Сказка сладкова непослушные малыши

    Непринужденное веселье, и визг, и писк. Брызги, блескучими стеклянными шариками разлетавшиеся под натиском ныряльщиков, отважно скачущих со старых мостков – вниз, в синее перевернутое небо. Запахи воды, зелени, нагретого солнцем песка.
    Лето.
    Казалось, солнце и выходной день собрали на озере всех жителей  городка. Слева потемневших от времени бревен  с лишенных нескольких досок настилом пляж пестрел подстилками и покрывалами, разложенными на чистеньком желтом песке. Там мамочки, умастив спину кремом для загара, зорко наблюдали за плескавшимися у берега малышами, строили вместе с детьми запруды папы. Направо оживленно болтали  между собой тетки с тяжелыми складками на животах и начинающей дряблеть кожей, мужчины. Еще дальше подтянутые, с рельефной мускулатурой парни ныряли с настоящей вышки – там было глубоко.
    Но какое мальчишкам дело до взрослых?
    — Маринка, иди тоже! Боишься? Нам не надо физкультуры – девки прыгают, как куры!
    — Может, разобраться с ним? – удивился Сергей.
    — Зачем, — Маринка, смеясь, швырнула на песок сарафанчик. Похожая со спины на пацаненка в своих полинявших трусиках, с короткими растрепанными волосами, пробежала по мосткам.  Перепрыгнула зияющую щель, сквозь которые остро блестела, чуть покачиваясь, вода, встала на краю, перебирая маленькими ступнями, подняла руки. Сергей видел, как приятно ей чувствовать под подошвами горячие доски, старые, но не занозистые. Видел так четко, что у него самого захватило дух от предстоящего прыжка и от солнечно-зеленого простора вокруг.
    — Молодец девчонка, — сказал кто-то рядом.
    — Молодец, — независимо согласился Сергей, а потом уже оглянулся посмотреть, кто это хвалит Маринку. Оказалось – дядька средних лет, беловолосый, как Сережин друг Толька Макосеев. Из-за этого дядьки Сергей просмотрел, как прыгает Маринка, только услышал плеск. Через несколько секунд из воды появилась прилизанная Маринкина макушка, и Сергей бегом кинулся на мостки.
    Когда он выбрался из воды, Маринка болтала с тем самым белобрысым дядькой. Что ему тут надо, почему не идет к ровесникам? Сережа едва не налетел на спину, по которой с волос стекали ручейки. Маринка быстро подняла с земли сарафан и прижала к груди. Опустила скомканную цветастую тряпку, выпрямилась, задрала подбородок, тряхнула головой так, что брызги полетели кругом, будто от соседского спаниеля.
    Не размышляя долго насчет девчоночьих причуд, Сергей обогнул ее и опять побежал к мосткам. А выбравшись из воды снова, увидел Маринку сидящей на песке. Девочка скорчилась, прижимая к себе сарафан.
    Дядька быстро шагнул, наклонился над ней:
    — Здесь болит? Резко? А голова? Ладно, — он отошел на несколько шагов, вытаскивая телефон. Заговорил в него, по-прежнему не отрывая взгляда от Маринки. Ребята собрались вокруг, растерянные, присмиревшие. Больше никто не нырял.
    — Главное, не бойся ничего, — белобрысый опять подошел, убирая мобильник. – Все через это проходят. Потерпи, скорая уже едет.
    — Не надо скорую, — Маринка с усилием распрямилась. – Я никогда… в больницу… Я домой! – она резко вдохнула и снова съежилась, прижимая к животу ладони.
    — Надо, — сказал светловолосый, и тут Сергей узнал его. – Это в семь лет не обязательно, сама ведь знаешь. Ничего, через неделю будешь дома.
    Празднично-летний день исчез. С волос на плечи подали холодные капли, Сергей вдруг замерз, но не пошел за рубашкой. Стоял в кругу молчаливых мальчишек и смотрел на Маринку. И на знакомого мужчину, друга детства.
