П.П. Бажов — уникальный писатель. Ведь известность пришла к нему на закате жизни, в возрасте шестидесяти лет. 1939 годом датируется его сборник «Малахитовая шкатулка». Признание Павлу Петровичу Бажову принесла уникальная авторская обработка уральских сказов. Данная статья представляет собой попытку написать для одного из них краткое содержание. «Каменный цветок» — сказ о взрослении и профессиональном становлении феноменального мастера по обработке самоцветов Данилы.
Уникальность писательского стиля Бажова
Павел Бажов, создавая этот шедевр, словно расплел по ниточке народный фольклор Урала, досконально его изучив, и сплел заново, соединив в нем стройность мастерского литературного изложения и самобытность колоритных диалектов удивительного края – каменного пояса, опоясывающего Россию.
Стройность структуры сказа подчеркивает его краткое содержание — «Каменный цветок» скомпонован автором идеально. В нем нет ничего лишнего, искусственно затягивающего протекание сюжета. Но вместе с тем, в нем удивительно полно ощущается исконный говор людей, населяющих эту землю. Авторский язык изложения Павла Петровича является его творческой находкой. Чем же достигается напевность и неповторимость писательского стиля Бажова? Во-первых, чаще всего он употребляет диалектизмы в уменьшительно–ласкательной форме («парнишка», «махонька», «старичонко»). Во-вторых, он ипользует в речи сугубо уральские словообразовательные диалектизмы («палец-от», «вот-де»). В-третьих, писатель не скупится на применение пословиц и поговорок.
Пастушок — Данилка Недокормыш
В данной статье, посвященной наиболее знаковому бажовскому сказу, мы предлагаем ваниманию читателей его краткое содержание. «Каменный цветок» знакомит нас с лучшим в деле обработки малахита пожилым мастером Прокопьичем, подыскивающим себе преемника. Один за одним отсылает он назад мальчишек, присланных ему барином «в науку», пока не появляется двенадцатилетний, «высоконький в ногах», кудрявенький, худенький, голубоглазый «парнишечко» Данилка Недокормыш. У того не оказалось способностей стать дворцовой прислугой, не мог он «вьюном виться» вокруг хозяина. Зато мог «день простоять» у картины, да был «тихоходом». Он был способен к творчеству, как свидетельствует краткое содержание. «Каменный цветок» повествует, что, работая пастухом, подросток «играть на рожке знатно научился!» В мелодии его угадывался и шум ручья, и голоса птичек…
Жестокое наказание. Лечение у Вихорихи
Да за игрой однажды не уследил он за «коровенками». Пас он их «у Ельничной», где было «самое волчье место», да и недосчитались несколько буренок. В наказание застегал его господский палач, озверевший от молчания Данилки под плетьми, до потери сознания, да бабушка Вихориха его выходила. Добрая бабушка знала все травы, и если бы дольше бы у нее был Данилушка, стал бы он, может быть, травником, и по другому написал бы Бажов П.П. «Каменный цветок».
Завязка сюжета происходит именно во время рассказа старухи Вихорихи. В ее монологе просматривается авторский вымысел самобытного уральского писателя. А рассказывает она Даниле, что кроме открытых цветущих растений есть еще и закрытые, тайные, колдовские: воровской цветок папоротника в Иванов день, открывающий запоры его увидевшему, да каменный цветок, расцветающий у малахитовой скалы на змеиный праздник. И тот человек, кто второй цветок увидит, несчастным станет. Очевидно тогда – мечта увидеть эту неземную красоту из камня обуяла парня.
На учебу – к Прокопьичу
Заметил приказчик, что стал Данила прохаживаться, и хотя слабоват он еще был, отдал его в учебу Прокопьичу. Тот взглянул на исхудавшего с недуга парня да и пошел к помещику – просить, чтобы забрали. Крут был Прокопьич в своих науках, мог и леща доброго за нерадивость врезать ученику-неумехе. У мастеров это действительно тогда было в практике, и Бажов П.П. («Каменный цветок») просто описал, как было… Но помещик был непоколебимым. Учить… Вернулся ни с чем Прокопьич в свою мастерскую, глядь, а Данилка уже там и, согнувшись, не мигая, рассматривает кусок малахита, который он начал обрабатывать. Мастер удивился и спросил, что тот заметил. А Данилка ему отвечает, что неправильно сделан зарез: для того, чтобы обнажить уникальный узор этого камня, следовало бы начинать обработку с другой стороны… Расшумелся мастер, возмущаться стал в адрес выскочки, «сопляка»… Но это – лишь внешне, а сам-то подумал: «Так, так… Будет из тебя толк, парень…» Проснулся мастер посреди ночи, сколол малахит, где мальчонка сказал, — красота неземная… Подивился немало: «Ну и глазастый же!».
Забота Прокопьича о Данилке
О том, что полюбил сироту горемычную Прокопьич, за сына его принял, рассказывает нам сказка «Каменный цветок». Краткое содержание ее нам повествует, что не стал он сразу к ремеслу его приучать. Не по силам был Недокормышу тяжелый труд, а химикаты, используемые в «каменном ремесле», вполне могли подкосить его небогатырское здоровье. Дал время набрать силу, направил работу по дому делать, подкормил, приодел…
Однажды приказчик (о таких на Руси говорят — «крапивное семя») увидал Данилку, которого добрый мастер отпустил на пруд. Заметил приказчик, что окреп парень, что в новой одежде… Возникли у него вопросы… Не обманывает ли его мастер, взяв Данилку за сына? А как же – обучение ремеслу? Когда же выгода от его работы будет? И пошел он с Данилкой в мастерскую и вопросы стал задавать толковые: и по инструменту, и по материалам, и по обработке. Прокопьич обомлел… Ведь он не учил паренька вообще…
Приказчик удивляется умению парня
Однако краткое содержание рассказа «Каменный цветок» нам повествует, что ответил на все Данилка, все рассказал, все показал… Когда же ушел приказчик, онемевший до этого Прокопьич спросил Данилку: «Откуда же ты все это знаешь?» «Примечал», — отвечает ему «парнишечко». Даже слезы выступили на глазах растроганного старика, подумал: «Всему научу, ничего не скрою…» Однако с тех пор приказчик стал нести Данилке работу по малахиту: шкатулочки, бляшки всякие. Затем – резьбовые вещи: «подсвечнички», «листочки да лепесточки» всякие… А как изготовил парень ему змейку из малахита, известил приказчик барина: «Мастер у нас появился!»
Барин ценит мастеровых людей
Барин решил экзамен устроить Данилке. Во-первых, приказал, чтобы Прокопьич ему не пособлял. И написал своему приказчику: «Предоставь ему мастерскую со станком, но мастером его признаю, если чашу он мне выточит…» Даже Прокопьич такого не умел делать… Слыхано ли дело… Данилко долго думал: с чего начать. Однако приказчик не унимается, выслужиться перед помещиком желает, — рассказывает очень краткое содержание «Каменный цветок». А Данилка не стал таить свой талант, да и сделал чашу, словно живую… Жадный приказчик заставил Данилку сделать целых три таких изделия. Он понял, что Данилка может стать «золотой жилой», и впредь не собирался его щадить, замучил бы совсем работой. Да только барин умным оказался.
Он, проверив парня на мастерство, решил ему создать условия получше, чтобы работалось ему интересней. Оброком небольшим обложил, вернул к Прокопьичу (вдвоем сподручней творить). А еще прислал сложный чертеж хитромудрой чаши. И, не определив срока, приказал ее сделать (хоть пять лет пусть думают).
Путь мастера
Непривычна и самобытна сказка «Каменный цветок». Краткое содержание бажовского произведения, говоря восточным языком, это – путь мастера. Чем же отличается мастер от ремесленника? Ремесленник видит чертеж и умеет его воспроизводить в материале. А мастер понимает и представляет красоту, а затем воспроизводит ее. Вот и Данилка критически посмотрел на ту чашу: трудности много, а красоты — мало. Он спросил у приказчика разрешения по-своему сделать. Тот задумался, ведь барин просил точную копию… А потом ответил Данилке, чтобы тот сделал две чаши: копию и свою.
Вечеринка по поводу изготовления чаши барину
Сделал он сначала цветок по чертежу: все точно, выверено. По этому поводу и гулянку дома сделали. Пришла невеста Данилина, Катя Латемина, со своими родителями да мастера по камню. Смотрят, одобряют чашу. Если рассудить сказку на этом этапе ее повествования, то вроде бы все сложилось у Данилки и с профессией, и с личной жизнью… Однако краткое содержание книги «Каменный цветок» — как раз не о самоуспокоенности, а о высоком профессионализме, ищущем все новые пути выражения таланта.
Данилке не по сердцу такая работа, хочет он, чтобы листочки и цветы на чаше были словно живыми. С этой мыслью между работой он в полях пропадал, присматривался и, присмотревшись, замыслил свою чашу как куст дурмана делать. Зачах он от таких мыслей. И когда гости за столом услышали его слова о красоте камня, Данилку прервал старый-старый дедушка, в прошлом — горный мастер, учивший еще Прокопьича. Сказал он Данилке, чтоб тот не дурил, работал попроще, а то ведь и попасть можно в горные мастера Хозяйки Медной горы. Работают те на нее и творят вещи необычайной красоты.
Когда же Данилка спросил, чем же они, эти мастера, особенные, дедушка ответил, что они цветок каменный увидали и красоту уразумели… Запали речи сии в сердце парню.
Дурман-чаша
Женитьбу он отложил, потому что стал размышлять над чашей второй, задуманной в манере, имитирующей дурман-траву. Любящая невеста Катерина плакать стала…
Какое краткое содержание «Каменного цветка»? Пожалуй, оно заключается в том, что неисповедимы пути высокого творчества. Вот Данилка, например, черпал мотивы своих поделок в природе. Бродил по лесам да лугам и находил то, что его вдохновляло, спускался в медный рудник в Гумешках. А искал он обломок малахита, годящийся для изготовления чаши.
