Сказка книга счастья гарин михайловский

Гарин-Михайловский считался в кругу друзей-литераторов, посвящённых коллег-технарей прекрасным рассказчиком и документалистом!..

Филологи особенно подчёркивают период конца 1890 годов — Северокорейскую, дальневосточную экспедицию (всего по Корее и Маньчжурии пройдено около 1600 км) и далее кругосветку: Япония, Китай, США, Европа…

На основе полугодовых почти путешественнических дневников собрана целая книга. Публиковавшаяся в виде разрозненных очерков под объединённым названием «Карандашом с натуры» в журнале «Мир Божий» за 1899 год.

В странствиях сохранено и зафиксировано множество корейских сказок. Впервые изданных, — вместе с отдельным изданием книги о путешествии, — в 1903 г.

Дневники Михайловского стали самой внушительной лептой в корейскую фольклористику: ранее выпущены лишь 2 сказки на русском и 7 на английском языках.

Во введении Михайловский утверждает, что субъективизм в его текстах минимален: «Я быстро, фраза за фразой, записывал со слов переводчика, стараясь сохранить простоту речи, никогда не прибавляя ничего своего». — Хотя Гарин не был бы Гариным, если бы фактурно не поработал над материалом. Оттого творческая перелицовка этимологически ощутима.

В конце круиза Г.-Михайловский настолько пропитался корейским духом, что и сам мог выступить в роли буддистского сказочника. И выступал, поражая слушателей красочностью повествования.

Слухи о необычайных впечатлениях от кругосветки докатились аж… до Государя. И Михайловский был приглашён в Аничков дворец. Николай Второй пожелал выслушать его историю межконтинентальных поездок-изысканий.

Добавлю, что точной даты визита в архивах не установлено. Посему позволю себе предположить примерно январь — февраль 1901 года. Почему, поймёте чуть позже…

Итак, Николай Георгиевич шёл во дворец, волнительно подтянувшись и порядочно робея. Подумать только, личный диалог с царём ста тридцати миллионов населения! «Это не совсем обыкновенное знакомство», — отмечал он впоследствии. Не каждому в жизни удаётся посидеть почаёвничать в царских палатах.

Невольно мечталось: человек подобного уровня должен что-то значить, должен импонировать. Он обязательно скажет что-то сверх общих сведений: неведомое, непознанное.

И вдруг…

Сидит симпатичный пехотный офицер. Курит, мило улыбается, изредка ставит вопросы. Но всё не о том, что надлежит интересовать самодержца, в царствование коего построен без преувеличения великий Сибирский путь! — и Россия выезжает на берега Тихого океана. Где её встречают отнюдь не партнёры и — нерадостно. Без праздничных букетов цветов и ликующе летящих кверху чепчиков.

Михайловский, отражая в заметках тот знаменательный поход, — с чьих слов я его и воспроизвожу: — будто обрисовывает портрет императора Николая II кисти Валентина Серова. Который создавался приблизительно в то же время, в начале зимы 1901-го.

Живописец так и изобразит царя, по-гарински: небольшим поясным портретом сидящего человека в простой одежде без каких-либо регалий. Вылитого флегматично-провинциального капитана, сошедшего со страниц повести Куприна. 

Зачем же позвал к себе Михайловского царь?.. 

Не исключено, — подверженный веяниям мистицизма, — государь исподволь что-то почувствовал в Михайловском и захотел посредством беседы с инженером-путешественником проверить свои предположения? — нам неведомо…

Но ведь согласитесь, не совсем похоже, что Николай II вызвал писателя, чтобы спросить невинное: «Чтут ли нас корейцы?» — на что Гарин невпопад ответит вопросом на вопрос: «Вы кого подразумеваете?» — начисто забыв об адъютантском предупреждении ни в коем разе не спрашивать, только отвечать!

Но ведь как же не спросить, — рассуждал Гарин в дальнейшем, — ежели сам царь(!) спрашивает, причём и скупо, и глупо, и безвкусно. А его дамы — вовсе молчат: воды в рот набрали. Надутые, словно гусыни.

Старая царица удивлённо поднимала то одну, то другую бровь. Молодая, рядом с ней, — ровно компаньонка, — сидела в застывшей позе с каменными глазами, с обиженным лицом. Напоминая визитёру одну девицу, прожившую до 34 лет и обидевшуюся на природу за то, что та навязала женщине обязанность иметь детей. А — ни детей, ни даже простенького романа у девицы, к сожалению, не случилось. И сходство царицы с нею очень как-то мешало, стесняло гостя. И было ему страшно тоскливо и скучно на странном том приёме.

— Это провинциалы!! — недоумённо пожимая плечами, восклицал Гарин, делясь с друзьями ошеломлением о высоком том визите.

Через неделю Г.-М. официально известили, мол, царь вручил ему орден («кажется, Владимира», — предположил Горький). Но награды Гарин не получал.

Потому что вскоре его административно выперли из Петербурга. За то, что вместе с прочими литераторами подписал протест против избиения студентов и сочувствовавшей им публики у Казанского собора. А поскольку подавление демонстрации свершилось в марте 1901, вот я и подумал, что собственно визит Гарина к государю произошёл где-то чуть ранее означенного времени.

Над Гариным смеялись:

— Э-эх! Ускользнул орден-то, Николай Георгиевич?!

— Чёрт бы их всех подрал! — возмущался он. — У меня тут серьёзный гешефт, и вот — надо ехать. Нет, сообразите, нелепейшая ситуация! Ты нам не нравишься — поэтому не живи и не работай в столице. (Выслан и отдан под надзор полиции, — авт.) Но ведь в ином-то городе я останусь таким же, каков есть!

В том-то и суть, в том-то и суть… — глубокомысленно заключу я бесхитростную ремарку про замечательного человека, инженера и писателя, истого государственника и патриота Николая Георгиевича Гарина-Михайловского.

115 лет назад, 10 декабря 1906 года умер Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

«…еврейские анекдоты не всегда
хороши. Они особенно плохи, когда не понимаешь их или когда приходится самому
играть в анекдоте роль глупую». Горький

Увидеть Бога

Последней великой, по-итальянски: ла́удой, — песней-хвалой пращура
францискианства (нищенствующего ордена) св. Франциска Ассизского — была «Песнь
о Солнце». Восхваляющая абсолютно все божии творенья: Брата Солнце — frate sole, Сестру Луну — sora luna, Брата Ветра — frate vento, Сестру Воду — sora aqua, Брата Огня — frate focu, Мать Землю — matre terra, Сестру Смерть — sora morte.

Написанное практически на смертном одре, за «час до смерти», это
произведение античной традиции на умбрийском диалекте стало первым в мире
памятником религиозной итальянской литературе.

Вообще такие люди как Франциск появляются на земле довольно редко, считал
Максим Горький, называя их по-горьковски остро — весёлыми праведниками.

И ежели Христос, несомненно, праведник, но — увы и отнюдь — не весёлый, точнее
даже, в некоем смысле — педант. То родоначальником когорты именно «весёлых
праведников» Горький считал собственно Франциска Ассизского. Великого художника
страстной любви к жизни. Любившего человека не для поучения любви, — а потому,
что, обладая идеальнейшим искусством и счастьем восторга жизни, жизнелюбия, — он
не мог не делиться этим счастьем с людьми.

Да, обреталась в душах ещё невероятная сила сострадания, отягощённая
радением за род человеческий. Обременённая невыносимо страшным результатом кровавых
распрей, выплеснувшихся позднее гуманистическим характером решительно иных конструкций,
чем в XII—XIII вв.
И, переносясь из эпохи Франциска на шесть столетий вперёд (благо вольный формат
текста позволяет), нельзя не вспомнить свидетеля жесточайшей битвы при ломбардской
деревушке Сольферино — Анри Дюнана. Создавшего международную организацию
Красного Креста — в помощь раненым воинам, — причём со всякой стороны
конфликта!

Также нельзя забыть прославленного доктора Фёдора Га́аза (Friedrich-Joseph Haass). Москвича немецкого
происхождения. Филантропа, известного под именем «святой доктор». Члена
Московского тюремного комитета и главного врача московских тюрем. Потратившего
всё своё приличное состояние на благотворительность, поддержку бедным,
осуждённым. Жившего в тяжелейший час (в плане филантропии) властвования Николая
I.

Правда, жизнь такова, что чистому состраданию уже нет в ней места. И
кажется, в наше время оно существует как «маска стыда». Сказано сие о переломе
эпох, шлагбауме XIX—XX веков. Сказано давно. А
будто… произнесено только что, вчера, сейчас. И ведь заслужили, господа,
согласитесь. Словно не идут нам уроки прошлого впрок. Словно не ведаем мы, чем
отсутствие сострадания кончается в исторической перспективе. И…

Кстати, когда вы наблюдали весёлого праведника на своём пути? И замечали
ли вовсе? Ведь это непросто, поверьте. И говорит это больше о вас, нежели о
ком-то другом, стороннем — всё равно что увидеть Бога среди сонм страждущих,
его взалкавших, но не видящих: «От века несть слышано, яко кто отверзе очи
слепу рождену» (Ин. 9:32). — Ведь даже Христос, открыв очи слепцу, не в
силах сделать его праведником.

Весёлые праведники — люди не очень крупные. Может, они кажутся некрупными
потому, что с точки зрения здравого смысла их плохо видно на тёмном фоне
жестоких социальных отношений.

Они существуют не вследствие, а по-философски: — вопреки здравому смыслу!
Бытие этих людей совершенно ничем не извинено, не искуплено, кроме их воли быть
такими, каковы они есть на самом деле.

Но приступим…

Знакомство

Однажды вышеупомянутый Алексей Максимович в гостях у самарского
некрещёного еврея Якова Львовича Тейтеля, где Горький любил опрокинуть чашечку-вторую
кофе, — будучи по наставлению Короленко в Самаре на журналистском поприще под
псевдонимом Иегудиил Хламида, — встретил затесавшегося средь многочисленных
гостей странного незнакомца. Оказавшегося мало того что инженером Гариным. Так
ещё, ко всему прочему, писателем Гариным-Михайловским. Которого, вовсе не
бесталанного, в принципе, Горький читывал ранее. Не имея чести сталкиваться лично.

«Очерки современной деревни» Михайловского (однофамильца своего
наставника и литературного учителя, теоретика народничества Н. К. Михайловского)
весьма понравились молодому очеркисту-корреспонденту «Русского богатства». А
заочные прибаутки рисовали Г.-Михайловского персонажем абсолютно не
тривиальным, неординарным, с недурственной фантазией и далеко не спокойным
общественным бытием.

Дабы поддержать беседу, а также следуя журналистской привычке «ловить
характеры», Горький полушутя спросил инженера Гарина (чудно́ это слышать за 30
почти лет до появления толстовского «гиперболоида»; но тем не менее: элементарное
совпадение имён; причём А. Толстой описывает параболоид, а не гиперболоид; но
это к слову):

— А не лгут ли, любезный государь, что как-то вы засеяли сорок десятин маком?

— Почему же непременно — сорок? — чуть искусственно возмутился Николай
Георгиевич. И, прихмурив красивые брови, озабоченно пересчитал: — Сорок грехов
долой, если убьёшь паука. Сорок сороков церквей в Москве. Сорок дней после
родов женщину в церковь не пускают. Сороковой день… Сорокоуст. Великий пост так
или иначе связан с числом 40. Сороковой медведь — самый опасный. Чёрт знает,
откуда эта сорочья болтовня? Как вы думаете?

Горький опешил.

Видимо, Михайловскому было не очень-то интересно чьё-либо мнение.

Посему тотчас же, — хлопнув визави по плечу маленькой крепкой рукой, — он
сказал с восхищением:

— Но вот если б вы, батенька, видели этот мак, когда он зацвёл!!

Затем Гарин, отскочив от Горького, устремился в дискуссионное побоище,
разгоревшееся за соседним столом. Оставив последнего в полной прострации.

Тут-то и закралось: «Весёлый праведник?..» — подумалось тогда о
Михайловском. Несмотря на то что встреча та особых симпатий друг к другу не
вызвала. Пахнув чем-то ненатуральным. Театрально-драматическим. Мелькнув
какой-то нарочитой барской, вернее, полубарской инженерской щегловатостью,
одновременно показным демократизмом. И всё ж таки… Горькому тогда почему-то
вспомнился Франциск Ассизский…

И было от чего.

Строен. Красив этот Гарин. Двигается быстро, но изящно. Чувствуется, — быстрота
эта не от нервной расшатанности, — а от чрезвычайного избытка энергии, радости.
Расплёскиваемых вокруг без видимого сожаления.

«Зачем, зачем он исчислял со́роки?!» — недоумевал Горький, исподволь
наблюдая за Михайловским.

Говорит как будто небрежно, но на самом деле очень ловко и своеобразно
построенными фразами. Замечательно владеет вводными предложениями, кои терпеть
не мог Чехов. Не имея манерной привычки упиваться красноречием, что свойственно
чванливой адвокатуре: «Словам тесно, мыслям просторно!» — Фраза эта была непреложным
девизом Гарина-Михайловского в общении.

«Мне с Гариным хотелось о литературе побеседовать, а он меня угостил
лекцией о культуре корнеплодов, затем изрёк что-то о спорынье», — жаловался Горькому
один местный драматург, так и не сумевший полемически «оседлать» Гарина, одеть
его в литературно-драматургический тулупчик.

«Невероятная разносторонность пристрастий!» — восхищённо восклицаю я
вослед Горькому и иже с ним.

Гиперболоид

1895 год. Михайловский — инициатор,
идеолог, организатор и главный строитель ответвления Самаро-Златоустовской
железной дороги «Кротовка-Сергиевск»: на Сергиевские северные воды. (Самарская
губерния)

В России было применено тогда, с подачи нашего героя, интереснейшее с
инженерной точки зрения новшество, — инновация, как бы сейчас произнесли: —
дешёвая узкоколейка.

Эта немаловажная для Империи стройка сопряжена со множеством различных
анекдотов, связанных с начальником проекта. Не чуравшегося жизненных коллизий. К
тому же впервые ставшим руководителем столь крупного масштаба.

Как-то понадобился ему локомотив —
причём особенной конструкции…

Михайловский заявил в Министерство путей сообщения об экстренной нужде приобретения
локомотива в Германии.

Бывший железнодорожный министр, в тот момент министр финансов С. Витте,
крайне обеспокоенный пополнением госказны путём использования внутренних
резервов, ответил Михайловскому отрицательно. Предложив заказать машину в Сормове
либо на коломенских заводах: экономика должна быть экономной, как говорится.

Хитрец Гарин-Михайловский, информированный о сверхвыгодном 10-летнем
германском контракте, недавно заключённом Витте (мол, сам-то каков!), то ли из
обиды, то ли от собственной предубеждённости против министра — путём неимоверно
сложных и достаточно смелых (пошёл наперекор!) ухищрений купил требуемый
агрегат за границей. Мало того, контрабандно пригнал его в Самару! Это
сохранило ему как подрядчику несколько тысяч денег и несколько недель форы к
сдаче объекта, — что несравненно дороже, чем деньги.

Блестяще исполнив подряд, вскорости он по-юношески восторженно хвастался
не сэкономленными временем и средствами, — а именно тем, что исхитрился
пригнать локомотив контрабандой.

Сей подвиг вызван не столько силою деловой необходимости, — заключает в
воспоминаниях Горький, — сколько желанием преодолеть поставленное препятствие.
И даже проще: желанием созорничать, высунув по-хулигански язык. Показать фигу в
кармане министру Витте!

Как во всяком талантливом русском человеке — склонность к шаловливости,
проказливость — очень заметны в характере «весёлого праведника» Михайловского.

Часы

Добр Гарин тоже был специфически…

Деньги разбрасывал как Паратов в «Бесприданнице» — так, будто они его
отягощали. И он брезговал разноцветными бумажками, — на которые праздный люд
обменивает свои силы, бесценные время, жильё, порою жизнь.

Первым браком Гарин женат на богатой женщине — дочери генерала Черевина —
личного друга Александра III.
Её миллионное состояние свежеиспечённый супруг в краткий срок истратил на
сельскохозяйственные опыты. И в период 1890-х гг. жил в основном частным заработком.

Принимая жизнь непосредственно, по-детски — ну, истинно как праздник! —
он бессознательно заботился, чтоб и окружающие подобным образом воспринимали жизнь:
весело и беззаботно.

Жил широко, угощая алчущую барских яств публику изысканными завтраками и
обедами, дорогим вином. Сам ел и пил так мало, что нельзя было понять: чем же
питается его неукротимая энергия — святым духом, может?

Кроме всего обожал делать подарки. Неизменно делал приятное людям. Но не
для того, чтобы расположить их в свою пользу, а просто из приязни. Из-за врождённой
какой-то любви — к Вселенной, Всевышнему, человечеству, к родной земле. К
Государю наконец.

Расположения же он легко достигал одним беспрецедентным обаянием,
талантливостию и динамичностью. Ну и юмором конечно.

Однажды утром в редакцию «Самарской газеты» ввалился извозчик — ещё трезвый
и адекватный.

И, немного заикаясь, выдал:

— В-вам часы привезли и-и-из Сызрани.

Никаких посылок редакция не заказывала. Извозчика выпроводили вон. Он
ушёл. Побормотал с кем-то за дверью.

И снова явился:

— Еврей г-говорит, вам ч-ч-часы.

— Позови! — нервно ответили вечно занятые репортёры.

Вошёл старенький еврей в стареньком пальто и невероятной формы шляпе. Недоверчиво
осмотрел задымлённое куревом помещение и положил на трюмо листок отрывного
календаря. На котором неразборчивым почерком Гарина было накарябано:
«Пешкову-Горькому» и ещё что-то каракулями.

 — Это вам дал инженер Гарин? —
спросил Горький.

— А я знаю? — ответил еврей. — Я же не спрашиваю, как зовут клиента. Или
вот вас например. Хитро прищурился: — Есть другой Пешков-Горький — нет?

— Нет. Покажите часы.

Пожав плечами, еврей ушёл. Вернулся с извозчиком и громоздким, но не слишком
тяжёлым ящиком.

— Распишите на записку, дескать, получили.

— Это что такое? — осведомился Горький, устало кивая на ящик.

— Вы знаете: часы, — равнодушно сказал еврей.

— Ч-ч-часы, — похмельно скривился извозчик.

— Стенные?

— Ну да. Десять часов или даже более.

— Десять штук часов?

— Пусть будет штук.

Горький не выдержал:

— Ну подумайте, кто ж едет из Самары в Сызрань покупать часы? Форменный идиотизм!

Еврей, смаявшись с длинной дороги, осерчал:

— А какое мне дело думать? Мне сказали: сделай! И я сделал. «Самарская
газета»? Верно. Пешков-Горьков? И это верно. Распишитесь на записку. Что вы от
меня хотите-то?!

А произошла следующая история…

Николай Георгиевич гулял по берегу великолепной Волги — на закате солнца —
в Сызрани. Настроение было более чем благостное, — впрочем, посещавшее «весёлого
праведника» часто.

И вот на нескладной кочерыжке он увидал мальчика-еврея, удившего рыбу.

«И всё, знаете, батенька, удивительно неудачно, — позже рассказывал он, —
ерши клюют жадно. Но из трёх два срываются. Почему? Да потому что ловил он не
на крючок, а на медную булавку!» — что ввергло Михайловского в приступ
умилённого благодушия и жалости.

Разумеется, пацан оказался красавцем и необыкновенного ума. И уже
изведавший горечь жизни. (Ведь видишь всегда то, что сильно хочешь видеть, как водится.)

Человек, — далёкий, в общем-то, от наивности, — Гарин нередко встречал
людей с «необыкновенными» умом и внешностью. Просто хотелось — вот и получалось.
И виделось. И неслучайно…

Разговорившись, Гарин выяснил, что одиннадцатилетний сорванец живёт у
деда. Он и дед — кажется, единственные евреи в городе.

Магазин у опекуна скверный. Старик чинит горелки ламп, притирает
самоварные краны. Пыль, грязь, нищета. Убогость.

Тут же впав в припадок сентиментальности, Гарин взял и выкупил весь нехитрый
дедов товар: все часы, отремонтированные и нет, имеющиеся в доме. А мальчишке
дал денег — просто так. И отвалил ещё стопку книг в подарок.

После чего старый еврей и появился на пороге самарской редакции с удачно
проданной поклажей. И вполне тверёзым покамест извозчиком.

А поскольку настенные часы, — пусть и недурные, антикварные, с изразцами,
— журналистам девать было некуда, Гарин-Михайловский взял и роздал их рабочим
на строящейся железнодорожной ветке: свои люди, сочтёмся!

От чего по окрестностям долго ещё роились слухи о свалившихся с неба раритетах.
Которые осчастливленные работяги ринулись распродавать-разменивать по скупкам
да ломбардам. Пропивать по закусочным да трактирам.

Тем более что министр финансов организовал намедни при государстве винную
монополию. Что стало, — наряду с повышением качества(!) алкоголя, — наиважнейшим
источником насыщения бюджета для уверенного технократического вхождения Империи
в XX в. Век — в полном
смысле слова индустриализованный Сергеем Юльевичем Витте.

Чудесным образом не заметившим «преступной» операции инженера Гарина с пригнанным
из-за границы гиперболоидом — иностранной контрабанды. А точнее, спустившим с
рук «весёлому праведнику» его далеко и далеко не безопасное предприятие с
локомотивом.

Царь

Гарин-Михайловский считался в кругу друзей-литераторов, посвящённых
коллег-технарей прекрасным рассказчиком и документалистом!..

Филологи особенно подчёркивают период конца 1890 годов — Северокорейскую,
дальневосточную экспедицию (всего по Корее и Маньчжурии пройдено около 1600 км) и далее
кругосветку: Япония, Китай, США, Европа…

На основе полугодовых почти путешественнических дневников собрана целая
книга. Публиковавшаяся в виде разрозненных очерков под объединённым названием
«Карандашом с натуры» в журнале «Мир Божий» за 1899 год.

В странствиях сохранено и зафиксировано множество корейских сказок. Впервые
изданных, — вместе с отдельным изданием книги о путешествии, — в 1903 г.

Дневники Михайловского стали самой внушительной лептой в корейскую фольклористику:
ранее выпущены лишь 2 сказки на русском и 7 на английском языках.

Во введении Михайловский утверждает, что субъективизм в его текстах
минимален: «Я быстро, фраза за фразой, записывал со слов переводчика, стараясь
сохранить простоту речи, никогда не прибавляя ничего своего». — Хотя Гарин не
был бы Гариным, если бы фактурно не поработал над материалом. Оттого творческая
перелицовка этимологически ощутима.

В конце круиза Г.-Михайловский настолько пропитался корейским духом, что
и сам мог выступить в роли буддистского сказочника. И выступал, поражая
слушателей красочностью повествования.

Слухи о необычайных впечатлениях от кругосветки докатились аж… до
Государя. И Михайловский был приглашён в Аничков дворец. Николай Второй пожелал
выслушать его историю межконтинентальных поездок-изысканий.

Добавлю, что точной даты визита в архивах не установлено. Посему позволю
себе предположить примерно январь — февраль 1901 года. Почему, поймёте чуть
позже…

Итак, Николай Георгиевич шёл во дворец, волнительно подтянувшись и
порядочно робея. Подумать только, личный диалог с царём ста тридцати миллионов
населения! «Это не совсем обыкновенное знакомство», — отмечал он впоследствии.
Не каждому в жизни удаётся посидеть почаёвничать в царских палатах.