    — Лучше сейчас домой, — по лицу Маринки, блестевшему испариной,  прошла новая гримаса боли. У Сережи от вида ее лица стало холодно в животе.
    — Не бойся, — повторил мужчина. – Время еще есть. Да вон за тобой уже и едут, кажется.
    На площадку под тополями без сирены, с кажущейся неторопливостью вырулила белая машина с красным крестом. Из нее вышли мужчина и женщина в зеленых костюмах, молодые. Дядька помахал им – «сюда». Повернулся к Маринке:
    — Встать можешь? Давай-ка…
    Маринка неожиданно заупрямилась, натянула свой сарафанчик и только потом позволила поднять себя под локти.
    Через десять минут все забыли про Маринку, кроме двух девчонок, убежавших с сообщением, что ее повезли в тридцатую больницу. Перестали крутить головами мамаши и пожилые люди, а мальчишки снова сидели в озере.
    — Серега, ты чего? Пошли снова купаться!
    Сергей помахал в ответ рукой, шагнул к мосткам  и снова замер посреди яркого дня, ставшего вдруг зябким от мокрых волос и плавок. На месте, где сидела Маринка, все еще темнел треугольник мокрого песка, на котором краснело маленькое размытое пятно – кровь.
     
    Сначала разрезали торт для младшего поколения, а виновнице торжества полагалось съесть по куску от каждого торта. Надо поправляться, набираться сил! Как-никак целую неделю в больнице, — Сережу так к ней и вовсе не пустили. Зато по возвращении домой Маринку ждал радостный праздник. Каждый метаморфоз – как новое рождение.
    Маринка не стала дожидаться, пока разделят на кусочки хитроумно изготовленную корзинку из заварного теста, с полосками крема, полную сердечек, бантиков, каких-то девчоночьих прибамбасов. Задула под радостные возгласы тринадцать свечек, уцепила из середины шоколадного медвежонка, измазанного розовым кремом, и убежала к старшим на другой конец стола. Вот так запросто, смеясь, разделалась с прошлым. Несколько пар детских глаз следили за тем, как Маринка идет вдоль стола, держа лопатку для торта в тонкой, все еще  по-детски, руке, как, страшно смущаясь, незаметно – или думая, что незаметно — поправляет бретельку лифчика.
    Маринка встала между родителями – родители у нее молодые. Взяла в руки нож, чтобы разрезать другой торт, сделанный в виде лилии.
    Если бы это был Сережин праздник, какой бы он выбрал цветок? Подсолнух, наверное. Все остальные девчачьи, что бы там ни твердили.
    Он вдруг смутился, уткнулся в свою тарелку и начал пересчитывать зеленые марципановые звездочки. Хотя Маринка как раз сейчас забыла про свой высокий рост, и про то, что она другая, и двигалась, смотрела, улыбалась так, что девчонки и мальчишки следили за ней, замерев, заворожено. Наверно, потому и сложился обычай приглашать на такие праздники всех бывших друзей, как можно больше, чтобы девчонки и пацаны, которые сами скоро станут молодыми людьми и девушками, восхищались и завидовали. И видели – вот, ничего такого, все через это проходят! Потому что метаморфоз, что ни говори, это непросто…
    И все-таки все взрослеют, в конце концов. Кроме него, Сергея.
    Не доев торта, Сережа выскользнул из-за стола. В соседней комнате не было никого, он скрылся там за полуоткрытой дверью от общего веселья. За окном билась о стекло зеленая ветка – кусочек бушующего лета.
    Его последний метаморфоз был своевременным, но тяжелым. Обычно малыши становятся подростками легко, без осложнений. Сережа попал в больницу и провалялся там несколько дней, в состоянии между бредом и явью. Голова казалась набитой ватой. Руки и ноги тянулись, как полоски жевательной резины, и растягивались на всю палату – это было не больно, но отвратительно. Придя в себя, он удивлялся, что они совсем, оказывается, не выросли. Приходила мать. Приходил отец и уходил – навсегда. Иногда мать и отец приходили вместе, и Сергей слышал повторявшийся разговор:
    — Я же просила тебя подождать, пока мальчик не пройдет метаморфоз…
    — Не говори ерунды, это же обычное дело.
