Сказка про ларри на русском

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Вадима Михайлина «Бобёр, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции».

«Приходит в исполком блоха-беженка…» «Откинулся волк с зоны и решил завязать…» «Идут звери на субботник, смотрят — заяц под деревом лежит…» Почему героями советского анекдота так часто становились животные? Как зооморфные культурные коды взаимодействовали с коллективной и индивидуальной памятью, описывали социальное поведение и влияли на него? В своей книге филолог и антрополог Вадим Михайлин показывает, как советский зооморфный анекдот противостоял официальному дискурсу и его манипулятивным задачам. Он разрушал механизмы формирования культурных мифов и нередко подрывал усилия государственной пропаганды. Анекдоты о Пятачке-фаталисте, алкоголике Чебурашке, развратнице Лисе и других персонажах-животных отражали настроения и опасения граждан, позволяли, не говоря ни о чем прямо, на самом деле говорить обо всем — и чутко реагировали на изменения в обществе.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

О когнитивных основаниях зооморфной сюжетики

Как уже было сказано выше, советский анекдот во многом восходит к сказке; применительно к анекдоту зооморфному имеет смысл говорить о вполне конкретном сказочном жанре, устойчиво именуемом «сказкой о животных» (animal tale), при том что даже для самых завзятых структуралистов попытка найти единые формальные основания для того, чтобы более или менее четко определить этот жанр, неизбежно заканчивается неудачей. Так, Владимир Пропп, раскритиковав указатель Аарне — Томпсона за «перекрестную классификацию» и заключив свою филиппику пассажем о том, что «сказки должны определяться и классифицироваться по своим структурным признакам»[1], сам попросту избегает разговора именно о структурных признаках этого жанра, мимоходом ссылаясь на то, что «сказки о животных представляют исторически сложившуюся цельную группу, и выделение их со всех точек зрения оправданно»[2].

В конечном счете, как правило, всё сводится к нехитрой формуле: сказки о животных суть сказки, в которых действующими лицами являются животные. С чем я не могу не согласиться — с одной значимой оговоркой. Любой повествовательный жанр (что, применительно к устной традиции, автоматически делает его еще и жанром перформативным) представляет собой способ организации проективных реальностей, соответствующий когнитивным навыкам и ситуативно обусловленным запросам целевой аудитории. И его (формально выделяемые на уровне сюжета, системы отношений между акторами и т. д.) структурные особенности, сколь угодно четко выраженные, вторичны по отношению к тем когнитивным основаниям, на которых аудитория согласна принимать участие в построении этих проективных реальностей, а также к тем ситуативным рамкам, которые делают исполнение возможным. Так что если мы хотим понять, почему практически во всех известных нам культурах люди рассказывают друг другу самые разные и по-разному организованные истории о животных (а также разыгрывают маскарадные перформансы, снимают кино, используют зооморфные образы в процессе саморепрезентации, в досуговых практиках, политической риторике и т. д.), нужно разобраться с тем, какую роль «зверушки» привычно играют в наших когнитивных навыках и установках[3].

Мы — социальные животные, чья социальность основана на способности каждого отдельного человека создавать, передавать и воспринимать сложные сигналы, позволяющие ему и другим людям выстраивать совместимые проективные реальности. Сигналы эти обращаются к так называемым инференциальным системам, которые позволяют нам восстанавливать/выстраивать объемные контексты, отталкиваясь от небольшого количества входящей значимой информации, а роль одного из первичных «фильтров значимости» выполняют онтологические категории, такие как «человек», «пища», «инструмент» и т. д. «Животное» — одна из таких базовых онтологических категорий, причем одна из самых продуктивных, поскольку позволяет задействовать наиболее разнообразные и детализированные режимы метафоризации.

Последняя же, в свою очередь, представляет собой еще один ключ к нашим способностям, связанным с умением выстраивать проективные реальности и затем видоизменять в соответствии с ними собственную среду пребывания. А потому остановлюсь на ее природе чуть подробнее.