Невольно мечталось: человек подобного уровня должен что-то значить,
должен импонировать. Он обязательно скажет что-то сверх общих сведений:
неведомое, непознанное.

И вдруг…

Сидит симпатичный пехотный офицер. Курит, мило улыбается, изредка ставит
вопросы. Но всё не о том, что надлежит интересовать самодержца, в царствование
коего построен без преувеличения великий Сибирский путь! — и Россия выезжает на
берега Тихого океана. Где её встречают отнюдь не партнёры и — нерадостно. Без
праздничных букетов цветов и ликующе летящих кверху чепчиков.

Михайловский, отражая в заметках тот знаменательный поход, — с чьих слов
я его и воспроизвожу: — будто обрисовывает портрет императора Николая II кисти Валентина Серова.
Который создавался приблизительно в то же время, в начале зимы 1901-го.

Живописец так и изобразит царя, по-гарински: небольшим поясным портретом
сидящего человека в простой одежде без каких-либо регалий. Вылитого флегматично-провинциального
капитана, сошедшего со страниц повести Куприна.

Зачем же позвал к себе
Михайловского царь?..

Не исключено, — подверженный веяниям мистицизма, — государь исподволь
что-то почувствовал в Михайловском и захотел посредством беседы с
инженером-путешественником проверить свои предположения? — нам неведомо…

Но ведь согласитесь, не совсем похоже, что Николай II вызвал писателя, чтобы спросить
невинное: «Чтут ли нас корейцы?» — на что Гарин невпопад ответит вопросом на
вопрос: «Вы кого подразумеваете?» — начисто забыв об адъютантском предупреждении
ни в коем разе не спрашивать, только отвечать!

Но ведь как же не спросить, — рассуждал Гарин в дальнейшем, — ежели сам
царь(!) спрашивает, причём и скупо, и глупо, и безвкусно. А его дамы — вовсе
молчат: воды в рот набрали. Надутые, словно гусыни.

Старая царица удивлённо поднимала то одну, то другую бровь. Молодая,
рядом с ней, — ровно компаньонка, — сидела в застывшей позе с каменными
глазами, с обиженным лицом. Напоминая визитёру одну девицу, прожившую до 34 лет
и обидевшуюся на природу за то, что та навязала женщине обязанность иметь
детей. А — ни детей, ни даже простенького романа у девицы, к сожалению, не
случилось. И сходство царицы с нею очень как-то мешало, стесняло гостя. И было
ему страшно тоскливо и скучно на странном том приёме.

— Это провинциалы!! — недоумённо пожимая плечами, восклицал Гарин, делясь
с друзьями ошеломлением о высоком том визите.

Через неделю Г.-М. официально известили, мол, царь вручил ему орден
(«кажется, Владимира», — предположил Горький). Но награды Гарин не получал.

Потому что вскоре его административно выперли из Петербурга. За то, что
вместе с прочими литераторами подписал протест против избиения студентов и
сочувствовавшей им публики у Казанского собора. А поскольку подавление
демонстрации свершилось в марте 1901, вот я и подумал, что собственно визит
Гарина к государю произошёл где-то чуть ранее означенного времени.

Над Гариным смеялись:

— Э-эх! Ускользнул орден-то, Николай Георгиевич?!

— Чёрт бы их всех подрал! — возмущался он. — У меня тут серьёзный гешефт,
и вот — надо ехать. Нет, сообразите, нелепейшая ситуация! Ты нам не нравишься —
поэтому не живи и не работай в столице. (Выслан и отдан под надзор полиции, — авт.)
Но ведь в ином-то городе я останусь таким же, каков есть!

В том-то и суть, в том-то и суть… — глубокомысленно заключу я бесхитростную
историю про замечательного человека, инженера и писателя, истого
государственника и патриота Н. Г. Гарина-Михайловского. И повторюсь, что бытие
наше земное ничем не прощено и не искуплено, кроме воли нашей быть такими,
каковы мы есть на самом деле… А праведниками прошли мы жизнь или нет — решать, увы,
не нам.

Всего доброго, дорогие друзья-читатели!