- Авторы
- Чехов
- Ванька
Был второй час ночи.
Коммерции советник Иван Васильевич Котлов вышел из ресторана «Славянский базар» и поплелся вдоль по Никольской, к Кремлю. Ночь была хорошая, звездная… Из-за облачных клочков и обрывков весело мигали звезды, словно им приятно было глядеть на землю. Воздух был тих и прозрачен.
«Около ресторана извозчики дороги, — думал Котлов, — нужно отойти немного… Там дальше дешевле… И к тому же мне надо пройтись: я объелся и пьян».
Около Кремля он нанял ночного ваньку.
— На Якиманку! — скомандовал он.
Ванька, малый лет двадцати пяти, причмокнул губами и лениво передернул вожжами. Лошаденка рванулась с места и поплелась мелкой, плохонькой рысцой… Ванька попался Котлову самый настоящий, типичный… Поглядишь на его заспанное, толстокожее, угреватое лицо — и сразу определишь в нем извозчика.
Поехали через Кремль.
— Который теперь час будет? — спросил ванька
— Второй, — ответил коммерции советник.
— Так-с… А теплее стало! Были холода, а теперь опять потеплело… Хромаешь, подлая! Э-э-э… каторжная!
Извозчик приподнялся и проехался кнутом по лошадиной спине.
— Зима! — продолжал он, поудобней усаживаясь и оборачиваясь к седоку. — Не люблю! Уж больно я зябкий! Стою на морозе и весь коченею, трясусь… Подуй холод, а у меня уж и морда распухла… Комплекцыя такая! Не привык!
— Привыкай… У тебя, братец, ремесло такое, что привыкать надо…
— Человек ко всему привыкнуть может, это действительно, ваше степенство… Да покеда привыкнешь, так раз двадцать замерзнешь… Нежный я человек, балованный, ваше степенство… Меня отец и мать избаловали. Не думали, что мне в извозчиках быть. Нежность на меня напускали. Царство им небесное! Как породили меня на теплой печке, так до десятого годка и не снимали оттеда. Лежал я на печке и пироги лопал, как свинья какая непутная… Любимой у них был… Одевали меня наилучшим манером, грамоте для нежности обучали. Бывалыча и босиком не пробеги: «Простудишься, миленькой». Словно не мужик, а барин. Побьет отец, а мать плачет… Мать побьет — отцу жалко. Поедешь с отцом в лес за хворостом, а мать тебя в три шубы кутает, словно ты в Москву собрался аль в Киев…
— Разве богато жили?
— Обнаковенно жили, по-мужицки… День прошел — и слава Богу. Богаты не были, да и с голоду, благодарить Бога, не мерли. Жили мы, барин, в семействе… семейством, стало быть… Дед мой тогда жив был, да коло него два сына жили. Один сын, отец мой тоись, женатый был, другой неженатый. А я один паренечек был всего-навсего, всей семье на утеху, — ну и баловали. Дед тоже баловал… У деда, знаешь, деньга была припрятана, и он воображение в себе такое имел, что я не пойду по мужицкой части… «Тебе, говорит, Петруха, лавку открою. Расти!» Напускали на меня нежность-то, напускали, холили, холили, а вышло потом такое недоумение, что совсем не до нежности… Дядя-то мой, дедов сын, а отцов брат, возьми и выкрадь у деда его деньги. Тыщи две было… Как выкрал, так с той поры и пошло разоренье… Лошадей, продали, коров… Отец с дедом наниматься пошли… Известно, как это у нас в крестьянстве… А меня, раба Божьего, в пастухи… Вот она нежность-то!
— Ну, дядя-то твой? Он же что?
— Он ничего… как и следовает… Снял на большой дороге трахтир и зажил припеваючи… Годов через пять на богатой серпуховской мещанке женился. Тысяч восемь за ней взял… После свадьбы трахтир сгорел… Отчего, это самое, ему не гореть, ежели он в обчестве застрахован? Так и следовает… А после пожара уехал он в Москву и снял там бакалейную лавку… Теперь, говорят, богат стал, и приступу к нему нет… Наши мужики, хабаровские, видели его тут, сказывали… Я не видел… Фамилия его будет Котлов, а по имени и отечеству Иван Васильев… Не слыхали?
— Нет… Ну, поезжай скорей!
