Рассказы василия ивановича белова для детей

  

Василий Белов. Рассказы для детей. Список произведений и биография

 
Катюшин дождик
Каникулы. Маленькая детская повесть
На сенокосе
Шарик
Жадный петух
Как воробья ворона обидела
Птички-рукавички
Мышонок, бабушка и кот
Радуга
Мамина дочка
Мишук
Бобришный угор
Кони
Скворцы
На росстанном холме
За тремя волоками
 

Рассказы о разной живности

 
Рассказы о всякой живности
Однажды весной
Курьер
Верный и Малька
Малька провинилась
Еще про Мальку
Тунеядец
Валдай
Валдай и Валетко
Валдай и Кузя
Валдай в клубе и дома
Позорный случай
Кот Рыжко
Про наседку
Стрельба
Про ворон
Зайцы
Счастливого плавания
Заплаткин
Конфликт
Погоня
Петух
Куры бегут домой
Свое берем
Хорь
Выручил
Душной
Шеф-повар
Глупый тетерев
Галки и овцы
Про баранов
Времена меняются
Рома
Последняя синичка
 

Читать все рассказы В.Белова
Читать рассказы других авторов
 

Краткая биография Василия Ивановича Белова

 
Сегодня литературные произведения русского писателя Василия Белова довольно широко известны. Они привлекают своей простотой, натуралистичностью и спокойствием. В школьную программу входит изучение нескольких книг, которые написал Василий Иванович Белов. Биография для детей включает основные факты из жизни писателя и события, которые имели определяющее значение для формирования его личности.
 

Ранние годы жизни Василия Белова

Будущий писатель родился в 1932 году в деревне, которая называлась Тимонихой (Вологодская область). Его родителями были крестьяне, в 1943 году семья лишилась отца из-за военных событий.
 

Будучи еще совсем мальчишкой, Василий вынужден приступить к работе в колхозе. Он был старшим из пяти детей и стал хорошим помощником своей матери. Позже, вспоминая времена своего детства и юношества, он говорил о том, что они были наполнены ощущением постоянного голода и всепоглощающей любовью к чтению.
 

Учеба и первая работа Василия Белова

 
Белов Василий Иванович, биография которого включает семилетнее обучение в сельской школе и ее окончание в 1949 году, предпочел не оставаться в родной деревне. Желая получить полезную профессию, он отправился в город Сокол. Там находилась фабрично-заводская школа, в которой обучали различным рабочим профессиям, многие из них были чрезвычайно востребованы в послевоенное время.

Здесь и остался Белов Василий Иванович. Биография его содержит факты о получении специальности столяра и плотника. Затем будущий писатель сменил несколько занятий, среди которых столяр, моторист и электромонтер. Отслужив положенное время в армии, Василий устроился на завод в городе, который тогда назывался Молотов, а сейчас – Пермь.
 

Журналистская деятельность Василия Белова

 
В середине 50-х годов молодой человек приехал обратно на родину и был принят корреспондентом в районную газету «Коммунар». В это же время начинается его литературная деятельность. Уже имели место успешные попытки публикации коротких произведений, которые писал Белов Василий Иванович. Краткая биография для детей включает упоминание о выходе в нескольких газетах районного значения стихов, очерков и статей писателя. Земляк Василия Александр Яшин посоветовал ему послать стихотворения в Литературный институт, что тот и сделал. К своему удивлению, Белов прошел творческий конкурс.
 

Творческий взлет и признание писателя

Через два года писателя избрали на пост первого секретаря Грязовецкого райкома комсомола. Однако политическая карьера его не прельщала, и Белов Василий Иванович, биография которого пополнилась еще одним местом работы, отбыл в столицу. Из Литературного института ему пришел вызов на учебу, чему Василий был чрезвычайно рад. Пять лет писатель посвятил получению литературного образования, в этот период им был выпущен сборник стихотворений «Деревенькая моя лесная», а также написана и опубликована повесть: «Деревня бедняка».
 
В 1964 году, когда институт был окончен, поселился в родной Вологде Белов Василий Иванович. Биография писателя включает вступление в Союз писателей Советского Союза в 1963 году.
 

Дальнейшая литературная деятельность

 
60-е годы были ознаменованы для писателя выходом нескольких произведений: «Весна», «На Росстанном холме» и «За тремя волоками», а также повесть, принесшая ему популярность, — «Привычное дело». В течение следующего десятилетия из-под пера Василия Белова выходит несколько повестей, составивших цикл. Русский писатель Белов Василий Иванович назвал его «Воспитанием по доктору Споку». Основной идеей повестей стало бескомпромиссное противопоставление городского и деревенского жизненных укладов. Писатель занял позицию, с которой критиковал обычаи и нравы городской жизни, называя ее неестественной.
 
Тема крестьянского быта и деревенской жизни продолжается в книгах, которые выходят в свет в 80-х годах. В сборнике «Лад. Очерки о народной эстетике» каждое из коротких эссе повествует о жизни простых людей в деревнях. Биография и личность Василия Ивановича Белова теснейшим образом связанными с народом, ведь писатель воспел восприятие крестьянами перемен разных времен года, их повседневные занятия и обычаи, а также гармонию сельской жизни в целом.
 

Историческая ценность работ В.Белова

 
Немалую известность писатель приобрел в качестве автора этнографических очерков, многие из которых стали основой для написания его популярных трудов («Лад»).
 
Он был задуман как сборник новелл о быте и эстетике крестьян Севера. Основной темой повествования здесь становятся традиционная культура, народный фольклор, быт и художественные промыслы деревень России, которые расположены в северных областях.
 
На протяжении всей своей жизни писатель занимался сбором устных рассказов, бывальщин, песен, пословиц, предметов материальной культуры. Он долгие дни проводил в архивах, изучая находящиеся в них этнографические материалы. Большое количество информации Белов получил от своей матери.
 
Таким образом, написанные им очерки следует воспринимать, в первую очередь, как авторские исследования, и только потом — в качестве художественных произведений. Современная этнография, занимающаяся изучением русского Севера, многое обрела благодаря такому ценному источнику, как произведения писателя.
 

Литература для детей

 
Даже краткая биография Белова Василия Ивановича не может обойти его произведения, написанные для детей. Они стали широко известными и неоднократно издавались. Кроме традиционных рассказов, написанных прозой, писатель создал несколько пьес, которые были прекрасно восприняты публикой и шли во многих театрах по всей стране.
 
Темой этих произведений Василия Белова становится призыв к сохранению забывающихся народных традиций. Кроме того, в них нередко звучит сожаление о том, какие потери терпит современное писателю общество, отдаляясь от своих культурных корней.
 
Большое значение Василий Белов придавал тому, как поступают промышленники с природными богатствами. Он связывал их небрежность по отношению к природе с разрушением образа жизни в целом и нравственности в том числе.
 

Деятельность писателя в 90-е годы

 
На протяжении трех лет, от 1989 до 1992 года, Василий Белов занимал депутатский пост. В эти нелегкие для постсоветских стран времена он наконец в полной мере и со всей честностью может писать о своем отношении к коллективизации 30-х годов. В этот период публикуется трилогия писателя, ставшая своеобразной хроникой 1932 года. В этих книгах Белов последовательно и яростно осуждает проводившуюся политику.
 
90-е годы принесли писателю награждение несколькими литературными премиями и продолжение журналистской деятельности, но публикаций стало гораздо меньше. В 1997 году Белов стал Почетным гражданином Вологды. Звание было присуждено писателю в качестве признания того большого личного вклада, который он внес в процесс развития отечественной литературы, а также за то, как отражена в его произведениях самобытность русских северных традиций.
 
С течением лет взгляды Белова остались неизменными: горячо болея за сохранность литературного русского языка и природных богатств России, он является приверженцем традиционного российского уклада жизни. В последние годы жизни Василий Белов занимал довольно радикальную позицию.
 
Жизнь писателя оборвалась в 2012 году в результате длительной болезни. Писателя часто именуют великим художником деревенской прозы. В литературных кругах считается, что жанр «деревенской прозы» получил свое развитие именно благодаря той деятельности, которую вел Белов Василий Иванович. Краткая биография и наиболее значимые из его произведений стали частью школьной программы как средство воспитания в детях доброты, любви к людям и окружающей природе.
 

Читать все рассказы В.Белова
 
Читать рассказы других авторов
 

  

 
Они уходили все дальше и дальше купаться на Синий омут. Мария еще глядела туда, пытаясь по платью узнать, которая из них дочка, но они исчезли в пойменной зелени. Ветер вздохнул оттуда, из далекого понизовья. Она услышала девичий смех, визг и ребячий свист, но ветряной выдох погас, и в лугах стало жарче от безлюдья и тишины.
 
До вечера было еще далеко, потому что стога сметали раньше времени. Она прибрала оставшиеся на лугу чьи-то босоножки и брошенные вверх зубьями грабли. Потом вытряхнула из платка сенную труху и непроизвольно залюбовалась тремя одинаковыми стожищами, и ей хотелось поохать и подвигаться, такие большие, пригожие вышли стога.
 
«Ах, детки, детки…» – она сглотнула материнскую радость. Опять вспомнила про дочку и как метали студенточки сегоднявшие стога. Все свои, деревенские, подумалось ей, а дома ни одна не живет. Но вот собрались вместе, и сразу выплыло в глазах все земляное, родимое, шибче забегала кровь, не надо красить-румянить ни щеки, ни ноготки…
 
Последний, самый матерый стог дометывала Мария с дочкой и Сергеем – едва оперившимся соседским сыном. Мария стояла на стогу. Сережка подавал сено вилами, а дочь загребала остатки копен и очесывала стогу бока. Когда стог начали вершинить, Сергей вдруг покраснел и ушел, будто бы вырубать тальники. А дочь, ничего не поняв, недовольная, тряхнула головой, закинула овсяные, по отцу, волосы.
 
– Не ругай ты его, не ругай, – про себя ухмыляясь, вступилась за парня Мария. Она приняла от дочки последние навильники и обвершинила стог. После этого привязала тальниковые ветки к стожару, чтобы по ним спуститься до шеста от носилок, а уже по этому шесту спуститься на землю. Такой аккуратный высокий сметали стог.
 
– Отвернись-ко, Сережка, – нарочно, подзадоривая, сказала Мария, хотя видела, что парень и так сидел затылком к стогу. Знала она и то, что Сережка хоть и глядел в другую сторону, но даже затылком видел, как она слезала со стога. И опять про себя ухмыльнулась: у кого в его годы не кипятится кровь, стоит увидеть женскую ногу выше колена. Так уж в природе все устроено, да не беда и то, что дочка такая еще непонятливая, заругалась на парня, когда он вдруг не стал дометывать стог.
 
Теперь все они ушли купаться на Синий омут.
 
Окрест махалось ветками молодое, еще не окрепшее лето. Темнела синева реки, мерцала вдали солнечным гарусом; искаженные зноем, трепетали неясные горизонты. Мария, ища себе дела, снова обошла луговину. Но все было сделано, и она тихонько вышла на Росстань.
 
Полуденный зной начал уже спадать, в дальнем березняке то и дело смолкала кукушка. У своего серого камня Мария легко взяла из валка беремечко полупросохшей вчерашней травы. Косое, сбывающее жар солнышко уже свернулось в клубок и опускалось к дальним лесам, ветер стихал.
 
Никого не было кругом, и здесь, на Росстани, так далека, неоглядна показалась родная равнина. Песчаная дорога стекала с холма, и чем дальше стекала, тем круче становились ее загибы, и наконец, истонченная в поясок, она пропадала за последним, еле видным увалом.
 
Мария прищурясь глядела на этот увал и чуяла, как вместе с усталостью на нее накатывалась радостная тоска. Этой тоской застарелого, прочного ожидания проросло ее сердце, как корнями трав проросла вся Росстань – высокий полевой холм, где испокон веку расставались разные люди. Отсюда дальше уже никто не провожал уходящих, а те, что уходили за Росстань, считали себя не дома и больше не оглядывались.
 
Мария давно не приходила сюда. Сейчас ей было совестно перед мужем, она еще раз перетряхнула платок, расчесала и увязала волосы, отцепила и положила на камень сережки. Стараясь пореже взглядывать на увал, где терялся песчаный путь, она вздохнула и празднично притаилась. Словно и не было двадцати пяти лет между этим предвечерним сенокосным часом и тем, горьким, ясным, тоже сенокосным: она просто ждала мужа и знала, что он придет. И Марии не было дела до того, что на Росстани двадцать пятое лето ковали кузнечики, двадцать пятый раз пожелтели высокие лютики.
 
Она не знала, сколько времени просидела на камне.
 
Лютики желтели неясно, то ли сквозь полузакрытые выгоревшие ресницы, то ли сквозь пелену радостных слез, что копились сейчас в глазах. Мария словно во сне сидела на камне, ее обступали по очереди ясные, будто вчерашние видения. Легко, без зова, пришло и самое первое воспоминание, оно прояснило, высветлило долгий как вечность мартовский день с бурой от конского назьма рыхлой дорогой, с умирающими на теплых задворках суметами. Ничего вроде и не было особенного. Был просто этот долгий день, пронизанный вешним солнышком. Вороны и галки в тополе базарным криком будили еще холодную Росстань, они даже не испугались, когда маленькая девчушка в больших валенках и в материнских рукавицах впервые вышла на полевой холм. От взрослых она часто слышала это таинственное слово: Росстань. И вот, набравшись сил и упрямства и детской непосильной смелости, она одна, без взрослых, пришла из деревни и восхищенно поглядела вниз и вдаль. Мартовский тугой ветер помог восторгу перехватить детское дыхание, она чуть не задохлась, напористый воздух долго не давал ей дышать. А там, внизу, куда уходила зимняя живущая последнюю неделю дорога, везде белели белые увалы и обросшие кустами ручьевые и речные пади. Тогда она еще и названия не знала всему этому простору, всей этой необъятности, запомнилось только что-то бесконечное, солнечное. И она, вспомнив маму и теплую печку в избе, испугалась тогда этой необъятности, заплакала и побежала обратно к деревне.
 
Сильные, пахнущие снегом и лошадью рукавицы подхватили ее и усадили на дровни, и соседний мужик, везя ее в деревню, на ходу рассказывал ей сказку про золотое яичко. И она медленно, успокоенно смеялась, глядя на завязанный узлом лошадиный хвост, и это было все, что запомнилось.
 
Мария улыбнулась тому дню, опять взглянула на увал, где терялась дорога. Никогда, ни разу с того часу, как муж ушел на войну, не приходило ей в голову то, что он не вернется домой. Она знала, что он живой, и ждала его ровным, не спадающим ни на день ожиданием. Сейчас ей хотелось попричитать, но она вспомнила ту майскую Росстань, когда цвела черемуха и ребята, положив гармошку, играли у этого камня в бабки, а она вместе с девками пела первые частушки, ломая черемуху. Незадолго до этого над Росстанью взлетел первый жаворонок, чибисы запищали вверху и тальники в понизовьях очнулись, напрягая вешними соками стыдливо позеленевшие прутики.
 
Такая счастливая была та весна, что по ночам никому не хотелось спать и по воскресеньям Росстань всю ночь слушала гомон гулянок. Марии не было еще и восемнадцати. Но однажды она ушла отсюда самой последней, на теплом восходе. Они не стыдясь прошли по улице спящей деревни, и в его раскаленном, как камень, кулаке остался белый, вышитый по краям платок – первый ее подарок. И свадьбу не стали откладывать до зимы…
 
Мария вздрогнула от острой и горькой радости. Громадная тень от холма заполняла всю покатую луговую равнину, солнце садилось. Рядом прогудел ночной жук; дальний увал, где терялась дорога, заволокло сумерками.
 
Свадьбу отгуляли наскоро, хотя и весело, дело было уже перед самой сенокосной страдой. Она помнила тот сенокос очень смутно, явно запомнился только один дождь, когда она с мужем метала стог и когда копны не успели сносить к одному месту. Тогда Мария увидела дождь и в испуге всплеснула руками: батюшки! Милые! Сена не убрано несметная сила, сухого, зеленого. Вся Росстань и все низовые луга были скошены, а темное небо копило много, много дождя. На глазах быстро темнела западная сторона. Кое-кто еще торопился, кое-где еще мелькали на густо-синем небе враз поседелые бороды навильников, но было ясно, что ничего уже не успеть и никуда не уйти от потопа. Еще не было слышно громовых раскатов, а там, в опаловых облаках, заносчиво и нахально уже клевались ядовито-белые молнийки. И Росстань притихла, готовясь принять на себя грозовые удары. Мария помнила тот час ясно до последней минутки. Все почернело, когда она с мужем бежала в деревню, все омертвело. Цветы на лугах и клевер. Закрывались белые одуванчики, исчезли пчелы, и воробьи не возились в заокольной траве. Враз во многих местах бухнули, раскололись черные западные небеса, и какая-то струнка в душе тонко заныла и оборвалась, не найти кончики, не связать…
 
Мария вытерла щеки и улыбнулась. Солнышко село, нигде не было ни души, только дорога, как живая, убегала к увалу. Мария еще раз оглянулась вокруг – нигде на много верст никого не было. Она встала на колени рядом с камнем, кусая губы и качая головой, поглядела на пустынный дальний увал. Сцепив ладони над лбом, она ткнулась головой в траву, распрямилась и запричитала: «Ой, приупали белы рученьки, притуманились очи ясные, помертвело лицо белое со великого со горюшка. Как ушел ты, мой миленькой, не по-старому да не по-прежнему, во солдатскую службицу, по конец света белого, по край красна солнышка».
 
Она причитала легко, не останавливаясь и не напрягаясь. Слова причета свободно веялись в чистом голосе, слетали, будто, нескудеющая, крошилась в мир невозвратимыми крупицами сама ее душа, и чем больше крошилась, тем отраднее было и легче.
 
Мария словно вся переплавлялась в свой же голос. Она понемногу переставала ощущать сама себя, и уже нельзя было ничем остановить этого, причет жил как бы помимо нее: «Ой, остригли буйну голову, золотые кудри сыпучие, как на каждой волосиночке по горючей по слезиночке. Тебе шинель-то казенная не по костям, не по плечушкам, сапожки-то не по ноженькам, рукавички не по рученькам. На чужой-то на сторонушке все-то версты не меряны, все народы незнакомые, ой, да судьи немилостивы…»
 
Белая, такая же ночь была и тогда. Он уезжал на войну вдвоем с Павлом, а Мария провожала их до Росстани. Пока телега с пьяным Павлом спускалась вниз, Мария стояла на холме, и муж, держа на ее плече тяжелую руку, мусолил цигарку и все не давал Марии реветь, а она слушалась, затихала, но через минуту снова голос ее прорывался, и он опять успокаивал. Стучала все дальше и дальше телега с пьяным спящим Павлом, звездные вороха висели над ними. Сиренево-темное небо, если приглядеться, рождало новые россыпи звезд, дух теплого клевера мешался с прохладой еще не набрякшей росы. А муж обнял Марию торопливо и, как ей показалось, жестко и неласково. Без огляда пошел с холма, а она даже не упала у этого камня, потому что ждала его через месяц обратно, самое большое через два.
 
Но пришла осень, а война разгорелась еще шире, не одна товарка стала вдовой, и страх по ночам часто душил Марию. Она возила тогда зерно, каждый раз возвращалась ночью, и ей чудилось, что на Росстани скулит и стонет нечистая сила. Точили во тьме тихие бесконечные дожди, под колесами всхлипывали дорожные лужи.
 
А утром однажды наползла на Росстань коричнево-серая мгла, крупные плоские снежины полетели на землю, будто небесная перхоть. Пришла зима, да и не одна, а привела за собой еще зиму, другую, третью, и все голодные, такие жестокие, что, чем дальше они уходят в прошлое, тем кажутся страшнее.
 
По зимам на Росстань слетались всякие ветры, они наскакивали то с этой стороны, то с этой. И долго, жутко мятутся на склонах сухие снега, заносят прощальный камень, хоронят дорогу в один полоз. Мороз по ночам будто стекленил мягкие с осени звезды. Круглолицая недобрая луна бесшумно стелила по голубоватым снегам мертвую желтизну, а днями, растопырив громадные уши, вставало холодное солнце, замерзшие птички камушками падали в снег.
 
В такую зиму, глухой ночью, Мария ходила как-то в баню. Павел, двоюродный мужний брат, ждал ее у крыльца дома, стоял с засунутым в карман пустым рукавом полушубка. Вся деревня спала, а он не спал, стоял у крыльца. Мария обошла его, как косец в поле обходит сидящую в гнезде птицу, взялась за скобу ворот, а когда он пошел за ней в сени, она загородила ему дорогу, обдала его лицо громким шепотом:
 
– Ступай домой… Ступай, Павло Иванович, не обессудь… Ты бы хоть его вспомнил, посовестился… Ступай!
 
А Павел молчаливо опустил голову, ушел, и снег уже без острастки скрипел под его валенками. Был Павел холостой, и, когда пришел конец войне, он, не скрываясь от людей, явился однажды свататься. Пришел днем, в открытую, и, стоя посреди пола, с тяжелой радостью сказал ей:
 
– Зря ждешь, не придет! Не придет он, Марья, я там бывал, знаю, как без вести пропадают…
 
У нее потемнело в глазах, вся побелела от горькой злобы и плюнула ему в глаза. Ноги подкосило, закаталась по полу, скрученная, измятая жесткими словами безрукого. Очнулась, когда Павла уже не было, а дочка сидела в ногах, вздрагивала плечишками и швыркала полным слезинок носом – обличьем вся в него, в мужа…
 
Пропал без вести, ведь не убитый же. Никому не верила: ни бумагам, ни людям, одному сердцу. Живой, в плену где-нибудь, – может, угонили куда в Америку. Никак и не выберешься, либо нет на дорогу денег, а может, и не отпускают домой, Держат в неволе, год по-за году.
 
Весной и летом Мария часто ходила на Росстань причитать. Выжидала, когда опустевала дорога, надевала что поновее. У Серого камня, может, от ее слез росла густая, с мягким посадом трава. Привыкли к ней птицы. Летом горькие чибисы, ранней весной грачи белоносые и веселые жаворонки пролетали, считай, над самым ухом, одна кукушка не показывалась из своего усторонья.
 
Ой вы гостьи вы наши гостьюшки,
Дороги гостьи все любимые,
Погостили в гостях малешенько,
Что малешенько да смирнешенько,
Нету ни ветру же, нет ли вихорю,
Ни частого дождя осеннего.
Что от моря же, моря синего…
Что от моего дружка милого
Нет ни весточки, нет ни грамотки,
Ни словесного челобитьица!
 
Мария закрыла глаза и старалась представить чужую страну, но каждый раз не могла пересилить чего-то, мысли ее блекли, развеивались. Она то во сне, то как наяву ясно видела одну только ставшую за многие годы очень близкой картину: по широкой, по ровной дороге идет усталый муж, на ногах сапоги, за плечами солдатский мешок, а в руке тальниковый пруток. Идет он не торопясь, почему-то хромая, а над ним мятутся густые ветки незнакомых чужих деревьев. И Мария до боли, до жалости чувствует, как хочется ему снять сапоги. Он шел, все шел и шел, все эти годы, и все эти годы Мария ждала его домой, готовая в любую минуту сбегать в лавку и затопить баню…
 
Над Росстанью белая ночь сковала прозрачную тихую мглу. Мария очнулась от чьего-то негромкого смеха. Взглянула на далекий увал: там, около бескрылой коковки старой ветрянки, уже еле видимая, терлась, спускалась в сенокосную падь дорога.
 
Дорога была безлюдна, недвижима. Возглас, будто рыбий всплеск на речке, повторился, и Мария, вздрогнув от какого-то предчувствия, обернулась и вдруг внизу меж копен увидела белое, с розовой оторочкой платье дочери.
 
«С кем это она, дочка-то?» Мария вся напряглась, что-то захолонуло у сердца, беззащитная, как перед смертью, она заслонилась ладонями. Тревога ее все нарастала, копилась у горла между ключицами, и Мария, стараясь остановить что-то непосильное, с надеждой открыла глаза. Но белое платье никуда не исчезло.
 
«Большая уже дочка-то, невеста… Господи, невеста!.. – Мария вдруг обессилела, руки у нее ослабли. – Дочка – невеста, господи… Сколько годов-то минуло, водицы сколь утекло».
 
Никто не шел по дороге, ни одной живой души не сопровождал сонный вечерний чибис, взлетевший над лугом ни с того ни с сего. Только упрямый туман наплывал на дальние пади.
 
И теперь тревога и страх перед неизбежным чем-то сменились вдруг ясной и страшной от этой ясности мыслью: «Не придет. Нет, видно, уж. Не придет никогда, ни завтра, ни после».
 
Мария с полминуты отрешенно смотрела в траву. Потом вдруг косо и медленно повела головой: странный нутряной голос, готовый жутким криком вырваться в небо, в белую эту ночь, так и остался по ту сторону зубов. Она ничком упала в траву и вся затряслась, задергалась, будто подбитая птица, остановилась, опустела. Она долго лежала так на траве, на Росстанном холме.
 
Трава пахла землей и дневной жарой, луна встала высоко над Росстанью. Постарелая и обессиленная Мария долго, трудно осмысляла и этот запах травы, и эту лунную, без жизни золотую смуту. Сердце тукалось прямо в теплую землю.
 
Луна висела над Росстанью, туман поднимался внизу, в луговых падях. И Мария заплакала: матушки, милые, небеса не упали на землю, и гром не гремит на белом свете. Земля не раскололась под ней, нет нигде ни огня, ни дыму, прежние стоят стога и копны. И солнышко утром вдругорядь взойдет над лесом, а люди опять пойдут косить сено. Коровы замыркают, закипят самовары. Только его нету, нет и не будет, и ждать-то больше некого, и на Росстань-то ходить нечего. Двадцать пять годов ждала, ждала его, голубчика. Ждала, а он лежал мертвый в чужой земле. А может, от веры этой легче было лежать в чужой земле его костям, может, знает он, слышит ее сейчас? Не слышит, не знает…
 
Мария, сидя на камне, легонько качалась, словно кланялась земле, принявшей его и ставшей теперь им самим, и теплые слезы остывали на шее от ночной свежести.
 
* * *
 
Она опять услышала тихий смех и говор. Оглянулась: между копен внизу ходили, будто плутали, Сережка и дочка. Дочь, как и Мария тогда, двадцать пять лет назад, ходила с парнем по Росстани. И теперь Мария уже спокойно, с отрадной тоской долго глядела на них. Глядела сама на себя, молодую и рожденную заново. Нет, не бывала она, Мария, вдовой ни дня, ни недельки, только сейчас, в эту сенокосную ночь… Опять ходит она, Мария, ходит дочка по молодой росе, и пиджак на девичьих плечах, точь-в-точь как и тогда, черный, и в молодых руках желтый венок из купальниц, и она тоже садится на корточки, сжимая плотно коленки, срывает купальницы. Ясное дело, не знаешь, чего делать, вот и срываешь цветы и плетешь венок.
 
Она взглянула опять на дорогу, дорога стала темней и короче. И снова вскипели в груди слезы. Над Росстанью плыла летняя тишина, вся равнина внизу потемнела, потому что луна закатилась за случайное облако.
 
Мария тихонько, не шевеля губами и не двигаясь, плакала и глядела на дочку, пока они с Сережей не исчезли меж копен. А там дальше, внизу, такие широкие раскидались туманы. Они кутали давно скошенные ложбины рек и ручьев, обтекая пригорки и стога в низинах, и остроконечные шапки этих стогов будто плыли по серому туманному молоку. Плыли и не могли уплыть. А из его глубин, как из-под воды, слышен был то крик дергача, то заглушенный влагой, беспомощный и милый клик по-детски испуганного жеребенка.
 

Читать другие рассказы В.Белова
 

ПО ХЛЕБНОМУ КРУГУ

В годы войны, особенно осенью, когда убирают хлеба, пристраивались к работе не только женщины, но и дети. То снопы с полей отвозить, то зерно молотить.

Запомнилось, как в стайке мальчиков, хожу по соседству с гумном. Здесь двор с молотилкой. Шесть погоняльщиков. Шесть и коней. И пахнущая полями гора снопов спелой ржи, которая, хотя и медленно, но убывает. Лошади идут одна за другой. Молотилка в центре круга, то ли ворчит, то ли кряхтит, вся в шевелении и скрипе, как живая.

Зерно, мякина и солома. Ржание коней. И мы с поводьями в руках. Круг вслед за кругом. Как хочется передохнуть. Но мы, как заведенные. Без остановки.

Лошади неутомимы. Без передышки топ да топ. Бункер молотилки давно ли был пустой и вот наполнен полевым зерном. В воздухе крылатая мякина, то ли летает, то ли млеет. Здесь же хороводы паутов. И беспрерывный топот конских ног.

Колхозный день. О, как он долог. Но кони терпеливы. Знают, что такое труд, когда идет война. И мальчики под стать коням.

И вот весь хлеб в мешках. Мешки – на тряскую телегу. Везем. Туда, где зерносклад.

Закончен трудовой. Все по домам. Кому в деревню. Кому в город. Пыль вдоль дороги. Кто на своих двоих. А кто верхом. Я тоже на коне.

До города два километра. Вперед! Кто-то из мальчиков, дабы взбодрить себя, вдруг запевает. И я, петь не умею, а пою. Не замечаю, как и в город въехал. Встречает гвалт ворон и галок. И солнышко напротив. Сидит на куполе кинотеатра. И улыбается, как старый друг.

И все-таки тебе смятенно. Где-то далеко, за тридевять земель идет война. А ты в тылу, как виноватый оттого, что слишком юн, и на войну тебе нельзя. Там где-то у тебя твой старший брат. В 41-м он закончил школу. И сразу же – к передовой. Был ранен, полечился, и опять туда, где грохот, свист и рёв. А здесь такая тишина. Под берегом, где пристань, отходит пассажирский пароход. На палубе его те самые ребята, кто уплывает на войну.

Вдогонку им шлю восхищенный взгляд. Туда же смотрит и мой конь. В глазах его, как в двух мирах, белеет пароход.

***

Читаю у Василия Белова. О той же самой молотьбе на лошадях. Только написано об этом у него пораньше. А ведь работали мы с ним в одно и то же время – в последний год войны. Мне было 9 лет. Ему 12. Друг о друге не знали ничего. Меж нами триста с чем-то верст. Я где-то возле Тотьмы, Белов – за Харовскими полями. Читая книгу «Невозвратные годы» , в том погоняльщике коней я вижу одновременно и Белова и себя. Идем по кругу и идем, пошатываясь, словно выпили вина. Хотя, какое там вино. Лишь бы дождаться вечера, чтоб сразу и домой.

Лошадь у Белова звать Свербехой. Сдохла от бескормицы. И вот, чтоб польза от нее была и после смерти, рубят ее тушу топором. Антон Рябков распределяет мертвое добро:

— Бабы! Этот кусок кому? Не гляди, мать-перемать…

А ведь и моя лошадка, которую я гнал по кругу, стерпела такую же стоическую смерть. Ради чего? Ради того, чтоб кто-нибудь из тотьмичей не умер с голоду и оставался жить.

Не щадила война лошадей, также как и людей, совершавших за подвигом подвиг.

Так и вижу перед собой лошадку с молитвенными глазами, какими смотрит она на летящий в руках скотобойца топор, который не остановишь.

БАБУШКИНА РУКА

Запомнилась осень 1950 года, когда я поступил учиться в Тотемс-кий лесной техникум. Вместе со мной туда же поступил и КоляРубцов. То в те дни нас, учащихся первого курса, и волновало, что были мы свидетелями и даже участниками раскопки могилы прославленного тотемского морехода, основателя форта Росс в Калифорнии Ивана Кускова. Раскопку вели старшекурсники, мы же были им в помощь — загружали и выносили на берег Ковды землю с камнями и обломками кирпичей. Работали после занятий. Целых три дня. Однако на гроб так и не наткнулись .Коля Рубцов сожалел:

— Родись бы я, в том же году, что и Кусков, обязательно бы попал к нему на корабль. Поплыл бы в Америку! А там и дальше. Эх, по морям…

Кто-то из нас возразил Рубцову:

— Не быть тебе, Коля, морским капитаном. Не море тебе улыбнется, а лес…

— Это еще поглядим, — ответил Рубцов. Было видно, что он огорчился и тут же слегка воссиял, услышав тупые удары ног по мячу. И сразу рванул в сторону стадиона.

Играли любители-футболисты, тоже из техникума. Рубцов, не спрашиваясь, можно ему или нет, влетел на футбольное поле, взял головой верхний мяч — и прыг-прыг — к воротам.

Однако играл он недолго. Мяч ему плохо повиновался, и он, рассердившись на то, что ударил мимо ворот, махнул рукой на игру.

— В город! В город хочу! — сказал всё это он почему-то мне. И вместе со мной пошагал через поле к окраине Тотьмы.

В поле нам встретилась стайка подростков. У кого-то из них на

плече висела гармонь. Коля вытянул руки к гармони.

— Дай! — попросил, как потребовал.

Гармонист уважил Рубцова.

— На-ко. Только…

— Знаю, знаю, — ответил Рубцов. Повернул гармонику, как живую, и уверенно заиграл. Однако играл он с минуту, не больше. Возвратил гармонику и потребовал, чтобы я пошел с ним вместе к кинотеатру, где был берег, на котором стоял деревянный, в два этажа детский дом № 3.

Тут же, словно к себе домой, взошел на крыльцо, а мне показал на пустующий двор:

— Посиди! Я — сейчас!..

Долго ждал я его. Наконец, он мелькнул на крыльце — и ко мне.

— Извини, что так долго. Не хотел, да меня, как маленького, заставили пообедать первым, вторым и третьим. Ишь, какой я теперь пузатый.

— Коля похлопал себя по тощему животу, подхватил меня и пошел почему-то ко мне, хотя я его и не звал.

Это после дошло до меня, что Рубцова в те подростковые годы всегда тянуло туда, где чужая семья, а в семье была бабушка или мама. Были они для него чужими, но он в них видел что-то потерянное свое, с чем расстался, кажется навсегда, и очень, очень хотел возвратить себе то, что когда-то его лелеяло и любило.

Задерживаться Рубцов в моем доме не стал. Лишь заглянул в боковую комнату, откуда шел плеск веселых коклюшек, которые прыгали на подушке в руках моей бабушки, плевшей узорные кружева.

— Как в сказке! — сказал он, окидывая глазами еще не старое бабушкино лицо, белую ленту кружев и воткнутые в них тоненькие булавки.

Уже уходя, в калитке Рубцов неожиданно спохватился:

— Как зовут твою бабушку?

— Александра Ивановна.

— А мою — баба Рая… — молвил Рубцов и так улыбнулся, словно его погладила бабушкина рука, благословляя на долгую путь-дорогу, в конце которой он снова увидится с ней, с бабушкой Раей, кого давно

уже не было на земле, но он в такое никак не верил.

***

И вот еще одна встреча со старенькой Колядой. На этот раз встреча с ней Василия Ивановича Белова. Тот в ту ночь у нас ночевал. Это было в 1963 году, когда у него вышло «Знойное лето», и он встречался с тотемской молодежью. Ночевал он у нас, на Красной улице,2. Увидев мою бабушку за станком, на котором она плела кружева, немного разговорился.

— Сама-то чья будешь? Тотемская?

— Нет. С Кубены я. Из деревни Истоминская.

— О-о! – удивился Белов. – Река родная и для меня. Да и Истоминскую я знаю. А в Тотьму-то как попала?

— Это уж мой Коляда Геннадий Андреевич постарался. Из всех харовских славниц выбрал меня.

— Сам-от он кто?

— Лесопромышленник. Ну, а я домашняя. Всё дома да дома. За всю жизнь нигде не работала. И хотела бы да нельзя. Мужа-то моего еще в 30-м году под арест. За что? За то, что в десяти километрах от Тотьмы на речке Леденьге, где сплавлялся к Сухоне лес, произошел спад вешних вод, и древесина осталась на берегу. Чтобы выправить положение, надо было в срочном порядке собрать сплавщиков. Геннадий Андреевич очень старался. Однако нашелся писец, кто

написал на мужа донос, нарисовав его вредителем этого леса, решившего его специально оставить на берегу. Посадили безвинного Коляду. Я с тех пор не жила, а плелась где-то около жизни. Как супругу врага народа, на работу меня — никуда. Безработная навсегда. А Геннадий Андреевич там, в Сибири. Идет с такими, как он, горемыками, по этапу.

Пропадай наша жизнь. Кое-как выкарабкивались. Держала козу с козлятками. Квартиранты стояли. – Бабушка провела ладошками по станку. – Да эти вот кружева. Моё богатство. Оно меня и кормило. И не только меня. Иное вон и Сережке перепадало. — Бабушка так и вошла в меня вспоминающими словами. – Таких, как Сережка, было пять человек. Живи, как умеешь. Не умеешь, так не живи. Как и выдюжили, не знаю. Пособил, поди, сам Всевышний.

Реабилитировали мужа в 53 году. Уже неживого. Там, на этапе он и остался. Был уважаемый человече. Стал – никто. Горелая головёха. Сожгли его там. Живьем…

В этот же вечер Белов имел разговор и со мной.

— Ну и дед у тебя! Русский мученик. Ты о нем напиши! Был бы ты не внуком ему, я бы сам написал! Не откладывая, пиши…

Сколько лет с той поры. Прилетело и улетело. Нет теперь ни Белова с Рубцовым, нет и бабушки. Остались одни лишь воспоминания. Осталась и повесть о Коляде, которую я написал, передавая память всем тем, кто прочтет о былом.

Время, время. Меняется всё на свете. Даже жестокость стихает, стекая, как кровью залитая речушка, туда, где сухая земля, и она ее увлажняет.

Что еще мне сказать? Написал о деде родном. Теперь пишу о Белове. Как два валуна сваливаю с души.

МЕЖА

В поздние лета, когда Белов ходил не только с палочкой, но и с тяжелой думой в голове, он нет- нет, и вопрошал кого-нибудь из нас, кто был с ним рядом, о чем-нибудь земном и неземном. Меня когда подписывал мне «Невозвратные годы», спросил:

— Веришь ли ты в сынов России?

Я переспросил:

— Как это понимать?

Он объяснил:

— Время сейчас какое-то невнятное. По всем посадам родины, включая даже Харовский район, откуда я произошел, и Вологду. само собой, прошла межа, образовав два клана – нужных и ненужных. Как много у нас стало торгашей и тех, к кому с любовью смотрят в рот. Вот, что бы ты сказал на это? По большому счету. Только, пожалуйста, не ври.

Я помню, как сейчас, свои слова, как если бы я отвечал и не Белову, а тому, кто где-то был вверху, и терпеливо ждал:

— Да, много на Руси людей блуждающих. Им и говорю: не пачкайте себя от притягательных купюр. Прочь, прочь от нехороших денег, от провокаторов и тех, кто подает.

Белов вздохнул:

— Наверное, ты прав. Так всё и есть. И надо изменить. Всё сделать так, чтоб не было межи…

В ЛЕСНОЙ ТИШИНЕ

Помнится, лето 1963 года. Тотьма. Пристань. Сюда, к пароходу я приходил почти каждый вечер. Любил приходить сюда и дружок мой Вася Елесин, с кем мы вместе работали в тотемской районной газете. На той же пристани встретили мы и Василия Ивановича Белова, автора только что вышедшей книги «Знойное лето». Белов прихрамывал, и лицо его было угрюмым. Он ехал в командировку в Великий Устюг. И вот решил задержаться. Нам он сказал:

— Позднее уеду. Теперь мне надо прийти в себя.

Мы поняли: что-то случилось на пароходе. Белов открылся:

— Ссора была. С пижонами. Из-за песни. Они пели какую-то красивую чепуху. А я потребовал нашу, русскую. И даже запел. И вот они на меня. Всей стаей… Не буду об этом и говорить. Противно. Сейчас бы мне, эх, настоящей лесной тишины. Может, подскажете: где она тут?

Мы рассмеялись:

— Где же, как не в лесу!

Белов улыбнулся

— Что мне и надо!

Сказано – сделано. Переплыв на пароме через реку, мы оказались на том берегу, где была проселочная дорога, которая нас и вывела в Красный бор, одно из красивейших мест в окрестностях Тотьмы.

День был чудесный. Мы с Елесиным приставали к  Белову, чтобы он открыл нам, как это так у него в рассказах выходит соединение того, что случается в жизни сейчас, с тем, что было в ней, и что будет.

Белов поморщился:

—  У вас и вопросы… Как у литературных светил. Вы это… выбросьте лучше из головы. Когда захочешь писать – запишется само. И о том, что вчера, и о том, что потом. И без всяких соединений.

Мы даже немного смешались.

— А как же тут быть?

— Никак. Просто жить! – ответил Белов и, выбросив руку вперед, спросил, как потребовал:

— Что вы там видите?

— Сухону.

— А там? – рука Белова вскинулась вверх.

— Облака.

Опишите их состояние. По-настоящему опишите. Это и будет литература.

Право, около нас и над нами, было всё так обычно, в то же время и необычно. Большая река. А над ней? Уплывали одни облака. Приплывали другие, точь-в-точь строители, образуя на карте небес белопёрое государство. Так, наверное, и душа, сливаясь с душой, образуют счастливую территорию, где подобно всполоху над рекой, торжествует развернутое сиянье.

Уехал в Великий Устюг Белов через сутки. А мы, как и раньше с Васей Елесиным, вновь и вновь выходили к вечернему пароходу. Ждали счастливого продолжения. В  Белове видели мы творца  огромной величины, умевшего  поднимать  человеческий дух могуществом слова и слога. Одним словом, учились.  И у него, и  у классиков русской литературы, и у тех, кого мы искали, отправляясь в поездки по  сплавучасткам, лесным поселкам и хуторкам, где всегда находили хранителей русского языка, чья богатая речь была, как книга, которую  ты читаешь, читаешь, читаешь,  зная о том, что она не  закончится никогда.

ОТСТУПИВШАЯ СИЛА

Сегодня нас ждал переполох. Белов, Коротаев, Хлебов и я. Присутствие тёмной кощунственной силы ощущали мы,   вслушиваясь в рассказ Вячеслава Кошелева о том, как его родной дед вместе с семьёй  под конвоем охранников  добирался из вологодской деревни на необжитые земли республики Коми. Добирался пешком. До  места переселения более тысячи вёрст. Если можешь – иди.

Шли отборные хлеборобы страны, переведённые в одночасье в кулаков второй категории. В чём они согрешили? В том, что умели выращивать хлеб, но не умели его раздавать бесплатно. Шли, кто в одиночку, кто семьями, оставляя сзади себя  под берёзой или осиной, а то и в болотинке холмики тех, кого  канала  лесная  дорога.  Сколько косточек было посеяно в ней,  никто не считал. Семья  Кошелевых явилась к конечному пункту тоже с потерями…

Ставим себя на место гонимого.  Ты и нетронутый лес. Тянется лес до гор Северного Урала. А кто постоялец в лесу? Заяц, комар, лисица и выпь. Мне от этого холодно. Спрашиваю себя: а я бы так мог? В ответ – тишина.

Что было дальше? Опять испытание. Сумеет семья устроить себе неизвестно чем вырытую землянку – будет выиграна неделя, а то и две. И за  эти 10-15 дней спеши подготовить ещё одно, но уже основательное жильё, чтоб однажды под завывание вьюги тебе и твоим домочадцам в  стылые  чурки не превратиться.

Переселенцы чаще всего умирали на первом году. Голод и холод. Если и то, и другое одолевали, значит, и жизнь оставалась с ними и в них.

Выживали сильнейшие. Выживали и жили благодаря своему трудолюбию, крестьянской смекалке, умению из ничего делать всё, и тому, что держались возле таких же, как сами они, самостоятельных и надёжных.

Укреплялись переселенцы. Не хотели жить бедно и безнадёжно. Врубались в угрюмый сузём, сжигали лесную непро́лазь, рыхлили землю, сеяли  хлеб. Хотели того или нет, но образовывали колхозы. Так было надо по строгим законам социализма. Сильные кулаки и колхоз создавали сильный.

Дети росли. Превращались в парней. 1941-й почти всех позвал  на войну. Половина  из них осталась  на поле брани. Тот, кто вернулся, имел при себе медали и ордена. Были, среди возвратившихся, и герои.

По истечению срока высылки далеко не все уезжали на  родину. На родине  не было ничего – ни жилья, ни земли. Всё отобрано.  Здесь же – уже состоявшееся хозяйство, привычный уклад, рыбалка с охотой, добропорядочные соседи, одним словом, нормальная жизнь…

Нас  пятеро. Все взволнованы. Особенно сильно обеспокоен Белов.  Как если бы речь шла о его семье, которую убивали.  Сидим на квартире у баснописца, пьём чай и внимаем рассказу внука ссыльного кулака.

— Я решил повторить дорогу, — продолжал Вячеслав. — Ту самую, какой  шли в неволю мои дедушка, мама, папа,  два моих дяди и малые ребятишки. Повторить дорогу на каторгу   спустя сорок лет. И что же? Прошёл её. Больше месяца был в пути. В поселение, где когда-то жили мои родители, меня встретили насторожённо. Хмуро уставились на меня плечистые мужики с пудовыми кулаками. Но когда я сказал, чей я есть, тут же, меня по очереди – в объятия. Сразу стал я своим у  своих….

Не сразу осмысливаешь соседство  двух ситуаций. То, что рядом с тобой светлый мир города металлургов. И то, что к душе твоей приваливает нечто угрюмое, тёмное, и надо  это преодолеть.

И всё же тот вечер  нам запомнился навсегда. Днем мы общались с  череповчанами, рассказывали им о писательской жизни, читали стихи. А в сумерках, перед тем как пойти в гостиницу, посидели у Славы Хлебова. Главное – получили в подарок рассказ о стойкости русского человека, который  вопреки  государственной  строгости пошёл и прошёл через всё, что замахивается на жизнь. О, как тепло высказывался о стойкости русского человека Василий Белов. Главное свойство таких людей, как Кошелев, выделил он —  это искренность. И вообще, в понятии человеческого таланта есть какая-то  почти религиозная тайна…

Год спустя я читал книгу «Константин Батюшков. Странствия и страсти». Автор её – Вячеслав Анатольевич Кошелёв, проректор Череповецкого пединститута.

В то время я возглавлял писательскую организацию. И очень обрадовался, когда на руках у меня оказалось заявление Кошелева с просьбой принять его в члены Союза писателей СССР.

Вручать  писательский билет человеку, который был кость от кости в родного деда, повторившего добровольно его дорогу на выселки, скажу откровенно, было приятно.

Книга «Константин Батюшков», как, впрочем, и другие его работы, тем  и оригинальна,  что все герои ее не выдуманы.   Эпоха, в которой они живут, приближена к нам настолько, что кажется всё, о чем сообщают они,  было вчера. Голоса автора нет. Есть голоса  тех, кто совсем с нами рядом, несмотря на то, что им  уже 200 и более лет. Смещение времени происходит видимо от того, что автор умеет жить сразу  в двух временах – в сегодняшнем и в давно забытом-перезабытом. Отсюда к нему и доверие, как и ко всякому в грешной России, кто во всем полагается на себя. На свой жизненный опыт, свою  культуру, свой интеллект, и свое  неотклоняемое   стояние. Обо всём этом высказался на этой встрече  Василий  Белов. Как сейчас помню  его назидаие:

— Мало сказано о несчастных людях страны, кто пострадал от слепой государственной силы. Надо о них сказать не просто больше, а исключительно,  всё… Это наш долг перед  нашими отцами матерями.

ВТОРОЙ СОЛОВЕЙ

Белов и казенщина

На литературных семинарах, постоянно проходивших в В      ологде в конце 50-х, начале 60-х прошлого века Василий Белов, как руководитель, выделил двух детдомовцев Толю Мартюкова и Колю Рубцова. И в самом деле, кто  б  мог подумать, что с берегов речки Толшмы, как  из гнезда, в разные пределы страны вылетят два соловья, грудь которых наполнена образами красивой деревни Николы. Речка, изгородь, сельсовет с красным флагом, пасущееся стадо коров, просторы летнего луга – всё это станет для них  чем-то общим, конкретным, из лучшей  местности, откуда они и брали    образы     для      рождающихся   стихов. Голоса   разные, а источник  один.

Не удивительно, если что-то в строчках Рубцова было почти Мартюковским. Так же, как в опытах Мартюкова могло открыться что-то Рубцовское. Это не было подражанием. У того и другого – своё. Единственно, чему Мартюков и Рубцов могли подражать – так это родной природе. Писать так, как рука незримого живописца.  И главное, чтобы строки стихов вели за собой, обнажали тайну души влюблённого в красоту и чудо счастливого человека. Счастливого оттого, что он, открывая книгу Рубцова, разглядел в ней то, чего не хватало его душе. А потом, спустя годы, когда не стало Рубцова, мог увидеть его продолжение, раскрыв при этом сборник стихов  Анатолия Мартюкова.

Однако не стало  и Мартюкова. Читаю фрагменты письма Мартюкова ко мне.

«Я живу собой. Всё, что есть во мне, моим и останется. В нынешние лета труднее располагать на взаимность и чью-то чуткую душу. Теперь я знаю, что мы дышим  одним воздухом. И живём под одной крышей. Крышей добра и справедливости. Мы – это ты, к примеру, и я.

Я прост перед всеми людьми. И доверчив только до первого обмана. Любая правда, даже если она жестокая,  меня не обижает. В этом случае я не оправдываюсь. Да и в любом случае оправдываться не надо…»

Не просто складывается судьба поэта. Да и признание его встречает  на своём пути немало препятствий. Помню, как  мы принимали Анатолия Мартюкова в писательский Союз. Вёл собрание Александр Грязев. Не знаю, почему, но, видимо, мало кто читал Мартюкова, и были, поэтому  все безразличны к тому: примут его в наше братство или не примут? Случилось так, что против вступления его в Союз поднялись 2-3 руки. Воздержавшимся оказалось почти всё собрание. А за то, чтоб принять Мартюкова?  Один человек. И это был я.

Наше казённое равнодушие привело к тому, что яркий талант оказался на выбросе. Мы прошлись по нему собственными ногами.

На следующий день в писательскую организацию позвонил только что приехавший из Москвы Василий Белов. К счастью, он был знаком  с творчеством Мартюкова. Услышав, что  Анатолий оказался непринятым, Белов разразился тяжёлой  бранью:

— Да вы что там все с ума посходили!..

Надо отдать должное Саше Грязеву. Он взял себя в руки, набрался мужества и потребовал от всех нас, чтобы мы по-настоящему ознакомились с творчеством Мартюкова. Повторное голосование поправило положение. Мартюков был принят в Союз единогласно.

Анатолий Мартюков – поэт редкостный. Долгие годы он работал в велико-устюгской районной газете. Для писателя работа в газете – это проверка его на художественный  талант. Редко кто выдерживает такую проверку.  Талант, как правило, размывают газетные строки, и подававший большие надежды  начинающий писатель становится обыкновенным скучным корреспондентом. С Мартюковым этого не случилось.

Читаем  его стихи, как открываем  калитку  в усадьбу, где соседствуют мужество, солнце и красота. Нет сегодня  Анатолия с нами, но есть  чуть притихшая  в русской природе его походка, которой он до сих пор ступает по нашей земле, оставляя для нас не тускнеющие шедевры.

Солнышко мое –

Небесный пахарь…

Загораясь от своих забот.

Розовое,

В розовой рубахе

Над полями Родины идет.

Новый день,

И труд его понятен.

Он идет

И сеет,

Сеет свет.

А вокруг

Земля без темных пятен…

И во мне, наверное,

Их нет.

— Кланяюсь, — сказал Белов, читая это стихотворение.

ОТ КОГО МЫ ПОШЛИ?

Ясно, что будут и впредь разговоры о жизни сегодняшнего села, кому    уготована жизнь, но не тихое умирание. Это не только серьезно, но и катастрофически необходимо. Это, собственно, есть ответ на последнее предсмертное дыхание классика русской литературы Василия  Ивановича  Белова, чьи книги воспринимаются, как стон и плач ко всему уходящему на нашей  прекрасной русской земле. Из наших вологодских писателей эту наследственную эстафету  подхватили, прежде всего,  Александр Цыганов,   Геннадий Сазонов, Виктор Бараков, Ольга Фокина и Людмила Яцкевич.    Немало есть и других прозаиков и поэтов, кто  в своих исканиях, как прозаических, так и поэтических, повторяя гения   Пушкинской поры, глаголом жжет сердца людей. Утверждаю, что  Вологодская писательская организация, несмотря на то, что нет сейчас с нами  ни Белова, ни Рубцова, ни Романова, ни  Коротаева, является сильнейшей в России. Об этом говорят как  выходящие, так и  приготовленные для выхода книги.

Когда-то  всех нас активно поддерживала  газета «Вологодский комсомолец». Не было писателя, который бы в ней не печатал свои стихи, очерки и рассказы. И Василий Иванович  был одним из самых активных.  Но речь сейчас о русской деревне, как и о всей России. Быть ей или не быть?

Как жила деревня, скажем, лет  100  назад, когда  вмешались две   революции? И всё пошло  по неведомому пути…  Наиболее долгий путь был колхозно-совхозный.  А сейчас  какой путь? Вопрос, который бы непременно поставил сегодня Василий Белов. Однако нет сейчас с нами его.  Но мы-то есть. Как нам жить с тем разладом, который сейчас благоухает  во всех наших селах и деревушках, так же как и в умирающих леспромхозовских  весях?  А порою и в городах?

Немало прочитано литературы о 1918-м. Особенно за советский период, когда роль большевистских лидеров была завышена на порядок. И революционная ломка рассматривалась, как сила, преобразующая страну. Всё  ли так было, как описывают они?

Ведь  главной бедой того времени были человеческие потери. Не лишне предположить: от кого мы пошли? От самых ли сильных? От самых ли слабых? Всего скорее от тех, кто в те дни уцелел.

Сколько мы потеряли гениев от земли, от промышленности, от культуры, науки, искусства, литературы? Не подсчитать. Как сложилась судьба состоятельных  землевладельцев?  Лесопромышленников?  Царских чиновников?   И прочих сословных и несословных, составивших  очередь обреченных, потерявших ориентир, куда и зачем им идти? Об этом так мало сказано нашей литературой.

Но главное, главное, что нас, сегодняшних,  ждёт впереди? Чтобы это понять и принять, надо всем нам   сберечь свои силы и души  для будущих дней.  Сберечь  во имя того, чтоб Россия жила по законам совести и природы и  была всегда процветающей. Чтоб  дышать её воздухом  можно было бы в полную грудь.

ГОРОЙ ЗА НАРОД

Так уж выпало по судьбе Василия Ивановича Белова, что главными  героями большинства его произведений  стали крестьяне. Те самые труженики полей и ферм, о которых мы начинаем незаслуженно забывать. Собственно крестьяне и были   главным стержнем СССР.  Среди них Белов и родился. И жил среди них. Благодаря чему в основе всех его публикаций  и был обозначен конкретный путь, каким шла страна в свое завтра и послезавтра. Путь колхозно-совхозный, который наткнулся на стену. А что за стеной? Куда идти дальше? Уверен: был бы сейчас Василий Иванович около нас,  он  непременно б вернулся  к этому страшно больному для  всех вопросу. Ведь все доподлинно понимают: Россия – и без деревни – это уже другая страна. Не наша.

В 1963 году  Белов задержался на пару дней в Тотьме, где встречался с тотемской молодежью. У него только что вышла книга «Знойное лето», первый его прозаический опыт. И вот, общаясь  с читателями,   оказался творец и умом и душой  среди ненаписанных откровений  не только людей талантливых и успешных, однако и тех, кого бьют, позорят и унижают, отбирая у них и здоровье, и родину, и мечту. Поразила его судьба председателя колхоза «Объединение» Василия Ефремовича Каминского. Кулак-выселенец – и вдруг стал  хозяином толшменских  спецпоселков, любимцем   взрослых и детворы, кто  повернул подневольное    бытиё  к созиданию и успеху.  Вернул  обездоленным, в чьей жизни так много было потерь,  веру в себя, сделав так,  чтоб земля, на которой ты обитаешь, непременно  бы стала тебе и родной, и радостной, и любимой.

Поверили люди  в Каминского, как в чудодея. Главное, что хотел  председатель «Объединения», так это сделать жизнь  в спецпоселках и сытой, и светлой. Чем  брал?  Опытом и сноровкой строителя, талантом бывалого агронома.  И щедрой душой. И защитой тех, кто себя защищать не умел. И конечно, мудростью и умом. О, сколько было в жизни его отчаянно-смелых решений, риска, азарта и даже погони  за чем-то почти фантастическим, после чего жизнь хозяйства преображалась. В конце концов, все три поселка  стали не только в районе, но и в области на слуху.  Радовали в полях не только рожь и овес, но и пшеница, и кукуруза, и даже гречка. Всё, что росло  на Кубани и в Украине,  стало расти и  в Никольском. Арбузов, к примеру, у нас не было и в помине. И вот, они – на просторной колхозной  бахче. Кушайте, бабушки, на здоровье! Кушайте, дедушки! Кушайте, ребятишки! Не исключаю, что кушал эти арбузы и Коля Рубцов, находившийся в это время   в Никольском детдоме, где нет-нет и встречался с ребятками спецпоселков.

О таких, как Каминский, Василий Белов писал с особым старанием. Писал о многих из них.  Однако не обо всех.  Кого-то и пропускал. Казалось, делал это он специально, оставляя пропущенную работу для следующего творца.  В надежде, что тот  расскажет о выселенцах не хуже,  чем он.

И вообще, мне думается, Белов никогда не считал, что пишет кого-то лучше. «Самый талантливый из писателей кто? – сказал он однажды. – Тот, кто себя писателем не считает. А пишет затем, что не может уже не писать. Переполнило! Выплёскивается на волю! И надо, надо освободиться. Отдать тому, кто поймет тебя, как себя…»

Вот и с Каминским подобное  получилось. Не  Белов о нем написал. Хотя собирался. Но  не успел. А  написала о нем    заведующая музеем имени Николая Рубцова Галина Алексеевна Мартюкова. Рассказала о нем и о тех, у кого отобрали родину и свободу! Очерк опубликован в сборнике «Толшма» с подзаголовком «Поселки спецпереселенцев в Никольском сельсовете». Добавлю к сказанному, что  почти все  население спецпоселков еще в 50-е  годы прошлого века вернулось на историческую родину. Многие из них не забыли места, где пролетели лучшие годы.  У  них  эти годы   пали на дальнее  детство.  Вот и у  сына Каминского Михаила  и двух его дочерей Надежды и Веры отроческие лета пролетели  на дивных холмах Никольской земли. Слишком много доброго они здесь заполучили.  Потому спустя 55  лет сюда и приехали на побывку. Сердце не выдержало. Хотелось еще раз окинуть глазами все то, что  осталось в  душе навсегда.

«Обо всех патриотах, кто горой за народ, рассказать невозможно.  Но стремиться к этому надо…Особенно, если тебя беспокоит память. Память о тех, кто  жил меньше, чем  собирался…»  Говорил об этом Василий Иванович   в конце декабря  2005 года при милейшей супруге Ольге Сергеевне, когда мы обменялись книгами. Я подарил ему «Россия. Родина. Рубцов». Он мне – «Невозвратные годы». А  тремя годами раньше он вручил мне   трилогию «Час шестый», книгу объемом без малого в тыщу страниц, написав на ней:

«Сережа, мы давно с тобой близки и понимаем друг дружку великолепно.

Будь здоров и живи долго.

Белов. 27. 12 2002.»

ОПОРА

Сколько было встреч с Василием Ивановичем Беловым! Обыкновенные писательские собрания, литературные семинары, прогулки по улицам Вологды, поездки на родину Николая Рубцова. Белов   обязательно что-то в твоих откровениях   находил, что надо было знать и ему, волей-неволей настраивая тебя на еще незабытые воспоминания. Так в Тотьме, прогуливаясь по берегу Сухоны, он обратил внимание  на вырубки средь боров. Вздохнул:

— Гибнет, гибнет русская красота. А кто этому вдохновитель?

— Такие, как Каганович, — напомнил  я.

—  Ну-ко ты, ну-ко.  Подробней об этом. – Белов не просил, а требовал, чтобы я поделился чем-то таким, чего он, может быть, и не знает. — Чувствую, знаешь  об этом ты больше, чем говоришь…

И я рассказал:

В юные годы какое-то время жил я в Алма-Ате. Несколько дней  ходил по роскошным улицам дивного города, вбирая в себя красоты востока. Однажды  в пальмовом    сквере геологического   института увидел плечистого, без головного убора, гладко выбритого мужчину. Был он в сопровождении одетых в халаты солидных коллег, которые подкатили покрытую шёлком передвижную трибуну.  Он тут же и встал за нее. И, как бывалый оратор, заговорил  о  дружбе  советских народов. Говорил он недолго, однако эффектно, в каждой фразе упоминая, если не Карла Маркса-Фридриха Энгельса, то Ленина-Сталина, и от его веских  слов   веяло верой в будущее страны. Потом  он спустился на каменную дорожку и, к одобрению  всех собравшихся,  взял и выудил из толпы юную пионерку.  Секунда – и девочка с красным галстуком на груди оказалась на правом его плече – красивая и смущенная, будто маленькая принцесса.  Мужчина, несмотря на    жару, был в военного кроя френче и ослепительно чёрных хромовых сапогах. В  повороте его головы, широких плечах  и  улыбке, с какой он держал счастливую пионерку, было что-то от полководца. Я даже дыхание затаил.

— Это кто? – спросил у стоявшего рядом  со мной молоденького казаха. Тот, пораженный моим невежеством, едва от меня не отпрянул, но, все, же сказал:

— Лазарь Моисеевич Каганович…

Сколько лет прошло с той поры! А я до сих пор не забыл, как рассматривал этого  бодрого, с девочкой на плече, сурового  оптимиста. И  почему-то    не верил  в тот исторический  факт,   что он отправлял  людей  в катастрофическое пространство, покрытое северными лесами. Отправлял не отдельными группами, а эшелонами поездов, где они, заготовляя плановый лес, ежедневно вели поединок  за выживание.

Однако годы идут, меняется качество бытия, и всё подвергается переменам. Время вносит  существенные поправки. Была и попытка что-то по-доброму изменить. Возвратить людям то, что они  потеряли. Те народы, что обитали на разработанных их же руками лесных площадях, снова переселялись. Теперь уже добровольно. Без конвойных сопровождений. Именно этот кусочек жизни нашего государства  я и увидел собственными глазами.

После южной Алма-Аты, в том же 1950 каком-то году я опять оказался в Тотьме. Был облачный день. На Сухоне, ниже пристани остановилась причаленная  баржа. Шла загрузка людей. Откуда они?  Кто с Поволжья. Кто с Украины. Кто с Казахстана. На баржу по трапу  вносились ящики, сундуки, мешки, баулы и чемоданы.

От знакомых  узнал, что это репатрианты. Возвращаются «на юга», на те самые территории, откуда когда-то их гнали  на север.  Переселяли, как кулаков второй категории, и вот теперь они едут домой.

Кто-то из горожан  неожиданно подошел к спускавшейся к трапу группе  репатриантов. Наклонился к самому старенькому из них, чтоб забрать у него клетку с парой козлят.

— Помогу, — сказал. И с ходу  разговорился.

— Сами-то вы откуда?

— С Днепропетровска, — ответил владелец козлят.

— А у нас-то как оказались? В Тотьме-то нашей?

— Колото-молото, — старый  побито вздохнул. – Были вольные казаки. Стали, что тебе  козочки  в клетке. 20 годиков здесь обретались.

— В самой, что ли, Тотьме?

— Рядом, в Чуриловке. На лесных заготовках. Сына здесь положил  в земельку.  И жену тоже здесь. Остался с дочурой. Э-э, Катерина!  — старичок кивнул ступавшей где-то за ним круглощекой девочке с чемоданом.  – Не отставай! – Поднял кепку над головой, покрутил, показав куда-то к заречному бору. – А содеял такое кто? – заключил. — Его  владычество, Каганович. Вот так-то, молото-колото. Пожелал бы я ему побывать в нашей коже. Едем, куда мы теперь? На родину. А ждут ли нас там?

Женщина с рюкзаком  за спиной, тоже из тех, кто когда-то расстался  с родной стороной,  пристроилась к разговору:

— Не ждут, так воротимся. Обратно сюда. В коренных русичей  превращаться. Слава Богу,  земельки тут хватит  на всех… Главное, что народ здесь, хоть и не больно богатый, однако сердешный. Примет…

Много народу скопилось на берегу. Каждый смотрел и видел, как бывшие кулаки заходили на сходни, а там рассыпались кучками по барже, образуя плывущее поселение. Тихо было. Лишь шорох подошв  да гул рабочего катера, выправлявшего трос, чтобы сразу  и потащить громоздкую с маленьким флагом баржу по створу белеющих бакенов к повороту реки, за которым садилось сонное солнце.

Берег замер. Никто никому слов прощальных не говорил. Никто и рукой не махал. Два стана людей. Один возле старого замка на берегу, где сейчас милицейское учреждение. Второй – на барже. Все, кто плыл, и кто оставался, словно окаменели. Каждый вглядывался в свое и видел то, что никто, помимо него, не видел.

ПО БЕЛУ СВЕТУ

Уплывая в очередной раз из Тотьмы в Вологду, Белов крепко пожал мою руку. И сказал как бы от имени всех, о ком беспокоился, как о братьях:

— Рубцов, Романов, Коротаев, Багров, Цыганов…  Каждый из  вас    имеет собственный стиль. Каждый по-своему видит всё, что  около и вдали. И проявляет себя  через собственную работу.  Кто о ней судит? Пришедшее    время. А в нем  — тот самый, кто хотел бы прочесть нас не только глазами, но и душой.

Слово  писателя, знай, гуляет  по белу свету, помогая всем страждущим в постижении крена жизни,  особенно в наши   дни, когда рядом воинствуют ложь, обман,    блуд и зависть.   Но ведь и ты присутствуешь в  этом мире.  Чего  ждать от тебя?

— Первым делом того, что ты должен быть, как опора,  на которой и держится  наша жизнь, — молвил я.

Белов вздохнул:

— О, как нам не хватает этой  опоры…  А где найти ее? Только в своем народе. Именно в тех, кто всегда рядом с нами…

ГОЛОС ИЗ КЛЕТКИ

В моей небольшой книжке  «До свиданья, родина», вышедшей в 2004 году, есть рассказ  «Забытое поле», который я посвятил Василию Ивановичу Белову. Он небольшой, потому привожу его целиком.

«Задичавшее поле, где когда-то твердела в наливе высокая рожь, заросло  плодовитыми сорняками. Это наша действительность, перекосы угрюмого века, на ветрах которого разлетаются семена чернобыльника и осота.

А над полем – привычные добрые облака и такое же доброе солнце. И знакомый косяк отлетающих птиц, и оса, зависшая над ромашкой. Это вечность, какая была здесь и прежде.

Оставаться с таким же  неизменяющимся лицом предстоит ей всегда. Потому что оса и птицы, солнце и облака   обходились и обойдутся без человека. Человек же без них обречен. И еще обречен он без хлебного поля. Возвратить ему лучшие дни может лишь колосистая рябь поспевающих ржей, на усах которой качается доброе солнце».

Что сказал об этом рассказе Белов? Я не спрашивал. Да он бы, наверно, и не ответил. Главное, чтоб все это шло без лукавого и навязывания себя, как достойного   бытописца.

— Пиши так, как если бы перо  вела совестливая   рука, — говаривал Белов. Говаривал как бы в пространство. И не однажды.

Я вспомнил одно видение. В два часа утра. Увидел,  как встает из земли без  лучей и сиянья огромное алое солнце. Такое бывает только в начале июля. Черные крыши домов, застывающая листва, пролетающий с мышью в когтях хищный филин.

Нет. Земля подбиралась не к собственной смерти. Шла она  — к воскресению. И спасёт ее, я уверен был, тихий свет, разливающийся над миром. Православный народ называет его: «Божья милость».

— Такое местечко, под названием Глебово я время от времени и посещаю, – сказал я Белову.- Это родина нашего юного друга.

Белов улыбнулся:

— Уж не  Саши ли Цыганова?

— Вот-вот.

— А почему ты вспомнил о нем?

— Это необъяснимо. Наверно, голос  услышал. Оттуда, где люди  в клетке. То есть в лагерной  зоне, где не только охранные вышки, овчарки,  бараки, но и ломающиеся судьбы. Несколько раз я бывал у Саши в гостях. А в первый раз — в зоне. Даже там выступал среди заключенных. Он, наш  Саша, как воспитатель колонии, год за годом  там пребывал.  Тем, кто попал в эту клетку, пытался вернуть ту рисковую   жизнь, которая на краю. Чтобы не было в ней последнего шага…

ПОЛНАЯ ЧАША

Много верст протопано мной вдоль реки Кубены, которую так любил Василий Белов, да и сам исходил он ее берега, как в детстве, так и в зрелые годы,  попадая  из дальней Тимонихи в город Харовск. Бывал здесь, как маленьким, так и взрослым. Потому и люди, с какими встречался во все свои годы Белов, то ли в деревне, то ли на лесосеке, то ли в заброшенном хуторке встречались и мне, постоянному жителю деревни  Стегаиха, где я жил летами с семьей  чуть больше, чем четверть века.

ВСЁ

В душе твоей — целое государство. А может, — и целый мир.  Выражаешь себя словами, в которых есть всё, кроме правды, которая не вместилась в тебя, настолько она велика и страшна.

Однажды не будет нас на земле. Да и земли однажды не будет. С этим ли нам благоденствовать в нынешнем мире? Наоборот, лучше верить в неправду, чем в правду, коли у будущего  нет силы, способной нас защитить и спасти.

Быть нам всегда на Земле, так же как и Земле вечно царствовать меж мирами. Пусть во Вселенной подобного, что надумал ты, и не будет. Зато будет в душе  у  каждого, кто дышит сегодняшним воздухом. Душе, хоть и скромной, однако способной принять в свои кладовые и комнаты всё.

Ночью в поле

Ночь. И надо же. Раздается не голос, а голосочек – тоненький- тоненький, но звенящий. Словно сам лилипут с балалаечкой на груди.

Я останавливаюсь. Стою на тропе. Слева — куртина крапивы. Справа – поле овса. Наклоняюсь к овсу и слышу:

— Это мы – молочные зернышки! Ты на нас наступил. Осторожней ходи!..

— Извините, — ответил я им. Встал на колени. И сам не заметил, как руки мои окунулись в овес,  как в реку, и я в нем плыву. О-о, как мне хорошо!

Однако  плыть помешал  лилипут. Он словно ударил  по балалайке:

— Я не река тебе! Раскупался! Мимо, мимо ходи…

Ночь.  Впереди —  еле видимая  тропинка. Я иду, как обруганный, но веселый. Хорошо, когда рядом  с тобой золотые овсы. В них  не только молочные зернышки, но и бдительный, с балалаечкой лилипут, кого может   услышать лишь тот, кого ночь застает в чистом поле

Око за око

Лосенок, мал да удал,  так и крутится  перед мамой, показывая ей свою живость и прыть. Жить бы да жить ему возле мамы. Она такая большая и сильная. А он так неопытен и доверчив.

Вместе они ходили на водопой. Шли по высокой траве. И не слышали, как по ней пробирается волк. Тот бросился  на  лосенка, да мама перехватила. Ударила волка правым копытом, а после — и левым. Волк – назад, по той же траве. Сначала пошел, а потом и пополз. Чуть живой, он наткнулся  на муравейник. На  нем и остался, подставляя себя со всех сторон муравьям.

А лосенок  с лосихой   пили воду в ручье. Напились – и назад. Встретили зайчика под  осиной. У того на плече кустик ягодной голубики. Зайчик был самым ласковым зверем в лесу. Безобидным и очень  добрым. Протянул голубику лосихе. Та зайчика тут же и облизала. А кустик с ягодами лосенку передала.

Пахнуло духом полуденной хвои. Рядом — ели  и елочки. Там у мамы с лосенком убежище, где они скрываются от врагов.

Не успели лоси в елочки окунуться, как блеснуло стальное око.  Грохот выстрела и журчание перебитого язычка, куда угодила горячая пуля.

Мама, как обезумела, видя то, как сына ее  подняло и швырнуло, отделив на мгновение от земли. И второй бы раз нажал зверобой на курок, да глаза его разглядели  стихию, налетевшую на него копытами и зубами.

Мать-лосиха вбивала  охотника в мох и землю, потому как увидела в нем исчадие ада.

Зверобой сгинул так, что никто его больше не видел. Сработало, как у мстителей: око за око.

Укор

Разобрали дома на дрова. Увезли в жилую деревню. А от этой, от бывшей, где никто уже не живет,  остались лишь трубы с лежанками да битый кирпич, где еще сохранились ветхие валенки и подушки, которые ждут стариков и старушек, словно они и не умерли и вот-вот возвратятся к печам, чтобы их затопить и, согревшись, почувствовать жизнь.

Безмолвные печи. Даже в ночи они белые и, горюя, скорбно вслушиваются  в пустыню, не веря в то, что остались  одни, не считая ворон.

Пернатые заменили людей. Забираются на ночь в печи, трубы которых  засматриваются на звезды, принимая от них поминальный  укор.

НА ЛЕДЯНКЕ

Декабрь 41-го. Русские девушки, ох, и выносливы. Всё-то ведь сами – и  деревья сваливают на волок, и сучки  с них ссекают, и разделывают хлысты,  а потом, загрузив разделанное на сани, отправляют  на  пилораму. До нее 10 верст. И всё по ледянке. Идут лесные работницы вслед за лошадками,  рядом  с возами. Все, как одна, в полушалках,  фуфайках и валенках.  Везут березовый кряж, тот самый, который распилят, распарят, загнут, превращая его в солдатские лыжи.  А кто на тех лыжах? Опять же, их, леспромхозовских девушек, кавалеры. Все они там. Воюют, кто-то под Ржевом, кто-то под Ленинградом.

Потрескивает мороз. Из-под ёлок, поднявшись стаями, взлетают зобастые снегири. Право, малиновая ватага,  хлынувшая  к возам.  Садятся на крупы коней. А то и на  вожжи.

Улыбаются девушки. То одна, то другая, не выпуская из рук вожжей,  снимут птичку с коня  и разговаривают, как с парнем.

— Куда полетишь-то теперь? А, малиновый? Коль туда, на войну, то привет моему  сударику передай.

— Цви-цви! – отвечает снегирь, взлетая с вязаной рукавички, и тотчас же зигзагами — вверх, над мерцающей льдом дорогой. Неизвестно, куда и умчит. Может даже туда, где сударик

Хозяйка

Березы  над Кубеной, как  живые олени. Рядом – белеющие поля. Ещё вчера были черными, а сегодня, как  саванами покрыты.

Вверху чьи-то веники обметают  ползущие тучки. Отчего и снег не падает, а кружится.

До чего хорошо, когда  белое с белым  вьётся, как в развлекательном хороводе, сквозь который летит краснобровый  глухарь.

Откуда он? Из деревни. Да-да. Снялся с дерева, что облеплено рдеющими  плодами. Летит с веткой китайских яблок. Тех наросло нынче много. В каждом, считай, огороде. А кому убирать? Нет в деревне людей. Одна баба Тамара, да  и та никуда дальше дома не выползает.

Там, за рекой,  где гнездо глухаря, все рябины обклёваны. Ничего уже не возьмешь. Вот глухарь и летает туда, где человеческие деревья. Почти все они с яблоками, которые пропадают.

Предоволен глухарь. Снова, как и вчера, он летит к подруге  своей с  деревенским добром.

Что ж, вздыхает невидимая душа.  Всё меняется в тихом мире. Был в деревне хозяином человек. Стала хозяйкой — лесная птица.

Домой

До деревни от фермы  всего километр. Но как пройдешь его, если от ближних  осин прошелестели три серых тени. Прошелестели, и нет их, как схоронились.

А вдруг это волки? Доярки домой собирались было пойти. Однако остановились. Обмолвились в беспокойстве:

— Коли дело такое, то никуда не пойдем. Заночуем с коровами.

— Уж враги, так враги. Прежде не было их.

— Из Сибири, поди. Там пожары везде. К нам и переселились…

— Пустяки! – сунулся в разговор  Коля-Колька, местный механизатор, кто в тот вечер ладил на ферме доильную установку и, прихватив  с собой вилы, смело двинул туда, где огни.

Хорошо, хоть светло от снега. Тот вверху и внизу. Земля от него, как зайчиками  покрылась, знай, бежит в молоденьких шубках с веселым скрипом валенок и галош. Тут же и крик  от коровника, где дежурил старенький  дядя  Леня:

— Не надо туда! Там серые! Видел собственными глазами…

Доярки притормозили. Не знают, куда и идти. И Коля притормозил. Сжав кулак в рукавице, погрозил  то ли старому Лене, то ли волкам.

— Впер-ред! — приказал сам себе.

Доярки заволновались.   Следом – за парнем. Сначала —  шажком. Потом —  и бегом.  На полусогнутых, как гусыни. Догнав парня, тут же сбились в дружную кучу.  Запышкали.  С губ, как ветер, из-за которого  даже шапка на Коле  зашевелилась.

Уже у самой деревни кто-то шепотом у кого-то:

— А волки-ти чё? Куда  подевались?

Коля взмахом руки показал на два стога соломы, стоявшие  шагах в 20-ти от тропы:

— Видимо, там. Спряталися.  Может, это,  подстерегают…

Шутил, наверное, Коля-Колька. Хотя, как  знать, может, и не шутил.

Войдя в деревню, все маленечко подвоспряли.  Было скучно, зато спокойно.  Пахнуло откуда-то   пирогами. Деревня не только скучала, но и жила, вслушиваясь в скрип валенок  и галош, с каким расходились по избам животноводы. К тому же голос одной из доярок напомнил всем о завтрашнем дне:

— Утре-то, как мы с вами пойдем? Всяко, не по одинке?

— С ружьем! — откликнулся Коля-Колька. – У меня оно с пулями. Пусть кто сунется  — отобьемся…

Уточка, уточка, полетим …

Был ты в обычной командировке. Только что слез с автобуса. Проходил около гаражей. Откуда-то со двора, где стоял автокран, послышались крики. Кто-то толстый, с развевающимся шарфом выскочил из ворот.

— Сюда-а!

Звали тебя. А может, и не тебя. Тем не менее, ты повернул.

— Ты — кто-о? Алексан? — спросили тебя.

— Нет.

— Всё равно. Помоги.

Кому и чем  ты был должен помочь, тебе невдомёк. А когда ты понял, что это тебя не касается, ибо увидел,   целую стаю о чем-то споривших  выпивох   и хотел пройти  мимо них, как вдруг к твоей голове приложилась доска, и ты на пару минут  выключился из жизни.

Удар не  смертельный, но было больно. К тому же поплыли ноги, и ты упал, выпуская из правой руки  чемодан.

Когда очнулся, увидел рядом   под бампером крана лежавшего в сером пальто молодого мужчину. По лицу его полз красный шнур застывающей крови. «Мертвец!» — понял ты. Стало как-то не по себе. Ещё более удивило, когда   вверху над собой разглядел куривших милиционеров. Их было трое,  и они на тебя смотрели, как на законченного злодея. Отчего? Да, наверное,  оттого, что пальцы руки твоей  сжимали не ручку дорожного чемодана,  а металлический болт. Не тот ли самый, которым и был отправлен в чужие  миры  расположившийся  рядом с тобой неживой  человек.

Здесь что-то не то, понял ты. Какая-то чертовщина.

Милиционеры выглядели уверенно.  Им, наверное,  было всё ясно. По их пониманию, здесь случилась схватка двух рассорившихся людей. Схватка, закончившаяся убийством.

Ты был должен  давно оказаться  в своем родном доме. И вот вместо дома — бог  его знает и где. Ведут  в какое-то мрачное заведение. Где коридор с постовым. Где  первая ночь в обществе заключённых. А  затем и утро нелепейшего    допроса.

Тебе это утро преподнесли, как злодею, который должен принять на себя чужую вину.

Отвести от себя подставу  ты, хоть и пробовал, да не мог.  Не умел убедить в своей невиновности ни защитника, ни следователя, ни суд. Потому и принял, как  чей-то подарочек — десять лет лагерей.

Жалко было жену. Она такая юная, неопытная, оставшаяся без денег. К тому же была беременной.

Жалко  и сына, который ещё не родился, но родится, подрастёт, начнет говорить и  обязательно спросит:  где мой  папа? Почему? Почему  он не с нами?

Себя тебе было, не жаль. Наоборот, ты был зол на себя за то, что так несуразно  попался, получив в обмен на свою неповинную жизнь чью-то чужую, над которой сейчас  посмеивался убийца.

Из щелей вагона, мчащегося к востоку, ты видишь светящиеся цветы. День такой пасмурный, а шагах в 20-ти от тебя, возле насыпи —  пышные вербы. О, как их много. И все они распустились. На какую-то долю мгновения ты в них видишь и не цветы, а сплотившиеся друг с другом чьи-то сиротские души.  Ветерок чуть прошелся по ним, и ты услышал в  их безрадостном шевелении сочувствующие слова:

— Не горюй, не горюй…

Скрежещут колеса вагона, унося тебя мимо разлившихся верб. Губы твои ломаются в  трудной улыбке:

— Вербы, вербочки, до свиданья…

                                                             * * *

Темнота предзимнего дня. Выйди, не поленись за порог барака, и ты услышишь за вырубкой чью-то воркующую  беседу. Знаешь, что там, кроме ёлок с березами, нет никого. А веришь, что это табор, а в нём, обвитые шалями кому-то гадающие цыганки.

Ночи в лесу такие все разные. Но из разных ты выбираешь свою, ту, что тебе обещает, хоть и малую, но надежду. Вот  и сейчас ты глядишь сквозь потёмки на свежие пни. Вырубка, право, как тайное озеро, где сплошные живые  утки, выплывающие из пней. Прямо к ногам твоим подплывают. Так и хочется наклониться, чтоб ладонью — по гладкой спине, как  любимую женщину, ту, от которой  тебя увезли. Увезли, наверное, для того, чтоб опять тебя к ней привезти. Но когда это будет?

— Уточка, уточка, полетим!

Ты к полёту этому так стремишься! Так и рвёшься туда, где твой берег, а на том берегу  с тремя окнами на реку  твой уютный бревенчатый дом. Там жена.  Там и сын.

Сыну скоро пять лет. Он желает узнать:

— Где  мой папа? Почему он не дома?  Когда он вернётся?

Мама гладит малого по головке.

— Почему ты расспрашиваешь о нём?

— Я люблю его! — плачет мальчик и бросается к маме, чтоб обнять её и понять:

— А где он сейчас?

— За Уралом. В лесу, — отвечает она.

Сын серьёзен и хмур. Что-то вбивает себе в маленькую головку:

— А папа, какой у нас? Смелый?

— Смелый.

Сын решительно объявляет:

—  К папе! К папе хочу!

— Далеко он, сынок. Очень, очень.

— А на поезде можно к нему?

— Наверное, можно.

— Мама, ты у нас — женщина. Дома сиди. А меня посади на поезд. Я поеду к нему! Завтра же и поеду!

Мама подхватывает ребенка. Поднимает на грудь. Прижимает к себе. Слышит сердце. Сначала — сына,  потом — и своё.

— Ты ещё маленький. Рано тебе в такую дорогу. Потеряешься в ней. Я такого не вынесу. Заболею тоской и умру.

— Нет! Нет! Нет! — О, как льнёт к горячему маминому плечу задрожавшее личико сына. — Не поеду я никуда. Хочется к папе, а не поеду! С тобой остаюсь. Не хочу, чтобы ты умирала.  Пожалуйста, мама, живи!..

Невозможного нет. Всё возможно. Только это возможное где-то там, в новой жизни. В жизни очень большой, неизведанной и манящей, к какой готова сегодня лишь рыдающая    душа.

— Уточка, уточка, полетим!..

По лицу твоему  порхает бархатная снежинка. Там и вторая. И третья. Много снежинок отправило небо, решив подарить их угрюмой земле, чтобы та немножко повеселела, и люди на ней снова учуяли, хоть и малую, но  надежду….