Слушать рассказ цветок хлеба

Аудиоверсии всех рассказов из литературного номера Esquire уже появились в приложении Storytel и доступны всем подписчикам сервиса. Если у вас нет подписки, активируйте бесплатный доступ на 30 дней по этой ссылке.

хотя жила в городской квартире, никто не знал, где она их брала. Но никто и не спрашивал, спрашивали обычно про другое. А лучше бы спросили про чертовы тюльпаны, ненавистные тюльпаны, завтра снова тюльпаны, и послезавтра снова, и я виновата, и это снова моя вина, какой стыд.

Проснулась в шесть, теперь уже не поваляешься до десяти, загрузила в машину восемнадцать ведер, кафельно-белые — для двух цветочных магазинов в туристическом центре города, простые пластиковые черные — для трех обще-продуктовых магазинов с цветочным отделом (с этих обычно лучше начинать, они круглосуточные), одно терракотовое ведерочко для нового хипстерского бутика «Цветы и кофе», его она любила больше всего и пару раз, ввалившись с летнего пылу-жару с ведерком в обнимку и небрежно схваченными скрепкой накладными, трепещущими, как белый веер, подмигивала веселой черной девчонке, протирающей пульсирующий зеркальный бочок кофе-машины, и та отвлекалась на пять драгоценных своих до-сменных минут, чтобы смешать ей «золотой латте» с медом: облагороженная быстрорастворимая куркума, розовые лепестки, нежнейшая пудра прополиса; и сидела за кругло-ажурным чугунным столиком с утренней газетой, представляя себя не собой, а хотя бы и этой жаркой пудрой, молотой пылью корешка златого, на корешке златом сидели царь-царевич, король-королевич, а кто еще сидел, женщинам здесь не место.

Вот было бы место таким женщинам, как она, сидела бы с ноутбуком тут с раннего утра среди растений и, скажем, писала — ну, не стихи, какие стихи, зачем и для кого теперь стихи, есть кому сейчас писать про женщину и ее место. Куда ни глянь — всякая пишет про женщину и место, нет-нет, чужой опыт, стыдно в такое лезть, ее во всем этом нет. Да хотя бы просто копирайтинг какой, рекламные тексты бы писала — вот, тем же цветочным магазинчикам, даже этому самому. Но не подойдешь же, не спросишь, нужен ли им копирайтер. Наверняка уже есть —юная, веселая первокурсница с острыми зубами, похожими на морские раковины, а не это вот непонятное, невыспавшееся, круглосуточное, как далекий магазин в чужом районе. Волна стыда прокатилась жарким шаром по ее телу — похожая на нежелательное сексуальное возбуждение, ускоренный панический ком в горле и опоздание на последний поезд в мерзком сне; она сжала газету, как будто намереваясь прихлопнуть ей муху. На какой-то момент она даже расстроилась, что в кафешке не вьются мухи — хотя, казалось бы, среди кофе и растений почему бы не расплодиться мушкам-спасительницам.

«Снова, — подумала она, сглатывая волну, как ядовитую слюну, — снова оно, мерзость, мерзость, стыд, я тут всему чужая, совершенно ненатуральный для этой кружевной красоты элемент, почему всегда так, почему я просто обслуживающий винтик и никогда не эти легкие красивые первокурсницы в шляпках из газет, какой стыд, какая нелепость, это пять, это точно пять».

Как назло, в уже открывшееся кафе завалилась троица именно таких первокурсниц, уже поджидающих свои летние пиар-практики в таких вот модных заведениях — скрипучие визгливые голоса, летние трикотажные туфли на плоской деревянной подошве, хэштэги и кудри. Устыдившись, она с шелестом расправила кулак с отпечатавшимися на нем баскетбольными футболками вчерашнего матча и бочком направилась к выходу, стараясь не задеть капюшоном флотилию крепеньких мини-суккулентов на оконных полках.

Дальше уже было проще — пара маленьких уличных рыночков, туда развезла остальные ведра. Там сразу наличными платили, совсем немного, она однажды была с подругой (увязалась, обожала эти небольшие рынки в дальних районах, а на метро тащиться побоялась), и та удивилась, почему так немного, так же не сделать хорошего бизнеса, если уж выбрала такой бизнес. И вот что за мерзкий вопрос, как вообще можно задаваться вопросами о том, за сколько ты продаешь такие вещи. Такие тонкие, гадкие вещи тюльпаны, упираются и гнутся, как тугие гусиные горла, стрекотные, стремные, и скользят, и переплетаются, как Инины пальцы в момент разговора с торговцем благовониями: мы все знаем, что он на самом деле продает, и что прикрывают эти благовония. Но и у нее прикрытие. У всех прикрытие, только знают об этом лишь те, кто пытается это прикрытие как-то монетизировать, чтобы — выжить? Ну нет, вряд ли. Что-то другое нужно для того, чтобы выжить.