— Обидел нас Иван Васильев, ух, как обидел! Разорил и по миру пустил… Не будь его, нешто я мерз бы тут при своей этой самой комплекцыи, при моей слабости? Жил бы я, да поживал в своей деревушке… Эхх! Звонят вот к заутрене… Хочется мне Господу Богу помолиться, чтоб взыскал с него за всю мою муку… Ну, да Бог с ним! Пусть его Бог простит! Дотерпим!
— Направо к подъезду!
— Слушаю… Ну, вот и доехали… А за побасенку пятачишко следовало бы…
Котлов вынул из кармана пятиалтынный и подал его ваньке.
— Прибавить бы следовало! Вез ведь как! Да и почин…
— Будет с тебя!
Барии дернул за звонок и через минуту исчез за резною, дубовою дверью.
А извозчик вскочил на козлы и поехал медленно обратно… Подул холодный ветерок… Ванька поморщился и стал совать зябкие руки в оборванные рукава.
Он не привык к холоду… Балованный…
Сюжет рассказа Ванька Чехова
Мальчик девяти лет не спит в рождественскую ночь, его хозяева ушли в церковь, и Ванька, взял листок бумаги, перо, и собрался писать письмо своему дедушке. Немного подумав, он написал имя деда, поздравил его с Рождеством, и тут на него нахлынули воспоминания. Он вспомнил то время, когда он жил в деревне, когда еще была жива его мать Пелагея. Ванька вспоминает своего маленького, шустрого деда, как тот ходит со своей колотушкой вокруг усадьбы, которую он сторожит. Вспомнил собак, старую и молодую, они всегда сопровождают дедушку.
Мальчик вспоминает, как по-разному ведут себя собаки. Потом он думает о том, какой весельчак его дед, как любит пошутить с кухаркой и горничной, угощает табаком, и они чихают, чем веселят старенького деда. Ваня вспоминает, как они с Константином Макаровичем ходили в лес за елкой, дед выбирал самую красивую и пышную. Они приносили ее в господский дом, и хозяйка Ольга Игнатьевна наряжала лесную красавицу.
Память отправляет мальчишку в то далекое и прекрасное время, когда Ольга Игнатьевна угощала его леденцами, учила грамоте. А потом, когда мать умерла, мальчика отправили в Москву, на обучение к сапожнику. Тут Ванька начинает писать дедушке о том, как плохо ему живется у новых хозяев, как они над ним издеваются, не дают нормальной еды, даже чая. Ему становится очень горько, и Ванька вновь вспоминает, как хорошо ему было в деревне. Он пишет, какой большой город Москва, но ему здесь очень скучно, здесь все не так, как в деревне. Рассказывает, как хозяйка с хозяином избивают его за малейшую провинность, как плохо он спит по ночам, потому что ему приходится укачивать хозяйского ребенка. Подмастерья тоже издеваются над маленьким мальчиком, они гоняют его за водкой, заставляют воровать для них хозяйскую еду, бьют его, чем придется.
Мальчик рассказывает деду о том, что он хотел бы убежать в деревню сам, но у него нет даже обуви. Он очень просит, чтобы дедушка забрал его к себе в деревню, обещает не быть обузой, а работать, и помогать дедушке. Он жалуется на свою беспросветную жизнь, которую у него уже скоро не вытерпит. Обещает ухаживать за стариком, молиться за него. Мальчишка дописывает свое жалостливое письмо, надписывает на конверте имя дедушки, и бежит бросить письмо в почтовый ящик, как его научили продавцы из мясной лавки, пока не вернулись хозяева. Потом он возвращается, ложится спать, и ему снится деревня…
Жизнь иногда не такая, какой кажется.
Картинка Ванька
НА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ
Мне страшно хочется жить, хочется,
чтобы наша жизнь была свята,
высока и торжественна,
как свод небесный. Будем жить!
А.П. Чехов «Рассказ неизвестного человека».
Каждый из нас читал произведение А.П. Чехова. «Ванька», но каждый знает, что дедушка знаменитого писателя Егор Михайлович Чехов уроженец Воронежской губернии, а его родственники и по сей день живут в Богучарском районе.
В своем письме к А.И. Эртилю А.П. Чехов пишет: «Моя фамилия тоже ведет свое начало из Воронежских недр, из Острогожского уезда. Мой дед и отец был крепостным у Черткова…».