    — Осложнения – обычное дело?
    — Развод! Развод обычное дело. В таких случаях, как наш. Было бы странно, если бы люди в разных фазах продолжали жить вместе!
    Приходила медсестра со шприцем, и он понимал, что отца с матерью тут нет, и вообще отец ушел полгода назад, когда мать перешла в стадию среднего возраста, а отец хотел, как он говорил, «еще пожить». Когда разрешили вставать, Сергей долго боялся смотреться в зеркало…
    — Сережа.
    Сергей вздрогнул. Маринка стояла за ним, улыбаясь новой, мягкой, взрослой улыбкой и протягивая ему машинку с радиоуправлением. Эту машину ей подарили всего месяц назад, он тогда завидовал девчонке. Так давно…
    — Тебе. А это… дядя Никита.
    — Спасибо, — сказал он, машинально забирая коробку. – Здрасте, — неловко буркнул он стоявшему рядом с Маринкой мужчине. Тем самым, который разговаривал с Маринкой тогда на берегу. – Мы… знакомы. Кажется.
    — Я тебя сразу узнал, — подтвердил Никита. – Еще на берегу. Серега Костромин! Ты-то не изменился. А я думал, ты меня не вспомнишь. Пойдемте, Марина, я вам тоже приготовил подарок.
    Перед глазами Сережи оказалась Маринкина грудь, он смутился, уставился в сторону. Маринка его смущения не заметила, она улыбалась Никите.
    Потом Маринке дарили подарки, множество нужных и ненужных вещей для новой жизни. Женщины выставили из комнаты мужчин, из-за плотно прикрытой двери неслись бормотание и взрывы смеха. Маринка появилась на пороге вся в обновках, розовая, как подаренный ей Никитой букет пионов. Ее уши просвечивали крошечными алыми парусами, глаза сияли, как у Ассоль при виде заветного парусника. Взрослые мужчины окружили ее кольцом.
    Прижимая к груди скучную коробку, Сергей ушел в прихожую. Никто и не взглянул, что он уходит. Сергей выбрал свой велосипед среди припаркованных у подъезда и закрепил коробку на багажнике. Может быть, равнодушие к игрушке – признак взросления? Он даже замер на минуту, прислушиваясь к себе: не пройдет ли по телу судорога боли, как у Маринки на пляже? Хмыкнул и поехал домой.
    Почему он не взрослеет? Все взрослеют, а он не может. Или дело в боязни? Глупости. Страшно всем.
    Когда-то они учились с Никитой в одном классе. С тех пор Сергей сменил две школы. Для таких, как он, существуют особые школы. Программа первой была базовым курсом институтской программы. Во второй школе, по сути, давала припозднившимся подросткам возможность подработать не только расклейкой объявлений или выгулом собак. А Никита, оставшийся далеко в детстве, прошел за это время три стадии метаморфоза.
    Теплый, полный тополиного запаха ветер гладил кожу и выдувал из головы лишние мысли. Сергей решил, что подумает о Никите и взрослении позже. У него каникулы. Пусть не такие длинные, как были когда-то. И дома не доклеенная модель замка. Сергей лихо повернул, влетел во двор на полной скорости.
    У подъезда стояла «скорая».
    Как тогда на пляже…
    К соседям?
    Сергей не помнил, как припарковал велосипед и взлетел по лестнице. Увидел незапертую дверь квартиры. Соседку с нехорошим, жалостливым взглядом. Чужие шаги в квартире. Чужие запахи. Носилки…
    В окнах плескалось огромное лето.
     
    — Держите!
    Змей поймал устойчивый ветер, взлетев над теплой пыльной дорогой, над выгоревшими  солнцем травой пустыря. Трое мальчишек удерживали его, потихоньку выпуская сплетенный из лески трос, а Сергей быстро привязал конец троса к старому детскому кару.