— Я понимаю, откуда ты их берешь, — говорит продавец благовоний. — Я что, слепой, что ли. И не такое видел. Короче, я беру два ведра по пять, и если ты что-то вякнешь, то будет одно ведро по пять, но только одно.

Ина хочет что-то вякнуть. Но она не находит нужных слов. Потом, уже дома, конечно же, она будет во всех возможных цветочных красках репетировать все, что она могла бы вякнуть. Но как можно назвать репетицией то, что никогда не приведет к премьере, этот жалкий коммуникационный постфактум, эту отрыжку несказанного вовремя.

Вот оно снова, думает Ина, кивая продавцу благовоний, Господи, как это все противно, мерзкая, мерзкая, жалкая курица.

Она же, пока еще не стала курицей, а была бойкий ощипанный цыпленок, вот с такими же ребятами тусила в чужих огородах, подвалах и гаражах, и хохотали, и курили эти вот благовония вместе. Хотя это были, конечно, не благовония. И сейчас она смотрит ему в глаза и пытается сделать вид, что не боится. А он видит ее насквозь.

Ине снова становится стыдно, когда она представляет, что именно он видит. Она, к сожалению, легко представляет себя его глазами. Ина попробовала проглотить этот стыд, как кусок сырого белого хлеба на хлебе: знакомая ей сновидческая конструкция, бесконечный бутерброд стыда из двух соприкосновений хлебов. Стыд не поместился и сдобно забил горло.

Опять, опять, снова, еще один, пять, десять. Не выходит. Ну, пока нормально, если десять. Пока до пятнадцати не добило, можно расслабиться.

Ина садится в машину и едет в магазин ботанического сада. Да, им хватает собственных тюльпанов, тысячи сортов. Но выгоднее брать у Ины. К тому же, у Ины бывают ровно те же сорта, что есть у них в ботаническом. Ина любит сад, поэтому этот визит не особенно мучительный. Как обычно, подписав накладные, она решает прогуляться там часик, почитать книгу — недочитанная (не начатая даже, кому ты врешь) книга с ничего не говорящим ей названием «Метеорит» уже истрепалась в ее сумке. Состарившиеся от постоянного таскания в сумках нечитанные книги — самый мерзкий и самый глубокий стыд Ины. Обычно все происходит так: она долго выбирает красивую лужайку, где можно поваляться на траве с книгой, представляет себя в небрежной викторианской позе с раскрытым томиком, тут же смущается того, что все прохожие будут сразу видеть, что книгу она только начала (это самое страшное), наконец-то находит пятачок под давно облетевшей подгнивающей вишней, засекает заветный час красоты и покоя, вынимает книгу, около сорока минут тупит в ленту фейсбука, отвечает на сообщения подруг, залипает в тиндере еще на двадцать минут, потом лезет в рабочую почту и еще двадцать пять минут решает какой-то вопрос с неправильно прописанным инвойсом, дебилы, это старый инвойс, надо было по новому все сверять.

Потом ей становится ужасно гадко и стыдно. Она кладет истрепанную ожиданием книгу в бездонный оттянутый (вероятно, этой же книгой) карман кардигана, идет к выходу из сада. На лужайках то там, то сям виднеются идеальные инстаграм-силуэты девчонок в винтажных песочных шортах, валяющихся на радужных одеялках с томиками Айлин Майлз.

У Ины всегда так: ничего не получается, все выходит нелепо и некрасиво, и она себя за это ненавидит. Снова, снова, вот оно, получай, думает она. Уже на двадцать. Прекрати, прекрати это, дурацкая корова. У нее потеют подмышки: надо скинуть кардиган, но она стесняется своих мясных бледных предплечий. Татуировку, может, сделать. Господи, она никогда не осмелится на татуировку. По ее ребрам прокатилась ледяная капелька пота. Двадцать два, двадцать три. Тут важно остановиться.

Ее все равно накажут, ее обязательно накажут, все равно будет наказание, даже если остановится.

Когда она приезжает домой, наказание уже готово: вся квартира забита тюльпанами. Как она и ожидала, снова где-то на двадцать ведер. Может, даже больше.

Каждый день Ина старается их уменьшить.

«Я старалась, — говорит Ина себе. — Я старалась их уменьшить».

Или хотя бы оставить на прежнем уровне — не больше двадцатки.

