако по мере глобализации многих сторон жизни современного человека все более заметны знаки и противоположной тенденции. Это выражено в стремлении сохранить уникальность национальных культур и, прежде всего, национального языка. С осознанием происходящих процессов в современном обществе может произойти изменение приоритетов в шкале культурных ценностей. Созидание иного отношения к природе, формирование экологической и, в целом, духовной культуры, основанной на традиционных нравственных ценностях.
Целостное осознание проблем, происходящих в современной культуре и цивилизации, возможно на стыке междисциплинарных подходов в науке, в выработке новой методологии исследования, обогащенной разработками в области смежных дисциплин, но также во взаимном движении науки и религии навстречу друг другу. Сознательность и ответственность в выборе решений дает возможность предотвратить слепые действия людей благодаря информированию о последствиях, пагубно отражающихся на жизни людей отдельных регионов и всей планеты.
Актуальность рассматриваемых проблем, касающихся культуры и цивилизации, очевидна и затрагивает не только интересы ученых, но и поставлена самой жизнью. Современное человечество, обремененное духовным кризисом, в конце второго и начале третьего тысячелетия оказалось перед лицом труднейшего выбора между традиционными ценностями и «новой духовностью», которые должны составить ядро новой цивилизации.
Оба понятия – культура и цивилизация характеризуют определенный тип общественно-исторического устройства и присущие ему характеристики, но каждое понятие делает это преимущественно со своей стороны. Культура – со стороны духовного опыта отношений человека к богу, природе, социуму, самому себе, а цивилизация преимущественно – с материально-технической стороны. Различие их кроется также в том, что в культуре главным, регулирующим все общественные отношения началом, является мораль, оформленная в рамках традиционных религий, которые возникают на более поздних этапах исторического развития человечества, чем ранние формы религиозно-мифологических верований. В то время как в цивилизации регулирующим началом отношений в обществе выступает право, возникающее значительно позже моральных норм, заключающих в себе некое абсолютное знание о назначении человека и его месте в мире. Право менее всего содержит в себе элементы абсолютного первоначала и всегда относительно может регулировать и защитить интересы большинства, как и отдельной личности, поскольку слишком очевидна его связь и зависимость от власти имущих. Не случайно античная богиня правосудия изображалась с закрытыми очами.
Очень важно иметь истинное, а не искаженное представление о том, что заключено и отражено в научных понятиях, которыми мы так часто пользуемся. Наш язык не вправе искажать суть того, что несет в себе слово, ибо в противном случае нам вряд ли удастся постичь объективные жизненные реалии и вступить с ними в истинные взаимоотношения.
6. Список используемой литературы

1. Актуальные проблемы культуры ХХ в. – М., 1993 г.
2. Бонгард-Левин Г. М. Древние цивилизации. – М, 1989 г.
3. Ле Гофф Ж. Средневековая цивилизация. – М., 1992 г.
4. Лотман Ю. М. Актуальные проблемы семиотики культуры. – Тарту, 1987 г.

Тип работы:	Сочинение
Дата добавления:	08.04.2020

• Данный тип работы не является научным трудом, не является готовой выпускной квалификационной работой!
• Данный тип работы представляет собой готовый результат обработки, структурирования и форматирования собранной информации, предназначенной для использования в качестве источника материала для самостоятельной подготовки учебной работы.

Если вам тяжело разобраться в данной теме напишите мне в whatsapp разберём вашу тему, согласуем сроки и я вам помогу!

Если вы хотите научиться сами писать любые сочинения, то на странице “что такое сочинение и как его написать” я подробно написала.

Посмотрите похожие темы сочинений возможно они вам могут быть полезны:

Текст сочинения:

Когда рождается любовь, ты не имеешь права выбирать, какой она будет. Вы не можете предсказать конец или, по крайней мере, середину дороги, которая приходит с этими чувствами. Она может превратиться в счастье или трагедию, но как бы она ни обернулась, она всегда по-настоящему прекрасна. Но эта красота построена на прочном фундаменте – верности, без которой невозможно по-настоящему любить.

В рассказе А.А. Бунина “Темные переулки” есть контрпримеры, которые помогают нам проверить это утверждение на подлинность. Чувства Надежды к Николаю Алексеевичу не исчезли даже после того, как он ушел от нее.

Главное доказательство ее чистой любви – то, что она не могла выйти замуж за другого мужчину.

Если бы она сделала это, ее чувства были бы сведены нами к банальной юношеской одержимости, ибо что такое эта роковая страсть, когда мужчина молча заменил ее на другую? Но Надежда выбрала жизнь в одиночестве, и только тридцать лет спустя она вновь встретила человека, ради которого сделала этот выбор.

Надежда до сих пор помнит свою любовь и свои ошибки. Боль и разочарование томятся в ней, но даже они не могут поколебать ее преданность чувствам, которые так жестоко предал ее. Однако она счастлива, что почувствовала истинную, искреннюю, чистую страсть и носила ее на протяжении всей своей жизни.

Второй пример – Николас. Он тоже не был равнодушен к Надежде, но его отношение к ней, скорее, потребитель. Он получил то, что хотел, и не чувствовал себя ответственным за тех, кого приручил.

Вскоре он влюбился в другую женщину и даже полюбил ее искренне, потому что она была представителем его класса, в то время как Надя была простой крестьянской женщиной, которая не хотела, чтобы с ней познакомились его друзья и родители.

Кажется, что он даже не предал, а нашел настоящую любовь и успокоился, но смог ли он построить счастье, разрушив чужую жизнь? Нет. Он тоже был жертвой предательства самого дорогого человека.

Нельзя сказать, что это как-то связано с его прошлым, наоборот, он стоит того, чтобы его жалеть, потому что он понял, как много вины у него было до Нади. Более того, несмотря на пережитое, он не знает истинной любви: в то время как он жалуется и жалуется на измены, женщина не упрекает его и не унижает до тошноты.

Таким образом, обманщик лишает себя способности по-настоящему сильно любить. Это чувство не может жить в сердце, испорченном предательством. Конечно, иногда трудно избавиться от искушения, но память о любви, чистой и страстной, стоит сохранить верность на всю жизнь.

Школьное сочинение «Любовь в рассказе Бунина «Темные аллеи»

статьи

школьная программа

И.А. Бунин (1870-1953) русский поэт, прозаик, переводчик, в 1933 году лауреат Нобелевской премии по литературе (первый среди русских литераторов). Темы и мотивы произведений писателя менялись на протяжении его жизни. Но всегда в центре стоял человек, его внутренний мир, его душа, прошлое, настоящее и будущее через призму восприятия конкретной личности.

Важное место в творчестве Бунина занимает тема любви. Любовь в его произведениях часто взаимна, но почти всегда несчастна. В представлении писателя любовь — это вспышка, которая на миг освещает жизнь человека, как молния, но затем гаснет, и снова наступают сумерки.

Он считал, что любовь — это самое сильное и самое яркое событие в жизни любого человека, она оставляет неизгладимый след во всей его судьбе, приводит к страданиям и иногда даже может привести к смерти.

И в то же время, любовь — это великий дар, это то, что дано испытать не каждому, а лишь избранным.

Вершиной творчества Бунина по праву считается сборник рассказов «Темные аллеи». Он был написан во французском городе Грасс. В сборник вошли 40 рассказов, основной темой которых была любовь, страдания и след, оставленные сильными чувствами.

Открывает сборник собственно сам рассказ «Темные аллеи». Он был написан в 1938 году, а впервые издан в 1943 году, в США. Несмотря на небольшой объем, произведение открывает перед нами целую вселенную, затрагивает множество проблем, главная из которых, безусловно, любовь.

Саму любовную историю автор не описывает в рассказе, есть лишь воспоминания о ней и ее последствия. В коротком, но емком повествовании показано, какой разной может быть любовь, как непохоже она звучит в душах и сердцах разных людей.

Ударяя металлом о камень, мы слышим лишь глухой стук, но если металл ударяет о колокол, то раздается восхитительный и чарующий звон.

Любовь как лакмусовая бумажка — она раскрывает суть каждого человека, показывает его истинную натуру, является зеркалом души и сердца.

Название рассказа глубоко символично. Вспоминая давнюю любовь, Надежда упоминает стихи о темных аллеях, которые когда-то ей читал Николай Алексеевич.

Но в действительности, темные аллеи — это потаенные уголки в душах людей, их сокровенные воспоминания о самом интимном и близком, о том, что живет у нас глубоко внутри, в дальних закутках нашей памяти.

В своих произведениях Бунин подразделяет любовь на истинную и ложную. Во многих его рассказах сталкиваются эти два вида любви. И всякий раз верх одерживает любовь истинная.

По мнению автора, истинная любовь не может быть счастливой в общепринятом понимании. То есть, настоящая любовь чаще всего не заканчивается браком. Такой любовью любит Надежда. Ее чувства к Николаю Алексеевичу настолько сильны, что вытесняют все остальное.

Эта любовь лишает Надежду желания выходить замуж, создавать семью с кем-то другим, кроме Николая. Тридцать лет Надежда хранит в своем сердце эту любовь, и боль потери, и обиду на Николая Алексеевича.

Подарив свое сердце Николаю, она после предательства возлюбленного словно запечатывает и заживо хоронит свое сердце. В нем нет больше места ни для кого.

Совсем иначе переживает любовь Николай Алексеевич. Для него эпизод с Надеждой тридцать лет назад лишь эпизод, и больше ничего. Он даже не узнал в хозяйке постоялого двора свою бывшую возлюбленную, пока она не назвала его по имени. Мимолетное увлечение, яркая вспышка, фейерверк и забвение. Его любовь — это светлячок в ночи, чей срок жизни короток.

Оба — и Надежда, и Николай заблудились некогда в темных аллеях. Но Надежда схоронила в них свое сердце и свою жизнь, она тридцать лет блуждает по ним и никак не выйдет, а Николай схоронил там память о Надежде. Долгие годы он жил совсем иными заботами, и теперь его начинает мучить совесть.

Он понимает, что сломал жизнь прекрасной женщине, обрек ее на одиночество. Но он отгоняет эту мучительную мысль, как мы отгоняем назойливую муху. Он списывает все на давность лет, желая облегчить свою совесть сроком давности. Но в ответ Николай Алексеевич получает безжалостное «все проходит, но не все забывается».

И главный герой снова, как и тридцать лет назад, трусливо сбегает.

Он торопится покинуть постоялый двор, чтобы скрыться от Надежды, от своей вины перед ней, предать их давнюю любовь забвению.

Но убежав с постоялого двора, он сталкивается в дороге с самим собой, со своими воспоминаниями, со своей совестью. Николай Алексеевич отгоняет их прочь.

Ведь признаться себе, что с Надеждой он мог быть гораздо счастливее, чем с изменившей ему женой, для него значит признать свою жизнь пустой и напрасной.

В целом, рассказ «Темные аллеи» выдержан в духе буниновского представления о любви как о самом прекрасном, но горьком и болезненном событии в жизни человека. И все же, настоящая любовь дается не всякому, а лишь избранному, человеку с тонкой духовной организацией, с сердцем, подобном колоколу…

Сочинение предоставлено Поповой Ириной.

Сочинение по произведению Темные аллеи Бунина

• Сочинения
• По литературе
• Бунин
• По произведению Темные аллеи

В русской литературе тема любви весьма популярна. И.Бунин в своих произведениях описывает это чувство довольно подробно и честно. По его мнению платонической любви не бывает. Физическая и духовная близость всегда идут рука об руку.

В рассказе «Темные аллеи» рассказывается история любви простой крепостной крестьянки и молоденького барина. Наденька, так звали девушку, пребывая в совсем ещё нежном возрасте, была безумно влюблена в барина Николая Алексеевича.

Любовь её была настолько сильной, что оказалась единственной, она пронесла её через всю свою жизнь и не смогла от нее отказаться. По этой причине Надежда так и не вышла замуж, не создала семью, не нарожала детей.

Барин женился, вырастил сына, но это, как он сам признается впоследствии, не сделало его счастливым.

Спустя много лет бывшие влюбленные случайно сталкиваются на принадлежавшем Надежде постоялом дворе. Николай Алексеевич ошарашен известием о том, что Наденька все эти годы любила только его, но до сих пор так и не простила его предательства.

Барин чувствует себя виноватым в неудавшейся жизни девушки, он испытывает досаду, что такое светлое и достойное чувство пролетело мимо, но одна мысль о том, что тогда, много лет назад, он мог жениться бы на крепостной крестьянке приводит его в ужас. Терзаемый чувством стыда и чувствуя нелепость и пошлость сложившейся ситуации, Николай Алексеевич спешно покидает постоялый двор.

Наденьку тоже взволновала эта встреча, в порыве откровенности она признается в своих чувствах, которые она свято хранила все это время, но заставить себя простить возлюбленного так и не смогла, хотя понимает, что барин никогда бы не связал свою жизнь с ней, обыкновенной крестьянкой.

Даже в наши дни бывают обстоятельства, мешающие соединиться влюбленным сердцам.

А человек, живущий моральными и социальными устоями не только калечит другому жизнь, но сам себя лишает возможности предаться великому чувству любви.

Люди, ни разу не испытавшие чувства влюбленности, никогда не узнают, что любовь – это огромное счастье, восторг, наслаждение, а не знавшие любви по праву могут считаться неполноценными существами, несчастными и обделенными.

Сочинение 3

Это всё-таки грустная история о воспоминаниях и результатах. Встретились два человека через тридцать лет. Один из них другого обидел когда-то, а теперь понимает, что виноват. Но ничего не изменить уже!

Только Николай Алексеевич руку Надежде поцеловал, чего делать не полагалось по статусу и традициям. И то жалеет об этом! Хорошо, что их никто не видел, так он думает. Конечно, это эмоции и чувство вины заставило его так поступить. И всё-таки слишком он закомплексованный. Думает о других – об их мнении.

Ему бы сейчас, так как его жена давно сбежала с другим, попросить Надежду его простить, предложить брак. И стать счастливым, хотя бы на старости, как говорится, лет. Тем более, что она его ждала обратно всю жизнь, ни за кого не пошла. Плюс она не нищенка, наоборот. У неё свой постоялый двор, удивительно толковый и аккуратный, как Николай и заметил.

Ей бы сделать свой бренд, по всей стране сеть! И с его связями в высшем обществе клиентов было бы много! Может быть, ещё родился у них ребенок, ведь Надежда моложе своих лет выглядит, бодрая и красивая… А сын у Николая Алексеевича вырос, по его словам, подлецом.

Пожилой мужчина считает, что его так жизнь наказала… Наверное, он чувствовал свою вину, поэтому и «разрешил» жене сбежать, а сына считает подлецом.

Внутренние ограничения не позволяют Николаю остаться с Надеждой. И речь даже не о постоялом дворе и детях, а просто о том, чтобы старость коротать. Но, возможно, этот бодрый старик считает, что ещё рано ему о таких вещах думать. Он не может представить её хозяйкой своего дома в Петербурге…

И будет ещё встреча лет через двадцать. Тогда уж, я надеюсь, что после этой странной встречи, когда уже всё выяснили, Надежда вспомнит о себе и согласиться на одно из предложений. Она ведь не забыла о том, что женщина – в красивой одежде ходит хотя бы.

А простить ей нужно всё-таки, ведь лишнее напряжение – помнить и злиться. Каждый раз испытывать негатив при воспоминании. Она ведь хотела совершить самоубийство, но хорошо, что отвлеклась на другое.

Не простила, но и мстить не стала – яд не подмешала в чай!

Она не могла отдать ему всю свою красоту, как там написано… А ещё там написано, что он ей стихи читал про темные аллеи. Вот почему и название такое. Но оно наверняка символично… Темные, как прошлое героев.

По-моему, когда мы встречаемся с нашими обидчиками, хорошо, если мы их плохой поступок смогли повернуть себе на пользу!

Тема любви в рассказе «Темные аллеи» (И.А. Бунин)

Тема любви в рассказе Ивана Бунина «Темные аллеи» является центральной. Писатель очень любил эту тему и часто возвращался к ней в своих произведениях. Бунинская любовь – это вечное чувство, которое обычно что-то оставляет по себе: слезы, боль, радость, страдания, умиротворение, надежду, веру.

В рассказе «Темные аллеи» описание любви вызывает трепетные чувства. По сюжету Николай Алексеевич остановился в горнице, где повстречал свою старую знакомую Надежду. Когда-то между ними была огромная любовь, но они вынуждены были расстаться. Теперь же Николай Алексеевич – мужчина в годах, который, впрочем, не утратил прежней красоты.

Он все также подтянутый, стройный, несмотря на седовласый грубый волос над губами. Надежда же в свои сорок восемь лет все также прекрасна. Эта случайная встреча стала для них обоих большим потрясением. С их разговора становится ясно, что Николай Алексеевич не рискнул жениться на бедной девушке Надежде. Все-таки социальный статус дал о себе знать.

Тогда он решил, что лучшим выходом для их обоих будет расставание. Вскоре Николай Алексеевич женился на другой, которая родила ему сына, но не подарила настоящее счастье. Эта женщина изменила ему и бросила его.

Сын также не стал самым прекрасным звеном, соединяющим цепь жизни. Он вырос в морально неполноценного человека, «негодяя», как выразился сам Николай Алексеевич.

Какой же им видится та юношеская любовь по прошествии стольких лет?

Надежда – хозяйка горницы. Она не замужем, ведь всю жизнь любила одного человека – Николая Алексеевича. Она не смогла полюбить другого и пронесла это светлое чувство через все превратности строгой судьбы.

После того, как любимый оставил ее, Надежде дали вольную и она отправилась устраивать свою жизнь. Теперь она богатая и почитаемая хозяйка. Женщина умеет вести дела, у нее всегда чисто и убрано.

Именно этот факт отмечает Николай Алексеевич, когда появляется на пороге горницы.

Для Надежды любовь – это смысл жизни, это то чувство, на котором основываются все остальные. Когда «стройный старик-военный» спрашивает ее о замужестве, женщина в удивлении отвечает, что этого никак не могло быть.

Как она могла даже подумать о браке с другим, если любила Николая Алексеевича? Для нее это абсолютно не допустимо, то есть становится понятно, что эта женщина никогда не согласилась бы на брак по расчету или любви со стороны мужчины.

Все эти тридцать лет, что они не виделись, Надежда носила в себе любовь к этому человеку и сохранила сильнейшее чувство до момента их встречи. Интересно, что имя героини отображает ее состояние души.

Любовь, которая все это время жила в ней, наверняка позволяла надеяться, что в один прекрасный момент барин появится снова в ее жизни. И тогда, возможно, она получит еще один шанс на счастливое будущее.

И пускай ей уже не пятнадцать и ему не двадцать, ведь главное не года, а чувства.

Для Надежды те юные ощущения до сих пор остаются реальностью. Да, молодость уже прошла, но не любовь.

Женщина с обидой и горечью вспоминает, как любимый оставил ее: «Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот… Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы меня бросили, сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем». Для него это все было словно игра, а для нее самые лучшие и одновременно самые страшные дни в ее жизни.

Он твердит, что все в нашей жизни временно и имеет свойство заканчиваться. И с этим женщина никак не может согласиться, ведь в ней до сих пор не погас тот огонек любви. Более того, он перерос в обиду. Ей больно от того, что любимый растоптал ее чувства одним крепким шагом вперед. Надежда так и не смогла ему простить, ведь он уничтожил не только их отношения, но вместе с ними и всю ее жизнь.

Теперь она хорошая хозяйка, красивая женщина, которая никак не может расстаться с лучшим другом молодости – горьким одиночеством. Отсюда и обида. Не обижается только тот человек, которому другой безразличен.

Обида – последствие задетых чувств. И все же любовь в ней оказывается сильнее обиды.

Ведь в конце рассказа Надежда переступает через все свои горестные тридцать лет одиночества, чтобы с вечной теплотой в сердце поцеловать руку любимому человеку.

Я думаю, что это тип идеальной женщины, которая тонко чувствует картину мира и умеет любить по-настоящему. Ее последний поступок является тому ярким доказательством. Надежда смогла переступить через себя и поцеловать руку человеку, который буквально испортил ей всю жизнь. Вот так выглядит настоящая любовь, это она прикоснулась устами женщины к руке уже старого Николеньки.

Николай Алексеевич имеет иные взгляды на всю эту ситуацию. Для него их любовь осталась приятным воспоминанием. Это тот момент, когда можно с теплой грустью вспомнить даже об ошибках молодости.

Когда он узнает Надежду, то переменяется в лице: он сразу же краснеет.

Возможно, нахлынувшие чувства были столь сильны, что он на минуту почувствовал себя тем молодым бравым Николенькой, который когда-то краснел даже при одном виде прекрасной любимой девушки.

С другой стороны, предположу, что он покраснел из-за того, что перед его взором стала картина их расставания. Я думаю, что Николай Алексеевич прекрасно понимал, как несправедливо обошелся с этой женщиной.

И пускай уже прошло тридцать лет, даже воспоминания об этом вызывают такую реакцию. Барин относится к любви с некой ноткой философии. Он встречает Надежду, как старую знакомую. Расспрашивает ее о том, как она жила все это время, замужем ли.

То есть ставит ей обычные вопросы, которые обязательно звучат в разговоре старых знакомых, не видевших друг друга много лет.

Тот факт, что Надежда до сих пор не замужем кажется ему странным. Он помнит её пленяющую красоту, ему даже становится жаль, что все это время она безвозвратно увядала.

Если для Надежды все чувства реальны и до сих пор живы, то для Николая Алексеевича все обстоит совсем не так. Он думает, что все в нашей жизни имеет свойство заканчиваться. Он сравнивает любовь с молодостью.

Для Николеньки это чувство не является особенным, оно такое же приходящее и уходящее, как и другие вещи в человеческой жизни.

Вот только старость смотрит на молодость не укоризненно, а с осознанием и легкой завистью. Теперь, по истечении стольких лет, любовь для барина – лишь воспоминание: «Все проходит. Мой друг, – забормотал он. – Любовь, молодость – все, все.

История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать». Но вдруг Надежда говорит о том, что «все проходит, но не все забывается». Интересно, что реакция его была «болезненной».

Он даже представить себе не мог, что эта женщина сможет любить его всю жизнь, даже не имея возможности быть рядом или же увидеть. Прошло столько лет, а она все также стоит перед ним с открытой душой. Возможно, он даже не ей говорил слова о том, что «все проходит и все забывается». По моему мнению, он себя успокаивал. Ведь в конце старик не выдержал, а отвернулся и попросил ее уйти.

Он понял, что проиграл. Николай Алексеевич рассказал Надежде о своей неудачной женитьбе для того, чтобы хоть как-то облегчить себе совесть.

Впрочем, он даже задумался о том, сделал ли он тогда правильный выбор. Но барин не смог представить вот эту Надежду в образе его жены и матери его детей.

Я думаю, это оттого, что он все-таки любил ту молодую красавицу, а с этой у него только общие воспоминания.

Какую же роль в этой печальной любовной истории играют темные аллеи? Надежда вспоминала, что когда-то Николай любил читать ей стихи. Одним из таких поэтических произведений был стих Огарева «Обыкновенная осень». Я думаю, что темные аллеи символизируют их несчастную любовь.

Весь этот их совместный путь привел к тому, что они заблудились среди темных аллей. Красавец-аристократ оставил Надежду одну в этой темноте и ушел искать выход в одиночку. Женщина не захотела выходить из пленяющих объятий темных аллей, ведь она могла продолжать жить только там.

Николай же думал, что нашел выход, но когда внезапно через столько лет увидел свою любимую снова, то понял, что он сам себя обманул.

Любовь – это сильное чувство, которое никогда не оставит человека холодным, даже после своего ухода. Все люди по-разному умеют любить. Кто-то живет только потому, что он любит, как Надежда, а кто-то может влюбляться несколько раз и рассматривать эти истории любви как лучшее, что было в его жизни.

Николай Алексеевич был в полном смятении после этой встречи, потому что любящее сердце Надежды смогло сказать ему за эти совместные минуты намного больше, чем он сам понял за тридцать лет жизни без нее.

Наверное, лучше жить с позицией барина, помнить, что все проходит, иначе можно на всю жизнь остаться несчастной чувственной Надеждой.

ШколеNET

В сборнике «Темные аллеи» главная тема — любовь. И. А. Бунин показывает нам не только светлые, но и темные стороны любви, что символизирует и само название сборника. Возьмем для примера открывающий его одноименный рассказ. Сюжет его прост. Старик генерал приезжает на почтовую стан­цию в Тульскую губернию и встречает свою возлюбленную, с которой не виделся тридцать пять лет.

Он не сразу узнает На­дежду, ныне — хозяйку постоялого двора, где когда-то про­изошла их встреча. А узнав, внезапно выясняет, что все эти годы она любила его одного. Генерал Николай Алексеевич пы­тается оправдаться перед Надеждой, что столько лет не наве­щал ее: «Все проходит, мой друг.. . Любовь, молодость — все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит.

Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать» . Но больно уж неуклюжи, неискренни эти объ­яснения. И Надежда мудро отвечает постаревшему генералу: «Что кому Бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь — другое дело» . Бунинский герой не верит: «Ведь не могла же ты любить меня весь век! » Однако оказы­вается, что могла.

И Надежда «с недоброй улыбкой» укоряет своего возлюбленного: «Очень бессердечно вы меня бросили, сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем» , хотя и сознает, что «поздно теперь укорять» . Генерал как будто не испытывает раскаяния: «А! Все проходит. — Все забывается» . Но на самом деле На­дежда права: «все проходит, да не все забывается» .

И Николай Алексеевич так и не смог забыть свою первую любовь. Напрас­но молил он: «Уходи.. . Уходи, пожалуйста» . И неожиданно проговаривается: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила» . Выясняется, что не простила. Надежда не простила его, она признается: «Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя» .

И Николай Алексеевич вынужден как бы извиняться, оправдываться перед бывшей возлюбленной: «…Никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, — жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя.

Сына обожал, пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести.. . Впрочем, все это тоже самая обыкновенная пошлая история» . Нам понятно, что старая любовь сохранилась, что герои рассказа по-прежнему любят друг друга.

Когда генерал уезжа­ет, он признается сам себе: «Разве неправда, что она дала мне лучшие моменты жизни? » Судьба мстит ему за измену первой любви. Счастья в семейной жизни Николай Алексеевич так и не обрел. Он понимает, что упустил данный ему когда-то шанс.

Когда кучер рассказывает генералу, что хозяйка постоялого двора дает деньги в рост и хотя и справедлива, но «крута» : не отдал вовремя — пеняй на себя, генерал проецирует эти слова на свою несложившуюся жизнь. И герой размышляет: «Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты.. .

Но, Боже мой, что же было дальше? Что, если бы не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялого двора, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей? » Сословные предрассудки в свое время помешали буду­щему генералу соединить свою судьбу с простолюдинкой. Но любовь к ней не ушла из его сердца и мешала обрести счастье с другой женщиной, мешала достойно воспитать сына. Измена, совершенная в молодости Николаем Алексеевичем, подсозна­тельно преследовала его всю жизнь. более месяца назад

Тема любви в рассказе И. Бунина «Темные аллеи»

«Темные аллеи» — так назван рассказ И. А. Бунина, в свою очередь давший заглавие целой книге, опубликованной в Нью-Йорке в 1943 году и проникнутой сильным чувством тоски по России. Сам писатель назвал этот сборник книгой о любви. Она стала последним произведением Бунина-прозаика, завершением его творческого пути. Почему «Темные аллеи» автор связывал с Россией?

Кругом шиповник алый цвел,  Стояли темных лип аллеи…

Темные липовые аллеи — характерная особенность русских усадеб, составлявших их красоту. Именно там, под сенью тенистых лип, зародилась первая молодая любовь Надежды и Николая Алексеевича — главных героев рассказа.

О чем же этот рассказ? О любви, о встрече, о жизни двух людей. Фабула его проста: в молодости была любовь; потом наступило расставанье, длившееся тридцать лет; многолетняя разлука прерывается встречей главных героев на почтовой станции.

Именно эти события из жизни сорокавосьмилетней Надежды и шестидесятилетнего Николая Алексеевича выбирает Бунин, считая их главными. Историю же семейной жизни главного героя писатель рассказал нам кратко, всего лишь в пяти предложениях.

( Без памяти любил жену — но она его бросила; обожал сына — а вырос из него негодяй). Покинув Надежду и женившись на женщине своего круга, Николай Алексеевич не стал счастливым. Он не смог переступить через давно установившиеся в обществе правила.

И ему надо было прожить большую жизнь, чтобы понять очень важную истину — деньги, высокое социальное положение вовсе не являются главными в жизни. Для счастья человеку нужно всего лишь малость — надо любить по-настоящему, искренно и бескорыстно. Жена Николая Алексеевича его не любила, ее интересовали только деньги.

«А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя», — с болью говорит Николай Алексеевич. Поэтому их сын не стал хорошим человеком, а «…вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести…», так как вырос без любви.

«В чем же источник трагедии, сопровождающий всякую большую любовь?» — словно спрашивает своих читателей Бунин. И сам же отвечает: «В социальном неравенстве». В прошлом главные герои любили друг друга и были счастливы.

Но прошло время, и Николай Алексеевич бросил Надежду («история пошлая, обыкновенная»). Он предпочел отказаться от любви простой девушки, поддавшись общественному мнению.

Его волновало то обстоятельство, что люди из высшего общества скажут о нем и Надежде и как она будет выглядеть в окружении светских барышень.

«Что, если б я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» — с ужасом представляет себе Николай Алексеевич. Его возлюбленная не имела ни богатства, ни знатности, ни имени, ни положения в обществе, но она обладала богатой душой. К сожалению, такого приданого было не достаточно для счастья Николая Алексеевича.

Кому же из героев рассказа Бунин отдает предпочтение? Конечно, Надежде. Эта женщина простого звания так и не вышла замуж и сохранила свою любовь к человеку из высшего общества, который оскорбил ее чувства.

Преданность и верность, благородство и великодушие — вот те качества, раскрывающие богатство души простого человека. А сам Николай Алексеевич, поддавшись условностям светского общества, выглядит жалким, малодушным и слабохарактерным.

Безусловно, для него любовь к Надежде воспринимается как прекрасное мгновение, а для самой Надежды, сохранившей чувство на долгие годы, любовь — это вся жизнь.

В рассказе «Темные аллеи» Бунин привлекает внимание читателей к проблемам лирико-философского характера, когда размышляет о любви, времени и памяти. Влюбленный человек воспринимает мир и людей идеальными. Но время неумолимо бежит вперед и заставляет все забыть.

Память выбирает из прошлого и поэтически преображает те мгновения, когда человек по-настоящему любил и был счастлив.

Бунин описал в своем рассказе именно такую ситуацию, когда его стареющий герой вспомнил о своей любви к Надежде как об «истинно волшебных» минутах жизни: «Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни… Да, конечно, лучшие минуты.

И не лучшие, а волшебные!» «Молодость у всякого проходит, а любовь — другое дело, — отвечает Надежда. — Все проходит, да не все забывается». Много событий было в ее жизни: «Долго рассказывать, сударь». Но жила она только любовью к Николаю Алексеевичу.

«О любви не говори, о ней все сказано». Однако Бунин говорит об этом чувстве по-своему.

Для героев его рассказа «Темные аллеи» и других рассказов из этого сборника любовь — это «недоумение счастья», это мгновение, которое трагично уже потому, что его нельзя вернуть. К пониманию этого герои Бунина приходят не сразу, а позже.

Это может наступить и через пятнадцать минут после расставания с любимой («Солнечный удар»), и через тридцать лет («Темные аллеи»). Чувство любви у Бунина лишено пошлости, оно высокодуховно.

Рассказ «Темные аллеи» — небольшой по объему (всего четыре страницы) — но глубокий по содержанию, задает тон всему дальнейшему повествованию. Он часть целостного восприятия художественного мира, содержащего неповторимые черты авторской индивидуальности.

Проблема любви в рассказе И. А. Бунина “Темные аллеи”

Любовь – это самое светлое чувство, но, к сожалению, оно часто приносит нам страдания. Безответная любовь, разлука влюбленных людей или преграды, мешающие быть вместе. Например, различие в социальном статусе.

Именно эта проблема затрагивается в произведении Бунина И. А. “Темные аллеи”. Автор раскрывает эту проблему на примере главных героев. В обществе того времени существовало жесткое правило, согласно которому брак между людьми различных сословий невозможен. Любовь между барином Николаем Алексеевичем и крестьянкой Надеждой

возникла несмотря ни на что, но ей не суждено было стать счастливой.

Николай Алексеевич оставил Надежду и остался несчастлив в личной жизни. Крестьянка Надежда пронесла свою любовь через всю жизнь и тоже осталась одна. Она не смогла простить его за причиненные страдания, так как он так и остался самым дорогим человеком в ее жизни. Николай Алексеевич обязан был следовать правилам, установленным в обществе, и не рискнул пойти против них.

Ведь если бы он решился жениться на Надежде, то встретил бы непонимание и презрение окружающих. А бедной Надежде более ничего и не оставалось, как смириться со своей судьбой.

