Сказки на старославянском языке

Аскалепова Светлана Николаевна

МБОУ «Школа №8 имени Рашутина»

Старославянский язык

Размышления о книге профессора М.Л. Ремневой «Старославянский язык» и смежных вопросах

Книга профессора Марины Леонтьевны Ремневой «Старославянский язык» написана как учебное пособие для будущих филологов, историков, священнослужителей, богословов, но назначение ее значительно шире. Она предназначена для всех, кто готов приложить усилия для освоения культуры языка. В основе книги проф. М.Л. Ремневой лежит понимание старославянского языка как «единого творческого акта» Первоучителей, а задачу книги автор видит в научной реконструкции созданного святыми Кириллом и Мефодием и их учениками старославянского языка. Процитируем формулировку концепции автора:

«Старославянский язык — язык древнейших переводов греческих богослужебных книг на славянский язык. Эти переводы были осуществлены во второй половине IX века. Однако самые ранние рукописи, в которых оказались зафиксированными тексты на старославянском языке, датируются лишь X в., причем основная масса текстов принадлежит XI в.

Не сохранились переводы самих Первоучителей — Константина и Мефодия, не сохранились переводы и тексты, писанные их ближайшими по времени учениками. Списки (копии) ранних славянских переводов, переписанные в X—XI вв., в определенной мере отражают уже черты, свойственные речи переписчиков. И поскольку нет памятников, отражающих классический старославянский, — реально опираясь на данные поздних старославянских, древнерусских и других памятников, на данные родственных языков, мы реконструируем исходный старославянский язык, который был создан Первоучителями. Именно этот реконструированный язык описан в учебниках»[i].

Остановим цитату и обратим внимание на принципиально важные положения автора.

1. Старославянский язык представляет собой продукт сознательного творчества, если угодно, целенаправленного конструирования Первоучителями системы языковых норм старославянского языка для точного воспроизведения в новом, славянском языковом материале системы смыслов Священного Писания. Этот языковой материал деятельностью свв. Мефодия и Кирилла обрел осмысленную форму, что и позволило не только выразить содержание Священного Писания непосредственно в переведенных тестах, но и создало возможность дальнейшего православного раскрытия в славянском языковом материале вероучения Православной Церкви. Отсюда следует, что перевод святых Первоучителей был деянием Богодухновенным.

2. Святые равноапостольные Мефодий и Кирилл были людьми высокообразованными. Для них тексты Священного писания, чинопоследование Божественной литургии, творения Отцов Церкви, агиографии и гомилетики были ядром национальной византийской культуры, наследовавшей весь опыт античной философии, поэзии, историографии, ораторской прозы. Этот опыт был воплощен в греческом языке и воспроизведен в старославянском переводе, что позволило славянским народам развивать национальные культуры. Достаточно напомнить, что «Точное изложение православной веры» св. Иоанна Дамаскина впервые переведено на старославянский Иоанном Экзархом Болгарским уже в X веке, а на латинский язык, — начиная с XII века[ii]. В качестве примера приведем фрагмент перевода «Точного изложения православной веры» на современный литературный русский язык с его мощными философскими и научными терминологическими системами: «Название «воипостасный» также обозначает простое бытие. В этом смысле воипостасной мы называем не только чистую субстанцию, но и акциденцию, которая в собственном смысле не воипостасна, а иноипостасна.»[iii]

Спрашивается, как это бесписьменный язык сам по себе путем «естественной эволюции» мог бы выработать инструменты для выражения подобных смыслов? — «Переводчики на славянский искали и находили славянские эквиваленты греческих терминов, форм, конструкций, которых не могло быть в славянском языке бытового общения, использовали греческую лексику и греческий синтаксис, создавали славянские слова по греческому образцу, поэтому уже в древнейших письменных памятниках старославянский язык выступает как язык, богатый лексически, с развитым синтаксисом, хорошо обработанный стилистически, реализованный в разных жанрах письменности.»[iv]

3. Задача автора — изложение результатов реконструкции исходного старославянского языка, осуществленной трудами нескольких поколений ученых. Это значит, что учебное руководство «Старославянский язык» представляет собой реконструкцию замысла святых Первоучителей славянских. Даже научившись читать церковнославянские, а тем более старославянские тексты, мы этот замысел как единое целое не увидим и не поймем.