    — Давай!
    Сергей поднял голову – на васильковом небе ярко полыхнули пурпурные, оранжевые, лимонно-желтые треугольники ткани, натянутой на раму из легких и прочных пластиковых трубок. На миг перехватило дыхание – казалось, змей не просто поволочит его через пустырь, а поднимет в сияющую высоту…
    Он полежал немного, не желая отпускать чудесный сон, хотя змея уже не было, только солнце все еще красновато светило сквозь веки. Пора вставать. Уже утро, сейчас из кухни потянет запахом яичницы с грудинкой, которую мама обожает готовить на завтрак. Мама…
    Сергей резко сел.
    Пахло не яичницей, а хлоринолом и казенным бельем. Не было родной квартиры, была больничная палата с сиротской тумбочкой и полосатым не новым матрасом на второй, пустой кровати. Проникая в окно без занавески, солнце резало и кололо глаза, и прежняя жизнь разлетелась зеркальными осколками. Осталась за окном, там, где было лето и над крышами двухэтажных домиков действительно парили несколько ярко раскрашенных летучих змеев. А маму сегодня должны хоронить. А он здесь…
    Сзади хлопнула дверь.
    — Оденься, — сказал кто-то. – Я тебя провожу.
    — Куда? – спросил Сережа, не оборачиваясь.
    — На похороны.
    Сергей поморгал, отворачиваясь от блескучего окна. На кровати лежала одежда, своя, из дома. Сережа покосился на человека, который ее принес – стеснялся при нем снимать пижаму. Человек был в белом подряснике. Похожем на медицинский халат, но длиннее и с широким поясом.
    — Одевайся, — повторил Никита. – Я выйду пока.
    — Да, — сказал Сергей с запинкой. – Спасибо, отец Никита. Я не знал, что ты… что вы… там, у Маринки…
    — Там я был просто в гостях, — ответил отец Никита. – Ты одевайся, потом поговорим.
     
    Дежурство выдалось тяжелое. Мужчину с повторным метаморфозом, которого перевели в отделение днем, пришлось отправить обратно в реанимацию. Организм вместо периода восстановления начал новую трансформацию через двенадцать часов после окончания первой. Жилин твердил себе, что некоторые люди сразу родятся пожилыми, и ничего тут не поделаешь, и гнал от себя чувство вины.
    — Ты ведь уже не понимаешь, каково это — быть мальчишкой! Не помнишь… не помните, — упрямо сказал детский голос из-за приоткрытой двери палаты. Жилин, прислушиваясь, невольно замедлил шаг.
    — Пусть будет «ты», не надо «вы».
    — Не помните, как это здорово – играть в долгие сумерки в прятки… или купаться весь летний день…
    — Играть в сгущающейся темноте и ни о чем не думать, пока не позовут домой. И взять хорошую книгу. И купаться… будто плаваешь в небе, и не хочется из него вылезать… А потом рассматривать муравьев в траве и гадать, какая у них цивилизация. Не поверишь, но я помню, — серьезно и мягко возразил взрослый голос. – А вот ты не можешь знать, как это здорово – быть взрослым! Быть сильным, быть хозяином себе и своей жизни. Ты все-таки поживи у нас. Все равно тебе надо где-то жить.
    — Я могу и дома.
    — Ну чудак-человек. Все знают, что одному, без родителей, жить нельзя.
    Жилин узнал сотрудника, появившийся у них неделю назад – он еще спросил тогда «А нам нужен поп?» И забыл о нем, не пересекался.
    — Тетя обещала приехать, — в детском голосе слышалось  избыточное  сопротивление.
    — Даже когда приедет. Даже если согласится оформить над тобой опекунство, тебе ведь придется недели две где-то жить, пока она оформит документы. Или три недели. Можешь их провести в гражданском приюте. Только там спальни на тридцать человек, волосяная моль, сложившиеся кампании и отношения, очень жесткие. Ты слышал, наверно…
    Неодобрительно покосившись на дверь, Жилин пошел дальше, к ординаторской, и спросил у медсестры:
    — Лен, кого там привезли?