Светлые аллеи любви между барином и крестьянкой невозможны были в те времена, но эта проблема уже не личная, а общественная.

В наше время союз между людьми из разных слоев уже вполне возможен, так как границы между социальными классами стали менее четкими.

При определенных обстоятельствах барин может стать крестьянином, а крестьянка барыней, от происхождения так много уже не зависит. В своем произведении Бунин И. А.

хотел передать драматичность судеб героев, которые расстались, будучи влюбленными. Любовь в этом мире оказалась особенно хрупкой и обреченной.

Однако, любовь героев осветила всю их жизнь и осталась в памяти обоих лучшими мгновениями.

История драматичная и, в то же время, романтично-прекрасная.

(1 votes, average: 5.00

Воин России № 3 2021 Г.

ПРОЗА

Александр ПОПОВ

Александр Иванович ПОПОВ родился в 1921 году. Ветеран Великой Отечественной войны. Во время войны был младшим лейтенантом, летчиком-истребителем 431-го истребительного авиационного полка 315-й истребительной авиационной дивизии 15-й воздушной армии. Умер Александр Попов в 2001 году.

Предлагаем вниманию наших читателей его воспоминания, подготовленные к печати одной из двух дочерей Александра Ивановича, Надеждой Александровной, и его родным братом Владимиром Ивановичем.

Сам о себе Александр Иванович написал: «Совершил восемьдесят семь боевых вылетов. Плен. Шел от границ Дании, Германии, с Запада на Восток, без ноги, в возрасте двадцати двух лет. Опять плен. Освобождение. Снова лагерь – только советский. Реабилитирован. По образованию юрист, строитель. Вырастили с женой двух дочерей – врачи. Честь солдата не посрамил».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предваряя воспоминания моего брата-легенды, я опишу место, где он родился и жил. А родился он в Соль-Илецке Оренбургской области, бывшая Илецкая Защита – граница с Туркестаном (ныне Казахская Республика), 77 километров к югу от Оренбурга.

Беглый люд селился вдоль рек, на пригодных для проживания местах. Илецкая Защита значится по записи с 1754 года, где уже добывалась открытым способом соль, которая, по отзыву М. В. Ломоносова, являлась очень хорошей по своему составу и отправлялась по реке Илек-Урал (Яик) в центр России. Рядом же была гипсовая гора высотой 200 м.

Эту станицу омывала родниковая речка, звалась она Монашка, так как на берегу этой реки стоял женский монастырь. Дальше речка образовывала два рукава, которые потом соединялись в реку Илек, а дальше в реку Урал. В 1895 году речка прорвала дамбу и затопила шахту, где добывалась соль. Образовалось соляное озеро. Соль начали добывать подземным способом – шахтным. Во времена Николая I была возведена тюрьма. При Александре II построили железную дорогу, которая прошла через Илецкую Защиту и двинулась дальше в Среднюю Азию.

В настоящее время старая шахта обрушилась, соль добывают в другом месте. Соляное озеро ушло под землю в результате образовавшейся трещины. Остался котлован. Через несколько лет озеро восстановлено. Сейчас оно огорожено железным забором, и на него можно попасть только за плату.

Владимир ПОПОВ

СУДЬБА, ОПАЛЕННАЯ ВОЙНОЙ

Посвящается моим детям, внукам

и новому поколению,

которое будет жить после нас.

РОДОСЛОВНАЯ

В далекие царские времена в Илецкую Защиту судьба забросила одного из Поповых. Откуда-то из центральной России.

Слышал от родителей, что предок был чернокнижник, сослан на каторгу – на соляные разработки. Отбыв наказание, осел в тех местах. В Оренбургском крае взяло свое начало родословное древо Поповых.

Мать Арбузова. Ее семья – выходцы из казаков, живших по Илеку в поселке Мертвецовка. В ее родословной бабушка была казашкой. Предок украл ее у кочевавших за Илеком казахов. Раньше было такое – русские воровали себе жен у казахов, казахи у русских.

До сих пор в Соль-Илецке стоят дома Поповых по улице Уральской, построенные до революции с купеческим размахом: кирпичные, с палисадниками, с огромными амбарами под железной крышей для хранения зерна. В одном из них располагается малярийная станция, в другом детская поликлиника. Это дома отцовских дядей, были они до революции богаты, торговали хлебом и скотом.

О моем деде Василии Филимоновиче рассказывали отец и его сестры Мария и Екатерина.

Мой дед родился в зажиточной семье торговца, было их пять братьев. Два Семена, Елисей, Алексей и мой дед – Василий. Два брата Семена пошли по стопам отца, стали торговцами хлебом, скотом, имели свое хозяйство. Елисей держал лавку с бытовыми товарами. Алексей учился, был мелким служащим. Моего деда отец (прадед Филимон) также стал приучать к торговому делу.

На первый раз снарядил его в Уил, к Каспийскому морю, к казахам. Дал ему несколько подвод с товарами. В то время деду Василию было лет семнадцать. Уехал дед в Уил и пропал. Месяца через три заявляется домой в казахском зипуне без ничего. Все промотал, пропил! Прадед лупил его до потери сознания, вдобавок сломал ему ногу и бросил на сеновал. На сеновале дед висел на ремнях, чтобы срослась нога. Вылечился, женился на казачке из станицы Угольное.

Предок дал деду Василию в надел лавку с товарами, умещавшимися на двух подводах. Товары он не довез до Угольного, часть их проиграл тут же в трактире на краю городка, часть разбросал по дороге. Решил жить по-своему. Уезжал в Казахстан в орды, набирал табун овец или другого скота, гнал их к Оренбургу на Меновой двор. На Меновом дворе сдавал приезжим из России. Знал нравы и устои казахов прекрасно. Говорил на их языке, пользовался у них уважением, но страдал запоями. Когда шел из таверны, шатаясь, то детвора дразнила его: «Филимошка – картонная ножка, куплю это, продам то…»

После отцовской порки он остался хромым.

Обосновался в станице Угольное, росли у него дочери и мой отец Иван.

Дед мог спиртного не брать в рот годами, становился зажиточным, называл себя купцом.

Как правило, запой с ним случался в Оренбурге, когда он был при деньгах. Спустив имеющиеся в наличии деньги, направлялся в сторону дома пешком. Закладывал имеющиеся у него дома ковры, посуду, мог заложить корову. Бабушка расплачивалась с долгами, доходя до нищеты. Пьянство длилось до года. Возвращался, как правило в Илецк, к брату Семену-младшему. Тот отхаживал его по рецепту: баня – рюмка водки – сон. Лечение длилось до тех пор, пока дед не скажет: «Все, я здоров».

Начинал все снова: едет к своим друзьям-казахам, набирает в долг табун, гонит на Меновой двор, возвращаясь, расплачивается, набирает вновь, и так три-четыре раза за сезон. Жизнь входит в свое русло. Семья обеспечена, он богат. Так продолжалось до Первой империалистической войны.

Перед ее началом он запил, семья вновь осталась нищей. Сестры пошли в няньки, домработницы, наш отец Иван Васильевич нанялся в работники. Грянула революция, дошла до здешних мест. Казаки сопротивлялись установлению советской власти в станицах. Поскольку дед был мещанином, с казаками не в ладах, решил из Угольного перебраться в Илецк. У него были две лошади, как две капли воды похожие друг на друга, чалые. Он их не закладывал. Когда выезжал из Угольного, случилось наступление красных, снарядом ранило лошадей. Он недолго думая пристрелил их, бросив скарб, пришел с бабушкой в Илецк. Как выяснилось, дом в Угольном сгорел. Дед с бабкой остались нищие в прямом смысле этого слова.

В такой жизненной обстановке вырос мой отец. Проживая в Угольном, считался мещанином, земельного надела не имел. В восемнадцать лет был призван в царскую армию.

О службе в армии отец не рассказывал. Был он молод, неграмотен, революцию не понимал. Случилось братание солдат на фронте, он братался. Сказали «штык в землю и по домам», он так и сделал. Добрался до дома в Угольном. Его стали обрабатывать казаки, предлагали вступить в войско. Обещали записать в казаки, дать земельный надел.

Он почуял, что дело плохо, да и уехал от них в Илецк. В Илецке то белые власть захватят, то красные придут. Случилось так, что он попал в госпиталь санитаром к врачу В. В. Чернову. В госпитале лечили и красных, и белых, вплоть до упрочения советской власти в Оренбурге. Гражданскую войну пережил, работая в госпитале санитаром.

На одной из вечеринок повстречал мою мать, казачку, жившую в то время со своим отцом в Илецке. В 1919 году поженились. Не хотели отдавать родители Любу за Ивана, в то время красивого молодца. Родословная у него была плохая: сын пьяницы, нищего.

Революция, Гражданская война сравняла сословия. Мои родители стали жить вместе с началом становления советской власти. Трудное время пережили они. В период разрухи, в голодный 1921 год, родился я, их первенец. Помню полуподвальную комнату, койку, нары за печкой, деда. Помню черный сундук, на котором сидел я и спрашивал маму: «Почему меня назвали Шуркой? Вырасту большой, и будут звать меня Шуркой Ивановичем!» Не мог понять, что когда вырасту, будут называть меня Александром Ивановичем. Помню деда Василия Филимоновича Попова. Он был лысым и хромал на правую ногу.

Жила с нами вместе и младшая сестра папы – Катя. Рядом жил дед Владимир Григорьевич Арбузов, ходил к нам за молоком с эмалированным кувшином – синим с черным кругом на боку (эмаль была отбита). Дед Арбузов кроме хозяйства, по тем временам зажиточного, занимал пост старосты в большой церкви в центре поселка. Помню, ходил в церковь, у монашек воровал просвирки, за что от деда получал солидную взбучку.

Дед по матери, хотя и рос сиротой, был по тому времени грамотен. С тем, чтобы учить своих детей (а их было семеро: четыре мальчика и три девочки), переехал жить в Илецк. Старший и младший, дядя Иосиф и Иван, получили высшее образование.

Дед был смышленым и приобщился к церкви. Добился, чтобы его поставили старостой церкви в поселке Мертвецовка. После революции его перевели в собор (главную церковь) в Соль-Илецке. Помню, большая ухоженная церковь с каменно-железной оградой на кирпичных столбах, золоченые кресты, красивый вход. Внутри отделка исключительная. Не помню, хоронили в ограде кого или нет. В конце двадцатых этот собор закрыли. В связи с закрытием церкви деда посадили в тюрьму. Я с бабушкой ходил к нему на свидания. Деда арестовали за то, что во время закрытия церкви он сказал: «Церковь закрыть вы можете, но религию, веру в Бога у народа не отмените. А народ не будет верить в Бога тогда, когда на ладошке волосы вырастут». Деду дали за это «преступление» три года. Отбывал срок наказания в Соловках. Привез оттуда деревянные резные шахматы.

Когда посадили деда, жившие в доме и уже тогда женатые дядя Вася и дядя Петя уехали в Среднюю Азию (город Коканд). Остались в доме бабушка и тетя Таля. Приехал к ним в дом какой-то начальник и выгнал их из дома. Бабушка с тетей Талей пошли блукать по родственникам. Из дома они ничего не взяли. Сохранилась картина Киевско-Печерской лавры. Она находится сейчас у дяди Васиной дочери. У меня остался портрет А. С. Пушкина.

В доме деда было много книг. Меня интересовали хрестоматия и зоология. Выпросив их у деда, заставлял мать читать мне. Книги я любил, смотрел картинки, но читать и писать научился, пойдя в школу.

Дед после заключения жил в Азии, потом приехал в Илецк, купил себе землянку, жил там с бабушкой и тетей Талей.

В 1937 году опять пришли за дедом, застали его лежащим на лавке. Он умер от воспаления легких.

Родители купили землянку. Были лошадь, корова и несколько овец. Папа сеял пшеницу, зимой занимался извозом. Нашими соседом оказался Долгов Павел Леонидович – член партии с 1911 года, свидетель Ленских расстрелов. Он работал в органах советской власти. Долгов устроил папу на работу в отобранную у хозяина хлебопекарню. Так отец стал пекарем-кондитером.

ДЕТСТВО

Учиться пошел в 1929 году, с восьми лет. Детство мое омрачалось болезнями. Рос я по сравнению со своими одногодками хилым. Лет в пять перенес операцию на пояснице. Чуть что, болею. В четвертом классе замотала лихорадка, часто болел живот. В пятом классе, когда сделали операцию аппендицита, обнаружили эхинококк в печени. Вырезали его. В пятом классе из-за болезни я остался на второй год.

Разводили кроликов. Подросли, мы нашли себе новое занятие: голуби. Хозяйство вели мы с Горкой сами. Вставали рано, никто нас не будил. Пугнем с Горкой две стаи, они сливались в одну. Любовались их полетами часами. Продавали голубей, покупали корм, деньги даже оставались, на них я покупал книги. Чтением увлекся, едва научился читать. Читал ночами напролет, лежа в постели, когда был болен.

С пятого класса я сидел за одной партой с Колей Глаголевым. Учился он вдумчиво, хорошо, был прилежный, дисциплинированный. В учебе влиял на меня, а я и сам старался не отставать от него, брал с Коли пример. Так и закончили с ним десять классов, сидя за одной партой. После операции кончились мои болезни, но в росте я отставал от сверстников.

Окончив семилетку, ребята стали поступать в училища, техникумы. Мне некуда было идти, нужно было подрасти. Решил продолжать учебу в восьмом классе. К этому году построили новую школу-десятилетку, где мы начали учиться. В это время на весь Соль-Илецкий район восьмой класс был один.

Семейных трудностей не замечал – нужно было просто помогать отцу. Нас в это время было пять братьев, я – первенец. Рос, мужал, потом появились мечты юности. Благодаря голубям я обратил внимание на голубизну неба, на бездонный воздушный океан, на простор. Порой так хотелось оказаться на высоте и взглянуть на землю!

Спасение челюскинцев, первые герои-летчики: Ляпидевский, Левоневский, Каманин, Доронин, Слепнев, Молоков и Водопьянов. Перелет Чкалова, Байдукова и Белякова. Перелет Гризодубовой, Осипенко и Расковой.

Укоренилось мечта стать летчиком, огорчал только мой малый рост. Я стал усиленно заниматься своим физическим развитием. Во дворе сделал турник, приобрел гири. Вставал рано, холодной воды не боялся. Так закончил десять классов. После выпускного на рассвете пришел домой. Папа встретил меня ‒ пришел только с работы. Показал ему аттестат, поделился с ним, что хочу в авиацию. Он сказал: «Ты человек грамотный, я тебе не пример. Хочешь учиться дальше – учись. Тебе жить, как ты жизнь устроишь – так и будет. Но в авиацию тебя вряд ли примут». Папа рослый, статный, стройный, физически здоровый. Больше о своем будущем я с отцом не говорил.

Шло лето 1940 года. Мои одноклассники стали поступать в институты. Коля Глаголев в пединститут в Оренбург, Борис Морозов в Ростовский индустриальный, Борис Устьянцев подал заявление в летное училище. Кто-то еще не решил, куда пойти учиться.

В июле в газете читаю, что Сталинградское (сейчас Волгоград) военное училище производит набор юношей со средним образованием, срок обучения четыре года, выпускаются из училища инженеры-летчики с высшим образованием. Вот она моя мечта! В это время я, вероятно, четко не представлял, в какую авиацию идти, быть истребителем, или бомбардировщиком, или штурмовиком. Вероятнее всего, я бы пошел учиться на техника, попадись мне такое объявление.

Прочитал это объявление моему однокласснику Ване Горошко, тот согласился ехать со мной поступать. Еще зимой, когда проходили призывную комиссию, нас с ним зачислили в авиацию. Быстро отправились мы в военкомат, где нас немедля оформили.

Радостный пришел домой, сообщил маме, что поеду в Сталинград учиться. Куда именно, не сказал. Мама забеспокоилась: чтобы уехать, нужны деньги. А их, как всегда, нет. Готовясь к вступительным экзаменам, подготавливал к сдаче экзаменов на осень одного парнишку. Его мать принесла двести рублей. Маму я просил не беспокоиться. Тем более, билет на поезд по железной дороге бесплатный.

Пошел последний раз на танцы в сад. С друзьями и подругами прощаться не стал. Утром, вспугнув стаю голубей, ушел из дома на шесть долгих лет, полных радостей, огорчений и горя.

СТАЛИНГРАД

Поезд из Илецка отходил в полдень. Когда с чемоданом в руках я сидел в вагоне, увидел в окно мать. Она стояла в стороне от вокзала и грустно провожала поезд, увозивший меня от нее.

На станции Маячная сел в вагон Ваня Горошко. На пересадке на станции Поворино познакомились с чкаловскими (тогда Оренбург назывался Чкаловым) ребятами, которые, как и мы, ехали поступать в военное училище летчиков в Сталинград. Их было трое. У них было направление областного военного комиссара, проходили медицинскую комиссию областную. В поступлении не сомневались. По росту я всем проигрывал, откровенно завидовал им.

Сталинград. Нашли военное авиационное училище. На проходной предъявили документы. В сопровождении военного прошли в расположение, отведенное для поступающих. В казарме двухъярусные нары, наполовину незанятые, свободных мест достаточно. Определили нас в 39-ю группу. Группа была человек в сорок. Старшина, из военнослужащих, рассказал о распорядке дня, о поведении при прохождении медицинской комиссии и экзаменов. Основное – дисциплина.

На следующий день с утра начало экзаменов. Первый – литература, сочинение. С десяти–одиннадцати часов начало медицинской комиссии, но это завтра. Сегодня интересуемся, как проходят экзамены, как страшна медицина. Тридцать групп прошли медицинскую комиссию, сдали экзамены. Отсев громадный, особенно на медицинской комиссии. Будут набирать двести курсантов – две эскадрильи.

Наступил самый решающий день в моей жизни! Проходим в аудиторию для сдачи экзаменов по литературе. С Ваней Горошко садимся за один стол. Мы по учебе в школе были равными. Экзаменатор пишет на доске темы сочинений. И первая радость: «Образы крестьян по роману Михаила Шолохова «Поднятая целина”». Эту тему я знал прекрасно.

Когда начали в школе изучать «Поднятую целину», наша учительница Лидия Ивановна Михайлова дала нам с Колей Глаголевым разобрать эту тему. И мы раскрыли ее прекрасно, я чувствовал, что класс слушал с повышенным вниманием, взрывы хохота переходили в мертвую тишину. Кстати, после этого меня кое-кто начал называть «дедом Щукарем». От Лидии Ивановны мы получили отличную оценку, на которую она была не щедра.

На выпускных экзаменах я писал сочинение на эту же тему. И теперь на экзаменах я не сомневался в отличной оценке. Ваня Горошко сочинение писал на другую тему. Сочинение написали быстро. Проверили друг у друга стиль, ошибки. Среди первых сдали работу экзаменатору. Пошли на медицинскую комиссию. Осмотр на внешность, физические данные, рост, вес. Намерили мне сто пятьдесят шесть сантиметров – предельный рост. Меньше хоть на полсантиметра, не пропустили бы для дальнейшего прохождения медицинской комиссии. Главное препятствие взял! Иду к хирургу, опять измеряют рост. В этот момент нервы мои были на пределе, но я готов был к этим испытаниям.

Врач обратил внимание на шрам на животе, спросил меня, какую перенес операцию. Не моргнув глазом сказал: аппендицит. Врачи переглянулись, покачали головами, поинтересовались, кто и где делал операцию. Вынужден был опозорить Владимира Владимировича Чернова, нашего замечательного хирурга.

Он сделал крестовый разрез живота потому, что во время операции аппендицита обнаружил заражение эхинококком. Это страшная болезнь. Лет через десять я ему признался в обмане, но он был рад за исход операции. Когда сделал операцию, сказал моему дяде – аптекарю Дубинину, что я не жилец, эхинококк может повториться. Но Чернов сделал исключительно чистую операцию.

Хирург пропустил меня для дальнейшего прохождения медицинской комиссии, других врачей я не боялся. Невропатолога прошел уверенно, хотя проверяющие придирались и проводили осмотр дольше всех предыдущих врачей. Многие не проходили именно невропатологов, и их моментально отчисляли. Первый день испытаний прошел.

На следующее утро узнали результаты предыдущего дня. Сочинение по литературе отличное, экзаменатор засомневался в том, что я так хорошо помню цитаты. Я повторил их ему тут же.

И Ваня получил хорошую оценку. Но Ваня Горошко не прошел хирурга и к дальнейшим экзаменам и осмотру не допускался. Не допускались и мои знакомые ребята из Чкалова. Сам не верю: из пятерых допустили к дальнейшим испытаниям меня одного! Мне радостно и в то же время грустно: завтра товарищи покидают меня.

Уж на что на что, а на зрение я не жаловался, но врач признал у меня скрытое косоглазие. Не допускает меня к дальнейшему прохождению комиссии.

С досадой вышел я из кабинета, поддавшись упадническому настроению, но быстро справился с волнением. В жизни никогда не спорил со старшими, тем более с врачом. Решительно возвратился в кабинет, заявил врачу, что он ошибается, что у меня глаза хорошие, что медицинские комиссии всегда проходил без проблем. Вероятно, я так убедительно, так горячо доказывал, что врач отказался от своего решения и оставил меня на повторную проверку. Причем на следующий день. Сутки в моем распоряжении.

Я решил сдавать оставшиеся предметы не в своей группе. Зачетка у меня была на руках, зашел в аудиторию, где сдавали историю, взял билет – без подготовки ответил на пять, по химии на четыре. Утром следующего дня сдал физику. Оставались математика и физкультура.

Вечером в столовой встретился с «корифеем» прохождения медицинской комиссии. Он был старше меня и поступал уже не в первое училище. Рассказал я ему о своей беде, он разъяснил мне, как обвести врача. Нужно было, когда врач прикладывает линейку к глазам, при появлении перед левым, а затем перед правым глазом красной полоски называть примерно одинаковые цифры. На следующий день, подготовленный теоретически, я так и сделал. При прохождении следующих комиссий, уже будучи курсантом, я за собой скрытого косоглазия не замечал и только в сорок лет обнаружил это.

Следующий день прошел без осложнений. Я сдал экзамены, прошел заключительную комиссию, меня признали годным к летно-подъемной службе. Осталась физкультура. Думал, пройдет без осложнений, но вдруг за координацию движения получаю тройку. Тройка – провал. В первых группах получившие тройку отчислялись. Меня же допустили до прохождения мандатной комиссии. С нетерпением ее ожидал, мучительно прошло дня два-три.

И вот вхожу в приемную, стараясь выглядеть бодрым. Комиссия в составе полковников, подполковников и майоров. Но я не волнуюсь перед ними, четко отвечаю на заданные вопросы. Кто отец, мать, где учился, как учился? Как будешь учиться? Ответы были готовы: «С детства мечтал стать летчиком, хочу им быть, буду учиться только на отлично!»

Полковник Нечаев, начальник училища, сказал: «Раз мечтал, значит, будешь! Физкультуру пересдашь через месяц. Если будет снова тройка, то из училища отчислим. Иди, будешь учиться у нас!»

Ура! Я зачислен курсантом Сталинградского военного авиационного училища имени Краснознаменного царицынского пролетариата! Радости не было границ! Но поделиться не с кем, курсанты мне были незнакомы. Домой меня не отпустили. Зачисленные в числе первых уже возвращались из дома на учебу. Много курсантов из Ленинграда. В отделение ленинградцев зачислили и меня – из Соль-Илецка, и одного из Чкаловской области. Впоследствии я узнал, что из нашей области нас было в эскадрилье двое. Выдали форму курсантов училища: синие брюки – диагоналевые галифе, гимнастерку шерстяную зеленую. Галифе и гимнастерка, правда, бывшие в употреблении. Но главное, на гимнастерках были голубые петлицы с крылышками. Сколько я мечтал об этой минуте! Пусть будет тяжело учиться, но летчиком я буду!

Напряженные дни учебы. Начали со строевой подготовки. Целый день на жаре, хотя и наступила осень. Сталинградская жара как наша оренбургская, я к ней привык.

На учебном плацу тощие деревца клена – спрятаться от солнца во время перерыва на отдых некуда. Два месяца строевой подготовки, занятий спортом, четко регламентированный день подтянули, помогли возмужать нам. Мы окрепли физически.

По воскресеньям свободные от дежурства посещали театры, бродили по городу. Мне запомнилось здание универмага, облицованного наполовину зеленой глазурованной плиткой, в подвале которого впоследствии сдался в плен фельдмаршал Паулюс.

Теоретические занятия проходили в аудиториях училища, оборудованных по последнему слову техники. Они были просторными, новой постройки. Преподаватели – высокообразованные инженеры, летчики, штурманы. В основном курсанты учились на четверки и пятерки. Тройки почти не получали. Курсанты были все со средним образованием, а до нашего набора брали с семилетним. Изучали мы самолеты У-2, УТ-2 (Яковлева), И-16.Проходили теорию полета, навигацию, аэродинамику, метеорологию. Изучали авиационные моторы.

К основным предметам относилась и физкультура. Ей отводилось очень много времени. Бег, бокс, батут, колесо, турник, брусья ‒ все было важно и необходимо. Физическому воспитанию летчика, его выносливости, реакции, отводилось как учебное время, так и личное, утром и вечером.

В марте 1941 года нас разбили на летные группы. В нашей группе десять человек. Инструктор-летчик младший лейтенант Дмитриев недавний выпускник училища. Он проводил занятия по курсу учебной летной подготовки. Тренировки проходили в классе на учебном самолете. И вот долгожданный ознакомительный полет. Сколько я ждал его!

Пришли на аэродром ранним утром. Инструктор выстроил нас у самолета, дал последние предполетные указания.

Я стоял у крыла настоящего самолета УТ-2, на котором мне предстояло лететь. УТ-2 – очень красивый по виду моноплан, имел скорость и маневренность значительно выше, чем У-2. Нас, как экспериментальную эскадрилью, на У-2 обучать не стали. В то время все летчики начинали свой путь в небо именно с учебного самолета У-2 – тихоходного биплана. УТ-2 конструкции Яковлева был переходным звеном на пути к истребителям. Курсанты нашей эскадрильи в аэроклубах не учились и ранее никто не летал.

Подошла моя очередь встречать самолет. Сломя голову бегу к посадочной площадке, встречаю его, помогаю инструктору развернуть самолет на земле, подрулить к заправочный стоянке.

Заправили самолет. Моя очередь садиться в кабину. Надеваю парашют с волнением. Как буду вести себя в воздухе? Бывало, что после ознакомительного полета курсантов отчисляли из училища.

Сел в самолет, пристегнулся ремнями, прикрепил к уху слуховую трубку. Доложил: «Курсант Попов к ознакомительному полету готов!»

Инструктор еще раз предупредил, что самолетом будет управлять он, а я должен лишь слегка держаться за управление. Вырулили на старт. Инструктор запросил разрешение на взлет. Оторвались от земли ‒ и мы в воздухе! Все выше и выше, набираем высоту. Внизу окраина Сталинграда, Волга. Никогда в жизни не видел такой красоты: земля ярко окрашена в зеленые цвета, чудная высь неба, горизонт. Улицы города прямые, чистые-чистые, ярко вырисовывались квадраты кварталов. По Волге плывут пароходы. Я не чувствовал полета, увлечен был землей. Не слышал, что мне говорил инструктор, он вынужден был встряхиванием самолета ввести меня в рабочее состояние, отвлечь от чувства радости, охватившего меня. Мы оказались в зоне. Дмитриев показал мне фигуры высшего пилотажа. Внимательно наблюдал за мной, за моим поведением в первом полете. Изучал меня, смотрел, как выдерживаю перегрузки. Стараясь внимательно смотреть и запоминать выполняемые инструктором фигуры, я их все равно перепутал. Перепутал, как выяснилось при опросе, боевой разворот с мертвой петлей. Надо сказать, в то время инструктор разговаривал с курсантом по переговорному шлангу. Многое через шум мотора расслышать невозможно, тем более в первый полет.

Первый разбор полета. Дмитриев отозвался обо мне положительно и даже пошутил, что я сел в самолет не учиться, а покататься, полюбоваться землей, Волгой, Сталинградом, а об учебе забыл. Шутка была веселая, я почувствовал, что воздуха не боюсь.

Полеты проходили в две смены, одна смена с утра, другая в полдень. Особенно мучительно было ложиться спать летом в семь вечера. Дисциплина есть дисциплина. Распорядок дня выполнялся неукоснительно. Командиры дежурили в расположении эскадрилий, нарушители распорядка наказывались.

Пришло время, я научился взлетать и сажать самолет, выполнять фигуры высшего пилотажа. И однажды инструктор сказал мне, что я готов к самостоятельному полету. Это цель, к которой я так стремился. Прошел проверку у командира звена, сделал полет с командиром эскадрильи. В группе пять курсантов летали самостоятельно, я – шестой. Отстающих в группе нет, отчисленных тоже.

Первый самостоятельный полет. Сроду не забуду его. Выруливаю на старт, впереди нет инструктора, я один, прошу разрешения на взлет, даю газ, выдерживаю самолет, чувствую, как он рвется от земли, я придерживаю. Набирается скорость, увеличивается подъемная сила, самолет отскакивает от земли, выдерживаю на метре, затем плавно отпускаю ручку и иду в набор высоты. Делаю первый разворот, осмотрелся – один! Самолет подчиняется малейшему движению моей руки. Потом по кругу, снижение. Посадку совершил хорошо. В последний момент замедления в пробеге самолет не удержал и развернул градусов на сто тридцать. Инструктором замечено. Я оправдываться не стал, да и сам был огорчен. В этот день Дмитриев меня к полету не допустил. На следующий день самостоятельные полеты были без замечаний. После этого я имел право пришить на левый рукав гимнастерки крылышки – знак летчика. Я – летчик!

ВОЙНА

Утром 22 июня 1941 года, разминаясь на футбольном поле, мы услышали слово «война». Страшное слово.

Поменялся распорядок дня, уплотнились дни учебы. Нашу эскадрилью разделили на два отряда. Курсанты, успешно летавшие на У-2, были переведены в отряд для освоения истребителя И-16. Я остался в отряде обучающихся на У-2, был прикреплен к инструктору Сытову. Впоследствии он воевал, получил звание Героя Советского Союза. Ростом он был как и я, а потому знал мои беды. При полете на У-2 я подкладывал на сиденье подушечку, чтобы приблизить управление ногами, выше выглядеть в кабине самолета.

В этой группе летавших самостоятельно было двое. Я летал уже в зону, отрабатывал высший пилотаж. Заканчивая полеты на У-2, по указанию Сытова я отправлялся на рулежную полосу. Там стоял с ободранными крыльями, с усиленными подкосами предназначенный для рулежки учебный самолет И-16. Дождавшись очереди, я садился в самолет, запускал мотор и рулил на нем отведенное время. Ухитрялся делать это раза два-три. Так каждый учебный полетный день. Такая тренировка дала мне уверенность во взлете, посадке и, самое главное, в выдерживании направления при остановке самолета. И-16 при пробеге был очень скор, чуть что мог развернуться на сто восемьдесят, двести и триста градусов. И если не выдержат подкосы, неизбежна поломка самолета. За нашей рулежкой наблюдал инструктор и в подобных случаях отстранял от занятий.

Так прошел июль, август. В сентябре меня перевели к инструктору Подорожному в группу – двенадцатым. Курсанты были рослыми, атлетического сложения. Обучались взлету и посадке на УТИ-4, переходном учебном самолете на истребитель. Подорожный – инструктор спокойный, уравновешенный, прекрасный учитель-командир. Через несколько дней после зачисления меня в группу истребителей Подорожный сказал, что на завтра делает со мной ознакомительный полет. В то время нас обучали на аэродроме около нашего жилого городка. Поскольку я знал, что завтра лечу с инструктором утром с центрального аэродрома, продумал, прочувствовал весь полет. Мысленно совершал его раз за разом, определил свое поведение в самолете.

Утро. Инструктор принял самолет, запустил мотор, прогрел, опробовал. Дал мне разрешение сесть в самолет. Я сел, подогнал сиденья, пристегнулся ремнями, осмотрелся. Спросил разрешение у инструктора запустить мотор. Кивком он разрешил. Я взял твердо в свои руки управление, запустил мотор, прогрел, попросил разрешение на выруливание. Условным знаком попросил механика убрать колодки. Вырулил на старт. Почувствовал, что инструктор придерживает управление. У стартера попросил разрешение на взлет. Резким движением газа проколол свечи. Мотор работает прекрасно. Стартер поднимает флажок в направлении взлета. Удерживая прочно управление, сделал взлет. Инструктор внимательно следил за моими действиями, не мешая мне управлять самолетом. Направился в назначенную зону, сам привел туда самолет. В зоне Подорожный сказал, чтобы я бросил управление и сам стал выполнять разворот, виражи. После велел мне повторять фигуру за фигурой. «Мертвую петлю» и бочку делать мне не разрешил. Ослабив управление, сказал, чтобы я вел самолет на аэродром, на посадку.

