Глава 7. Андрейка!
Утром Саша, открыв глаза, не нашёл около себя бабушки Ульяны. Манька тоже исчезла. Сквозь открытую дверь в хату тянуло свежим утренним воздухом. В одну минуту Саша натянул курточку и выскочил на лужайку. Посредине её по-вчерашнему горел костёр, над ним кипело что-то в ведёрке, а бабушка Ульяна с горшочком в руках вертелась возле Маньки, которая была привязана к колышку.
— А ну, постой, а ну, постой немножко, — уговаривала она упрямую козу, но та так ловко поворачивалась, что бабушка всюду натыкалась на её рогатую голову.
Саша быстро подтянул Маньку к себе и крепко взял её за рога.
— Готово, бабушка, — весело сказал он.
Коза сердито попробовала помотать головой, но, убедившись, что вырваться не удастся, притихла.
— Вот и ладно, вот и ладно, — говорила бабушка Ульяна, подсаживаясь к ней. — Вот и… — Бац! Манькина покорность оказалась хитростью. Опустив голову, она неожиданно брыкнула так ловко, что пустой горшочек, выбитый из бабушкиных рук, покатился по траве.
— Я, бабушка, сейчас — раздался детский голос, и Маринка в одной рубашонке выбежала из дверей. — Манька, Манька моя, — ласково звала она, протягивая руки. И упрямая коза тотчас же подошла, упёрлась лбом в белую рубашку и успокоилась. — Вот и доить теперь можно, — сказала Маринка и почесала козу за чёрным ухом. — Мы её с мамкой всегда так доили, — добавила она тихо и обняла рогатую голову.
Близнецы, держась за руки, стояли около бабушки. Каждый засунул в рот указательный палец свободной руки и с большим интересом следил, как быстро наполняется горшочек в бабушкиных умелых руках.
В ведёрке вдруг так бурно забулькало, что вода полилась через край.
Близнецы разом повернули головы и, не выпуская пальцев изо рта, прислушались.
— Калтоска… — произнёс невнятно Павлик и посмотрел на Наталку. Оба радостно засмеялись.
— Сейчас есть будем, сейчас! — отозвалась бабушка Ульяна и, осторожно поставив горшочек на ровное место, нагнулась над ведром и потыкала щепкой толстую картофелину. — Сейчас доспеет. А ну, Гришака, зови деда, пока картошка горячая.
Дождавшись, когда все собрались у костра, бабушка Ульяна высыпала картофелины на полотенце и сказала со вздохом:
— Что коня без отдыха гонять, — скоро съездится, то и нашей картошки по три раза на день — ненадолго хватит.
— Ещё сходить надо, — отозвался дед Никита, аккуратно подбирая с ладони рассыпчатую картошку. — Нога у меня только вот…
— Сходим, дедушка, — с готовностью откликнулся Саша и положил очищенную картофелину обратно на полотенце, как будто сразу собрался бежать. — А если у тебя нога болит, я даже… я даже один могу сходить, — выпалил он для самого себя так неожиданно, что и сам растерялся.
Но дед Никита сердито тряхнул головой и подальше закинул на плечо бороду.
— Вместе пойдём, — сказал он, тяжело поднимаясь с земли. — Хоть и метки на дорогу положены, а ты не очень хвастай, не любит она этого, топь-то!
Маринка собрала картофельную шелуху в пустой горшок, и близнецы, внимательно следившие за ней, разом протянули руки и взялись за края горшка.
— Сами, — начал Павлик.
— Дадим, — договорила Наталка и, переваливаясь и дёргая горшок в разные стороны, они направились к колышку, у которого Манька сердито трясла головой, стараясь сбросить с рогов крепко привязанную верёвку.
— Долго не ходите, — сказала бабушка Ульяна, обращаясь к деду Никите и Саше. Губы её задрожали, и она на минуту замолчала. — Да по сторонам лучше смотрите, не то пропадёте, и малые мои тут пропадут: не сберегу их я, одна-то…
Саша подошёл и крепко обнял её.
— Хорошая ты какая, бабушка, — проговорил он, — как мама. Она тоже всё о других думает.
— А про кого же мне думать-то? — искренне удивилась бабушка Ульяна. — Вот вам мешки, верёвку Манькину тоже возьмите, за ней днём и так ребята доглядят, а вам сгодится.
Спускаясь с холма на зелёный зыбкий мох, Саша вёл себя увереннее. Многочисленные отметки на тощих сосенках смотрели, точно дружеские глаза, предупреждая об опасности, и, глядя на них, Саша уже не чувствовал себя таким беспомощным, как в первый раз.
Он готов был верить, что страшная Андрюшкина топь почти подружилась с ним, и с трудом сдерживал шаг, так как видел, что дед Никита едва за ним поспевает.
— По хоженому иди, — предупреждал старик, тяжело налегая на палку. — Хоженое, оно теперь нам друг, нас метками привечает. А нехоженое злыми окнами стережёт.
Саша удивился: мысли старика совпадали с его собственными. Зарубки, сделанные им внизу, у самой земли, отмечали километр за километром.
Когда тропинка вывела их к берегу Малинки-реки, дед Никита тронул Сашу за плечо.
— Хорошенько смотри, Сашок, — тихо проговорил он. — Хорошенько смотри. — А то на немцев как бы не наскочить.
Саша, не отвечая, схватил деда за руку, и оба они поспешно пригнулись за кустом: тяжёлые шаги и треск веток послышались так близко, что у них захватило дыхание.
— Му-у-у… — жалобно раздалось за кустами. Рыжая корова с глубоким, как у быка, подгрудком и белой звёздочкой на лбу высунулась из кустов и стояла, недоверчиво косясь блестящим карим глазом. Напуганная всем происшедшим, она дичилась, боясь подойти ближе.
— Ой, дедушка, смотри! — и Саша в волнении так взмахнул руками, что корова испуганно попятилась на-, зад в кусты. — Смотри! Мы её домой уведём, на остров, хорошо?
— Ну, леший, а не корова, — проворчал дед и облегчённо вздохнул. — Далось ей из кустов лезть. Я так и думал — немцы. Дарёнкина это Рыжуха, пускай Дарёнкиных ребят и продовольствует.
— Му-у-у… — опять послышалось мычание, но ещё более низкое, и рядом с рыжей появилась огромная чёрная голова с широкими крутыми рогами.
— Мишка! — взволнованно воскликнул дед Никита. — Совхозный бык, нам на время даден. Жалко, порежут, его волки, ну да людей больше пропало! — И, махнув рукой, старик отвернулся.