    — Синдром Питера Пена, тридцать пяьт семь лет. Позавчера остался сиротой, без матери, — ответила маленькая, сама ростом с подростка, Лена. – Антон Георгиевич, в шестой еще женщина с дисфорией. К нам прямо из роддома. Смерть первого ребенка. Вам заварить чаю?
    — Заварить, — согласился Жилин, глядя в доброе Ленино лицо. – Минут через пятнадцать. Лена заботилась обо всех людях, будь они больны или здоровы, а работала в отделении лет десять, дольше него самого. И если предлагает ему чай, то вряд ли той женщине что-то грозит в ближайшие часы. Но взглянуть все равно надо.
    Вернувшись от больной, он не застал на посту Лены, зато в ординаторской уже пили чай. Из его собственной, Жилина, кружки.
    —  Вы не против, что я воспользовался чужой посудой? – спросил человек, заметив взгляд Жилина. Спросил тем же мягким и уверенным голосом, каким только что разговаривал с мальчиком.
    — Нет, не против, — ответил Жилин. – Тем более, что вы все равно уже воспользовались.
    — Я вам не нравлюсь, — констатировал священник. – Или вы вообще не любите представителей моего ведомства.
    — Не люблю, — признался Жилин сдержанно и сел к столу. – И вы бы не любили, если бы вам самому пришлось расхлебывать последствия программы, навязанной вашим ведомством.
    Он вспомнил людей, впавших в кому под действием препаратов, которыми должны были облегчить метаморфоз – после того, как все эксперименты считались удачно завершенными! И еще он подумал, что не чувствует к этому человеку естественного расположения, как к любому из ровесников. К примеру, с Леной, отставшей от него на фазу, ему легче и приятнее общаться. И чего этот поп пристает к мальчишке. Занялся бы лучше той женщиной, потерявшей ребенка.
    Священнослужитель, наблюдавший за ним очень внимательно, сказал:
    — Я был против той программы.
    — И не участвовали в ней?
    — Участвовал.
    — И продолжаете участвовать, — отметил Жилин неприязненно. – Хотя бы не используете больше медикаментозные методы воздействия, и то прогресс. Хотя прочие ваши методы немногим лучше.
    — Вы про подростка, с которым я сейчас беседовал? – проницательно спросил священник и налил Жилину чаю в другую кружку. – Кстати, он мой одногодок. И даже бывший однокашник.
    — Неважно, чей он однокашник, — сказал Жилин, уже не скрывая раздражения. – Он здесь потому, что стресс делает очень вероятным осложненный метаморфоз. И метаморфоз начнется, возможно, именно вследствие вашей «беседы».
    — Почему «возможно? – священник снова отхлебнул из Жилинской чашки. – Обязательно начнется, я профессионал. И Сергей уже решил… Метаморфоз будет, и  пусть пройдет сейчас, человек успеет адаптироваться, жениться…
    Сергей решился.
    Он остыл, и ему было стыдно, что он только что навязывал Никите свой взгляд на мир, с детской горячностью, нелепо, сердито. Он был ребенком не только сердцем, но и умом. Никита был умнее и спокойнее и легко брал верх над ним каждой фразой. А где-то рядом, за каждой фразой стояло другое – мама, мама…
    Будь он во взрослой фазе, он мог бы построить для матери дом, свозить ее в настоящий отпуск, а не просто в далекий поселок в гости к тетке, маминой сестре. Почему он только сейчас задумался об этом, ведь с Никитой – то есть с отцом Никитой – они об этом не говорили? Хотя, если честно, он и сейчас больше думал о том, что будет с ним.
    А что с ним будет, понятно. Тетя заберет его, не бросит, хотя она еще старше матери и ей вряд ли нужен ребенок, хоть и последней фазы детства. И честнее было бы уйти в приют. А еще лучше – уехать.