По всем правилам я зашел на посадку. Расчет оказался неточным, инструктор исправил eго. Иду на посадку, весь во внимании. Посадка хорошая, зарулил на место заправки самолета. Я, как и надо было, вылез из самолета, очередной курсант должен был подать шланг бензовоза, а я – заправить и уйти на «пятачок». Но инструктор сказал очередному, что следующий летит не он, а снова я. Сажусь в самолет, чувствую, что ознакомительный полет инструктору понравился. В этот день я с инструктором делал полет по кругу, отрабатывал взлет и посадку. На разборе полетов получил хвалебную оценку. Получить похвалу в этой группе значило для меня, новичка многое. Тем более что меня одногруппники называли шпинделем – малышом. На истребителе взлетел самостоятельно в числе первых в отряде, не вылетав учебную норму часов. Проверял меня к допуску на самостоятельный вылет заместитель начальника училища. Это было редкостью.

А война достигла Сталинграда. В один из осенних дней, к вечеру, из-за Волги с востока налетели три фашистские «дорины», нацеливаясь на Сталгрэс, сбросили бомбы. Они в цель не попали, но одна из них угодила на трамвайную остановку, были жертвы. О налете предупреждения от постов ВНОС не было.

В это время я в зоне на И-16 отрабатывал фигуры высшего пилотажа. Как после мне рассказывали наблюдающие за полетом курсанты, я крутился выше пролетавших через мою зону фашистов. Кстати, мой самолет был вооружен и я умел стрелять. Как плохо, что в то время не было связи с самолетом с земли! Сам же я, увлекшись выполнением фигур высшего пилотажа, не заметил пролетавших фашистов. С зоны, заходя на посадку , не рассчитал и вынужден был уйти на второй круг с виражом и горкой. В этот день мне крепко влетело от командира эскадрильи капитана Колганова. Я был выдворен из самолета, и, если бы не война, меня посадили бы на гауптвахту.

Учеба проходила напряженно. Окончившие летную подготовку, программу полетов курсанты выпускались из училища группами.

Кто хорошо научился летать – летал, кто неудовлетворительно – занимался обслуживанием. Фронт забирал и механиков, и летчиков. Группу, в которой находился и я, с выпуском задержали.

Наступила зима 1941-1942 годов. Враг рвался к Москве. Сталинград жил тревожной жизнью, правда, налетов вражеской авиации больше не было.

В училище начали поступать новые самолеты – истребители. Нашу группу снова посадили за парту. Начали изучать материальную часть истребителя Як-1. Все чаще стали появляться над Сталинградом фашистские разведчики. В один из февральских дней 1942 года сержант Лямин совершил таран, отрубил хвост фашистскому Ю-88, сам сел на вынужденную. Первый сбитый самолет привезли к нам в училище. Я видел его.

Война приближалась к Сталинграду, учебные аэродромы занимались боевыми полками. Учеба замедлялась. Учились летать на «яках» с перерывами, когда освобождались аэродромы. Преподавал инструктор Сиркин.

На Як-1 летом 1942 года я уже летал самостоятельно. Учебно-летная подготовка подходила к концу: ходил в зону, обучался стрельбе по наземным целям, воздушному бою. Выпуск наш откладывался. Нас эвакуировали в город Кустанай 5 августа.

Сперва переправили на барже на восточный берег Волги, ближе к железной дороге. Ночью пытался бомбить фашистский самолет. На барже были установлены пулеметы, из-за их стрельбы фашисту не удалось сбросить бомбы прицельно. Однако при поверке нескольких курсантов не досчитались. На барже вначале была паника, и, вероятно, испугавшись попадания бомб на баржу, курсанты бросились за борт.

Мы с Сашей Козловым в бессилии что-либо сделать сели у борта баржи и наблюдали за происходившим авианалетом. Правда, поддавшись нашей невозмутимости, часть курсантов последовали нашему примеру, прекратили метаться по палубе. Утром нас всех вооружили винтовками, дали патроны.

На станции Эльтон на наш эшелон был налет. Но фашистов мы не подпустили. Стоя на платформах, шквальным огнем заставили их отвалить в сторону от эшелона. Они сбросили бомбы в стороне от железной дороги. В ту ночь никто из курсантов не боялся и не прятался, все стреляли стоя в полный рост.

Проезжали Илецк. Была остановка. Я встретился со своей семьей. Папа был на работе, мама и братья дома. Появилась маленькая сестренка Оля. Встреча была недолгой: я боялся отстать от эшелона. На станции меня нашла учительница Лидия Ивановна Михайлова, она интересовалась положением в Сталинграде. У нее там жила дочь Шура – моя одноклассница. Лидия Ивановна заговорила о своих сомнениях в нашей победе над Германией. Но я так убежденно говорил, что она от меня ушла успокоенная. Через несколько дней ее Шура прибыла в Илецк.

В Кустанае учился всего месяца полтора. Группа из десяти человек, в которую входил и я, была выпущена в октябре 1942 года. Мне было присвоено звание «сержант». Окончилась учеба, мечта моя сбылась – я летчик-истребитель. Умею летать на УТ-2, Як-1 и И-16. Получили направление в распоряжение командования Саратовского военного округа. Нас, выпускников, как раньше, не обмундировывали. Отправились в Саратов в форме курсантов.

На станции Илецк пересадка. Зашел домой. Застал моих братьев: Виктора, Василия, Володю, Борю. Мама на работе, трудится вместо отца в пекарне. Папа на фронте.

Я пошел в кинотеатр на танцы. Очень хотелось встретиться со школьными друзьями-товарищами. Но ни в кино, ни на танцах не встретил знакомых лиц, все больше военные, одетых в гражданское мало. Разочарованный вернулся домой. Мама как раз пришла с работы, усталая, постаревшая, а было-то ей всего сорок лет.

Пора прощаться. В часть нужно прибыть в строго назначенное время. На следующие сутки в Саратове получил назначение в 13-й запасной истребительный полк.

После нескольких дней учебы наш полк в неполном составе был брошен под Сталинград. Фашисты, засевшие в городе, были окружены и издыхали. Мы барражировали над линией фронта. Летали четверками, кружились над знакомыми мне аэродромами «Чумрак», «Вороново», СталГЭСом, ожидали транспортные самолеты противника. Сталинград в развалинах, кое-где видны взрывы от выстрелов артиллерии. В воздухе фашисты не появлялись.

Вылеты несложные, беда в том, что горючего в обрез, чуть задержался над линией фронта, до аэродрома не долетишь. В полку были потери от вынужденных посадок. Четыре вылета сделал и я. Один из них с вынужденной посадкой. Хорошо зная сталинградские степи, Заволжье, выбрал ровную, запорошенную снегом площадку, с выпущенными шасси сел уверенно, самолет не повредил. Увлек за собой своего ведущего, он посадил свой самолет без осложнений.

Сталинградская битва закончена. Наш полк отправляется на формирование в город Кузнецк. Меня командир полка взял с собой. Часть летчиков вместе с самолетами передали в другой полк. В это время я оказался без самолета. На моем полетел на задание другой летчик, потерпел аварию. Летать над Сталинградом мне больше не довелось.

В Кузнецке снова началась учеба, полеты. 43-й истребительный полк сформировали. Я во второй эскадрилье, ведомый командира звена Василия Савоськина. У командира эскадрильи – мой однокашник Ваня Шипков. У штурмана эскадрильи ведомый Лева Соловейкин. В нашей эскадрилье Иван Кулик, Геннадий Голубев, Морозов и Кузьменко. В первой эскадрилье летает мой товарищ по училищу Леша Говоров. В начале апреля 1943 года вылетели на фронт.

Запомнилась посадка в Тамбове. В этот день на другой аэродром мы не улетели. Остались в Тамбове. В городе заночевали. Ночью фашисты сбросили малые фугаски – «лягушки», оказалось много неразорвавшихся на летном поле. Вызвали саперов. При осмотре своей «десятки» я обнаружил застрявшую в плоскости «лягушку». Саперы быстро обезвредили ее, механик заклеил поврежденное место. Мы в сопровождении лидера полетели на Брянский фронт. Аэродром «Орлики» близ станций Чербачево и Чернь.

Полк распускается на посадку, командир звена дает команду на роспуск и мне. Встаю в круг, вижу аэродром. Рассчитываю посадку, снижаюсь, начинаю выравнивать самолет. Вдруг у посадочного «Т» нет финишера, взгляд бросил вперед, чувствую, самолету не хватает места для пробега, впереди земляной вал. Плавно, с убыстрением даю полный газ и буквально в сантиметре пролетаю над валом. Даю горку, справа вижу аэродром, на который сел самолет, и сруливает с посадочной полосы.

Впервые случай, едва не окончившийся катастрофой! У меня в заднем отсеке сидит механик. Мог угробить и себя, и механика! Чуть не сел на ложный аэродром! Хотя бы предупредили.

Через три минуты произвел посадку, зарулил в отведенный капонир. Вылез из самолета, показываю механику, чтобы и он вылезал из самолета. Настроение испорчено: не избежать взбучки. Командир мой не сел, охватило беспокойство. Оказалось, он с разворота ушел от группы, блуданул, потерял аэродром, сел последним, горючее было на исходе.

Этот случай стал достоянием разбора полетов. Попало командиру и мне. Оправдываться я не умел, да и не было этого у меня в характере. Это фронт, нужно быть предельно внимательным – быстро ориентироваться, садиться, сруливать с посадочной полосы, освобождая место для других. Фронтовые аэродромы малы. Время строго ограничено, взлет и посадку нужно производить четко. Сажать самолет на аэродроме лучше с подтягиванием, быстро убираться с взлетной полосы. Помнить, что каждую минуту может появиться враг.

Ознакомились с районом действия, изучили по карте местность наизусть. Война во многом изменила местность, не стало многих поселков. Ориентацию берем на реки, озера, железные дороги. Изучаем характерные излучины рек. На фронте затишье, занимаемся учебными полетами, стрельбой по наземным целям. Летаем на разведку за линию фронта, на занятую врагом нашу орловскую землю.

ПЕРВЫЙ БОЙ

Чуть брезжит рассвет 12 мая 1943 года. Сидим в самолетах. Сигнальная ракета и рев моторов нарушают тишину наступающего дня. Накануне вечером мы получили задание: мощным ударом всей дивизии сжечь самолеты противника, сосредоточенные на бывшем гражданском аэродроме города Орла.

Красная полоса рассвета на востоке, еще не все звезды ушли с неба. В воздухе спокойно. Перелетели линию фронта. Район действия и удара для нашей группы определен, все изучено. Представил себе зенитную батарею, которую мы должны атаковать с ведущим, комэском Савостиным. Осматриваюсь. Большая группа истребителей идет как на предполетной схеме. Вверху вижу прикрытие. Крепче привязываюсь к ведущему. Моя задача не упустить маневр ведущего, не оторваться. Миг — и наша пара взмывает вверх с разворотом, и Савостин сваливает самолет в пике, за ним и я. Вижу цель. Фашисты, всполошившиеся от неожиданного рева моторов, мчатся к зенитной установке. Но поздно. Наша пара мощным огнем пушек и пулеметов останавливает их. От первых выстрелов Савостина часть немцев остались лежать, другие бросились в укрытие.

Первая атака произведена. Наша задача – не дать батарее произвести ни одного выстрела. Боевой разворот ‒ и снова на цель. Немцы успевают открыть огонь из одной установки. Вижу трассу, но она идет мимо самолета Савостина. Вслед за командиром выхожу из атаки. Даже разглядел его напряженное лицо. Набираем высоту, нас зенитки не обстреливают. Другие группы штурмуют аэродром, объятый огнем и дымом, на земле горят самолеты. Команда на сбор. Оглядываюсь на аэродром, он в дыму и пламени. Какие-то самолеты еще штурмуют.

Посмотрел на командира, его лицо спокойно, улыбается, показывает мне большой палец. Слышу голос ведущего армады, который предупреждает отставших, чтобы ускорили полет и заняли место в строю, не отставали.

Первые лучи солнца начинают освещать небо. Все в сборе, курс домой. Вражеских самолетов в небе не видно. Я спокоен, волнение начинает пропадать. Вдали просматривается дорога, идущая от Орла на Болхов. На ней заметили четыре военные машины. В 1943 году мы уже могли гоняться за машинами. Прошли с очередями с обоих направлений. Поражение есть. Четыре-шесть фрицев, выскочивших из машин, остались лежать в придорожной канаве. Догоняем своих. Линия фронта под нами. Вижу вправо Мценск, бьют зенитки. В задней сфере, внизу подо мной, идут красноносые «лаги», вправо рядом – «яки», влево чуть впереди командир. Решаю перейти на левую сторону от командира.

При перестроении не осмотрелся и только встал на левый пеленг, как почувствовал треск, гарь, встряхивание самолета. Молнией заработала мысль: зенитка, нет, они были далеко справа, самолет – не может быть, внизу должны быть наши «лаги». Еще удар, ноги отброшены от управления, в кабине вспыхнуло пламя. Я вижу его! Огонь подбирается к лицу. Фонарь самолета открыл. Еще мгновение – откидываю карабин, замок ремней, удерживающих меня в самолете. Даю резкое движение правой ногой и ручкой управления на себя ‒ покидаю самолет.

Провал в памяти. Чувствую парашют. Лечу вниз головой, нераскрытый купол парашюта вытягивает стропы между раскинутых ног. Стремительное падение прекращается, купол до конца не раскрыт. В этот миг я увидел самолет со свастикой в метрах восьми-десяти от меня. Стремглав зажимаю ногами стропы, не даю полностью раскрыться парашюту, камнем лечу вниз.

Фашистский самолет уходит из поля зрения. Начинаю освобождать ноги от строп. Купол раскрылся полностью, в воздухе слышу рокот моторов, самолетов не вижу. Но это лишь мгновение. Из-за купола на мою высоту выходит в крутой вираж тот же фашистский самолет. Он совсем рядом. Ему сбить меня никак нельзя – я в центре его виража. Опомнившись, забираю несколько строп, подтягиваю купол парашюта, ускоряю падение. Самолет фашиста ушел из поля моего зрения, чтобы отойти подальше, зайти правильно и убить меня. Но в этот миг фашиста сбил меткой очередью прямо в его кабину охранявший меня самолет. Я не видел этого из-за купола парашюта. Я в восторге: чудом ушел от неминуемой гибели, а гад нашел смерть. Значит, мне еще жить, воевать, мстить.

Теперь есть время посмотреть вниз, куда мне предстоит приземлиться. Подо мной майский лес, недалеко за речкой деревня в одну улицу, дальше большой одноэтажный дом. Обращаю внимание на окраину леса. На поляне горит мой самолет и еще два. Почему? Кто-то из моих однополчан сбил фашиста, который хотел уничтожить меня! Но на поляне два, и оба истребителя – «Мессершмитты-109». Откуда? Так ничего и не понял. Нужно приготовить себя к приземлению. Парашют медленно опускает меня на еще не полностью распустившиеся ветви деревьев. Легкое встряхивание, и я повис на дереве.

Возбужденный случившимся, не подумав, отстегнул грудной карабин парашюта и оказался вверх тормашками. Повис около ствола дерева, лямки на ногах зажались и не отпускают меня на землю. Удвоил усилия, ногами подтянулся и выскользнул из лямок. Сел, вздохнул, чуть успокоился. Парашют своим куполом обнял верхушку дерева. Нарушая тишину, щебечет птичка. Что ей до войны?

Встал с земли, осмотрел себя. Вроде жив и невредим. Кобура пистолета пуста, нож уцелел. Сапоги в двух местах порваны осколками. Перчатки из черных превратились в желтые. Попробовал подтянуть стропы парашюта. Боль прожгла пальцы. Между перчаткой и рукавом комбинезона полоска красной кожи. Только в этот момент понял, что я погорел. Комбинезон превратился в куртку, из сапог торчат лохмотья от него. Очки на глазах. Снимаю. Нижняя часть их снимается вместе с погоревшей кожей лица. Лицо начинает пощипывать. От планшетки остались одни обгоревшие ремни. Парашют с дерева мне не снять. Нужно выбираться из него.

Плохо, что нет карты. Район знаю. Я упал где-то к югу от Мценска, реки Зушу, по которой проходит линия фронта. Я перелетел, а значит, должен быть на своей стороне. Но наглое поведение фашистского летчика, речушка перед деревней заставили меня подумать об обратном. Знаю, что по ту сторону фронта деревень близко нет. У этой речушки окопов не заметил, огонь с земли по мне не велся, да и речка-то там маленькая. Минут через двадцать вышел на опушку леса, стараясь остаться незамеченным. Некоторые сомнения в правильности решения остались. Наши фронтовики, поившие лошадей, заметили меня в то время, когда я остановился в кустах.

Навстречу мне бежали две девушки в белых халатах. Я перешел шаткий мостик и оказался в окружении медсестер. Оказывается, они видели, что произошло в небе. Сказали, что кроме меня было сбито два «мессершмитта». Один сбил сразу же мой ведущий, а другой – охранявший меня самолет. Самолеты упали недалеко отсюда. Подбежал фельдшер, пожилой мужчина, потащил меня в медицинский пункт, сказав, что я здорово погорел. В медпункте усадили меня на табурет. Девочки начали срезать с моих рук перчатки, впекшиеся в тело, фельдшер занялся моим лицом. Через несколько минут я стал похож на человека в скафандре: лицо, кисти рук забинтованы.

Узнал, что опустился в барском лесу. Белый большой дом, который я видел сверху, дом Ивана Сергеевича Тургенева – великого русского писателя.

Меня хотели отправить на автомашине в госпиталь, который располагался как раз в доме Тургенева. Я наотрез отказался – мне нужно возвратиться в родной полк. Я здоров, ожогов не чувствую, не так-то и больно. Поскольку мне угрожал госпиталь, не раздумывая, попрощался с медсестрами и дядькой-фельдшером и отправился в полк.

Мне не терпелось узнать, кто же спас мне жизнь, кто предоставил мне возможность воевать не так, как сегодня, а умнее, расчетливее. Не хотелось глупо отдавать жизнь. Непростительная ошибка, переход на левую сторону без предупреждения. Знал, что мне порядком влетит от комэска. Пришлось выходить на большую дорогу мимо той поляны, где лежат сбитые самолеты. Я заглянул в один из «месершмиттов». Летчик остался в кабине – он мертв. Те, кто хотел убить меня, мертвы.

Зная местность по карте, быстро вышел на шоссейную прифронтовую дорогу. Меня догнала машина, остановилась. Шофер, улыбаясь, пригласил в кабину. Оказывается, он тоже видел этот воздушный бой и меня, спускающегося на парашюте. Видел, что фашист хотел расстрелять меня в воздухе.

Вот и знакомый мне аэродром «Орлики». Прошу шофера остановить машину. Поблагодарил его и бегом через поле аэродрома. Мне навстречу мои однополчане, вроде много их, все рады, что я вернулся. Подхожу к своему командиру, он обнимает меня радостно. Обратил внимание на мои сапоги. В воздухе он видел, что от меня отлетало что-то, думал, что слетели сапоги. Рассказал подробности боя. Савоськин сбил «Мессершмитт-109», который подбил меня, но попал под огонь его пушки и пулеметов. Второго завалил командир третьей эскадрильи капитан Суровешкин, когда фриц пытался меня уничтожить.

Пошел к командиру полка на доклад. Он знал подробности боя, справился о здоровье и отослал в столовую, где мне был оставлен завтрак. Как будто знали, что я приду целым и невредимым. На Брянском фронте я первый сбитый, спасшийся на парашюте и возвратившийся в полк.

После завтрака пошел отдыхать в землянку. Вдруг входит запыхавшийся полковой врач Локоть. Накричал на меня за то, что я не пошел во фронтовой госпиталь. Начал читать лекцию об ожогах, какие бывают степени тяжести и что может от них получиться. Врач, да еще капитан, пришлось подчиняться, да к тому же губы совсем не давали рта раскрыть, так сильно болели.

Врач отвел меня в госпиталь и сдал сестре-хозяйке для санитарной обработки. Санитарная обработка состояла в том, что няня завела меня за печку, задернула занавеску, поставила меня в таз и облила водой, раздев предварительно донага. Когда эту процедуру она закончила, в палату вбежала девчонка лет семнадцати. По ту сторону печки лежали несколько бойца. Она спрашивает у них: «Где летчик?»

Оказалось, что девушка с косами, с карими широко раскрытыми глазами в белом ситцевом в голубой горошек платье будет моим лечащим фельдшером. Фельдшер мне очень и очень понравилась. Клава, так ее звали, начала снимать с меня повязки. Вот тут я и осознал в полной мере, какие степени ожогов бывают! Я держался, не поддавался боли, терпел, не желая показать девчонке, что мне жутко больно. Кисти рук неимоверно жгло, не знал, куда их деть, но терпел. Клава начала снимать бинты с лица. Вместе с бинтом сняла и кожу. Закончив обработку, попросила лечь в постель. Тут храбрость моя иссякла.

Устал от боли и напряжения, от пережитого ранним утром. Губы распухли, с трудом ими шевелил. Говорить нельзя. Кисти рук начали опухать, боль становилась все нестерпимей и нестерпимей. В муках застал меня вечер, а затем и ночь. Клава от меня не отходила. Хотел пить, а рот не открывался. С мукой одолевал жажду. Держал руки вверх – так мне было легче. В окно повеет ветерок – мне легче. Руки устанут, кладу их на постель. Клава поднимает их сама, держит, мне становится совсем-совсем небольно. Она устала со мной. Боль, боль, боль! Горит лицо, горят руки. Прошу Клаву, чтобы шла отдыхать. Она не уходит. Держит руки, лишь бы мне было легче. И мне, конечно, легко с ней. Лежу не шевелясь. Боль вроде бы тише, вздремнул. Просыпаюсь от тяжести на груди. Моя фельдшерица спокойно спит, положив голову на мою грудь. Мне стало совсем небольно. Не тревожа ее, уснул и сам.

РАСКАЛЕННОЕ НЕБО

Молодость взяла свое. Через месяц снова в строю. Внимательное лечение, уход Клавы, вспыхнувшая к ней любовь залечили мои раны.

Началась битва на Брянском фронте. Летчики делали по пять-семь вылетов в день. С зари до захода солнца поднимались в воздух самолеты. Фронт от аэродрома был километрах в тридцати. Мне дали самолет из ремонта ‒ «пятерку». Сделав два вылета на сопровождение «илов», от полетов был отстранен: растер рану на подбородке, пошла кровь, на следующий день также. Долг перед Родиной, перед друзьями заставляет не чувствовать незажившую рану.

Полк все это время сопровождает штурмовиков. До фронта летим строем – парами, четверками, шестерками, висим несколько выше «илов». «Илы» отрабатывают цель, мы охраняем их от истребителей противника.

При подходе фашисты нападают на «илы», мы на них, и завязывается карусель – и по вертикали, и по горизонтали. Ведомый теряет ведущего, ведущий уходит от ведомого. Ищем, пристраиваемся к своему самолету, лишь бы не быть одному. В воздухе в напряженные дни июня и июля в Орловской битве было тесно от крылатых машин ‒ и наших, и противника.

На четвертый вылет в пятый день с начала битвы снаряд попал в крыло самолета, сделав большую пробоину. Самолет стал крениться, нужно было выйти из боя, но как? Выйдешь из этой карусели ‒ могут расстрелять охотники. На мое счастье увидел уходивших на восток «ильюшиных». Пристроился к ним, вышел на свою территорию. Самолет все труднее было удерживать в нормальном положении, счел, что посадить будет невозможно, решил покинуть его. Резким движением руки и правой ноги выбросился, высота была метров четыреста, секунду-другую медлю с открытием парашюта, потом раскрыл его, благополучно приземлился.

Планшет со мной, сапоги на ногах, пистолет из кобуры не выпал. Тут же оказался в окружении красноармейцев. Они нашли где-то мотоцикл, к вечеру был в части. В полку не знали, что случилось, Савоськин потерял меня.

Следующий день от пережитого отдыхаю, самолета у меня нет. Нас остается все меньше и меньше, каждый день вырывает по одному-два летчика. Всегда надеялись на возвращение не вернувшегося с задания, долго ждали.

«Илов» сопровождать трудно, жди, когда на тебя нападут. Первому вступать в бой нельзя, отходить от группы нельзя. Дисциплина, боевой дух, выучка – все требует: сам погибай, а товарища выручай.

И дан приказ опять

Лететь врагу наперехват.

В любом бою мы не из тех,

Кто бросит своего,

У нас закон: один за всех

И все за одного!

Такое четверостишие произносили в эскадрилье перед вылетом.

Летная эскадрилья была интернациональной. В ней служили И. Кулик ‒ еврей, И. Ездоев – ингуш, впоследствии Герой Советского Союза, М. Мирзоян – армянин из Степанакерта, Григорьев из Белоруссии, А. Суровешкин из Саратова. Были два армейских: Иван Кулик и Толя Морозов. Оба одного роста. Кулик постарше, кажется, на год. Дружили они дай Бог каждому. Старшим летчиком был Иван Кулик, он раньше нас участвовал в боях. Особенно их дружба проявлялась в тылу. Всюду вместе, не отставали друг от друга.

Рассказывают, что на фронте появились асы Рихтгофена. Самолеты их разрисованы – у кого туз червонный, головы удавов и прочая дрянь.

Наконец-то получаем задание на свободную охоту. Подходим к линии фронта, вижу хороший строй Ю-88, идущих в нашу сторону.

Савоськин пошел в атаку на ведущего, я прикрываю его. Ваня Кулик и Гена Голубев чуть выше нас. Идут в атаку сомкнутым строем, впереди Савоськин. Фашисты кинулись врассыпную, уходя от нашего огня. Трасса Савоськина достигает цели, и в эту минуту мне преграждают путь один из «юнкерсов», подставил в прицел свою кабину. Как мне кажется, нажав на все гашетки, закрыл глаза — приготовился к столкновению. Успев прошить фашиста, взмыл вверх, не задел его, избежав столкновения. Фашист, не выйдя из разворота, врезался в землю. Я сбил самолет на глазах своих товарищей! Кулик и Голубев расстреляли еще одного. Три фашиста удрали от нас.

Собрались и четверкой возвращались на аэродром. Удача великая – сбили три бомбардировщика без особых осложнений, как на учениях, и свободно ушли на свой аэродром! Редко бывает такая удача, но бывает. Савоськин прилетел с несколькими пробоинами. Механик рисует мне на самолете голову тигра и звездочку.

Наступает следующий день войны. Идем на завтрак. Сидим за столом вчетвером, где раньше сидели вдесятером. Обменялись взглядами с Савоськиным, поняли, о чем думает каждый: «Кого не будет за этим столом завтра?» На следующий день за столом не оказалось меня…

ГИБЕЛЬ КОМАНДИРА

Во второй вылет этого дня при выходе из боя взяли в вилку два «мессершмитта». К счастью, я был на новом самолете, скорость приличная, оставался запас на форсаж. Мгновенно оценив обстановку, с набором высоты направил самолет в кучевую облачность. Чувствую, немцы меня не достают, ухожу от них. Вошел в облако, свалил самолет на крыло. Выходя из облачности, увидел, что один самолет фашиста подбитый, горит и валится на землю, другой в пике уходит от меня. Войдя в облачность, один фашист расстрелял другого. Сбитого засчитали мне.

В полдень полетели сопровождать «илы». Не доходя до линии фронта, встретив истребители противника, наша группа рассеялась. Я оказался в паре с ЛА-5. Находясь в круговороте боя, потерял ЛА-5. Старался уходить от насевших на меня «мессеров» путем виража с набором высоты. «Яков» и ЛА-5 было много, но и немцев достаточно. Мне нужно было пристроиться к нашему истребителю, уходить с поля боя. Если одному уходить, можно попасть опять в вилку дежуривших на нашей стороне асов. Стараюсь набором высоты двигаться в нужную сторону, бесцельно не расходовать снаряды. Набрав высоту, увидел группу самолетов, обрабатывающих цель. Решил, что это наши штурмовики. Метров с восьмисот увидел, что это Ю-87 – «лаптежники», бомбят наши наступающие войска. Уходить в сторону – смерть. Не меняя курса, нажав на все гашетки, с огнем врываюсь в группу. Чувствую, есть попадание в мой самолет, обожгло плечо, взмываю вверх, и через мгновение мотор заглох. Тишина. В воздухе один. Иду на вынужденную посадку. Поле, на которое я сажусь, ровное, жалко новый самолет. Выпустил шасси, начал выравнивать и, о ужас, сажусь поперек борозд вспаханного поля! Верный капут! Потянулся левой ручкой, чтобы убрать шасси. Упустил землю.

Пришел в сознание в тульском госпитале. Там меня вылечили быстро: раны на спине и пояснице незначительные. Врачи, выписывая меня из госпиталя, предлагали непродолжительный отпуск. Домой не поехал – далеко. Очень хотелось вернуться в родной полк, к любимой Клаве. Она не знает, где я. Когда уходил на задание, то непременно пролетал над госпиталем, в котором служила она. Возвращался с задания – также показывал ей борт самолета, махал крылом. Она всегда выбегала на крыльцо, провожая меня в бой и встречая из боя.

Нашел полк под Орлом. Летчики располагались в палатке. Из эскадрильи остался командир Василий Савоськин. Два новых летчика, присланных из военного училища для прохождения стажировки, и Миша Тихонов. В один из вылетов мы четверкой, я в паре с Савоськиным, полетели сопровождать «ильюшиных». Как всегда Савоськин, ставил меня вовнутрь пеленга, с тем расчетом чтобы я смотрел за ним, а он за всей группой.

Перелетели линию фронта, фронт отклонился за Брянск. Выше нас, навстречу показались два истребителя фашистов. Идут на предельной скорости с принижением, не изменяя курса, нацелившись на ведущего «ила». Предупредительный огонь «илов» не заставил их изменить курс. Огненная струя одного из самолетов противника попала в самолет Савоськина. Он вспыхнул и пошел вниз. Савоськин выпрыгнул, «илы» и два наших истребителя пошли своим курсом к цели.

Я стал в вираж, охраняя спускающегося на парашюте командира. У меня не было передатчика, я не смог вернуть «илы» на подмогу. Савоськин опустился на землю, бросив парашют хромая побежал в лес. Видя, что я над ним, помахал мне рукой: дескать, уходи! Сделав еще круг, возвратился на свой аэродром. Нам крупно влетело от командира полка майора Кукушкина. Он обвинил нас в трусости – могли бы сесть, спасти командира. Без прикрытия я сесть не решился, да и взмах рук командира означал, что сесть там нельзя. Через несколько дней та местность была освобождена. Ездили туда на машине, нашли место падения самолета, искали в округе Савоськина – не нашли. Сесть близко от падения Савоськина было невозможно ‒ местность была кочки и промоины. У меня отлегло от сердца ‒ я все-таки винил себя, что не сел тогда, не забрал командира. Тяжело терять боевых друзей. Из десяти летчиков, прибывших из Кузнецка, я остался один.

6 мая при налете на гражданский аэродром не вернулись с задания командир эскадрильи и Толя Морозов. Во время учебной стрельбы по наземным целям врезался в землю Кузьменко. При возвращении с задания на четвертом развороте разбился Ваня Щипков. При посадке, не выпустив шасси, скопотировав, погиб на глазах штурмана полка Гена Голубев. Не вернулись с задания Ваня Кулик и Лева Соловейкин. В тульском госпитале я встретил Леву Соловейкина. Он был сбит в начале битвы, выбросился на парашюте, немного подгорел. Когда спускался на парашюте, в него стреляли немцы, прострелили ступню, взяли в плен. Он был посажен в орловскую тюрьму. Там, как говорил он, видел Колю Попова. В одну из ночей в тюрьму попали бомбы. Лева на костылях сбежал, и его спрятали жители. Через несколько дней наши освободили Орел.

Наступила осень. Схватки в воздухе стали реже. Сбили мы спесь с фашистов, наше превосходство в воздухе заметно. Фрицы удирают все дальше и дальше на запад. Летаем вплоть до Гомеля. Помню один вылет на сопровождение Пе-2. Шли на предельной скорости, высота четыре тысячи. Выход на цель, в пике бомбардировщики сбрасывают бомбы, мы, как на учебе, плотным строем пикируем с ними. Бомбардировщики сбрасывают груз и уходят восвояси. Так воевать можно: легко, без напряжения. Вылетая с «илами» на штурмовку, штурмовали и мы, истребители, когда нам по рации передавали: «Маленькие, маленькие, работайте, работайте, в воздухе спокойно!» Приятно в это время услышать милый голос незнакомый радистки.

Частые перелеты с аэродрома на аэродром разъединили нас с Клавой. Где их 819-й БАО, я не знал. Тосковал по ней. В то время я не знал, что война разлучит нас с ней на шесть долгих лет. В октябре 1943 года наш полк перебазируют на 2-й Прибалтийский фронт. В Старой Тороне, куда нас отправили, получил Як-9. Вторая эскадрилья, в которой я служил, была сформирована полностью. С Брянского фронта в эскадрилье нас осталось двое. Миша Тихонов перешел к нам в полк в разгар битвы на Орловско-Курской дуге. Из нас составили пару. Миша Тихонов имел больше боевых вылетов, был старше меня, его ни разу не сбивали.