Держа верёвку за спиной, Саша подходил к Рыжухе. Она попятилась и тихо замычала, словно жалуясь и прося помощи. Саша спокойно заговорил с ней и, протянув руку, осторожно погладил шелковистую кожу на шее. Рыжуха вздрогнула, но верёвочная петля уже скользнула на рога, а другой конец верёвки Саша прочно привязал к дереву.
— Бык-то нам на мясо сгодился бы, — сказал дед Никита. — Он от Рыжухи не отстанет. Пойдём пока в огород, а там подумаем.
Речная вода приятно охлаждала ноги. Деревня, вернее место, на котором была деревня, казалось совершенно пустынным. Дарёнкин огород начинался от самой реки, и копать можно было почти у самого берега.
— Дедушка, смотри! — Саша, нагнувшись, сразу вырвал два куста и тряхнул ими в воздухе. На корнях гроздьями висели крупные картофелины.
— Богатство-то какое! — сокрушался дед Никита. — Копать-то — в раз накопаем. А вот как таскать станем?
Но Саше пришла мысль, от которой он даже подпрыгнул.
— А мы один мешок на Рыжуху, а другой на Мишку, — воскликнул он. — Полные мешки наберём, они донесут. Он смирный, Мишка? Не бодается?
Дед Никита одобрительно кивнул головой.
— Ладно ты придумал, молодец. Мишка, он даром что бык, а смирнее телёнка. Вот если утонут только, да ещё с картошкой…
— По меткам пойдём, дедушка, — уверенно сказал Саша. — Я теперь… — однако он вовремя вспомнил, что топь не любит хвастовства. — По меткам пойдём, — повторил он, — давай сыпать полнее.
— Довольно, — остановил дед Никита. — А то его вперекидку не положишь. А ну, пособи поднять.
— Я… я не думал, что картошка такая тяжёлая, — проговорил через некоторое время Саша. Он, стоял, еле переводя дух, около мешка, который только что перенёс через реку. — Она такая тяжёлая, как камни. Правда, дедушка?
— Есть легче, чем несть, — отозвался дед и, поставив мешок на землю, рукавом вытер мокрый лоб.
Рыжуха помотала головой, но быстро примирилась с тяжёлым мешком, который дед Никита ловко приладил ей на спину. Мишка сердито засопел и погрозил рогами, но, увидев, что Рыжуха спокойно тронулась с ношей по тропинке, согласился следовать за ней даже без верёвки.
Дед Никита шёл, опустив голову. Саша не решался с ним заговорить первый, и они молчали, пока перед ними не встали первые зловещие сосны Андрюшкиной топи.
— Верёвку Рыжухину на руку не мотай, — коротко напомнил дед Никита и остановился перевести дух. — Неровен час, тебя за собой потянет.
Мишка и Рыжуха инстинктом почувствовали опасность. Раньше они шли спокойно и доверчиво, ступив же на трясину, фыркали и принюхивались к каждому шагу, часто останавливались и пробовали зыбкую почву ногой. А выйдя на твёрдую землю Андрюшкиного острова, радостно замычали и ускорили шаг.
Бабушка Ульяна сидела на пороге домика и чистила грибы, собранные Гришакой и Маринкой. Услышав мычанье Рыжухи, она подняла голову и, всплеснув руками, вскочила. Грибы высыпались на землю, но Гришака и Маринка на это не обиделись: они уже бежали вперегонки навстречу неожиданным гостям.
— Рыжуха! Рыжуня! — крикнула бабушка Ульяна и не то засмеялась, не то заплакала, а рыжая корова вырвала верёвку из Сашиных рук и с жалобным мычанием побежала ей навстречу. Мешок с картошкой сполз у неё под живот, хлопал по ногам.
— Да бедная ж ты моя, — наклонилась бабушка Ульяна, ощупывая твёрдое, как камень, вымя. — Сейчас я тебя подою, только вот беда, все горшки под молоко пойдут!
Через минуту струйки молока зазвенели о стенки чугунка, взбивая белую пену. Ребята окружили корову, глотая слюнки, а огромная Рыжуха стояла как вкопанная и громко вздыхала от облегчения.
— Кому молоко, Сашок, а нам забота, сарай ставить, — сказал дед Никита, опускаясь на землю, неподалёку от бабушки.
— Построим, дедушка, — отозвался Саша. Ему и правда начинало казаться, что для них с дедом нет ничего невозможного. И, забывая об усталости, он вскочил, готовый приняться за дело. Ему так было легче: забота о новом гнезде на их удивительном острове отгоняла грустные мысли о Малинке, о маме.
— Что ж, можно, — согласился дед. — Только не сейчас. Мои ноги не хотят так скоро бегать. А ты у меня один помощник остался. Эх, Андрейка ты мой, Андрейка, неприкрытый лежишь! — Дед Никита махнул рукой и отвернулся.
Отойдя от него, Саша задумался. Большое горе у деда. Андрейка, единственный его правнук, лежит там, на полянке. И Мотя, и маленький Ивашка…
Саша взглянул вверх на солнце, что-то рассчитывая, тряхнул головой и быстро направился к дому. Дед Никита не пошевелился и головы не повернул ему вслед.
Бабушка Ульяна хозяйничала в избе. Маринка и Гришака пасли козу, малыши копались в песке и о чём-то весело спорили.
Саша постоял немного в нерешительности, потом вошёл в дом и взял стоявшую у стены лопату.
— Бабушка, — сказал он, — я хочу немножко по острову походить. Я ненадолго.
— Хорошо, хорошо, — рассеянно отозвалась бабушка Ульяна, занятая своим делом. — По болоту только, Сашок, не ходи один, долго ли до греха.
— Я недолго, — повторил Саша и с лопатой на плече медленно спустился под горку. Оглянулся и, убедившись, что за ним никто не следит, круто повернул на знакомую дорогу к Малинке.
Километр за километром… вот и тропинка, ведущая к берегу Малинки и печным трубам на той стороне… Но Саша не пошёл по ней. Он на минуту остановился, вздохнул и почти бегом бросился в сторону, по направлению к старому дубу на поляне.
— Не могу, что они там лежат незакопанные, — прошептал он. И ещё раз повторил почти громко: — Страшно. Очень. И всё равно не могу!
Теперь он не бежал, а шёл, осторожно, ко всему прислушиваясь. Полянки не перебегал, а обходил стороной, прячась за кустами. Немцы были на той стороне. Они могли оказаться и на этой…
Перед самой поляной с дубом он остановился и стоял долго, то удерживая дыхание, то тяжело вздыхая. Вдруг вздрогнул: совсем близко послышался тихий, очень тихий стон.
Схватив руками ветки орехового куста, Саша прижал их к груди, словно защищая себя. Затем медленно опустился на четвереньки и пополз, прижимаясь к земле.
