Сказка на ночь читать 4 5 лет про животных бесплатно для детей

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Вадима Михайлина «Бобёр, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции».

«Приходит в исполком блоха-беженка…» «Откинулся волк с зоны и решил завязать…» «Идут звери на субботник, смотрят — заяц под деревом лежит…» Почему героями советского анекдота так часто становились животные? Как зооморфные культурные коды взаимодействовали с коллективной и индивидуальной памятью, описывали социальное поведение и влияли на него? В своей книге филолог и антрополог Вадим Михайлин показывает, как советский зооморфный анекдот противостоял официальному дискурсу и его манипулятивным задачам. Он разрушал механизмы формирования культурных мифов и нередко подрывал усилия государственной пропаганды. Анекдоты о Пятачке-фаталисте, алкоголике Чебурашке, развратнице Лисе и других персонажах-животных отражали настроения и опасения граждан, позволяли, не говоря ни о чем прямо, на самом деле говорить обо всем — и чутко реагировали на изменения в обществе.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

О когнитивных основаниях зооморфной сюжетики

Как уже было сказано выше, советский анекдот во многом восходит к сказке; применительно к анекдоту зооморфному имеет смысл говорить о вполне конкретном сказочном жанре, устойчиво именуемом «сказкой о животных» (animal tale), при том что даже для самых завзятых структуралистов попытка найти единые формальные основания для того, чтобы более или менее четко определить этот жанр, неизбежно заканчивается неудачей. Так, Владимир Пропп, раскритиковав указатель Аарне — Томпсона за «перекрестную классификацию» и заключив свою филиппику пассажем о том, что «сказки должны определяться и классифицироваться по своим структурным признакам»[1], сам попросту избегает разговора именно о структурных признаках этого жанра, мимоходом ссылаясь на то, что «сказки о животных представляют исторически сложившуюся цельную группу, и выделение их со всех точек зрения оправданно»[2].

В конечном счете, как правило, всё сводится к нехитрой формуле: сказки о животных суть сказки, в которых действующими лицами являются животные. С чем я не могу не согласиться — с одной значимой оговоркой. Любой повествовательный жанр (что, применительно к устной традиции, автоматически делает его еще и жанром перформативным) представляет собой способ организации проективных реальностей, соответствующий когнитивным навыкам и ситуативно обусловленным запросам целевой аудитории. И его (формально выделяемые на уровне сюжета, системы отношений между акторами и т. д.) структурные особенности, сколь угодно четко выраженные, вторичны по отношению к тем когнитивным основаниям, на которых аудитория согласна принимать участие в построении этих проективных реальностей, а также к тем ситуативным рамкам, которые делают исполнение возможным. Так что если мы хотим понять, почему практически во всех известных нам культурах люди рассказывают друг другу самые разные и по-разному организованные истории о животных (а также разыгрывают маскарадные перформансы, снимают кино, используют зооморфные образы в процессе саморепрезентации, в досуговых практиках, политической риторике и т. д.), нужно разобраться с тем, какую роль «зверушки» привычно играют в наших когнитивных навыках и установках[3].

Мы — социальные животные, чья социальность основана на способности каждого отдельного человека создавать, передавать и воспринимать сложные сигналы, позволяющие ему и другим людям выстраивать совместимые проективные реальности. Сигналы эти обращаются к так называемым инференциальным системам, которые позволяют нам восстанавливать/выстраивать объемные контексты, отталкиваясь от небольшого количества входящей значимой информации, а роль одного из первичных «фильтров значимости» выполняют онтологические категории, такие как «человек», «пища», «инструмент» и т. д. «Животное» — одна из таких базовых онтологических категорий, причем одна из самых продуктивных, поскольку позволяет задействовать наиболее разнообразные и детализированные режимы метафоризации.

Последняя же, в свою очередь, представляет собой еще один ключ к нашим способностям, связанным с умением выстраивать проективные реальности и затем видоизменять в соответствии с ними собственную среду пребывания. А потому остановлюсь на ее природе чуть подробнее.