Потому что самое страшное наказание — торговать оставшимися тюльпанами около метро. Но, конечно, это она уже сама себя наказывает. Она знает, за что.

— Давай мы тебе просто денег дадим, — говорят ей друзья, когда она вместо того, чтобы идти с ними в бар, предпочитает сидеть у метро ровно в том же районе, где бар, со своими чертовыми тюльпанами. — Или это у тебя миссия? Ты пишешь репортаж в Нью-Йоркер, да? Будни цветочницы?

Пару раз они приносили ей коктейли, завернутые в липкие газетные кулечки, околачивались рядом, гоготали, как тупые водоплавающие птицы, и мешали торговле. После такого оставшиеся цветы приходилось всем дружно запихивать в мусорные баки: друзья ненавидели тюльпаны и уже не хотели забирать их домой, перегорели, разонравилось.

Ина ссорится с теми друзьями, которые считают, что у нее недостаточно творческая работа.

— Бросай свои тюльпаны, — однажды за ужином говорит ей Хосе. — Ну ты же такая была творческая, талантливая. Так писала! Была лучше всех! Я тогда так тобой восхищался, даже подойти боялся. Все просил пацанов: с кем она тусуется, можете меня туда позвать на вечеринку? А тут они тебя просто сожрали, эти цветы. Ты вечно в телефоне, даже сейчас — ну, посмотри, кому ты отвечаешь? Опять какая-то поставка слетает? Не те инвойсы снова?

— Заткнись! — вдруг орет Ина, швыряя телефон в сумку. Она знает: дома ее ждет уже четыре лишних ведра.

После этих лишних ведер она больше не видится с Хосе. В целом, она решает не видеться со всеми, после кого возникает больше пяти лишних ведер. Да, после Хосе было только четыре, но до этого была пара жутких ситуаций, она не хотела даже вспоминать.

— Ты должна из этого вырваться, — однажды, накидавшись апероль-шпритцами, советует ее однокурсница Анна. — Мы все равнялись на тебя, если честно. Торговля — это такая штука, что ох. То есть нет, я не хочу сказать, что это позор; это благородно, и круто, что ты выбрала именно тюльпаны. У тебя же бабушка была откуда-то из Голландии, да?

— Прабабушка, — говорит Ина. — И из Швеции.

— Да одно и то же, — пожимает плечами однокурсница. — Это эстетично, классно, но ты же сама говоришь, что последнее время в депрессии. Ну признай — это не твое, это тебя убивает. Это нормально! У многих моих друзей такое было: о, хочу открыть свой бизнес, продавать цветы. Ну, не цветы, что угодно. Свое дельце, ни от кого не зависеть, стать свободным! Потом открывает бизнес — и через полгода человека уже, считай, нет, он круглосуточно отдает этой своей свободе все силы. От него одна душа остается — тихая, бессловесная. А тела и личности уже нет.

У Анны всегда до хера примеров каких-то друзей, о которых Ина ничего не знает. Интересно, почему? Наверное, Анна не хочет знакомить Ину с другими друзьями. А может, Ина для нее тоже такой друг, которого можно приводить в пример тем неудавшимся измотанным бизнесменам. Да-да, у меня есть подруга, бывшая однокурсница, которую достало работать на других, и она открыла маленький бизнес по торговле цветами. Но в итоге у нее не осталось времени на себя, а ведь она мечтала поступить в магистратуру! Возможно, Анна специально не знакомила своих друзей — чтобы ей было о чем с ними говорить. В ее собственной жизни ничего интересного или познавательного не происходило. Касательная эмпатия, обычная городская стратегия.

Ина тем не менее действительно хотела бы поступить в магистратуру. Или пойти на курсы сценарного мастерства. Ина видела, что у Дэвида Линча есть такой курс, наверное, у всех режиссеров сейчас есть. Одно время Линч был ей спасением: она говорила всем, что тюльпанный бизнес — специально, чтобы накопить денег на учебу, и сама в это в итоге поверила. Это работало где-то неделю, причем работало так хорошо, что тюльпаны почти реально закончились, и вот однажды Ина проснулась практически готовая приступить к заявке после обычного утреннего развоза (две недели до дедлайна), а тюльпанов осталось только два ведра — а у нее договор!

— Сраный стыд! — схватилась она за голову и побежала в ванную рыдать. Подвела людей!

Когда она вышла из ванной, в доме уже было тюльпанов на всех. Все-таки не подвела. Но что-то ей не стало легче. Никогда не может быть легче тому, кого наказали. Просто иногда наказание — это не так страшно и стыдно, как срыв обязательств, а Ина хотела бы уважать себя хотя бы за обязательность, это была ее единственная зацепка.

Ина отлично помнила, как все началось. Однажды она отправила заявку на какой-то арт-конкурс грантов на издание книги. Через пять месяцев ей пришел явно типовой, но эмоциональный ответ — всем очень понравилось, и ей предложили написать книжку. Это был экологический грант на маленькие интердисциплинарные книжки-исследования, Ина предложила сборник эссе, объединенных одной темой — торговлей срезанными цветами, специально выращиваемыми, скажем так, на убой, — и функционированием этих же цветов в естественных природных условиях и пространствах персональной памяти: горные массивы, океанические дюны, неприметный лужок из детства, какая-то жуткая поляна с мартовскими подснежниками то ли из старого дрянного фильма, то ли из не менее дрянного сна, которые показывают только самым испорченным детям. Тогда Ина встречалась с художником, и он ее на это дело вдохновил, тем более, что он тоже на все это подавался и помог ей с заявкой. И вот теперь такое — а ведь с художником они давно расстались!

Постоянно тянула, обещала себе каждый день, что пойдет в библиотеку и начнет ресерч, накидает план, возьмется за синопсис. Но как-то не доходили руки — видимо, привычная ее боязнь даже не неудачи, а скорей неидеальности, которая проявлялась, как матовая серебряная пленка, на всем, к чему она прикасалась — будто бы ее, Ины, сверхспособностью было именно что нарушение идеальности, и чтобы быть полезной и применимой, Ине всю жизнь было необходимо отыскивать в природе и искусстве идеальное и, изнемогая от брезгливости и стыда, прикасаться к нему снова и снова. Но там, где можно не создавать вовсе, не будет и прикосновения. Ина оттягивала чертову библиотеку или даже хотя бы просто какой-нибудь ответ организаторам проекта с такой густой, сметанной тоской, вязко перемешивающейся внутри нее, как в костяной бетономешалке, что от тревоги перестала спать.

Однажды вечером, намеренно не проверив электронную почту (было понятно, что за письма в ней будут), Ина почувствовала, как на нее накатила тяжелая, глубокая волна стыда, поднимающаяся позорным жаром откуда-то из паха и давящим, плоским раскаленным поездом катящая вверх, к шее, развернувшейся в кожаный капюшон. Это было бессмысленно и невыносимо, но длилось не дольше пяти секунд.

Когда Ина отдышалась, она заметила на полу белый тюльпанчик — и поставила его в вазу. Тюльпанчик ее не удивил, потому что если бы он ее удивил, она бы уже не могла дальше жить, и закончилась бы ее жизнь. А Ина все-таки хотела жить.

Позже, когда она все же попыталась логически проанализировать произошедшее и с отчаянием разоблаченного магазинного воришки мысленно повернулась к ненаписанной книжке, будто к взявшему ее на прицел полицейскому, тюльпанов вышло целое ведро.

Поначалу это ее даже веселило — по всему дому цветы расставлены, тоже мне наказание! — но спустя неделю она немного испугалась: не думать о книге она не могла, но и написать ее она тоже не могла. Тюльпанов становилось все больше, веселья и весеннего восторга они излучали все меньше. Тогда она набралась смелости и написала письмо тем, кто предложил ей грант, — объяснила, что сейчас тяжело болеет и не в состоянии работать, и приписала, что можно отдать ее грант кому-нибудь еще, например, замечательному художнику С.Б., который тоже отправил классную заявку.

Великодушие Ины ее спасло — тюльпанов не было два дня, ее не за что было наказывать. Потом пришел ответ — С.Б. был в списке ожидания с действительно неплохим проектом, и грант отдали ему, а Ине пожелали скорейшего выздоровления и обязательно податься с этим же проектом в следующий раз, хотя жюри, кстати, будет другое, поэтому мы ничего не гарантируем.

«Это потому что я женщина, — мрачно подумала Ина про С.Б., больше не чувствуя себя великодушной. — Его проект был лучше. Вот как они сразу обрадовались. А меня выбрали, потому что там квота на меньшинства: женщины, азиаты, это вот все. Может, они даже описание проекта не читали».

Тем не менее Ина чувствовала себя отлично. Она залезла в ванну и почувствовала, что ее виски уже не давит кожаный обруч позора. Тюльпаны больше не придут, поняла она. Урок усвоен.

А потом ей вдруг начал звонить С.Б., и звонил, и звонил, и она не брала трубку, и сколько было гудков, столько и появилось тюльпанов.

И все.