Стон повторился. Было ясно: он шёл с полянки, от дуба…
Саша прополз несколько шагов, чуть приподнялся, выглянул из-за старого, обросшего побегами липового пня и тут же рукой зажал себе рот, чтобы не крикнуть. Три фигурки лежали, как упали тогда, и над ними уж вились рои мух. Но одна, в синей рубашке с надорванным рукавом, пошевелилась. Опять раздался тихий, чуть слышный стон.
— Пить! — расслышал Саша.
Забыв об осторожности, он вскочил и, подбежав к лежащему, опустился на колени.
— Андрейка! — позвал он, наклонившись, и повторил: — Андрейка, это я, Саша!
Андрейка пошевелился, с усилием открыл глаза, посмотрел на Сашу, но, видимо, не узнал его.
— Пить! — повторил он чужим голосом. — Пить!
Саша привстал и осмотрелся. Воды здесь нет до самой Малинки. Как быть?
Андрейка снова застонал и закрыл глаза. Саша оглянулся на остальных… Нет! Теперь об этом и думать нельзя. Надо спасать Андрейку. И скорее! Он опять повернулся к мальчику. Волосы его слиплись от засохшей крови, глаза ввалились, дыхание было едва заметным. Нагнувшись, Саша осторожно подсунул руки под спину Андрейки и приподнял, почти посадил его. Затем, стоя на коленях, потянул его себе на спину и медленно встал. Андрейка повис на его спине, уронив голову ему на плечо, и застонал громче: видимо, боль усилилась. Саша, стиснув зубы и, стараясь ступать как можно ровнее, пошёл по тропинке.
Ему казалось, что лес полон немцев, которые слышат Андрейкины стоны, может быть, стерегут вон там, за кустами. Но мысль оставить Андрейку и бежать одному ни разу не пришла Саше в голову.
Он шёл быстро и уверенно. Даже колыхающийся мох почти не пугал его.
— Только бы успеть! Только бы успеть! — тихонько повторял он про себя и вздрагивал от каждого своего неловкого шага, на который отвечал тихий стон за спиной.
Тем временем на Андрюшкином острове в поисках Саши все сбились с ног.
— Саша! Сашок! — кричали дед Никита, бабушка Ульяна и Маринка с Гришакой.
— Саса! — пищали близнецы и, держась за руки, затопали было вниз по горке к болоту, но бабушка Ульяна перехватила их.
— Маринка, ты хоть с них глаз не спускай, — сказала она, — если и эти пропадут, я вовсе ума решусь. Не иначе, как Сашка трясина затянула. — Сама она продолжала бегать по острову и звать уже охрипшим голосом: — Сашок! А ну, Сашок, отзовись! Сашок!
Наконец, выбившись из сил, старики вернулись к тропинке, ведущей в Малинку, и молча стали рядом, опустив головы. Гришака подошёл сзади к бабушке Ульяне и хотел что-то сказать, как вдруг бросился вперёд и, дёргая её за юбку, закричал:
— Идёт! Идёт! Несёт кого-то!
Тяжело шагая и пошатываясь, Саша едва ступил на твёрдую землю, остановился.
— Возьмите! Скорее! — сказал он охрипшим голосом. — Я больше не могу!
Бабушка Ульяна сбежала с холма и только успела подхватить Андрейку и положить его на траву, как Саша опустился рядом с ним.
— Саша! — окликнула его бабушка. Но мальчик на отозвался. Он дышал мерно и спокойно. Спал.
— Не трожь! — прошептала бабушка Ульяна, отстраняя дрожащие руки Никиты. — Успокоиться надо обоим, А ну, я сейчас достану.
Но на этот раз руки её не искали карманов в юбке. Она торопливо спустилась с холма к озеру и долго ходила по берегу, наклоняясь и раздвигая руками стебли тростника. Возвратилась бабушка Ульяна, держа в руках пучок какой-то травы. Проворно растерев сочные стебли между двумя камешками и положив их на тряпочку, она обвязала ею голову Андрейки так осторожно, что мальчик не пошевелился.
— Маринка, возьми ветку и мух от них гоняй, — распорядилась она. — Голова у него, должно, не пробита, по верху чиркнуло.
Как Саша вечером оказался на охапке мягкого мха в Андрюшкиной хате, рядом с Андрейкой, этого он потом не мог вспомнить. Но на всю жизнь он запомнил дрожащий голос деда Никиты, услышанный им как сквозь сон:
— Сашок, родной, спасибо тебе!
— Где я? — Андрейка сказал это тихим ясным голосом и с удивлением посмотрел на бабушку Ульяну: что с ней?
Но бабушка быстро отняла руки от лица, вытерла глаза и улыбнулась.
— С радости это я, голубчик мой, думала, что хоть ты живой будешь, а в уме повредишься. А теперь вижу, — скоро боль от тебя отстанет. Повремени малость, ни о чём не спрашивай. Жив ты, слава богу.
Но Андрейка и сам устал, как от долгого разговора. Он улыбнулся, закрыл глаза и через минуту опять уснул, но уже спокойным сном выздоравливающего.
Дверь медленно отворилась, и на пороге появились близнецы. Они вошли тихонько, на цыпочках. За эту неделю они твёрдо усвоили, что шуметь в хате, где лежит Андрейка, значит получить хороший шлёпок. Но на этот раз каждая морщинка на лице бабушки смеялась, и дети, сразу осмелев, перебежали хату и ухватились за концы бабушкиного передника.
— Андрейка заговорил! Андрейка живой будет! — быстро зашептала она и, взяв детей за плечи, повернула их к двери. — Бегите к деду скорее! Скажите: Андрейка заговорил!
Павлик схватил Наталку за руку, и оба, переваливаясь и толкаясь, заспешили к двери, перекатились на животах через высокий порог и бегом побежали выполнять задание.
Дед Никита и Саша были около дома — пристраивали к нему маленький сарайчик для скотины. Работа подвигалась медленно: то тот, то другой, бросив пилу или топор, шёл заглянуть в приотворённую дверь на больного.
Сейчас дед только взялся было за бревно, собираясь поднять его, как почувствовал, что его теребят и тянут маленькие руки.
— Уйдите, озорники, — крикнул он, — зашибу! — Но руки не отцеплялись.
— Баба! Андлейка за… — начал торопливо Павлик и даже не оглянулся на Наталку: ему захотелось договорить всё самому. — Андрейка за… — начал он сначала, но трудное слово никак не хотело выговариваться.
— Вивил! — вмешалась Наталка и ещё сильнее затеребила деда.
— Вот с вами и разберись, — ворчал дед, осторожно опуская бревно.