Одним из первых в родословной А.П. Чехова, был далекий предок Евстафий Чехов, он был потоком беглых поселенцев, которые в первой половине ХVIII основали русское село Ольховатка. О прадеде писателя Михаиле Евстафиевиче Чехове известно, что «с начала М.Е. Чехов был крепостным бригадира С.И. Тевяшова», а «затем Ольховатка перешла во владения А.В. Черткова, бывшего на протяжении ряда лет воронежским губернским предводителем дворянства, который женился на единственной дочке С.И. Тевяшова».
Из ревизских сказок известно, что Михаил Евстафиевич родился в 1762 г., «в 80-е годы он женился на крестьянке Домникии, и у них родились дети: Иван – в 1790 году, Егор (дед писателя) в 1799 году, Артем в 1800 году, Семен – в 1804 году». Семья Чеховых поселилась в хуторе Неровный, который находился в 12 верстах от Ольховатки.
Хутор Неровный на 1835 год имела 65 дворов 234 женского и 232 мужского пола жителей. Не трудно догадаться, что название хутора произошло от первопоселенца, так как на 1835 год в 18 дворах хутора проживали семьи с фамилией Неровный.
В 1820 году Егор Михайлович стал работать приказчиком и с женой переехал жить в с. Ольховатку. Остальные члены семьи Чехова Михаила остались жить в х. Неровном.
Богучарцам давно известно, что дед писателя Антона Павловича Чехова — Егор Михайлович Чехов в 1820 году женился на Ефросинье Емельянове Шимка[1] (1798 Орловская губерния — 26.02(09.03).1878, с. Большая Крепкая Екатеринославской губ.) семья которой с 1837 года проживала в казенном хуторе Зайцевка Богучарского уезда (ныне село Кантемировского района). Хутор находилась в верховьях реки Федоровки в 50 верстах в сторону Старобельского тракта от Богучара.
Ревизские сказки о помещичьих крестьянах, дворовых людях г. Острогожска и Острогожского уезда.
сл. Ольховатка лл.631-892. (10 октября 1850 г. – 27 октября 1850 г.) ГАВО Ф.И.18, оп.1, д.454, л.297.
Третью часть х. Зайцевки составляли переселенцы Орловской губернии с фамилиями: Труфанов, Селютин, Головин, Шимка и вольноотпущенные Воронежской губернии. Среди них, была и семья вольноотпущенного Григория Лаврентьевича Квача в зятьях у которого был Чехов Алексей Иванович[2] из х. Неровного Острогожского уезда.
Семья Шимка во главе с Емельяном Алексеевичам Шимка (1776 г.р.) и второй женой Варварой (1794) была переселена в 1837 году в слободу Зайцевку из Орловской губернии была многочисленной.
Сын Емельяна Кирило (1801 г.р.), как и дочь Ефросинья (1798 г.р.) были от первой жены. При этом Ефросинья вышла замуж за Егора Михайловича Чехова еще до переселения в Богучарский уезд.
События очень похожи на судьбу дочери Ефросиньи Александры, которую, то же отдали замуж Кожевникову по пути следования Егора Михайловича Чехова через с. Твердохлебовку их с. Ольховатки в 1844 году, отличие только в том, что Ефросинья была крепостной. Вероятно, ее купил помещик Александр Дмитриевич Чертков, да и отдал за муж за Егора Чехова.
Следовательно, Ефросинья Шимка родилась не в Богучарском уезде, как указано во всех предыдущих источниках литературы, а в Орловской губернии.
В с. Зайцевка согласно Ревизкой сказке 1850 года[3] проживали Кирило Емельянович с женой Вассой (1802) их дети: Дарья (1837), Ирина (1834), Семен (1825) его жена Александра (1821) их дети: Елена (1849), Иван (1844), Степан (1846); Стефан (1828) его жена Анна (1828) их дети Сергей (1846), Кузьма 1848); Парфирий (1825) его жена Матрена (1830) их сын Василий; Григорий (1813).
Ефросиния происходила из крепостной крестьянской семьи, хотя в различных источниках указывается, что родители ее занимались коневодством и торговали лошадьми. В самой слободе имелось две ярмарки, где, по всей видимости торговали лошадьми. «Все, что Чехов связывал с украинским характером, — смешливость, певческий дар, удаль, жизнерадостность — было выбито из нее мужем. Была она мрачна и сурова, под стать Егору Михайловичу, с которым прожила пятьдесят восемь лет, до самой своей смерти в 1878 году»[4]. По воспоминаниям С.М. Чехов,
Ефросиния: «… мужа своего боялась, называла его на «вы», а за глаза «они», ходила в украинской свитке и очипке, была простодушна, наивно верила в нечистую силу. После рождения младшего сына, Митрофана, пешком ходила «по обещанию» из Ольховатки в Киев на поклонение святыням».