Метафора представляет собой единый когнитивный механизм, включающий в себя как минимум две составляющих. Во-первых, метафора есть действенный способ смыслоразличения, устроенный следующим образом: две принципиально разные семантические системы, определяемые через разные онтологические категории (скажем, «человек» и «животное»), сопоставляются через операцию переноса какого-то особо значимого элемента из одной системы в другую: скажем, во фразе «свинья грязь найдет» физически или этически запачканный человек (или, напротив, человек, проявляющий излишнее внимание к чужой «запачканности») уподобляется свинье, животному, одним из признаков которого является любовь к грязевым ваннам. Системы эти должны быть, с одной стороны, совместимы хотя бы по ряду базовых признаков, что упрощает сопоставление: в нашем случае сопоставляются два живых существа, теплокровных, наделенных интенциональностью и — ситуативно — покрытых грязью или заинтересованных в контакте с ней. С другой, они должны быть различимы, что обеспечивает контринтуитивный характер самой операции переноса: перенесенный элемент «торчит» из чуждого контекста и привлекает к себе внимание (одна из наших инференциальных систем настороженно относится к некоторым субстанциям, которые именно по этой причине подгоняются под общую категорию «грязь» с выраженным негативным фоном; адекватный человек грязи должен избегать). Контринтуитивный характер совершенного переноса фокусирует внимание на базовых дихотомиях, позволяя за их счет более четко «прописывать» разницу между исходными системами: подчеркнув неполную социальную адекватность испачкавшегося человека, мы лишний раз «проводим границы человечности».

Во-вторых, метафора представляет собой когнитивную матрицу, которая позволяет наиболее экономным способом вменять конкретному элементу системы целый набор сопряженных между собой и неразличимых в дальнейшем признаков — за счет сопоставления этого элемента с элементом другой системы, определяемой через другую онтологическую категорию. Так, называя человека собакой, мы как бы приписываем ему вполне определенные качества (агрессивность, трусость, подобострастность, преданность хозяину, жадность, неприятный запах, неразборчивость в еде и сексе, особую сигнальную систему, ориентированность на стайное поведение и т. д.), отличающие, с принятой у нас точки зрения, собаку от других животных. В зависимости от конкретной ситуации, на передний план может выходить тот или иной конкретный признак, но все остальные идут в нагрузку, поскольку одна из наших инференциальных систем в ответ на конкретный информационный раздражитель выдает всю совокупность признаков, касающихся требуемого объекта.

Четко ощутимые базовые дихотомии, различающие две онтологические категории, препятствуют прямому, аналитическому считыванию вмененных признаков через «поверку действительностью». Нам попросту не приходит в голову расщеплять полученный пакет на отдельные признаки, верифицировать каждый из них через сопоставление с реальностью и определять, насколько неразборчив в сексе человек, которого сравнили с собакой, имея в виду его преданность другому человеку, — или насколько приятно от него пахнет.

Что, естественно, не отменяет значимого присутствия этих признаков, которые считываются автоматически (хотя и не обязательно все подряд и в полном объеме), в комплексе и без затраты дополнительных когнитивных усилий. Более того, одна из устойчивых коммуникативных стратегий, направленная на разрушение пафоса чужого высказывания, как раз и связана с «конкретизацией метафоры». Если в ответ на фразу о «преданном как собака» человеке вы получаете замечание «только не лает / блох не вычесывает / столбы не метит», это означает резкое понижение общей оценки объекта высказывания. Актуализируя скрытые на момент высказывания — но вполне соответствующие его структуре — компоненты метафоры, собеседник превращает ее из нейтральной фигуры речи в инструмент влияния и перехватывает ситуативную инициативу.