Распространенное представление о том, что “естественный язык” — система условных знаков, а говорящие, пишущие и читающие подобны “экземплярам одного словаря”, целесообразно в науке, но не полезно для общества. В науке оно является постулатом, необходимым для построения теоретической модели. Для общества оно вредно, поскольку снимает ответственность за использование достояния культуры. Культура не массовая коммуникация, но хранимый опыт общества, на основе которого осуществляется вся духовная и практическая деятельность народа и при утрате которого общество распадается и погибает. В основе культуры лежит язык. Расхожее мнение, будто литературный язык творится народом, который оттого якобы вправе распоряжаться языком по своему усмотрению, а вернее, по своей прихоти, — заблуждение, тем более опасное, если дело идет о литургическом языке. Язык «не создание народов, а доставшийся им в удел дар, их внутренняя судьба»[v].

Язык изменяется во времени, и мы изменяемся вместе с языком. Если язык является судьбой народа, то рассматривать его только как знаковую систему недостаточно. Каждое слово языка было когда-то, кем-то и зачем-то изобретено, впервые произнесено и оформлено в грамматическую конструкцию, чтобы обозначить некий смысл или определенным образом организовать мысль, ибо слово или грамматическая форма не «отражают» мысль, но, по существу дела, создают ее. Эти слова и грамматические конструкции были усвоены, одобрены и используются обществом. При этом слова, обозначающие факты материальной или духовной реальности, и грамматические конструкции, организующие формы мысли, образуют в нашем сознании картину мира, общую для нас, делающую нас единым духовным целым, и направляющую нашу совместную деятельность. Поэтому понимание и, стало быть, использование того, что создали предшествующие нам поколения, определяется историей нашего языка.

В исторической динамике языка можно выделить три составляющих: эволюцию, развитие и нормирование: «Возникновение и эволюция языка как средства повседневного общения не зависит от воли, сознания и инициативы отдельного индивидуума, лица. Появление и дальнейшие судьбы литературных языков являются результатом сознательной творческой деятельности. Эта деятельность может быть коллективной, а в ряде случаев — и индивидуальной, как в случае создания старославянского языка Кириллом и Мефодием. <…> (с.13) Поэтому «старославянский язык по самому своему предназначению не мог быть ориентирован на особенности одного живого диалекта: задуманный как язык славянской богослужебной литературы, он не был результатом развития одного из живых славянских языков. Он стал итогом единого творческого акта. И хотя мы обоснованно можем говорить о народно-разговорной основе старославянского языка, его отличительными чертами с самого начала были наддиалектность и обработанность.»[vi]

Рассматривая историю народного разговорного языка уместно использовать понятие эволюции, то есть спонтанного изменения в первую очередь фонетики и морфологии языка по определенным фонетическим и морфологическим законам и по аналогии — выравниванию оформления сходных по звучанию форм склонения и спряжения. Каждое новое поколение усваивает речь старшего поколения с небольшими и малозаметными изменениями. Со сменой ряда поколений эти изменения приобретают систематический характер, и в результате преобразуются звуковой строй и морфология языка. Живой разговорный язык эволюционирует, оставаясь при этом тем же самым языком до тех пор, пока общество сохраняет единство и преемственность. Разумеется, в лексической, фонетической и грамматической системе старославянского языка отразились фонетические и грамматические особенности одного из южнославянских диалектов. Но «народно-разговорная основа» литературного языка ни в коей мере еще не есть сам этот язык, как «начало времени еще не время, а даже и не самомалейшая часть времени»^[vii].

Развитие языка — изменения, непосредственно зависящие от истории общества, которое использует этот язык. В ходе развития языка растет словарный состав, развертывается грамматическая система, возникают новые виды произведений слова. Язык развивается за счет внутренних и внешних ресурсов.