Метафора представляет собой единый когнитивный механизм, включающий в себя как минимум две составляющих. Во-первых, метафора есть действенный способ смыслоразличения, устроенный следующим образом: две принципиально разные семантические системы, определяемые через разные онтологические категории (скажем, «человек» и «животное»), сопоставляются через операцию переноса какого-то особо значимого элемента из одной системы в другую: скажем, во фразе «свинья грязь найдет» физически или этически запачканный человек (или, напротив, человек, проявляющий излишнее внимание к чужой «запачканности») уподобляется свинье, животному, одним из признаков которого является любовь к грязевым ваннам. Системы эти должны быть, с одной стороны, совместимы хотя бы по ряду базовых признаков, что упрощает сопоставление: в нашем случае сопоставляются два живых существа, теплокровных, наделенных интенциональностью и — ситуативно — покрытых грязью или заинтересованных в контакте с ней. С другой, они должны быть различимы, что обеспечивает контринтуитивный характер самой операции переноса: перенесенный элемент «торчит» из чуждого контекста и привлекает к себе внимание (одна из наших инференциальных систем настороженно относится к некоторым субстанциям, которые именно по этой причине подгоняются под общую категорию «грязь» с выраженным негативным фоном; адекватный человек грязи должен избегать). Контринтуитивный характер совершенного переноса фокусирует внимание на базовых дихотомиях, позволяя за их счет более четко «прописывать» разницу между исходными системами: подчеркнув неполную социальную адекватность испачкавшегося человека, мы лишний раз «проводим границы человечности».

Во-вторых, метафора представляет собой когнитивную матрицу, которая позволяет наиболее экономным способом вменять конкретному элементу системы целый набор сопряженных между собой и неразличимых в дальнейшем признаков — за счет сопоставления этого элемента с элементом другой системы, определяемой через другую онтологическую категорию. Так, называя человека собакой, мы как бы приписываем ему вполне определенные качества (агрессивность, трусость, подобострастность, преданность хозяину, жадность, неприятный запах, неразборчивость в еде и сексе, особую сигнальную систему, ориентированность на стайное поведение и т. д.), отличающие, с принятой у нас точки зрения, собаку от других животных. В зависимости от конкретной ситуации, на передний план может выходить тот или иной конкретный признак, но все остальные идут в нагрузку, поскольку одна из наших инференциальных систем в ответ на конкретный информационный раздражитель выдает всю совокупность признаков, касающихся требуемого объекта.

Четко ощутимые базовые дихотомии, различающие две онтологические категории, препятствуют прямому, аналитическому считыванию вмененных признаков через «поверку действительностью». Нам попросту не приходит в голову расщеплять полученный пакет на отдельные признаки, верифицировать каждый из них через сопоставление с реальностью и определять, насколько неразборчив в сексе человек, которого сравнили с собакой, имея в виду его преданность другому человеку, — или насколько приятно от него пахнет.

Что, естественно, не отменяет значимого присутствия этих признаков, которые считываются автоматически (хотя и не обязательно все подряд и в полном объеме), в комплексе и без затраты дополнительных когнитивных усилий. Более того, одна из устойчивых коммуникативных стратегий, направленная на разрушение пафоса чужого высказывания, как раз и связана с «конкретизацией метафоры». Если в ответ на фразу о «преданном как собака» человеке вы получаете замечание «только не лает / блох не вычесывает / столбы не метит», это означает резкое понижение общей оценки объекта высказывания. Актуализируя скрытые на момент высказывания — но вполне соответствующие его структуре — компоненты метафоры, собеседник превращает ее из нейтральной фигуры речи в инструмент влияния и перехватывает ситуативную инициативу.

Зооморфное кодирование — одна из наиболее продуктивных стратегий метафоризации, если вообще не самая продуктивная. Звери, с одной стороны, четко отграничиваются от людей в качестве одной из онтологических категорий, человеку противопоставленных, — и это дает, собственно, основание для построения метафор. С другой, эта базовая классификационная категория по ряду основополагающих признаков (одушевленность, целеполагание, для птиц и млекопитающих — теплокровность и т. д.) сближена с категорией «человек»[4], что создает надежные основания для «достоверных» и множественных операций переноса, позволяя создавать целые метафорические контексты, построенные на постоянном мерцании смыслов между «верю» и «не верю». И, соответственно, выстраивать на основе этих контекстов разветвленные и потенциально очень смыслоемкие культурные коды.

Итак, животные:

1) составляют одну из наиболее репрезентативных категориальных групп, члены которой объединены рядом общих признаков (способность двигаться по собственному почину, способность различать себе подобных, посылать и улавливать сигналы, а также реагировать на них, потребность в питании и кислороде; для более узкой категории «зверь» — шерсть, теплокровность, четвероногость как принцип);

2) обладают устойчивыми нишами в тех же пищевых цепочках, в которые включен человек, и тем самым обречены на повышенное (конкурентное) внимание со стороны последнего;

3) при более чем широком видовом разнообразии виды обладают ярко выраженными наборами визуальных и поведенческих характеристик (а также аудиальных, ольфакторных,  тактильных) и тоже включены в систему устойчивых взаимоотношений между собой, что дает возможность максимально разнообразного и разнопланового сопоставления конкретных видов с конкретными человеческими индивидами и/или группами, а также с теми системами отношений, которые между ними возникают.

Таким образом, наш устойчивый интерес к животным объясним, среди прочих причин, еще и тем, что нашему сознанию удобно оперировать их образами, решая при этом свои, сугубо человеческие задачи. В рамках культур, именуемых традиционными[5], зооморфное кодирование представляет собой систему крайне разветвленную и многоаспектную.

Через зооморфные тропы кодируются социальные статусы и хозяйственные навыки, моральные аттитюды и пространственно-временные отношения, возрасты человеческой жизни и события, связанные со смертями и рождениями, звери обильно населяют воинские, эротические, демонстративные, агональные, пейоративные, игровые и прочие практики. Кажется, невозможно найти такую сферу человеческой жизни, которая в человеческой истории так или иначе не была бы означена через зооморфные коды.

Еще одна особенность животных — это менее выраженная по сравнению с человеком индивидуализация внешнего облика каждой конкретной особи в пределах вида — естественно, если исходить из человеческой точки зрения. Наша психика, на протяжении многих тысячелетий формировавшаяся в пределах малых групп, привычна к тому, что человек должен помнить в лицо всех тех людей, с которыми он встречается на протяжении своей жизни: отсюда наша привычка автоматически вглядываться в лица людей, идущих нам навстречу в городской толпе, отсюда и масса острых психологических проблем, свойственных обитателям мегаполисов[6].

Животные же «в лицо» — как то диктуют нам наши инференциальные системы, связанные с выстраиванием «личных картотек», — различимы гораздо хуже. Многие из них в рамках собственного вида попросту ориентированы на малодоступные нашим органам чувств сигнальные системы, скажем ольфакторные; для нас же, безнадежных визуалов, эти сигналы пропадают втуне. Конечно, каждый владелец собаки или кошки скажет вам, что узнает своего эрдельтерьера за сто метров среди сотни других эрдельтерьеров, и некоторые при этом даже почти не соврут. Конечно, всякий хороший пастух помнит каждую корову в своем стаде — если стадо это не превышает нескольких десятков голов. Но даже среди народов, традиционно занимающихся скотоводством, практика клеймления распространена весьма широко и служит отнюдь не только гарантией против воровства. Как бы то ни было, животные дают нам уникальную возможность балансировать на грани индивидуализированных и обобщенных характеристик — в чем-то равняясь в этом отношении с представителями других человеческих культур, которых нам тоже проще запоминать, не разделяя и делая при этом значимые исключения для отдельных так или иначе запомнившихся нам представителей общей «породы». Однако даже закоренелый расист и ксенофоб не в состоянии окончательно отменить границу между базовыми онтологическими категориями: он может называть представителей других рас (национальностей, конфессий) собаками или свиньями, но именно что называть, задействуя привычный режим метафоризации, который возможен только в том случае, если говорящий продолжает считать того, кого оскорбляет, человеком. В конце концов, белые плантаторы в южных штатах могли сколь угодно жестоко обращаться с черными рабами и не чаять души в собаках и лошадях, но ни один из них не пытался произвести над нежно лелеемой лошадью процедуру крещения, через возможность которой для тогдашнего христианина пролегала онтологическая граница между человеком и животным.

Итак, животное упрощает процедуру метафоризации.

С одной стороны, самим фактом своей принципиальной инаковости оно четко полагает границу между той актуальной ситуацией, в которой происходит рассказывание истории, и проективной реальностью рассказа: животные могут разговаривать только в сказке, слушатель/зритель занимает привилегированную позицию оценивающего наблюдателя, которому представленная ситуация интересна, но никаких прямых обязательств на него не возлагает. И в этом смысле зооморфная проективная реальность предлагает слушателю/зрителю/читателю то же удовольствие от «безопасного», стороннего и основанного на чувстве превосходства подглядывания за действующими лицами, что и Феокритова идиллия; но только зверь как персонаж снимает социальную неловкость от самого факта подглядывания — что особенно удобно применительно к детской аудитории[7].

С другой стороны, животное как персонаж облегчает кодирование — как за счет своей принципиальной «однозначности», принадлежности к некоему обобщенному классу живых существ, лишенных места в «личной картотеке» слушателя, так и за счет не менее принципиальной «неоднозначности», поскольку каждому такому классу приписывается несколько принципиально разных (и подлежащих различной моральной оценке со стороны слушателя) свойств, которыми рассказчик может оперировать в зависимости от ситуативной необходимости[8].

Итак, зверь как персонаж «зооморфного» текста способен выполнять весьма специфическую задачу — повышать порог зрительской/слушательской эмпатии, то есть снимать излишнюю эмпатию по отношению к действующему лицу за счет контринтуитивного совмещения в одном персонаже человеческих и нечеловеческих черт. И вместе с тем за счет той же самой контринтуитивности привлекать к себе повышенное внимание к себе. Зайчику сочувствуют, а не ставят себя на его место. Исполнитель зооморфного текста — не важно, нарративного, перформативного или чисто визуального (как в скифской торевтике или греческой вазописи), может позволить себе очевидную роскошь: оценку типичной социальной ситуации (позиции, статуса, системы отношений) — в том числе и связанной с личным опытом слушателя — через подушку безопасности. Поскольку речь идет о «зверушках».

Перейти к контенту

Одна семья!

После того как муж Сюзанны, Франк, откинул коньки от передозировки кокаином, она потеряла половину пособия, и ей пришлось переехать совсем в крохотную квартиру.

У покойного мужа также была любовница, внешне очень похожая на жену. Такая же пухленькая блондиночка. Франк специально искал такую. Хоть у нее вначале было другое имя, но Франк заставил ее взять то же имя – Сюзанна. Так его меньше мучила совесть, что он изменяет.

Холодным февральским днем Сюзанна-жена приехала к Франку на могилу в лесопарк за Нью-Йорком. Это был его день рождения. У могилы уже стояла Сюзанна-любовница, курила травку и пила виски прямо из горла. Сюзанна-жена закричала:

— Что ты здесь делаешь, шлюха? Убирайся подобру-поздорову!

— Сама пошла отсюда, такая! Если бы ты над Франком не издевалась, он бы никогда ко мне не бегал! Ты на него давила. Он мне потом плакался, как тебя любил и как ты его мучила!

— Я не хотела, чтобы он принимал наркотики. Но он доставал их у тебя, сука продажная!