Третий фронт, как будем воевать здесь? Мною овладела уверенность, что меня не убьют, в любом случае останусь жив. Моя любовь к Клаве сбережет меня.

Услышав, что 819-й БАО производит разгрузку на станции Невель, вызвался на У-2 лететь с начальником штаба на место выгрузки наших эшелонов. Искал там Клаву, но опоздал, медсанчасть уже уехала. Клаву видели мои однополчане, прибывшие с эшелоном. Сказали, что она искала меня. Стараясь найти ее по полевой почте, стал писать письма, умоляя ее: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди!» ‒ вероятно, чувствуя, что я увижу ее только через долгих шесть лет, после ужасного плена, после долгих поисков и переживаний…

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Раннее утро 4 ноября 1943 года. Тучи заволокли осеннее небо, потолок метров пятьсот‒шестьсот. Изредка между облаками проглядывает голубое небо. На аэродроме сплошная изморозь.

Командир вкратце изложил задание. Нужно сопроводить «илы» в районе станции Идрица. Готовность номер один. Взвивается ракета – и мы взмываем. Я иду в паре с Мишей Тихоновым. Пристраиваемся к шестерке «илов». Нас ведет командир эскадрильи, он в паре с заместителем. Ранее пошли другие, мы где-то в середине армады с интервалом в две-три минуты. Линию фронта проходим сравнительно спокойно, немцы не успели встретить нас зенитным огнем. За линией фронта даю повышенную скорость, с тем чтобы осмотреться, накреняя самолет то вправо, то влево. Видимость плохая, может каждую секунду попасться истребитель врага. Мы обязаны не подпустить их к «илам». До цели дошли спокойно. Наши «илы» пустили РС, начали штурмовать станцию. Вижу, стоят эшелоны с техникой, есть попадания, заметны вспышки. Сверху хорошо видно, что цель накрыта.

Миша Тихонов передал по рации, что идет на штурмовку эшелона, я за ним. Обстреляли эшелон и взмыли вверх, пристроившись к штурмовикам, каждый сделал два захода, пошли на обратный курс. За нами и впереди шли другие шестерки «илов». Линию фронта пересекли под ураганный огонь зениток. Из нас никого не задели снаряды противника. Вылет был одним из легких. Летал весь полк. Командир первой эскадрильи не смог посадить, вероятно, подбитый самолет. Врезался в кромку леса, упал, не загоревшись, на краю аэродрома. Аэродром, на котором мы базировались – станция Торопа – был очень трудным для взлета и посадки, находился в лесу. Площадка была ограничена, деревья метров по двадцать. Что при взлете, что при посадке нужен был мастерский расчет, чтобы не задеть вершины деревьев. Командир ошибся и оказался жертвой.

Поели, сели кто за книгу, кто за домино, кто за шахматы. Я стал играть с Тихоновым в шахматы. Партия еще не была окончена, как вошел на КП командир полка Кукушкин и дал задание: сопровождать «илы» в тот же район. Мы снова в самолетах. Мотористка Рита Коган показывает мне наглаженное белье: сегодня баня. Кивнул и показал: через сорок пять минут буду.

Ракета, взлет. Пристраиваюсь к Михаилу. Слышу по рации передает комэска: «Не убираются шасси, на задание не иду, пристраивайтесь к головной шестерке «илов». Идите!» Их сопровождающим после первого полета обязательно будет туго, немцы на страже. Они знают, что мы прилетим. После легкой добычи другая будет тяжелой. Нас три истребителя. Остался заместитель командира эскадрильи. Минуты через две-три за нами будут идти еще группы. Мы должны принять весь огонь на себя. Идем во второй боевой вылет, я в паре с Мишей. Он опытный летчик, имеет порядка пятидесяти вылетов, на счету три сбитых самолета противника. Смелый, волевой. В то время ему было около двадцати пяти лет. Опыт и боевое мастерство приходило не с годами, а с числом боевых вылетов и месяцами, проведенными на фронтах Великой Отечественной.

Пристраиваемся в шестерке «илов» и идем по заданному курсу. Тучи над головами. Потолок метров пятьсот, облачность почти сплошная. Осень есть осень. Замполит еще не имеет боевого опыта, с ним держу постоянную связь. Подходя к линии фронта, перестраиваемся: я слева позади «илов», справа замполит и от него справа Михаил. Обзор и охранение достаточное. Мы рядом с «илами», смотрим друг за другом ‒ обзор плохой и наблюдение должно быть внимательным. Секунды решают многое, самолет противника может подойти незамеченным и выхватить из наших рядов любого. Линия фронта близко. Расстояние зенитного огня противника известно и нам, и «илюшиным». По курсу ведет головной «ил».

Даю совет замполиту внимательно смотреть за первым разрывом зениток. Зенитный огонь для истребителя, по существу, не опасен при сопровождении штурмовиков. Основной заградительный огонь направляется на полосу прохода штурмовиков; истребители, как правило, проходят безболезненно. И тут случился редкостный, такого раньше не было, трагический случай. Как только я заметил первый выстрел, мгновенно дернул ручку и сделал горку, оставив разрывы зениток внизу, то же сделал и Миша, а замполит упустил этот момент, и снаряд попал в кабину его самолета. Наш товарищ пошел вниз. Остались два истребителя прикрывать шестерку «илов».

Нас восемь машин. У штурмовиков сильный передний и задний огонь, так что воевать можно. Линия фронта позади, до цели нам лететь минут пятнадцать. Идем к цели, придерживаясь кромки облаков. С земли опасность миновала, в воздухе пока спокойно. Вдруг из-за облаков, как мы и ожидали, вываливается пара «мессершмиттов», ведущий набрасывается на левого заднего ведомого «ила». Мы в левом пеленге. Я успел крикнуть Мише: «Прикрой!» ‒ и левым разворотом набрасываюсь на «мессера». Он отскакивает в левом вираже, цель близка, я его достаю, он уходит, вероятно, поврежден. Осмотрел заднюю сферу, гляжу, у меня в хвосте сидит другой «мессер». Миши нет. Он ушел из поля моего зрения. Делаю крутой вираж, под кромкой облачности выхожу из-под обстрела. Догоняю «илы», они вшестером стреляют эрэсами, значит, цель близка. Михаила Тихонова нигде не вижу. Вроде бы и промелькнул совсем рядом, прочно врезался в память его белый воротник куртки. Что с ним? Его сбили? Я остался один. Раздумывать не дали. Вновь атака двух «мессеров» на правого заднего штурмовика. Я иду на подмогу. Фашист, увидев меня, становится в вираж, в облачность не уходит, хитрит, надеется на подмогу. Меня близко не подпускает. Осматриваюсь, в хвост пристраивается другой «мессер». «Илюшины» ушли к цели, я в вираже, идти в облачность – значит удрать, не положено, взял азарт боя. Принимаю решение: внимательно следить за сидящим на хвосте, во что бы то ни стало сбить переднего, он от меня в метрах ста — ста двадцати, но прицел в вираже не достает противника.

Вкладываю все свое умение и энергию, закладываю крутой вираж, приблизился, его вижу в сетке прицела, очередь всем огнем, цель не достигнута, моя трасса прошла мимо. Самолет, сидящий у меня в хвосте, отстал немного, стало быть, не страшен. Еще круче вираж, мотор ревет, в глазах темно, перегрузка страшенная, еще очередь. Нужно еще круче и еще ближе, немец тоже не дурак, закладывает вираж и следит за мной, надеется на то, что его ведомый выручит. Хочется, ох как хочется сбить самолет! Забыл об опасности, угрожающей мне, забыл, что мы в вираже задеваем кромку облачности. Вираж за виражом, но я все больше упускаю своего противника. Вынужден в вираже отходить к своей территории. Надеюсь на подмогу из второй группы. И вдруг удар снизу, прямо в правую ногу. Мой «яковлев» потерял ножное управление, вырвался из виража и врезался в облачность. Кроме рокота своего мотора, ничего не слышу и не вижу. Есть мгновение для размышления. Прихожу к выводу ‒ сбил меня третий самолет противника. С минуту лечу в облачности. Самолет управляю ручкой и левой ногой. На ноги смотреть боюсь. Правая боли не чувствует. Выхожу под кромку облачности, ориентируюсь. Лечу на свою сторону. Смотрю на землю, глаза плохо видят. В голове появился неиспытанный до сих пор шум, вижу только шарики. Самолет явно не посажу, да и лететь нельзя. Понимаю, что теряю кровь, ранение опасное. Принимаю решение покинуть самолет. Отщелкиваю карабин, ручку рывком от себя… В голове мысль, что я должен приземлиться на левую ногу. И все… «Вот тебе и баня!»

ПЛЕН

Пришел в сознание на койке в небольшой комнате. Лежу один. Голова забинтована, левая рука в гипсе, грудь наполовину в гипсе, левая нога загипсованная наполовину, вижу ее голую ступню; правая тоже загипсована, ступни не видно. Боль и шум в голове, в руке, болят ноги – весь переломался. В комнате темнеет.

Слышу, звенят ключи, открывается дверь. Я притворился спящим. Через полуприкрытые веки увидел, как вошли двое в немецкой форме. Один худой, длинный, другой ниже, плотней первого. Я в плену. Меня хлопнули по щеке довольно больно. О чем-то между собой переговорили. Я понял одно слово – nicht. Ушли.

Вскоре возвратился высокий. Сунул мне в нос нашатырь. Я чихнул, открыл глаза. Он вполголоса что-то сказал мне. Из-под головы вытащил мою гимнастерку, мои деньги. Показал Ленина на деньгах и ткнул себя в грудь. Я понял его, что он ленинец, что он за нас. Француз. Как уж мы объяснились, но я понял его. Он станет каждый раз долго с шумом открывать дверь, а я должен притворяться, словно впал в бессознательное состояние. Я так и делал: изображал умирающего, затаивал дыхание. Приходил низкорослый раза три. Француз говорил ему, что мне скоро капут.

Пищу он мне приносил тайком, ел я при нем, но было, в общем, не до еды. Ночью ко мне в комнату на носилках принесли русского раненого. Наутро от мучительных болей он скончался. Лежал и смотрел на меня широко открытыми глазами.

Мне было не по себе, жутко. Делать нечего, я отвернул голову к стене, старался не смотреть на него. В полдень его убрали. В ночь принесли еще двоих с ранениями ног. Одному было лет сорок, родом из Невеля, другому лет восемнадцать. На следующее утро они рассматривали меня с удивлением. Я услышал от них, что у меня нет правой ноги. O ужас! Меня обдало жаром, и я впал в забытье. Из забвения вывели взлетающие самолеты. Шум их моторов расстроил меня вконец.

То, что не могу быть летчиком, убило меня. Я сильно зарыдал. Рыдал долго. Ребята успокаивали меня, думая, что я боюсь за жизнь. Нет, я не боялся, хотя сознавал, плен – не гарантия жизни. Впереди еще самые страшные испытания. Мне было горько, что я всю свою сознательную юность посвятил тому, чтобы стать летчиком, и все рухнуло в одночасье. Я плакал об утерянной мечте.

Чуть успокоившись, уснул и увидел сон: будто я дома в Илецке, стою на улице около землянки. Темно, затем по небу идет солнце – все выше и выше. Вижу, стоит мама на крыльце и берет меня из рук дядьки Невельского, я без ноги и кровью брызжу на мать.

Очнулся, меня трогает за плечо француз. В камере еще один стоит с носилками. Оказывается, украинец. Сказал, что вынесут меня сейчас отсюда. Положив на носилки, накрыв одеялом, вынесли из здания. По дороге украинец сказал, что наши освободили Киев 7 ноября 1943 года.

Какими-то закоулками пронесли до поезда, внесли меня в вагон, положили на верхнюю полку. Украинец велел, чтобы я не издавал ни звука. К вечеру поезд тронулся. В вагоне кроме меня были еще раненые красноармейцы, человек пятьдесят. Таким образом я избежал допроса. Часа через два стемнело.

Вдруг взрыв, грохот. Наш вагон валится набок, в ту сторону, где я лежал. В вагоне стоны, есть мертвые. Снаружи слышен гвалт немцев, выстрелы. В вагоне духота, очень хочется пить. Никого не могу дозваться. Снаружи немцы, к нашему вагону никого не подпускают. Так промучились без воды всю ночь. Под утро наш вагон поставили на рельсы. Поезд пошел дальше. Вошел немец и рассказал, что партизаны пустили поезд под откос. Паровоз и три передних вагона с предохранительной площадкой пошли под откос, перед нами вагон оторвался, а вагон, в котором везли нас, свалился набок, оставшись на насыпи железнодорожного полотна. Задние вагоны с ранеными немцами налезли на передние, все немцы в них погибли.

Выгрузились на станции Елгава, я знал, что эта станция находится в Латвии. Меня положили прямо на асфальт. Проходят мимо военные и гражданские, более сердечные качают головами: здорово покалечила меня война. Я сильно замерз, запакованный в панцирь гипса, по существу, голый, в мороз лежа на земле без подстилки.

Поместили нас в госпиталь для военнопленных, лечили русские фельдшера. Врачи, санитары тоже были из военнопленных. Так я пролежал в гипсе пятьдесят три дня. Очень много читал, книги мне приносили врачи. Один из них, доктор Иванченко, из гражданских. Отказался лечить немцев, его посадили в лагерь для военнопленных.

Медицинский персонал старался смягчить нашу участь. Ухаживали как могли, боролись за чистоту в бараке. Доставали пищу, связывались с гражданскими, с военнопленными, которые находились в работниках у фермеров. Те украдкой от хозяина привозили муку в пекарню, работавшие в пекарне выпекали хлеб и приносили нам. Благодаря их заботам мы не страдали от голода, не «доходили». Немцев я в это время не видел.

Много было времени для раздумий. Из восьмидесяти семи вылетов четыре раза сбит. В чем кроется мое поражение? Я часто задавал себе этот вопрос. В училище летал хорошо, быстро реагировал на возникшие непредвиденные ситуации, считал, что реакция неплохая. На войне не повезло. Первый раз был сбит по неосмотрительности. Во второй раз случайный снаряд в крыло самолета, даже не знаю – с земли или с воздуха. Третий раз был сбит также по неосмотрительности, влетев в стаю «волков». В четвертый раз также дал промашку.

Трусом себя не считал, от боя не уклонялся, надежно защищал ведомых. Если и отрывался от них в бою, то только вынужденно. Когда летал ведущим, подражал Савоськину, старался делать все, как он. Постепенно приобретал опыт ведения боя, сопровождения и разведки. И надо же, сбит тогда, когда наша авиация приобрела превосходство в воздухе. До обидного досадно. Досадовал на себя. И все-таки для летчика-истребителя не хватало мгновенной реакции (ротозей), молниеносного принятия правильного решения. Ненавидел себя за это. Лучше было бы, если бы я не выпрыгнул из самолета, лучше бы, чтобы не спас парашют.

Плен страшил: унижения, утрата гражданства, потеря воинской чести, хотя войны без военнопленных не бывает. А плен у немцев, которые не считались с человеческим достоинством, еще ужаснее. Они шли на физические и моральные унижения личности, с помощью голода, холода превращая человека в животное. Страх перед голодом, дистрофией, смертью приводил военнопленных к измене Родине, к потере чести, измене присяге.

Но таких отщепенцев было мало, к ним относились с пренебрежением. Фамилию я носил – Арбузов, пехотинец 134-го полка. Имел лагерный номер. К весне встал на ногу, преодолев неимоверную боль в бедре. Соседом по койке был лейтенант Николай (фамилии он своей не назвал). Он тоже поправился от ранения в ноге и стал ходить, опираясь на палку. На прогулке осмотрел лагерь, в котором мы находились.

Лагерь был опутан проволокой в один ряд с невысоким предупредительным ограждением. Вышки охранников находились по углам лагеря. В лагере стояли всего четыре деревянных барака. Два барака для охраны и лагерной обслуги. Лагерь здоровых военнопленных находился через дорогу, там охрана была усиленная. Здоровые военнопленные по утрам выходили на работу куда-то в город, вечером под конвоем возвращались. Слышно было, что часто совершались побеги. Немцы в то время бесновались.

Мы с Николаем тоже стали подумывать о побеге. Из госпиталя убежать легче. Жить в лагере значит подвергать себя голодовке, которая приведет к дистрофии и смерти. Лучшее спасение – побег. Строили планы. Однажды у фельдшера я попросил достать ножницы, чтобы перерезать проволоку, он учуял, в чем дело, бежать нам не посоветовал. Сказал, что отправит нас на сельхозработы к местному фермеру, там будет легче скрыться. Через несколько дней меня вызвали к проходной со всеми вещами. Благо у меня ничего и не было, даже шинели. Была военная гимнастерка, и ту вынужден был обменять на питание. На мне был какой-то вильгельмовский пиджак и латаные-перелатаные брюки. Вместо правой ноги деревяшка. Ни кружки, ни ложки у меня не имелось.

У проходной оформили на выезд к хозяину. Подвели меня к пролетке, на которой сидел молодой человек. Он с укоризной посмотрел на меня, не понравился ему работник без ноги, но делать нечего, указал на сиденье. Я сел, и поехали мы с ним к моему новому месту жительства. Весна всегда радует человека, она радовала и меня. Я был относительно свободен, вырвался из-за колючей проволоки, а возможно, избежал гибели. Бывали случаи, что военнопленных убивал стороживший их немец. Убивал просто так, потехи ради.

ЛАТЫШСКИЙ ХУТОР

Привез меня молодой хозяин в имение Камрадзе. В полиции зарегистрировали меня, выделили помещение в амбаре с окном с решеткой, дверь на ночь запирали на замок. Устроил мне хозяин камеру в угоду полиции. Правда, позднее двери на замок снаружи не закрывали, велели мне закрываться самому. Имением командовал старый хозяин. У него был женатый сын, который привез меня. Во дворе жили две семьи работников. Один русский, гражданский, другой латыш. Были домработницы.

Хозяин определил меня в пастухи. Но пастух оказался из меня никудышный. На следующий день хозяин недосчитался одного ягненка, которого я ударил палкой, да так, что он издох. Допустил потраву соседнего участка, засеянного рожью. Как не справившийся с работой был разжалован из пастухов. Мои обязанности теперь состояли в том, чтобы рано утром отвозить молоко на молокозавод. По возвращении с молокозавода я занимался работой во дворе: рубил дрова, убирал в сараях, подметал.

Прошли два месяца. Я поправился, окреп после больничной койки. Систематически занимался зарядкой. Узнал не по книгам, а в жизни, что такое работник и хозяин: с утра до вечера в трудах под надзором хозяина. Нужно было вывозить на поля навоз, я вместе с другими работниками также был занят этой работой. Сено косили, я тоже. Хозяин чувствовал, что я из белоручек, многого не знал, не умел.

Однажды старый хозяин приказал мне вычистить пролетку и запрячь в нее коня. Я запряг так, что хозяин, выйдя в белых перчатках из дома, вынужден был снять их, а заодно фрак и перепрячь по-своему. Он здорово обругал меня. А я заплакал. Плакал не из-за того, что обругал меня, а из-за того, что вспомнил об утерянной любимой профессии летчика. Меня учили летать, а не запрягать. На любое унижение, оскорбление я сильно реагировал, когда ответной грубостью, а когда просто отмалчивался, переживал.

Делиться мне было не с кем. Другие работники и домработницы свое положение считали нормальным. Хозяева, и старый, и молодой, узрели во мне не просто солдата. Старались узнать у меня, кто я есть на самом деле. Чувствуя нашу победу, чувствуя приближение и к их дому войны, они делали мне некоторые поблажки. Не стали следить за исполнением работ. Задания давали посильные. Питался я вместе с дворней за общим столом, хозяин на питание не скупился.

А после одного случая он ко мне стал относиться теплее. Как-то ночью слышу визг свиньи. Проснулся, посмотрел в оконце, увидел, что лошадь, на которой я возил молоко, стоит запряженная. Двое кладут свинью на повозку, третий помогает.

Утром я приехал с молокозавода, сажусь за стол завтракать. Дворня уже поела и отправилась на работу. Хозяин подсел ко мне, спрашивает: «Александр! Ты знаешь, что у нас сегодня ночью украли свинью?» «Знаю, ‒ ответил, я, ‒ но воры все-таки хорошие, Жагора (так звали коня) вернули и мою повозку возвратили». Он с улыбкой говорит: «Ты смотри, никому об этом не рассказывай, это мы с сыном отвезли врачу, который нам дает справку о болезни сына и отсрочку от армии». Я ему сказал, что мне невыгодно, чтобы его сын воевал против моих братьев и отца. После этого разговора он мне поручил еще одно: как только появятся налогосборщики, разгонять птицу, угонять скот в лес. Такими ухищрениями латышские фермеры уклонялись от полного обложения налогами, оставляя себе заначку на питание и содержание дворни.

 Фронт приближался. Вечерами виднелось зарево боев. Вижу, летают самолеты родного полка: на нижних плоскостях заметил опознавательные знаки дивизии. Больно сжималось сердце, так хотелось быть вместе с товарищами.

Надумал уходить от хозяина на следующую ночь подальше в лес. Там, как я знал, есть дезертиры, о партизанах слуху не было, хотя я и пытался с кем-нибудь связаться. Вероятно, безногий был им не нужен, а с дезертирами связываться – застрелят.

И надо же такому случиться, хозяин отправил троих работников на сдачу зерна, в том числе и меня. Собравшись к полудню, поехали. Приехали к заготпункту с опозданием, а потому остались ночевать.

Расположились спать на повозках. На рассвете открываю глаза, вижу наш самолет, по нему лупят зенитки, затем слышу выстрел со стороны реки. Быстро запряг лошадей, недолго думая направился к мосту, чтобы переехать на сторону, где жил хозяин. Мост под усиленной охраной, на ту сторону никого не пускают. Гвалт. Паника. В толчее отступающих немецких войск своих работников потерял, остался один. Тут же сбросил груз, выехал на окраину города к реке. Бросил телегу. На ту сторону переплывать нельзя: Немцы по реке занимают оборону. На меня никто не обращает внимания.

СНОВА В ЛАГЕРЕ

Так прошел день, наступил вечер. Я пытался подойти ближе к реке. Немцы отогнали меня от позиций. Вконец измучившись от пережитого, без еды, отошел я недалеко от позиций немцев, стал пасти лошадь. Вздремнул. Попался дотошный латыш, который стал гнать меня с этого места. Узнал, что русский, арестовал и сдал меня в военную комендатуру. В комендатуре я отрекомендовал себя гражданским из города Луги (которую и в глаза не видел), был на сельхозработах в имении Камрадзе. Сдали меня в комендатуру лагеря для военнопленных. В суматохе бегства немцев половина лагеря разбежалась, часть пешком под конвоем отправили в город Ригу. Видя, что я без ноги, полицай из русских привел меня в госпиталь, из которого я уехал четыре месяца назад. Знакомые лица. Врачи на месте. В лагере остались одни калеки, человек восемьдесят. К полудню конвой сбежал, мы остались одни, врачи с нами. Ждем, вот-вот придут наши и освободят нас. Идет перестрелка, город горит. По всему видать, что немцы укрепились, дальше не побежали. Прорыв наших был малым числом, плацдарм на нашей стороне захватить не смогли: не хватило сил перейти реку Ялгову.

Ночью в нашем лагере были разведчики. Два врача ушли с ними, пообещали вывести и нас. Но наутро возвратилась немецкая охрана. Злые. Начали облаву в окрестностях лагеря. Вернули в лагерь сбежавших. Поставили у барака всех оставшихся в госпитале. Выводили из строя и расстреливали в упор. Одна сволочь на глазах у меня застрелил четверых. Вывел из строя пятого, тот как бросится ему в ноги, кричит: у меня kinder, kinder! Дрогнула рука у зверя, выстрелил, не попал в голову, ранил в плечо. Злобно сплюнул, отошел прочь.

Как сейчас помню, был ясный день, тишина, смертельные выстрелы пробуждали бессильную злобу, чувство ненависти, когда ты не можешь ничего предпринять, а на глазах гибнут люди. Обидно было за советских людей, обидно за себя. Сколько раз уходил я от смерти, неужели придется так глупо, стыдно умереть? Вот сейчас подойдет и убьет, как муху, а ты и сделать ничего не сможешь, даже прыгнуть на убийцу, загрызть зубами его не сможешь! Горько. Душа разрывалась. Но дойдет и до вас, сволочи, расправа, вспомнят ваши злодеяния!

В лагерь пришла бортовая машина, за ней другая. Посадили нас, оставшихся в живых, на машины, заставили склонить головы и вверх не поднимать. Так, сгорбившись, поехали мы в лагерь для военнопленных, расположенный в Риге. Дня через два или три колонной под конвоем отправили в порт, где посадили на пароход, в трюмы. Выдали скудный паек. Отстояв бесконечную очередь, выходили на палубу только затем, чтобы справить нужду. Задерживаться наверху стража не разрешала, в противном случае получали прикладом куда ни попадя.

В ГЕРМАНИИ

Выгрузку произвели на песчаном пустынном берегу, где-то около Дании. Немцы сделали ограждения из колючей проволоки, расставили фонари. Охрана усилена. Чуть что, стреляют, были убитые. Ни пищи, ни воды. Прижавшись друг к другу, прямо на песке коротали ночь. Слышно было, что кое-кому удавалось бежать. Наутро, вконец измучившись от жажды, я решился подойти к немцу-стражнику. Объясняю ему, что есть больные, нужна вода, попросил отпустить меня за водой. Он спросил: «Куда пойдешь?» Я показал на расположенный невдалеке поселок. Будь что будет, с двумя котелками отправился туда. Может ведь гад выстрелить в спину, но я не оглядывался, перебарывая возникший страх, старался идти медленно. Я на воле! Утро, недалеко море, ясно, ветра нет, и самое главное – воля!

На окраине поселка нашел колонку с водой, наполнил котелок, утолил жажду. Сел, отдыхаю, любуюсь окрестностями. Войны нет: не видно ее следов, ничего не напоминает о ней. Нужно возвращаться обратно. Меня ждут товарищи по плену, они очень и очень хотят пить. Возвращаться под стражу добровольно? Долг перед товарищами? Нет. Двумя котелками воды я желающих не обеспечу, да и вряд ли их донесу. Только появлюсь, у меня их отнимут более здоровые. Пусть простят меня. Оказавшись на воле, не хочу добровольно возвращаться в плен на муки и голод. Отойдя от колонки, сижу час, другой. Ко мне никто не подходит, никому я не нужен. Пошел дальше, увидел нагруженный тюками соломы эшелон, загнанный в тупик. Уехать – осенила меня мысль. Веду наблюдение за эшелоном из тощих кустов. Появляются женщины, заводят со мной разговор. Их язык мне непонятен. Куда забросила меня судьба, не знаю. Подходит женщина, дает мне кусок сала и хлеба, другая дала вареную в мундире картошку. Будучи в работниках у хозяина, я забыл голод. После ранения оправился, окреп, загорел под латышским солнцем. Одет я был в вильгельмовский френч зеленого цвета, брюки грязно-коричневого цвета, сшитые самим из одеяла. Сапог кирзовый русский и фуражка цвета хаки, не знаю какой европейской армии. В общем, какой-то бездомный бедолага. Старался не проронить ни слова ‒ все равно их не пойму, а они меня. Притворился немым. С удовольствием поел хлеба и сала, запил водой. Еду давали еще и еще. Заполнил ею один котелок, в другой налил водой и ушел от женщин подальше, не упуская из виду эшелон.

Тепло, солнце клонится к закату. Немцев не вижу. Меня не ищут. Уже заметно проявлялось снисходительное отношение к военнопленным. Твердо решил сесть в эшелон, куда бы он ни шел. В сумерках подошел к эшелону, залез между тюками и стал ждать его отхода. Ждать пришлось недолго. Подцепили паровоз. Всю ночь эшелон двигался, но только не на восток, куда мне было нужно, а на юг.

 Направление движения я определил по звездам – помогла училищная штурманская подготовка. Поезд остановился, осмотревшись, я вывалился с платформы под откос железной дороги. Начало сереть небо, наступило утро. Увидел метрах в двадцати трубу под насыпью для протока воды. Ползком залезаю в нее. Погони не слышал. В трубе сыро, протекает ручей. Меня пробивала дрожь, еле справлялся с ней. Чувство страха заставило ждать отхода эшелона. Поезд тронулся, набирая скорость. Когда я выбрался из трубы, совсем рядом увидел деревушку.

Крыши домов покрыты черепицей, дворы ограждены сеткой. Присел, уничтожил все пищевые запасы, один котелок выбросил. Плотно заправившись, пошел к деревне. Только приблизился к ней, слышу окрик. Вижу, во дворе, за сеткой, стоит старик в халате с капюшоном на голове. Он говорит мне: drom, drom. Я как будто не слышу. Минуту раздумья. Мне нужно выяснить, где я нахожусь? Будь что будет. Спрашиваю, подойдя ближе: «Воир их?» Разобрал, что недалеко от Саарбрюкера. Вот это здорово! Оказался около Франции. Спрашивает дед меня: кто я? Говорю ему: русский-цивиль, ушел от хозяина. Генерал Белов, русский, представился он. Я стал смелее. Прошу его укрыть меня, я осмотрюсь и уйду. Открывает калитку, впускает, заводит в какой-то сарай. Сказал мне: «Сиди тут».

Осмотрелся: довольно чистая комната, завалена барахлом. Минут через двадцать хозяин приносит кружку какой-то подслащенной жидкости и кусок хлеба. От еды не отказался.

Белов живо интересуется мной. Я ему сказал, кто я и откуда. Вопросы, вопросы и вопросы. На некоторое время он уходил от меня, чтобы снова возвратиться. Рассказывал ему о нашей жизни в Советском Союзе, о покинутой им Родине, о нашем строе, руководстве партии. Слушая меня, он качал головой, слезы наворачивались на глаза. Спрашивал меня, знаю ли я царских генералов, которые служат Родине. Я говорил ему о маршале Шапошникове, о писателе Алексее Толстом, о его статьях в газетах о зверствах фашистов.

Рассказывал т он о себе. Сын чиновника, выбился в генералы. Не понял революции, бросил Родину, потом семью, удрал из Новороссийска сначала в Крым, затем во Францию. Женился на француженке, открыл в деревушке мастерскую по ремонту всякой домашней утвари.

Скрывал он меня дней двадцать. Приносил пищу, книги. Я убедился на его примере, как дорога Родина, как дороги товарищи, как дорога семья. Велико было желание оказаться на Родине, но, увы, я далеко от нее, как до нее добраться?

Войска союзников стремительно наступают. Немцы стали появляться в деревне. Рыщут. Чтобы не навлечь беду на хозяина, нужно уходить. Хозяин достал мне карту, я определил свое местоположение, наметил путь движения — по редколесью, по холмам в Швейцарию, под укрытие Красного Креста. Захватил хлеба, домашней колбасы и в ночь дал ходу.

И СНОВА ПЛЕН

Шел медленно, держа направление на восток, не выходя в людные места. Однажды, нарыв картошки, решил испечь ее. Собрал хворосту, разжег костер. Был полдень. Сел под дерево, наблюдаю за костром. Вдруг сзади: «Хенде хох!» «Ну, брат, опять попался», ‒ мелькнула мысль.

Медленно поворачиваю голову. Вижу, стоит небольшого роста человек, обросший, грязный, с длинными волосами и бородой, палка в руках. Быстро оправился от невольного страха, говорю ему: «Присаживайся». «Дурак, ‒ говорит он мне, ‒ кто так делает? На огонь и дым от костра могут прийти и застукают нас». Он набросал сучьев на костер и потащил меня в сторону от него. Когда все прогорело, незнакомец пошел и принес полусырую, полусгоревшую картошку. Мы с большим аппетитом съели ее.

Мой спутник из Свердловска, зовут Тимофеем — офицер Красной Армии. Попал в плен в начале 1944 года где-то в Румынии. Бежит из Италии в Швейцарию. Там русских не выдают, они находятся под защитой Красного Креста. Шли мы с ним, как правило, ночью, днем прятались в укромном месте. Утром было холодно, появлялся иней. Старались идти быстро, насколько я мог. Он помогал мне.

Так скитались дней тридцать. Питались кое-как: когда картошкой, вырытой в поле, когда Тимофей залезал в курятник, стоящий на отшибе у села. Людям мы не попадались на глаза, ибо одежда на нас была рваная, грязная. В один из хмурых дней нарвались на засаду. Нас прошила автоматная очередь. В обе ноги был ранен мой товарищ. Меня пули миновали. Зловещая тишина, ничего не видно и не слышно. Друг стал сдержанно стонать. Я снял с себя рубашку, разорвал на ленты, стал перевязывать ранения ниже колен. Кости, вероятно, не были переломаны, но двигаться он не мог. Решили позвать того, кто пустил в нас очередь из автомата. На наш крик никто не отвечал, никто не подходил. Попробовал я поднять друга, чтобы уйти от этого проклятого места, но друг не смог сделать ни шага. Кровь из ран промочила «бинты». Решили ждать своей участи. Я не ушел от Тимофея, хоть он и предлагал мне уйти одному.