    Уехать! Сергею вспомнилась прочитанная давным-давно история – странная, непонятная книга, в которой люди взрослели и старились не скачками, а постепенно. А мальчик, который не мог повзрослеть, легко находил приемных родителей.
    Не все так просто, одернул он себя. Это фантастика, сказка. Но ведь – в приют он всегда успеет? А дорога обещает всегда.
    Он улыбнулся. Много часов стоявшая перед глазами картина похорон исчезла, и Сергей увидел огненный закат, зажигающий нестерпимым блеском крыши домов. А там дальше, за стройными рядами особняков – вокзал и уходящие в далекую даль рельсы… Деньги на билет. Он вытащил из-под подушки деньги, которые тихонько забрал сегодня из дальнего угла в шкафу, а в больнице перепрятал в постель. Хотя одежду у него пока не отобрали – вот она, в тумбочке…
    Сергей оделся. Спрятал деньги во внутренний карман курточки, выскользнул в коридор. Просто так его не выпустят, но в туалете на первом этаже окно открывается свободно…
    В животе кольнуло. Сережа не обратил на это внимания, пробираясь к лестнице, но новая боль прошла вдоль позвоночника снизу вверх, и он остановился, с испугом прислушиваясь к себе.
    «Что же, — сказал он себе, отгоняя приступ паники. – Придется побег отложить, только и всего». Какой, впрочем, побег? Он теперь свободно уйдет отсюда — как только сможет. Это хорошо, да. Жизнь устроена очень разумно. Жаль только, если он больше не сможет видеть мир в красках радуг.
    Резануло в паху. Господи, неужели у него пойдет кровь, как у Маринки? Мальчик прислонился к стене рядом с дверью.
    — …Мы отвечаем за каждого ребенка, которого когда-то крестили, вот почему. Мы отвечаем за каждый брачный союз, который благословили.
    — И пытаетесь применить заповедь «да следует жена за мужем, а муж за женой» к стадиям метаморфоза?
    — Обычно это происходит само собой.
    — Моя жена отстала от меня на стадию, но мы продолжаем спокойно жить вместе. Уже шесть лет. Ну, а мальчик – знаете ли вы, что существует очередь на усыновление таких детей с устойчивой фазой?
    — Интересы старых дев еще не интересы общества в целом…
    Сережу затошнило.
    А вот не надо подслушивать под дверью. Мама всегда говорила…
    Мама…
    — Родители не хотят, чтобы дети росли, а в итоге не дают детям жить… — бубнил голос за дверью. – А ведь жизни не станет больше, чем нам господом отмерено…
    Новый приступ боли заставил кожу покрыться холодным потом; мальчик скорчился у стены.
    — Сережа? – добрая медсестра Лена стояла над ним.
    — Что же ты, в палате есть кнопка вызова!
    Мелькали перед глазами каталки и капельницы. Стучала кровь в висках. Кружилась больница.
    Жилин, меньше чем когда склонный к толерантности, не пустил отца Никиту на пост интенсивной терапии.
    — Получайте разрешение у главврача, — сказал он зло. И добавил, будто срываясь с тормозов: — Еще не время для соборования.
    Человек под проводами и капельницами выглядел обтянутым кожей скелетом. Метаморфоз шел стремительно, Жилин опасался внутренних патологий. А общий гормональный анализ показывал начало новой трансформации. Организм, не задерживаясь на второй фазе молодости, означавшей способность иметь детей, готовился соскользнуть в следующую фазу. Если это произойдет сейчас…
    А, к черту! Какая разница – прямо сейчас или через неделю? Три трансформации подряд приводят к летальному исходу в сорока семи процентах случаев. У мальчика немалый шанс выжить, превратившись в мужчину средних лет. Задержавшийся метаморфоз, как сорвавшаяся пружина, стремится привести тело к возрастной норме – так когда-то объясняли им, глупым студентам. Ненужное объяснение. Жилин удивлялся, как спокойно медсестра говорит пациенту:
    — Все хорошо.