Они вцепились друг другу в волосы и упали в сугроб. Тут подбежал, к счастью, находившийся недалеко гробокопатель и их разнял. Он пристыдил женщин: “Я ничего не хочу знать, что тут между вами. Вы сестры! Даже близнята! Одна семья! Кровь! Как вы можете драться?»

Гробокопатель ушёл. Сюзанны сели вместе у могилы, положили друг другу головы на плечо и вместе, плача, допили бутылку.

Читайте также : Похороны

Кинозвезда

Шелтон рылся в мусорке на углу 80‑й улицы и Лексингтон-авеню. Тут неожиданно на Лексингтон такое началось! Полиция перекрыла улицу. Понаехали грузовики с прицепами и наводнили улицы актёрами, осветителями, звукооператорами и другими членами съемочной бригады.

Взгляд главного режиссера упал на Шелтона, которого с тележкой, набитой всякой хренью, прогоняла полиция. «Постойте! Не трогайте его!» — закричал режиссер. Ему пришла в голову гениальная мысль.

В сцене, которую им предстояло снять в уличном кафе, мимо героини, которой муж говорит, что уходит к другой, должен был проходить бомж. Так зачем наряжать специального актера, если можно настоящего бомжа?

Пускай самый натуральный ходит там! Режиссер подумал, как его похвалят за находчивость и изобретательность в журнале «Голливуд сегодня». Он посмотрел на ассистентку-любовницу, которая понимала его без слов.

Она уже бежала договариваться с Шелтоном. Проблема была в том, что у бомжа не было адреса. Куда ему было послать чек потом? А не заплатить за съемки нищему нельзя. Скандал! Левый Голливуд разорвет на части. Договорились с бухгалтером в виде исключения заплатить наличкой прямо сейчас.

Шелтон очень старался. Проходил медленно мимо главных героев, пока они в кафе на улице рвались друг с другом. Но актриса все время забывала свои слова.

На второй или третий проход актриса устроила скандал режиссеру. От Шелтона воняло мочой, и потому она не могла вспомнить слова, сконцентрироваться, по системе Станиславского, и войти в роль.

Она пригрозила уйти со съемочной площадки. Режиссер взглянул на ассистентку. Шелтону дали сто долларов и отправили его восвояси. Взамен тут же нашли другого актера такой же комплекции, нанесли ему бомжовый грим и сделали такую же тележку.

Такой же бомж, но не вонючий. Шелтон зашел в винно-водочный за углом, взял виски, пошел на соседнюю улицу, глотнул огненного из бутылки и лёг возле мусорного контейнера. Пощупал в кармане оставшиеся доллары. Он чувствовал себя миллионером-кинозвездой!

Итальянец

Я открыл пиццерию в этом самом ужасном районе Нью-Йорка двадцать лет назад. Мне жена Фиоренца кричала: «Энтони! Энтони! Тебя там застрелят! Что я твоей маме Лукреции в Сицилии скажу, когда привезу тебя в гробу?»

Но если настоящий сицилиец что-то задумал, то его уже не остановить. Если бы я был трусом, можно было оставаться в Неаполе и не эмигрировать в Америку. Конечно, было бы неплохо, если бы у меня были средства открыть бизнес в хорошем районе. Но у меня были деньги только на этот.

Вначале грабили чуть ли не три раза в неделю. В основном забегал один высокий и худой, в маске, с пистолетом. Здесь полиция на вооруженные ограбления даже не приезжает. Считается мелочью. Только на убийства.

Я понял, что надо надеяться только на себя, и отменил расплату наличкой совсем. Только кредитные карточки. Тогда грабитель стал заскакивать всего раз в неделю и уносил целых пять кругов пиццы и ящик пива. Ну, сколько мог физически унести.

Особенно он любил с колбасой жареной и двойным слоем сыра. Мы ему по утрам специально откладывали в сторону, чтобы бизнес из-за него не останавливался. Но вот лет пять назад что-то он начал стремительно вес набирать.