Так, русское слово “личность”, возникло не раньше второй половины XVII века и первоначально обозначало привязанность, отношение к кому-либо, а также оскорбительное высказывание в адрес кого-либо. В конце XVIII- начале ΧΙΧ века слово ‘личность’ означает уже индивидуальные свойства человека[viii]. И только в 20-е — 30-е годы XIX века ‘личность’ приобретает близкое современному значение «индивидуальной субстанции разумной природы». Но и это значение в XX веке развивается в сложный богословско-философский образ человеческой индивидуальности, «отличной от своей природы»[ix]. Исконное славянское слово жито имеет значение ‘хлеб’, ‘еда’. Слово ‘хлеб’ заимствовано, скорее всего, из языка готов — германского племени, в течение нескольких веков соседствовавшего и имевшего культурные и хозяйственные контакты со славянами. Очевидно, слово германского происхождения обозначало хлеб как предмет культа, поскольку готское слово hlaifs, этимологически связано с латинским libum, обозначавшим жертвенный хлеб, приносимый в день рождения. Аналогичным образом французское слово blé, сохранившееся из кельтского субстрата французского языка, обозначало зерно как таковое, а слово латинского происхождения grain — товарный продукт, то есть зерно для продажи. Из этих примеров развития лексики видно, как прирастают и дифференцируются значения: личность / лицо/ индивидуальность и хлеб/жито.

Нормирование языка — сознательная организация материала речи и единиц системы языка, цель которой упорядочение и унификация речевой деятельности. Существуют нормы речи и нормы языка. Нормы речи возникли в глубокой древности и выражаются в пословицах, поговорках, мифах, сказках. Например: «Слово не воробей; вылетит, не поймаешь», «В чем проврался, с тем и простился», «Тонул — топор сулил; вытащили — топорища жалко» и т.д. Создание норм языка возможно лишь в условиях письменной культуры. Для создания нормы языка необходим научный анализ материала речи, который возможен при условии сопоставления различных высказываний и выделение элементов, повторяющихся в определенных условиях, — звуков, слов, словосочетаний. При этом необходим отбор правильных с определенной точки зрения высказываний и создание корпуса текстов, на основе которого и строится норма. Все это возможно, только если высказывания могут быть фиксированы — записаны. Норма языка всегда формирует определенную картину мира и определенные формы мышления и речи. Рассматривая историю языка литературного, следует говорить в первую очередь о развитии, поскольку в изменениях «литературных языков главную роль играет сознательная деятельность людей, а также теория, лингвистическая и нелингвистическая…»[x]. Само по себе создание письма — алфавита и принципов записи слов, даже если буквы алфавита заимствуются, можно считать лингвистической теорией, потому что создатели алфавитов всегда решают сложнейшую проблему: что и каким образом обозначать буквами.

Нормы бывают прецедентными и аналитическими. Прецедентные нормы существуют в виде образцовых текстов: аналитические нормы представляют собой грамматические и словарные описания языка. Ясно, что первоначально создаются прецедентные нормы, а по мере развития словесности — аналитические. Прецедентные нормы древнегреческого литературного языка основаны на образцовых поэтических, философских, ораторских и исторических произведениях, обработанных и истолкованных александрийскими филологами. Аналитические нормы — грамматика, риторика и диалектика. «Таким образом, специфика бытования литературного языка, каковым является старославянский, не развитие, эволюция, а изменение в зависимости от характера сознательной. нормализаторской деятельности людей»[xi]. Исторические изменения литературного языка определяются развитием литературы — созданием новых произведений слова, в которых воспроизводятся и развертываются нормы первоначальных текстов.

Это наследие почти двухтысячелетней к тому времени греческой христианской культуры и легло в основу старославянского перевода Священного Писания. Но реконструкция «исходного старославянского языка, который был создан Первоучителями», предполагает установление границ продуктов эволюции, развития и нормирования языка.