Среди потомков Шимко (фамилия Шимка уже изменена) в с. Зайцевка, до XXI века, дожила Мария Гавриловна Гетманская (Шимко в девичестве) (02.02.1913 в 2013 году ей исполнилось 100 лет). Сейчас в селе не осталось обладателей такой фамилии.
Егор Михайлович был грамотным. Он работал управляющим на Ольховатском сахарном заводе, кроме этого занималась окормом бычков, что позволило ему за тридцать лет тяжкого труда выкупиться из крепостной зависимости. В 1841 году он предложил 875 рублей серебром (3500 рублей ассигнациями) «… Черткову, чтобы, выкупив из крепостных себя, жену и трех своих сыновей, перейти в мещанское сословие. Чертков проявил великодушие — отпустил на волю и дочь, Егора Михайловича, Александру. Родители же и братья его остались в холопах»[5]. Уже после отмены крепостного права несколько семей Чеховых переехали на жительство в Богучарский уезд, потомки которых живут там и по сей день. Хотя они жили там и раньше, так в ревизских сказках войсковых жителей за 1782 год сл. Красноселовки[6] Богучарского уезда записан Дмитрий Семенович Чехов[7]. Среди дворовых сл. Михайловки с принадлежащими к ней хуторами помещика Ивана Дмитриевича Черткова о дворовых людях и крестьянах доставшихся по наследству от родителя Дмитрия Васильевича Черткова в ревизских сказках упоминается Иван Самсонович Чехов[8], как перечисленный в 1821 года из х. Подгорного Острогожского уезда Россошанской вотчины[9].
Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.
«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.
— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.
Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:
— Отдирай, примерзло!
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом…
Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:
— Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину…
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:
На деревню дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу…
Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…
Неистребима и вечна вера человека в чудо. Особенно сильно она проявляется в зимние праздники. Новогодняя ночь, время от рождественского Сочельника до Крещения — это время, когда и стар и млад желают друг другу, чтобы, по чудесному стечению обстоятельств, болезни, неудачи, вражда и безденежье остались в прошлом, за чертой, которая отделяет нас от Нового года и нового счастья.
Традиционно в новогоднюю ночь под звон курантов люди загадывают желания и искренно верят до самой старости, что всё-таки чудо произойдёт.
На вере в чудо и основано такое замечательное явление в западной и русской литературах как рождественский или святочный рассказ. Основателем этого жанра по праву считается английский писатель Чарльз Диккенс (1812—1870).
Чарльз Диккенс был уже весьма знаменитым писателем, когда учёный-экономист Саутвуд Смит, представитель прогрессивной английской интеллигенции, член правительственной комиссии по вопросам детского труда, попросил его, пользовавшегося всенародной популярностью и уважением, выступить в печати за проведение закона об ограничении рабочего дня на заводах и фабриках.
Он сообщил Диккенсу поистине потрясающие данные о чудовищных условиях труда фабричных рабочих и, в частности, факты об эксплуатации детей на промышленных предприятиях.
Диккенс с интересом принял предложение, тем более что с этой проблемой английской действительности писатель был знаком не понаслышке: из-за финансовых проблем своего отца юный Чарльз Диккенс несколько лет провёл на фабрике рабочим и узнал «на своей шкуре», что такое эксплуатация детей на английских предприятиях.
Диккенс полностью разделял взгляды Смита и его прогрессивных единомышленников и согласился написать памфлет «К английскому народу, в защиту ребёнка-бедняка», но затем отказался от этого намерения, решив выступить с протестом против эксплуатации не как публицист, а как писатель.
«…Не сомневайтесь, — писал Диккенс Смиту, — что, когда вы узнаете, в чём дело, и когда узнаете, чем я был занят, — вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз, да что там — в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я мог бы применить, если бы выполнил мой первоначальный замысел».
Творчеству Диккенса всегда было свойственно соединение реализма с мечтой о чуде: он сумел соединить в новом произведении мрачную действительность своего времени с вечной темой чуда Рождества Христова.
«Рождественская песнь в прозе» (1843) Чарльза Диккенса — это не только классическое произведение английской литературы XIX в., но и апология Рождества как квинтэссенции британской народной жизни.
Так появились Рождественские повести. Главные герои нового жанра — дети. Ведь Рождество в христианском мире — это «праздник младенцев». Бедные замёрзшие сироты получают чудесные подарки судьбы в ночь перед Рождеством: они обретают родителей. Или попадают в гости к благородным людям, которые берут на себя заботу об их судьбах.
Идею создания жизнеутверждающих чудесных историй к Рождеству с энтузиазмом подхватили во всём христианском мире. Россия не стала исключением. Тем более что у русских писателей уже был большой опыт создания святочных произведений, отражающих народные представления о чудесах в «ночь перед Рождеством».
Подтверждением этому служат баллады В. А. Жуковского «Людмила» и «Светлана», «Вечера на хуторе близ Диканьки или Ночь перед Рождеством» Н. В. Гоголя. Но вы ведь помните, что главным в этих произведениях была тема чуда без какой-либо поучительной нагрузки.
После рассказов и повестей Чарльза Диккенса, которые стали необыкновенно популярны в России в конце сороковых годов XIX века, тема чуда у русских писателей получила своё нравственное развитие: помоги нуждающемуся, спаси, исцели, огради — твори добро, и пусть твой поступок станет чудом для кого-то.
Характерно, что сразу наметилось различие между западноевропейским рождественским рассказом и русским. В западной традиции было, да и есть оканчивать рождественский рассказ победой добра над злом, то есть счастливый конец обязателен.
У русских писателей не так. Здесь очень даже возможен драматичный или даже трагический конец. Перечитайте рассказ Фёдора Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке». Бедный мальчик замерзает на заснеженной улице в канун главного христианского праздника. Ребёнок умирает, а его душа оказывается в прекрасном зале с сияющей ёлкой и подарками под ней. Сам Христос позвал сироту на праздник.
Это так печально и торжественно. Печально потому, что никто на улице в предпраздничный вечер не заметил замерзающего бедного ребёнка. Эту новеллу можно воспринять как призыв автора: люди, спешите делать добро.
Рассказ Антона Павловича Чехова «Ванька» — классика жанра рождественского рассказа. Напомним сюжет: Ванька Жуков, сирота, отданный дедом «в люди» ночью пишет ему письмо.
Это письмо — крик души маленького человека: «Милый дедушка, забери меня отсюда».
Ребёнок живёт в чужой семье на правах прислуги на всё. Хозяин и хозяйка его обижают. Единственный родной человек — дед — далеко в деревне. Письмо пишется в канун Рождества. Мальчик так трогательно просит деда напомнить господам, у которых тот служит ночным сторожем, передать для него, Ваньки, золочёный орех. Ванька, уверен, что господа помнят, как учили его грамоте.
Мальчик обещает деду слушаться его во всём и помогать. Ребёнок искренне верит, что дед сжалится над ним и заберёт в деревню. Письмо Ванька написал искреннее и толковое, и на душе стало светлее. Мальчик уверен, что дед, как получит письмо, сразу приедет за ним. Осталось только адрес написать, заклеить конверт и опустить в почтовый ящик на улице.
Ванька пишет адрес: «На деревню. Дедушке». И бежит, но ночной улице опускать письмо. Всё. Теперь он будет ждать деда. Долго. А у нас на душе будет очень неспокойно. Нам будет жаль мальчика. Этого мудрый Антон Павлович и добивался от нас: пожалейте Ваньку. Разбудите свои души, оглянитесь вокруг. Помогите, кому в эти праздничные дни одиноко и холодно.
В творчестве Александра Ивановича Куприна тоже есть замечательное произведение в жанре рождественского рассказа: это «Чудесный доктор». Рождество — семейный праздник. А семья безработного Мерцалова переживает глубочайший кризис.
После тяжёлой болезни отец семейства лишился работы. Семья быстро нищает. В Сочельник отец семейства ушёл из дома в надежде хоть где-то раздобыть денег. Мать посылает двух сыновей, по сути, побираться на улицу, сама она осталась с тяжело больной дочерью. Одного ребёнка недавно уже похоронили. Мальчики бродят по праздничному городу в толпе нарядных и весёлых людей.
Завтра Рождество: людям нужно купить подарки родным и близким, нужно накрыть праздничные столы. Дети без зависти, но с удивлением рассматривают витрины богатых магазинов. Чего тут только нет: ананасы, конфеты, пирожные, игрушки, наряженные ёлки.
Анатолий Анатольевич Коробкин — Перед Рождеством. Холст, масло, 80х60. 2011 г.
А они живут в сырой, холодной и тёмной комнате. Нет денег на дрова, нет денег на лекарство для сестры. Вечером возвращаются мальчики домой. Они ничего не смогли сделать, их просто прогнали от порога богатого дома.
И отец вернулся ни с чем. Он в полном отчаянии от безысходности. Уходит опять из дома. В голову приходят мысли о самоубийстве.
В отчаянии и одиночестве бродит мужчина по заснеженному парку. И тут происходит чудо. Рядом оказывается пожилой господин, который настойчиво приглашает озлобленного мужчину к беседе, тактично преодолевая его раздражительность и даже грубость.
Оказалось, что странный господин — доктор. Он просит Мерцалова позволить ему осмотреть больную дочь. Вместе с отцом семейства доктор спускается в холодную комнату. Осматривает девочку, оставляет рецепт. А под рецептом оказались деньги.
Тут же были куплены дрова и лекарство. И работа нашлась. И жизнь наладилась. Александр Куприн в своём рассказе соединил вымысел с действительностью. Он соединил образ «чудесного доктора» с образом великого русского хирурга Пирогова, который в конце своей жизни прославился благотворительностью и отзывчивостью на чужую беду.
К сожалению, эта замечательная рождественская тема на долгие годы исчезла из русской литературы. Да что там литературный жанр? Само Рождество Христово было под запретом несколько десятилетий. Даже ёлка была запрещена как один из символов разрушенного побеждённого мира.
Только в 1934 году, то есть через 17 лет после революции, в Москве состоялась первая Кремлёвская ёлка. Но это уже был другой, светский, праздник. Советские люди тоже ждали чуда в зимний праздник. Тоже наряжали ёлки. Но на макушке советской ёлки горела пятиконечная звезда, а не Вифлеемская — восьмиконечная.
Многие советские авторы писали хорошие рассказы и повести о том, как на Новый год за праздничным столом у ёлки собирается вся семья. Вспомните повесть А. Гайдара «Чук и Гек». Вероятно, это можно назвать своеобразной трансформацией рождественского жанра.
Русские, оказавшиеся в эмиграции, смогли на какое-то время сохранить рождественские традиции своей родины. Русские эмигранты первого и второго поколения отмечали Рождество Христово по всем правилам. Богатые русские помогали тем, чьи судьбы за границей оказались не так счастливы, как у них.
Счастливое Рождество, 1891. Вигго Юхансен, датский художник
Писатели Иван Бунин, Иван Шмелёв, Александр Куприн в своём зарубежном творчестве не раз обращались к теме православного Рождества. Особенно душевно и ярко это получилось у Ивана Шмелёва в «Лете Господнем».
Вот именно так до революции встречали Рождество Христово в православных семьях. Именно так славили Христа, так принимали поздравления и поздравляли сами. Так помогали бедным и больным.
К великому сожалению, несколько поколений русских людей сформировались и выросли без памяти об этом великом празднике. А если и читали Достоевского, Чехова и Куприна, то не обращали внимания на тему Рождества в творчестве этих писателей.
«Лето Господне» Шмелёва появилось на родине писателя только в 90-е годы ХХ в., то есть через 40 лет после его смерти.
Недавно в современной России стали появляться на полках библиотек и книжных магазинов сборники повестей и рассказов дореволюционных писателей о Рождестве Христовом. Сегодня мы можем читать эти добрые и поучительные истории своим внукам и рекомендовать к прочтению детям и молодёжи. Мы можем подарить такую замечательную книгу на Рождество своим друзьям.
В наши дни традиция жанра рождественского рассказа в России возрождается. Отрадно, что хорошие современные прозаики возвращаются в своём творчестве к теме преображения человеческой души в канун праздника Рождества. Очень рекомендуем прочитать рассказ Бориса Екимова «Тёплый хлеб». Это рассказ о наших буднях, вдруг освещаемых в Святую ночь светом настоящей любви.
У современного прозаика, Ларисы Подистовой, есть рассказ «Рождество, мама». Эта небольшая новелла о том, как обычные люди, далёкие от традиций своих предков, просто потому, что любят своих родителей, оказываются вместе на праздновании Рождества Христова. Это ведь тоже своеобразное рождественское семейное чудо.
Лариса Михайлова