Видимо, сам всю пиццу съедал. Одышка у него появилась. Я же его предупреждал! В последний раз еле-еле в дверной проем влез. Пистолет уронил, не мог поднять. Я ему поднял, вытер фартуком и отдал. Вот уже год его не видел. Беспокоюсь.

Привыкли мы к нему. Надеюсь, как выйду на пенсию и вернусь в Италию, еще с ним до этого поболтать.

Банкомат

Ларри сидел возле банка на перекрестке в своей коляске и курил одну сигарету за другой. Когда-то в прошлой жизни он был автомехаником высокого уровня. Самые последние модели автомобилей чинил.

А это же сплошная электроника. Как космические ракеты! Теперь Ларри получал более чем скромную пенсию и приторговывал метамфетамином. Рядом остановилась полицейская машина.

Вылез толстый сержант, подошел к банкомату и засунул карточку. Ларри усмехнулся себе в кулак. Автомат денег не дал, а только проглотил карточку. Полицейский стал бить по нему кулаками — бесполезно.

Бывший механик подъехал на коляске и велел менту отойти, похимичил, и банкомат выплюнул и карточку, и деньги. Ларри подъехал к сержанту и все отдал:

— Вот держи, Джон.

— Не знаю, как тебя даже отблагодарить. Ты меня так выручил. Может, пива купить?

— Спасибо. Не надо. Ну, ты просто сегодня вечером катайся по другим улицам.

— Никаких проблем, дорогой.

Патрульная машина уехала. Ларри открыл новую пачку сигарет и закурил. Сегодня можно было хорошо капусты срубить.

54 градуса

Когда я зашел в офис в 9 утра, начальница меня сразу порадовала новостью:

– Алекс! Сегодня на твоей улице праздник! Рэнди нашли мертвым в ночлежке, в его комнате, с ножом в спине.

– Рэнди?!

На глаза навернулись слезы. Тот двухметровый сумасшедший Рэнди, который сидел 20 лет за убийство и оставлял мне сообщения, что он меня порубает на тысячи кусочков и пошлет этот фарш моей маме? Бог существует!!!

Моя мама никогда не получит такой замечательной посылки! Я пустился в пляс прямо в офисе. Начальница рассмеялась:

– Иди в ночлежку и получи от машины из морга расписку, что они забрали его труп, чтобы мы могли официально закрыть дело! Они будут там в 11 утра.

У двери комнаты дежурил полицейский. В комнате колдовали следователи. Я увидел ногу Рэнди. Полицейский сказал:

– Следователям надо еще какое-то время. Из морга приедут в 2.

У меня было целых три часа. Я вспомнил, что здесь недалеко живет баска Химения, с которой я встречался целых два года семь лет назад. Позвонить и зайти, если она дома? Хотя как это утром она дома?..

Должна быть на работе. Но чем черт не шутит? К моему счастью, Химения болела гриппом и сегодня на работу не пошла. Через 10 минут я уже у нее дома пил чай и мы вспоминали общих знакомых.

Химения родилась на границе Франции и Испании в многодетной семье контрабандистов, группировку которых возглавляла ее мать. Даже в самые лютые морозы они переправляли через Пиренейские горы оружие, наркотики, а во время Второй мировой – евреев.

В 14 лет Химения ушла работать в маленькую гостиницу и, как хватающая все на лету, быстро пошла вверх. Потом ее перевели в Париж, потом – в Лондон, а сейчас она руководила отделом в одной из самых больших гостиниц в центре Нью-Йорка.

Личная жизнь у Химении после того, как она меня прогнала, не складывалась. Семь лет назад она сказала, что я ее тяну вниз, а она так хочет стать другим человеком.

Записалась на курсы балета, йоги и философские «Как быть счастливым в XXI веке?». Несмотря на знойный испанский темперамент и французскую интеллигентность, мужчины ее боялись.