И вот однажды, когда парень, внимательно изучив очередной камень, разочарованно отошел в сторону, услышал он голос, советующий искать в другом месте – у Змеиной горки. Дважды был повторен мастеру этот совет. А когда оглянулся Данила назад, то увидел прозрачные, едва заметные, мимолетные очертания женщины какой-то.
Пошел на следующий день туда мастер и увидел «малахитину вывороченную». Идеально подходил для чаши камень этот — и темнее цвет его книзу, и прожилки в нужных местах. Сразу и принялся истово за работу. Чудесно у него получилось отделать низ чаши. Получился на вид – природный куст дурмана. А вот когда чашку цветка точил, потеряла красоту чаша. Данилушко тут совсем сна лишился. «Как исправить?» — думает. Да взглянул на слезы Катюши и решил – жениться!
Встреча с Хозяйкой Медной горы
Уж наметили и свадьбу – в конце сентября, под праздник Воздвижения Креста Господня. В тот день змеи собираются на зимовку… Только решился Данилко пойти к Змеиной горке, чтоб увидеть Хозяйку Медной Горы. Только она могла помочь дурман-чашу осилить. Встреча произошла…
Первой заговорила эта сказочная женщина. Знать, уважала она этого мастера. Спросила, не вышла ли дурман-чаша? Парень подтвердил. Тогда она посоветовала ему – далее продолжать дерзать, творить что-то другое. Со своей стороны пообещала помощь: находить он будет камень по своим мыслям.
Но Данила стал просить показать ему каменный цветок. Отговаривала его Хозяйка Горы Медной, объясняла, что, хотя она никого не держит, но увидевший его к ней воротится. Однако мастер настаивал. И повела она его в свой каменный сад, где и листья, и цветы – все из камня. Привела она Данилу к кусту, где росли чудные колокольцы.
Попросил тогда мастер Хозяйку дать ему камень на изготовление таких колокольцев, однако женщина отказала ему, сказав, что поступила бы так, если бы сам Данила их придумал… Произнесла она это, и оказался мастер на прежнем месте – на Змеиной горке.
Затем пошел Данила к своей невесте на вечеринку, да не развеселился. Проводив Катю домой, он вернулся к Прокопьичу. А ночью, когда наставник спал, парень разбил свою дурман-чашу, плюнул в чашу господскую, да и ушел. Куда – неведомо. Одни говорили, что с ума сошел, другие – что пошел к Хозяйке Медной горы горным мастером работать.
На этой недомолвке и заканчивается повесть Бажова «Каменный цветок». Это — не просто недосказание, а своеобразный «мостик» к следующему сказу.
Вывод
Сказ Бажова «Каменный цветок» — глубоко народное произведение. Оно воспевает красоту и богатство уральской земли. Со знанием и любовью пишет Бажов о быте уральцев, их освоении недр родной земли. Созданный писателем образ Данилы–мастера стал широко известным и символичным. История о Хозяйке Медной горы нашла свое продолжение в дальнейших произведениях автора.
Лев Колбачев
20 июня 2021 г. в Москве на Красной площади прошло подведение итогов пятого премиального сезона Литературной премии «Лицей» имени Александра Пушкина для молодых российских писателей и поэтов. Дата неурочная: в предыдущие годы премия вручалась 6 июня – в день рождения А.С. Пушкина, но третья волна ковидной пандемии беспощадно разрушила планы и перекроила сроки. Медицинские маски на лицах, полупустой зрительный сектор, шортлистеры и члены жюри, участвующие в действе по видеосвязи: внешне церемония этого года заметно отличалась от предыдущих. А как обстоит дело с отличиями по существу премиального процесса? Цели и задачи премии всё те же: отделить от «пустой породы» любительской и профессиональной поэзии молодых авторов драгоценные камни лучших текстов, которые своим сиянием украсят литературный процесс в русскоязычном пространстве. Возможно, звучит избыточно цветисто – но не будем забывать, что блеску бриллианта предшествуют часы и дни грязной работы с лопатой и киркой. Эту работу проделали эксперты и члены жюри премии. Как и всякий труд, этот – благороден, и, как и всякого труда, его результаты оценили не все. Попробуем разобраться, как такое могло произойти.Немного истории
Историки и философы любят поспорить о том, развивается человечество поступательно, или всё повторяется вновь и вновь, а некие базовые принципы, на которых стоят общество и культура, остаются неизменными с древнейших времен. Возможно, в чём-то правы и те, и другие, но трудно не согласиться с утверждением, что одна из самых неизменных вещей – это изменчивость моды. В равной степени эта изменчивость касалась и драгоценных камней, и литературных практик. Камни, которые сейчас украшают продукцию лучших ювелирных домов, ещё пару веков назад могли выбрасывать в отвал карьера: ведь их нужно было не только найти – нужно было ещё понять, с чем имеешь дело, и (самая сложная задача) – рассмотреть красоту в предмете, в котором её до того было видеть не принято. То же из раза в раз происходило и со стихами – признание приносили не только (а часто и не столько) качество текста и мастерство автора, но и обстоятельства времени и события, сопутствующие появлению того или иного стихотворения. К тому, что каждому стихотворению свой черёд, нас отсылают и затверженные из опостылевшей (и отвратившей многих от поэзии вообще) школьной программы строки Цветаевой. Правда, поэтесса сравнивает стихи не с камнями, а с винами – но драгоценными!
Вопрос «своевременности» премированных текстов – именно то, что будоражило околопремиальную общественность все предыдущие сезоны. Не секрет, что главная «линия фронта» в современном литпроцессе по сути дела воспроизводит линию раздела в конфликте поколений, где на одной стороне «традиция», а на другой «современность». Политические, эстетические и другие групповые интересы обычно реализуются уже внутри одного из этих больших лагерей. Премия «Лицей» де-юре была вне этого конфликта: с одной стороны, здесь премируют молодых авторов, тексты которых должны определять будущее литературы и языка, с другой – постоянно ведутся разговоры о наследовании классике вплоть до пушкинских времен. Де-факто же такая позиция расценивалась сообществом как попытка усидеть на двух стульях: присвоение премии как «традиционалисту» так и «авангардисту» вызывало равное число нареканий.
Раскол стал особенно заметен в третьем премиальном сезоне, когда премию получила Оксана Васякина – ярчайшая представительница «современного» направления литпроцесса: и формально, и содержательно, и политически. У премии немедленно усмотрели «левый крен» и вменили ей «разрыв с пушкинскими традициями». Усугубило ситуацию то, что в следующем сезоне в шорт-лист попала Галина Рымбу – не менее знаковая фигура этого же направления и признанная мастерица поэтического слова. Объективно говоря (несмотря на возраст), Г. Рымбу – неподходящая кандидатура для «молодёжной» премии в принципе (по совокупности заслуг её место давно во «взрослой» лиге). Но все формальности были соблюдены, а размытость понятия «молодой литератор» сыграла с жюри премии злую шутку. Фактически, это был цугцванг: присвоить премию второй сезон подряд «авангардистке» означало (в глазах аудитории) предать принцип «равенства стилей и школ», любое же место кроме первого в таком случае отдавало бы крайней несправедливостью в оценке чисто литературного мастерства и заслуг. Поэтому было предсказуемо решено рубить Гордиев узел сплеча, и вместо того, чтобы давать Г. Рымбу второе или третье место – ей не дали никакого.
Благо, на первое место в четвертом сезоне нашелся «компромиссный» кандидат в лице Александры Шалашовой: в её подборке есть и очень традиционная рифмованная лирика, которая подойдёт для консервативной школьной хрестоматии, и верлибры, обращённые к острым темам телесности, травмы и места молодой женщины в современном мире. Собственно, литературные качества текстов при таком удачном сочетании факторов в какой-то степени отошли на второй план. Такой лауреат, по идее, должен был понравиться всем – но как часто бывает при выборе «компромисса», особенно когда дело касается искусства, по-настоящему не понравился никому. С другой стороны, обвинений в ангажированности действительно удалось избежать, а урок четвертого сезона (как мы увидим дальше) был в полной мере усвоен.
Землекопы и ювелиры
После опубликования короткого списка пятого сезона «Лицея» я писал о том, что, по моему мнению, эксперты премии (отбиравшие в шорт-лист подборки поэтов – прозы я в этой статье не касаюсь) сделали свою работу настолько хорошо, насколько это было возможно в имеющихся условиях. В шорт вошли представители очень разных направлений, при этом каждый и каждая из них – своего направления ярчайший представитель. Равноценны и плодотворны ли эти практики – вопрос отдельный, и дать на него объективный ответ «здесь и сейчас» не вполне возможно. Оставим его литературоведам и историкам литературы будущего, свободным от предубеждений и фракционной борьбы сегодняшнего дня (у них будут свои, неведомые нам).
Так или иначе, землекопы отделили от груд пустой породы самые разные драгоценные камни, отобрали десять самых крупных и ярких – а дальше дело было за ювелирами (членами жюри) – какой камень достоин золотой оправы, какой серебряной, а какой объявить безделушкой? В какую сторону дуют ветры моды в этом сезоне?
Понятно, что одной из главных задач жюри было не повторить ошибки сезонов прошлых: большинство критиков предсказывало, что тройка победителей будет включать представителей принципиально разных литературных направлений и практик. Поэтому особое внимание уделялось «крайностям» (в лице Константина Комарова, Дениса Безносова, Ростислава Русакова, Михаила Бордуновского), а первое место пророчили автору самой «разноплановой» подборки (здесь, по мнению многих, фавориткой была Оля Скорлупкина). Относительно общей тенденции «пусть цветут все цветы» они оказались правы: литературные практики конкурсантов принципиальной роли для жюри не сыграли. На принятие решений повлияли совсем другие факторы – и при всей своей для многих неожиданности итоговое решение видится взвешенным, «системным» и логичным (соглашаться ли с такой логикой – другой вопрос, и каждый может ответить на него сам).