    Глаза у медсестры были все-таки лживые. Нехорошие глаза.
    — Сколько фаз я прошел? – так странно слышать свой изменившийся голос. Странно. И почему-то совсем не страшно.
    — Две. Хорошо быть молодым…
    — Меня не переводят в обычную палату.
    — Что же вы хотели, две трансформации подряд.
    — Я хочу посмотреть на себя.
    — Это не рекомендовано, пока…
    — Дайте зеркало!
    — Хорошо, сейчас, — голос медсестры деловит и спокоен. Шприц протыкает пластиковую трубку капельницы, вливающей в него раствор для внутривенного питания. Или еще бог знает, какую гадость.
    Этот пикник устраивали родители Лехи на его пятый день метаморфоза. Все было, как тогда. Щекотал нос запах шашлыка, странным образом не забивавший, а подчеркивавший запахи леса. Крупный черный муравей трогал усиками бутылку с оранжевым соком, не решаясь перейти с сосновой иголки на гладкую поверхность. Только дети, сидевшие у живого огня, стали взрослыми, они шутили и смеялись незнакомыми Сергею голосами…
    Сергей проснулся. Рядом никого не было, только занудливо попискивал кардиомонитор.
    Нельзя не заметить, как меняется собственное тело. А вот внешний мир, как говорят, меняется незаметно, его просто принимаешь как должное. Но неужели такие краски и запахи он сможет теперь видеть только во сне?
    Не может быть. Он научится, если надо, заново научится смотреть и дышать. Не позволит времени течь быстрее, заставит мгновение остановиться, даже если скоро станет пузатым дряблокожим дядькой. Даже если он уже стал таким дядькой.
    Вот только он не помнил, чтобы люди среднего возраста бесшабашно веселились на пикниках. Они отдыхали почтенно и солидно. Сергей раньше не понимал – почему. Но детство рано или поздно кончается. Что было, то было. Пусть и молодость он пропустил. Его сверстники обогнали его, прожив большой кусок настоящей, хорошей, молодой жизни…
    Все равно.
    На пикники больше не хотелось. Вообще не хотелось куда-то идти. Было странно вспоминать, что так недавно – или давно? – он спорил с Никитой, срываясь на крик. Не зная еще, как ловко Никита договорился с соседкой – та упомянула в разговоре, что хорошо бы прибрать, спрятать деньги, оставшиеся у них с матерью, незачем еще и такую мелочь отдавать под контроль государства. И вышла из комнаты, оставив его одного минут на пять. Ему хватило бы времени перерыть половину комнаты…
    Сергей вспомнил Никиту, болтавшего на пляже с Маринкой. Как он сделал, что трансформация началась буквально сразу? Вот так же легко скоро, очень скоро сделают из юной девушки молодую женщину, способную рожать детей на благо государства. Не будь Никиты, она бы до сих пор была бы девчонкой, с которой Сережа три года играл в футбол, за которую иногда дрался. Разве ее спросили, хочет ли она прямо сейчас становиться взрослой?
    Какая гадость, все-таки.
    Сергей сел, сдирая датчики с головы и всего тела. Он сам не знал, хочет ли предупредить Маринку – о чем? Но оставаться здесь не было сил. К его удивлению, техника не взбесилась, кардиомонитор не зашелся в надсадном писке, просто умолк. Морщась, Сергей отодрал от кожи полоску пластыря, вынул из вены иголку. Голые ноги казались обтянутыми кожей жердинами, но, как ни странно, слушались! И в глазах не мутилось.
    Он выбрался в коридор, обмотавшись простыней и приготовившись к шквалу упреков, но на медсестринском посту не оказалось никого. Из-за каждой двери слышались голоса – и никто не остановил его. Побродив по унылым кишкам коридоров, он нашел свою прежнюю палату. Здесь он перевел дыхание, усевшись на аккуратно накрытую свежей простынею постель и задумчиво перебирая свою старую детскую одежду, которая была теперь ему безнадежно мала. Зато вторая кровать в палате уже не сверкала пустым матрасом. Кроме скомканной простынки, на ней валялись чье-то полотенце и детектив в мягкой обложке. Оставив в палате следы недавнего пребывания, его новый сосед где-то шастал.