 Когда рассвело, смотрим, идут к нам двое в черных шинелях, с автоматами на изготовке. Они, оказывается, не обнаруживая себя, наблюдали за нами. Увидев в чем дело, один отошел, направив на нас автомат, другой побежал назад. Вскоре появились двое с носилками. Тимофея положили на носилки, понесли. Я шел рядом. Товарищ стонал, но был в сознании. Завели нас в какое-то небольшое здание, стоящее в лесу. Немцев там не было, человек шесть мадьяр. Вскоре подошла грузовая машина. Нас погрузили в нее и повезли. В кузове вместе с нами был и пожилой солдат, сочувственно покачал головой, показывая мимикой, что нас за побег расстреляют. «Шиссен так шиссен, ‒ думаю я себе, ‒ лучше шиссен, чем умирать от голода в лагерях». Машина въехала в тюремные ворота, за ними крепость, стража по всем правилам.

Сажают меня в самую настоящую камеру. О камерах я знал по книгам, теперь увидел воочию. В углу стоит параша. Койка поднята к стене, привязана цепью с замком. Потолок высокий, пол цементный, окно маленькое, с решеткой. Стула нет. Присев на парашу, задумался. Долго раздумывать не пришлось ‒ вызвали на допрос. Пройдя коридор, вхожу в довольно хорошо обставленный кабинет. За столом сидит молоденький немец в золотом пенсне с веселой улыбкой на лице. Около него стоят четверо в новеньких мундирах, чистенькие, опрятные, сытые – тоже молодые.

Сидящий на чистом русском языке спрашивает мои имя, фамилию, лагерный номер, год рождения и место рождения. Отвечаю: Александр Арбузов, 1926 года рождения, русский, из Луги, в армии не служил. В 1942 году попал под бомбежку, горел, оторвало ногу. В лагерь военнопленных попал случайно. Рассказал и о том, как ушел от стражи. Улыбчивый внимательно выслушал меня, перевел своим. Улыбаются, удивляются, как же я без ноги решился бежать из-под стражи в неизвестность. Ведь в лагерях кормят, пленные имеют спальное место, могут читать газеты. Я-то знал не понаслышке, как обращаются немцы с пленными: пленные мрут от голода, от болезней, их просто так могут застрелить, как муху раздавить. О побеге я рассказал все подробно, умолчал о том, что скрывался у Белова. Закончил рассказ словами: «Я русский, сын своего народа. Ваше дело держать, мое – бежать!» Немец перевел это, и они стали ржать. Мой ответ им понравился. Спрашивает: «Смерти боишься?» «Мертвые сраму не имут», – отвечаю ему. Он с трудом перевел. К этому я добавил, что я калека, смерть мне не страшна, потому что жизнь калеки мучительна.

Офицер пересказал это другим, они задумались. Наверное, и о своей дальнейшей судьбе. Фашизм трещит по швам. Они сознают, что гитлеризму и Гитлеру скоро настанет конец. Если им, сынкам крупных промышленных воротил и баронов, удалось все эти годы отсидеться в крепости, то со дня на день и они окажутся на войне. Это я видел по их глазам, по их отношению ко мне. Допрашивающий сказал, что расстреливать меня не будут, а после двадцати суток карцера отправят в лагерь для военнопленных. Карцер так карцер. Обещают жизнь, пусть будет жизнь. Довольно миролюбиво попрощались, офицерик даже встал из-за стола и похлопал меня по плечу. Ну гады, сбили с вас спесь. Был бы это 42-й или 43-й год, ухлопали бы меня, не разговаривали бы со мной. Вхожу в ту же камеру. Поспать бы, но койка примкнута к стене. Голода не чувствую ‒ запас жира есть. Прохладно: на мне один-единственный вильгельмовский френч, я даже без рубахи. Стражник принес кусок хлеба и пол-литра какой-то бурды. Жду, когда опустят койку. Отвязать бы деревяшку, отдохнуть от пережитого, увидеть бы хороший сон. Сон хорошо ободряет человека, восстанавливает утраченные нервы. Но хорошо поспать в этой камере мне не пришлось, койку мне не отмыкали.

Вспоминаю прочитанное: как узники переносили одиночество, гробовую тишину. Вспомнил о петропавловских узниках, о графе Монте Кристо. Они сидели годами, мне всего двадцать дней. Чепуха! Перенесу. Я ходил по камере, доставал до подоконника, держался руками, стоя дремал, сидел только на параше или на деревяшке, отвязал ее. На пол спать не ложился, знал: усну, значит, каюк. Сон проходил только в дремоте, я сидел склонив голову на грудь, стараясь не прислоняться к холодной сырой стене.

Времени было достаточно для анализа прожитого и пережитого. В которой раз я играю со смертью. Восемьдесят семь боевых вылетов, четыре раза был сбит, ушел из вилки асов. Своевременно отреагировал, заходя на посадку на ложный аэродром. Не разбился при посадке, когда заклинило руль глубины. Это было в один из июньских дней. Возвращаясь с боевого задания, сделав четвертый разворот, снижаясь, пошел на выравнивание. И вдруг ручка управления не идет на меня, не могу потянуть ее на себя. Усиливаю нажим – смещения нет. Вмиг обеими руками с огромным усилием срываю на себя ручку управления и «втираю» самолет на три точки в землю. Моя посадка не могла быть не замечена командиром полка, который принимал самолеты у посадочного знака. Заруливаю самолет в капонир. Отстегнув быстро ремни, вылезаю из кабины. Отстегиваю парашют и быстро к механику. Сгоряча спрашиваю, сменил ли он тросы в управлении. Он сказал мне, что нет. Будучи в сильном нервном напряжении, ударил Николая, не подумав о том, что тросы к рулю глубины не имеют никакого отношения. Посыльный вызвал к командиру полка. Иду объясняться. Командир спокойно выслушал меня. Причину, отчего заклинило ручку управления, я не выяснял, о чем и доложил ему. Он велел выяснить. Влезаю в кабину в который раз: руль глубины работает исправно, ручка приводится во всех направлениях. Механик, осмотрев все управление, ничего предосудительного не нашел, кроме заусенца на тросах, о которых речь была ранее. Сижу в кабине облокотившись головой о прицел, смотрю вниз. И вижу, еле вижу: ствол ракетницы, сорвавшейся во время маневра из гнезда, попал в мешочек ручки управления. Вот она, причина! Вот где крылась моя смерть! Хорошо, что ракетница уперлась в ручку стволом, металл с металла соскользнул. А если бы наоборот?! Неоправданно грубо я оскорбил механика. Глупая гордость не позволила мне извиниться перед ним. Механик не простил, пожаловался комиссару полка майору Азарову. Мне объявили выговор и назначили другого механика – Мишу Мирзояна, с которым мы сдружились и до сих пор поддерживаем отношения.

Дней через десять я смог поспать на койке. Какое это было блаженство. Неописуемое. Голод мучил меня, но я старался не думать об этом. Один солдат, то ли немец, то ли француз, дал мне целый кирпич хлеба! С каким удовольствием я утолил голод! Весь съел. Были же люди и здесь, в тюрьме! Выдержал, не сломался.

Сдали меня в интерлаг IV вблизи города Мюльберга. В лагере был блок русских. Русские военнопленные содержались отдельно от военнопленных других стран. Англичане, американцы, французы, итальянцы, чехи, поляки и другие сидели в общем лагере. Они получали через Красный Крест посылки. Оставшаяся от них баланда доставалось нам – «коммунистической заразе». Так назывался наш блок. Русские летчики содержались под отдельной охраной в другом бараке. Старостой барака был немец, сын банкира. Я стал свидетелем следующего: русские пленные иногда прорывались в общий лагерь к столовой, и, случалось, им доставалось поесть что-нибудь. Однажды вместе с другими я поехал на коляске за баландой на кухню, расположенную в общем лагере. Подъезжаем к кухне, увидели толпу военнопленных, немцы разгоняли ее. Случилось вот что: на лагерной кухне работали вместе с другими и русские. Один из пленных англичан сказал русскому работнику, что он купит нашего за котелок баланды. Налив котелок баланды, подошел к нему, рывшемуся в помойке, и говорит: скажи «Сталин шайзе», и отдам тебе суп. Тот недолго думая ударил ногой по котелку и облил англичанина с ног до головы. Тот, взбесившись, сбил нашего солдата с ног. Другой русский, хоть и небольшого роста, но крепыш, наблюдал за этой сценой из окна столовой. Выпрыгнув оттуда, он сбил англичанина с ног. Естественно, этим заинтересовались другие англичане и русские. Началась драка. Русские, видя, что их мало, взялись за мешалки. Три англичанина были с места побоища унесены на носилках. Югославы потушили возникшую потасовку. Случившееся стало достоянием всего лагеря. Честь советского человека, человека-воина, не была потеряна, наоборот, укреплена. Был удивлен одним случаем: югославы, человек двести, направлялись в другой лагерь. Колонну построили для отправки. Перед колонной выступил командир, конвой немцев тут же. Он заканчивает речь, и все вдруг дружно крикнули: «Смерть немецким оккупантам!» Немцам хоть бы что! Колонна двинулась к выходу из лагеря.

Лагерь пополнялся новыми пленными. Колонна за колонной шли в лагерь восставшие поляки, варшавяне, женщины шли с детьми, несли младенцев на руках.

Два американца-негра, сбитые зенитками при дневном налете, опустились на парашютах прямо в центр лагеря.

Коробка барака, заплеванный пол,

На четверть наношено грязи,

Где спишь – там сидишь, там обеденный стол,

Нет с миром пленному связи.

Это стих Анатолия Алексеева, моего напарника, друга по плену, с которым делили каждую крошку. Толя не имел левой руки. Ленинградец. До войны работал слесарем на Кировском заводе.

Так шел день за днем. От голода стал худеть. Заявлялись и агитаторы – роашники. Просвещали нас, говорили о положении на фронтах. Вербовали в РОА. Случилось, что один из наших из нашего барака дал согласие вступить в предательскую армию Власова. Утром нашли его мертвым около уборной, захлебнувшегося дерьмом. Откуда-то поступали газеты, наши листовки, из них мы узнавали истинное положение на фронтах войны. Мне казалось, что газеты и листовки приносил роашник. Как-то раз подхожу ближе к ограждению, там ходит в соломенных башмаках охранник. Я говорю ему: «Фриц капут!» Он отвечает мне по-русски: «Я такой же фриц, как и ты, из Москвы я». «Ах ты сволочь, ‒ говорю ему, ‒ что же ты напялил на себя немецкую форму?» Он сказал, что с голоду умирать не захотел. «Придут наши, сниму форму и к вам в лагерь. Жив и будь здоров!» Предатель! В идейность русской освободительной армии Власова мы не верили.

Чувствовалось, скоро, если выживем, конец плена. Кольцо сжимается, немцы бегут, мечутся. Но лагеря военнопленных охраняют, правда, охранявшие уже не те, все подшибленные или старье-старьем. Надежда на освобождение была. Нас уже больше вывозить некуда, кругом обложены. Ведем разговоры, больше, конечно, о хлебе, о еде. Ведь были мы на последнем издыхании. Даже пленные западники не стали получать посылки, сидят на лагерной пайке. Говорили и о том, как мы будем жить после плена. Знали, что нашего брата Сталин не жалует. Будут придирки, расспросы, проверки. Мы же все-таки офицеры – потеряли воинскую честь, нарушили присягу, сдавшись в плен. Каждый старался не винить на себя. Обстоятельства сложились так, что мы вынужденно попали в плен. Большинство из нас угодили в плен ранеными и виновны только в том, что не застрелились.

Но, помню, один капитан говорил, что он застрелился, но оказался живым в госпитале у немцев. Затем он рассказал историю о своем пистолете. Сам из Бурятии, начало войны встретил на границе в Польше, командовал батальоном. Отходили к старым границам, уже разоренной оборонительной линии, отход проходил более-менее без особой паники, по правилам военного искусства. Где можно, давали сражение, ходили в атаку.

‒ Я в то время не верил в наше плачевное положение, ‒ рассказывал капитан. – Думал вполне уверенно, что мы их задержим уже на старой границе. На пятый или шестой день получил приказ: своим батальоном перекрыть развилку шоссейных дорог и с двенадцатью пулеметами (старыми) держать оборону до тех пор, пока не получим приказ об отходе. Всю ночь готовили огневые рубежи, всю ночь готовились к смертельной схватке. Утром, с 9:00, началось. Немцы шли в атаку, как говорят, в психическую, без танков, без артиллерийской подготовки. Первую атаку мы отбили. Много немцев положили. Я был в центре обороны. Ребята у меня были отборные, им надо было уже демобилизоваться, а тут война. Такими командовать легче. Никто не струсил, никто не побежал. Крепкие воины-патриоты. Немцы дали нам передышку приблизительно на час. Санитары унесли раненых в тыл, вынесли убитых, их было сравнительно мало по такому бою. Пошли опять немцы без подготовки. Мы их опять положили порядком, сволочи пьяные лезли на нас. Пулеметы работали, ленты в запасе имелись, огонь у нас был мощный, но и потери были. Немного погодя налетела стая «юнкерсов», бомбили нас как надо, мы не были прикрыты с воздуха. Только винтовкой сбили одного, но он наделал дел, врезался в нашу огневую точку. Опять немцы пошли на нас, опять с засученными рукавами, с криком. Многие воины лежали на земле. Уцелели два или три пулемета. Но мы выстояли, отбились. Но силы с каждой минутой, с каждым часом иссякали. Солдат нет, есть раненые. Я не ранен, ни одна пуля не задела меня. Еще атака, и я, как мне кажется, остался один. Встал и два пистолетных патрона выстрелил в бежавшего ко мне немца, а один в себя. Застрелился. Очнулся в немецком госпитале. Без пристального осмотра не отличишь, где здоровый глаз, а где слепой. Выходное отверстие пули обозначено небольшим пятнышком.

Капитана немцы представляли как героя.

Очередь на отправку дошла и до нас, советских военнопленных. Куда повезут? Мы слышали о лагерях смерти. Готовились ко всем испытаниям. Куда занесет еще судьба? Я не настраивал себя на жизнь. Дома меня давно похоронили. Только мать, наверное, плачет, но время загладит все. Человек не может все время горевать, иначе жизнь была бы невыносимой.

Мы в колонне. Охрана – старики солдаты с протезами. Всех немцев война поставила под ружье.

Подвозят на тачке кандалы. Вот варвары XX века! Надевают кандалы, мы с Толей скованы вместе.

Гонят к вагонам. Производят погрузку. Через несколько часов езды в поезде нас сажают в шталаг IV «D» близ города Геверсверда. Большой укрепленный лагерь. Ограждение лагеря – несколько рядов предупредительной проволоки, подходы заборонованы. В лагере военнопленные из всех воюющих государств. Нас поместили в барак, где находились пленные из Советского Союза.

Приближалась весна 1945 года. Сводки Совинформбюро доходили до нас. Красная Армия воюет на земле врагов. Союзная авиация производит бомбардировку близлежащих от лагеря городов. Были воздушные бои на большой высоте. Американцы бомбили днем огромным количеством самолетов, строй-рой у них называется. Впервые увидел немецкие «большие» истребители.

Прекращается поставка посылок нашим союзникам, в лагере становится все хуже и хуже. Литр баланды, мутной жидкости, двести граммов хлеба пополам с опилками – наш дневной рацион. Чувствуется, силы уходят. Есть дистрофики. Некоторые не выдерживают – сходят с ума. Умирают. Мы с Анатолием держимся, стараемся не унывать. Скелеты, обтянутые кожей еще шутят, смеются.

Я сломался: нет больше мочи моей все это чувствовать, видеть, слышать. Тайком от Анатолия решил выйти ночью из барака – там смерть, застрелят. И надо же, проходивший мимо немец втолкнул меня в барак, закрыл дверь и сказал, что «Гитлер капут». Через два-три дня танковая группа Полубоярова, охватывавшая Берлин с юга, освободила в полночь наш лагерь. Пленных нужно было срочно выводить из-под огня. Прорыв был малыми силами. Танки зарылись в землю вокруг, встав в оборону. Нас, военнопленных всех наций, в сопровождении танка вывели из лагеря. Колонна растянулась по дороге. Идет артиллерийская перестрелка. Через нас бьют «катюши». Немцы бьют по ним. В колонне есть раненые, остаются лежать убитые. Немцы, засевшие на чердаках, также бьют по колонне. Хорошо, нас защищал танк. Определившись, где засели немцы, послали туда снаряд, дом разлетелся вдребезги. К утру нас отвели в безопасное место. Для меня наступил мир. А война еще продолжалась.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Настал первый день свободы. Нет охраны, проволоки, вышек, направленных на тебя пулеметов. С Анатолием решили не набрасываться на еду, воздержаться. Для первого раза наварили картошки, достали консервированных фруктов, позавтракали не утоляя голод. Обед и ужин были такими же. Другие набрасывались на пищу без разбора, им становилось плохо. Располагались мы в какой-то почти пустой деревне. Зайдя в один из домов, нашли одежду, переоделись, стали вполне похожи на взрослых гражданских парней. У Толи пустой рукав, у меня деревяшка, привязанная к колену правой ноги.

Фронт ушел на север и отодвинулся на запад. Появляются тыловые части Красной Армии. Я обратил внимание на наших солдат. Все подтянутые, опрятные, веселые. На нас, изможденных, худых смотрят с сожалением.

Определили нас в сборный пункт, разместившийся тут же, около города Геверсверда. Врачи проводят медицинскую комиссию. Обретаем свои настоящие фамилии, звания и части. Здоровых бывших пленных определяют в части.

Меня, как офицера, определили в комендатуру лагеря. Она формируется из офицеров-инвалидов. Комендант из военных фронтовиков, не из бывших пленных. Организуется лагерь репатриантов. Меня назначают заведующим столовой лагеря. Дело мне незнакомое, опыта хозяйственной работы не имел. Встретился со знакомыми врачом и фельдшером из военнопленных. Комендант разрешил зачислить их в штат столовой. Они помогли мне организовать питание все прибывающим и прибывающим нашим советским гражданам, насильно угнанным в Германию. В основном это были молодые женщины, были и негодные к строевой военной службе бывшие военнопленные. Кроме организации питания на мне лежала обязанность обеспечения сухим пайком отъезжающих на Родину репатриантов. Из них формировались эшелоны по областям, сопровождение было из состава комендатуры. Война еще не окончена, находится на последнем издыхании. Фронт не так далеко от нас. Там еще рвутся снаряды, льется кровь, погибают солдаты.

Прибывших в лагерь долго не задерживали. Эшелоны формировались круглосуточно. Налетов вражеской авиации не было. По дороге, проходящей мимо лагеря, шло интенсивное движение войск, возвращались не успевшие удрать на запад гражданские немцы, в основном пожилые женщины, старики и дети. Везли свое имущество на колясках, подводах, тачках.

Однажды увидел колонну немцев, подошел ближе. Слышу, как наши солдаты ругают мальчишек лет тринадцати. Солдат было четверо, их трое. Мальчишки остановили колонну и стали у немцев отбирать понравившиеся им вещи. Заметили это бойцы и за уши оттащили их от немецких узлов. Спрашивают пацанов: «Откуда вы взялись, чертята?» «Из Киева, ‒ отвечают. – Почему они нас грабили, а ты нам не даешь, да еще и бьешь?»

Со слезами на глазах бойцы не разрешили им грабить немцев, но оставили у них взятое и под конвоем сдали мальчишек к нам в комендатуру. Из лагеря они, конечно, сбежали. Вот куда забросила война наших ребятишек! Немцы подобострастно поблагодарили нас и отправились восвояси. Нам обижать немцев категорически запрещалось. Был на то приказ Сталина.

Лагерь питанием обеспечивался из оставленных немцами запасов крупы, сахара, муки и хлеба. На мясо мы имели разрешение коменданта города. В лагерь доставлялся живой скот с сельскохозяйственных ферм.

1 мая 1945 года читаем в газетах, что Гитлер застрелился. Он найден в бункере мертвым, организовано другое правительство. Но на следующий день опровержение: Гитлер не найден, это был двойник.

Наши дерутся в Берлине, самолеты летают бомбить: небо еще неспокойно, кое-где возникают воздушные бои. Немцы-летчики, чаще всего не принимая боя, уходят.

Ночью 8 мая узнаем об окончании войны, о безоговорочной капитуляции Германии. Войне конец ‒ сколько радости, сколько слез. В тот час плакал и я. Плакал о пережитом, о том, что прошел все испытания войны, плена, голода, плакал о потере ноги, об утраченной мечте быть летчиком. О службе в авиации нечего и говорить, так как я калека без ноги.

В сентябре 1945 года лагерь репатриантов опустел. Пора и нам, работавшим в нем, ехать на Родину. Приказ коменданта лагеря отдан. Подали нам вагон-ресторан. Я, как заведующий столовой, жил через дорогу от лагеря в отдельном коттедже. Коттедж был оставлен немцами, поспешно бежавшими на запад, в полной сохранности. Была пара лошадей. К этому времени стали ездить в Померань (близ города Загон) за барахлом поляки, которым я продал лошадей за марки и злотые.

В вагон я взял с собой кресло и большие часы, которые устанавливались на пол. Также взял чемодан со своей одеждой (рубашки, костюмы и смена белья), больше загружаться не имело смысла, так как знали, что сразу домой не попадем, будет спецпроверка. До границы СССР ехали очень долго, порядка двадцати дней. Видели разоренные войной Германию, Польшу. Питались тем, что взяли с собой, что покупали у населения, а время для этого было: долго стояли на станциях и полустанках. Железнодорожные пути забиты составами ‒ не было паровозов. Эшелон загоняли в тупики, из которых выбраться было очень трудно. Доходило до того, что покупали и «воровали» паровозы. Я обменял часы на еду. Ехали весело, дружно, нас было в вагоне человек сто: бывшие военнопленные, в основном командный состав.

Не обходилось и без водки. Ею я не увлекался, она вызывала у меня отвращение. Поляки-спекулянты обманывали возвращавшихся на Родину: вместо самогона подсовывали бурду. Поэтому многие из нас воздерживались от товарного обмена с ними. Деньги ходили и русские, и немецкие, и польские. Когда доехали до Ковеля, у меня не оказалось никаких. На границе в Ковеле проходили таможенный досмотр. Сняли с вагона мое роскошное кресло. Остался чемодан с личными вещами. Из Ковеля нас доставили в лагерь на станции Опухлики, Великолукская область, это недалеко от Невеля, откуда осенью 1943 года я поднялся в воздух последний раз.

Когда вошел на территорию лагеря, настроение упало. Я снова узник, причем стал им на Родине. Лагерь охраняли: опять колючая проволока, опять вышки с охраной, с прожекторами. Сидеть у немцев под стражей как-то не так обидно, как у своих. Разместили нас в землянке с нарами. Землянка содержалась в чистоте. Завтракать, обедать и ужинать ходили строем в столовую лагеря. Лагерь довольно обширный, на спецпроверке было порядка двух тысяч человек. Одни приезжали, другие уезжали, третьих увозили под конвоем. Приезжали родственники на свидание. Те, кто оказывался один – подтвердить некому, где именно он был в плену, проходили спецпроверку по три и более месяцев. Были случаи, когда человек, отчаявшись выйти из лагеря, шел на самоубийство.

Мне просто повезло. Дней через пять я встретил в лагере фельдшера, который знал, в каком состоянии я попал в плен. Из Германии я приехал вместе с врачом и двумя моряками, которые знали обо мне начиная с лагеря в Мюльберге. Убедившись, что таких, как я, инвалидов единицы, решился идти на прием к самому начальнику Смерша. Был принят подполковником, который внимательно меня выслушал, сказал: подготовьте не менее трех человек, которые знали вас в плену. На днях приезжает начальник отдела, который будет проводить проверку летчиков, он вас вызовет в первую очередь.

Дня через четыре дня я был вызван к майору. Он был в форме авиатора. Он выслушал мое повествование от 4 ноября 1943 года до 23 марта 1945 года. Я дал ему фамилии своих поручителей. Нет, я не привел их вместе с собой, их вызвали после. На следующий день стал оформляться для отъезда домой. Мне выдали бумаги на проезд, деньги и справки о полной реабилитации. Подтверждение о восстановлении в звании мне ждать не пришлось, да я и сам бы не согласился. Оформили документы, на следующий день я вышел из лагеря, стал свободным гражданином своей Родины.

Железные дороги в этот период были загружены до отказа, все двигалось на восток и обратно ‒ закончилась война с японцами. Еле втиснулся в вагон, который направлялся в Москву и 7 ноября 1945 года был на Казанском вокзале. Москва давала салют в честь двадцать восьмого праздника Октября. Мне исполнилось двадцать четыре года.

В 18 лет я вышел из дома, чтобы войти в жизнь, в жизнь, овеянную романтикой, романтикой неба. Моя мечта была осуществлена, но слишком скоро я ее потерял. Перенес тяжесть плена, прошел через унижения, холод, голод. Это было позади и быстро сгладилось в памяти. Но то, что я потерял профессию летчика, больно отзывалось в моей душе, горько переживал об утраченной мечте. Досадно было, что, кроме меня, никто не виноват, я сам нашел и сам ее потерял. А мог бы прийти с войны победителем. Многие же остались в живых, вышли с войны здоровыми – победителями. Ожидание встречи с родными меня волновало. Волновало то, что я еду к ним как инвалид, без профессии. Не представлял, чем займусь, как буду жить?

ДОМА

10 ноября, глухой ночью, приехал в Соль-Илецк. За шесть с лишним лет побывал в нем два раза, и то по ночам. Один раз, когда перегонял самолет в Кустанай, другой, когда ехал в Саратов на фронт. Это было в 1942 году, в ноябре месяце.

Вышел из вагона, вошел в вокзал. Народу, как и везде, тьма, ни сесть, ни лечь. Одет я был в гражданский костюм из синего бостона, в жилете, шляпе и осеннем немецком пальто дорогого сукна. На руках часы. Гражданская одежда на мужчине в то время была редкостью. Меня обворовал мой сопровождающий. Мы с ним ехали от Москвы вместе, он доставал еду, ухаживал за мной. Одет был в незаношенную форму лейтенанта. Воспользовавшись тем, что я задремал, подъезжая к Оренбургу, взял мой чемодан и выпрыгнул из вагона. Таким образом, я остался без багажа. Глубокой ночью решился идти домой. Ночь была лунная, светлая, чуть-чуть морозная. Шел по улице Ленинской, она была в то время крайняя с одним рядом домов, правая сторона улицы была застроена квартала на два со стороны вокзала. До элеватора ровная степь, где летом паслись телята, а мы в детстве играли в футбол.

Пугала предстоящая встреча с матерью. Я подошел к родному дому, постучался в окно. После освобождения из плена я долго не решался писать родным о том, что жив, лишился ноги, огорчать мать загодя не стал. Любой матери горько смотреть на искалеченного сына.

В лагере репатриантов я познакомился с семьей, вернее, с двумя сестрами, которых угнали в Германию, с ними была их мать. Она меня уговорила сообщить домой, что я жив, но о здоровье умолчать. Отправил домой открытку следующего содержания: «Дорогая мама, сын твой – ястребок, жив, до скорой встречи». Больше я писем и открыток не писал, не знал свою дальнейшую судьбу. Наслушался страстей о тех, кто был в плену, сомневался, что возвращусь домой.

В душе чувствовал себя невиновным в том, что я оказался в плену. По счастливому стечению обстоятельств остался жив. Когда разговаривал с людьми и они узнавали, что я был в плену, сразу задавали вопрос: «А как же ты остался жив?» Вопрос естественный, но в двух словах не расскажешь. Естественно, я считал себя нисколько не изменившимся человеком, я остался тем же – летчиком, патриотом, так же любил свою Родину, семью, и, наконец, я остался верен своему народу, своей партии, но у меня не было и тени сомнения в том, что меня примут за другого, например, за какого-нибудь шпиона.

Я понимал, что правы те люди, которые с подозрением относятся к бывшим военнопленным, ибо среди них были и предатели, ради живота своего служившие немцам, да еще с подобострастием. Про это знали и наши родственники и поэтому скорого свидания не ждали. Кто-то сказал маме, что Сашка Попов скоро должен быть дома. Кто мог сказать это, до сих пор не знаю. Но нас Поповых Сашек в Соль-Илецке было человек пять, причем почти все одногодки.

На мой стук в окно вышла из сеней мама и направилась откидывать задвижку на калитке, сказав при этом самым обычным голосом: «Сашка, это ты?» Как будто она мне открывала вчера, и позавчера, и всегда. Я ответил: «Да, мама!»

Вошел в избу. Соскочил с постели отец. Он пришел в сентябре с войны. Подбежали и братья.

Они все повзрослели, я оказался меньше Виктора и Василия. Вовка был с меня ростом, а Борис пониже.

Отец выглядел великолепно: здоровенный мужчина с чуть пробившейся лысиной. На войне он даже раздобрел. Был дважды ранен, второй раз тяжело. Лечился год и был отправлен на фронт с палочкой, уже по своей специальности, бригадир-пекарь, в 4-ю ударную армию. В 1944 году получил медаль «За боевые заслуги». Мама постарела, ей с пятерыми детьми пришлось нелегко. Работала, заменив отца в пекарне, уберегла детей от голода. Как только папа пришел из армии, она не стала работать ни одного дня.

Садиться я не стал, хожу по избе, никто не замечает, что я на протезе. Никаких подарков, никаких гостинцев. Одет был хорошо, во все добротное, но не привез с собой даже нижнего белья. Двое часов – все мое богатство. Родные не стали меня расспрашивать, я ничего не стал им говорить. Тут же братья побежали за ближайшими родственниками с сообщением о моем возвращении. Они довольно быстро собрались. Поздравили меня с возвращением. Сели за стол. Кратенько сообщил им, где я был, что со мной происходило. Разговоры, расспросы. Радость о живых и печаль о не вернувшихся с войны. К счастью, в нашей семье потерь не было, в семьях близких родственников убиты на войне двоюродный брат по линии отца Василий, приемный брат Иван – тоже двоюродный по линии отца, не вернулся муж сестры отца – дядя Володя Сорокин. Братья мамы все четверо воевали, все остались живы и здоровы. И только под утро я им сказал, что остался без ноги. Мама, вздохнув, махнула рукой, мол, таких много.

Папа глубоко переживал: он вернулся в беднейшую семью, разоренную войной. Ему нужна была моя помощь. Вместо помощи ему на шею свалился инвалид. Только и сказал: «Ладно, перебьемся, отдыхай, дальше видно будет. Раз остался жив, крепись, не нагоняй на себя страх». Я снял свой протез и лег спать вместе с отцом. Братья долго смотрели на мой протез.

Мне, конечно, было очень трудно. Специальность летчика утерял, кроме образования, ничего нет. Ко всему тому открылась рана на ноге. Гнойники не сходили с тела. Сказалось все: и плен, и ранение.

Первый посетил меня Женя Милютин, демобилизовавшийся по трем ранениям. Из армии стали приходить друзья-однокашники, кто окончательно из армии, кто на побывку. Все молодые, здоровые. Я – калека. Завидовал откровенно им, оставшимся в живых и невредимых. Я не знал, где Клава, что с ней. Искать не стал. Не нужно в моем положении, когда я не могу быть мужем, тем более отцом, бередить еще одну рану, рану любви, рану сердца. Она молода, красива, найдет себе другого. Прошло два года, ей, вероятно, встретился другой.

Жил дома, не работал, добивался назначения пенсии. Я – инвалид Отечественной войны. Оказалось, для назначения пенсии нет надлежащих документов. Пришлось разыскивать полк, в котором служил. Полк в это время стоял в Латвии. Адъютант эскадрильи Леонид Григорьев выслал в адрес военкомата необходимые документы. Меня восстановили в звании в Оренбургском военном округе. Пришлось вновь давать объяснения. Пенсию все же назначили, по второй группе девятьсот рублей, больше, чем зарабатывал папа.

Кроме документов от Григорьева я получил письмо, из которого узнал, что у Клавы от меня должен был родиться ребенок. Долго и мучительно я решал, что делать? Разыскивать ее или молчать? На решение навел отец. В то время на девятьсот рублей можно было жить. Но папа был противником того, чтобы сидеть на пенсии, не работать, не искать место в жизни. «Нет, ‒ сказал он, – иди работай, учись, у тебя десять классов, ты грамотный».

20 мая 1946 года я поступил работать в нарсуд второго участка Соль-Илецкого района. Сначала секретарем, затем судоисполнителем. Жизнь вошла в свою колею. Как и говорил папа, мне на повторной медкомиссии при определении инвалидности дали третью группу с правом работать. Пенсия уменьшилась наполовину. Как я до сих пор благодарен отцу за его наставления, за его практический подход к жизни! В коллективе, работая, учась, я забыл об инвалидности. Восстановился в комсомоле. Стал искать Клаву. Нашел ее. Она жила вместе с дочкой у отца в своем селе Голиково на Орловщине. Затеянная переписка нас развела вновь. Она была не замужем, но ее мать не разрешила ехать ко мне, а мне было запрещено появляться в Голиково. Так прошло еще два года. Заканчивал учиться на юриста, работал, хоть и временно, народным судьей.