Понимая язык как дар, небесполезно напомнить и о Дарителе. Если мы вместе с нашим обыденным языком меняемся во времени, то Истины христианского вероучения вечны и раскрываются в непрерывной традиции, теснейшим образом связанной с языком, который и был создан как средство выражения и осмысления православной веры. Святые равноапостольные Мефодий и Кирилл творили не собственным усмотрением, но Промыслом Божиим. Из этого следует, что церковнославянский язык есть Богоданная содержательная основа русской национальной культуры и культур других православных народов: «Церковнославянский язык очень рано (уже в X-XI вв.) становится книжно-литературным языком восточных славян, при этом в Древней Руси он складывается в результате усвоения старославянских традиций в древнерусских условиях. Он стал прежде всего языком беседы с Богом, языком богослужения, богослужебных книг. И в этом своем качестве церковнославянский язык пережил долгую тысячелетнюю историю и в основных своих чертах сохраняется и сегодня в издаваемой литературе, обслуживающей потребности православного культа. Церковнославянский язык становится также языком, на котором излагались представления о мире, человеке, истории, языком науки Средневековья. <…> Примерно в XI в. возникает оригинальная (непереводная) древнерусская литература. В ней разрабатываются жанры, как пришедшие вместе с христианской литературой, так и родившиеся на восточнославянской почве (нет, например, среди переводных произведений точного соответствия жанру русских летописей), и все они писаны по-церковнославянски, поскольку пришедший с христианской литературой язык становится языком высокой русской книжности, обладает высоким авторитетом и несомненным престижем, а потому втягивает в сферу своего влияния нарождающуюся новую культуру.»[xii]

Итак, старославянский язык, который иногда называют древнецерковнославянским, скоро становится литературным языком православных славянских стран, а старославянские тексты приобретают черты формирующихся или сформировавшихся славянских языков. Такие варианты старославянского языка называют церковнославянским соответственно древнерусского, древнеболгарского, древнесербского изводов. Старославянский язык был создан в завершающий период истории общеславянского языка, в то время, когда нынешние славянские языки, видимо, еще оставались диалектами и не оформились в отдельные языки. Фонетическая, морфологическая, словообразовательная системы старославянского языка еще очень близки к общеславянскому языку.

Поэтому православный болгарин, серб, македонец, украинец, румын, но в особенности русский, должен не приспосабливать церковнославянский язык к потребностям собственной немощи телесной и духовной, но прилежно изучать его.

Почему же «в особенности русский»? Великий русский лингвист Николай Сергеевич Трубецкой утверждал, что «… церковнославянский язык русской редакции есть единственный, живущий до сего дня прямой потомок старославянского языка святых славянских Первоучителей (курсив мой — А.В.). Этот же церковнославянский язык русской редакции лежит в основе и светского русского литературного языка.<…> Еще Ломоносов совершенно справедливо указал на то, что разные комбинации церковнославянской и великорусской стихий русского литературного языка порождают стилистические различия. Ломоносов различал только три стиля. Но на деле таких стилей, конечно, гораздо больше. Русский литературный язык богат разнообразнейшими стилистическими возможностями. И если присмотреться внимательнее к словарным палитрам хороших русских стилистов, то придется признать, что богатство стилистических типов и оттенков становится возможным только благодаря сопряжению в русском литературно-языковом сознании двух стихий — церковнославянской и русской. <…> Так как староцерковнославянский язык, как мы видели выше, был по своему замыслу общеславянским литературным языком конца эпохи праславянского единства и так как за исключением русского литературного языка ни один из славянских языков не сохранил непрерывной преемственности церковнославянской традиции, то естественно было бы русскому литературному языку стать языком культурных и деловых отношений между отдельными славянскими народами»^[xiii].

Литературный язык является формой существования национальной культуры. А реальная культура может быть только культурой конкретного общества в исторической преемственности поколений, ибо мы не «всечеловеки»:«Вавилонская башня — чудо техники, но не только без религиозного содержания, а с прямым антирелигиозным, кощунственным назначением. И Бог, желая воспрепятствовать осуществлению этого замысла и положить предел кощунственному самопревознесению человечества, смешивает языки, то есть устанавливает на вечные времена закон национального дробления и множественности национальных языков и культур. В этом акте божественного Промысла заключается, с одной стороны, признание того, что безбожная самопревозносящаяся техника, ярко выразившаяся в замысле постройки вавилонской башни, есть не случайное, а неизбежное следствие самого факта единообразной, национально не дифференцированной общечеловеческой культуры, а с другой стороны — указание на то, что только национально ограниченные культуры могут быть свободными от духа пустой человеческой гордыни и вести человечество по путям, угодным Богу. <…> В историческом процессе христианские догматы не изменяются, а только раскрываются. <…> Каждый народ, воспринявший христианство, должен преобразовать свою культуру так, чтобы ее элементы не противоречили христианству, и так, чтобы в этой культуре был не один национальный, но и христианский дух. И таким образом, христианство не упраздняет, а, наоборот, стимулирует это творчество, давая ему новые задания»^[xiv].