Ина, конечно, пробовала слезть. Однажды она, например, действительно решила поступить на дешевые сценарные курсы (у нее уже были отложены деньги) и смогла снизить количество тюльпанов до пяти ведер. Обнаружив эти ведра, она решительно позвонила всем, кто зависел от ее поставок, и твердым голосом сказала, что заболела и не может доставить цветы. Но стало ужасно, по-детски стыдно за такую уродливую школьную ложь, стыд, разоблачение, наказание, позор, и пришлось уже скоро перезвонить всем, внезапно выздороветь и развезти тюльпаны. Наверное, они решили, что Ина алкоголик. Интересно, — вдруг подумала Ина, — если бы я была алкоголиком, как бы это повлияло на тюльпаны, что у них там со стыдом, истинный ли это стыд или подмена стыда и, следовательно, алкоголикам везет, у них просто пара необязательных букетиков каждый день, и они их застенчиво продают с синими лицами у метро, Ина знает.

Еще она слезала так — однажды намеренно разорвала со всеми контракты, а цветы, которых наутро оказался буквально легион, в два захода отвезла на кладбище и выставила там вместе с ведрами, как будто какой-то массовый чужой национальный праздник мертвых, и живые при виде мертвых вдруг забыли, зачем пришли — оставили цветы и разбежались. Но было так стыдно за этот поступок, и перед клиентами тоже было неловко — в общем, тюльпаны снова начинали накапливаться, и пришлось искать уже других клиентов, покупать другие ведра и снова заключать договоры, и привет: меньше двадцати в день, считай, нарушила обязательство, а нарушать обязательства Ина не должна, потому что это единственное, что она в себе еще более-менее уважает.

Ей было немного легче в те периоды, когда договоров, накладных и заказов не было — следовательно, не было и обязательств. В самый первый беззаказовый свой период Ина после работы (тогда она еще работала в небольшой аккаунт-компании почасовым фрилансером) подолгу сидела у метро с охапками цветов — тренировалась преодолевать стеснение и неловкость, рассчитывая, что это способ избежать наказания. Но все равно ей было так стыдно за то, что она, как бабка-алкаш, сидит у метро, что дома все стало ломиться тюльпановыми полями, там натурально была маленькая Голландия — не хватало только десятка пряничных мини-мельниц, присобаченных к потолку как самой незахламленной части пространства. Впрочем, и оттуда что-то начало проклевываться. Ина поняла, что испытание уличной торговлей она не выдержит никогда, и вывозила цветы ночью на машине тайком на свалку, стыдилась этого, возвращаясь, находила новые тюльпаны, находила новые оправдания клиентам, почему отчеты не подготовлены. А как их подготовишь, когда всякий раз, когда садилась за отчет, неизменно думала: какой стыд, вот сказала же, что завтра все будет, но завтра не будет никогда — и чувствовала, как ее хлещут по коленям тяжелые, почти свинцовые лианистые стебли, моментально заполнившие все место под столом.

А потом начались те протесты, и было совсем ужасно: Ина поддерживала протестующих, но выходить в эту веселую толпу, как назло, карнавальной пестрой лентой кружащую по ее району, оправданно боялась. У нее была какая-то кривая эмигрантская виза художника, которым она по сути не являлась, и было дико страшно, что упекут в полицию, начнут проверять, и гудбай Америка о. Все, что она могла, это, обливаясь потом от стыда, раздавать протестующим охапки цветов. Однажды она выбежала в магазин за сметаной ровно за пятнадцать минут до комендантского часа (его нарушать она тоже боялась, а ситуация была критическая — сделала салат, а сметаны нет), а когда вернулась, возле ее дома уже была толпа с мегафонами и велосипедными гонцами. Подслеповато щурясь в бело-синих огнях полицейских сигнальных сирен, Ина стояла на обочине с банкой белой позорной сметаны и ненавидела себя и свою мелкую, мерзкую трусость такой жирной земляной ненавистью, что хотелось обмазать сметаной голову и стоять так, пока все репортажные фотографы города не отщелкают все свои пленки. А потом объявить себя новой Мариной Абрамович и таки поступить в ту арт-школу. Мечты, мечты. В реальности Ина простояла со своей чертовой сметаной на обочине с полчаса, пока не проехали последние полицейские машины, и на подгибающихся ногах (она знала, что будет ждать ее дома) поднялась в свою квартиру. Салат она съела с оливковым маслом. К сметане прикасаться было стыдно, словно она впитала в себя энергию протеста и стала арт-объектом, принадлежащим кому-то более талантливому, смелому и сообразительному, чем Ина. А чужое брать нельзя, тем более — чужие арт-объекты. Место такой штуке в холодильнике, пока не объявится хозяин. В Ине этого хозяина точно не было и вряд ли будет.

Со временем она бросила фриланс и тогда уже, наловчившись держать тюльпаны в относительном хрустящем здравии при помощи какой-то цветочной еды, поставляемой в магазин «Домашнее депо» в праздничных оранжевых пакетах, развезла сэмпловые букетики в ряд цветочных магазинов города. Если вокруг тебя разрастается катастрофа, существующая в режиме бесконечного накопления, нет способа избавиться от нее иначе чем через призрачную механику капитализма. В прошлом левая радикальная журналистка, теперь Ина обслуживала капитализм, но хотя бы не таким опосредованно-мерзким образом, как через финансовые отчеты и таблицы; по крайней мере, она не чувствовала отчуждения от производимого ею продукта. Более того, этим продуктом была она сама. Отчуждение скорей возникало по мере избавления от нарастающего продукта — но облегчения оно не приносило, потому что «ее самой» было слишком много, следовательно, вся эта «она сама» перестала иметь значение, оказавшись неисчерпаемым и поэтому не важным источником.

Друзья со временем привыкли к тому, что Ина продает тюльпаны, и никто даже не поинтересовался, откуда она их берет. Иногда подшучивали в компаниях — о, у нас тут есть прекрасная цветочница. Да ладно, ты правда торгуешь цветами? Да, улыбается Ина, знаете это новое местечко «Кофе и растения»? Правда, знаете? Если ей удавалось достаточно долго имитировать гордость, эта фальшивая гордость прирастала к ней, как маска, и тюльпанов становилось меньше на два-три ведра. Это вдохновляло Ину — но потом начинало беспокоить: еще чуть больше гордости, понимала она, и мне придется думать, где взять еще цветов, иначе они разорвут контракты, и нечем будет платить за квартиру.

На это все она жаловалась только ближайшей подруге.

— Я хочу завязать, — признавалась она. — Но клиенты, понимаешь, ждут. Надо это как-то постепенно делать. Постепенно снижать количество поставок. А чем я буду заниматься потом? Денег у меня нет. Накопила, может, на месяц. Но что я буду этот месяц делать?

Тут она осеклась, потому что хотела сказать «что я буду делать с цветами».

— Ты должна понять, чего ты хочешь, — сказала подруга, которая явно стащила эту фразу у собственного терапевта. — Ты должна слушать себя. Найти в себе тот голос, который принадлежит именно тебе, — и выделить его из этого хора.

Как Ина ненавидела всю эту эзотерическую чушь, кто бы знал. Она прислушалась к себе тем не менее. Ненависть шла по ее телу таким же чугунным поездом, как и стыд, ровно вниз и, между прочим, отлично давила встречную мягкую пока что мурену самоуничижения.

«Надо не бросать эту подругу, — поняла Ина, вообще-то с легкостью бросающая какую угодно подругу. — Все, что вызывает ненависть, может помочь мне завязать».

Лето было жарким и душным, как обычно. Ина сидела за уличным столиком «Кофе и растений» и думала о том, как бы соскочить. Однажды у нее сгорели уши: вспышки на Солнце, цикл небывалой активности светила. Иногда ей звонили родители и ненавязчиво, будто бы не осуждая, с подчеркнутым отсутствием любопытства, интересовались: как дела, какие планы, все еще торгуешь цветами, откуда это у тебя, мы же никогда таким не увлекались.

Ина не могла признаться, откуда это у нее. Возможно, признаваться имело смысл посторонним людям — но не вовлеченным во всю эту дрянь, как, скажем, продавец благовоний.

Специально для этого она по-быстрому договорилась на свидание с первым попавшимся парнем из тиндера: если хочешь посоветоваться с незнакомцем, самое главное — не выбирать подходящего, а советоваться с первым попавшимся. Насчет остального Ина могла не переживать — обычно до второго свидания у нее не доходило.

После всех этих обычных разговоров: кто чем занимается, кто откуда приехал, Ина вдруг спросила:

— Что бы ты делал, если бы у тебя был доступ к постоянно обновляемому неисчерпаемому ресурсу продукта, на который всегда есть спрос и который ты можешь продавать?

— Ха! Жил бы без проблем, — ответил Брайан, музыкант, 29. — Наконец-то занимался бы только музыкой. У меня никогда нет на собственную музыку ни времени, ни денег. А я хочу записать альбом.

Ина отчего-то разозлилась:

— Ни хера бы ты не записал! Ты бы постоянно обслуживал этот ресурс. Все силы бы на него уходили. Ты и забыл бы, что когда-то был музыкантом.

— Но это же классно, когда есть работа и ты сам себе хозяин, — сказал Брайан. — У тебя такая ситуация? Свой бизнес? Это же отлично.

— Ничего не отлично, — сказала Ина. — Свой бизнес — это постоянное обслуживание этого бизнеса и полное отсутствие жизни. С шести утра до шести вечера пашешь — да, на себя. Но только вот себя в этом ты уже не видишь.

— Так ты найми кого-нибудь, — сказал Брайан. — У тебя выгорание. Так всегда бывает, когда бизнес развивается. Одна, одна, а потом хоп — пи***. Найми человека и дело с концом.

— Хочешь, я тебя найму? — рассердилась Ина.

— Конечно, — сказал Брайан. — Это же классно, работа. Сколько платишь?

— Треть выручки, — автоматически сказала Ина. — Начало в шесть утра. Пиши адрес.

На следующее утро Брайан приехал за тюльпанами, хотя, конечно, тогда он еще еще не знал, что за тюльпанами.

— Откуда они у тебя? — спросил он, восторженно оглядывая Инину квартиру.

— Дурацкая история, — практически не задумываясь, ответила Ина. — В меня был влюблен миллионер, когда мне было около двадцати. Я у него интервью брала для анти-капиталистической газеты, причем задавала такие яростные вопросы, прямо растерзала его, как волчица. А он так влюбился, что стал мне присылать каждый день гигантскую корзину тюльпанов. А потом умер. Потому что он совсем старенький был. Но в завещании у него было написано, что я каждый день должна получать свою корзину тюльпанов. Ну и вот.

— Я про это что-то читал, — сказал Брайан. — Ты не выдумала?

— Ну если и выдумала, — пожала плечами Ина, — ты можешь предложить еще какие-то объяснения? Давай, попробуй.

Вдруг она поняла, что абсолютно не помнила, как Брайан выглядит. Видимо, ей это было абсолютно безразлично. Настолько, что если бы за цветами заехал какой-нибудь другой человек, она не заметила бы разницы.

Брайан каждый день приезжал и забирал тюльпаны. Он быстро наловчился развозить их по нужным адресам, однажды даже привез Ине ее любимый «золотой латте» с куркумой, когда она обмолвилась о том, как вкусно его делают в «Кофе и растениях». Все эти дни Ина лежала на диване, белая, как рыба и Солнце, и ничего не хотела. Пару раз она спускалась в магазин за селедкой и редисом. Каждый вечер Брайан приносил ей деньги. Ина не пересчитывала их: она доверяла ему полностью. Безразличие — сестра доверия.

Она больше не думала ни о тюльпанах, ни о стыде, ни о себе: целую неделю просто лежала, листала какие-то книжки, наугад взятые с полок, даже прочитала половину «Метеорита» (какая-то сложная история про квир-художников из Сан-Франциско, озадачившая ее тем, что где-то до семнадцатой главы она была уверена, что автор — мужчина, а потом, когда автор процитировал письмо своего брата их общей матери, упомянувшего его, автора, как свою «любимую сестренку», Ина поняла, что книгу написала женщина и похолодела от ужаса: теперь нужно заново начать ее читать, но уже как женскую книгу, какой кошмар!), втянулась в какой-то аниме-сериал, грызла яблоки и прислушивалась к себе и своим желаниям. Свои желания у нее были отличные: Ина не хотела ничего вообще. «Ну и за***», — поняла Ина.

Кажется, ей просто нужен был отпуск.

После «Метеорита» она прочитала книгу какой-то молодой черной писательницы про расизм в школах (ее все-таки продолжала беспокоить та история с протестами), потом дочитала дневники Джона Кейджа, которые оставил у нее бойфренд-художник С.Б., даже снова села читать Достоевского, но забила. Опять не дочитала «Дар» Набокова. Ну и хер с ним.

Ина чувствовала белое пустое отупение — она плыла по этим водам безразличия даже не как рыба, а как мечехвост: страшная бронированная штука, которая тем не менее плавает на спинке кверху нежным животом, внутри которого медленно проталкивается по венам тяжелая синяя кровь.

Через неделю отпуска все тюльпаны закончились, и больше не было ни одного, все.

— У меня больше нет, — сказала она удивленному Брайану.

— Ребята ждут, — развел руками он.

— Ой, ну сам реши как-нибудь эту проблему, — сказала она.

— Это самая странная работа, которая когда-либо у меня была, — сказал Брайан, позвонив ей на следующий же день и выяснив, что тюльпанов больше нет и, наверное, не будет. — У тебя депрессия? Суицидальные мысли? Давай я тебе верну деньги, которые заработал. Мне неловко, там огромные деньги.

Когда он назвал сумму, Ина удивилась.