Жизнь бывшая и не-бывшая
Самоцветы, которые прилежные старатели добывают на радость нам, зарождаются в толще грунта самыми разными путями. В одних случаях они – результат геологических процессов, с жизнью на земле никак не связанных. Эта геология – часть «вселенских процессов», дитя физики и химии, явлений сверхбольших и сверхмалых. Они всегда завораживали человека именно своей «неотмирностью», нерукотворностью, несвойственностью миру, окружающему нас повседневно. Пример – рубины, изумруды, сапфиры, и, конечно, алмазы. С такими камнями можно сравнить довольно редкие в наше время практики поэзии, построенные на работе с «чистым» языком, его сложностью и богатством возможностей. Их результаты по-своему интересны для умудренных ценителей, и ценность таких опытов несомненна – но для рядового читателя, не обладающего специальными знаниями, они неинтересны. Ребёнок, да и просто обыватель не увидит разницы между таким камнем и стекляшкой (чем вовсю пользуются мошенники), а увлечёт она его только блеском, да и то ненадолго.
Прямая противоположность им в мире минералов – янтарь. Этот камень – сама застывшая жизнь, а ценят янтари не за прозрачность, а, напротив, за включения: застывшего муравья или комара, цветок или травинку. Само явление такого приобщения «обычной» жизни к вечности, неизменности на сотни тысяч и миллионы лет просто не может не отсылать к метафизике. Да и разглядывать древнего и в то же время «вечного» комара, так похожего на того, который надоедливо зудит над ухом прямо сейчас, но иного, куда интересней для многих, чем любоваться безжизненной игрой граней. «Янтарное письмо», построенное на уникальном опыте автора, его способности превратить в искусство настоящее и даже обыденное, овеществить в вечности без потери остроты и самой жизни – очень распространённая сейчас практика. Её принято обвинять в излишней «документальности», но на самом деле это скорее не летопись, а алхимия в её изначальном понимании. Запечатление существенного в стремительно меняющемся мире, да ещё и отобранного пристальным взглядом художника, в итоге помещает в янтарь не просто правду, но правду поэта, о которой говорил Ф.М. Достоевский.
Но взаимодействие жизни и не-жизни не ограничивается солнечными янтарями. Есть ещё опалы. Любимые многими переливчатые камешки, нередко зарождающиеся в результате фоссилизации – процесса не сохранения живого, но его замещения. В опал может превратиться ветка дерева или кость древнего зверя. Но она не сохранится в нём – она станет им. Да, то, что превратилось в опал, безусловно, повлияет на структуру камня, определит в чём-то его достоинства – но утратит свою сущность. Камень впитает только то, что нужно камню, чтобы быть камнем, – остальное смоется, исчезнет, истечёт. И казалось бы, вот она – «золотая середина», вот она – метафора настоящего искусства, искусство «опаловое»? Забрать из живого мира не существенное, но подходящее, быть мембраной, допускающей в ячейки матрицы произведения искусства вещное, но достойное – долг настоящего поэта. В каком-то смысле, такой подход отсылает нас к акмеистам (и как тут не вспомнить «Камень» О.Э. Мандельштама, который первоначально должен был быть «Раковиной» – но фоссилизировался в полной мере).
Собирать или разбрасывать?
Тройка победителей «Лицея» в этом сезоне показалась нам во всём блеске «опаловой поэзии», а «янтарь» остался лежать заброшенным на береговой полосе. Здесь можно порадоваться за жюри и премию: концептуальная цельность и единство в выборе жюри некоей оптики – само по себе всегда хорошо, а преодоление таким способом «разброда и шатания», свойственного для предыдущих сезонов, – тот самый несимметричный ответ на критику из разных лагерей. «Мы летим выше ваших границ» – как бы говорит нам жюри своим решением. И это правда. Но вот куда летим?
Акмеисты противопоставляли свою «опаловую» поэзию прежде всего символистской, избыточно надмирной, не-живой в природном смысле. Она могла воспевать «шестое чувство», но не рождала, как природа и искусство вместе у акмеиста Н.С. Гумилева, органа для него. И те из акмеистов (прежде всего А. Ахматова), которые дожили до торжества соцреализма, отказывающегося от настоящего в пользу подходящего уже на системной и идеологической основе, становились из поэтов «опаловых» – «янтарными». Достаточно сравнить вещи из ранних сборников Ахматовой и «Реквием» или проследить, как менялась и дополнялась на протяжении всего многолетия её создания «Поэма без героя». Вопрос выбора между опалом и янтарем – это вопрос времени (а времена, как сказал ещё один замечательный поэт, не выбирают). Но можно выбрать своё отношение к временам. Быть в них, с ними и со своим народом (да, опять Ахматова), или спрятаться в уютной башне из отлично фоссилизированной слоновой уже-не-кости.
И довольно странно, на мой взгляд, в эпоху неостановимых (и часто страшных) перемен выбирать эстетический эскапизм и предпочитать «сохранение поэта в себе» бытию поэта в миру и поэта мира (причём с любой стороны баррикад – тем ценнее свидетельства, чем с большего количества сторон они поступают). А в мире постмодерна, всеобщей ненастоящести, подлинность видится ценнее эстетизации уместного. Да, небожительство – это прекрасно, но с неба (какой бы красивый вид ни открывался) всё живое видится кишащими букашками, и пренебречь чьей-то судьбой, жизнью и историей во имя общей красоты становится особенно соблазнительно. Именно через такое пренебрежение пламенная комсомолка Зоя Космодемьянская становится чем-то средним между беспринципной мещанкой и евангельским персонажем, чудовищная жизнь и личная трагедия всё чаще покидающих наш мир молодыми современных поэтов – романтичной историей, а писатели-фантасты – теми, кто знает о вселенной и космосе гораздо больше учёных (последнее – цитата из речи ведущего на церемонии вручения «Лицея»).
«Жить тебе в эпоху перемен» считается плохим пожеланием. Многие путают эту эпоху с апокалипсисом – когда почётной задачей кажется «спасти что-то вневременное и вечное». Но время перемен – это время не собирать камни, а их разбрасывать. Спасать поэзией всё, до чего она может дотянуться, настоящая и живая. И тогда эти камни, упав на землю, превратятся в семена. И дадут всходы.
Безусловно, моё несогласие (эстетическое или политическое, впрочем, грань тонка) с позицией жюри «Лицея» в этом сезоне совершенно не означает, что я не ценю заслуг организаторов и жюри или произведений финалистов и победителей. Последних хочется поздравить от всей души, и отдельно отметить решение победителя Ивана Купреянова пожертвовать часть премии в благотворительный фонд, оказывающий помощь детям с врожденными заболеваниями: это могло бы быть неплохим примером для последующих лауреатов этой и других литературных премий. Наоборот, появление у премии зрелой и цельной позиции – это огромный плюс. Определённость всегда прекрасна, а особенно в эпоху всеобщего разброда и шатания. Пожалуй, такой осознанно-определённой «опаловой» премии действительно не хватало русскоязычному литературному пространству. Фокус на «поэзии и поэтичном» как самоценности не менее важен для искусства, чем поэзия как часть жизни, её хранительница и созидательница.
Интересно только, как бы отнёсся к такой позиции великий созидатель и великий протей, живой как жизнь и бывший всегда со своим народом, несмотря на близость к престолам, Александр Сергеевич Пушкин?
История про Каменный цветок – третий из «Уральских сказов» П.П. Бажова. Данила Недокормыш жил в поселке. Он был учеником мастера Прокопьича. Однажды ему дали заказ на точеную чашу на ножках. Приказчик велел изготовить по особому чертежу необычную вещицу для барина. Чаша вышла гладкая, но Данила был недоволен. Он хотел, чтобы при одном взгляде на его работу сердце радовалось. Однажды молодой мастер узнал, что во владениях Малахитницы растет каменный цветок. Юноша потерял покой, готов был отдать все, лишь бы увидеть такое чудо. Ему это удалось, но после никто больше не видел Данилушку. Ходили слухи, что парень сошел с ума, сгинул в лесу или его забрала Хозяйка Медной горы. Много сокровищ у Малахитницы, они действительно могли свести с ума простого человека.
Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.
Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был.
Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на выучку.
— Пущай-де переймут все до тонкости.
Только Прокопьич, — то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли еще что, — учил шибко худо. Все у него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвет, да и говорит приказчику:
— Не гож этот… Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.
Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.
— Не гож так не гож… Другого дадим… — И нарядит другого парнишку.
Ребятишки прослышали про эту науку… Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка на зряшную муку отдавать, — выгораживать стали своих-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава чистая. Вот и оберегаются люди.
Приказчик все ж таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку, да и сдаст обратно приказчику.
— Не гож этот…
Приказчик взъедаться стал:
— До какой поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого…
Прокопьич знай свое:
— Мне что… Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет…
— Какого тебе еще?
— Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю…
Так вот и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал.
Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится. Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются. Чуть что — навытяжку: что прикажете? А этот Данилко забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит. Его кричат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:
— Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.
На заводскую работу либо в гору все ж таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит. Все будто думает о чем-то. Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сироту, и тот временем ругался:
— Что только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?
— Я и сам, дедко, не знаю… Так… ни о чем… Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький… По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили… А букашка-то и ползет.
— Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она — и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!
Одно Данилушке далось. На рожке он играть на-учился — куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:
— Сыграй, Данилушко, песенку.
Он и начнет наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенки стали женщины привечать Данилушку. Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.
Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал по малости. Сколько-то коровенок у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят — той нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли около Ельничной… Самое тут волчье место, глухое… Одну только коровенку и нашли. Пригнали стадо домой… Так и так обсказали. Ну, из завода тоже побежали-поехали на розыски, да не нашли.
Расправа тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех еще одна-то корова из приказчичьего двора была. Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже:
— Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.
Ударил все ж таки — не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его вдругорядь — молчит, втретьи — молчит. Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:
— Я тебя, молчуна, доведу… Дашь голос… Дашь!
Данилушко дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него не слыхали. Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился:
— Какой еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется.
Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его на ноги поставила. Была, сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам на большой славе была. Силу в травах знала: которая от зубов, которая от надсады, которая от ломоты… Ну, все как есть. Сама те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела. Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала.
Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешано по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен — как эту зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему и рассказывает.
Раз Данилушко и спрашивает:
— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?
— Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.
— А разве, — спрашивает, — еще не открытые бывают?
— Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок — бегучий огонек. Поймай его — и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
— Чем, бабушка, несчастный?
— А это, дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали.
Данилушко у Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко мало-мало ходить стал, и сейчас к приказчику. Приказчик Данилушку призвал, да и говорит:
— Иди-ко теперь к Прокопьичу — малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа.
Ну, что сделаешь? Пошел Данилушко, а самого еще ветром качает.
Прокопьич поглядел на него, да и говорит:
— Еще такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе, а с такого что взыщешь — еле живой стоит.
Пошел Прокопьич к приказчику:
— Не надо такого. Еще ненароком убьешь — отвечать придется.
Только приказчик — куда тебе, слушать не стал:
— Дано тебе — учи, не рассуждай! Он — этот парнишка — крепкий. Не гляди, что жиденький.
— Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано. Буду учить, только бы к ответу не потянули.
— Тянуть некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, — отвечает приказчик.
Пришел Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке зарез сделан — кромку отбить. Вот Данилушко на это место уставился и головенкой покачивает. Прокопьичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его правилу велось:
— Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь?
Данилушко и отвечает:
— На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут.
Прокопьич закричал, конечно:
— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты понимать можешь?
— То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко.
— Кто испортил? а? Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу… жив не будешь!
Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал — с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит вовсе уж добром:
— Ну-ко, ты, мастер явленый, покажи, как, по-твоему, сделать?
Данилушко и стал показывать да рассказывать:
— Вот бы какой узор вышел. А того бы лучше — пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.
Прокопьич знай покрикивает:
— Ну-ну… Как же! Много ты понимаешь. Накопил — не просыпь! — А про себя думает: «Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протянет».
Подумал так, да и спрашивает:
— Ты хоть чей, экий ученый?
Данилушко и рассказал про себя.
Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не знаю. Рассказал, как он в дворне был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал.
Прокопьич пожалел:
— Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал. У нас мастерство строгое.
Потом будто рассердился, заворчал:
— Ну, хватит, хватит! Вишь, разговорчивый какой! Языком-то — не руками, — всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора.
Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечерами Прокопьич сам управлял, что ему надо.
Поели, Прокопьич и говорит:
— Ложись вон тут на скамеечке!
Данилушко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, — все ж таки вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, а уснуть не может: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет. Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку, да и к станку — давай эту малахитову досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую… прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что парнишка лучше узор понял.
— Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну и глазок! Ну и глазок!
Пошел потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:
— Спи-ко, глазастый!
А тот и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся под тулупом-то — тепло ему стало, — и давай насвистывать носом полегоньку. У Прокопьича своих ребят не бывало, этот Данилушко и припал ему к сердцу. Стоит мастер, любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько. У Прокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был.
— С его ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава, — живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет.
На другой день и говорит Данилушке:
— Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой уж у меня порядок заведен. Понял? Для первого разу сходи за калиной. Ее иньями прихватило, — в самый раз она теперь на пироги. Да гляди не ходи далеко-то. Сколь наберешь — то и ладно. Хлеба возьми полишку, — естся в лесу-то, — да еще к Митрофановне зайди. Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула. Понял?
На другой день опять говорит:
— Поймай-ко ты мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее. Гляди, чтобы к вечеру были. Понял?
Когда Данилушко поймал и принес, Прокопьич говорит:
— Ладно, да не вовсе. Лови других.
Так и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все забава. Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить — пособишь-де. Ну, а какая подмога! Вперед на санях сидит, лошадью правит, а назад за возом пешком идет. Промнется так-то, поест дома, да и спит покрепче. Шубу ему Прокопьич справил, шапку теплую, рукавицы, пимы на заказ скатали. Прокопьич, видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал маленько. К Данилушке-то он крепко прилип. Прямо сказать, за сына держал. Ну, и не жалел для него, а к делу своему не подпускал до времени.
В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул. Ну, как! — понял Прокопьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке и вовсе вольготно стало. То он на пруд, то в лес. Только и к мастерству Данилушко присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор. То, другое Прокопьичу расскажет, да и спрашивает — это что да это как? Прокопьич объяснит, на деле покажет. Данилушко примечает. Когда и сам примется. «Ну-ко, я…» — Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше.
Вот как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду. Спрашивает своих-то вестовщиков:
— Это чей парнишка? Который день его на пруду вижу… По будням с удочкой балуется, а уж не маленький… Кто-то его от работы прячет…
Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.
— Ну-ко, — говорит, — тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.
Привели Данилушку. Приказчик спрашивает:
— Ты чей?
Данилушко и отвечает:
— В ученье, дескать, у мастера по малахитному делу.
Приказчик тогда хвать его за ухо:
— Так-то ты, стервец, учишься! — Да за ухо и повел к Прокопьичу.
Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку:
— Это я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать не могу. Вот и велел парнишке половить.
Приказчик не поверил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот и давай проверку Данилушке делать:
— Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил?
Данилушко запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит — у него на все ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как на медь присадить, как на дерево. Однем словом, все как есть.
Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу:
— Этот, видно, гож тебе пришелся?
— Не жалуюсь, — отвечает Прокопьич.
— То-то, не жалуешься, а баловство разводишь! Тебе его отдали мастерству учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри! Таких тебе свежих окуньков отпущу — до смерти не забудешь, да и парнишке невесело станет.
Погрозился так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:
— Когда хоть ты, Данилушко, все это понял? Ровно я тебя еще и вовсе не учил.
— Сам же, — говорит Данилушко, — показывал да рассказывал, а я примечал.
У Прокопьича даже слезы закапали, — до того ему это по сердцу пришлось.
— Сыночек, — говорит, — милый, Данилушко… Что еще знаю, все тебе открою… Не потаю…
Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом с точкой пошло: подсвечники да украшенья разные. Там и до резьбы доехали. Листочки да лепесточки, узорчики да цветочки. У них ведь — у малахитчиков — дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Данилушко и вырос за этой работой.
А как выточил зарукавье-змейку из цельного камня, так его и вовсе мастером приказчик признал. Барину об этом отписал:
«Так и так, объявился у нас новый мастер по малахитному делу — Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости еще тихо. Прикажете на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить?»
Работал Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять ден, а Прокопьич пойдет, да и говорит:
— Не в силу это. На такую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится — только камень без пользы изведет.
Ну, приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит. Данилушко и работал без натуги. Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать. Так, самую малость, а все ж таки разумел грамоте. Прокопьич ему в этом тоже сноровлял. Когда и сам наладится приказчиковы уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:
— Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело за меня у станка сидеть! Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться стал, а мне что делается?
Данилушко и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой! Высокий да румяный, кудрявый да веселый. Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко знай головой потряхивает:
— Не уйдет от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.
Барин на приказчиково известие отписал:
«Пусть тот Прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу на ножке для моего дому. Тогда погляжу — на оброк отпустить али на уроках держать. Только ты гляди, чтоб Прокопьич тому Данилке не пособлял. Не доглядишь — с тебя взыск будет».
Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку, да и говорит:
— Тут, у меня, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.
Прокопьич узнал, запечалился: как так? что за штука? Пошел к приказчику, да разве он скажет… Закричал только: «Не твое дело!»
Ну, вот пошел Данилушко работать на новое место, а Прокопьич ему наказывает:
— Ты гляди не торопись, Данилушко! Не оказывай себя.
Данилушко сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось. Делай не делай, а срок отбывай — сиди у приказчика с утра до ночи. Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу. Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела. Приказчик поглядел, будто так и надо, да и говорит:
— Еще такую же делай!
Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит:
— Теперь не увернешься! Поймал я вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет!
Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только барин, — то ли на него умный стих нашел, то ли он на приказчика за что сердит был, — все как есть наоборот повернул.
Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать — может-де вдвоем-то скорее придумают что новенькое. При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была».
Пришлось тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.
Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое множество. Чуть неладно ударил, — пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватает — хорошо идет дело. Одно ему не по нраву — трудности много, а красоты ровно и вовсе нет. Говорил Прокопьичу, а он только удивился:
— Тебе-то что? Придумали — значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они — толком и не знаю.
Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:
— Ты очумел? За чертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!
Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, — не выдумают ли вдвоем-то чего новенького, — и говорит:
— Ты вот что… делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь — твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой надо — такой и дам.
Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, а свое придумать — не одну ночку с боку на бок повертишься. Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:
— Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться? Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.
— И то, — говорит Данилушко, — в лес хоть сходить. Не увижу ли что мне надо.
С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Данилушко остановится где на покосе либо на полянке в лесу и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают Данилушку — не потерял ли чего? Он улыбнется этак невесело, да и скажет:
— Потерять не потерял, а найти не могу.
Ну, которые и запоговаривали:
— Неладно с парнем.
А он придет домой и сразу к станку да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны всякие. С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:
— Чаша мне покою не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.
Прокопьич давай отговаривать:
— На что она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не задевали. Придумают какой узор — сделаем, а навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать — только и всего.
Ну, Данилушко на своем стоит.
— Не для барина, — говорит, — стараюсь. Не могу из головы выбросить ту чашу. Вижу, поди-ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим да режем, да полер наводим и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желанье так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.
По времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу. Работает, а сам посмеивается:
— Лента каменная с дырками, каемочка резная…
Потом вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка стоит. Прокопьичу сказал:
— По дурман-цветку свою чашу делать буду.
Прокопьич отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:
— Ну, ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж тогда меня не отговаривай… Не могу ее из головы выбросить.
Прокопьич отвечает:
— Ладно, мешать не стану, — а сам думает: «Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей обзаведется».
Занялся Данилушко чашей. Работы с ней много — в один год не укладешь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает. Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:
— Вот хоть бы Катя Летемина — чем не невеста? Хорошая девушка… Похаять нечем.
Это Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот Прокопьич будто ненароком и заводил разговор. А Данилушко свое твердит:
— Погоди! Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди — молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она меня.
Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумал сделать. Катя — невеста-то — с родителями пришла, еще которые… из мастеров же малахитных больше. Катя дивится на чашу.
— Как, — говорит, — только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!
Мастера тоже одобряют:
— В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь — пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться.
Данилушко слушал-слушал, да и говорит:
— То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота где? Вон цветок… самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется. Ну, а эта чаша кого обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.
— А где оплошал, — смеются мастера, — там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдешь.
— Вот-вот… А где, спрашиваю, красота камня? Тут дрожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый!
Горячиться стал. Выпил, видно, маленько.
Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говаривал:
— Камень — камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое — точить да резать.
Только был тут старичок один. Он еще Прокопьича и тех — других-то мастеров — учил. Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял, да и говорит Данилушке:
— Ты, милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то попадешь к Хозяйке в горные мастера…
— Какие мастера, дедушко?
— А такие… в горе живут, никто их не видит… Что Хозяйке понадобится, то они и сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здешней, на отличку.
Всем любопытно стало. Спрашивают, — какую поделку видел.
— Да змейку, — говорит, — ту же, какую вы на зарукавье точите.
— Ну, и что? Какая она?
— От здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает — не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький, глазки… Того и гляди — клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.
Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал:
— Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок. Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.
Данилушко на это и говорит:
— Я бы поглядел.
Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:
— Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? — да в слезы. Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера на смех подымать:
— Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь.
Старик разгорячился, по столу стукнул:
— Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В том цветке красота показана.
Мастера смеются:
— Хлебнул, дедушко, лишка!
А он свое:
— Есть каменный цветок!
Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять стал в лес бегать да около своего дурман-цветка ходить, а про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:
— Что ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того и жди — пересмеивать ее станут. Мало смотниц-то?
Данилушко одно свое:
— Погоди ты маленько! Вот только придумаю да камень подходящий подберу.
И повадился он на медный рудник — на Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его, да и говорит:
— Нет, не тот…
Только это промолвил, что-то и говорит:
— В другим месте поищи… у Змеиной горки.
Глядит Данилушка, — никого нет. Кто бы это? Шутят, что ли… Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще, пошел домой, а вслед ему опять:
— Слышишь, Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю.
Оглянулся Данилушко — женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего не стало.
«Что, — думает, — за штука? Неуж сама? А что, если сходить на Змеиную-то?»
Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали.
Вот на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.
Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена. Большой камень — на руках не унести — и будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется… Ну, все как есть… Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:
— Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы ее кончить!
Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки — все пришлось лучше нельзя. Прокопьич и то говорит — живой цветок-то хоть рукой пощупать. Ну, а как до верху дошел — тут заколодило. Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки — как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не то… Не живой стал и красоту потерял. Данилушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся — чего еще парню надо? Чаша вышла — никто такой не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, — поплакивать стала. Это Данилушку и образумило.
— Ладно, — говорит, — больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. — И давай сам торопить со свадьбой. Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит — вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:
— Погоди маленько, доделка есть.
Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову кто-то и помянул про это — вот-де скоро змеи все в одно место соберутся. Данилушко эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной горке? Не узнаю ли там чего? — и про камень припомнил: — Ведь как положенный был! И голос на руднике-то… про Змеиную же горку говорил».
Вот и пошел Данилушко. Земля тогда уже подмерзать стала, и снежок припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину. «Посижу, — думает, — отдохну за ветром. Потеплее тут». Глядит — у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный из головы нейдет. «Вот бы поглядеть!» Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал. Только и то думает:
«Может, мне это кажется, а на деле никого нет».
Сидит — молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:
— Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?
— Не вышла, — отвечает.
— А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.
— Нет, — отвечает, — не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок.
— Показать-то, — говорит, — просто, да потом жалеть будешь.
— Не отпустишь из горы?
— Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.
— Покажи, сделай милость!
Она еще его уговаривала:
— Может, еще попытаешь сам добиться! — Про Прокопьича тоже помянула: — Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.
— Знаю я, — кричит Данилушко, — а только без цветка мне жизни нет. Покажи!
— Когда так, — говорит, — пойдем, Данило-мастер, в мой сад.
Сказала и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня… Ну, всякие… Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная… разная… Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев-то змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет.
И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как простая глина, а по ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.
— Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка.
— Не найдешь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать.
— Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь не могу. — Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался. Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.
Пришел Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была. Сначала Данилушко веселым себя показывал — песни пел, плясал, а потом и затуманился. Невеста даже испугалась:
— Что с тобой? Ровно на похоронах ты!
А он и говорит:
— Голову разломило. В глазах черное с зеленым да красным. Света не вижу.
На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит:
— Пойдемте, девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.
Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — не лучше ли ему станет».
А подружкам что… Рады-радехоньки.
— И то, — кричат, — проводить надо. Шибко он близко живет — провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.
Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику. Катенька видит — вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще такое причитанье петь придумали».
Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да только скоро опять запечалился. Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись. Смех у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. 
Сколь Катенька ни старается, не может развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться — кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.
Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку, как ножом по сердцу, резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:
— Ты что это с чашами-то?
— Да вот гляжу, не пора ли сдавать?
— Давно, — говорит, — пора. Зря только место занимают. Лучше все равно не сделаешь.
Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лег, только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал…
Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, — только схрупало. А ту чашу, — по барскому-то чертежу, — не пошевелил! Плюнул только в середку и выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли.
Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал:
— Хозяйка взяла его в горные мастера.
На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.
Без отца и без матери жили на свете три брата. Как-то раз летом пошли они в поле пшеницу жать. Вот работают братья, серпы в их руках так и играют! Работали, работали, пока солнце не вышло на середину неба. Устали они, положили серпы на землю и сели отдохнуть. Старшему брату пить захотелось. Встал он и пошел к кувшину, что стоял под тенью копны. Протянул руку, чтобы поднять кувшин с водой, и видит, на горлышке кувшина сидит маленькая ящерица. Не испугалась она, не убежала, как сидела, так и сидит на кувшине. «Не нашла ты другого места!» – сказал старший брат. Схватил за хвост ящерицу и бросил в сторону. Выпил он воды и пошел к братьям. Вот и средний брат идет напиться воды. Подошел к кувшину и видит, на узком горлышке сидит маленькая ящерица. «Еще люди не попили, чтобы тебя тут водой поить», – сказал средний брат. Схватил ящерицу за спинку и бросил на землю. Напился, поставил кувшин на место и пошел назад. Теперь настал черед младшего брата. И ему захотелось пить. А подошел к кувшину – остановился на месте и не знает, что ему делать. Вон обвилась вокруг горлышка маленькая ящерица. Зеленая шкурка у нее вся в узорах. Переливаются узоры, один узор исчезает, а другой появляется. Красивая ящерица! Кто днем ее увидит, и ночью не забудет! «Эй, быстроногая, что так притихла? Верно, попить захотела! Постой, дам тебе воды», – сказал младший брат. Сорвал он тут большой лист, свернул его, как чашу, водой наполнил, потом взял тихо ящерицу за спинку и посадил на землю. Но только дотронулась до земли ящерица, вдруг куда-то пропала. А из высокой травы девушка вышла. Улыбнулась младшему брату, тряхнула длинными косами и пошла по полю.
Собрались три брата вместе и смотрят. А девушка прошла все поле, подошла к черной горе, потом к желтой горе, а потом к белой горе и… потерялась.
Много ли стояли тут братья или мало, но увидели, что из-за гор выбежали три коня: черный конь, рыжий конь и белый конь. Подскакали они к трем братьям и стали перед ними, склонив головы. Черный конь поклонился старшему брату, рыжий – среднему, а белый конь, белый как снег, – младшему брату. Удивились братья и говорят друг другу: «Смотрите! Таких коней никто не видел и не увидит больше. Вот сами они поклонились нам, сядем на них и поедем. Куда поведут нас, пусть туда и везут!» Сел тут старший брат на черного коня, средний – сел на рыжего, и младший брат – на белого коня. Мало ли они ехали или много, одно царство позади у них осталось, а другое впереди открылось. Еще майдан проехали и увидели глубокий колодец. Такой глубокий, что и дна в нем не видно. Слезли братья с коней, и старший сказал: «Откуда на этой горе колодец? Есть или нет, но тут что-то есть! Давайте спустимся вниз и разгадаем загадку». Тут братья сняли с пояса свои шали и связали их крепко. Старший брат ухватился за конец и стал первый спускаться в колодец. Только и на десять шагов не ушел он вниз, а громко крикнул: «Эй, братья, горю! Сгораю! Вытащите меня скорей!»
Дернули братья за шаль и вытащили его. Засмеялся средний брат и сказал: «Разве ты лаваш, что так скоро спекся! Чего испугался, мой брат? Спускайте теперь меня, думаю, что дойду до дна колодца». Спустили его братья. Если старший брат на десять шагов спустился, этот и на пять не ушел, а, как буйвол, закричал: «Э-гей, братья мои! Скорее, скорее тяните меня! Горю я в этом колодце!» Вытащили его братья и засмеялись над ним. «Как же это брат! Пошел ты как лев, а вышел как заяц!» Вот стали младшего брата спускать. Обвязался он крепко шалью вокруг пояса и сказал: «Смотрите, сколько бы я ни кричал: «Горю!» – вы меня еще глубже спускайте!» «Хорошо!» – ответили ему братья.