Это «задание» действительно стимулировало культурное творчество. Церковнославянский язык стал единым литературным языком Древней Руси, что проявилось в сложении двух вариантов литературной нормы: строгой и сниженной. Древнерусская языковая стихия проникает в церковнославянские тексты, образуя своего рода «радужную сеть»[xv] литературных и письменных жанров (Священного Писания, переводных произведений) к памятникам сниженной нормы (житиям, летописям) и далее к древнерусским памятникам (берестяным грамотам). Непрерывность этой сети и образует единство языка в разнообразии стилей.

В этой связи следует подчеркнуть принципиальное различие литературно-языковой ситуации Древней Руси и Западной Европы. В Западной Европе латинскому языку Священного Писания, науки, образования и высокой литературы как бы противостоят национальные литературные языки, в результате чего складывается сложная ситуация литературного многоязычия. В этой ситуации расслаивается и сам латинский язык, выделяя язык классической римской литературы, язык Священного Писания, святоотеческой словесности, литургических текстов, язык богословия — схоластическую латынь с ее специфической терминологией и синтаксисом, язык документально-деловой прозы, язык средневековой латинской литературы (как поэзия вагантов). Но латинскому языку в целом, языку образования, противостоит иерархия новых, «вульгарных» языков в основном светской литературы — старофранцузский, провансальский, староиспанский, древневерхненемеций, древне- и среднеанглийский, среди которых первенствует старофранцузский. При очень высоком уровне средневековой латинской книжно-письменной культуры мирянам было запрещено чтение Священного Писания, как и переводы его на вульгарные языки. И это литературное многоязычие в конечном счете привело к противостоянию духовной и светской культуры в целом, выразившемуся в особенности в Реформации.

В Древней Руси никакого многоязычия не было: язык Церкви был литературным языком всего народа, уровень грамотности которого, судя по берестяным грамотам и стилистическому распределению текстов, был высоким. Тем самым обеспечивалось вероисповедное и культурное единство народа. Создатель первой исторической грамматики русского языка (1858) Федор Иванович Буслаев следующим образом оценивал соотношение старославянского, церковнославянского и русского языков: «Русский язык, в связи с церковнославянским, уже в самых ранних памятниках нашей письменности, не только так же богат и разнообразен в своих грамматических формах, как и язык нынешний, но даже во многом его богаче и совершеннее». И далее: «Русский язык, по грамматическому составу, оказывается в двояком родстве с языком Церкви: во-первых, по племенному родству, оба они суть наречия одного общего им целого, т.е. языка славянского; и во-вторых, тот и другой, в историческом своем развитии стоят в обоюдной зависимости: язык Церкви изменился у русских под влиянием их речи и в свою очередь оказал действие на образование нашего языка, не только книжного, но частью и разговорного»^[xvi].

Поэтому, в частности, распространенные слухи о «двоеверии» в Древней Руси[xvii] представляются несколько преувеличенными. Во всяком случае, это древнерусское двоеверие не идет ни в какое сравнение с западноевропейским — народным, богословским и литературным. Начиная с «Песни о Роланде», Оксфордский вариант которой написан, скорее всего, клириком, где епископ Тюрпин, прикончив пятерых «язычников», совместно с графом Роландом восклицает: “Dist l`un a l`atre: Ça vus traiez, ami!” (CLVIII, 2131) — «бей их, друг!» — и далее совершает соответствующие подвиги; альбигойцев, гибеллинов, парижских аверроистов и вплоть до Реформации — Филиппа Меланхтона, который доказывал провиденциальное рождение Мартина Лютера посредством астрологических выкладок в противовес католическим авторам, доказывавшим теми же средствами его происхождение от нечистой силы[xviii], действительное двоеверие пронизывает всю историю западноевропейской Chrétienté.

