Рассказы сергея овода читать новые

Что значит клеймо «иноагент», будет ли изменен закон о СМИ-«иноагентах», стала ли Нобелевская премия мира бронежилетом для редакции «Новой газеты», когда будет создан международный трибунал против пыток? Об этом мы поговорили с лауреатом Нобелевской премии, главредом «Новой газеты» Дмитрием Муратовым.

– Дмитрий Андреевич, во-первых, поздравляем вас с Нобелевской премией, всю редакцию «Новой». Скажите, пожалуйста, вы, наверное, видели реакцию в российских соцсетях – и часть реакции была такой достаточно негативной: кто-то обвинял вас в том, что вы не все вещи называете своими именами. Почему есть такая реакция, как вы на нее отреагировали?

– Вы знаете, я вот что сделаю: я учту их замечания и в следующий раз непременно произнесу то, что они хотят.

– В последние годы журналисты «Новой газеты», отдельные журналисты или редакция, испытывают ли какое-то давление со стороны властей?

– Я думаю, это вполне общеизвестно. Знаете, любые серьезные публикации вызывают, к сожалению, вещи, которые как минимум можно назвать агрессивными. Когда после расследований Лены Милашиной целый полк имени Кадырова строится в казарме и они требуют у президента прекратить деятельность «Новой газеты», а затем говорят, что если это не будет сделано, то один из них возьмет на себя грех на душу, типа что убьет, значит, видимо, да, я так интерпретирую. К сожалению, такое было. Были объявления кровной мести.

Несколько месяцев назад, и, кстати, никого снова не нашли, сюда подъехал велосипедист, у которого был хорошо оснащенный электровелосипед, и был обрызган вход в редакцию ядовитым веществом, после чего институт, который с нами соседствует, вынуждены были эвакуировать. Там, по-моему, неделю никто не работал, был невыносимый запах специальной вони. Честно сказать, это затратное дело, нам даже пришлось асфальт срубать и новый класть для того, чтобы можно было тут продолжать работать в офисе. Все это говно творится регулярно. Мы к нему относимся прагматично, понимаем, что к чему, откуда что, откуда что летит. Это, наверное, просто часть работы.

– А получение Нобелевской премии, на ваш взгляд, может повлиять на уровень повышения безопасности отдельных сотрудников редакции или всей редакции?

– Это же медаль, а не бронежилет. И, по-моему, всем разъяснил Владимир Путин о том, что никто не получит никаких особых условий. Так нам они и не нужны, мы о них и не просили. Поэтому будет ли Нобелевская премия защитой или нет – не знаю. А вот то, что на самом деле эта премия принесла нам много дополнительной работы, – это правда.

Потому что мы получаем невероятное количество писем с просьбой посмотреть на неправосудный приговор, помочь с лекарством, с квартирой, с инвалидными колясками, с тем, что арестован в Казахстане предприниматель, – это только то, что прямо буквально за последние какие-то часы. И сейчас рождественские и новогодние праздники, а после них мы, видимо, будем создавать такую волонтерскую группу, которая возьмет на себя вот эту функцию отвечать и пытаться помочь. Ведь если люди обращаются к человеку, который по какой-то причине получил Нобелевскую премию мира, значит, они не могут обратиться к местной власти, они не могут искать справедливости в местных судах, это означает, что у них нет никаких местных депутатов, которым они доверяют. Это вообще показывает, что вертикаль у нас, конечно, крепкая, но люди не знают, куда реально обратиться. Просто не знают. Значит, она построена не для них. Не то что это открытие, просто теперь это свалилось на нас такой достаточно большой, могучей лавиной.

– А что сейчас, в 2021 году, представляет собой диалог власти и медиасообщества?

– Я там какого-то особого диалога структурированного не вижу. Существуют известные встречи, которые проводятся в формате «без записи», куда приглашаются редакторы газет на встречу с президентом и ближайшими руководителями его администрации. Это откровенные просто на грани возможного разговоры про все темы. В этом году эта встреча тоже была, она была в феврале, в этом году она была дистанционная, но от этого накал ее не был меньше. А какой это диалог, если в России же понятно, что когда говорят «иноагент», это имеется в виду враг народа – мы же не будем друг другу голову дурить и говорить, что нет, это просто такой закон?