    Посидев еще и поразмыслив, Сергей не без угрызений совести застегнул чужую куртку, скрыв выпирающие стиральной доской ребра. Долго разыскивал дырку, дающую доступ к резинке пижамных штанов. Сосед оказался взрослым, но резинку пришлось затянуть очень основательно. А выйти проще всего через поликлинику на первом этаже.
    — Не рано из больницы? – водитель первой остановленной машины перевел взгляд с его лица на штаны и обратно. – Садитесь!
    Сергей поднялся по родной, как будто забытой лестнице и решительно оторвал белую полоску, протянутую между стеной и дверью. Это его дом. А формальностями пусть занимается, кто хочет.
    Квартира встретила пустотой. И сохранившимся, как ни странно, с поминок, запахом пьянки. В открытую форточку потянуло жареным мясом. От соседей, у которых мангал на балконе, не иначе. Захотелось есть, но Сергей не спешил на кухню. Он устало сел в пожилое кресло и попытался по привычке подтянуть к подбородку непослушные, сухие колени. Кресло стало тесным, маленьким. Придется как-то привыкать. Был ли он виноват перед мамой или она перед ним, уже не важно. Важно, что теперь придется жить без нее, одному. И как жить? Он проскочил фазу, когда неторопливо получают полновесное образование, но для таких, как он, наверняка существуют курсы, пособия. Он все-таки  молод, хоть и проскочил один этап жизни. Или… не один?
    Он по-новому рассмотрел кисти рук, обтянутые не то сморщенной, не то просто не успевшей восстановиться кожей. Провел руками по щекам, непривычно коловшими щетиной. Сдерживая внутреннюю дрожь, решительно встал и дернул  закрывавшую зеркало унылую старую занавеску.
    Боже мой…
    Не может этого быть, сказал он себе, пытаясь успокоить засбоившее сердце. Так не бывает. Через три – или четыре – фазы не прыгают, нет!
    Ему предстоит жить – с этим?
    Жить…
    Жить!
    В этой квартире. На пособие… пенсию. Уехать? Ездить по городам. «Не нужен ли вам дедушка?»
    Он усмехнулся, и незнакомое седое отражение дернуло углом рта. Только глаза, выцветшие старческие глаза под дряблыми веками казались все же знакомыми. Сергей в страхе отвернулся от жестокого, как время, стекла.
    Он проживет оставшееся ему мгновение.
    Только…
    — Я не хочу! – сказал он, стиснув зубы. — Я не верю!
    И взвесил в руке мамину шкатулку из родонита.
    Тогда, к его великому облегчению, отражение перед глазами растаяло.
     
    — Бредит.
    — Хорошо, если пациент бредит, — меланхолично заметил Жилин. – Значит, пока в состоянии говорить. Что вы так смотрите на меня, Лена! Трансформация остановилась. Вы ведь понимаете, что это может означать.
    Лена отвела глаза. Конечно, она все понимала. Может быть, лучше Жилина.
    — Но он и сейчас в неподходящем для обрядов состоянии, — пояснил Жилин отцу Никите. Тот не ответил. Жилин хотел уйти. Давно пора бросить дурную, неподобающую врачу привычку переживать каждый тяжелый случай.
    И вернулся в интенсивную терапию.
    Страшно изможденный на вид человек очнулся. С лица с костистым заострившимся носом и резко выступившими лобными костями живо глянули обведенные черными кругами глаза. С тем же упрямством, что и три дня назад.
    — Напугал ты нас, — пробормотал Жилин.
    — Поесть дадите? – спросил Сергей. – Я во сне такой шашлычок видел… Ну не шашлык, так хоть что-нибудь. Только, чур, не овсянку!