— Иду, иду! Ну, бабка, нашла кого посылать!
А Саша, бросив свой конец бревна, уже стоял на пороге хаты, взглядом спрашивая бабушку Ульяну.
— Заговорил! — повторила она и ему и радостно улыбнулась: — Жив будет и в уме не повредился.
Андрейка пошевелился.
— Уходите! — замахала рукой бабушка Ульяна. — Все уходите! Теперь у него разум, как у малого ребёнка. Пускай потихоньку подрастает.
Это был счастливый вечер. Ужинали на дворе, чтобы не утомить Андрейку. Но через каждые несколько минут кто-нибудь из ребят подбегал к дому и заглядывал в оконце.
— Глядит, — докладывал он, возвращаясь.
— Рукой пошевелил!
— На бок повернулся!
— Не мешайте ему, — сердилась бабушка Ульяна. — Ногу человек сломает, и то ему покой требуется. А тут чуток головы малый не лишился.
Андрейка встал с постели через неделю после того, как пришёл в себя. Он сильно вытянулся и похудел. В голубых глазах исчезли весёлые искорки. Самое тяжёлое было то, что он не спрашивал о матери, а молча, пристально смотрел на Сашу и на стариков. Он очень подружился с Гришакой, и они подолгу шептались о чём-то, когда Саша выводил Андрейку из хаты и усаживал его на сухом, пригретом солнцем пригорке.
— Вы о чём же это, ребятки, толкуете? — спросила как-то их бабушка Ульяна и ласково провела руками по светлым головёнкам.
— Так, — уклончиво ответил Андрейка, а Гришака молча отвернулся.
На следующий день Саша выждал, когда Гришака подошёл к Андрейке, и тихонько приблизился к ним сзади. Мальчуганы, увлечённые разговором, не заметили этого.
— Придёт! — убеждённо сказал Гришака. — Мать придёт к печке. И письмо увидит.
Андрейка внимательно слушал его, обхватив колени тонкими слабыми руками.
— А про меня как узнает? — с сомнением спросил он.
— Этакий ты непонятный, — нетерпеливо проговорил Гришака и хлопнул ладошкой по земле. — Печка-то ваша где стоит? Возле нашей, как хаты стояли. Твоя к печке придёт, а моя уж там. Письмо враз найдут. Понял? И узнают. Я потому и ушёл, что письмо там. А то разве бы ушёл? Потому она придёт, а мы где?
Саша повернулся и тихо отошёл, глаза защипало, к горлу подступил комок. Не сразу смог рассказать бабушке Ульяне. Она выслушала и вздохнула.
— Не мешай им, — посоветовала. — Они друг другу скорей помогут.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Они выплыли к бережку из болотинки, высоко неся гордые головы над водой. Было их штук двенадцать, и все разного цвета; от почти белого до фиолетово-синего. Я смотрел на внезапное появление гусей с чувством радости.
— Иди, Владик, смотри, это гуси, — сказал я своему пятилетнему сыну и поставил его на подоконник.
— Чудесное зрелище! — сказал Вова, хозяин дома, в котором мы были, и позвал жену Таню, чтобы та тоже полюбовалась на гусей необычной окраски.
Все мы стали смотреть на неслыханное представление; на зелененький бережок вышли гуси, окрашенные во все цвета радуги и пошли по тропинке, проложенной к нашему дому.
И все это происходило не в какой-нибудь экзотической Южной Африке, а в России, поблизости от деревни, в которой еще жили люди, и было с десяток домов. Правда, деревня была от нас метрах в трехстах, за оврагом. Правда, деревня была от нас метрах в трехстах, за оврагом. Мы с сынишкой пришли из нее в этот дом на отшибе попить квасу.
Володина бабка Катя всегда делала квас в двухведерной кадушке-кваснице. Сантиметрах в пятнадцати от дна в стенке кадушки был кран. Можно было припасть к нему ртом, можно было подставить посудинку и тогда сладко-кислый с продиринкой квас наполнял до краев все, чтоб мы под него не подставили.
Как уж так получилось — не знаю, но квас в бабкикатиной этой кадушке не переводился. Даже уехав к сестре в город, бабка Катя устроила так, что прошла уж неделя, а мы с сыном, по-прежнему, ежедневно со жбанчиком на веревочке пробирались к Володиному дому и, по-прежнему, находили в кадушечке крепкий квас.
А еще бабка Катя, уехав к сестре, наказала нам козу Маньку, чтоб мы пили ее молоко.
Коза каждое утро съедала весь дягиль, растущий вокруг дома, а ближе к полудню спускалась в овраг и там, в тишине и прохладе перерабатывала его в сладкое молоко. Но уже ближе к вечеру вся поляна опять зарастала травой дягилем, а в последние предзакатные час или два он уже делался белым и пенистым, как только что выдоенное молоко. А к утру зонтики дягиля набирали в себя столько воды, что под утро, отяжелев, наклонялись к земле и при самом малейшем прикосновении каждое двухметровое трава-дерево выливало на голову по ушату холодной воды.
Под осенним ли моросящим дождем, летним ливнем или под весенним холодным и бодрым дождиком приходилось мне находиться, нигде никогда не случалось мне промокать так, как в нашей деревне в июле под дягилевым дождем.
Ну так вот: в одну сторону от бабкикатиного дома был овраг, отделяющий дом от деревни; с другой стороны и под окнами простиралась болотинка с тихой черной водой; гуси вышли на только что освободившееся от травы Манькино пастбище и двинулись по тропинке в сторону дома.
Я взял сына под мышки и, высунувшись из окна, отпустил сына на землю — пускай полюбуется на столь дивных птиц и проявит свою храбрость. Я еще опасался, что гуси, увидев, как я выставляю сынишку на улицу, испугаются и улетят, а они даже голов в нашу сторону не повернули. Сынишка махнул на них ручкой и двинулся наперерез их шествию.
И вот тут я внезапно перепугался. Птицы были громадными. По сравнению с Владиком даже шеи их были мощными, словно бревна. Один удар клювом или же крылом такой птицы мог свалить малыша с ног… А если они вдруг набросятся на него разом, все вместе?! .
— Владик! Владик! Не надо! Беги быстро ко мне! — закричал я испуганно и полез выручать сына, и тоже через окно — так казалось короче, поэтому и быстрее. От страха я плохо соображал и вместо того, чтобы вылезть в окошко ногами, я полез из него головой.
Мои брюки наделись карманом на гвоздь, вбитый в стенку, и я оказался в подвешенном состоянии, как червяк на крючке, и болтался, едва задевая руками за землю и не имея возможности сняться с гвоздя.