Это не такой закон, это клеймо, это поганое клеймо, которым любых своих оппонентов власть пытается наградить. И когда у нас только за последние 2,5 месяца свыше 100 медиа, правозащитников и журналистов фактически получают запрет на профессию, кто-то продолжает работать, а кто-то не может эту работу продолжать: не приходят спикеры, больше не предлагается реклама, если тебе помогают читатели, а ты «иноагент», то ты должен вообще-то понимать, какие риски несут уже читатели за тебя. У людей отнимают их медиа, это же не просто журналистов гнобят. Это же читателю говорят: «Слышь, это неправильно, ты туда ходи, сюда не ходи, ты вот это читать не можешь», – это же огромное недоверие к народу. Вот что такое объявлять «иноагентами» журналистов – это не доверять собственному народу.

– За 30 лет после падения Советского Союза журналистов убивали, сидит сейчас в СИЗО Иван Сафронов. Вашего заместителя Сергея Соколова в 2012 году, насколько помню, люди увозили в лес. Это скорее какие-то из ряда вон выходящие эпизоды или они характеризуют отношение определенных представителей власти к журналистскому сообществу?

– Вы знаете, то, что рассказали вы, то, что связано с Сафроновым, то, что после кавказской командировки Александр Бастрыкин вывез и угрожал Сергею Соколову, вот его кабинет, он там сидит за этой дверью, это, безусловно, особые события. Но если посмотреть, как реагируют государственные органы власти на запросы медиа, например, в какой степени выполняют они закон «О СМИ» и Кодекс об административных правонарушениях, вовремя отвечая на запрос информации со стороны средств массовой информации, мы увидим, что эта связь разрушена, что сословное государство, которое у нас построено, фактически считает, что оно само для себя важно, а общаться посредством медиа с народом – это ему западло. Это мы видим, к сожалению, абсолютно регулярно, да.

И чего там, читали же приказ ФСБ, где 60 пунктов, о чем рекомендовано и не рекомендовано писать медиа? Я такого не припомню даже в советские времена, засекречено все: космос весь, морально-психологическая обстановка в вооруженных силах. Вот полковник Захарченко украл сколько-то, 9 или 11 миллиардов, так нельзя же теперь говорить, что это полковник Захарченко, потому что он полковник. А военнослужащего мы не можем теперь, по их мнению, упоминать.

И полковник Черкалин, который украл больше все-таки, чем украл его коллега из МВД, потому что Черкалин все-таки из ФСБ и поэтому положено больше. Мы не можем говорить, что Черкалин курировал весь банковский сектор Российской Федерации, потому что он у нас военнослужащий.

Мы не можем писать об этих самых тюремщиках, которые пытают людей, потому что они же тоже военнослужащие, они же тоже на довольствии, они люди в погонах. Вот эти ограничения, которые пытаются ввести для СМИ, прикрываясь заботой о защите персональных данных, это выходит за все разумные рамки так же, как и огромная симпатия к сталинским следователям-палачам, фамилии которых из уголовных дел, с которыми знакомят тех, кто может до сих пор еще воспользоваться своим правом посмотреть на дела своих родственников, тогда пострадавших, в годы репрессий, эти имена у них тоже, значит, вымарываются.

Значит, теперь мы не сможем узнать, что начальник, например, томского НКВД Овчинников, пытаясь овладеть женщиной, забрал ее мужа, знаменитого ученого немецкого, ученого-лингвиста, расстрелял, а потом долго еще у нее принимал для него посылки. Мы теперь не можем сказать, что это Овчинников, комиссар НКВД, потому что он теперь у нас о-го-го, теперь мы задеваем честь его оставшихся в живых родственников. Да, эти ограничения системны, мы их видим, мы вынуждены работать в таких условиях.