— Ну я просто знал, куда их везти, — объяснил Брайан. — Деньги очень нужны на альбом. Теперь запишу. Да я тебе даже если половину отдам, мне на альбом хватит. Давай я приеду привезу? И съездим с тобой куда-нибудь. На океан, например. Там по вечерам фейерверки.

Мы могли бы быть отличной командой, подумала Ина. Вместо этого она сказала:

— Нет, я не хочу никуда.

И положила трубку.

На следующий день посреди квартиры оказалась целая гора ледяных тюльпанов. Пришлось звонить Брайану, пока они не растворились в полуденном зное.

Убегая, он сказал:

— Давай все-таки поедем куда-нибудь. Не хочешь на пляж или не хочешь вечером — предлагай, что тебе нравится. Я клянусь, все хорошо пройдет.

Ина согласилась на пляж. Действительно, все было хорошо, и Брайан на нее как-то по-особому смотрел: Ина пыталась представить себя его глазами, но у нее не выходило, и эта неудача воображения рождала в ней особого рода приятное безразличие.

— Я боюсь, что тюльпанов больше не будет, — словно уловив возможные последствия этого безразличия, сказал Брайан. — И у меня не будет повода к тебе приезжать.

— Будут, — пророчески сказала Ина. — Если не будет тюльпанов и у тебя не будет повода ко мне приезжать, тюльпаны точно будут. Замкнутый круг.

Она уже просекла, как это работает.

Но работало это все-таки немножечко не так: после того как они поцеловались, тюльпанов не было. Это удивило Ину, потому что в прежние времена поцелуи вызывали такой потоп тюльпанов, что Ина уже с год ни с кем не целовалась. Да и в этот раз она пошла на такой шаг только потому, что поняла: Брайан вывезет все тюльпаны, которые спровоцирует их сближение, и она сможет, наверное, снова немножко отдохнуть.

Но дома не было ни цветочка. Можно было даже наконец-то убраться в квартире и расчехлить купленный три месяца назад пылесос, который так и стоял в запечатанной коробке и использовался вместо туалетного столика.

Утром позвонил Брайан.

— Что, закончились деньги у твоего мертвого миллионера? — спросил он.

— Откуда знаешь? — строго спросила Ина.

— А у тебя голос такой — свободный, что ли. Видно, как эти цветы тебя достали уже.

— Угу, — сказала Ина. — Достали, суки.

— Я не миллионер, — сказал Брайан. — Я бедный музыкант. Это ужасно пошло звучит, я знаю. Но я имею право так говорить, я вполне профессионал, хоть тебе это и не интересно, конечно, на тебя миллионеры западают, а тут какой-то кларнетист сраный.

— Ну хорошо, пригласи меня на концерт, — смилостивилась Ина.

Когда Брайан первый раз остался у нее на ночь, Ина поначалу ужаснулась: зачем она на это пошла? Она точно знала, что произойдет: она снова будет думать про свое тело, рассматривая его своими безжалостными мысленными приборами жестокого ночного видения с потолка, как распятую бледную бабочку-сметанницу, усыпанную коричневыми родинками, словно пыльцой. Он будет видеть это тело, сжимать его пальцами, она будет думать о том, что именно он видит, а чего пока еще не видит, но увидит уже утром, но утром ему будет не до рассматривания Ины, потому что они проснутся все заваленные тюльпанами, как в похоронном зале. Такое уже было с Хосе. Пришлось как-то убедить его, что он напился до такой степени, что когда утром приехали грузчики, разбудить его не было никакой возможности. Хосе тогда недоверчиво спросил, какого хера грузчики прямо домой приехали, но Ина, у которой был дар убедительно врать, не задумываясь (и за это ее всегда наказывали, конечно же), подняв брови, сказала: так это потому, что склад сгорел вчера, а цветы надо было куда-то деть, разовая история, форс-мажор, я же тебе в баре вчера говорила, что у нас на цветочном складе пожар.

Но в этот раз когда Ина проснулась, вокруг не оказалось ни единого тюльпана.

Ина попыталась вспомнить ту волну, которая всякий раз затапливала ее целиком и переворачивала бронированной спиной кверху. На секунду ей показалось, что можно вызывать физиологически, воскресив ее из памяти — так рука, например, может притвориться, что сжимает фантомную гантель. Ина напряглась, пальцы ее задрожали, но лишь покатался в самом подвале тела какой-то теплый стеклянный шарик туда-сюда и беззвучно застыл.

Ина поднялась и тихо пошла на кухню. В белом винном бокале, накренившись под каким-то немыслимым углом, как дирижерская палочка, стоял синий ирис. Это Брайан принес вечером. ≠