И так извивался и болтался я, пока не разбил раму ногами и не опрокинулся вместе со стеклами и обломками деревянного переплета на улицу.
Вскочив на ноги, я метнулся к сынишке и увидел совсем не гусей, а людей… Они были высокими, стройными, как цветные карандаши. И их было тринадцать. На одного больше, чем в той старой сказке. Как потом оказалось, тринадцатой была женщина – она была цвета вишни. Остальные — мужчины семнадцати-двадцати пяти лет — были всех цветов радуги.
Я не сразу сообразил, что они-то и есть гуси, приплывшие к нам на лужайку. А когда все же сообразил, у меня перестала бежать кровь из порезанной стеклом раны.
Впереди шел вожак цвета спелого лопнувшего банана, за ним — белый гусь, превратившийся в человека, там оранжевый гусь, за ним — красный, чуть дальше – малиновый, и зеленый. И так все друг за другом гуськом. У меня зарябило в глазах. Владик был рядом с ними, махал рукой и, как добрый хозяин пересчитывает возвращающихся вечером птиц, пересчитывал наших гостей. Принимал, как говорится, по счету, поштучно.
Это было невероятно смешно. Сын умел считать только до десяти, а гусей, то есть гусе-людей, было тринадцать. Владик морщился и готов был заплакать. Я взял его на руки и шепнул: “Малыш, их здесь чертова дюжина”.
И малыш успокоился. Ему было известно, что дюжина — много, значит, чертова дюжина еще больше. А до стольких считать он еще не учился, поэтому и переживать было не из-за чего.
А незваные гости прошествовали через калитку во двор и остановились. Самый главный сказал:
— Здесь у нас будет лежбище. Лучше, главное же, спокойнее места для линьки и не сыскать!. .
Тут он здорово ошибался, но это стало понятно намного позднее. А пока все прибывшие люди-гуси загомонили и начали двигаться по ограде… Но не как наши домашние гуси, которые тычутся во все щели, не зная и сами, чего им там надо, а обдуманно и, похоже, заранее зная, что им требуется.
Они разобрали забор и поставили его в другом месте, отгородив себе от полянки прямоугольник метров пять или шесть ширины, и такой же, примерно, длины. Изнутри по периметру они начали строить нары; но материал скоро кончился, и работа остановилась.
Сине-зеленый с оранжевыми волосами гусь обследовал бабкин колодец — и будка, в которой скрывался от непогоды источник вкуснейшей воды, уплыла на строительство. За ней пришла очередь сараюшки, в которой жила коза Манька…
Я потом не раз думал: проснись тогда Манька, приди из тенечка полюбопытствовать, что скрипит и трещит у нее в сараюшке, и все было б иначе. Но коза в это время перерабатывала съеденный дягиль на молоко и ни о чем не заботилась. А потом стало поздно!
Когда от уютного Манькиного жилища не осталось ни колышка, я пошел сказать другу Володе, что пора выносить из дому самое необходимое, потому что строители уже начали задирать головы и разглядывать крышу на бабкином доме.
В это время Володя сидел у окошечка и поглядывал на гусиное лежбище. Оно было почти что готово, но без крыши, поэтому вид имело пока некрасивый… А всем было известно, что больше всего Вова любил, чтоб все было красивое. У него даже жена Таня была самой красивой в округе; не считая, конечно, мамы моего дорогули-сынишки — он всегда всем так прямо и говорил: “Моя мама самая больсая класавица в мире”.
И сейчас Вова не стал отступаться от принципа, что вокруг все должно быть красивым, поэтому шепотом произнес:
— У меня там в углу, за квасницей, есть четыре куска рубероида. Может быть, им понравится?
— Ты вещички – то все-таки приготовь… А то вдруг не понравится, — посоветовал я.
— А Танюшка уже собрала, — махнул рукой Вова.
Жена у Володи была, без сомнения, красавица, но уж больно ленивая. Она кое-как повязала в узлы, что попалось ей под руки, и сейчас перед зеркалом разукрашивала свои щеки. А губы уже были готовы.
А еще у Володи с Татьяной была дочка по имени Света. Она была почти одного возраста с моим Владиком, может быть, чуть помладше. Когда прибыли гости она крепко спала. И сейчас, увидав во дворе разноцветных людей, отыскала альбом со своими рисунками и настойчиво отвлекала от зеркала мать.
— Ты мне что говорила? Что зеленых людей не бывает? А на улице — посмотри: и зеленые, и оранжевые, и всякие-всякие…
— Иностранцы они, иностранцы. Как ты этого не понимаешь? — отговаривалась Татьяна.
— А иностранцы — они что, не люди? — добивалась ответа Светланка.
— Они — гуси. Сюда из болота приплыли, — со знанием дела ответил ей Владик.
— Гуси? — прямо похорошела художница. Разве гуси бывают как листики?
Мой сынишка раскрыл рот от растерянности и посмотрел на меня, предлагая и мне поучаствовать в разговоре.
— Гуси — нет; а вот утки бывают, — сказал я, подводя этим сына. Света сразу же обвинила сынишку в обмане:
— Ну, вот видишь! А ты сказал – гуси!. . Значит, утки? — спросила она. Сын рассерженно засопел:
— Я сам видел… Мы с папой видели, как они разноцветные приплыли и по берегу шли.
— Они кто? Утки, гуси или люди? — потребовала девочка окончательного прояснения в этом вопросе.
— Иностранцы они. Иностранцы, — неожиданно помогла нам Татьяна: ее дочка опять уцепилась за старое: — Иностранцы — они что, не люди?!
И я, облегченно вздохнув, пошел в сенцы за рубероидом, оставляя Татьяну одну в этом их соревновании по упрямству.
Когда я через полчаса зашел в дом за посудой, Татьяна заученно повторяла:
— Утки… гуси… иностранцы… — и так далее по порядку.
Посуда мне, кстати, потребовалась для гусей — то есть, для иностранцев.
Татьяна точней некуда определила одним этим словом и статус, и вид, и национальную принадлежность гостей… Хотя их гостями назвать было трудно… А если подумать, гостями назвать их, пожалуй что, было нельзя…
Они, не спросясь, забрались к нам во двор, разобрали почти все подворье; когда я принес им кусок рубероида, они тут же пошли за мной следом и одним рейсом очистили сенцы от всяческой рухляди, дожидавшейся часа быть пущенной в дело. В том числе прихватили они и квасницу. По-моему, это было уже просто нахальство: квасница была нужна нам и самим. Мы с сынишкой еще и во жбанчик квасцу нацедить не успели, а они всю квасницу в свое лежбище утащили.