– После вашего заявления о непризнании сроков давности по делу об убийстве Анны Политковской к вам обращались ли из каких-то кремлевских структур или администрации президента или люди, связанные с властью?

– Мы получили официальный ответ из Следственного комитета Российской Федерации, что следствие по делу Анны Политковской будет продолжено. Это письмо. Но продолжается ли оно в реальности – у нас нет никакой уверенности по этому поводу.

– На ваш взгляд, есть ли сейчас необходимость создавать такую своего рода офшорную журналистику, когда редакции российских медиа вывозятся за границу для того, чтобы обеспечить безопасность журналистов?

– У нас таких денег нет. У Настоящего Времени если есть, значит, вы молодцы. А у нас этих денег нет. Я помню, Moscow Times, что ли, посоветовал, что хорошо бы, чтобы «Новая газета» и человек сто журналистов уехали куда-нибудь в страны Балтии и там пожили. Мне любопытно, а они как бы там квартиры купят или будут помогать снимать жилье? Это на какую экономику рассчитано? На экономику медиа или это ля-ля языком с тем, чтобы показать, что кто-то там тоже поборник свободы слова? Это же ля-ля.

– То есть здесь основная проблема скорее в финансах или есть этические, профессиональные какие-то аспекты, которые не позволяют этого делать?

– Я вам скажу так: вот эти благие пожелания типа «вы все уезжайте и там работаете» – это просто сразу же разбивается вопрос: «Простите, пожалуйста, это на какие же деньги, как полагаете, ваше это проектное мышление, оно на какие деньги опирается?» Это первое. Второе: у нас, я полагаю, если жизни журналиста будет грозить опасность, мы найдем возможность этого журналиста спрятать. Но о массовой эмиграции, отъезде из России по разным соображениям речи, конечно, не идет.

– Один из самых обсуждаемых законов в этом году – закон о СМИ-«иноагентах». Вот несколько думских партий внесли поправки с требованием смягчить. А есть еще фракция, например, «ОВД-Инфо» признаны «иноагентом», запустили петицию с требованием полностью отменить. На ваш взгляд, здесь какая стратегия: диалога или непримиримости и требования полной отмены в перспективе?

– Проходить там какие-то двойные сплошные линии, поэтому было две таких петиции. Одну делал независимый союз журналистов, писал один из руководителей этого независимого союза журналистов, сотрудник «Коммерсанта», на нее была вполне такая деловая реакция, поскольку в выработке этой петиции участвовали юристы. Кстати говоря, в том числе и наши юристы, которые говорили о том, что должен быть срок попадания в этот список и срок выхода из него, что должна быть судебная процедура, а не просто так. И должно быть предупреждение, а не по радио ты узнаешь, что уже тебя, значит, назначили «иноагентом».

Вторая петиция была пламенной и публицистичной, и, по-моему, она была расценена как невозможная. Но все равно мне кажется, что и та петиция, и другая полезны. Они показывают, что профессиональное сообщество не готово мириться с участью жертвы, которую им отводят. Поэтому по мне так – и та, и другая имеет право на существование. Что будет дальше – мне неизвестно.

Когда-то в начале 2000-х у медиа действовал свой индустриальный комитет, там, где обсуждались все вопросы, связанные с медиа. Теперь такого нет, теперь есть петиции. Внесет ли Государственная Дума в результате эти поправки или нет – не знаю. Внесены ли они сейчас – неизвестно. По-моему, пока нет. Самое важное, если будут внесены поправки, то те, кто уже подпал под действие этого закона, чтобы они имели возможность оспорить и выйти оттуда. Потому что «Дождь», например, уже туда попал. И вот теперь будут приняты поправки – они коснутся «Дождя» или «Важных историй», например, или не коснутся? Я не буду там про вас или еще про кого-то говорить. Если не коснутся, тогда не нужно, тогда ничего не надо. Тогда вы уже свыше 100 скопом фактически замочили, а теперь типа изменили закон. Нет, он должен иметь, безусловно, влияние на дальнейшую судьбу тех, кто попал в этот список.

– Скажите, пожалуйста, в связи с тем списком, про который вы говорили, о запрете на публикацию несекретных сведений от ФСБ, в котором действительно более 60 пунктов. C ним есть ли риски у «Новой», которая часто пишет и про какие-то военные операции, попасть в этот список «иноагентов»? Или это полностью исключено?

– Я не знаю про это. Видите ли, это же вопрос не ко мне. Я не включаю в список «иноагентов» и не исключаю из него. И кто включает и как – это тоже тайна, покрытая мраком. Как я понимаю, этим занимается тайная полиция, а тайная полиция – это такая специальная организация, которая решения принимает, но за последствия ответственности не несет. Что они решат? На что они обидятся? Гадать об этом невозможно. Предугадывать их действия бессмысленно. Пытаться как-то лавировать невозможно. Поэтому мы работаем как работали.

К сожалению, мы должны учитывать маркировку, и мы вынуждены маркировать дорогих нашему сердцу коллег, что государство вынуждает называть их, упоминать, что они признаны государством «иноагентами». В остальном мы пока работаем так, как мы работали. Конечно, мы видим увеличенное количество штрафов в отношении нас. Но мы не любим про это много разговаривать, но фактически регулярно, чуть ли не раз в две недели, мы подпадаем под какие-то санкции Роскомнадзора, у нас сильные юристы, и мы благодарны в том, что они вовремя находят для нас какие-то приемлемые выходы, которые упасают. У нас есть предварительное чтение материалов юридической службой для того, чтобы просто не попасть на деньги. А как будет дальше – честно, горизонта планирования нет.

– На ваш взгляд, россияне заинтересованы в сохранении независимых медиа в России?

– Это самый важный вопрос. Из всех существующих вопросов это самый важный вопрос. Я помню, что в советское время «Московские новости», «Известия», «Литгазета», «Комсомольская правда», «Огонек» не пользовались любовью начальства, но они пользовались любовью народа. И в этом как раз и был феномен советской прессы перестроечного времени. Есть ли интерес к независимым медиа у общества сейчас? Конечно, есть, но, прямо скажем, это не входит в приоритеты, это не входит в общественный и в социальный приоритет. Даже люди, которые в разных социальных сетях находятся, у них устроено по-разному отношение к медиа. Те, кто у нас условный фейсбук, – это у нас люди, для которых медиа является свободой слова и базовой ценностью. Те, кто у нас «ВКонтакте», для них важнее благополучие семьи, безусловно, ипотека, рост цен. Вот так это происходит, равновесия эта система не достигла, и часто власть пользуется тем, что народ, что люди, что общество равнодушно к этой базовой ценности, да как и к демократии в целом.

– Как бы вы оценили 2021 год для независимых медиа: совсем плохо или будет еще хуже?

– Этот год кошмарен, он реально кошмарен. Я уже назвал цифру в сто человек и медиа за 2,5-3 месяца, всего там уже более 200, если я не ошибаюсь. Процесс этот неуклонно продолжается. Это осложняет работу медиа очень сильно, особенно в глазах части читателей. Более того, читатели лишаются очень важного сервиса – тех медиа, к которым они привыкли. Думаю, что это переломный в буквальном смысле год для российских медиа.

– Можете ли вы рассказать, проанонсировать какие-то расследования или рассказать о ближайших профессиональных планах редакции?

– Расследования мы никогда не анонсируем, и тут причина абсолютно понятна: поскольку мы никому подарков не делаем. Могу точно сказать, я говорил об этом в Осло во время церемонии. На днях я встречаюсь с господином Каляпиным, с рядом волонтеров, и мы будем создавать международный трибунал против пыток. Это важнейшая вещь, это явление стало просто повсеместным в нашей стране: и в тюрьмах, и в СИЗО. И вот это то, что действительно, реально входит в ближайшие планы.

– Просчитывали какую-то реакцию на создание этого трибунала со стороны властей? Или вы вообще не оглядываетесь на это?

– Когда ты смотришь на эти видео, когда-то мы первые написали про ИК-13 в Ярославской области, заключенный Макаров и то, что делали с ним, – смотреть на это невозможно, мы живем в XXI веке, у тебя в километре, в полутора-двух страшно издеваются над людьми. Мне кажется, это унижение, которое в шаговой доступности от тебя происходит, нуждается в абсолютно срочной реакции, независимо от того, нравится это кому-то, не нравится это кому-то – мы будем этим заниматься, да.

– Несмотря на все сложности, вы и еще десяток, наверное, редакций успешно занимаетесь тем, чем занимаетесь. В чем сила российских независимых медиа?

– Есть ли она – это большой вопрос. Есть ли влияние? Да, есть. Есть ли сила? Не знаю. Но в первую очередь это влияние и возможность что-то сделать, возможность оштрафовать «Норникель» или сделать так, что власть обращает внимание, меняет свою оптику на детей с орфанными заболеваниями, в том числе со спинально-мышечной атрофией, или то, что мы сделали, например, сумев помочь многим-многим-многим людям из числа тех, кто были людьми с нетрадиционной ориентацией в Чечне, чеченскими геями – это зависит, конечно, от аудитории. У нас аудитория как бы передает часть своей влиятельности нам.

Мы являемся для нашей аудитории своеобразным парламентом. Когда их интересы никто не представляет, помните, ровно 10 лет назад на Болотной площади был главный лозунг: «Вы нас даже не представляете»? Я не думаю, что сейчас нашу аудиторию многочисленную, там у нас только в соцсетях свыше 30 миллионов, никто не представляет в этом парламенте. Мы представляем эту аудиторию, и, соответственно, мы сила друг для дружки. Вот именно на читателях основана влиятельность газеты.

О присуждении Дмитрию Муратову Нобелевской премии мира – за «усилия по сохранению свободы мысли как непременного условия для демократии и мира» ​– было объявлено 8 октября. Владимир Путин лично не поздравлял журналиста, ставшего четвертым гражданином России, отмеченным этой наградой. От имени Кремля главного редактора «Новой газеты» поздравил пресс-секретарь президента Дмитрий Песков. На сессии «Российской энергетической недели» в Москве Путин прокомментировал возможность включения Муратова в список «иноагентов». Президент тогда заявил, что Муратов не должен «прикрываться» Нобелевской премией, а если он нарушит закон, «она его не спасет».

«Новая газета» занимается журналистскими расследованиями и репортажами. Так, с ее страниц россияне узнали об убийстве и изнасиловании чеченской девушки Эльзы Кунгаевой, за которое был осужден полковник российской армии Юрий Буданов. Журналисты «Новой» расследовали действия российских властей во время освобождения заложников «Норд-Оста» и Беслана. За время существования издания были убиты четыре журналиста «Новой», включая Анну Политковскую, а также сотрудничавшие с газетой адвокат и правозащитница. Дмитрий Муратов заявил, что посвящает им свою премию.

Екатерина Лаврентьева: «Вся проблема в том, что Родченко было бы тесно в рамках какого-то уже стандартного, отрытого и изученного вида творчества. Он себя действительно считал экспериментатором, открывателем новых пространств. Родченко сравнивал себя с Колумбом»

«Отец мечтал, чтобы ребенок выучился на зубного техника»

— Екатерина, сегодня исполняется 130 лет со дня рождения Александра Родченко. Как Москва, по сути, главный город в его жизни, отмечает такую внушительную круглую дату?

— В связи с пандемией планы поменялись. Два или три года назад они были грандиозными. Мы хотели повторить экспозицию, которая открылась к 125-летию, или расширить ее. Но пока эта идея приостановлена на будущее. Хотя, мне кажется, один совершенно шикарный проект все же открылся как раз к 130-летию.

Он состоялся в здании Строгановки на четвертом этаже, где находится кафедра мебели. Там буквально на днях завершилась реконструкция рабочего клуба Александра Родченко. Это, на самом деле, может быть не такой громкий проект, который мог бы состояться где-то в Третьяковке или на какой-то другой открытой выставочной площадке. Но, мне кажется, восстановленный рабочий клуб был бы лучшим подарком. А еще вышла книга о Родченко, которую инициировала Галерея Люмьер. Она сделана на основе двух портфолио Родченко, напечатанных ограниченным тиражом в середине 1990-х. И сейчас в Доме радио в Петербурге проходит фотовыставка Родченко, на основе тех же портфолио из коллекции фонда Still Art.

— Сделаем небольшой экскурс в биографию вашего прадеда. Его юность и начальное становление, как личности и художника, прошло в Казани. Он прожил там почти 15 лет. Как этот город отразился на Родченко?

— Во-первых, Казанская художественная школа. Это место, где он получил творческие навыки. Родченко ведь родился в Петербурге. С этим городом, соответственно, связаны самые ранние детские воспоминания. Это сцена. Ведь родился он, как пишет в своей литературной биографии, «в театре». И комната, где они жили, была над театральным пространством. Далее семья перебирается в Казань. Отец мечтал, чтобы ребенок выучился на зубного техника, потому что эта профессия приносит доход.

— Известно ли, почему они уехали в Казань?

— Его родители хотели открыть кафешантан в Казани. Отец был артистичной натурой, перепробовал разные профессии. Работал и натурщиком — изображал статуи на балах. Мать хорошо готовила, думала, что будет печь пирожки. Но отец умер в 1907-м, и мечта рассыпалась в прах. Но старший брат Родченко, Василий, стал актером. Так что Родченко всегда был окружен творческой атмосферой.

— А тягу к художеству и к художественной школе можно связывать с отцовской профессией?

— Он как-то всегда очень интригующе и красиво об этом говорил. Отцовская профессия бутафора действительно завораживала Родченко. Ведь, по сути, искусство, которое позволяет создавать копии предметов, — это то же художество. Не просто копирование действительности, а настоящее творчество. Например, отец черную икру из бисера делал, еще какие-то яства, убранства для стола.

— Мама никак не была связана с творчеством?

— Она работала нянькой, прачкой. Научилась читать только в 20-е годы, очень поздно. Но для нее это был просто какой-то невероятный мир. Наверняка знаете знаменитую фотографию «Мать». Она была на обложке «Советского фото». У нее на голове чепец, и она монокль придерживает. Если кадр целиком посмотреть, там впереди есть еще поверхность стола и журнал, который женщина читает очень серьезно, вдумчиво.

Выставка «Александр Родченко. Из коллекции Still Art Foundation» в центре фотографии имени братьев Люмьер в Москве. В центре — работа «Пожарная лестница» (1925)

«Родченко мог выглядеть достаточно спокойным, но внутри это был бурлящий творческий котел»

— Насколько я знаю, в Казанской художественной школе Родченко повезло учиться у Николая Фешина.

— Для начала ему требовалось туда поступить, ведь у Родченко не было первого школьного образования. Он брал учебники, старался, учился. Был такой интересный момент: Родченко штудировал геометрию. А там же нужно чертить, пользоваться циркулем и линейкой. И буквально в течение года он создает первые абстрактные композиции, сделанные с помощью циркуля и линейки. То есть он с самого начала живет в символизме, изучает пятно, линию, точку. Затем начинает искать какие-то новые пути в сторону абстракции, в сторону какого-то конструирования из плоскостей. Но эпизод со штудированием геометрии точно повлиял на его отношение к искусству.

И Николай Фешин, конечно, сильно повлиял. Для него это был очень серьезный педагог, потому что все остальные оказались достаточно классичными и не очень интересные. А вот Фешин, то, как он владел цветом… действительно чувствовал его.

Второй момент — это приезд Маяковского в Казань. Он буквально перевернул сознание юного Родченко. Маяковский пытается объяснить, что искусство — это некая стратегия, а необязательно классические ситуации, когда человек сидит в мастерской и пишет картины. Искусство — это некое культурное событие. И можно самому стать творцом такого культурного события, привлекать внимание публики, создавать какие-то нестандартные вещи и, главное, не бояться это демонстрировать, не бояться отрицания публики. Это абсолютно другое мироощущение, общее и для европейского, и для русского.