На пять шагов спустили его – молчит, на десять спустили, и опять от него слова не слышно, а дошел до середины колодца, не стерпел и закричал: «Горю! Сгораю!» Но братья его еще глубже и глубже спускают. Нет огня в колодце, а юноша будто весь горит. Но только спустился на дно, вдруг стало светло и прохладно. Смотрит младший брат: та девушка, что по полю прошла и в горах потерялась, перед ним сидит. Удивился юноша, сделал шаг к ней и видит: тут же на циновке злое чудовище Хембешай растянулся, а голову положил девушке на колени. Страшный этот Хембешай, с одним глазом на лбу, на голове целая гора волос, будто стадо овец подстригли и всю шерсть бросили на него! Спит Хембешай. «Хр-р-р! Хр-р-р!» – храпит. А наша пери не боится его. Железным гребнем чешет ему волосы. «Привет тебе, красивая пери!» – сказал юноша. Девушка подняла глаза, улыбнулась и сказала: «И тебе привет, юноша! Я знала, что ты придешь. Богатырь ты! Даже жар в колодце тебя не остановил. Но теперь, смотри, крепко держись! Проснется Хембешай, съест тебя, как кусочек шашлыка». «Не беда, прекрасная пери! – ответил ей юноша. – Сегодня я увидел тебя, и сердце цветком перед тобой раскрылось, думаю, теперь раскроется и моя сила. Разбуди этого Хембешая, пусть он приготовится к бою!»
Опять улыбнулась девушка и сказала: «Хорошо ты говоришь, юноша. Но не торопись! И ты приготовься к бою. Вот под тем камнем спрятан меч. Но не дается меч Хембешаю в руки. А за это Хембешай ржавчиной его покрыл, чтобы съела ржавчина силу меча. Очисти этот меч, сними с него черную ржавчину, тогда увидишь, что будет!» «Как ты сказала, так я и сделаю», – ответил ей юноша. Тут подошел он к камню, сдвинул плечом его в сторону и увидел меч. Юноша потер меч песком, а ржавчина крепко держится, тяжело она сходит. Долго трудился юноша, но вот заблестел меч, сдвинулся с места и сам прыгнул ему в руки. Юноша поднял меч, размахнулся и ударил Хембешая. А Хембешай только повернулся на другой бок и сказал пери: «Эй, женщина, видно, плохо ты дом подмела, блоха меня укусила». «Нет, не блоха тебя укусила! – крикнул юноша. – Это я тебя ударил. Вставай, Хембешай волосатый! Давай подеремся с тобой и посмотрим, чья мать заплачет о сыне!» Задрожал Хембешай от злости, схватил большой камень и бросил в юношу. Юноша прыгнул в правую сторону, а камень слева пролетел. Ударился камень о стену, пробил дыру в пещере и покатился. Говорят, и по сей день еще катится он по горам. А юноша нахмурил брови, посмотрел еще раз на пери, наполнилось его сердце силой, поднял он меч и ударил прямо в грудь Хембешая. Всегда один глаз был у Хембешая – и тот потух. Мертвым упал Хембешай на месте. «Теперь пойдем со мной, пери, – сказал юноша. – Оставим это гнездо Хембешая. На краю колодца ждут меня братья. Пусть тебя первую на землю вытащат, пусть порадуются». «Нет, свет очей моих, – сказала пери, – раньше ты поднимись. Не бойся! Я не оставлю тебя. А у твоих братьев мелкое сердце в груди. Только увидят меня, знаю – все на свете забудут и бросят тебя на дне колодца». «Сила большая в твоей красоте, пери, это правда, но дружба между братьями еще сильней», – ответил ей юноша.
«Пусть будет, как ты этого хочешь, – сказала пери. – Но если станет, как я говорю, помни: в каждый воскресный день выходят драться на дно этого колодца два барана. Один – черный, другой – белый. Станут они драться, а ты прыгни на спину белого барана, и вынесет он тебя на белый свет. А если попадешь на спину черного барана, еще глубже унесет он тебя под землю. И белый свет ты никогда не увидишь».
«Хорошо, пери, не забуду твои слова. А что говоришь ты про моих братьев, то не пристанет к ним, не такие они!» – сказал юноша. Обвязал он пери шалью и крикнул вверх своим братьям: «Эй, братья, скорее тяните, увидите, какой цветок вы вытащите!» Потянули братья шаль и вытащили пери из колодца. Посмотрели на нее – и не только брата в колодце, а все на свете позабыли. Подхватили они пери под руки, посадили ее на белого коня, сами на своих коней вскочили, повернулись спиной к колодцу и поехали. А на дне колодца младший брат ждет, чтобы спустили ему шаль. «Сейчас, – говорит он себе, – вытащат меня братья на землю!» Но вот и полдень прошел, и вечер настал, и ночь прошла. А младший брат все еще на дне колодца. С печалью в сердце думает он: «Ай, да будет беда с ними! Не знал я, что такие неверные у меня братья. Одним молоком вскормила нас мать. Молоко было бело, а они зачернили его!» Но что делать младшему брату?! Вспомнил, что ему говорила пери, и стал ждать двух баранов – белого и черного. Ночь переждал, а на другой день было воскресенье. Вышли в тот день на дно колодца два барана. Стали они драться. Так дерутся, будто целый мир друг с другом делят и поделить не могут. Приготовился младший брат и прыгнул. Хотел попасть на спину белого барана, попал на спину черного. Донес его черный баран глубоко под землю, в темное царство. Только раз в году показывается там солнце, и ночью там темно, и днем темно. Пошел младший брат по одной дороге, по другой пошел – и пришел в большой город. Видит, много людей в городе, а никто от него привета не принимает и ему привета не шлет. «Что это за город? – подумал юноша. – Все люди тут хмурые! Будто и не знают, что смех бывает на свете!» И не захотел юноша оставаться в этом городе. Пошел дальше. Шел, шел и видит: у дороги маленький домик, а там живет бедная старуха. Поклонился юноша старухе и рассказал ей, кто он, откуда пришел и как попал в это царство.
«Ой-гой! – говорит старуха. – «Если попал ты сюда, отсюда никогда не выйдешь на белый свет! Оставайся в моем доме, будешь мне как сын».
И стал жить юноша у той старухи. Много ли времени прошло или мало, вот раз захотелось юноше пить. Попросил он у старухи воды, и принесла ему старуха чашку, а воды в той чашке было мало, на дне только.
«Что, бабушка, ты так поскупилась? Или жалко воды для меня?» «Нет, не жалко мне, сын мой, а вода у меня последняя. Тайнийна закрыл нашу реку, что из горы выходит. А открывает он реку, когда дают ему мальчика маленького на съеденье. Съест он мальчика, высунется из пещеры, тогда и вода пойдет. Вот завтра понесут ему последнего мальчика в нашей стране. Только он один и остался». «Э-гей, Тайнийна, – подумал юноша, – приучил ты себя к мягкой еде! Но стой! Завтра я твоим же хвостом тебе горло заткну. Есть будешь, пока не насытишься!» Вот на другой день – а был это день, когда солнце один раз в году приходит в темное царство, – встал юноша и пошел к той горе, где Тайнийна жил. Подошел к горе и что видит. Берега у реки высокие, а на дне реки и маленькой лужицы нет. А посредине, на камнях, стоит люлька. Посмотрел юноша – в люльке сидит маленький мальчик. Я вам скажу – мальчик, а вы скажете – радуга с неба сошла и в люльке играет! Сел юноша около люльки, стал люльку качать, играть стал с мальчиком. Немного времени прошло – и пошатнулась гора, покатились камни и скалы, и вышел из пещеры Тайнийна. И такой был этот Тайнийна, что, если у человека не сердце льва в груди, – тотчас сердце у него выскочит. А юноша наш много бед растоптал ногами, никого не боится на свете. Схватил быстро люльку, отбежал с нею в сторону и тихонько поставил у белого камня. Юноша поставил люльку, а сам к Тайнийне лицом повернулся, выхватил меч и крикнул: «Эй, Тайнийна, сюда иди! Что ты прижался так крепко к камням! Теперь и горы не спасут тебя! Этим мечом выпущу твою черную кровь и смешаю с землею». Буйволы дерутся – земля с травой к небу летит, юноша с Тайнийной грудь о грудь ударились – ветер и буря зашумели. Дерется Тайнийна, а хвостом своим в горе воду держит, не пускает ее. Много они дрались или мало, не отдает один другому майдан! И тут Тайнийна в большой ком собрался и со всей силы бросился на юношу. Но юноша не растерялся, поднял высоко меч и разрубил Тайнийну на два куска. И видит юноша, из горы вода потекла. Бежит вода, и никто ее теперь не остановит. Устал наш юноша в этой битве. Сел на берег реки, снял с ног чарухи, вытряхнул из них мелкие камешки и пыль. А с камешками и с пылью упали на землю семена, что еще на белом свете ему в чарухи попали. Опустил ноги юноша в воду, помыл свое лицо и руки. А пока отдыхал наш богатырь, ветер поднялся, подул на семена и понес их к люльке, где лежал мальчик. Семена с белого света почуяли землю, почуяли воду, нагрелись на солнце, пустили свои корни и выросли из них цветы. А юноша наш немного отдохнул и вспомнил про мальчика в люльке. Подошел к нему, улыбнулся, взял его на руки и понес к старухе. Пусть младший брат идет своей дорогой, а мы посмотрим, что делается в городе. Обрадовались люди, что река до краев наполнилась, берут воду и в мехи и в кувшины, все, что в доме есть, все наполняют водой. Только отец мальчика на воду не смотрит. «Вода пришла, – говорит он, – я вижу, а сына моего больше не увижу. Пойду посмотрю, может, хоть люлька его у горы осталась. Принесу люльку, пусть стоит она всегда перед моими глазами».