И главное, как все скоро у них получалось! Мы и глазом моргнуть не успели, а какой-то оранжевый гусь приглашал нас к столу отобедать окрошки из бабкиной этой квасницы…
И зелень у них в загородке, смотрю, уж поспела! Растение, по виду напоминающее наш чеснок, только перья пошире и разноцветные. Присмотрелся я повнимательнее: а ведь это их перья, гусиные! И они их и так кушают, и в кадушечку накрошили… И меня потчуют: дескать, ешь, давай, ешь!
“Ну, нет! — думаю — Подожди… Может, вам эти перья и хорошо, а я как-то к этой экзотике не привык… Лучше я себе дома окрошку из огурцов с луком сделаю, да сметанки туда подпущу, да укропу добавлю… А уж вы свое кушанье сами пожалуйста как-нибудь убирайте…”
А Володе с Татьяной гусиное предложение передал. Говорю: “Если хочется с иностранцами пообщаться — идите. Они там окрошку сготовили, вас к столу приглашают. А мы с Владиком пойдем Маньку доить; молока себе в жбанчик нальем, раз уж квасу нам не хватило”.
Таня с Вовой решили, что мир, дружба и все прочее их обязывает появиться на публике. А то как-то бы неудобно: хозяевам — и сидеть взаперти, когда гости на двор прибыли.
Ну вот: вышли они из дому… И такой, я скажу вам, фурор на иностранное общество произвели, что представить себе невозможно… Как увидели гуси Татьяну, так сразу и замолчали. А потом как залопочут, зацокают языками; из-за стола повылазили и давай головами кивать: дескать, милости просим окрошечки нашей откушать! А стол у них тоже из досок: пристроили пару тесен на какие-то чурбаны — вот и стол. И скамеечки точно так же. И все это здорово выглядит со стороны: ну идиллия прямо какая-то из пастушьих романов посредине двора! Та мулаточка, что тринадцатой в этой дюжине подвизалась, Татьяну под ручку схватила и рядышком на скамеечку усадила: с одной стороны она Тане окрошечку подливает — с другой стороны ей гусь лапчатый, с переливами, перо луко-гусиное, словно редкий цветок, к щечкам подносит. А Вова сидит красный с досады и на красивую Таню и ее ухажера поглядывает… А сделать чего-нибудь невозможно: фройндшафт, дружба!!! И на тебе международный скандал?
А мы трое пошли Маньку отвязывать. Коза после отъезда бабуси Светланку хозяйкой определила и никому, кроме ее, подчиняться теперь не желала, а упрямства у Маньки было не занимать. Она и доиться нигде кроме как в собственной горнице не доилась. И мы отвели ее в новый гусятник… А где мы доить ее, спрашивается, должны были, когда все жилище у Маньки на нары использовано оказалось?
Мы ее к этим нарам и привязали: все же запах для Маньки знакомый. Пока, думаем, вы банкетами там занимаетесь, мы у Маньки все дягилево молоко выдоим и опять отведем на полянку, пускай дальше его вырабатывает!
Манька, вроде бы, против этого не возражала: понюхала она досочки, полизала и принялась за делянку, которая между нарами поднималась.
“Ладно, — думаю, — пусть жует эти перья, раз нравятся, — еще вырастут! Все равно при такой скорости произрастания гусям с этой делянкой не справиться!” Еще и обрадовался: потому что доить Маньку, когда она просто бездельничает — настоящее наказание: то ногой лягнет, то рогами ткнет, то еще что-нибудь навред сделает. Только и знаешь — с ведерком вокруг ее бегаешь. А когда она что-нибудь ест, подоить ее сущие пустяки…
Уже через час молоко из Манькиного вымени было в подойнике, и я с удивлением заметил, что при дойке мы не нарушили ни одной доски и не выломали ни одной стены. А раньше такое случалось.
После дойки козу требовалось возвратить в дягиль, а Света куда-то исчезла!
Как потом выяснилось, она в это время подписывалась под собственноручно написанными портретами и раздавала их иностранцам. Причем делала все это бескорыстно — ни долларов, ни прочей валюты у гусей с собой не было. Особенно пятилетней художнице удался групповой портрет гостей в виде радуги. Я потом его видел и должен признать: сходство с натурой на нем проявилось особенно ярко. Да, вот именно, ярко — более точного слова, пожалуй, не подберешь.
Когда после дойки коза заупрямилась и не захотела уйти подобру-поздорову из занимаемого помещения, я стал громко звать Свету на помощь. Вместо нее в дверь просунулась ярко-синяя гусиная голова и мгновенно исчезла.
Я не стал ждать скандала, схватил Маньку за загнутые рога и потащил к выходу. Она по-предательски заорала и, словно циркач, встала на голову. По-моему, стойка у Маньки получилась нисколько не хуже, чем у профессионала. Я взял веревку, к которой была приспособлена Манькина шея, перекинул через плечо и поволок козу к выходу. Причем Манька ехала на спине, задрав кверху ноги, и восторженно голосила, предупреждая всех встречных о своем передвижении.
Не обращая внимания на иностранцев, я проволок козу перед всей этой публикой и остановился в овраге с намерением привязать козу к колышку и тем самым уже окончательно завершить дойку.
Но только я взялся за колышек, коза резво вскочила и галопом направилась к злополучному сооружению иностранцев.
Они, как на беду, все до последнего находились в гусятнике и оплакивали сгубленный урожай своих перьев. И что самое главное — необдуманно и, по-моему, даже и безответственно, оставили дверь в гусятник незапертой.
Коза тут же воспользовалась этой их беззаботностью, ворвалась внутрь гусятника и устроила в нем скандал. Впрочем, в этот раз все кончилось более—менее благополучно, и большинство иностранцев успело спастись от рогов козы на своих нарах.
Но на этом дело не кончилось.
Теперь уже Вова, не доверяя нам важного дела, собственноручно отбуксировал Маньку на пастбище и совершил ту же ошибку, какая случилась со мной.
Когда мы с сынишкой услышали Вовины вопли и поспешили на помощь, коза уже билась рогами о забаррикадированное изнутри помещение гусятника. И по растрепанной Манькиной бороде было видно, что конфликт с иностранцами разрастается в полномасштабную затяжную войну.
Я взял жбанчик, наполненный Манькиным молоком, и мы с сыном отправились восвояси. При этом в душе я предчувствовал, что залетные гости еще хлебнут горя с норовистой Манькой.
На следующий день мы с сынишкой проснулись, я глянул на сына и сразу заметил на розовых щечках пух.
