Сказки пушкина на украинском языке

Некоторые спрашивают, ну зачем людям нужны все эти мелкие языки, на которых между собой говорят предки или дальние родственники в забытой богом глуши. Да даже и в соседней квартире. Учить, дескать, надо мировые языки, у которых миллионы носителей. В этом есть своя логика, конечно. Но человек иной раз ходит на прогулку на своих ногах – с кем-то, специально выбранным и выбравшим тебя для такой прогулки. И такая прогулка это тебе не поездка на поезде с незнакомыми попутчиками с вашим всеобщим языком. Тут нужен не мировой, а внутренний язык.

Но это – так, преамбула. Времени мало, и надо перейти к главному. А главное состоит в том, что у многих народов, в том числе и у тех, чьи языки стали мировыми, среди массы претензий к евреям есть и вот какая: евреи слишком хорошо осваивают эти их мировые языки. Некоторых это прямо безумно раздражает. Например, далеко не всем в России нравится, что главным авторитетом в русской грамматике для простого человека стал Дитмар Эльяшевич Розенталь, такие же претензии предъявляли немецким ученым и писателям еврейского происхождения в Германии в первой половине двадцатого века. Зачем они становятся русскоязычными или немецкоязычными? Жили бы со своим языком и не лезли в чужой мир. Но евреи не унимаются и пишут, и говорят на совершенно чужих им языках и даже получают за это Нобелевские премии по литературе. В 1966 сразу два таких писателя получили Нобелевскую премию по литературе за, как сказали бы в тогдашнем СССР, «еврейскую тему» – Нелли Закс и Шмуэль Агнон. Закс писала по-немецки, Агнон же – на иврите, хотя в юности писал и на идише – чудном и чудном германо-славяно-еврейском языке. Идиш возник в Х веке в Центральной и Восточной Европе, а несколько столетий спустя, после захвата Польши Российской империей, распространился и укрепился как общий светский язык евреев в так называемой черте оседлости. Когда Советский Союз в 1940 году захватил Бессарабию и Буковину, где идиш тоже был живым языком, на нем говорили сотни тысяч людей. Но вот к 1944 году большей части говоривших на языке идиш людей уже не было на свете: их истребили нацисты.

Конечно, истребили не всех. Но у тех, кто остался и выжил в Восточной Европе и в Советском Союзе, в повестке дня стояло изучение совсем других языков – английского для мечтающих уехать в Америку, иврита для мечтающих уехать в Израиль. Тем временем, жизнь продолжалась, и те, кого долго не выпускали ни на Ближний Восток, ни за Атлантический океан, жили своей счастливой жизнью там, где их застал послевоенный мир. Но идиш, язык, на котором до войны печатались газеты и книги, а в театрах ставили пьесы, стал языком тихого семейного разговора на кухне или при детях, чтобы дети не поняли, о чем говорят старшие.

Дети же росли, выросли и разлетелись далеко от родного гнезда. А два мальчика, о которых я все никак не могу рассказать, два мальчика, Боря и Толик, выросли в советских Черновцах. Точнее, в Черновицах, как называли этот город те, кто помнил его австрийское прошлое, или настоящие черновицеры, первым родным языком которых был немецкий. Те, чей первый родной язык был идиш, приехали в Черновцы уже после войны – кто из Бессарабии через казахстанскую ссылку, кто еще откуда, а их славные потомки и мои герои, Боря и Толик, в 1980 году эмигрировали из Черновиц в Соединенные Штаты Америки, где благополучно перешли на свой новый американский английский язык. Правда, не совсем. Там у себя, в Америке, они изучали русскую литературу, коварно углубляли и расширяли свои познания в первом своем родном – русском – языке и стали даже профессорами американских университетов. Диссертации они защитили о смешном, иронии, анекдоте и юморе, или в области, которая доступна только говорящим на родном языке. А русский язык, как у большинства черновицких евреев второй половины ХХ века, был у них родным. Нет, конечно, были и такие, для кого родным стал и украинский. Кстати говоря, такие и в Америке живут – с тремя уже родными языками – русским, украинским и английским. Но вы спросите, а причем тут идиш?

Так вот об идише. Прошло сорок лет. И тут Боря и Толик поняли, чему их учили в советской школе. Но поняли это на новом философском уровне. Нынешнее поколение уже не помнит, а советские школьники, студенты и взрослые люди знали, что мы движемся к бесклассовому обществу коммунизма. А в СССР классы еще оставались. Два класса заняты настоящим достойным производительным трудом. Это – рабочие и крестьяне. Но есть между ними небольшая прослойка занятых трудом умственным. Это советская трудовая интеллигенция. В советской социальной теории были еще кое-какие мелочи, потому что ведь кто-то же должен был руководить этим сэндвичем, и это был авангард рабочего класса – коммунистическая партия, потом была тайная полиция, которая должна была следить за прослойкой, не давать спиваться рабочему классу и предохранять от проявления частнособственнических настроений колхозное крестьянство. Но это всё были служебные мелочи. Главное все знали назубок: есть два класса – рабочий и колхозное крестьянство, а есть прослойка – интеллигенция. Что делать с этим интеллектуальным богатством в Америке? Как использовать это болтающееся в голове бессмысленное и, положа руку на сердце, скажем – вполне антинаучное знание?

Боря и Толик сумели сделать это. Совершить одновременно диалектический скачок и феноменологическую редукцию. Они поняли, как и благодаря чему жизнь на два полушария подарила им два мировых языка. Один из них – русский – оказался колхозным крестьянством, а другой – американский – настоящим рабочим классом. Русский приносит урожай или качает нефть, американский же – как хорошая обрабатывающая промышленность – позволяет производить отличный продукт: учить молодежь уму-разуму, заворачивать в правильную упаковку новое знание, писать книги то на одном, то на другом. Но вы ведь уже спрашиваете, а где же трудовая интеллигенция? Где эта прослойка, которая организует сложные эмоционально-интеллектуальные отношения крестьянского русского с рабочим американским?

По прошествии полувека Боря и Толик осознали, что есть у них еще один родной им язык, пониманием которого они наделены с раннего детства, хотя сами говорить на этом языке и раньше не могли и сейчас не могут. Я сказал «пониманием»? Пожалуй, я ошибся. Книга Бориса Брикера и Анатолия Вишевского называется «Мы не говорим на идиш». Она вышла на русском языке в украинском издательстве Meridian Czernowitz в уходящем 2021 году. Она – воспоминание о мире, в котором на живом идише говорили и думали еще живые люди. Но книга и о другом: этот язык внушил Боре и Толику, как вынести существование в обоих своих мировых языках. Как увертываться от ударов иногда свинцовой серьезности или смягчать те, от которых невозможно увернуться. Сорок лет спустя Брикер и Вишевский вернулись в Черновцы и реконструировали свой черновицкий мир 1960-1970-х годов сквозь призму языка идиш.

Для американцев в конце 1960-х похожую книгу «The Joys of Yiddish» написал Лео Ростен. Но книга Брикера и Вишевского куда важнее и значительнее для тех, кому этот язык обеспечивает то, что называется emotional intelligence, ироническую дистанцию, которая сохраняет тепло, не обжигая, колет, не протыкая, но заставляет каждый день вспоминать прошлое – свое и своей семьи. И понимать историю. Наша история, конечно, азохн вэй, но ведь и ее надо понимать. Вот и гадайте, как это получается: Боря и Толик не говорят на идише, не читают на нем, две-три сотни слов не в счет. И все-таки этот идиш, эта тонкая трудовая прослойка между рабочими и крестьянами помогает им выжить между, извините уж за анатомическое сравнение, обоими полушариями. Неизвестный родной язык на все времена.