Подходит отец мальчика к горе и видит: на майдане у горы вся земля с кровью смешалась. Тут голова Тайнийны лежит, а там лежит его хвост. Обрадовался бедный человек. «Да ослепнуть мне! Вот Тайнийна, что сына моего съел, но кто убил этого Тайнийну? Кто отомстил за меня?»
Еще немного прошел отец мальчика и видит: у белого камня стоит люлька сына. Бросился он к люльке и как маленький ребенок заплакал. Поднял бедный человек пустую люльку, прижал к груди и хотел уже идти к дому, но тут вдруг увидел цветы на земле. Такие цветы никогда здесь не росли. Наклонился он, чтобы сорвать один цветок, смотрит, а на земле какие-то большие следы. Удивился отец мальчика и подумал: «Пойду по этому следу, до конца пойду. Если это богатырь, что Тайнийну убил, – навеки стану его другом, а если зверь, – так пусть и я пропаду, пусть и меня он съест!»
Много ли шел отец мальчика по следам или мало, дошел он до дома старухи и вошел к ней во двор. И видит: сидит юноша у дверей на камне. По росту, по одежде, по лицу – не здешнего он царства человек. Сидит юноша у порога, наклонил голову и задумался. Сказал отец мальчика: «Если ты тот богатырь, что Тайнийну убил, у ног твоих поставлю эту люльку, что всего мне дороже на свете, – люльку моего сына. А сам, если пожелаешь, стану твоим верным другом».
«Спасибо тебе, добрый человек, за твои слова, – ответил юноша. – Богатырь я или нет – не знаю, а Тайнийну я убил. Ты мне пустую люльку даришь, а я тебе верну ее с твоим сыном». С этими словами вошел юноша в дом старухи. А вышел из дома с мальчиком на руках и тихонько положил его в люльку. И когда увидел отец своего маленького сына, заплакал и засмеялся от радости. А потом подошел к богатырю и сказал: «Идем со мной, брат мой. Пусть увидят все, какой богатырь убил Тайнийну. Не высохнет теперь вода в реке, и род наш не пропадет. Прогнал ты горе – и смех опять вернется к нам в город. А ты, если пожелаешь, оставайся жить с нами, юноша-богатырь». «Нет, добрый человек, – ответил юноша. – Я своей земли семя. На своей земле родился, на своей земле вырос, в свою землю и уйду. А если я для тебя доброе сделал, то сделай и ты доброе для меня. Выведи меня на белый свет». «И жизнь мою попросил бы ты, юноша-богатырь, и ее бы я отдал тебе. А то, что ты просишь, не могу сделать. Поднять тебя на белый свет может только старая орлица. Во-он на том сухом дереве ее гнездо. Пойди поклонись ей и все горе свое расскажи». «Спасибо тебе за добрый совет!» – сказал юноша и пошел к сухому дереву. Не дошел он еще до сухого дерева – видит: горный кабан корни дерева, как нитки с веретена, рвет. Уже пошатнулось дерево, затрещало, вот-вот свалится! А в гнезде кричат жалобно птенцы орлицы. Юноша бросился на горного кабана. Ударил раз его по спине, второй раз ударил и убил кабана. А тут орлица в небе показалась. Летит кормить своих птенцов и видит: какой-то человек стоит под деревом. Не птенцов ли хочет у нее отнять?! Бросилась орлица с криком на юношу. А птенцы запищали: «Не тронь его, он нас от гибели спас!» Тут и орлица увидела убитого кабана. Тогда села она на гнездо и сказала: «Пожалел ты моих малых детей, а я за это для тебя, что попросишь, сделаю».
«Есть у меня просьба к тебе, орлица. Вот видишь, я не из этого темного царства. Можешь поднять меня на мой белый свет – подними, а не можешь – как хочешь». «Ой-гой! Стара я стала, сын мой, – сказала орлица. – Если бы ты немного раньше встретился мне! Но не беда! Соберу всю силу, что осталась во мне, и вынесу тебя на белый свет. Иди только, проси у народа семь чувалов лавашей, семь бараньих курдюков и семь мехов с вином. Ведь не одно небо, а семь небес пролетим мы с тобой! Если увидишь, что ослабнут мои крылья, – верни им силу едой и вином».
Пошел юноша в город, и люди дали ему все, что он у них попросил. Вот принес юноша семь чувалов лавашей, семь бараньих курдюков и семь мехов с вином. Приготовилась орлица, раскрыла крылья, а юноша положил ей все на спину и сам сел к ее голове поближе. «Готов, юноша?» – спросила орлица. «Готов, орлица!» – ответил ей юноша.
Летит орлица. Вот уже одно небо пролетела. Тут повернула она голову, клюв свой открыла, и юноша бросил ей чувал лавашей, один бараний курдюк бросил и мех с вином вылил ей в клюв. Много ли, мало ли летели они, шесть небес пролетели. Вот уже к седьмому подходят… Слабеют крылья орлицы, оставляют ее силы. Опять повернула голову к юноше, еще шире открыла клюв. Бросил ей юноша чувал лавашей, хотел бросить последний бараний курдюк – и уронил его. Стыдно стало юноше, отрезал он кусок мяса от своей ноги и положил в клюв орлице, потом мех с вином открыл и напоил ее. Собралась опять с силой орлица, шире ее крылья раскрылись. И тут вынесла она юношу на белый свет. Пролетела она майдан над горами и возле колодца тихо села на землю. «Сойди теперь, юноша, – сказала орлица. – Вот посмотри на свой белый свет». Соскочил юноша со спины орлицы, а стать на землю не может. Куска мяса не хватает на его ноге. Сел он на камень, от орлицы свою ногу спрятал. «Ой, юноша-богатырь, – сказала орлица. – Зачем таишься от меня? Думаешь, я не знаю, что ты не пожалел для меня куска мяса со своей ноги?» Тут орлица вынула из клюва мясо, приложила его на место, провела по ране языком, и снова нога у юноши стала крепкой, как раньше.
«Теперь, сын мой, оставайся с миром, – сказала орлица, – а я вернусь к своему гнезду. А в подарок от меня возьми вот это перо с моих крыльев и всегда носи его на шапке. Если враг увидит это перо, – сердце у него от страха станет маленьким, а друг увидит, – большим станет его сердце». Взял юноша перо орлицы, воткнул в шапку и сказал: «Спасибо тебе, мать-орлица. Твое доброе дело я никогда не забуду». Попрощались они друг с другом. Орлица к себе полетела, юноша тоже захотел пойти своим путем, но не знал, в какую сторону идти. Опечалился он, сел на камень у колодца и задумался. Смотрит, а перед его глазами высокая травинка, вся в колючках. И муравей по травинке то вверх бежит, то вниз. Вверх по травинке поднимается, а вниз спускается по шелковой ниточке. Удивился юноша и сказал себе: «В этих местах – да шелковая нитка? Как она сюда попала?» Взял он эту шелковую ниточку в руки и потянул ее тихонько. Вышла ниточка из травы, за камнем показалась и потерялась за горкой. Начало нитки нашел юноша, а конца ниточки не видно. «Есть или нет, а тут что-то есть! – подумал он. – Пойду по этой ниточке».
Пошел юноша, куда нитка тянется. Сколько ни идет, а нитка все дальше и дальше уходит. Много ли он шел или мало, – оставим юношу и до конца нитки раньше дойдем. Посмотрим, что будет там и чего не будет. В тот день, когда старшие братья оставили младшего брата в колодце, пери так сделала: распустила конец шали и завязала нитку за травинку. Братья впереди едут, она едет позади них и тихо-тихо нитку тянет от шали. Большая шаль была у пери, далеко потянулась нитка, а когда вся шаль размоталась и кончилась нитка, остановила пери коня и так братьям сказала: «Тут будет мой шатер. Пока не пройдут семьдесят семь дней, и одного слова не услышите вы от меня. Шатер мой будет вот на вершине этой горы, а ваши шатры пусть будут у ее подножия». Не осмелились спорить с ней братья. Повернули коней, спустились к подножию горы, и каждый брат поставил там себе шатер. А на вершине этой горы и пери раскинула свой шатер. Сама она тут, а думы ее с юношей остались, в колодце. Ни днем, ни ночью не забывает она его. А белый конь ходит кругом шатра, в одну посмотрит сторону, в другую – не идет ли тот юноша, что первый сел ему на спину?
Караваны приходят и уходят, и дни, как караваны, приходят и уходят. Вот и семьдесят седьмой день подошел, но не прошел еще. Утром рано поднял голову белый конь и заржал, так заржал, что травы и деревья склонились до самой земли. Вышла из шатра пери, погладила белого коня и сказала: «Что сталось с тобой, лошадка белой горы? Или почуял кого, или тесен тебе майдан вокруг шатра? Отпущу я тебя, поскачи досыта по горам, порадуйся, поиграй, а потом возвращайся». Но стоит на месте белый конь, землю всю копытами изрыл, а сказать ничего не может. Развязала уздечку пери и отпустила белого коня. Тут бросился конь вперед, по шею в густую траву зашел, выскочил на камни, заржал и потерялся в горах. «Нет! Белый конь мой не из тех коней, что не знают своей дороги! – подумала пери. – Видно, побежал встречать дорогого гостя. Что же я так стою? Пойду в шатре приберу. Если придет гость, – пусть знает, что его это дом, что двери открыты ему и сердце открыто!» Вошла пери в шатер, расплела свои косы, крепко опять заплела, насурьмила свои брови и ресницы, на шею надела янтарные бусы, а на голову накинула узорную шаль. Потом подмела свой шатер, цветов нарвала, по всему полу разбросала и опять вышла посмотреть на дорогу. Долго или недолго стояла пери – и видит: пыль поднялась высоко в горах, белый конь показался, и сидит на нем дорогой гость. Доскакал наш юноша до порога, спрыгнул с коня, бурку свою на спину ему бросил, а на бурку шапку положил и подошел к пери.