“Ну, вот, — думаю, — прохудилась подушка, придется сейчас собирать в комнате пух”. А чтоб эта работа не выглядела утомительной, я придумал дразнилку и быстро проговорил: “На лице вырос лес, дорастет до небес — если мы сейчас с тобой не умоемся водой…” Тут бы надо добавить чего-нибудь про уборку постелей, но Владик не дал мне возможности досочинять. Он рассмеялся — да так весело, что я позавидовал его смеху — и пребольно щипнул меня за щеку. Я, признаться, не ожидал от сынишки подобного… Но чтоб показать, что несмотря ни на что, папа на Владю не обижается, аккуратно убрал со щеки сына прилипшую к ней пушинку. В глазах сына мелькнуло недоумение и удивление, а в следующий миг он уже рыдал во весь голос.
Не понимая в чем дело, я бросился успокаивать Владика и мимоходом убрал с его тела еще несколько точно таких же пушинок — сынишка зашелся в отчаянном визге, и я лишь с трудом и не сразу сумел его вновь успокоить. Он, кажется, задремал.
Стирая с лица пот, я взглянул в зеркало. Разумеется, подбородок мой был в пуху.
Я схватил пальцами сразу несколько тощих пушинок и бросил их на пол. На том месте, где были пушинки, появились отверстия и ощущение, что меня кто-то тыкнул в то место иглой. А из дырочек показалось по капельке крови.
Я задумался и оглядел сына. У него были точно такие же покрасневшие пятнышки, а кой-где вновь возникли пушинки.
Я взглянул и на жбанчик, в котором вчера было Манькино молоко. Жбанчик был безнадежно испорчен — он весь зарос пухом, особенно изнутри. Видать, эти гусиные перья имели столь чудное свойство, что, будучи съеденными, прорастали откуда бы ни было… Манька вволю наелась их в сараюшке, мы попили Манькиного молока и начали обрастать пухом.
“Интересно, — подумал я, глядя на жбанчик, — если даже продукт Манькиной переработки привел к столь печальным последствиям, то что происходит сейчас с Манькой и прочими поедателями перьев? Ведь они ели их непереработанными, так сказать, в живом виде?
Я помазал зеленкой сынишкины и свои ранки от выдернутых пушинок и позвал Владика на разведку.
Идея была встречена с энтузиазмом. Мы выступили по тропинке, ведущей к Володиному дому, и пока добрались до оврага, как всегда вымокли до невозможности. Здесь мы коротко посовещались и высунули головы из травы.
Вдоль оврага ходила какая-то куча перьев, похожая на павлина с одной стороны, и на чудовищного Бармалея с другой стороны. Я прицокнул от удивления: вот так Манька! И что с тобой сейчас будет? Не рыба, не мясо; не гусь, не овца; так и будешь ходить на посмешище всей деревне! Словно в ответ на мое замечание Манька грустно проблеяла.
Мы с сынишкой подставили руки-трубочки к нашим глазам и, как будто в бинокли, внимательно осмотрели весь дом и сарайку-гусятник. Нигде никого не было видно. Но шум, доносящийся от гусятника, говорил, что там происходит чего-то неладное.
Мы оставили наше укрытие и решительно двинулись через овраг… И в это же время из лежбища-сараюшки показалась процессия иностранцев. Но на что же они были похожи! Не успевшие обзавестись настоящим гусиным убранством, со ссадинами и царапинами от Манькиных вездесущих рогов, они шли друг за другом, не глядя по сторонам, и надменно молчали.
Буквально секунду назад вся округа была переполнена этим их гомоном и, вдруг — мертвая тишина. Я подумал: “Уж все ли ладно с Володей и Таней? Куда они это запропастились?!” Но тут же увидел, что Вова здоров и выглядывает из окна…
Он подергивал правый реденький ус, и при этом рука его совершала движения, какие бывают, когда человек что-то выдернул и бросает, бросает подальше куда-нибудь в сторону то, что выдернул…
Иностранцы же — все тринадцать — были явно настроены на отбытие; были чем-то обижены и старательно демонстрировали эту обиду. Они игнорировали все вокруг, словно не замечая ни нас с Владиком, ни Володю, выглядывающего из окошка, и уж тем более козу Маньку в овраге. А видели лишь тропинку, ведущую их к воде. И то видели с явным неудовольствием: вот дойдут до воды, а там хоть и тропинки не будь.
И вот первый из них ступил в воду, свернул шею набок и замер от восхищения перед любимой стихией. Потом он подвинулся и дал место следующему, чтобы тот тоже мог самовыразиться через любовь к камышам и презрение ко всему, что осталось на суше.
Остальные стояли и ждали своей очереди.
И вдруг они разом загомонили, бросились в воду и тут же у берега принялись окунаться, потряхивать ручками-ножками и превращаться в гусей. Самые нетерпеливые колотили по воздуху крыльями, на которых видны еще были не успевшие вылинять пальцы, и пытались взлететь.
А то, что их так напугало, уже с громким блеяньем приближалось к реке. Разумеется, это была коза Манька. Я хотел ухватиться за привязь, которая волочилась за ней, но не успел.
Гуси тоже как следует не успев принять птичий вид, удирали от Маньки по мелководью.
Манька прыгнула в воду, какое-то время ее не было видно совсем. Потом она вынырнула на поверхность, но здорово измененная. Теперь она была больше похожа на водоплавающую, чем на дойную козу. С каждым следующим погружением она все более охорашивалась, а ее блеянье становилось похожим на резкий гусиный крик.
С этим криком она и отправилась догонять удирающую от нее стаю.
Я пошел по тропинке к воде и подобрал привязь — все, что осталось от Маньки. Напоследок мы с сыном увидели бабкикатину козу уже в воздухе. Она, видимо, догнала в камышах иностранцев и вынудила их взлететь. Над деревьями появились четырнадцать тяжело машущих крыльями разномастных гусей. Последний, четырнадцатый, был заметно пушистей других и махал крыльями чаще и тяжелее, но не отставал и пронзительно верещал. И все они и исчезли за облаками.
Мы с Владиком зашли в дом. Положили перед Володей веревку и выразили сожаление по поводу дезертирства козы. Володя кивнул головой и сказал, что все видел: “Бессмысленное животное, захотело гусыней стать… Вот бабуся приедет…” И замолчал, видно, понял, что даже бабуся не в состоянии сейчас вернуть Маньку.
— А у вас у самих как? — спросил я о событиях происшедших без нас. И рассказал, как после Манькиного молока квасной жбанчик у нас стал похож на гусенка.
— У меня тоже пух был — повыдергал. Светка Манькиного молока не пила и окрошку не ела — у нее обошлось. А вот Тане пришлось перышки повыдергивать, а то тоже, как Манька, в гусыню бы превратилась: наелась вчера у них зелени, — отвел глаза в сторону наш Володя.