Между тем, языковая и культурная ситуация в средневековой Западной Европе побуждала многих российских историков и филологов западническо-народнической ориентации противопоставлять старославянский язык церковнославянскому, а тот и другой — древнерусскому и обнаруживать некое их «противоборство». Так, академик Ф.Ф. Фортунатов соотношение старославянского и церковнославянского представлял следующим образом: «Старославянским, или церковнославянским, языком называется тот древний южнославянский язык, на который в IX веке было переведено Священное Писание <…> C течением времени старославянский язык обратился у нас в тот искусственный, искаженный язык, который употребляется теперь в богослужении и называется церковнославянским языком. Для того чтобы не смешивать с этим ломаным языком тот древний церковнославянский язык, который мы открываем при изучении древнейших его памятников, я называю последний языком старославянским»[xix].

Замечательно, что взгляды представителей основанной Ф.Ф. Фортунатовым научной школы — Н.С. Трубецкого, Н.И. Толстого, О.С. Широкова, М.Л. Ремневой — практически совпадают с позицией именно Ф.И. Буслаева.

Но осваивая нашу христианскую духовную культуру, мы не должны забывать о том, что она сложилась и развивалась на почве общеславянской культуры, уходящей своими конями в глубокую индоевропейскую древность. Только так мы сможем понять, что современный нам церковнославянский язык является наследием непрерывной культурно-языковой традиции, а не «искажением» мифического первоначального совершенства «древнего южнославянского языка». Подробно излагая предысторию и доисторию старославянского языка — протославянский и праславянский периоды, проф. М.Л. Ремнева рассматривает сложную и окончательно не решенную проблему прародины славян[xx].

Индоевропейский праязык, общий предок славянских, балтийских, германских, греческого, индо-иранских, италийских и других языков, «распался» в III тысячелетии до Р.Х. Лингвистический термин «распад языка» означает такое состояние диалектной системы этого языка, при котором в различных диалектах начинаются независимые, в основном фонетические изменения. Диалекты прежде одного языка тем самым превращаются в отдельные языки. Диалект индоевропейского языка, условно называемый протославянским, постепенно выделился в индоевропейском праязыке наряду с другими диалектами и впоследствии стал также условно называемым праславянским языком. При этом следует помнить, что и индоевропейский праязык, и протославянский, и праславянский являются результатом научной реконструкции, то есть теоретическими моделями, лишь приближающимися к языковой реальности[xxi]. Надежно реконструируются лишь те формы языка-предка (слова, морфемы, звуки), которые отражены в реальных сохранившихся материальных формах языков-потомков и находят в последних систематические соответствия. Но поскольку язык эволюционирует по определенным законам, на основе реконструированных форм можно построить цельную картину языка-предка[xxii].

«Распад» языка происходит при определенных условиях, в определенном месте и в определенное время. Такие условия — расселение прежде единого народа, разрыв прежде единой цепи общения и образование относительно замкнутых сообществ, в результате чего и происходит дивергенция языка. Время такого разделения определяется на основе общего для любых языков закона изменения лексики, подобного физическому закону полураспада: за определенный промежуток времени язык утрачивает определенное количество слов, на место которых приходят новые. Поэтому если родственные языки сохраняют некоторый процент общих слов, можно вычислить время, когда распался язык-предок.

Прародину определить еще труднее. Будем рассуждать. Если в ряде родственных языков мы находим набор строго соответствующих исконных слов, обозначающих, скажем, выдру, бобра, березу, ольху, тополь, снег, мороз, а также область, где названия водоемов, гор, селений, мест возводятся к общему для них праязыку, то имеем основание предположить, что эта область и является прародиной. И если мы располагаем на такой территории археологическими культурами, связь между которыми очевидна, как очевидна и преемственность с ними археологических культур и народных преданий, которые мы можем уверенно отнести к соответствующим народам, то имеем основание утверждать, что эта область является прародиной.