Улыбнулась ему пери, взяла за руку и повела его в шатер. Пусть они в своем шатре с сердцем радостным останутся, а мы, дорогие слушатели, слово скажем про старших братьев. Семьдесят семь дней ждали два брата, и все эти дни думали они: кому из них отдаст свое сердце пери? Сегодня пришел обещанный день, сегодня услышат они ее слово. Оседлали братья своих коней. Старший брат одной стороной поехал к пери, средний брат поехал другой стороной. Не доехали они еще до шатра и видят: вот у порога стоит белый конь, а на спине его лежат бурка и шапка их младшего брата. А на шапке большое перо орлицы. Тут опустили братья головы от стыда и повернули коней. Один в одну сторону поехал, другой – в другую. И говорят, по сей день эти братья, что забыли своего брата в беде, все скачут по свету. Едут они и не остановятся. Нет у них дома, нет у них рода, нет у них и чести. А юноша наш со своей пери сняли шатер и вернулись на свою землю. Говорят люди, и сегодня живут они в дружбе и радости. Пусть и у нас с вами дружба будет, как тот родник, что никогда не высыхает в горах!
В месте пустынном, безводном, удалённом от путей и дорог, а потому почти необитаемом выходил из земли камень. Огромный валун. Эры полторы выходил, и возвысился основательно. Да оценить его размеры было некому.
Одиночество камень не угнетало, у камней чувство целостности крепче чувства родства. Вода не точила, хотя где-то глубоко под собой он и ощущал её ленивое, но упорное движение. Время вообще не беспокоило, он был одной из точек его отсчёта. Лишь ожиданием, пусть малого, но соизмеримого его размерам внимания тяготился камень. А его-то как раз и не было в этом пустынном, безводном, почти необитаемом месте. Случались только казусы, да недоразумения. Ветер какой-нибудь угорелый, бывало, наткнувшись на него, свиснет то ли удивлённо, то ли досадливо, но уж никак не с восторгом или уважением. Не догонишь, не переспросишь, что он имел в виду под своим «Фи-и-ю-ить!». Туча саранчи пролетала однажды. Полдня трещала, но всё о своём: о еде, о харчах, о жратве. Даже те, что лбы о камень расшибали только и успевали прошкварчать: «Здесь зелень есть?! Где зелень?!!».
В кои-то веки забегала дважды в тень камня пустынная ящерица. Тень даже ей показалась недостаточно прохладной, а привычно зарыться в песок она не смогла – слишком плотной была почва вокруг камня. Ящерица и сама дорогу в этот край пустыни позабыла, и другим заказала.
Однажды произошло нечто потрясшее камень не столько в буквальном, сколько в моральном смысле. Невероятное соединение маловероятных событий произошло в один миг. На камень среди ночи свалилась усталая, отбившаяся от стаи перелётная птица. Полежала, распластавшись, пришла в себя и полетела, не дожидаясь рассвета дальше, ведомая не знающим усталости инстинктом. В птицах камень ничего не смыслил, и даже пёрышко, оставшееся от ночной гостьи, не подсказало ему, что она была обыкновенной серой уткой. Но в пёрышке – невзрачном и мёртвом – обнаружилась живая икринка речной улитки. Из неё очень скоро – а на взгляд камня, мгновенно – вылупилась микроскопическая улиточка. Она скушала сберегавшую её в зародыше икорную оболочку и, не найдя другой еды, закрылась в практически невесомой раковинке, которую почти мгновенно унёс один из ветров.
В тот миг камень и треснул. От досады. Не весь, не целиком, не сверху донизу, а только башка его каменная треснула ровно посередине. С этой трещины, собственно, и начинается история Камня и Цветка.
Как бы не серчал Камень на всяческие ветры, но именно они натаскали в его трещину пыли дальних и ближних земель, превратив её за пару сотен лет если не в клумбу, то в большущий цветочный горшок, напоминающий по форме ладью размером с банную шайку.
И вот как-то, не однажды даже, а, пожалуй, что и вовсе единожды во все времена земные, прилетел в место расположения Камня матёрый ураганище. Оттуда прилетел, откуда прежде лишь ветерки беспечные припархивали. С юго-запада. Сутки напролёт нёс ураган — из неведомых земель в незнаемые — причудливые запахи, невиданные предметы, удивительных птах и насекомых. И семена. Самые разные.
Одно из них, желтовато-коричневое, глянцевое, похожее на миниатюрную фасолинку, буквально вонзилось в подобие цветочного горшка на голове Камня. И было тут же прибито дождём.
В тот миг Камень испытал нечто похожее на уважительное удивление перед силищей юго-западного урагана, сумевшего дотащить в столь отдалённые, пустынные и безводные места дождевые тучи. И в таком количестве, что вода лилась с небес три дня и две ночи.
Камень знал два вида растений: подвижные и неподвижные. Первые – перекати-поле – это желто-серые полупрозрачные шары, гонимые ветром, вторые – мордовник – это синевато-серые непрозрачные шарики крепко держащиеся за верхушки коротких, жестких стебельков утыканных колючкоподобными листочками. То, что выросло на голове Камня из залётного семени, было чем-то третьим. Оно зазеленело! Листья его были нарезаны продолговатыми дольками и, казалось, готовы от малейшего движения воздуха разлететься прочь с тоненьких жилочек, на которых висели непонятно как. Но не разлетались, а лишь издавали едва-едва различимые звуки. Это был шелест. «Цветок» — сложил Камень непривычные звуки в слово, слышанное им то ли от чумоватого южного ветра, то ли от самого прыткого перекати-поле, а может быть, от трескучей саранчи.
Растение же было белой акацией, и до первого цветка ему предстояло расти и расти. Но там, где оно взошло – на голове Камня, в месте пустынном, знойном и безводном – ему суждено было только чахнуть и чахнуть. Об этом акация и начала очень скоро шелестеть и трепетать на все лады с премилой, робкой и неутихающей наивностью: «Прощай, небушко безоблачное, я засыхаю. Прощай, ветерок суховеюшко, я вяну. Прощай, солнышко жгучее кипучее, я чахну. И ты, Камень великий, подобный горе, остановивший ураган, тоже прощай, я погибаю».
Ни капли лжи и лести не обнаружил Камень в последних словах Цветка. Величина его была очевидной, а учитывая местоположение, он вполне мог именоваться горой, да и ураган был им остановлен, если и не весь, то уж та часть урагана, что несла семечко белой акации – безусловно!
Пусть не пророком, но героем вне всяких сомнений почувствовал себя в кои-то эры Камень. В своём отечестве! Правда, увидел и объявил это первым всё же чужеземец.
«Глубоко копнул малыш. В самую суть мою проник корешком своим крохотным, — восхитился Камень, — Ай да Цветок! Что же откроет он, когда вырастет? Что откроется ему…».
А росток продолжал, между тем, свои трепетные стенания: «Не тянуться мне к тебе, небушко знойное, не шептаться мне с тобой, ветерошенько жаркий, не источать ароматов в твоих утренних лучах, солнышко жгучее. Не играть на тебе тенью и не щекотать бока твои палыми листочками и семенами зрелыми, Камень мой, ставший и приютом, и опорой, и…». И речь ростка стала вдруг бессвязной. А Камень так надеялся услышать что-нибудь действительно величественное. «И спасителем!» — додумал он недоговоренное, как ему чувствовалось, Цветком до конца. А может быть, и договорил, потому что листочки белой акацийки вдруг затрепетали с новой силой: «Спасите! Спасите! – зашелестела она. – Кто-нибудь, дайте воды. Хоть каплю… Воды мне, водицы. О, небо! О, ветер! О.., Камень!».
Из всех, к кому взывал росток Цветок, лишь Камень знал, где вода. В кромешной глубине, прямо под ним. Туда он и ухнул. Откуда вышел, туда и ушёл. В землю по самую макушку, до самого водоносного пласта. А воде дай только дырочку, она её найдёт и выйдет. А потом — не остановишь.
Сегодня в путеводителе «Короткая дорога из Агаки в Яуку» можно прочесть: «В долине Белых Акаций есть живописное озеро почти идеально круглое по форме и с крохотным каменным островом в самом центре. Доказано, что остров естественного происхождения. На нём – опять же в самом центре! – растёт трёхсотлетнее дерево, которое местные жители называют Матерью всех деревьев, трав и цветов. По легенде именно семечко этой древней акации раскололо камень, сдерживавший во тьме пещер воды реки Даржицы. И с той поры она, образовав озеро, вытекает из него. Река почти ежегодно меняет русло, разделяется на несколько потоков, ни один из которых никуда не впадает, все они необъяснимым образом теряются в песках окружающей долину пустыни».
Далее на семи с половиной страницах обычная путеводительская пестротень: отели, мотели, заправки, закусочные, расписание автобусов и аэропланов. И ни слова о главном, о том, что шелестят все без исключения акации долины при любом ветре. А зачастую и в безветренные ночи. Тогда, кстати, слова их наивной песни звучат особенно связно, и можно разобрать следующее:
«О, славься, Камень!
Великий, подобный горе,
Укротитель всех ураганов!
О, славься, спасительный Камень,
Воду жизни нам давший в пустыне,
Облаками наполнивший небо,
Суховеи стреноживший зыбким туманом.
О, славься и славься, наш Камень!
Спаситель акации первой…»
В этом благодарственном гимне сегодня сто девять тысяч пятьсот семьдесят пять строк. Завтра будет одной строкой больше.