Зооморфное кодирование — одна из наиболее продуктивных стратегий метафоризации, если вообще не самая продуктивная. Звери, с одной стороны, четко отграничиваются от людей в качестве одной из онтологических категорий, человеку противопоставленных, — и это дает, собственно, основание для построения метафор. С другой, эта базовая классификационная категория по ряду основополагающих признаков (одушевленность, целеполагание, для птиц и млекопитающих — теплокровность и т. д.) сближена с категорией «человек»[4], что создает надежные основания для «достоверных» и множественных операций переноса, позволяя создавать целые метафорические контексты, построенные на постоянном мерцании смыслов между «верю» и «не верю». И, соответственно, выстраивать на основе этих контекстов разветвленные и потенциально очень смыслоемкие культурные коды.

Итак, животные:

1) составляют одну из наиболее репрезентативных категориальных групп, члены которой объединены рядом общих признаков (способность двигаться по собственному почину, способность различать себе подобных, посылать и улавливать сигналы, а также реагировать на них, потребность в питании и кислороде; для более узкой категории «зверь» — шерсть, теплокровность, четвероногость как принцип);

2) обладают устойчивыми нишами в тех же пищевых цепочках, в которые включен человек, и тем самым обречены на повышенное (конкурентное) внимание со стороны последнего;

3) при более чем широком видовом разнообразии виды обладают ярко выраженными наборами визуальных и поведенческих характеристик (а также аудиальных, ольфакторных,  тактильных) и тоже включены в систему устойчивых взаимоотношений между собой, что дает возможность максимально разнообразного и разнопланового сопоставления конкретных видов с конкретными человеческими индивидами и/или группами, а также с теми системами отношений, которые между ними возникают.

Таким образом, наш устойчивый интерес к животным объясним, среди прочих причин, еще и тем, что нашему сознанию удобно оперировать их образами, решая при этом свои, сугубо человеческие задачи. В рамках культур, именуемых традиционными[5], зооморфное кодирование представляет собой систему крайне разветвленную и многоаспектную.

Через зооморфные тропы кодируются социальные статусы и хозяйственные навыки, моральные аттитюды и пространственно-временные отношения, возрасты человеческой жизни и события, связанные со смертями и рождениями, звери обильно населяют воинские, эротические, демонстративные, агональные, пейоративные, игровые и прочие практики. Кажется, невозможно найти такую сферу человеческой жизни, которая в человеческой истории так или иначе не была бы означена через зооморфные коды.

Еще одна особенность животных — это менее выраженная по сравнению с человеком индивидуализация внешнего облика каждой конкретной особи в пределах вида — естественно, если исходить из человеческой точки зрения. Наша психика, на протяжении многих тысячелетий формировавшаяся в пределах малых групп, привычна к тому, что человек должен помнить в лицо всех тех людей, с которыми он встречается на протяжении своей жизни: отсюда наша привычка автоматически вглядываться в лица людей, идущих нам навстречу в городской толпе, отсюда и масса острых психологических проблем, свойственных обитателям мегаполисов[6].

Животные же «в лицо» — как то диктуют нам наши инференциальные системы, связанные с выстраиванием «личных картотек», — различимы гораздо хуже. Многие из них в рамках собственного вида попросту ориентированы на малодоступные нашим органам чувств сигнальные системы, скажем ольфакторные; для нас же, безнадежных визуалов, эти сигналы пропадают втуне. Конечно, каждый владелец собаки или кошки скажет вам, что узнает своего эрдельтерьера за сто метров среди сотни других эрдельтерьеров, и некоторые при этом даже почти не соврут. Конечно, всякий хороший пастух помнит каждую корову в своем стаде — если стадо это не превышает нескольких десятков голов. Но даже среди народов, традиционно занимающихся скотоводством, практика клеймления распространена весьма широко и служит отнюдь не только гарантией против воровства. Как бы то ни было, животные дают нам уникальную возможность балансировать на грани индивидуализированных и обобщенных характеристик — в чем-то равняясь в этом отношении с представителями других человеческих культур, которых нам тоже проще запоминать, не разделяя и делая при этом значимые исключения для отдельных так или иначе запомнившихся нам представителей общей «породы». Однако даже закоренелый расист и ксенофоб не в состоянии окончательно отменить границу между базовыми онтологическими категориями: он может называть представителей других рас (национальностей, конфессий) собаками или свиньями, но именно что называть, задействуя привычный режим метафоризации, который возможен только в том случае, если говорящий продолжает считать того, кого оскорбляет, человеком. В конце концов, белые плантаторы в южных штатах могли сколь угодно жестоко обращаться с черными рабами и не чаять души в собаках и лошадях, но ни один из них не пытался произвести над нежно лелеемой лошадью процедуру крещения, через возможность которой для тогдашнего христианина пролегала онтологическая граница между человеком и животным.

Итак, животное упрощает процедуру метафоризации.

С одной стороны, самим фактом своей принципиальной инаковости оно четко полагает границу между той актуальной ситуацией, в которой происходит рассказывание истории, и проективной реальностью рассказа: животные могут разговаривать только в сказке, слушатель/зритель занимает привилегированную позицию оценивающего наблюдателя, которому представленная ситуация интересна, но никаких прямых обязательств на него не возлагает. И в этом смысле зооморфная проективная реальность предлагает слушателю/зрителю/читателю то же удовольствие от «безопасного», стороннего и основанного на чувстве превосходства подглядывания за действующими лицами, что и Феокритова идиллия; но только зверь как персонаж снимает социальную неловкость от самого факта подглядывания — что особенно удобно применительно к детской аудитории[7].

С другой стороны, животное как персонаж облегчает кодирование — как за счет своей принципиальной «однозначности», принадлежности к некоему обобщенному классу живых существ, лишенных места в «личной картотеке» слушателя, так и за счет не менее принципиальной «неоднозначности», поскольку каждому такому классу приписывается несколько принципиально разных (и подлежащих различной моральной оценке со стороны слушателя) свойств, которыми рассказчик может оперировать в зависимости от ситуативной необходимости[8].

Итак, зверь как персонаж «зооморфного» текста способен выполнять весьма специфическую задачу — повышать порог зрительской/слушательской эмпатии, то есть снимать излишнюю эмпатию по отношению к действующему лицу за счет контринтуитивного совмещения в одном персонаже человеческих и нечеловеческих черт. И вместе с тем за счет той же самой контринтуитивности привлекать к себе повышенное внимание к себе. Зайчику сочувствуют, а не ставят себя на его место. Исполнитель зооморфного текста — не важно, нарративного, перформативного или чисто визуального (как в скифской торевтике или греческой вазописи), может позволить себе очевидную роскошь: оценку типичной социальной ситуации (позиции, статуса, системы отношений) — в том числе и связанной с личным опытом слушателя — через подушку безопасности. Поскольку речь идет о «зверушках».

«Я считаю себя бенгальским огнем. Я загораюсь в моменте и в моменте тухну. И это и мой кайф по жизни, и мое проклятье», — признается Саша. Но это нисколько не помешало ей все-таки найти себя (на минуточку, еще в 14 лет) и стать режиссером документального кино. На ее счету уже около 70 работ. И вряд ли она на этом остановится.

Совместно с городским фестивалем FSP и Samsung Galaxy S21+ мы продолжаем проект, в котором представители поколения Z (родившиеся с 1995 по 2010 год) рассказывают о своем видении мира. Постараемся затронуть широкий спектр интересов этих ребят: мода, технологии, спорт, искусство, культура, бизнес, семья. Желающих рассказать о себе нашлось более шестисот, мы выбрали наиболее интересных и записали видеосюжеты. Каждый из них — история отдельного зумера, характеризующая поколение в целом.

Вот лишь некоторые цитаты из этого монолога

• Я считаю себя везунчиком по жизни. Все начинается с моей семьи. Много лет моя мама работала на телевидении и освещала театральную жизнь Минска. И я с самого детства ходила с ней по театрам. И таким образом он просто впитался в мою жизнь, в мою кровь, в меня. Он в какой-то степени меня воспитал. Знаете, в детстве были анкетки, где ты отвечал на вопросы про себя. На вопрос, кто твой кумир, я однажды записала «Аня, Дима, Миша» — это актеры Купаловского театра. Они были моими кумирами, и поэтому я сейчас тот, кто я есть.
• Моя мама научила меня монтировать, когда мне было лет 10. В 14 я стала снимать свои первые работы, это могло быть что-то для школьных конкурсов, что-то на социальную тему. Скажем, СПИД — это плохо, берегите себя. Я пыталась, пробовала и очень удивлена, что я не боялась. Хоть у меня и было много сомнений.

• Вот эта тема с поиском себя… Я, конечно, вижу на примере своего окружения, как это может тяжело даваться. Не знаю, влияет ли на это изобилие возможностей, информации, каких-то интернет-курсов… Куда угодно ты можешь податься, чем угодно заниматься — и от этого что, глаза разбегаются? Я не знаю, существует ли эта проблема самоидентификации.
• Мне кажется, мы больше прогрессируем, чем деградируем, в плане просвещения. Из-за того, что вокруг тебя слишком много информации, начиная от улицы и рекламных билбордов и заканчивая бесконечной лентой в TikTok, мы отлично научились фильтровать информацию. Если меня кто-то не устраивает, раздражает или я, например, не согласна с каким-то спектаклем, я просто не хожу туда, не смотрю его и не потребляю такое искусство.
• Мне тяжело от переизбытка рефлексии, когда слишком много в себе копаешься, слишком много к себе придираешься. Сильная самокритика и этот синдром самозванца. Боже мой, он преследует меня всю мою жизнь, и это очень тяжело. Мне кажется, что этим многие страдают.

• Ввиду развода родителей в моей жизни отсутствовала фигура отца. Это в какой-то степени меня травмировало. Из-за этого мне пришлось намного раньше взрослеть. У нас были времена, когда не было денег на еду и мы ели одно печенье на ужин. Жили как могли. И мне пришлось взять на себя роль самостоятельной девочки, которая сама занимается своим обучением, приготовлением еды, сама о себе заботится.
• На меня сильно повлияла потеря контакта с папой. Когда я повзрослела, мы стали его возобновлять, наверстывать предыдущие годы. Мне кажется, ему потребовалось время, чтобы осознать, что я, вообще-то, выросла. Что я уже не ребенок, с которым нужно сюсюкаться, а ребенок, с которым можно обсудить литературу Виктора Пелевина, чем мы с ним и занимались. Я немножко это наверстала, но, к сожалению, не успела. Потому что в 2018 году мой папа умер.
• Я часто о нем думаю, часто по нему скучаю. У меня нет к нему какого-то конкретного вопроса, который звенит у меня в голове. Но когда мне грустно и тяжело, я думаю: «Вот бы был папа, и мы бы с ним пошли выпили пива». Вот о чем я мечтаю иногда.

• Я очень сильно чувствую его влияние на меня, на то, какая я есть. Он мог отреставрировать стол своими руками, мог сделать ремонт. Может, поэтому меня и кидает в разные стороны, я пробую все и сразу, потому что у меня перед глазами есть пример человека, который не боялся действовать. Ему захотелось сделать самому настенные часы — он взял и сделал. Мне в детстве это просто голову взорвало. Как это возможно? У него не было границ. Наверное, я романтик по жизни из-за него.
• У меня классная семья. Мама моя по образованию актриса, мой отчим актер театра и кино. Эта атмосфера классно меня воспитала, я чувствую сильную поддержку от них и помощь. И как-то так естественным образом получилось, что у нас сформировалась некоторая династия. И я пошла по стопам родителей.