Но все обстоит сложнее. Дело в том, что русскому слову выдра точно соответствует греческая υδρος — гидра, водяная змея, а славянской березе — латинский farnus — ясень. Это значит, что древнее исконное слово, сохраняя материальную форму, может изменять значение. Переселенцы могут использовать привычное слово для обозначения новых реалий: березой можно назвать любое белое дерево, а выдрой — любое водяное животное. Славянская гидронимика и топонимика перемежаются местами с балтийской, местами с иранской, местами с германской, местами с кельтской и т.д. Областей, которые могут быть прародиной славян, — несколько. И место прародины остается под вопросом. Поэтому приходится использовать метод исключения — искать территорию, которую вероятнее всего не занимал никто, кроме предков славян. Проф. М.Л. Ремнева придерживается «среднеднепровской гипотезы» прародины славян, так как «согласно этой гипотезе, славянские племена в последние столетия до н.э. занимали территорию между средним течением Вислы и средним течением Днепра. На севере их предполагаемой границей была река Припять, на юге — правобережные лесостепные районы (южнее Киева, ниже по Днепру)».[xxiii] Действительно, именно на эти территории указывают данные топонимики, гидронимики, данные о расселении балтийских, иранских, восточно-германских, финно-угорских племен, данные исторических источников: «Наука не знает других этнических групп, которые с большой долей вероятности могли бы поселиться»[xxiv] на этих территориях.

В учебном пособии подробно рассмотрены протославянский и праславянский периоды развития языка, объясняются фонетика и морфология, что важно не только для филолога или историка, но и для студента-богослова. В учебниках церковнославянского языка, которые используются в духовных школах (а сколько мне известно, учебник иеромонаха Алипия Гамановича до сего дня в употреблении), фонетическая и грамматическая система представлена в лучшем случае на уровне знаний девятнадцатого века[xxv]. Студенты должны заучивать парадигмы и то, что называется «произношением букв»(!), по существу дела, автоматически. Следует ли удивляться тому, что ответом на вопрос, почему в Символе веры употреблена именно форма аориста (вся быша), оказывается изумленное молчание, если аорист попросту назван прошедшим временем[xxvi]? Более того, стоит ли удивляться иной раз безразличному и нелюбовному отношению к церковнославянскому языку? — В языке любить можно то, что знаешь и понимаешь.

Вот такое знание и понимание церковнославянского языка стремится привить студентам проф. М.Л. Ремнева. Учебник заботливо снабжен внимательно подобранными текстами, словарем, списком персоналий, составленным В.С. Савельевым, прекрасно построенным электронным курсом М.Л. Ремневой и О.В. Дедовой. Электронный курс сильно облегчает изучение материала: многочисленные сноски позволяют учащемуся обращаться к примерам, используемым понятиям, фактическим данным. Так, если студент читает раздел об особенностях синтаксиса старославянского языка и не знает или забыл, что такое пословный или пофразовый принцип перевода, сноска предоставит ему возможность немедленно осведомиться об этом. Поскольку же сноски отбирались далеко не случайно, но с учетом опыта преподавания, они как раз и отвечают именно на те вопросы, которые обычно возникают у учащегося.

Особого внимания заслуживает раздел, посвященный синтаксису. Синтаксис старославянского языка изучен недостаточно, а в учебниках практически не отражен. Дело в том, что старославянским занимались главным образом компаративисты. Поскольку же ни одно индоевропейское, как и праславянское, предложение не сохранилось, сама возможность реконструкции синтаксиса праязыка под вопросом. Строгий сравнительно-исторический метод ограничивается в основном фонетикой, морфологией и лексикой. Но для изучения реального языка синтаксис абсолютно необходим, ибо без него невозможно понять текст. Вот почему подробное и ясное изложение старославянского синтаксиса представляется одним из главных достижений авторов.

В заключение хотелось бы подчеркнуть: мы изучаем историю не для эрудиции, а для понимания. Церковнославянский язык не искажение, но продолжение старославянского и начало русского литературного языка, а старославянский не «природный» язык южнославянского племени, но созданная Первоучителями основа церковнославянского. Мы много говорим о преподавании православной культуры. Но чтобы преподавать культуру, ею нужно владеть. Не забываем ли мы при этом, что русская православная культура есть культура старославянского языка?

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru