Сказки афанасьева для детей список

В жизни знаменитого издателя русских народных сказок много загадочного — и, без сомнения, по той причине, что о нем судили преимущественно на основе подцензурных публикаций и немногих биографических фактов, попавших в печать. Знали, какие статьи и где он напечатал, какие сборники составил, какие издал архивные материалы в редактировавшихся им «Библиографических записках». Меньше, хотя тоже известно, что Афанасьев побывал за границей, посетил Германию, Швейцарию, Италию, Англию, радовался в Неаполе победам Гарибальди, был в Лондоне у А. И. Герцена. Многие осведомлены о том, что трехтомное исследование Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (М., 1865—1869) было принято современниками с существенными оговорками. Редкий из писавших об Афанасьеве не считал нужным отметить, что на его работах лежит печать миновавшего времени — особенно в заблуждениях и односторонности. Однако — странное дело! — эти суждения нисколько не мешали славе Афанасьева.

Афанасьев родился в 1826 году в уездном городке Богучаре Воронежской губернии, в семье уездного стряпчего. Отец ценил в людях образование и, хотя воспитывался «на медные деньги», слыл за самого умного человека в Бобровском уезде, куда со временем перебралась семья Афанасьевых. Из семилетнего обучения в Воронежской гимназии, равно как и из проживания в Боброве, по словам самого Афанасьева, он «мало вынес отрадных впечатлений». Тупая зубрежка, учителя-педанты, телесные наказания, грубые шалости сверстников, уездные сплетни, взаимное недоброжелательство, пустые ссоры, мелочное самолюбие — могли навсегда отвратить от высоких стремлений, но Афанасьев нашел в себе силы преодолеть инерцию среды, в которой, как он сказал позднее, отсутствовала «общественность».

В 1844 году по окончании курса в гимназии восемнадцатилетний Афанасьев приехав в Москву и поступил на юридический факультет университета. Четыре года, проведенные в его стенах, стали временем, когда уложились основы передовых убеждений Афанасьева. В жизни каждого человека случаются события, которые надолго определяют дальнейший ее ход, О том, что произошло 21 сентября 1848 года, Афанасьев рассказал в письме к отцу: «В Москве был министр Уваров, и в университете кандидаты и студенты читали в присутствии профессоров, министра и разных любителей лекции, Я прочел коротенькую лекцию о влиянии государственного (самодержавного) начала на развитие уголовного права в XVI и XVII столетиях на Руси… Лекция эта вызвала несколько замечаний со стороны министра, с которыми, однако, я не догадался тотчас же согласиться. Шевырев с собратией нашли в ней то, чего в ней и не было и быть не могло». Сын щадил чувства отца: скандал был достаточно громкий. Афанасьева сочли тем, кому не следует в дальнейшем заниматься изучением древнерусских законов. Царский министр, автор знаменитой формулы «православие, самодержавие и народность», был раздражен. Встретить несогласие — и чье? Министр не церемонился даже в общении с учеными. Профессору Н. В. Калачеву, который занял кафедру истории русского законоведения, он сказал: «Читайте ваши лекции без всяких умозрений, возьмите в одну руку акты, в другую «Историю» Карамзина и, опираясь на эти пособия, проводите главным образом ту мысль, что самодержавие — основа русской истории и началось с самых древнейших времен». «Слышал это от самого Калачева»,— свидетельствует Афанасьев.

Год спустя, благодаря посредничеству Н. В. Калачева, Афанасьев все же занял место в московском Главном архиве министерства иностранных дел. Он прослужил здесь до 1862 года — целых тринадцать лет. О том, чем были заняты его досуги в эту пору, можно судить по многочисленным работам, опубликованным в журналах и специальных научных сборниках. Но далеко не все и не в том виде, в каком он желал видеть свои работы, появлялось перед читателями. Страницы его дневника заполнены сведениями, фактами, суждениями, которые ни под каким видом не могли попасть в печать. Это тайная тайных, сокровенная история современной жизни, к которой Афанасьев причастен и к которой восходят все его помыслы — идеи написанных статей, замыслы осуществленных сборников. Из дневниковых записей обрисовывается в высшей степени симпатичный облик их автора.

Дневник дополняют многозначительные письма Афанасьева — в особенности те, которые он посылал Е. И. Якушкину, сыну известного декабриста. С Якушкиным-младшим Афаиасьева связывала многолетняя искренняя дружба, и приятели не таили друг от друга своих чувств и мыслей. После обнародования царского манифеста и положения об отмене крепостного права Афанасьев написал другу в Ярославль: «Крестьянское дело и у нас, как везде, расшевелило и взбудоражило тинное болото помещичества, и, присматриваясь кругом, прислушиваясь к мнениям, я вижу, что вопрос только поступил к решению, а вовсе еще не решен манифестом и положением. Пакостей будет бездна, и уже начало их для всех очевидно. Москва преисполнилась грамотами дворовых на помещиков, очень естественный плод нелепой статьи, оставившей еще на два года дворовых в зависимости от бар, которые озлоблены и готовы на всякую штуку: только бы было на ком сорвать! <...> Отовсюду из губерний доносятся слухи о нежелании крестьян отправлять барщину. В Черниговской губернии это было повсеместно; в Казанской губернии явился самозваный Константин Николаевич с своим штабом, но после нескольких выстрелов крестьяне принуждены были его выдать; самозванец оказался из отставных солдат и был расстрелян. В Воронежской губернии крестьяне нашего знакомца Александра Станкевича и еще барона Шлихтинга отказались вовсе от работ в пользу помещиков и изъявили желание выкупить всю землю. Посланы были две роты Азовского полка, и крестьяне усмирены. Посланный туда генерал-адъютант (с немецкой фамилией), говорят, сильно при этом свирепствовал» (письмо от 30 апреля 1861 года).

Афанасьев жил политическими событиями времени, горячо сочувствовал угнетенным крестьянам, питал вражду к помещичьему всевластию, был критиком царской реформы, презирал духовенство, понимая* какую роль оно играет, охраняя существующие порядки. Только одно это дает Афанасьеву право на почетное имя демократа — сторонника решительных освободительных преобразований в России.

Демократизм Афанасьева всего ярче выразился в подготовленном и осуществленном им обширном, капитальном издании народных сказок. Сам Афанасьев понимал значение задуманного им еще в начале 50-х годов сборника. Работа велась с сознанием важности и громадности задачи. Желая во что бы то ни стало завершить начатый труд, Афанасьев отложил вбе другие дела — даже прекратил на время издание своего журнала «Библиографические записки», которому отдавал столько сил. В письме к Якушкину он жалуется на недостаток досуга и говорит: «А уж воля твоя — сказки надо покончить: это будет моя заслуга в русской литературе» (письмо от 12 ноября 1859 года).

Сказки, изданные Афанасьевым в 1855—1863 годах (в восьми выпусках) с невиданной до той поры полнотой (да и по сей день нет сборника более полного), с редкой тщательностью и обдуманностью, сразу после выхода в свет сделались неотъемлемой частью нашей национальной демократической культуры. Н. А. Добролюбов был глубоко прав, когда в своей рецензии на сборник *01 отметил (а это было сказано, когда сборник был издан лишь наполовину): «После тупых и спесивых, браминообразных творений, излагающих тепленькие теории обезличения человека и предопределенности всего в мире,— отрадно после них остановиться на труде, посвященном раскрытию внутренней, душевной жизни народа и исполненном добросовестно и с любовью, хотя и не без недостатков». Издание Афанасьева заслужило похвалу Добролюбова уже тем, что в сборнике представлен достоверный материал.

Афанасьев извлек из архива Русского Географического общества хранившиеся там сказки и присоединил к ним многочисленные записи В. И. Даля. Сборник составился из сказок не одной какой-нибудь местности, это общерусское творчество. В сборник включены сказки архангельские, астраханские, владимирские, вологодские, воронежские, енисейские, казанские, калужские, костромские, курские, московские, нижегородские, новгородские, оренбургские, пермские, рязанские, саратовские, симбирские, тамбовские, тверские, тульские и иные сказки разных мест и краев России. В сборнике заговорила огромная страна, протянувшаяся на тысячи верст с севера до юга и с запада до востока. Труд такого размаха не был бы возможен, если бы замысел Афанасьева — собрать все известные сказки — не был поддержан другими деятелями науки и культуры. В 1852 году Афанасьева избрали в члены Русского Географического общества по отделению этнографии, и Совет Общества своим постановлением от 23 февраля этого года предоставил в распоряжение собирателя все поступившие в архив Общества сказки. Замысел издать сборник сказок стал знаменательным фактом в условиях крепнувшего в России демократического движения.

Афанасьев в самое время принялся за дело. Без него сокровища сказочного фольклора могли затеряться, погибнуть. Фольклор, много веков, по традиции, устно передававшийся от поколения к поколению, в середине XIX столетия вступил в кризисную нору, когда потревоженная социальной новизной творческая мысль народа устремилась на новые предметы — и полноценное искусство рассказывания сказок стало встречаться все реже и реже. Афанасьев своим изданием спас от забвения для будущих поколений ценнейшие произведения искусства народа. Сказки сохранили всю глубину смысла, богатство вымысла, свежесть выраженного в них народного нравственного чувства, блеск поэтического стиля.

Знакомясь со сказками, изданными Афанасьевым, мы с особой радостью замечаем в них все, что прямо и тесно связано с творчеством великих русских писателей. Как бы обнажаются демократические корни их творческой работы. В сказке «Шабарша» мы узнаем давнего знакомца — пушкинского Балду. В другой сказке (из цикла «Не любо — не слушай») мы встретимся и с прозвищем попа, которым воспользовался Пушкин: «толоконный лоб». Сравнение афанасьевских текстов с пушкинской сказкой обнаруживает не только сходство, но и различие: в каждом варианте по-своему могут сочетаться и видоизменяться ее традиционные элементы, но несомненно — и сказки Афанасьева, и сказка Пушкина восходят к общей традиции.

Афанасьевская сказка «По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре» близка к другой сказке Пушкина — о царе Салтане. Здесь — и эпизод с тремя девицами, которых подслушал царь, и мотив зависти старших сестер, и те же их злые дела. В записи Пушкина, сделанной по памяти либо со слов Арины Родионовны, все эти эпизоды, равно как и подробности, тоже сохранены. Пушкин преобразил фольклорную сказку, но связь с вымыслом и стилем народа так ясна, так очевидна. Из сказок этого же типа Пушкин заимствовал и образ знаменитого кота-баюна.

В афанасьевской сказке «Жар-птица и Василиса-царевна» мы без труда узнаем «Конька-Горбунка» Петра Ершова: здесь все знакомо — и находка пера жар-птицы, и мотив чудесной помощи Конька, и охота за жар-птицей, которую приманили рассыпанным зерном, и поездка за царевной на край света, где «красное солнышко из синя моря выходит», и купанье в кипятке, которое сделало героя красавцем, а царя погубило.

О том, что сказка С. Т. Аксакова «Аленький цветочек» вышла из народных сказок, весьма близких к тому варианту, который Афанасьев поместил в своем сборнике под названием «Перышко Финиста ясна сокола», невозможно усомниться,— совпадения на каждом шагу. Или — достаточно сравнить другую сказку, «Лихо одноглазое», с одноименной сказкой К. Д. Ушинского, тотчас станет очевидной их текстуальная связь.

Таких встреч писательского творчества и сказок народа на страницах афанасьевского собрания немало. Великие современники Афанасьева, такие, как Лев Толстой, а равно и замечательные художники, пришедшие в литературу десятилетия спустя, среди них: Д. Н. Мамин-Сибиряк, М. Горький, И. А. Бунин, С. Я. Маршак, держали в памяти образцы сказок из сборника Афанасьева. «Сказки» Афанасьева влились в общий фонд демократической художественной культуры России.

Замысел сборника Афанасьева неотделим от особого научного комментария к нему. Приступая к работе, Афанасьев мыслил свое издание как «ученое» — «по образцу издания бр. Гриммов». Он считал важным сопровождать текст сказок «нужными филологическими и мифологическими примечаниями», производить сличения русских сказок со сказками других народов (письмо А. А. Краевскому от 14 августа 1851 года). Комментарий теперь при переизданиях сборника опускается — для этого есть свои причины, но они совсем не в том, что пояснения во всем найдены несостоятельными.

Известно, что Афанасьев осмысливал русские сказки в понятиях так называемой «мифологической школы». Это направление в науке о фольклоре характеризуется особым методом. Его приверженцы усматривали в происхождении народно-поэтических образов зависимость от древнейших мифов и сводили смысл произведений фольклора к выражению немногих понятий и представлений, порожденных обожествлением природы — солнца (так называемая «солярная» теория) и грозы (так называемая «метеорологическая» теория).

Современная паука не может согласиться со взглядами Афанасьева как последователя господствовавшей в его время теории, но, не принимая концепции, нельзя проходить мимо многочисленных и многообразных, сделавших бы и ныне честь любому современному исследователю, верных конкретных толкований фольклора, не затронутых крайними общеконцептуальными соображениями. Комментарий Афанасьева к сказкам в той части, которая не затронута общими мифологическими соображениями, во многом остается правильным и сохраняет научную ценность. Мифологическое объяснение сказок менее всего затронуло собственно фактическую основу комментария. Иное дело, когда ученый пытался построить целостную систему. Так, сказка о трех царствах в книге «Поэтические воззрения славян на природу» оказалась включенной в общее достаточно искусственное построение на основе усмотренной зависимости ее вымысла от мифа небесного света: блеск подземного царства сближен с сиянием солнечного света; а сказочные девы этих царств были истолкованы как «олицетворения божественных сил природы в человеческих образах», Афанасьева не смущала отдаленность усматриваемого сходства. Ученый и сам осознавал внешний характер произведенных сравнений и не однажды писал, оправдывая свой метод изучения фольклора, что понятия «совершенно различные» сближаются между собой «ради сходства только некоторых признаков» *1.

Теоретические заблуждения не закрыли для Афанасьева непосредственной поэтичности самих сказок. Он тонко чувствовал очарование и прелесть сказочного вымысла. «…В них столько истинной поэзии и столько трогательных сцен!» — восклицал он *2. Афанасьев ценил сказку и как выражение высокого нравственного идеала и благородства народа: «…сказка, как создание целого народа, не терпит ни малейшего намеренного уклонения от добра и правды; она требует наказания всякой неправды и представляет добро торжествующим над злобою» *3.

Сборник составлялся Афанасьевым с твердой верой в пользу его существования для культуры России. И в своих ожиданиях собиратель не ошибся. Уже в самом начале своего предприятия Афанасьев услышал похвалу читателей. Известный ученый-языковед И. И. Срезневский писал Афанасьеву (1855): «Кто из русских любителей своей народной поэзии не скажет Вам громко или про себя душевного спасибо за начало Вашего прекрасного труда о русских сказках? В это широкое море пустились Вы в добрый час и в доброй ладье, запасшись, как для Царьграда, и снастями и брашном, и, верно, вывезете из-за него не одну дорогую багряницу. Дай бог Вам всего хорошего на всем Вашем пути» *4.

Воодушевленный поддержкой, Афанасьев довел свое дело до конца, несмотря на жестокие бедствия, которые обрушились на него после обыска, учиненного у него в доме в связи с подозрением в неблагонадежности. Афанасьеву было запрещено служить в государственных учреждениях. Более трех лет пробился он в поисках занятия. С большим трудом ему удалось занять место секретаря в Думе, потом он служил секретарем мирового съезда. Юрист по образованию, Афанасьев таил надежду со временем баллотироваться в мировые судьи, по ни этой надежде, ни другим его жизненным замыслам не было суждено сбыться. Жизненные удары сделали свое дело — Афанасьев тяжело заболел, без надежды на выздоровление. Незадолго до кончины он писал своему другу Якушкину: «Я же все продолжаю кашлять, отхаркиваться и отплевываться от моей болести, но не ведаю — удастся ли отплеваться. Ко всем этим неприятностям и грудь начинает болеть. А погода стоит такая, что о здоровье и думать нечего: грязь, дождь, слякоть и всякая мерзость!» (письмо от 12 сентября 1870 года). Через год после этого письма, 23 сентября 1871 года, Афанасьева не стало.

Незадолго до смерти Афанасьев успел осуществить давнее свое намерение — издал для детей сборник сказок, отобранных из большого свода,—«Русские детские сказки» (М., 1870). Тут будет уместным заметить, что свой полный свод сказок Афанасьев никогда не считал годным для детского чтения. Сказки, в него включенные, сохраняли особенности местных народных говоров, подробности, которые могли ранить детскую душу преждевременным знанием действительности. Напротив, детское издание было всецело приспособлено для использования сказок в качестве домашнего чтения. Выход «Детских сказок» был последним утешением Афанасьева. Царская цензура до последних дней, как и ранее, не оставляла его в покое. «Детские сказки подходят печатанием к концу,— известил Афанасьев Якушкина в уже цитированном письме от 12 сентября 1870 года,— и, вероятно, в будущем месяце выйдут в свет. Цензура решительно не дозволяет детям иметь понятий о различии полов в животном царстве…» Глупый цензор всюду вымарал в сборнике слова: «жеребец», «кобыла», «кобель» и заменил их словами: «лошадь», «собака». «Жаль,— иронизировал Афанасьев,— что не попалась ему под перо сказка о петухе и курице; наверно — он обратил бы и того, и другую — в птицу. То-то, подумаешь, нравственные люди!»

В пору, когда детский сборник появился в продаже, реакционная печать вкупе с властью вела травлю всего, что несло на себе печать демократизма. Дело дошло до того, что сказки народа сочли вредными, не соответствующими требованиям образования и воспитания. Афанасьев не без горечи спрашивал у Якушкина: «Не прислать ли к тебе про всякий случай десятка два-три экземпляра «Сказок»; может, и в Ярославле найдутся дети, которым отцы и матери не побоятся давать читать сказки» (письмо от 3 октября 1870 года). Опасения Афанасьева не были безосновательными, но он верил, что и его малый, детский сборник, и большой свод сказок еще послужат России.

С каждым годом все дальше отодвигается в прошлое девятнадцатое столетие. Афанасьев был современником II. В. Гоголя и М. С. Щепкина, А. И. Герцена и Н. А. Добролюбова, Н. А. Некрасова и Н. Г. Чернышевского, тех, кто вошел в историю под именем людей «сороковых» и «шестидесятых» годов. Он и сам принадлежал к этой когорте славных деятелей, много потрудившихся на общественном поприще в борьбе за основы демократической национальной культуры и уклада жизни, свободного от угнетения и насилия. Это и доставило Александру Николаевичу Афанасьеву непреходящую славу в памяти поколений.

В. П. Аникин

Примечания:

*01 Добролюбов Н. А. Собр. соч, в 9-ти томах, т. 3. М.— Л., Гослитиздат, 1962, с. 232—235.

*1 См.: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славяп на природу, т. I. М., 1865, с. 215.

*2 Афанасьев А. Н. Предисловие.— В кн.: Народные русские сказки, вып. I и II, изд. 3-е. М., 1863, с. XIII.

*3 Там же, с. XIV.

*4 Цит. по статье А. Е. Грузинского «А. Н. Афанасьев (Биографический очерк)».—В кн.: Афанасьев А, Н. Народные русские сказки, т. I. М., 1897, с. XXXIX.

Глава 40 Возвращение Скарамуша — Рафаэль Сабатини

ДОСЬЕ
Андре-Луи развил лихорадочную деятельность, стараясь как можно скорее закончить свои дела в Блеранкуре. Он ни на минуту не забывал о грозившей им с Буассанкуром опасности. Их расследованию пришел бы очень скорый и печальный конец, если бы слухи об этой деятельности достигли Парижа. Поэтому Андре-Луи стремился завершить сбор доказательств максимально быстро, пока его не разоблачили.

Вскоре у него появился дополнительный повод для беспокойства. Члены Революционного комитета, председателя которого он арестовал, начали выражать недовольство. Не исключено, что их тревожила нечистая совесть, и, не зная цели расследования, которое, словно круги на воде, неуклонно разрасталось вширь, они начали опасаться за собственную судьбу. Так или иначе, но в их среде происходило брожение. Все чаще и чаще члены комитета задавались вопросом о широте полномочий пронырливого агента. По счастью, мэр остался на стороне Андре-Луи и своевременно предупредил его о назревавшем бунте.

Андре-Луи принял меры незамедлительно. Он приказал созвать заседание комитета и предстал перед революционным ядром Блеранкура. Собравшиеся — десять местных торговцев — поднялись навстречу гражданину агенту, когда тот быстрым шагом вошел в гостиную мэра, где была назначена встреча.

Властным жестом Андре-Луи велел всем сесть, сам же остался стоять. Сценический опыт подсказывал ему, что такая позиция более выгодна для того, кто хочет подавить собеседников. Он широко расставил ноги, заложил руки за спину и обвел присутствующих суровым взглядом темных глаз из-под надвинутой на лицо шляпы. Желая усилить всеобщее замешательство, Андре-Луи долго молчал, а когда заговорил, голос его звучал резко и немилосердно, словно удары бича:

— Я слышал, вы ропщете, граждане. Мне стало известно, что некоторые из вас полагают, будто я превышаю свои полномочия. Вас якобы раздражает дотошность, с которой я расследую события, имевшие место в Блеранкуре. Позвольте мне дать вам один совет, граждане. Если вам дороги ваши головы, вы ему последуете. Оставьте подобные разговоры. Если бы вами двигало подлинное чувство долга перед Республикой и истинный патриотизм, вы приветствовали бы любые мои усилия, направленные на искоренение зла, которое пагубно для общественного блага. Вы приветствовали бы любой шаг — пусть даже он выходит за пределы моих полномочий, — который предпринимается с этой целью. Но, уверяю вас, я далек от злоупотребления своими полномочиями, более того, я пока не использовал их во всей полноте. Агент Комитета общественной безопасности облечен властью самого комитета и отвечает за свои действия перед ним одним. Вы желаете проверить границы моих полномочий? Что ж, проверяйте. Но ведь я могу включить в сферу своего расследования и деятельность проверяющих. Ибо мой долг обязывает меня предположить, что люди, недовольные моими действиями, имеют причины бояться следствия. — Андре-Луи сделал паузу, выжидая, пока стрела попадет в цель. Члены комитета украдкой поглядывали друг на друга. Никто из них не решался нарушить молчание. Тогда он продолжил более резко: — Если я до сих пор не занялся недовольными вплотную, то лишь потому, что у меня и без того хватает дел. В настоящий момент я согласен ограничиться заданием комитета и теми вопросами, которые возникают в непосредственной связи с ним. Но как только я замечу, что мне чинят препятствия, или узнаю о враждебной критике своих действий, могущей создать мне помехи, я начну преследовать своих критиков безо всякой жалости и угрызений совести. Я покажу вам, граждане, если вы вынудите меня к этому, что делу Свободы нельзя ставить палки в колеса. Я докажу вам это, даже если мне придется снять с вас головы. Ничто не смывает вину за преступление лучше крови. А мятежным головам корзина палача — лучшая награда. Помните об этом, граждане, и не заставляйте меня возвращаться к этому разговору, иначе он будет проходить совсем в ином тоне.

Андре-Луи снова сделал паузу. По виноватым взглядам слушателей он понял, что усмирил их.

— Если кому-нибудь из вас есть что мне сказать, воспользуйтесь благоприятной возможностью. Если хотите высказать какие-либо жалобы, говорите сейчас, откровенно и без обиняков.

С места нерешительно поднялся бакалейщик по имени Приёр, малый с тяжелой, выдававшейся вперед нижней челюстью. Благодаря революции он обнаружил в себе дар красноречия, коим и не преминул сейчас воспользоваться. Приёр заверил гражданина агента, что все собравшиеся — верные слуги Комитета общественной безопасности, которые и не помышляют о том, чтобы препятствовать гражданину агенту или критиковать его мудрые действия, предпринимаемые от имени комитета. Они полны решимости оказать ему всяческое содействие в исполнении его долга. Он также заверил гражданина агента, что никто из членов Революционного комитета не имеет ни малейших оснований опасаться самого тщательного расследования их деятельности.

Кроме этого, гражданину Приёру не удалось произнести ни слова, ибо на этом Андре-Луи грубо оборвал его:

— Кто уполномочил вас ручаться за коллег? Говорите за себя, друг мой, если хотите, чтобы я относился к вашим словам с доверием.

Стушевавшийся Приёр пробормотал, запинаясь, несколько фраз, в которых вновь выразил свое глубокое почтение к гражданину агенту, и сел на место. Тут поднялся еще один член комитета и почти дословно повторил заявление предыдущего оратора. Третьего Андре-Луи выслушать отказался.

— Теперь вы все по очереди собираетесь уверять меня в своей лояльности? У меня нет времени, чтобы выслушивать ваши речи. И к чему слова? Пусть ваши поступки станут доказательством ваших гражданских добродетелей.

На этом Андре-Луи распрощался и быстро вышел из комнаты.

Больше они не доставляли ему хлопот. Напротив, после этой беседы члены Революционного комитета начали состязаться друг с другом в ревностном стремлении услужить Моро.

Тем не менее Андре-Луи торопился как мог. В конце недели он располагал всем необходимым, чтобы сделать последний шаг.

Он приказал мэру вновь собрать Революционный комитет. На этот раз Андре-Луи устроил нечто вроде судебного разбирательства и назначил себя председательствующим. Он распорядился, чтобы Тюилье и Бонтама доставили из тюрьмы для допроса.

Но прежде чем вызвать одного из них, гражданин агент обратился к членам комитета с заявлением и вопросом:

— Вас собрали здесь, чтобы выяснить подробности очевидной антиобщественной деятельности двух граждан этого департамента. Один из них, Тюилье, был председателем вашего комитета. Исходя из результатов допроса вы должны решить, предстанут ли они впоследствии перед судом или — в случае, если дадут удовлетворительное объяснение своим действиям, — выйдут на свободу.

Около месяца назад гражданин Тюилье приказал арестовать человека по фамилии Торен, который был обвинен в том, что является участником заговора. Тюилье лично подписал приказ об аресте, но, для того чтобы приказ имел силу, на документе должны стоять две подписи. Гражданин комендант Люка не смог вспомнить, кто из вас подписался вторым. Я был бы рад, если бы этот человек сейчас назвался.

Возникла пауза. Андре-Луи не позволил ей затянуться сверх меры:

— Конечно, я мог бы послать в Париж за оригиналом приказа и таким образом получить ответ на свой вопрос. Но мы сбережем много времени и сил, если человек, о котором идет речь, расскажет все сам. Это отвело бы от него подозрения, которые в противном случае непременно возникнут.

Откашлявшись, Приёр подался вперед.

— Думаю, вторую подпись на приказе поставил я.

— Думаете?

— Я подписал столько приказов, что не могу сказать более определенно. Но я почти уверен, что среди них был и приказ на арест Торена.

— Вы почти уверены? Встаньте, гражданин. Смелее. Вы должны быть совершенно уверены. Тюилье должен был сказать вам нечто такое, что наверняка запечатлелось в вашей памяти. Он должен был как следует обосновать свое решение об аресте. Я желал бы услышать, какие доводы он представил.

— Ах да, теперь я вспоминаю! — На жилистой шее Приёра резко дернулся кадык. Его узловатые пальцы нервно теребили зеленое сукно, покрывавшее стол, на который он опирался. — Я вспомнил. Да, конечно. Тюилье сказал мне, что Торен участвовал в заговоре против Республики.

— И это все? Несомненно, он должен был предъявить вам какие-то доказательства, чтобы вы поставили подпись под приказом, в котором шла речь о жизни человека! Смелее, гражданин. Вам нечего бояться, если только вы будете искренни с комитетом. Думаю, Тюилье оказал на вас давление. Он был вашим председателем, и, естественно, вы были склонны доверять его словам. Но он должен был сказать вам что-то еще.

— Он сказал, что действует по приказу из Парижа.

— Париж не мог ничего знать о заговоре в Блеранкуре без сведений, полученных из Блеранкура. Вы понимаете это, гражданин Приёр?

— О да! Понимаю. Теперь понимаю. После ваших слов.

— Но в то время истина от вас ускользнула?

— Я доверял гражданину председателю.

— Так я и предполагал. — Андре-Луи сменил гнев на милость. — Но он хотя бы сказал, от кого в Париже исходил приказ?

Приёр в отчаянии огляделся по сторонам. Глаза всех присутствующих были устремлены на него. Все лица были серьезны. Испуганному бакалейщику показалось, что он читает на них свой приговор. Приёр судорожно сглотнул и наконец решился:

— Он сказал, что приказ исходит от гражданина депутата Сен-Жюста.

Это грозное имя вызвало у собрания переполох. Все зашевелились и заговорили разом, и только сидевший в конце стола Буассанкур невозмутимо записал ответ.

— Он рассказал вам что-нибудь о сути заговора?

— Ничего, гражданин агент. Я, естественно, спрашивал, но Тюилье ответил, что это не мое дело.

— А вам не пришло в голову, что это очень даже ваше дело? Что, если заговор существует, должны существовать и другие заговорщики? Почему вы ограничились арестом одного Торена? Это не приходило вам в голову, гражданин Приёр? — В тоне Андре-Луи снова появилась угроза, и Приёр почувствовал себя еще более неуютно.

— Что-то такое мелькнуло у меня в голове. Но гражданин председатель настаивал и… и…

— Он вас запугивал, вы хотите сказать?

Приёр мрачно кивнул.

— Что-то в этом роде.

Андре-Луи выразительно посмотрел на него, потом резко сменил тему:

— Пойдем дальше. Приказ исходил от депутата Сен-Жюста. Скажите мне, гражданин, а не слышали вы когда-либо прежде про этого Торена в какой-либо связи с гражданином депутатом?

— Да все в Блеранкуре слышали их историю. Торен не делал тайны из своей беды. Он обвинял Сен-Жюста в том, что тот соблазнил его жену и увез ее в Париж, где и держит по сей день. Любой в Блеранкуре подтвердит вам это.

— Это объясняет записку Сен-Жюста, найденную среди бумаг Тюилье. Да, полностью объясняет. Она у вас, Буассанкур? — Уголки губ гражданина агента дрогнули в улыбке. — Мы практически установили, граждане, что заговор в Блеранкуре действительно существовал и Торен имел к нему прямое отношение. Но он был скорее жертвой этого заговора, нежели участником. Вы можете сесть, гражданин Приёр. Гражданин комендант, прикажите привести сюда Тюилье.

Приёр бессильно опустился на стул. Коллеги посматривали на него кто с сочувствием, кто с осуждением.

Тюилье вошел в сопровождении двух стражников. Его походка была твердой, вид — надменным: голова высоко поднята, нижняя челюсть выпячена вперед еще более агрессивно, чем обычно.

Бывший председатель Революционного комитета разразился угрозами, перемежая их потоками сквернословия. Он в ярких красках описал собравшимся, что ждет их всех, когда его друзья в Париже узнают об этом фарсе.

Андре-Луи позволил ему высказаться до конца, потом с кривой усмешкой на лице обратился к комитету:

— Вы слышали заверения этого человека. Видите, как он рассчитывает на друзей в Париже, точнее, на одного друга? Этот несчастный пребывает в заблуждении, будто во Франции по-прежнему торжествует тирания, просто одни тираны сменились другими. Что ж, он и его парижский друг весьма скоро обнаружат, что они ошибаются. — Андре-Луи повернулся к арестованному. — Мой секретарь записывает каждое ваше слово, так что взвешивайте их тщательно, иначе Комитет общественной безопасности сумеет оценить ваше красноречие по достоинству. Но позвольте дать вам дружеский совет: лучше помолчите. Вы здесь не затем, чтобы говорить, но затем, чтобы слушать.

Тюилье бросил на него свирепый взгляд, но благоразумно внял совету. Андре-Луи был краток:

— В вашем допросе нет необходимости. Дело завершено. Из документов, обнаруженных у вас в доме и находящихся сейчас при мне, а также из показаний члена вашего комитета со всей несомненностью следует, что вы арестовали Торена и отправили его в Париж по распоряжению гражданина Сен-Жюста. Обвинение в заговоре, на основании которого Торен был арестован, целиком и полностью ложно. Установлено полное отсутствие какого-либо заговора вообще. Этот факт подтверждается тем обстоятельством, что, помимо Торена, никаких иных заговорщиков выявлено не было. Как я уже говорил вам ранее, никому еще пока не удавалось организовать заговор в одиночку. В ходе расследования также установлено, что Сен-Жюст увез жену Торена в Париж. У нас есть сделанные под присягой заявления сестры и кузины Торена, которые подтверждают этот факт. Все население Блеранкура готово засвидетельствовать, как Торен негодовал и возмущался поведением депутата Сен-Жюста в выражениях, способных запятнать его репутацию. Это объясняет причины, по которым гражданин Сен-Жюст расправился с обманутым мужем, бросив его в тюрьму.

Депутату Сен-Жюсту придется ответить за свое бесчинство, когда я предоставлю отчет Комитету общественной безопасности. Вы же ответите за свое пособничество этому отвратительному акту тирании, этому гнусному злоупотреблению доверием народа. Если вы можете привести в свое оправдание какие-то доводы, способные смягчить вашу участь, — извольте.

— Мне нечего сказать. — Лицо Тюилье исказила ярость. — Все это абсурдные домыслы, за которые вы поплатитесь головой. Вы сунули свой нос в опасное дело, гражданин, и скоро вы это обнаружите. И вы туда же, кретины! Этот человек ведет вас, словно стадо баранов, на бойню, и вы покорно следуете за ним!

— Уведите его, — распорядился Андре-Луи. — Отправьте арестованного обратно в тюрьму, пусть находится там до тех пор, пока из Парижа не придет распоряжение о его дальнейшей судьбе.

Изрыгавшего проклятия Тюилье вывели из комнаты. Его место занял Бонтам. С ним Андре-Луи разделался еще быстрее. Расследование установило, что в течение последнего года гражданин Бонтам приобретал обширные участки земли в окрестностях равнины Бос, общая стоимость которых составляет приблизительно полмиллиона франков. Из документов, найденных у гражданина Бонтама, стало известно также, что он выступает лишь в роли доверенного лица депутата Сен-Жюста, каковой снабжает его деньгами. Таким образом, земли, о которых идет речь, являются собственностью Сен-Жюста и зарегистрированы на имя Бонтама с целью скрыть бесчестные приобретения гражданина депутата.

Бонтам подтвердил все сказанное Андре-Луи.

Буассанкур составил заключения по делу Бонтама и по делу Тюилье. Андре-Луи потребовал, чтобы каждый член комитета поставил под этими документами свою подпись.

Эти заключения завершали грозное досье, с которым Андре-Луи покинул наконец Блеранкур, до основания потрясенный его визитом. Вооруженный досье, Андре-Луи рассчитывал столь же основательно потрясти Париж.

Жил-был крестьянин Иван, и была у него жена Марья. Жили Иван да Марья в любви и согласии, вот только детей у них не было. Так они и состарились в одиночестве. Сильно они о своей беде сокрушались и только глядя на чужих детей утешались. А делать нечего! Так уж, видно, им суждено было. Вот однажды, когда пришла зима да нападало молодого снегу по колено, ребятишки высыпали на улицу поиграть, а старички наши подсели к окну поглядеть на них. Ребятишки бегали, резвились и стали лепить бабу из снега. Иван с Марьей глядели молча, призадумавшись. Вдруг Иван усмехнулся и говорит:
— Пойти бы и нам, жена, да слепить себе бабу!
На Марью, видно, тоже нашел веселый час.
— Что ж, — говорит она, — пойдем, разгуляемся на старости! Только на что тебе бабу лепить: будет с тебя и меня одной. Слепим лучше себе дитя из снегу, коли Бог не дал живого!
— Что правда, то правда… — сказал Иван, взял шапку и пошел в огород со старухою.
Они и вправду принялись лепить куклу из снегу: скатали туловище с ручками и ножками, наложили сверху круглый ком снегу и обгладили из него головку.
— Бог в помощь? — сказал кто-то, проходя мимо.
— Спасибо, благодарствуем! — отвечал Иван.
— Что ж это вы поделываете?
— Да вот, что видишь! — молвит Иван.
— Снегурочку… — промолвила Марья, засмеявшись.
Вот они вылепили носик, сделали две ямочки во лбу, и только что Иван прочертил ротик, как из него вдруг дохнуло теплым духом. Иван второпях отнял руку, только смотрит — ямочки во лбу стали уж навыкате, и вот из них поглядывают голубенькие глазки, вот уж и губки как малиновые улыбаются.
— Что это? Не наваждение ли какое? — сказал Иван, кладя на себя крестное знамение.
А кукла наклоняет к нему головку, точно живая, и зашевелила ручками и ножками в снегу, словно грудное дитя в пеленках.
— Ах, Иван, Иван! — вскричала Марья, задрожав от радости. — Это нам Господь дитя дает! — и бросилась обнимать Снегурочку, а со Снегурочки весь снег отвалился, как скорлупа с яичка, и на руках у Марьи была уже в самом деле живая девочка.
— Ах ты, моя Снегурушка дорогая! — проговорила старуха, обнимая свое желанное и нежданное дитя, и побежала с ним в избу.
Иван насилу опомнился от такого чуда, а Марья была без памяти от радости.
И вот Снегурочка растет не по дням, а по часам, и что день, то все лучше. Иван и Марья не нарадуются на нее. И весело пошло у них в дому. Девки с села у них безвыходно: забавляют и убирают бабушкину дочку, словно куколку, разговаривают с нею, поют песни, играют с нею во всякие игры и научают ее всему, как что у них ведется. А Снегурочка такая смышленая: все примечает и перенимает.
И стала она за зиму точно девочка лет тринадцати: все разумеет, обо всем говорит, и таким сладким голосом, что заслушаешься. И такая она добрая, послушная и ко всем приветливая. А собою она — беленькая, как снег; глазки что незабудочки, светло-русая коса до пояса, одного румянцу нет вовсе, словно живой кровинки не было в теле… Да и без того она была такая пригожая и хорошая, что загляденье. А как, бывало, разыграется она, так такая утешная и приятная, что душа радуется! И все не налюбуются Снегурочкой. Старушка же Марья души в ней не чает.
— Вот, Иван! — говаривала она мужу. — Даровал-таки нам Бог радость на старость! Миновалась-таки печаль моя задушевная!
А Иван говорил ей:
— Благодарение Господу! Здесь радость не вечна, и печаль не бесконечна…
Прошла зима. Радостно заиграло на небе весеннее солнце и пригрело землю. На прогалинах зазеленела мурава, и запел жаворонок. Уже и красные девицы собрались в хоровод под селом и пропели:
— Весна-красна! На чем пришла, на чем приехала?..
— На сошечке, на бороночке!
А Снегурочка что-то заскучала.
— Что с тобою, дитя мое? — говорила не раз ей Марья, приголубливая ее. — Не больна ли ты? Ты все такая невеселая, совсем с личика спала. Уж не сглазил ли тебя недобрый человек?
А Снегурочка отвечала ей всякий раз:
— Ничего, бабушка! Я здорова…

Вот и последний снег согнала весна своими красными днями. Зацвели сады и луга, запел соловей и всякая птица, и все стало живей и веселее. А Снегурочка, сердечная, еще сильней скучать стала, дичится подружек и прячется от солнца в тень, словно ландыш под деревцем. Ей только и любо было, что плескаться у студеного ключа под зеленою ивушкой.
Снегурочке все бы тень да холодок, а то и лучше — частый дождичек. В дождик и сумрак она веселей становилась. А как один раз надвинулась серая туча да посыпала крупным градом. Снегурочка ему так обрадовалась, как иная не была бы рада и жемчугу перекатному. Когда ж опять припекло солнце и град взялся водою, Снегурочка поплакалась по нем так сильно, как будто сама хотела разлиться слезами, — как родная сестра плачется по брату.
Вот уж пришел и весне конец; приспел Иванов день. Девки с села собрались на гулянье в рощу, зашли за Снегурочкой и пристали к бабушке Марье:
— Пусти да пусти с нами Снегурочку!
Марье не хотелось пускать ее, не хотелось и Снегурочке идти с ними; да не могли отговориться. К тому же Марья подумала: авось разгуляется ее Снегурушка! И она принарядила ее, поцеловала и сказала:
— Поди же, дитя мое, повеселись с подружками! А вы, девки, смотрите берегите мою Снегурушку… Ведь она у меня, сами знаете, как порох в глазу!
— Хорошо, хорошо! — закричали они весело, подхватили Снегурочку и пошли гурьбою в рощу. Там они вили себе венки, вязали пучки из цветов и распевали свои веселые песни. Снегурочка была с ними безотлучно.
Когда закатилось солнце, девки наложили костер из травы и мелкого хворосту, зажгли его и все в венках стали в ряд одна за другою; а Снегурочку поставили позади всех.
— Смотри же, — сказали они, — как мы побежим, и ты также беги следом за нами, не отставай!
И вот все, затянувши песню, поскакали через огонь.
Вдруг что-то позади их зашумело и простонало жалобно:
— Ау!
Оглянулись они в испуге: нет никого. Смотрят друг на дружку и не видят между собою Снегурочки.
— А, верно, спряталась, шалунья, — сказали они и разбежались искать ее, но никак не могли найти. Кликали, аукали — она не отзывалась.
— Куда бы это девалась она? — говорили девки.
— Видно, домой убежала, — сказали они потом и пошли в село, но Снегурочки и в селе не было.
Искали ее на другой день, искали на третий. Исходили всю рощу — кустик за кустик, дерево за дерево. Снегурочки все не было, и след пропал. Долго Иван и Марья горевали и плакали из-за своей Снегурочки. Долго еще бедная старушка каждый день ходила в рощу искать ее, и все кликала она, словно кукушка горемычная:
— Ау, ау, Снегурушка! Ау, ау, голубушка!..
И не раз ей слышалось, будто голосом Снегурочки отзывалось: «Ау!». Снегурочки же все нет как нет! Куда же девалась Снегурочка? Лютый ли зверь умчал ее в дремучий лес, и не хищная птица ли унесла к синему морю?
Нет, не лютый зверь умчал ее в дремучий лес, и не хищная птица унесла ее к синему морю; а когда Снегурочка побежала за подружками и вскочила в огонь, вдруг потянулась она вверх легким паром, свилась в тонкое облачко, растаяла… и полетела в высоту поднебесную.