• Я поступила в Академию искусств на режиссера кино и телевидения. И со 2-го курса я уже работала на телеканале «Беларусь 3». Это канал о культуре. Довольно быстро мне стали доверять хорошие проекты. Доверить 19-летней девочке снимать какие-то документальные фильмы, полноценные проекты — это в какой-то степени риск. Это во многом меня сделало, потому что телевидение — это конвейер. Ты постоянно штампуешь в очень быстром темпе программу за программой, у тебя жесткие дедлайны, потому что прямой эфир никто не отменит. И за четыре года, что я проработала там, я сняла около 60—70 фильмов. В этом бесконечном потоке ты набиваешь руку, находишь какой-то свой язык и становишься профессионалом. Можно ли сказать, что я нашла себя? Наверное, можно.
• Я не считаю себя особенной, но я считаю особенной свою жизнь. Я просто получаю от нее большое удовольствие и очень рада, что я в своей сфере. Очень рада, что я прихожу на показ спектакля в любой белорусский театр и обязательно встречу 10+ знакомых, и это будет встреча как будто на каком-то празднике. Потому что все свои, все друг друга любят, все друг друга рады видеть. Но я не считаю себя особенной, выше остальных. Нет, просто у меня жизнь такая. Как-то так получилось.

• Мне бы хотелось стать смелее. Именно так родился наш лагерь. Потому что очень хочется не бояться. Я встретила девушку, с которой мы стали очень близкими друзьями. Ее зовут Ульяна, и она однажды сказала: «Собираюсь организовать лагерь». А я такая: «Все, бери меня с собой! Пожалуйста, давай делать». И мы взяли и сделали. И это невероятный шок, когда ты из ничего создаешь что-то. Когда ты своими руками осуществляешь собственную мечту, это что-то невероятное. И мы запустили творческий лагерь для взрослых. В августе и сентябре собирались на хуторе с разными ребятами от 18 до 40+ лет. И на протяжении недели снимали кино, мультики, рисовали, занимались актерскими тренингами, танцевали, через творчество изучали себя. Это невероятный и ценный опыт.

Встречайте Galaxy S21+. Новый уровень камеры. Новый уровень впечатлений. Вы больше никогда не упустите идеальный момент для снимка. С кинематографичным разрешением 8K вы сможете создавать невероятные фотографии прямо из видео. Galaxy S21+ — это камера 64 Мп, самый быстрый процессор в Galaxy и мощный аккумулятор на весь день. Созданы произвести революцию в мире видео и фотографии.

Спецпроект подготовлен при поддержке ООО «Самсунг Электроникс Рус Компани», УНП 7703608910.

Читайте также:

• Поколение Z: пробежал 290 километров без сна, чтобы собрать деньги для больного ребенка
• Поколение Z: отец был священником, а она теперь играет в панк-рок-группе
• Поколение Z: с 12 лет волонтерю и спасла уже сотню животных
• Поколение Z: оставил карьеру профессионального хоккеиста и ушел в IT
• Поколение Z: психолог с СМА, которая проживает каждый день как последний
• Зумер Александр Стародетко: мне говорят про молодость, а я уже боюсь, что схватит инфаркт
• Поколение Z: в 24 года работаю учителем астрономии и комбайнером
• Зумер Никита Терлюкевич: было стыдно было сказать взрослым мужикам, что я пекарь
• Зумер Артем Шалак: сегодня школьник может учить взрослого
• Зумер Артем Бутрим: бог дал мне жизнь, но не дал слуха. Думаю, в этом есть какое-то предназначение
• Зумер Саша Гвоздева: моя заветная цель в жизни — вернуться в Беларусь
• Зумер Оля Миролюбова: почему нельзя быть хорошей хозяйкой и одновременно круто фристайлить?
• Зумер Макс Кожамеченок: план на жизнь — я хочу побывать везде
• Зумер Кирилл Кветка: в соцсетях почти 300 тысяч подписчиков благодаря цветам, которые выращиваю

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Есть о чем рассказать? Пишите в наш телеграм-бот. Это анонимно и быстро

Перепечатка текста и фотографий Onlíner без разрешения редакции запрещена. ng@onliner.by