Взяв очередной отпуск, решил ехать в Голиково. Узнать, как живет Клава. Мне двадцать девять лет, не женат. В душе – Клава, не могу забыть ее, жениться на ком-то другом.

Долгожданная встреча на станции Талица. Вот она, моя Клава, повзрослевшая, похудевшая, но такое же милое лицо. Сколько раз после разлуки я видел ее во сне. Видел ее образ в облаках, летая на задание.

Теперь сухо поздоровался с ней, ведь заехал мимоходом, посмотреть на дочку.

Через минуту спесь с меня спала. За нами пришла машина-самосвал. Едем в Голиково. Клава рядом со мной, чувствую ее, родную. Боюсь спрашивать, замужем или нет? Но ей сказал, что не женат, паспорт чист.

Подъехали к дому, вышли из машины. На крыльце взрослые и дети, пятеро девчонок. Я сразу узнал свою дочь. Подошел к ней. «Здравствуй», — говорю ей. Она отвечает: «Здравствуй, папа».

Пригласили за стол, где сидели отец Клавы – Иосиф Емельянович, брат Иван, сноха и сама Клава. Надя, дочка, стоит у стола, ростом чуть выше столешницы, наблюдает за мной, за всеми нами. Чувствую, не нравлюсь я теще Марии Ивановне, с нескрываемой неприязнью смотрит она на меня, не разговаривает, со злобой подает на стол. Выпили, повели допрос, кто я и что я. Не женат. Работаю, как и все, даже народным судьей. Чувствую, что Клава живет одна, не замужем. Любимая моя, она ждала меня!

Иосиф Емельянович решил просто: «Приехал, бери дочь и Клаву, живите. Не в вас дело, дело в дочери, которая должна иметь отца». Иван подтвердил это. Лишний рот в семье ему тоже не нужен. И сестра будет определена.

Мы с Клавой ушли в горницу, чувствуя отчуждение и нервозность. Страшно, ох как страшно начать жизнь мужем и отцом. До этого жил вольно, беззаботно.

Вдруг зашла Мария Ивановна, говорит: «Ну вот что, Клава, если хочешь ехать с ним в неведомые края, езжай, а Надюшку я не отдам!» Я рассердился, встал и почти насильно выдворил ее из горницы, сказал: «Нам под тридцать лет, сами разберемся!» На следующий день стали собираться в путь-дорогу.

Перед отъездом Иосиф Емельянович и Мария Ивановна перед иконами благословили нас, назвали мужем и женой. Вот такая у нас была свадьба. Тесть проводил нас до станции. В Соль-Илецке нас встретили, единодушно признав Надю нашей. Она похожа на меня, кстати, она была самой любимой внучкой нашего отца.

Через полгода снова переживание: меня уволили из органов юстиции. Повлияло пребывание в плену. Теряю специальность юриста! Что делать? Как жить? Семья. Была бы цела нога, сел бы на самосвал и работал бы. Физически работать не могу. На мои отчаянные письма, вплоть до Сталина, ответа нет. Сильно обижаться не приходится. Ведь много наших сволочей было по ту сторону фронта, в плену, сам видел. Вероятно, вылезают из щелей многие. Обнаруживаются военные преступники.

Вспомнил случай: рассматриваю на заседании народного суда простое дело о краже. Преступник, находясь проездом в Соль-Илецке, днем, в обеденный перерыв, залез на склад кожи. Взял охапку шкур и вылез через крышу. Естественно, его задержали. Судили за кражу государственного имущества.

На судебном следствии ничего не отрицает, адвоката не требует, защищаться и не собирается. Прокуратуры на судебном разбирательстве не было. Суд определил наказание, связанное с лишением свободы. При прокурорском надзоре обнаружилось, что мы судили крупного военного преступника. Осудили легко. Оказалось, что один из предателей хотел прикрыть воровством свое прошлое, возможно, кровавое. Отсидеть положенный срок и оказаться чистеньким.

Время излечит раны несправедливости. Придет мое время. Перед Родиной вины моей нет. Я чист. Надо как-то жить и дальше. Ровно через шесть месяцев поступаю работать на открытую в Илецке стройку экспедитором. Жизнь входит в свою колею. Снова учеба. Работа. Со мной дочь, Клава.

1986 год

ЭПИЛОГ

На этом заканчиваются воспоминания моего брата о Великой Отечественной войне. К большому сожалению, одна тетрадь с записями о боевых вылетах безвозвратно утеряна: внуки затаскали по школам. Все, что выше написано, подтверждено Подольским архивом и архивом истории 431-го истребительного авиационного полка.

Дальше жизнь шла своим чередом: старшая дочь Надежда, 1944 года рождения, училась, подрастала вторая дочь Вера. Александр работал, учился заочно, дорос до должности начальника планового отдела УНР-715. Трест, где он работал, построил в Илецке соляной рудник и другие гражданские сооружения.

Затем Александра перевели в Оренбургнефтехиммонтаж и до шестидесяти четырех лет он проработал начальником планово-производственного отдела. Работу совмещал с должностью секретаря парторганизации. Делу компартии остался верен до конца своей жизни. В 1960 году, через пятнадцать лет, был полностью реабилитирован, восстановлены все награды: два ордена Отечественной войны I и II степеней, медаль «За отвагу». В семье до сих пор хранятся награды Александра и Клавдии как великая реликвия, а также все письма однополчан, похоронка, которую получила Клава в конце 1943 года от командира полка А. А. Кукушкина. После войны Саша успел съездить в Ригу на слет ветеранов 431-го полка по приглашению главы Совета ветеранов Олигивангера. В семье хранятся памятная медаль о той встрече и фотография участников. В связи с болезнью Клавы и Саши больше на эти встречи они не ездили.

Я очень благодарен им с Клавдией Иосифовной (я так всегда называл ее, за что она обижалась на меня, ведь разница в возрасте у нас была небольшая) за то, что с их материальной помощью закончил 10 классов. В то время среднее образование было платным и стоило сто пятьдесят рублей за год обучения, эта сумма для отца была неподъемная. Саше благодарен и за то, что он контролировал мою учебу, а за чистописание даже давал нагоняй, хотя откуда у меня могло взяться хорошее чистописание, если писать мы учились на газетах.

Клавдия Иосифовна рано ушла из жизни, ее не стало в 1991 году. Всю жизнь проработала в медицине: в городе Соль-Илецке четырнадцать лет фельдшером в детской поликлинике, в городе Оренбурге процедурной медицинской сестрой, а потом фельдшером в школе. Саша ушел из жизни в 2001 году, оба умерли от инсульта. Они вырастили двух хороших дочерей.

Дочь Надежда Александровна – врач высшей категории с сорокалетним стажем. Дочь Вера Александровна тоже врач высшей категории, до выхода на пенсию работала заместителем главного врача по лечебной работе.

Внуки выросли достойными людьми: старший Александр (назван в честь деда) окончил два института: технический и юридический, работал на престижной работе, потом уволился и закончил училище гражданской авиации. Заразил все-таки дед авиацией. Сейчас летает в Москве на «Boeing-737» командиром экипажа. Внук Михаил – врач-хирург, работает в Москве. Внучка Вера – врач первой категории. Внучка Любовь – тележурналист в Самаре.

До первого инсульта Саша писал красивым почерком, а после разрабатывал руку. Писал неразборчиво. Его дочери пришлось долго расшифровывать его записи. Три года тому назад его дочка Надя прислала все его записи, и я решил обнародовать уникальную жизнь брата, держать его воспоминания в столе посчитал преступлением.

Где располагается недостроенный музей Иосифа Бродского

На мой взгляд, вся жизнь поэта Иосифа Бродского отражена в его стихах: «Я входил вместо дикого зверя в клетку», где есть такие строки: «С высоты ледника я озирал полмира. Трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила, из забывших меня можно составить город»… Иосиф Бродский пережил ссылку, арест, пребывание в психиатрической клинике, но говорят, что все эти ужасы жизни меркли по сравнению с предательством Марины Басмановой. 

Об этом, в частности, писал и публицист Владимир Соловьев в своей книге «Бродский. Двойник с чужим лицом». Соловьев поясняет, что, как это ни парадоксально, но трагедия стала питательной средой и музой для триумфа Бродского.

«Сохрани, Боже, ему быть счастливым: со счастием лопнет прекрасная струна его лиры», —  говорили о Бродском.

Сейчас сложно сказать, стал бы Иосиф Бродский Нобелевским лауреатом, если бы в его жизни бы не было место роковой любви и прочих ужасов.

Странная женщина

Многие до сих пор задаются вопросом, что страстный и харизматичный Бродский нашел в молчаливой художнице Марине Басмановой. Впрочем, видимо таким, как она, Михаил Муромов посвятил свою знаменитую песню «Странная женщина». Они познакомились на общей вечеринке в 1962 году.

Марина, казавшаяся всем окружающим довольно застенчивой, не была в центре всеобщего внимания, но чем-то привлекла внимание Иосифа Бродского. Видимо, неподдельным интересом к его персоне — Басманова любила таинственных и демонических личностей, к каким и относился Бродский.

Марина Басманова и Бродский казались всем гармоничной парой, которая только дополняла друг друга. Он декламировал ей свои стихи, она знакомила его с произведениями живописи.

Иногда они ссорились и то и дело собирались расставаться. В такое время Бродский был сам не свой.

Друзья неоднократно видели его с перебинтованными запястьями и понимали, что из-за всех этих разногласий поэт, видимо, предпринимал попытки уйти из жизни.

Ситуацию усугубляли и другие проблемы. После того, как был принят закон о тунеядстве, поэт старался скрыться из поля зрения милиции. Марине Басмановой и Бродскому пришлось расстаться.

И пока приходилось прятаться от стражей закона, он по наивности попросил своего друга, поэта Дмитрия Бобышева, присмотреть за своей возлюбленной. Тот, конечно, согласился. Однажды Дмитрий и Марина пришли на вечеринку к общим друзьям.

Бобышев представил Басманову как девушку Бродского, после чего она, всегда отличавшаяся скромностью, осталась сидеть в своем углу. Но, видимо, в тот вечер между Дмитрием и Мариной пробежала какая-то искра, и в итоге ночь они провели вместе.

Возможно, об их грехе никто и не узнал, если бы Басманова не выкинула довольно странную штуку. Она подожгла занавески в комнате с криком: «Посмотрите, как интересно горят». На шум и запах гари, естественно, сбежались все друзья. Так все узнали об измене невесты Иосифа Бродского. Естественно, поэт тяжело переживал этот удар.

Однако на этом история любви Марины Басмановой и Бродского не закончилась. Из биографии поэта многим известно, что в 1964 году его арестовали, потом отправили на судебную медэкспертизу в психиатрическую больницу, где он познал все круги ада, затем была ссылка в Архангельскую область.

Басманова, кстати, приезжала туда, и знатоки поэзии Иосифа Бродского говорили, что в это время были написаны его лучшие стихи. Но потом опять что-то разладилось, и она вновь изменила ему с Бобышевым.

Однако у пары успел родиться сын, который впоследствии станет абсолютно неприкаянным человеком…  

Впрочем, судьба поэта также не была счастливой, и это притом, что в Америке он стал лауреатом Нобелевской премии. После того, как в 1972 году Иосифа Бродского выслали из страны, он так и не смог увидеться с родителями. 

К женщинам он относился довольно цинично: видимо, это была психологическая защита от душевной боли, поскольку раны, нанесенные Мариной Басмановой, не зарубцевались до конца жизни. Наверное, лучше всего его отношение к несостоявшейся возлюбленной отразилось в его гениальных строчках:

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии, ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива? Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.

Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.  

Кто знает, познай Иосиф Бродский истинное счастье любви (хотя под конец жизни он женился на своей студентке Марии Соццани, очень напоминавшей ту же самую Марину Басманову), может быть, он не постарел бы раньше времени и не ушел бы из жизни в 55 лет…

Несуществующий музей Иосифа Бродского

И хотя поэт не советовал окружающим не возвращаться на место любви, в память о нем хотят возвратить в его любимый город. В Санкт-Петербурге существует несуществующий музея Бродского «Полторы комнаты».

Его идея возникла после того, как в 1998 году группа деятелей культуры обратилась к тогдашнему питерскому губернатору с просьбой открыть музей Бродского.

Чиновник хоть и не выступил против, но дальше интересной задумки дело не продвинулось.  

Тем не менее, Фонд Иосифа Бродского решил во что бы то ни стало осуществить проект недостроенного музея. Целью Фонда является создать из коммунальной квартиры, где жил поэт, мемориальный музей и культурно-общественный центр.

 Кроме того, Музей будет посвящен жизни и стихам Иосифа Бродского и историческому наследию Ленинграда 50 – 90-х годов ХХ века, а также развитию современного искусства. Музей располагается в историческом доме, построенном в 1874-1877 годах, где ранее жили чета Мережковские-Гиппиус, Николай Лесков и брат поэта Иннокентия Анненского.

Он представляет собой четыре комнаты в коммуналке. На кухне, например, сохранились печь, мебель, газовые плиты и стол, на котором даже видны следы коготочков котов, живших в семье Иосифа Бродского. 

В небольшой узкой кухне можно увидеть снимки Ленинграда 50х-70х годов. В комнате родителей Бродского — увеличенные снимки интерьеров  комнаты в день высылки их сына из страны. Здесь же расположены два фортепиано, стоящие боком друг к другу. Также в музее Бродского можно будет увидеть библиотеку поэта и его пищущую машинку. 

• Одна из комнат заполнена портретами Иосифа Бродского, а в центре находится его прижизненный бюст. Но все это пока существует, скорее, в виде эскизов к музею, посвященному изгнанному поэту, написавшему о Петербурге:
• «Канал туманный Грибоедов, сквозь двести лет шуршит вода, немного в мире переехав, приходишь сызнова сюда».    

Остров по имени Бродский – МК

Два Бродских

Вспоминаю, как со своих ленинградских дней рождения Ося сбегал незнамо куда: ищи ветра в поле. А в родном нашем городе так иногда сквозило, что человек терял самого себя. Идея двойничества пришлась трижды переименованному городу в самый раз. Был ли у Бродского двойник? И не один. Человек не равен самому себе, об этом и речь. Двойник с чужим лицом.

Было два Бродских. Один — который жил в Питере плюс первые годы эмиграции: загнанный зверь и великий поэт. Другой — его однофамилец: университетский профессор и общественный деятель. Я близко знал обоих, мы были дважды согорожанами — по Питеру и по Нью-Йорку. Одного я страстно любил, к другому относился с пиететом, но вчуже.

За блеском мировой славы проглядели его жизненную и поэтическую трагедию: измену любимой женщины, предательство близкого друга, сердечные недуги, изгнанничество — мало не покажется.

Куда дальше, если даже близкие по Питеру знакомцы вспоминают по преимуществу встречи с Бродским в Нью-Йорке или Венеции: нобелевский лауреат затмил, заслонил приятеля их юности.

Два периода в его жизни: интенсивно-творческий питерский и американо-международный карьерный. Его поздние стихи — тень прежних, без прежнего напряга, на одной технике, с редкими взлетами. Помню один с ним спор вскоре после моего приезда в Нью-Йорк: как писать — стоячим или нестоячим.

Теперь он настаивал на последнем: «стоячий период позади», хотя его лучшие стихи сработаны именно стоячим, на пределе страсти, отчаяния и одиночества.

Я так и назвал свой юбилейный адрес к его пятидесятилетию, напечатанный в «Новом русском слове», нью-йоркском флагмане русской свободной печати, — «Апофеоз одиночества».

Однолюб, но много**

Одиночество, несмотря на кордебалет знакомцев и женщин, которыми Бродский был окружен и которым жаловался (рефрен) на свое крутое одиночество. Другой рефрен — самокритицизм. Называл себя монстром и исчадием ада, пусть и не без кокетства: «Достаточно взглянуть в зеркало… Достаточно припомнить, что я натворил в этой жизни с разными людьми».

Прошу прощения за старомодный термин «когнитивный диссонанс». Вот еще одна ссылка на Бродского: «Человек привык себя спрашивать: кто я? Там, ученый, американец, шофер, еврей, иммигрант… А надо бы все время себя спрашивать: «Не говно ли я?»

Признавал себя не только мизантропом, но и мизогином. Гордился своей мужской удалью, называл себя Мэном, романов несчетно, был однолюб, но много**. В интимной жизни верховодил и ненавидел, когда женщина брала инициативу в свои руки.

Позади себя оставил обиженных женщин, которые рассчитывали на матримониальные узы, но он был убежденным, принципиальным холостяком и высоко ценил свой холостяцкий статус.

Если он не женился в Питере на любимой женщине даже после того, как у нее родился от него мальчик Андрей, то уж тем более — на нелюбимых.

Вот почему друзей так удивил неожиданный брак этого пятидесятилетнего человека с сердечными хворями на Марии Соццани итало-русских корней, в разы его младше, — спустя всего три месяца после публикации моей статьи «Апофеоз одиночества». «Тихой гавани захотелось» — его собственное объяснение. Думаю, все обстояло сложнее. Это был своего рода реванш за его несчастливую любовь, за измену и предательство единственной женщины, которую он любил.

Бракосочетание состоялось 1 сентября 1990-го в Стокгольме, через три почти года после получения здесь Нобелевской премии, — знаменательно. Хвастал женой перед друзьями: «Правда, красивая? А какая молодая!» Дочь назвали тройным именем: Анна Мария Александра.

Был ли он счастлив в этом своем единственном браке? Со свечой не стоял, но полагаю, что да. Правда, жизненных хлопот — через край. Вплоть до переезда из любимого Манхэттена в незнакомый, чужой, чуждый Бруклин. Несколько подряд инфарктов — и неожиданная все-таки смерть в ночь с 27 на 28 января 1996-го.

Вернемся, однако, к его жизни, которая суть его поэзия.

Дружеский шарж «Иосиф Бродский и Владимир Соловьв в редакции журнала «Аврора». Рисунок Сергея Винника.

Разговор с Небожителем

Вровень с классиками русского стиха, Бродский — один из трех лучших наших поэтов прошлого века. Третий — не только хронологически.

С моей точки зрения, он уступает Мандельштаму и Пастернаку по богатству эмоциональной палитры и значению в отечественной поэзии, но его голос — самый трагический, он возвел трагедию на античный уровень. Его лучшие стихи, типа «Разговора с Небожителем», — вровень с драмами Софокла.

Разговаривая с Небожителем, он низвел трагедию до уровня своей биографии («Трагедия — событие биографическое», по его словам) и возвел любовную катастрофу своей жизни на уровень античной трагедии.

Восприятие Бога у Бродского — опять-таки трагическое.

Он называл себя кальвинистом, хотя я не уверен, что был прав, тем более его представление о кальвинизме поверхностное и приблизительное: на месте изначальной греховности человека у Бродского — индивидуальное чувство вины.

На мой взгляд, в глубине души и в отношениях с Богом он остался иудеем — недаром так любил Книгу Иова и сравнивал себя с ее героем. Даже его atonement — не только в Судный день! — скорее Jewish guilt, чем латинская mea culpa.

• Смотри ж, как, наг
• и сир, жлоблюсь о Господе, и это
• одно тебя избавит от ответа.
• Но это — подтверждение и знак,
• что в нищете
• влачащий дни не устрашится кражи,
• что я кладу на мысль о камуфляже.
• Там, на кресте,

не возоплю: «Почто меня оставил?!»

1. Не превращу себя в благую весть!
2. Поскольку боль — не нарушенье правил:
3. страданье есть
4. способность тел,
5. и человек есть испытатель боли.
6. Но то ли свой ему неведом, то ли
7. ее предел.

В эссе «Поклониться тени» Бродский писал о своем британском гуру Одене: «На что уповаю — что не снижу уровень его рассуждений, планку его анализа. Самое большее, что можно сделать для того, кто лучше нас, — продолжать в его духе. В этом, полагаю, суть всех цивилизаций».

Равняясь на Бродского

Это что касается теории, но как достичь на практике? Путем перевоплощения? По системе Станиславского? «Я — это он», — настаивал Бродский на тождестве субъекта и объекта, а в «Письме Горацию»: «Ты — это я». Не знаю, что это напоминает читателю, мне — флоберовский принцип «Эмма Бовари — это я». Это когда приятель застал Флобера умирающим: он только что написал, как отравилась его непутевая героиня.

Позволю себе личную справку. В своей литературной жизни я равнялся на Бродского, каким я его знал в личку и каким любил.

А знал с питерских времен, общался часто и тесно: у него в «берлоге», в доме Мурузи на Пестеля, и у нас, на 2-й Красноармейской, на наших с Леной Клепиковой днях рождения и по другим поводам.

А уж сколько мы с ним бродили по нашему любимому-нелюбимому умышленному городу — немерено!

И это естественно: равняться на великих, а не на литературных середнячков. Иаков потерпел поражение и на всю жизнь остался хром, но это было поражение в борьбе с Богом. Тем более надо соответствовать избранному прототипу. Как Бродский равнялся на Овидия, на Баратынского, на Цветаеву, на Одена: ты — это я, я — это он. Вот именно.

Влияние Иосифа Бродского было настолько всеобъемлющим, тотальным, гипнотическим, судьбоносным, что это даже не влияние, а — эффект Бродского.

Нет, конечно, не «наше всё» и не Вифлеемская звезда, но жизненные и творческие ориентиры, который он задавал, «не позволяя душе лениться» (привет Заболоцкому).

С его отъездом — именно благодаря его отсутствию, которое есть присутствие, — этот эффект усилился в разы.

Без Бродского моя жизнь — не только литературная — сложилась бы иначе. Но и мы с Леной сыграли кое-какую роль в его в жизни — отнюдь не эпизодическую.

Не говорю о мелочах: Лена Клепикова, редактор прозы в журнале «Аврора», пыталась устроить ему небольшой заработок, давая на внутреннюю рецензию рукописи из «потока», а я организовал публикацию его стихов в питерской газете для детей «Ленинские искры»: везет детям!

Пушкин, Шеллинг, Бродский

Вот одна довольно значимая и знаковая встреча весной 71-го в Доме творчества в Комарове, где я «творил», а точнее, строчил свою книгу о болдинском Пушкине, которую в следующем году защитил как кандидатскую диссертацию. Одна из глав в этой книге посвящена скрытым связям Пушкина с иенскими романтиками и Шеллингом, их теоретическим вождем, — в противоположность самоочевидным и к 30-му году исчерпанным французским связям.

Бродский слушал жадно, поглощая новую информацию, но, когда зашла речь о болдинских пьесах, ошибочно именуемых «Маленькими трагедиями», самым решительным образом заявил, что все это от лукавого, просто Пушкину было никак не остановиться — все четыре пьесы написаны на инерции белого стиха. Я сказал, что это немыслимое упрощение. «А немецкие связи Пушкина — натяжка», — огрызнулся ИБ, но, полистав «Бруно» Шеллинга (издание 1908 года), попросил до вечера. Книжка небольшая, но я был удивлен, когда к вечеру, уезжая в Ленинград, он действительно ее вернул:

— Жаль, что немчура. В остальном — приемлем.

Бродский схватывал содержание на лету, с первых двадцати–тридцати страниц, его редко хватало до середины, а целиком прочел, думаю, считаные книги (если прочел). Не читатель, а улавливатель смысла. Sapienti sat, с полуслова, — адекватная формула Бродского как читателя и как слушателя.

А недели две спустя, уже в Ленинграде, я убедился, что Шеллинг им освоен — на нужном ему уровне, ни больше ни меньше. Книгоглотатель, потребитель мировой культуры, улавливатель смысла, он был похож на кота, который в разнотравье выбирает именно ту траву, которая в данный момент позарез нужна его организму.

У Шеллинга, как выяснилось, Бродский обнаружил две такие «травки»: настойчивое противопоставление чувства рассудку и определение свободы как испытания человека.

А мой любимый у Шеллинга афоризм — «В человеке природа снимает с себя ответственность и перекладывает ее на плечи homo sapiens» — повторил вслед за мной с явным удовольствием, запоминая.

• Бродский преподнес нам с Леной на наш совокупный день рождения прекрасный заздравный стих. Вот его первая и последняя строфы:
• Позвольте, Клепикова Лена,
• Пред Вами преклонить колена.
• Позвольте преклонить их снова
• Пред Вами, Соловьев и Вова.
• Моя хмельная голова
• Вам хочет ртом сказать слова.
• К телам жестокое и душам,
• но благосклонное к словам,
• да будет Время главным кушем,
• достанется который вам.
• И пусть текут Господни лета

под наше «многая вам лета!!!»

Честно, будучи влюблены в Бродского, мы с Леной купались в этой его старшебратской любви, вызывая зависть и раздражение кой у кого из нашей питерской мишпухи — имена опускаю, что мне теперь до этих окололитературных безобразников!

«Конец прекрасной эпохи» и «Часть речи»: издание

«Конец прекрасной эпохи» и «Часть речи»: издание

Карл Проффер намеревался издать сборник новых, написанных после выхода «Остановки в пустыне», или избранных стихотворений Бродского вскоре после переезда поэта в США. Однако Бродский не торопился с изданием.

Основная причина промедления была творческая – «старые», то есть написанные до 1970 года вещи перестали интересовать автора, новых, как ему казалось в 1973 и 1974 годах, было еще недостаточно, чтобы составить книгу.

Цикл коротких стихотворений «Часть речи», возникший в 1975–1976 годах, имел для него исключительное значение – опасения, что творческая потенция иссякнет вне среды родного языка, не подтвердились, и теперь можно было думать о книге. Название цикла должно было стать и названием книги.

По поводу состава книги между поэтом и его другом-издателем велись дискуссии: Бродский по-настоящему хотел издания лишь новых (после 1971 года) стихов, но таким образом за пределами сборников оставались вещи высокого качества, написанные после составления «Остановки в пустыне» в России.

Эмигрировавший в США летом 1976 года автор этих строк был по рекомендации Бродского приглашен на работу в «Ардис», причем в качестве основного издательского проекта мне было предложено заняться подготовкой книги Бродского[398]. Мне пришло на ум соломоново решение – вместо одного издать тандемом два сборника. В первом стихи, написанные до отъезда из России, во втором – написанные на Западе.

Предложение оказалось приемлемым для автора и для издателя. Разделение на две книги оказалось выгодным и с коммерческой точки зрения, так как цена двух отдельных книг в сумме могла быть назначена несколько выше, чем цена одной книги того же объема, притом что круг потенциальных покупателей оставался тем же.

Я также предложил вынести на обложку первого сборника название одного из стихотворений, «Конец прекрасной эпохи», оно приобретало дополнительный иронический смысл на обложке книги с последними написанными на родине стихами. Бродский внес, однако, в этот план существенную поправку.

Он принципиально не хотел начинать второй сборник стихотворением «1972 год», то есть проводить пограничную черту между стихами, написанными на родине и вне ее. Так же, как он отказывался признавать суд и ссылку особыми, судьбоносными событиями своей жизни, так и изгнание из страны, переселение в Америку считал он всего лишь «продолжением пространства».

Если что-то качественно изменилось в его жизни и стихах, считал он, то это произошло на рубеже 1971 и 1972 годов, а не на пять месяцев позже. Позднее он говорил: «…1972 год был какой-то границей – по крайней мере государственной, Советского Союза… Но ни в коем случае не психологической границей, хотя в том году я и перебрался из одной империи в другую»[399].

«Одному тирану», «Похороны Бобо», «Набросок», «Письма римскому другу», «Песня невинности, она же опыта», «Сретенье», «Одиссей Телемаку» написаны в России зимой – весной 1972 года. На родине начаты «1972 год», «Бабочка» и «Классический балет есть замок красоты…».

При подготовке издания Бродский проявлял значительно больше интереса к «Части речи», чем к «Концу прекрасной эпохи». Он гордился названием книги и включенного в нее одноименного цикла.

Мысль о том, что созданное человеком, его «часть речи», больше, чем человек как биологическая особь или социальная единица, была Бродскому очень дорога.

То же название он дал позднее первому репрезентативному сборнику избранных стихов, вышедшему на родине (Часть речи. М.: Художественная литература, 1990).

Как и все сборники Бродского, за исключением «Новых стансов к Августе», «Часть речи» открывается рождественским стихотворением «24 декабря 1971 года».

Завершающее стихотворение, «Декабрь во Флоренции», было добавлено, когда сборник был уже почти готов к печати. Между двумя «декабрями» есть отчетливая тематическая перекличка.

Толпа, которая «производит осаду прилавка» в начале ленинградского стихотворения, вспоминается как «осаждающая трамвайный угол» в конце флорентийского.

«Часть речи» отличается от остальных сборников Бродского тем, что отдельные стихотворения (16) составляют меньшинство.

Основной объем – это четыре цикла («Письма римскому другу», «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», «Мексиканский дивертисмент» и «Часть речи» – в общей сложности 56 стихотворений), а также такие близкие по структуре к циклам стихотворения, как «Похороны Бобо» (в четырех частях) и диптих «Песня невинности, она же опыта» (две части по три стихотворения в каждой), и, наконец, поэма «Колыбельная Трескового мыса» (Бродский называл ее «стихотворением», но, видимо, в общем значении этого слова, как стиховой текст). Строго говоря, жанровые различия между «Колыбельной», с ее исключительно лирическим сюжетом, и циклами стерты, но это не меняет общей картины: в период между 1972 и 1977 годами поэт тяготел к созданию серий стилистически сходных и в какой-то степени сюжетно связанных лирических текстов.

По желанию автора на однотипные обложки «Конца прекрасной эпохи» и «Части речи» были помещены изображения крылатых львов – с Банковского моста в Ленинграде на первую книгу и венецианского льва Святого Марка на вторую. По бедности «Ардис» не мог заказать обложки хорошему профессиональному художнику, и львы на серо-голубом фоне выглядят малопривлекательно.

Критических отзывов на новые книги Бродского было немного. На родине он, как и многие из лучших писателей, был исключен из культурного процесса полицейским режимом. Зарубежная русская читательская аудитория была невелика, а литературная критика едва существовала.

Вопреки нормальному ходу вещей Бродский как поэт на своем родном языке раньше стал достоянием филологии, чем критики.

О нем писались литературоведческие диссертации, статьи и делались доклады, но лишь за выходом «Остановки в пустыне» последовала оживленная критическая дискуссия в эмигрантской прессе.

На «Конец прекрасной эпохи» и «Часть речи» с рецензией выступила только парижская «Русская мысль».

Александр Бахрах, один из последних представителей «парижской ноты», поэт и критик, в молодости отмеченный Цветаевой, в целом высоко оценивал плоды нового этапа поэтической работы Бродского: «В этих новых его сборниках еще отчетливее, еще выпуклее отражается его поэтическое лицо, его прихотливый „почерк“, его своеобразие, И не о себе [ли] самом он думал в этих двух строках: „Все люди друг на друга непохожи, / но он был непохож на всех других“? […] Бродский тяготеет к большой форме, которой он еще не вполне овладел, и потому некоторые его более длинные стихотворения могут показаться растянутыми. Отталкиваясь от привычных шаблонов, он хотел бы прийти к новой гармонии. Но при этом Бродский отнюдь не нигилист, который во имя мятежа хотел бы рвать с прошлым»[400]. Остальные отклики в печати принадлежали англо-американским славистам. Все рецензенты сравнивали «Часть речи» и «Конец прекрасной эпохи». Байрон Линдси писал: «”Часть речи”… ярче, изменчивее и труднее. В американском изгнании Бродский стал более замкнутым, труднодоступным и, вероятно, философски более смелым»[401]. Подробно разбирал обе книги, в особенности вторую, Генри Гиффорд. Отмечая, что мотив изгнания в «Части речи» предстает прежде всего как мотив изгнания из родного языка, Гиффорд писал: «Чего бы ни боялся Бродский, он все еще с чудесной свободой владеет языком. В то же время он начинает извлекать пользу и из своего изгнанничества, расширяя горизонты и отыскивая новые привязанности». Рецензент заключает: «Наше время иронически характеризуется тем, что, возможно, лучшие стихи, пишущиеся сейчас в Америке, пишет этот русский»[402].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Почему Иосиф Бродский встречал каждое рождество в Венеции

“Я учила ее: когда автобус приходит, надо сразу — хоп! — прыгать. Советские автобусы были неизменно переполненными, и мешкать было нельзя: двери смыкались.

Я вскочила в подошедший автобус, толпа утрамбовала меня, когда через окно я увидела Марину — она брошенной к ногам медвежьей шкурой плашмя в своей шубе лежала на тротуаре.

Мы обе кричали, но никто нам, иностранкам, не помог”, улыбается прекрасная венецианка.

Она выбралась на следующей остановке и бегом бежала назад к охваченной паникой подруге. Со второй попытки у обеих получилось сделать “хоп!”, и они добрались до теперь известного дома Мурузи, где жили Бродские.