— А квасница? — припомнил я главное. Вова только махнул безнадежно рукой:
— Пропала квасница…
Мы простились с Володей и отправились восвояси: ни кваса, ни молока в этом доме для нас больше не было, а всему виной была взбалмошная Манька.
Автор — Анатолий Скала
.
Були собі дід та баба. Поїхав дід на ярмарок та й купив собі козу. Привіз її додому, а рано на другий день посилає дід старшого сина ту козу пасти. Пас, пас хлопець її аж до вечора та й став гнати додому. Тільки до воріт став доганяти, а дід став на воротях у червоних чоботях та й питається:
— Кізонько моя мила, кізонько моя люба! Чи ти пила, чи ти їла?
— Ні, дідусю, я й не пила, я й не їла: тільки бігла через місточок та вхопила кленовий листочок, тільки бігла через гребельку та вхопила водиці крапельку,— тільки пила, тільки й їла!
От дід розсердився на сина, що він погано худоби доглядає, та й прогнав його.
На другий день посилає другого сина — меншого. Пас, пас хлопець козу аж до вечора та й став гонити додому. Тільки став до воріт доганяти, а дід став на воротях у червоних чоботях та й питається:
— Кізонько моя мила, кізонько моя люба! Чи ти пила, чи ти їла?
— Ні, дідусю, я не пила, я й не їла: тільки бігла через місточок та вхопила кленовий листочок, бігла через гребельку та вхопила водиці крапельку,— тільки пила, тільки й їла!
От дід і того сина прогнав.
На третій день посилає вже жінку. От вона погнала козу, пасла весь день; ввечері стала доганяти до двору, а дід уже стоїть на воротях у червоних чоботях та й питається:
— Кізонько моя мила, кізонько моя люба! Чи ти пила, чи ти їла?
— Ні дідусю, я й не пила, я й не їла: бігла через місточок, ухопила кленовий листочок, бігла через гребельку, вхопила водиці крапельку,— тільки пила, тільки й їла!
От дід прогнав і бабу.
На четвертий день погнав він уже сам козу, пас увесь день, а ввечері погнав додому і тільки надігнав на дорогу, а сам навпростець пішов; став на воротях у червоних чоботях та й питається:
— Кізонько моя мила, кізонько моя люба! Чи ти пила, чи ти їла?
— Ні, дідусю, я не пила, я й не їла: бігла через місточок та вхопила кленовий листочок, бігла через гребельку, вхопила водиці крапельку,— тільки пила, тільки й їла!
От тоді дід розсердився, пішов до коваля, висталив ніж, став козу різати, а вона вирвалась та й утекла в ліс. У лісі бачить коза зайчикову хатку,— вона туди вбігла та й заховалась на печі.
От прибігає зайчик, коли чує — хтось є в хатці. Зайчик і питається:
— А хто, хто в моїй хатці?
А коза сидить на печі та й каже:
— Я, коза-дереза,
За три копи куплена,
Півбока луплена!
Тупу-тупу ногами,
Сколю тебе рогами,
Ніжками затопчу,
Хвостиком замету,—
Тут тобі й смерть.
От зайчик злякавсь, вибіг з хатки, сів під дубком. Сидить та й плаче. Коли йде ведмідь та й питається:
— Чого ти, зайчику-побігайчику, плачеш?
— Як же мені, ведмедику, не плакати, коли в моїй хатці звір страшний сидить!
А ведмідь:
— От я його вижену! Побіг до хатки:
— А хто, хто в зайчиковій хатці? А коза з печі:
— Я, коза-дереза,
За три копи куплена,
Півбока луплена!
Тупу-тупу ногами,
Сколю тебе рогами,
Ніжками затопчу,
Хвостиком замету,—
Тут тобі й смерть!
Ведмідь і злякався.
— Ні,— каже,— зайчику-побігайчику, не вижену — боюсь.
От ізнов пішов зайчик, сів під дубком та й плаче. Коли йде вовк і питається:
— А чого це ти, зайчику-побігайчику, плачеш?
— Як же мені, вовчику-братику, не плакати, коли в моїй хатці звір страшний сидить!
А вовк:
— От я його вижену!
— Де тобі його вигнати! Тут і ведмідь гнав, та не вигнав.
— Отже, вижену.
Побіг вовк до хатки та й питається:
— А хто, хто в зайчиковій хатці? А коза з печі:
— Я, коза-дереза,
За три копи куплена,
Півбока луплена!
Тупу-тупу ногами,
Сколю тебе рогами,
Ніжками затопчу,
Хвостиком замету,—
Тут тобі й смерть!
Вовк і злякався.
— Ні,— каже,— зайчику-побігайчику, не вижену — боюсь.
Зайчик ізнов пішов, сів під дубком та й плаче. Коли біжить лисичка, побачила зайчика та й питається :
— А чого ти, зайчику-побігайчику, плачеш?
— Як же мені, лисичко-сестричко, не плакати, коли в моїй хатці страшний звір сидить!
А лисичка:
— От я його вижену!
— Де тобі, лисичко, його вигнати! Тут і ведмідь гнав — не вигнав, і вовк гнав, та не вигнав, а то ти!
— Отже, вижену.
Побігла лисичка до хати та:
— А хто, хто в зайчиковій хатці? А коза з печі:
— Я, коза-дереза,
За три копи куплена,
Півбока луплена!
Тупу-тупу ногами,
Сколю тебе рогами,
Ніжками затопчу,
Хвостиком замету,—
Тут тобі й смерть!
От лисичка теж злякалась.
— Ні,— каже,— зайчику-побігайчику, не вижену — боюсь.
Пішов зайчик, сів під дубком та й знову плаче. Коли це лізе рак-неборак та й питається:
— Чого ти, зайчику-побігайчику, плачеш?
— Як же мені не плакати, коли в моїй хатці страшний звір сидить!
А рак:
— От я його вижену!
— Де тобі його вигнати! Тут ведмідь гнав, та не вигнав, і вовк гнав, та не вигнав, і лисиця гнала, та не вигнала, а то ти!
— Отже, вижену!
От поліз рак у хатку та й питається:
— А хто, хто в зайчиковій хатці? А коза з печі:
— Я, коза-дереза,
За три копи куплена,
Півбока луплена!
Тупу-тупу ногами,
Сколю тебе рогами,
Ніжками затопчу,
Хвостиком замету,—
Тут тобі й смерть!
А рак усе лізе та лізе, виліз на піч та:
— А я, рак-неборак,
Як ущипну,— буде знак!
Та як ущипне козу клешнями!.. Коза як замекає, та з печі, та з хати — побігла, тільки видно! От тоді зайчик радий, прийшов у хатку та так уже ракові дякує. Та й став жити в своїй хатці.