Она была слишком свободолюбива и никогда ни под кого не собиралась подстраиваться. Непокоренная! Плюс у нее был черный пояс по карате.

Сейчас Химения болела и чувствовала себя очень одинокой и несчастной. Я посматривал на ее фигурку и подумал об Алине. Еще немного – и я уговорю ее переехать ко мне. Химения достала из шкафа бутылку и налила мне рюмку:

– Это мне мама прислала.

– Что это?

– «Изарра 54». Травяной баскский ликер. 54 градуса! Тебе должен понравиться.

Мне, конечно, еще в офис, но я был настолько доволен, что Рэнди отбросил копыта и с Алиной какой-то прогресс, что не удержался. И какой вред от одной рюмки? Мы опрокинули. Ух, какая теплая пошла!

Травы там какие-то. 54 градуса – это, конечно, серьезно! А как эти травы на меня подействуют, понятия не имею. Мы закусили яблоком, и Химения посмотрела на меня:

– Вот за что я люблю русских, так это за то, что они ничего не боятся. Американские мужчины стали бы смотреть, сколько градусов, сколько калорий. Достали бы пипетку – и из нее по капельке! Не мужчины, а трусы! У нас в горах бы они не выдержали. Я бы сама в пропасть столкнула такого. Давай еще по одной!

Отступать было некуда. На кону была репутация всех русских. Мы выпили. Потом еще по одной. Потом Химения стала учить меня танцам баскских контрабандистов.

Это была комбинация танцев и физических упражнений, чтобы не замерзнуть в горах. Она стала тереться об меня, и мои губы встретились с ее губами. Мы оказались в кровати и начали друг друга раздевать.

Я проснулся с ужасной головной болью через два часа. Химения лежала у меня на груди. Без четверти два! Черт, мне надо в ночлежку! Голова кружилась, и я никак не мог попасть ногами в брюки.

Сердце и ныло, и болело одновременно. Чертов ликер! Треть бутылки еще стояла на столе и зловеще улыбалась. Но ничего, подлая «Изарра 54»! Я к тебе еще вернусь!

Через десять минут я был у дверей комнаты Рэнди. По дороге купил кофе. Полицейского нет, комната опечатана. Я побрел назад в офис. Сердце то колотилось бешено, то внезапно замедляло бег. Я купил еще кофе. Что я скажу Алине?

Что изменил ей с баской-контрабандисткой, которая в возрасте 10 лет носила оружие баскским сепаратистам через границу? Что мы танцевали танец баскских контрабандистов? Промолчать? Но меня будет мучить совесть.

Я так не смогу! Я должен признаться. Нет, я этого не переживу! Трещит голова. «Изарра 54» бьет по ней со всей силы молотком. Я буду валяться у Алины в ногах и просить прощения.

Начальница увидела меня и закричала:

– Где ты шлялся?! Быстро со мной к директору!

Мы зашли к директрисе, которая насупилась и строго спросила:

– Где ты был с 11 до 2?

– Полицейский сказал, что из морга приедут в 2, и я пошел перекусить. И в библиотеке посидел.

– Ты должен был прямо там находиться и не отлучаться! Звонили из полиции. Они не могли найти, кто бы опознал Рэнди. В ночлежке все обкуренные – на них нельзя полагаться. Своих имен вспомнить не могут.

– Когда я вернулся в 2, там было опечатано.

– А ты знаешь, что в 12 Рэнди вернулся в свою комнату полностью обдолбанный и понятия не имел, чей труп у него в кровати? Сейчас в участке дает объяснения. По-моему, его уже отпустили. Иди теперь, встречайся с ним и убедись, что ему еще надо платить пособие.

– Как?! Он жив???!!!

– Что с тобой? Тебе плохо? Эй! Он упал со стула и не может встать! Он задыхается! Он держится за сердце! Дайте ему воды!

Читайте также :

• Алабама
• Иммигрантскaя музыка
• Любовь и книгоиздательство