Квартира была настолько тесна, что родители прислонились к стене, чтобы дать пройти двум иностранным гостьям, рассматривавшим странное жилье — потолком была крыша самого здания, а стенами — стеллажи книг.

“Говорили обо всем, в том числе о том, что в Италии, в отличие от России, никакого культа поэта не существует. И вдруг мы поняли, что уже два часа ночи, и надо идти пешком в нашу гостиницу “Европейская”. Это был единственный отель, где можно было жить. В огромных, как манежи, комнатах со старинной мебелью мы с Мариной, чтобы не потеряться, перекликались — “ты где?”, “а ты где?”

На Невском мы были через час. Пусто, холод собачий — начало марта. Вдруг из мрака материализовались гэбэшники.

Иосиф шепнул — “ни слова по-русски!” Они подошли к нам, взяли его за локоть и начали поливать таким матом, которого я еще не знала, хотя я уже неплохо говорила по-русски.

Как я поняла, его прессовали за то, что он общается с иностранцами. Его арестовали и увели — вот так мы познакомились”, — вспоминает Мариолина.

Капелька ли российской крови, переданная от бабушки-примадонны тому причиной, итальянская ли склонность к восторженности или мечта об утопии, но красавицу-венецианку влекло из ее сказочного города в холодную Россию. В страну, где она пила кипяток вместо чая и ела серый хлеб, потому что ничего не могла “достать”.

В начале 1980-х она писала в Москве диссертацию на тему памфлета князя Щербатова “О повреждении нравов в России”. В специфику советского быта ей встроиться так и не удалось.

Зато компания была прекрасная — выдающийся философ Мераб Мамардашвили, замечательный переводчик Лев Вершинин, точайший знаток итальянской культуры Цецилия Кин. 

“Я была в восторге от этих людей. Хотя Бродский и его друг Женя Рейн, который особенно ухаживал за иностранками, меня попрекали — “зачем они тебе сдались?””, — рассказывает графиня де Дзулиани.

“Предательство ткани”

Их вторая встреча случилась в Москве, и она не была случайной: Бродский разыскал Мариолину в библиотеке, гда она просиживала над книгами. Было уже ясно, что его изгоняют из страны. Он опасался слежки, говорил тихо и коротко о том, что непременно найдет ее в Венеции. Ей показалось странным, что он держался накоротке.

“Меня покоробило, что Иосиф обратился ко мне на “ты”, хотя это была лишь наша вторая встреча”, — признается его венецианская муза. Приверженка этикета разочаровалась в идеях построения социализма, едва ступив на землю СССР в аэропорту “Шереметьево”. Ее пыл охладили серые мрачные стены и бдительные взгляды сотрудников, сверлящие прибывающих “капиталистов”. 

“Онa былa действительно сногсшибaтельной, и когдa в результaте спутaлaсь с высокооплaчивaемым недоумком aрмянских кровей нa периферии нaшего кругa, общей реaкцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневaться нa тонкое кружево, зaмaрaнное острым нaционaльным соусом. Мы, однaко, гневaлись. Ибо это было хуже, чем рaзочaровaние: это было предaтельством ткaни”. 

Спрашиваю Мариолину, о каком предательстве писал Бродский в “Набережной неисцелимых”.

“Это он про Мамардашвили, с которым, клянусь вам, у меня ничего кроме дружбы, не было. Мераб был одним из выдающихся философов советского времени, ярким собеседником, умницей, отнюдь не “недоумком”.

Через Мераба я познакомилась с Александром Зиновьевым и многими другими диссидентами из тогдашней интеллектуальной элиты. И, конечно, он был грузин, а не армянин.

Как не был архитектором мой муж — он был инженером и совсем не заслужил столь презрительной характеристики поэта”, — говорит Мариолина.

Супруг “был aрхитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которaя испортилa очертaния Европы сильнее всякого Люфтвaффе.

В Венеции он осквернил пaру чудесных кaмпо своими сооружениями, одним из которых был, естественно, бaнк, ибо этот рaзряд животных любит бaнки с aбсолютно нaрциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине.

Зa одну эту “структуру” (кaк в те дни вырaжaлись) он, по-моему, зaслужил рогa. Но поскольку, кaк и его женa, он вроде бы состоял в компaртии, то зaдaчу, решил я, лучше всего возложить нa товaрищей”.

Мечта и явь

На первую же университетскую зарплату, полученную в Нью-Йорке, где обосновался поэт-изгнанник, он купил билеты в город мечты.

“Он хотел, чтобы я сняла ему палаццо! Не понимаю, откуда был такой размах у советского человека? Но найти для него палаццо было невозможно. Я сняла ему весьма трендовый тогда пансион, который совсем не пах мочой, как это упомянуто в книге”, — рассказывает Мариолина. 

“Зaтем моя Ариaднa удaлилaсь, остaвив зa собой блaговонную нить дорогих (не “Шaлимaр” ли?) духов, быстро рaстaявшую в зaтхлой aтмосфере пaнсионa, пропитaнной слaбым, но вездесущим зaпaхом мочи…”

“Я не поселила Бродского в своем доме, потому что у нас шел ремонт. Но каждый день он приходил к нам и часто с нами обедал и ужинал. “Потолок… потолок… потолок”, — повторял он, разглядывая мой дом. Потолки у нас были шестиметровые. В доме многое ему казалось китчем, что он также неизменно ставил мне в вину”, — раздраженно поводит плечом Мариолина.

Иосиф Бродский – Конец прекрасной эпохи

Октябрьская песня

Чучело перепелки
стоит на каминной полке.
Старые часы, правильно стрекоча,
радуют ввечеру смятые перепонки.
Дерево за окном — пасмурная свеча.

Море четвертый день глухо гудит у дамбы.
Отложи свою книгу, возьми иглу;
штопай мое белье, не зажигая лампы:
от золота волос
светло в углу.

1971 I

«Империя — страна для дураков».
Движенье перекрыто по причине
приезда Императора. Толпа
теснит легионеров, песни, крики;
но паланкин закрыт. Объект любви
не хочет быть объектом любопытства.

В пустой кофейне позади дворца
бродяга-грек с небритым инвалидом
играют в домино. На скатертях
лежат отбросы уличного света,
и отголоски ликованья мирно
шевелят шторы. Проигравший грек
считает драхмы; победитель просит
яйцо вкрутую и щепотку соли.

В просторной спальне старый откупщик
рассказывает молодой гетере,
что видел Императора. Гетера
не верит и хохочет. Таковы
прелюдии у них к любовным играм.

II Дворец

Изваянные в мраморе сатир
и нимфа смотрят в глубину бассейна,
чья гладь покрыта лепестками роз.

Наместник, босиком, собственноручно
кровавит морду местному царю
за трех голубок, угоревших в тесте
(в момент разделки пирога взлетевших,
но тотчас же попадавших на стол).
Испорчен праздник, если не карьера.

Царь молча извивается на мокром
полу под мощным, жилистым коленом
Наместника. Благоуханье роз
туманит стены. Слуги безучастно
глядят перед собой, как изваянья.
Но в гладком камне отраженья нет.

В неверном свете северной луны,
свернувшись у трубы дворцовой кухни,
бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,
как два раба выносят из дверей
труп повара, завернутый в рогожу,
и медленно спускаются к реке.
Шуршит щебенка.
Человек на крыше
старается зажать кошачью пасть.

III

Покинутый мальчишкой брадобрей
глядится молча в зеркало — должно быть,
грустя о нем и начисто забыв
намыленную голову клиента.
«Наверно, мальчик больше не вернется».

Тем временем клиент спокойно дремлет
и видит чисто греческие сны:
с богами, с кифаредами, с борьбой
в гимнасиях, где острый запах пота
щекочет ноздри.

Снявшись с потолка,
большая муха, сделав круг, садится
на белую намыленную щеку
заснувшего и, утопая в пене,
как бедные пельтасты Ксенофонта
в снегах армянских, медленно ползет
через провалы, выступы, ущелья
к вершине и, минуя жерло рта,
взобраться норовит на кончик носа.

Грек открывает страшный черный глаз,
и муха, взвыв от ужаса, взлетает.

IV

Сухая послепраздничная ночь.
Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,
жует губами воздух. Лабиринт
пустынных улиц залит лунным светом:
чудовище, должно быть, крепко спит.

Чем дальше от дворца, тем меньше статуй
и луж. С фасадов исчезает лепка.
И если дверь выходит на балкон,
она закрыта. Видимо, и здесь
ночной покой спасают только стены.

Звук собственных шагов вполне зловещ
и в то же время беззащитен; воздух
уже пронизан рыбою: дома
кончаются.
Но лунная дорога
струится дальше.

Черная фелукка
ее пересекает, словно кошка,
и растворяется во тьме, дав знак,
что дальше, собственно, идти не стоит.

V

В расклеенном на уличных щитах
«Послании к властителям» известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.

Толпа жестикулирует. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
«такого прежде не было» — при этом
не уточняя, именно чего
«такого»:
мужества или холуйства.

Поэзия, должно быть, состоит
в отсутствии отчетливой границы.

Невероятно синий горизонт.
Шуршание прибоя. Растянувшись,
как ящерица в марте, на сухом
горячем камне, голый человек
лущит ворованный миндаль. Поодаль
два скованных между собой раба,
собравшиеся, видно, искупаться,
смеясь, друг другу помогают снять
свое тряпье.
Невероятно жарко;
и грек сползает с камня, закатив
глаза, как две серебряные драхмы
с изображеньем новых Диоскуров.

VI

Прекрасная акустика! Строитель
недаром вшей кормил семнадцать лет
на Лемносе. Акустика прекрасна.

День тоже восхитителен. Толпа,
отлившаяся в форму стадиона,
застыв и затаив дыханье, внемлет

той ругани, которой два бойца
друг друга осыпают на арене,
чтоб, распалясь, схватиться за мечи.

Цель состязанья вовсе не в убийстве,
но в справедливой и логичной смерти.
Законы драмы переходят в спорт.

Акустика прекрасна. На трибунах
одни мужчины. Солнце золотит
кудлатых львов правительственной ложи.
Весь стадион — одно большое ухо.

«Ты падаль!» — «Сам ты падаль». — «Мразь и падаль!»
И тут Наместник, чье лицо подобно
гноящемуся вымени, смеется.

VII Башня

Прохладный полдень.
Теряющийся где-то в облаках
железный шпиль муниципальной башни
является в одно и то же время
громоотводом, маяком и местом
подъема государственного флага.
Внутри же — размещается тюрьма.

Подсчитано когда-то, что обычно —
в сатрапиях, во время фараонов,
у мусульман, в эпоху христианства —
сидело иль бывало казнено
примерно шесть процентов населенья.
Поэтому еще сто лет назад
дед нынешнего цезаря задумал
реформу правосудья.

Отменив
безнравственный обычай смертной казни,
он с помощью особого закона
те шесть процентов сократил до двух,
обязанных сидеть в тюрьме, конечно,
пожизненно. Не важно, совершил ли
ты преступленье или невиновен;
закон, по сути дела, как налог.

Тогда-то и воздвигли эту Башню.

Слепящий блеск хромированной стали.
На сорок третьем этаже пастух,
лицо просунув сквозь иллюминатор,
свою улыбку посылает вниз
пришедшей навестить его собаке.

VIII

Фонтан, изображающий дельфина
в открытом море, совершенно сух.
Вполне понятно: каменная рыба
способна обойтись и без воды,
как та — без рыбы, сделанной из камня.
Таков вердикт третейского суда.
Чьи приговоры отличает сухость.

Под белой колоннадою дворца
на мраморных ступеньках кучка смуглых
вождей в измятых пестрых балахонах
ждет появленья своего царя,
как брошенный на скатерти букет —
заполненной водой стеклянной вазы.

Царь появляется. Вожди встают
и потрясают копьями. Улыбки,
объятья, поцелуи. Царь слегка
смущен; но вот удобство смуглой кожи:
на ней не так видны кровоподтеки.

Бродяга-грек зовет к себе мальца.
«О чем они болтают?» — «Кто, вот эти?»
«Ага». — «Благодарят его». — «За что?»
Мальчишка поднимает ясный взгляд:
«За новые законы против нищих».

IX Зверинец

Решетка, отделяющая льва
от публики, в чугунном варианте
воспроизводит путаницу джунглей.

Мох. Капли металлической росы.
Лиана, оплетающая лотос.

Природа имитируется с той
любовью, на которую способен
лишь человек, которому не все
равно, где заблудиться: в чаще или
в пустыне.

X Император

Атлет-легионер в блестящих латах,
несущий стражу возле белой двери,
из-за которой слышится журчанье,
глядит в окно на проходящих женщин.
Ему, торчащему здесь битый час,
уже казаться начинает, будто
не разные красавицы внизу
проходят мимо, но одна и та же.

Большая золотая буква М,
украсившая дверь, по сути дела,
лишь прописная по сравненью с той,
огромной и пунцовой от натуги,
согнувшейся за дверью над проточной
водою, дабы рассмотреть во всех
подробностях свое отображенье.

В конце концов, проточная вода
ничуть не хуже скульпторов, все царство
изображеньем этим наводнивших.

Прозрачная, журчащая струя.
Огромный, перевернутый Верзувий,
над ней нависнув, медлит с изверженьем.

Все вообще теперь идет со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.

Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет.

Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
И как тут не вздохнешь о временах,
когда все шло довольно гладко.
Гладко.

XI

Светильник гаснет, и фитиль чадит
уже в потемках. Тоненькая струйка
всплывает к потолку, чья белизна
в кромешном мраке в первую минуту
согласна на любую форму света.
Пусть даже копоть.

За окном всю ночь
в неполотом саду шумит тяжелый
азийский ливень. Но рассудок — сух.

Настолько сух, что, будучи охвачен
холодным бледным пламенем объятья,
воспламеняешься быстрей, чем лист
бумаги или старый хворост.

Но потолок не видит этой вспышки.

Ни копоти, ни пепла по себе
не оставляя, человек выходит
в сырую темень и бредет к калитке.
Но серебристый голос козодоя
велит ему вернуться.
Под дождем
он, повинуясь, снова входит в кухню
и, снявши пояс, высыпает на
железный стол оставшиеся драхмы.
Затем выходит.
Птица не кричит.

XII

Задумав перейти границу, грек
достал вместительный мешок и после
в кварталах возле рынка изловил
двенадцать кошек (почерней) и с этим
скребущимся, мяукающим грузом
он прибыл ночью в пограничный лес.

Луна светила, как она всегда
в июле светит. Псы сторожевые,
конечно, заливали все ущелье
тоскливым лаем: кошки перестали
в мешке скандалить и почти притихли.
И грек промолвил тихо: “В добрый час.

Афина, не оставь меня. Ступай
передо мной”, — а про себя добавил:
“На эту часть границы я кладу
всего шесть кошек. Ни одною больше”.
Собака не взберется на сосну.
Что до солдат — солдаты суеверны.

Все вышло лучшим образом. Луна,
собаки, кошки, суеверье, сосны —
весь механизм сработал. Он взобрался
на перевал. Но в миг, когда уже
одной ногой стоял в другой державе,
он обнаружил то, что упустил:

оборотившись, он увидел море.

Оно лежало далеко внизу.
В отличье от животных, человек
уйти способен от того, что любит
(чтоб только отличиться от животных!)
Но, как слюна собачья, выдают
его животную природу слезы:

«О, Талласса!..»
Но в этом скверном мире
нельзя торчать так долго на виду,
на перевале, в лунном свете, если
не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,
он осторожно стал спускаться вниз,
в глубь континента; и вставал навстречу

еловый гребень вместо горизонта.

1970 ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

Перевод заглавия: После нашей эры.

Читать дальше

…3. Все аэродромы, намеченные к засеву в 1941 году, засеять обязательно с учетом маскировки и применительно к окружающей местности путем подбора соответствующих трав. На аэродромах имитировать: поля, луга, огороды, ямы, рвы, канавы, дороги, с тем чтобы полностью слить фон аэродрома с фоном окружающей местности.

То же самое путем подсева провести на всех ранее построенных аэродромах.

К 1 июля 1941 г. закончить маскировку всех аэродромов, расположенных в 500-км полосе от границы (здесь и далее выделено мной. — М.С.).

Командирам авиационных дивизий:

4. До 1 апреля 1941 г. составить схему-план на каждый аэродром по маскировке как в части засева, так и на расстановку переносных маскировочных средств.

5. Силами частей до 1 апреля 1941 г. заготовить необходимый легкий переносной маскировочный материал применительно к каждому аэродрому…»

Приказ наркома обороны СССР № 0042 от 19 июня 1941 года.

«… Приказываю

1. К 1.7.41 г. засеять все аэродромы травами под цвет окружающей местности, взлетные полосы покрасить и имитировать всю аэродромную обстановку соответственно окружающему фону.

2. Аэродромные постройки до крыш включительно закрасить под один стиль с окружающими аэродром постройками. Бензохранилища зарыть в землю и особо тщательно замаскировать.

3. Категорически воспретить линейное и скученное расположение самолетов, рассредоточенным и замаскированным расположением самолетов обеспечить их полную ненаблюдаемость с воздуха…

7. Проведенную маскировку аэродромов, складов, боевых и транспортных машин проверить с воздуха наблюдением ответственных командиров штабов округов и фотосъемками. Все вскрытые ими недочеты немедленно устранить…»

Приказ наркома обороны СССР № 0043 от 20 июня 1941 года.

«… Приказываю:

… 3. К 1 июля 1941 г. произвести маскировку всех аэродромных сооружений применительно к фону местности.

4. К 1 июля 1941 г. замаскировать палатки в лагерях авиачастей.

5. На лагерных аэродромах самолеты располагать рассредоточенно под естественными и искусственными укрытиями, по окраинам летного поля, не допуская расстановки их по прямым линиям…»

Итак, огромная, численно многократно превосходящая противника группировка развернута на сотнях аэродромов. Все приказы о рассредоточении и маскировке отданы. Действия по боевой тревоге многократно отработаны. Во многих авиачастях ночью 22 июня 1941 года тревога объявлена ДО появления первых немецких самолетов. Все, как в песне..

«А если к нам полезет враг матерый / Он будет бит — повсюду и везде…»

Глава 24. КАК ЭТО БЫЛО — 1

Читатель, у которого хватило сил и терпения прочитать сотни предыдущих страниц, должен уже отчетливо представлять себе количественные параметры группировки советских ВВС: число полков, самолетов, аэродромов и летных экипажей. Решить задачу такого масштаба, как уничтожение ВВС западных округов одним первым ударом, можно было единственным способом: массированным применением ракетно-ядерного оружия. Но его-то у немцев еще не было. Не было и обычных средств поражения в количестве, достаточном для нанесения удара одновременно по большей части аэродромов западных округов. Не было даже таких сил, которые люфтваффе смогло сосредоточить 10 мая 1940 года на 300-км фронте вторжения в Бельгию и Францию. Стоит отметить, что и сам величайший преступник и авантюрист понимал и даже вслух признавал непомерность своего замысла: «…необозримые просторы делают необходимым сосредоточение войск в решающих пунктах. Требуется массированное введение в бой авиации и танков в решающем месте. При такой огромности пространства люфтваффе не в состоянии (здесь и ниже выделено мной. — М.С.) одновременно обработать его целиком; в начале войны оно может господствовать только над частями гигантского фронта….» (12)

Уничтожения «всей авиации западных округов» в первые часы войны не могло быть, потому что не могло быть никогда. Самое большее, чего надеялось достичь командование люфтваффе — прикрыть с воздуха ударные танковые группировки «в решающих местах гигантского фронта». Достигнутый же в реальности успех превзошел самые смелые ожидания гитлеровского руководства. Когда цифры обнаруженных на земле советских самолетов перевалили за две тысячи, сам Г. Геринг (толстый и противный, но все-таки военный летчик Первой мировой) поручил специально созданной комиссии осмотреть захваченные аэродромы с целью проверки достоверности докладов немецких командиров…

Что же произошло в первые часы и дни войны? «Наибольшие потери в первые чисы понесли Военно-воздушные силы Западного фронта.

К исходу первого дня войны потери здесь достигли 738 самолетов, причем потери на земле — 528 самолетов и в воздухе — 210». Такова классическая версия советской историографии (выше процитирована правдивая газета «Правда» от 6 декабря 1966 года) Фундаментальная монография М.Н. Кожевникова (27) дает к этим цифрам важное уточнение: «9 САД потеряла 347, 10 САД— 180, 11 САД— 127 самолетов…За день враг уничтожил 387 истребителей и 351 бомбардировщик ВВС Западного Особого военного округа».

Эти, кочующие из книги в книгу цифры категорически не стыкуются с элементарной школьной арифметикой. В составе трех «смешанных» (по принятой тогда терминологии) авиадивизий первого эшелона ВВС Западного фронта (11 САД, 9 САД, 10 САД) числилось всего 172 бомбардировщика. Даже если предположить, что все они были уничтожены в первый день (предположение достаточно опрометчивое), то тогда арифметика требует, чтобы количество истребителей, потерянных только в этих трех дивизиях, составило 482 единицы (347+180+127-172), но уж никак не 387. Если же хотя бы некоторые бомбардировщики 9-й, 10-й и 11-й дивизий уцелели, то тогда цифра потерь истребителей арифметически должна стать еще больше. А с учетом потерь истребителей 43 ИАД — еще больше…

Видимо, пора уже задать самый простой и самый важный вопрос — а кто его видел, это «уничтожение советской авиации в результате внезапного удара по аэродромам»? Откуда, собственно, взялась странная гипотеза, которую нам более полувека предлагали в качестве не подлежащей обсуждению аксиомы? На чем основаны эти «общепринятые цифры»?

Территория «белостокского выступа», в котором были развернуты 11, 9 и 10 САД, была взята в «клещи» пехотными и танковыми дивизиями вермахта в первые 3 — 4 дня войны. В окружении и при беспорядочном отступлении без вести пропали десятки генералов, тысячи танков и сотни тысяч солдат. Неужели кто-то из участников этой беспримерной катастрофы смог составить достоверный реестр самолетов, уничтоженных на аэродромах ударом с воздуха? С точным указанием перечня повреждений, полученных этими самолетами, с указанием времени налета вражеской авиации? А если такой «реестр» существует, то почему же его так и не опубликовали за истекшие шесть десятилетий?

В выше уже упомянутой, академически-солидной, монографии Кожевникова после цифр потерь авиации Западного фронта стоит ссылка… на популярную книжку «Авиация и космонавтика СССР»! Это так же уместно, как, к примеру, ссылка на роман Жюля Верна в современной монографии по проектированию подводных лодок. Маршал Г.В. Зимин в своей предназначенной для командного состава ВВС работе «Тактика в боевых примерах», повторив положенное заклинание («противнику удалось уничтожить до 1200 самолетов, в том числе 800 на аэродромах»), дает ссылку… на пропагандистскую брошюру «Боевая слава советской авиации», выпущенную в 1953 году! И это при том, что в конце монографии Зимина идет несколько страниц непрерывных ссылок на ЦАМО…

Теперь от школьной арифметики перейдем к тактике и оперативному искусству. Если верить канонической версии, то в трех дивизиях ВВС Западного фронта было потеряно больше половины (654 самолета из 1200) от всех суммарных потерь первого дня войны и две трети (528 из 800) от всех «наземных» потерь. Как такое могло стать возможным? Разумеется, ровными и одинаковыми бывают только телеграфные столбы, но не могла же одна общая для всей советской авиации причина — «внезапный удар по аэродромам» — привести к столь разным результатам. Если вся эта беда случилась от того, что Сталин, «опасаясь дать Гитлеру повод для нападения, запретил привести войска в боевую готовность», то почему же последствия этой злой (или глупой) сталинской воли распределились столь неравномерно? Почему потери в трех дивизиях из двадцати пяти составили половину суммарных потерь?

Строго говоря, авиадивизий было значительно больше, чем 25. Вся группировка советских ВВС на западном ТВД включала в себя 48 авиационных дивизий. Исключив из этого перечня дивизии ВВС Ленинградского округа, исключив большое число новых формирующихся соединений, исключив дивизии ДБА (которые в силу своего географического местоположения никак не могли попасть под первый удар), мы и приходим к самой минимальной цифре — 25. Согласитесь, странную логику демонстрируют советские (и примкнувшие к ним российские) историки: события в 3 объектах из 25 считаются «типичными», а ситуация в 22 объектах из 25 считается редким исключением, не заслуживающим даже простого упоминания!

Мы пойдем другим путем. Сначала мы рассмотрим ход событий на флангах советско-германского фронта, затем — в Киевском и Прибалтийском округах и лишь после этого, ознакомившись с типовой картиной, перейдем к рассмотрению обстоятельств небывалого разгрома первого эшелона ВВС. Западного фронта.

ЛЕНИГРАДСКИЙ ВО

Наземные войска и авиация Ленинградского военного округа (Северного фронта) в первые три дня войны активных боевых действий не вели. Действия же немецкой авиации ограничились несколькими пролетами разведывательных самолетов в районе Ленинграда (один разведчик был сбит 23 июня зенитной артиллерией, еще один — поврежден зенитным огнем и разбился при возвращении на аэродром). В тот же день, 23 июня, была одержана первая для ВВС Северного фронта победа в воздухе: летчик 158 ИАП лейтенант А.В. Чирков, пилотируя новейший на тот момент истребитель «Як-1», сбил в районе между Псковом и Островом немецкий самолет. Самым значимым эпизодом первых дней стало минирование с воздуха бухты Кронштадта, произведенное на рассвете 22 июня эскадрильей «Юнкерсов» Ju-88 из состава «морской» группы KGr-806.

Несколько более активно действовали ВВС Балтфлота. Уже в 6 часов утра 22 июня (т.е. в то самое время, когда в далекой Москве в кабинете Сталина шло первое экстренное совещание) самолеты ВВС КБФ нанесли бомбовые удары по финским кораблям, высадившим войска на Аландские острова (острова принадлежали Финляндии, но имели статус демилитаризованной зоны) и укреплениям на острове Корпо (30 км западнее финского города Турку). Впрочем, этот авиаудар был практически безрезультатным.

Настоящая война началась ранним утром 25 июня, когда авиация Северного фронта совместно с ВВС Балтийского и Северного флотов нанесла массированный удар по военным объектам (в том числе — аэродромам) Финляндии. Фактор внезапности, сполна использованный советским командованием, дополнялся крайне «неудачной» для обороняющихся географией. Большая часть советских бомбардировщиков выходила на цели со стороны Финского залива. Разместить на воде сотни наблюдательных пунктов службы воздушного наблюдения и оповещения (ВНОС) финны не могли, локаторов на вооружении нищей финской армии не было вовсе; в результате во время первых налетов сирена воздушной тревоги часто звучала уже после разрывов бомб. Не отвлекаясь ни на секунду на обсуждение политических причин, приведших к событиям 25 июня, рассмотрим ход и исход этой — как утверждали советские историки — «первой многодневной операции советских ВВС».

В многократно упомянутой выше монографии генерал-майоpa авиации, доктора наук, профессора М.Н. Кожевникова («Командование и штаб ВВС Советской Армии в Великой Отечественной войне») мы можем прочитать следующее:

«Рано утром 25 июня 236 бомбардировщиков и 224 истребителя нанесли первый массированный удар по 19 аэродромам (здесь и далее выделено мной. — М.С.). Враг, не ожидая такого удара, был фактически застигнут врасплох и не сумел организовать противодействия. В результате советские летчики успешно произвели бомбометание по стоянкам самолетов, складам горючего и боеприпасов. На аэродромах был уничтожен 41 вражеский самолет. Наша авиация потерь не имела. В последующие пять суток по этим же и вновь выявленным воздушной разведкой аэродромам было нанесено еще несколько эффективных ударов. По данным воздушного фотоконтроля, советские летчики, атаковав в общей сложности 39 аэродромов, произвели около 1000 самолето-вылетов, уничтожили и вывели иэ строя 130 самолетов противника. Командование немецко-фашистских войск в Финляндии и Северной Норвегии было вынуждено оттянуть свою авиацию на дальние тыловые аэродромы…» (27)

Согласитесь, этот текст во многом совпадает со стандартным описанием первого удара люфтваффе по советским аэродромам. И количественные параметры (460 самолетов в «первой волне») вполне сопоставимы с действиями 1-го Воздушного флота люфтваффе в небе Прибалтики. Разница обнаруживается только в результатах. Даже если принять на веру названные выше цифры, получается, что советские ВВС затратили 1000 вылетов для того, чтобы за шесть дней (а вовсе не за шесть первых часов!) уничтожить 130 самолетов противника. Уже эта арифметика как-то слабо сочетается с легендой про неизбежные «1200, из них 800 — на земле».

Документы же командования ВВС Северного фронта, хранящиеся в ЦАМО, и работы современных финских историков рисуют совершенно другую картину. Единственным словом правды в сочинении профессора Кожевникова следует признать название месяца (июнь). Все остальное — на фоне реальных фактов — смотрится как образец «черного юмора».

Фактически операция продолжалась ровно два дня, причем уже на второй день (26 июня) бомбардировочные части ВВС Северного фронта выполнили лишь несколько разведывательных полетов над финской территорией. Общее число аэродромов реального базирования финской авиации, которые стали объектом бомбового удара, было равно семи. Только на одном аэродроме (в г. Турку) был выведен из строя один-единственный самолет финских ВВС. По странной иронии судьбы им оказался трофейный советский бомбардировщик «СБ». Все остальные «удары по аэродромам» были или вовсе безрезультатны, или привели к тяжелым потерям нападающих.

Одним из самых драматичных эпизодом подобного рода стал налет советской авиации на финский аэродром Йоройнен. В 11 ч 45 мин большая группа (14 или 15, по данным разных источников) бомбардировщиков «СБ» из состава 72 БАП на относительно малой высоте (1000 м, по финским данным) подошла к аэродрому. Тактически грамотные действия командования полка были дополнены и элементом везения — бомбардировщики подошли к аэродрому именно в тот момент, когда 2-я эскадрилья истребительной группы LLv-26 после длительного патрулирования в воздухе с пустыми баками приземлилась на аэродром. В скобках заметим, что именно такая ситуация — налет на аэродром во время заправки вернувшихся с патрулирования самолетов — нередко используется в отечественной историографии для объяснения колоссальных «наземных» потерь советских ВВС: немцы якобы всегда прилетали «не вовремя…» Ударная группа 72 БАП прилетела для бомбежки аэродрома Йоройнен тоже совсем «не вовремя» (с точки зрения финнов). Да только реакция финских летчиков-истребителей оказалась совершенно своевременной и четкой.

Два «фиата» дежурного звена немедленно поднялись в воздух и атаковали многократно превосходящего в численности противника. В результате три бомбардировщика были сбиты непосредственно в районе аэродрома, а остальные, беспорядочно сбросив бомбы, развернулись на обратный курс. Через несколько минут вызванная по радио 3-я эскадрилья LLv-26 перехватила бомбардировщики 72 БАП в районе поселка Керисало (12 км к юго-востоку от Йоройнен). В завязавшемся воздушном бою ударная группа 72 БАП была окончательно разгромлена. Судя по отчету командира финской эскадрильи лейтенанта У. Ниеминена, к концу боя уцелело только четыре «СБ», «за одним из которых тянулся дымный шлейф». Фактически финские истребители сбили не 10 (как было ими заявлено), а 9 бомбардировщиков 72 БАП. Десятый «СБ» был сбит уже над советской территорией советским истребителем. Среди погибших был и командир эскадрильи 72 БАП капитан Поляков. Финская же истребительная группа LLv-26 не потеряла в тот день ни одного самолета — ни в воздухе, ни на земле.

Всего за два дня операции ВВС Северного фронта и ВВС Балтфлота безвозвратно потеряли 24 бомбардировщика. (142) Никакого перебазирования финской авиации «на дальние тыловые аэродромы» не было и в помине. Совершенно фантастические цифры («39 аэродромов», «130 самолетов противника») невозможно даже отдаленно связать с какими-либо реальными событиями…

В целом же, в июне 41-го войска Северного фронта и его мощная авиация продолжали отрабатывать пункт за пунктом уже безнадежно устаревший довоенный план прикрытия. Прорыв немецких танковых дивизий к Шяуляю, Каунасу и Вильнюсу не оказал никакого видимого влияния на решения и действия советского командования в Ленинграде. Да и трудно сказать — знало ли командование Северного фронта о катастрофическом развитии событий в полосе соседнего фронта? С позиций сегодняшнего дня вопрос этот звучит дико, и тем не менее — 24 июня, на третий день войны, штаб Северного фронта отдал Боевое распоряжение № 5. Пункт 3 этого документа гласил: «Опыт первых дней войны показал, что в борьбе с немцами огромную роль играет инициатива комсостава. Благодаря проявленной инициативе удалось остановить наступление немецких войск на Западном и Юго-Западном фронтах, за исключением одного участка, где немцам удалось продвинуться до 20 км, благодаря огромному превосходству в силах».(153)

Повторим еще раз — это не текст передовицы в районной многотиражке и не упражнение в «черном юморе». Это Боевое распоряжение штаба фронта. Документ с грифом «Сов. секретно», которым командиры всех уровней должны были руководствоваться в своих практических действиях. Утешая (или обманывая) себя и своих подчиненных, командование обрекло авиацию Северного фронта на пассивное выжидание прорыва немцев к Западной Двине (Даугаве). Выжидание закончилось вечером 1 июля, когда большие группы бомбардировщиков 2 САД нанесли первые удары по немецким мехколоннам. (154) К несчастью, колонны эти уже находились в районе Краслава (40 км восточнее Даугавы), а от авиации Северо-Западного фронта (бывшего Прибалтийского ОВО) остались к тому времени одни воспоминания…

Если основные силы ВВС Ленинградского ВО начали боевые действия против немецких войск с большим опозданием, то на крайнем северном фланге огромного по протяженности округа война в небе началась со значительным «опережением». Впервые немецкие самолеты-разведчики были обстреляны зенитной артиллерией Главной базы Северного флота (Полярный — Мурманск) в 20 ч 50 мин18 июня 1941 года. Вероятно, это были самые первые артиллерийские залпы войны. 19 июня в 11.32 зенитные батареи открыли огонь по немецкому «Юнкерсу» Ju-88, который на большой высоте прошел над Главной базой. Было израсходовано 240 снарядов, увы, безрезультатно. 20 июня в 16.45 еще один неизвестный самолет был обстрелян зенитной артиллерией Северного флота в небе над Североморском. (155) Стоит отметить, что никаких следов пресловутого «приказа Сталина, запретившего сбивать немецкие самолеты-разведчики» в документах и реально состоявшихся событиях не обнаруживается. По самолетам-нарушителям вели массированный огонь, а если и не сбили, то отнюдь не по причине излишнего миролюбия.

22 июня немецкая авиация звеньями и отдельными самолетами бомбила корабли, базы и аэродромы ВВС Северного флота — без какого-либо ощутимого результата. Первый из серии результативных ответных ударов был нанесен 24 июня «девяткой» «СБ» из состава 72 САП. После бомбового удара по немецкому аэродрому Хебуктен (рядом с норвежским городом Киркенес) на аэродроме наблюдался пожар, а по данным радиоразведки флота, «в 18.53 радиостанция Киркенес оповестила свои самолеты о повреждении аэродрома». При возвращении с задания один «СБ» был сбит немецкими истребителями. В тот же день была одержана и первая победа в воздушном бою: старший лейтенант Б. Сафонов (будущий лучший ас заполярного неба) на истребителе «И-16» в 19.40 сбил немецкий «Юнкерс-88» из состава бомбардировочной группы KG-30. В последующие десять дней в воздушных боях погибли командиры бомбардировочной (II/KG-30) и истребительной (IV/JG-77) авиагрупп люфтваффе.

Ранним утром 25 июня восемь «СБ» из состава 72 САП вылетели на бомбежку финского аэродрома Луостари, на который к тому времени перебазировалась единственная в Заполярье истребительная эскадрилья 1./JG-77. Низкая облачность и туман не позволили выполнить задание, но за первым ударом последовали следующие. До конца дня Луостари атаковали мелкими группами самолетов еще пять раз. Потерь самолетов обе стороны не понесли (если не считать один «СБ», потерявший ориентировку, что привело к вынужденной посадке в безлюдной тундре).

Аэродром Луостари был не единственным объектом воздушных атак 25 июня. Авиация Северного флота пыталась бомбить норвежский порт Киркенес, но встретив сильный туман, возвратилась на базу. Бомбардировке подвергся финский порт Лиинахамари в районе Петсамо. Вечером 25 июня ВВС флота нанесли бомбовый удар по дальнему норвежскому аэродрому Банак, на котором базировались немецкие бомбардировщики. 26 июня 1941 года. ВВС Северного флота производили одиночные и групповые налеты на Петсамо, Киркенес, Луостари и Вадсё. Бомбардировщики из состава 137 БАП фронтовой авиации совершили два дальних рейда в глубь Финляндии и подвергли бомбовому удару аэродромы Рованиеми и Кемиярви (более 400 км по прямой от Мурманска). Увы, базировавшееся в Рованиеми звено дальних разведчиков люфтваффе потерь в самолетах не понесло.

Несколько более эффективными были действия немецкой авиации. 29 июня в ходе налета на аэродром Ваенга на земле уничтожено 6 советских самолетов. Всего же в июне 41-го потери советской авиации в Заполярье составили 38 самолетов, из них на аэродромах — 8. Наиболее ожесточенные бои развернулись в июле 1941 года — немцы отчаянно рвались к Мурманскому порту и железной дороге, связывающей Заполярье с Большой землей. Поздним вечером 3 июля (слово «вечер» в данном случае обозначает лишь время — солнце же в тех краях в июле не заходит за горизонт) восемь «Юнкерсов» под прикрытием шестерки «мессеров» в очередной раз пытались атаковать советский аэродром Ваенга. В завязавшемся воздушном бою «ишаки» и «чайки» сбили два самолета противника (что подтверждается немецкими документами), не потеряв безвозвратно ни одного самолета — ни в воздухе, ни на земле. Несколько забегая вперед, отметим, что самый крупный налет на аэродром Ваенга немцы произвели 6 августа — пятью эшелонами с разных высот и направлений аэродром атаковали 36 бомбардировщиков люфтваффе. Результат — уничтожен один «Пе-2», еще три самолета получили повреждения.

7 июля ощутимый ответный удар нанесла авиация Северного флота. Девять СБ из состава 72 САП отбомбились по аэродрому Хебуктен. С высоты 3 км на летное поле было сброшено 36 ФАБ-100, 12 зажигательных бомб и кассеты с осколочными бомбами малого калибра. По докладам экипажей, на земле было уничтожено 15 самолетов противника (немецкие документы подтверждают потерю двух самолетов). (133)

Подводя итог краткому обзору действий и потерь ВВС Северного фронта и Северного флота, мы можем сделать вполне определенный вывод: в северных широтах волшебная палочка под названием «удар по аэродромам» решительно отказалась работать — как в советских, так и в немецких руках. В Заполярье общие потери советской авиации (от всех причин, включая аварии) в июле 41-го составили 80 самолетов, из них на аэродромах потерян 21 самолет — ровно одна десятая от исходной численности группировки. И это не за один день, а за целый месяц боев.

ОДЕССКИЙ ВО

На южном фланге войны советская авиация в состава ВВС Одесского округа (Южного фронта) и ВВС Черноморского флота насчитывала 53 эскадрильи (640 экипажей) истребителей и 37 эскадрилий (290 экипажей) бомбардировщиков. Немцы (4-й авиакорпус 4-го Воздушного флота люфтваффе) имели в своем распоряжении 12 эскадрилий (150 экипажей) истребителей и 12 эскадрилий (100 экипажей) бомбардировщиков. Низкая укомплектованность бомбардировочных частей люфтваффе не случайна — эскадры KG-4 и KG-27 изрядно повоевали до этого на всех прочих фронтах и понесли значительные потери (так, например, в составе группы II/KG-4 при штатной численности 40 самолетов насчитывалось всего 24 «Хейнкеля», из них боеготовых — 8). Кроме того, с первых часов войны в боевых действиях приняли участие соединения румынской авиации (в общей сложности располагавшей 8 эскадрильями истребителей и 11 эскадрильями бомбардировщиков). Если не принимать во внимание ТТХ самолетов румынских ВВС и уровень подготовки летного состава, то наличие румынской авиации снижало арифметическое превосходство советской стороны до «всего лишь» двукратного.

Ранним утром 22 июня 1941 года в небе над аэродромами Одесского округа появилась армада разномастных самолетов (немецкие «Хейнкели» и «Мессершмитты», английские «Бленхеймы», итальянские «Савойя-Маркетти», французские «Потезы», польские бомбардировщики PZL-37 «Лось» и истребители PZL-11). Противник атаковал 6 аэродромов (из общего числа 107, включая оперативные), на которых базировались подразделения трех полков 20 САД (4 ИАП, 55 ИАП, 45 БАП) и одного полка 21 САД (67 ИАП). Таким образом, вражескому удару подверглись 4 полка из 12, входивших в состав ВВС округа. Одессу и Кишинев противник в первые дни войны не бомбил (румынский диктатор Антонеску по соображениям политическим не хотел начинать свой «крестовый поход за освобождение Бессарабии» с бомбардировок жилых кварталов густонаселенных городов).

Советские летчики и зенитчики повсеместно оказали жесткий отпор. Румынская авиация потеряла безвозвратно 11 самолетов, в том числе 9 двухмоторных бомбардировщиков. (156) Немцы потеряли безвозвратно один «мессер», сбитый в районе г. Балта; по меньшей мере три «Хейнкеля-111» получили повреждения (эти цифры могут быть несколько занижены, т.к. потери 22 июня могли быть отражены в документах люфтваффе в последующие дни). В рапортах советских истребителей названы, разумеется, значительно большие цифры, но и дюжина боевых самолетов, уничтоженных за один день, была ощутимой потерей для противника (прежде всего — для малочисленных румынских ВВС).

Наиболее активно в тот день действовали истребители 67 ИАП. Летчики полка совершили 117 боевых вылетов (в среднем 2 на один исправный самолет — для советских ВВС это весьма высокий показатель) и заявили о 18 сбитых самолетах противника. Собственные потери составили 6 самолетов, из которых лишь один может быть отнесен к разряду «уничтожен противником на аэродроме» (при разбеге «И-16» попал в воронку от взрыва авиабомбы и перевернулся). Ни одного самолета не потерял 22 июня 4 ИАП, правда, и боевые успехи этого полка, принявшего на вооружение 60 «мигов», были весьма скромными (достоверно сбит один «Бленхейм»). Впрочем, это могло быть связано и с отсутствием достойного противника — полк базировался в районе Кишинев — Григориополь, где вражеская авиация особой активности не проявляла.

Ни одной безвозвратной потери не было и в 55 ИАП, хотя как минимум три «мига» были повреждены при налете противника на аэродром Бельцы. Самыми тяжелыми потерями дня оказалась потеря на земле 5 бомбардировщиков (3 «СБ» и 2 «Пе-2») из состава 45 БАП. (156) В целом, безвозвратные потери ВВС Одесского ВО составили чуть более одного процента (!) от исходной численности боевых самолетов. Всего, с учетом поврежденных и учебных машин, потери ВВС округа можно «дотянуть» до 25—30 единиц. Разумеется, стерпеть такое попрание мифа о «первом уничтожающем ударе по аэродромам» отечественные историки не могли. И вот уже в книге Д. Хазанова образца 2006 года появляется фраза: «Потери оказались значительно большими, чем было указано в первоначальной сводке (23 самолета). По немецким… данным только самолеты 4-го авиакорпуса сбили 16 русских самолетов и еще 142 уничтожили на земле». (156)

Многоточием я заменил два замечательных в своей разоблачительной откровенности слова: «явно преувеличенным». Спорить с этим определением не приходится — отчеты летчиков о числе уничтоженных ими на земле самолетов представляли собой «охотничьи рассказы» в самом разнузданном смысле этого выражения (выше, в Главе 22, были приведены цифры заявленных и реальных «наземных» потерь люфтваффе). Зачем же надо было, имея отчеты командиров советских авиаполков о числе вылетов и потерях (именно на них, с указанием номеров архивных дел, ссылается в своей книге Д. Хазанов), тащить «в строку» рассказы Мюнхгаузенов из люфтваффе?

Апелляция к «охотничьим рассказам» немецких летчиков — это уже новое слово в борьбе за сохранность замшелого мифа. Традиционный подход в данном случае был другим: «миф мифом укрепляют». Задним числом была разработана такая «легенда»: командование Одесского ВО якобы не побоялось нарушить пресловутый «запрет Сталина» и по собственной инициативе привело авиацию округа в боевую готовность, рассредоточилось и замаскировалось. Вот поэтому и потери от первого удара по аэродромам были минимальными.

Увы, эта версия с одной стороны лжива, с другой — ошибочна. Лжива она в том смысле, что «коллективный сталин» (т.е. высшее военно-политическое руководство СССР) в последние дни перед началом войны отправлял одну за другой директивы о повышении боевой готовности, о маскировке и рассредоточении авиации во все без исключения округа, и ВСЕ командующие ВВС не только получили эти шифровки, но и отчитались об их выполнении! Представление же о том, что в Одесском округе приказы выполнялись лучше, чем где бы то ни было, просто ошибочно

«…Несмотря на достаточный запас времени с момента объявления тревоги до налета противника, части все же не смогли уйти из-под удара с наименьшими потерями и нанести ущерб противнику. Неприятель ушел безнаказанно, а мы понесли большие потери на земле из-за преступной халатности и неорганизованности…. Рассредоточение материальной части было неудовлетворительным во всех полках…. Маскировки, можно считать, нет; особо плохо в 55-м иап…» Это строки из приказа, в котором командир 20 САД генерал-майор Осипенко подвел итоги первого дня войны. (156)

Как согласуется эта убийственная оценка с достаточно оптимистичной картиной, описанной нами выше? Отлично согласуется. Все познается в сравнении. Командир 20 САД сравнивал действия и достижения своих подчиненных не с легендой про «уничтожающий первый удар люфтваффе» (откуда бы он мог ее знать вечером 22 июня?), а с требованиями Уставов и Наставлений, задачами и реальными возможностями вверенной ему дивизии. 20 САД — это самая крупная авиадивизия Одесского округа (325 самолетов по состоянию на 1 июня 1941 года) и лучше всех вооруженная (122 новейших «МиГ-3» в двух истребительных полках). Если после столкновения с такой махиной «летающий авиационный музей» румынских ВВС смог, потеряв десяток самолетов, вернуться на свои базы, то это вполне можно было оценить словами «неприятель ушел безнаказанно…»

Еще одним штрихом в картине «необычайной организованности» в ВВС Одесского ВО может служить советский самолет «Су-2», сбитый в первый день войны Покрышкиным (да, наш лучший ас, трижды Герой Советского Союза А.И. Покрышкин начинал свой боевой путь в 55 ИАП, том самом, где «маскировки не было вовсе»). Самолет принадлежал 211 БАПу той же 20 САД, но «большевистская конспирация» дошла до того, что летчикам-истребителям никто не показал этот новый для советской авиации бомбардировщик даже на картинке!

После явной неудачи, постигшей немецко-румынскую авиацию 22 июня, активность боевых действий в воздухе заметно снизилась. Стороны собирались с силами, вели воздушную разведку и обменивались спорадическими ударами малых групп самолетов. Несравненно более значимые события происходили в те дни на аэродромах Крыма.

Читателю, знакомому с отечественной мемуарной литературой и исторической публицистикой, должна быть известна «Легенда про адмирала Кузнецова и Севастополь». Краткое содержание легенды: нарком ВМФ Н.Г. Кузнецов «не побоялся нарушить запрет Сталина» и отдал судьбоносный приказ о приведении флота в боевую готовность, в результате чего первый налет немецкой авиации на Севастополь был успешно отбит, причем с большими потерями для агрессора. При чуть более подробном рассмотрении фактической стороны дела выявляются интересные подробности. Во-первых, директива наркома ВМФ, отправленная в 01.12 22 июня 1941 года командованию флотов, практически дословно повторяла аналогичную Директиву № 1, отправленную часом ранее командованию военных округов за подписью наркома обороны Тимошенко, включая печально известные двусмысленные указания («не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения… тщательно маскировать повышение боевой готовности… никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить…»)

Во-вторых, в ту роковую ночь порядка на флоте было не меньше, но и не больше, чем в остальных родах войск Вооруженных Сил СССР. На главной базе Черноморского флота события развивались следующим образом. В 2.15 22 июня штаб ПВО Черноморского флота отдал приказ о введении режима светомаскировки в Севастополе. Для полной гарантии централизовано отключили «главный рубильник» энергоснабжения города. Севастополь погрузился в кромешную тьму южной летней ночи, в которой ослепительно сияли огни двух маяков: Инкерманского и Херсонесского. Проводная связь с ними оказалась прервана (предположительно — диверсантами). Посыльный из штаба флота до Инкерманского маяка так и не добрался, и маяк, дальность видимости которого составляла 24 морские мили, продолжал гореть, уверенно демаскируя город и порт.

В 2.35 22 июня радиолокационная станция РУС-1 на мысе Тарханкут обнаружила воздушную цель, идущую с запада. В 3.05 звукопеленгаторные станции зафиксировали шум авиационных моторов на удалении 20 км от Севастополя. Техника сработала безупречно. Сложнее было с людьми. Командиры всех рангов начали лихорадочно выяснять, на кого можно переложить ответственность за принятие решения об открытии огня. Командующий ЧФ вице-адмирал Октябрьский зачем-то начал звонить в Москву, начальнику Генерального штаба Жукову, хотя флот Жукову отнюдь не подчинялся. Оперативный дежурный по штабу флота (им в ту ночь был флагманский химик ЧФ капитан 2-го ранга Н.Т. Рыбалко) получил, в свою очередь, от адмирала Октябрьского доброе наставление: «Имейте в виду, что если в воздухе есть хоть один наш самолет, Вы завтра будете расстреляны». Если верить воспоминаниям самого Рыбалко, он и начальник штаба флота контр-адмирал И.Д. Елисеев приняли все же решение открыть огонь по неизвестным самолетам. Однако И.С. Жилин (на тот момент — командующий ПВО флота) в своих воспоминаниях утверждает, что ни от начальника штаба флота, ни от начальника штаба ВВС Черноморского флота полковника Калмыкова он не смог добиться никаких конкретных указаний, и сам, на свой страх и риск, приказал командирам частей ПВО «все самолёты, которые появятся в районе Севастополя, считать вражескими, освещать прожекторами и открывать по ним огонь».

Первый бомбардировщик появился над Севастополем в 3.13 22 июня. Он был обнаружен и освещен прожекторами, но в тот же момент поступил приказ выключить прожектора и не открывать огонь. Начальник штаба 61-го зенитно-артиллерийского полка И.К. Семёнов объяснял это приказом, поступившим из штаба ПВО флота, но Жилин указывает на нечеткие действия самого командира полка… Как бы то ни было, в первом налете на главную базу ЧФ в Севастополе приняло участие четыре (по другим источникам — 5 или даже 9) немецких бомбардировщиков «Хейнкель» Не-111 из состава авиагруппы KG-4. Самолеты выходили на цель по одному, с большими временными интервалами (15—25 минут) и сбрасывали донные магнитные мины на парашютах. Зенитная артиллерия ПВО Севастополя израсходовала 2150 снарядов. Кроме того, ураганный огонь по немецким бомбардировщикам вела зенитная артиллерия кораблей ЧФ. Запись в Журнале боевых действий и свидетельства многих участников событий говорят о том, что один «Хейнкель» был сбит и упал в море в 4.10, однако, судя по немецким документам, группа II/KG-4 безвозвратных потерь в тот день не имела. (158)

Такова была реальная картина событий 22 июня 1941 года в Севастополе. В мемуарах одного нашего уважаемого флотоводца (о фамилии которого мы деликатно промолчим) читаем: «В четверть четвертого могучие лучи прожекторов разрезали безоблачное звёздное небо и закачались маятниками, ощупывая небосвод, по которому, нарастая с каждой секундой, разливался монотонный гул. Наконец, со стороны моря появилась устрашающая армада низко летящих самолётов. Их бескрайние вороньи ряды (выделено мной. — М.С.) поочередно проносились вдоль Северной бухты… Мрачные силуэты неизвестных еще бомбардировщиков то вспыхивали в лучах прожекторов, то пропадали в пустоте неба…»

«История отпустила нам мало времени». Именно эту фразу должен был произнести Гитлер вечером 21 июня 1941 года (а если бы он еще и догадался застрелиться именно в этот вечер, не дожидаясь 30 апреля 1945 года — всему миру было бы гораздо лучше). Не было у люфтваффе, соединения которого вели войну от Бреста на Буге до Бреста на атлантическом побережье Франции, от Северной Африки до Северной Норвегии, «бескрайних вороньих рядов» самолетов. Даже для удара по такой важной цели, как Главная база Черноморского флота, немцы не смогли выделить хотя бы одну эскадрилью бомбардировщиков в полном составе. Истребителей, способных прикрыть бомбовозы в дальнем рейде к берегам Крыма, у немцев летом 41-го не было вовсе. Вот по этой простой причине «первый уничтожающий удар» по кораблям, базам и аэродромам Черноморского флота так и не состоялся.

Первый удар (правильнее будет сказать — «комариный укус») люфтваффе оказался в июне 41-го последним. Уже на следующий день немцам на данном направлении стало не до ночных полетов к Севастополю.

Уничтожение румынских нефтепромыслов в Плоешти и важнейшего черноморского порта Констанца (через него шел значительный объем экспорта румынской нефти) неизменно присутствовало в планах командования советской авиации. Первыми к выполнению этой задачи приступили ВВС Черноморского флота (что же касается ВВС Южного фронта, в составе которых было 5 бомбардировочных полков, 192 экипажа, 220 самолетов, то они не произвели ни одного вылета на Плоешти или Констанцу — и это при том, что расстояние в 300—350 км до этих объектов делало возможным применение любых бомбардировщиков, включая легкие «Су-2»).

Первый налет на Констанцу состоялся уже в ночь на 23 июня. В нем приняло участие три бомбардировщика «ДБ-Зф» из состава 2 МТАП и четыре «СБ» из состава 40 БАП ВВС Черноморского флота. Было израсходовано несколько десятков фугасных бомб, до ФАБ-500 включительно. Правда, бомбовый удар, нанесенный из-за облаков с достаточно большой высоты (от 3,5 до 5 км), каких-либо существенных разрушений в порту Констанцы не произвел; значительная часть бомбовой нагрузки упала в море.

Утром 23 июня по румынским объектам был нанесен первый (единственный и последний за все лето 1941 года) подлинно массированный удар. В налете на Констанцу приняли участие 60 бомбардировщиков морской авиации (33 ДБ-3 и 27 «СБ»). В числе прочих объектов был атакован и ближайший к Констанце аэродром Мамайя, правда, без существенного ущерба для румынских самолетов. Всего в течение 23 июня для бомбардировки Констанцы и Супины (еще один румынский порт) было произведено не менее 88 вылетов, сброшено (по данным разных авторов) от 42 до 53 тонн бомб, включая 54 ФАБ-500. (156, 179) В Констанце взорвались два склада с боеприпасами, начались многочисленные пожары. Все советские самолеты, кроме одного «СБ», сбитого румынским истребителем, вернулись на базы.

Не говоря уже об огромном, без преувеличения, стратегическом значении румынской нефти для обеспечения смертоносной деятельности военной машины Германии, все, что связано с нефтью (нефтепромыслы, нефтеперерабатывающие заводы, хранилища нефтепродуктов), является самой «лакомой», самой вожделенной мишенью для бомбардировочной авиации. Нефть горит. Горит ярким пламенем, и это пламя позволяло решить почти неразрешимую для техники начала 40-х годов задачу прицельного ночного бомбометания. Главное — один раз хорошо и надолго зажечь вражеский объект.

Немцы это тоже понимали — но история отпустила им мало времени. А «королевской Румынии», которая в 1940 году переметнулась на сторону фашистской «оси», времени было отпущено еще меньше. В результате наземная ПВО Констанцы располагала 18 — 20 батареями зенитной артиллерии и дюжиной прожекторов; ПВО пожароопасного Плоешти — также примерно 12—15 прожекторами и 30 зенитными батареями. (156) Одна батарея — это, как правило, четыре орудия, ведущих стрельбу по данным от одного прибора управления огнем (ПУАЗО). Таким образом, в небо Плоешти или Констанцы смотрело порядка 80—120 орудий.

Много ли это? Наземная ПВО Баку имела на вооружении 420 орудий среднего калибра, 320 орудия малого калибра и зенитных пулеметов, 564 прожекторных станции. 2-й корпус ПВО, прикрывавший Ленинград, имел на вооружении порядка 600 орудий калибра 85 мм, 246 орудий калибра 76 мм, 60 орудий малого калибра, 230 зенитных пулеметов и 483 прожекторные станции. К началу первых немецких налетов, 22 июля 1941 года в системе ПВО Москвы было 1044 зенитных орудия (в основном 85-мм), 336 зенитных пулеметов, 618 прожекторных станций. (41) И это при том, что основным средством советской ПВО была вовсе не зенитная артиллерия, а истребительная авиация, насчитывающая в районе Москвы и Ленинграда многие сотни истребителей.

Многих сотен истребителей для обороны румынских нефтепромыслов у люфтваффе не нашлось, и в Румынию была направлена одна-единственная истребительная группа III/JG-52, на вооружении которой (вместе с самолетами штаба эскадры) числилось 47 «Мессершмиттов». Правда, это были «мессера» самой новейшей модификации Bf-109 F-4. К началу войны группа базировалась в районе Бухареста, но после первых же ударов советской авиации по Констанце немцы спешно перебазировали две эскадрильи истребителей на аэродром Мамайя.

Утром 24 июня очередная волна бомбардировщиков ВВС Черноморского флота (14 ДБ-3 и 18 «СБ») была встречена «мессерами». Несмотря на яростные атаки противника, советские летчики прорвались к Констанце и сбросили две сотни бомб, включая 12 ФАБ-500. Потери были очень тяжелыми — 10 самолетов (три ДБ-3 и семь «СБ»), т.е. каждый третий, не вернулись на крымские аэродромы. Понес потери и противник — один истребитель был сбит в воздухе огнем бортовых стрелков советских бомбардировщиков и рухнул в море (в докладах экипажей было заявлено 11 сбитых «мессеров»). На аэродроме Мамайя было уничтожено три немецких и один румынский истребитель — этот эпизод стал первым и последним успешным ударом по аэродромам противника на черноморском ТВД в июне 41-го. (147, 156)

Следующая серия налетов на Констанцу состоялась 25 июня, значительно меньшими силами и с еще худшими последствиями: из 11 бомбардировщиков 2 МТАП было сбито пять. Уцелевшие вернулись на базу с сотнями пробоин. Учитывая тактику, выбранную командованием ВВС флота — серия последовательных ударов крохотными группами в 2—3 самолета по объекту, прикрытому несколькими десятками истребителей противника, приходится удивляться лишь тому, что шесть бомбардировщиков все же уцелели.

На рассвете 26 июня в очередной рейд к Констанце вылетело звено ДБ-3 и девять «СБ». На этот раз пара «илов» не дошла до цели «из-за неполадок в матчасти», а эскадрилья «СБ» потеряла 4 машины из 9. (179) Стоит отметить, что истребители III/JG-52 заявили о 15 сбитых самолетах противника. Правда, в этот день, 26 июня 1941 года к действиям авиации флота присоединились, наконец, части дальнебомбардировочной авиации. Однако из пяти вполне укомплектованных авиаполков (а всего их было семь) 4-го корпуса ДБА в налете на объекты Румынии принял участие только один 21 ДБАП, который, имея 50 боеготовых самолетов, выполнил всего 17 боевых вылетов. Даже эти хилые силы была разделены на три группы, которые атаковали Констанцу, Плоешти и столицу Румынии Бухарест. До Констанцы долетело лишь пять ДБ-3, три из которых были сбиты немецкими истребителями. На Бухарест с большой высоты (7 км) было сброшено два десятка бомб, результатом чего была лишь паника среди гражданского населения и один сбитый при отходе от города бомбардировщик. Всего из 17 самолетов ДБА в тот день было потеряно (по разным причинам) семь. (156)

Вечером 26 июня нарком ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов отдал приказ приостановить бомбардировочные рейды ВВС Черноморского флота. Разумеется, Верховное командование в Москве не могло согласиться с такой пассивностью в решении стратегически важной задачи, и уже 30 июня поступил приказ возобновить удары по объектам Румынии. На этот раз главной целью были выбраны нефтепромыслы Плоешти.

Первый налет бомбардировщиков ВВС флота на Плоешти состоялся вечером 1 июля. Из шести вылетевших «ДБ-3ф» до цели дошли только два, остальные повернули назад по причине очередных «неполадок в матчасти». Значительно большими силами (23 бомбардировщика «СБ» и два «ДБ-3ф») были атакованы портовые сооружения Сулины, Тульчи и Констанцы (т.е. командование ВВС флота продолжало решать свои «ведомственные задачи», упорно не желая отвлекаться на бомбардировки нефтепромыслов). 4-й авиакорпус ДБА отправил в рейд на Плоешти 14 самолетов, из которых 4, не доходя до цели, вернулись из-за «отказов матчасти», 5 «не нашли» во тьме ночи Плоешти и отбомбились по Бухаресту.

4 июля, в сильный туман, 9 бомбардировщиков 2 МТАП снова бомбили Констанцу, еще два ДБ-3 были сбиты истребителями противника. После этого нарком ВМФ отдал приказ, запрещающий использование бомбардировщиков днем. ВВС флота окончательно перешли к более безопасной — и практически безрезультативной — неприцельной бомбардировке малыми группами самолетов ночью.

Тут самое время вспомнить о том, что в составе ВВС ЧФ была своя собственная истребительная авиация (три авиаполка и три отдельные эскадрильи), на вооружении которой находилось более 300 самолетов, включая 19 новейших «МиГ-3». А в двухстах километрах от Констанцы находились передовые аэродромы ВВС Южного фронта, на вооружении которого было порядка 600 самолетов-истребителей, включая 189 «мигов». Казалось бы, каждый бомбардировщик в налете на Констанцу или Плоешти можно было прикрыть целой эскадрильей истребителей. Казалось бы.

Неразрешимых технических проблем не было. «Миги» и «чайки» имели дальность полета более 600 км. Дальность полета «ишака» была меньше (440 км), но еще в 1939 году были разработаны, испытаны и запущены в серийное производство подвесные топливные баки, с использованием которых дальность полета «И-16» превысила 600 км. Баки изготовлялись из специального картона, который при попадании пули или осколка не давал заусениц, препятствующих самозатягиванию отверстия в каучуковом протекторе. Последние производственные серии «И-16» в обязательном порядке комплектовались парой подвесных баков.

В решении технических задач советская авиапромышленность зашла так далеко, что уже в августе 1941 года была практически реализована военная технология конца 20-го века: тяжелый самолет-носитель, не входя в зону активной ПВО противника, сбрасывает малоразмерную крылатую ракету. В качестве носителя был использован четырехмоторный гигант ТБ-3, в качестве пилотируемой «крылатой ракеты» — истребитель «И-16». Два «ишака» устанавливались на крыльях ТБ-3, затем, в непосредственной близости от цели отстыковывались от носителя, в отвесном пикировании атаковали цель тяжелой фугасной бомбой, после чего самостоятельно возвращались на базу. Работы по «составному бомбардировщику» были успешно начаты еще до войны. 10 и 13 августа 1941 года три «связки» (ТБ-3 + 2 «И-16») нанесли удар по стратегическому мосту через Дунай у Чернавода (Румыния), при этом было отмечено пять прямых попаданий ФАБ-250 в пролеты моста — для военной авиации начала 40-х годов это «высший пилотаж» во всех смыслах слова.

Возвращаясь к событиям июня — июля 41-го, мы вынуждены констатировать, что ни одной попытки обеспечить истребительное прикрытие бомбардировщиков предпринято не было вплоть до того момента, когда наступление румынских и немецких войск не отбросило Красную Армию за Днестр, и вопрос об использовании аэродромов Бессарабии снялся сам собой. Причины такой неорганизованности никогда не обсуждались в советской историографии (строго говоря, и вопрос-то этот никогда не задавался). В порядке гипотезы — самой простой и очень правдоподобной — можно высказать предположение о том, что неразрешимой оказалась организационная проблема. ВВС Южного фронта — это одно ведомство, а ВВС флота — совсем другое. Для советской, якобы «строго централизованной», государственной машины задача организации совместных действий истребителей одного наркомата и бомбардировщиков — другого, оказалась неразрешимой.

Если в подобной ситуации у экипажей бомбардировочной авиации и оставался какой-то шанс выполнить боевую задачу и при этом уцелеть, то этот шанс был только в массировании сил, в построении плотных боевых порядков больших групп бомбардировщиков, которые могли бы встретить атакующие «Мессершмитты» стеной пулеметного огня. В случае с налетами на объекты Румынии такая задача была вполне решаема, т.к. немцы располагали там всего лишь тремя эскадрильями истребителей, да и эти силы приходилось распределять между Бухарестом, нефтепромыслами Плоешти и черноморскими портами (Констанца, Сулина). Казалось бы, необязательно заканчивать Академию Генштаба для того, чтобы понять эту нехитрую арифметику. Увы, именно в этот момент, 4 июля 1941 года за подписью начальник Генштаба Жукова вышла Директива Ставки ГК (б/н) следующего содержания:

«Ставка приказала:

Страницы

[
1 |
2 |
3 |
4 |
5 |
6 |
7 |
8 |
9 |
10 |
11 |
12 |
13 |
14 |
15 |
16 |
17 |
18 |
19 |
20 |
21 |
22 |
23 |
24 |
25 | 26 |
27 |
28 |
29 |
30 |
31 |
32 |
33 |
34 |
35 |
36 |
37 |
38 |
39 |
40 |
41 |
42 |
43 |
44 |
45 |
46 |
47 ]

предыдущая                     целиком                     следующая