— Интересно, что за столько лет обучения в художественной школе, за столько лет жизни в Казани в этом городе хранится только одна работа Родченко — «Девушка с цветком» (1915). Знаете ли вы об этом?

— Да. Даже обнаружилась одна интригующая история. Родченко мог работать как каталогизатор для музея. Только не фотографии делать, а обрисовывать экспонаты.

— В Этнографическом музее? Он мог работать для Бруно Адлера.

— Да-да.

— Я видела дневниковую запись о том, что Бруно Адлер преподавал в Казанской художественной школе и попросил его отрисовать некоторые костюмы. Как думаете, если бы он остался верен только живописи и не было бы Маяковского, судьбоносного переезда в Москву, удалось бы ему реализоваться только как художнику?

— Здесь вопрос отчасти психологический и личностный. Он касается его темперамента. Родченко мог выглядеть достаточно спокойным, но внутри это был бурлящий творческий котел. Вся проблема в том, что ему было бы тесно в рамках какого-то уже стандартного, отрытого и изученного вида творчества. Он себя действительно считал экспериментатором, открывателем новых пространств. Родченко сравнивал себя с Колумбом.

Кстати, в европейском искусстве у него есть своеобразный «брат-близнец» — Ласло Мохой-Надь. Он тоже был фотографом, преподавал в Баухаузе. Сейчас мы уже привыкли к слову «медиахудожник», но раньше это было экспериментом. Их с Родченко фотографии сравнивали, когда якобы нашли плагиат. Но пришлось объяснять и доказывать, что дело не в копировании, а в общем векторе искусства на тот момент.

Александр Родченко и Варвара Степанова (1920-е годы)
Фото: By Михаил Кауфман – museum.ru, Public Domain, commons.wikimedia.org

«Варвара Федоровна вздохнула и сказала: «Представь себе машину, которая все может, но стоит без дела»

— Вы уже немного затронули личную сторону характера Александра Родченко. Нигде не видела информации о том, каким он был в жизни, в окружении любимой жены, коллег, друзей.

— С одной стороны, Родченко был балагуром и человеком, который обожал розыгрыши. Он любил инсценировки. Даже его первые опыты в фотографии — это инсценировки для фотомонтажа. Там участвовала вся семья, друзья. Какой-то студент держит под мышкой стопку книг. Для детективной серии играла его мама Варвара Федоровна. Они изображали такую драматическую сцену, где один человек лежит на полу, а второй вскидывает вверх руки. Не то убийство, не то покушение. Есть снимок, где его коллега — режиссер и актер — держит в зубах нож. Есть фотография, где Степанова (Варвара Степанова — советская художница-авангардистка, жена Родченко — прим. ред.) специально сняла Родченко, а он буквально изображает сыщика, похожего на Шерлока Холмса, у него кепка, надвинутая на глаза, трубка, и он пальцем указывает на потенциального нарушителя.

— Это практически театр.

— Абсолютный театр. С другой стороны, у каждого художника есть свое альтер эго в искусстве, некий персонаж, образ. У Родченко это клоун. Он действительно очень печальный и грустный, потому что у него есть публичный внешний образ, и есть что-то грустное, ранимое. Такое личное пространство, далеко не всегда пышащее весельем.

Еще в воспоминаниях Степановой есть такие слова. Бабушка моя — дочка Александра Родченко — уже после войны как-то спросила: «Почему отец такой грустный?» А Варвара Федоровна вздохнула и сказала: «Представь себе машину, которая все может, но стоит без дела». С одной стороны, это такой генератор идей, готовый браться за любые творческие проекты, умеет это все организовать. С другой — былая невостребованность, связанная с периодами в истории.

Мне всегда кажется, что если бы он год-полтора еще прожил, то очень порадовался бы за своего ученика Сергея Урусевского. В 1957-м ведь вышел фильм «Летят журавли» (Родченко умер в 1956-м), и оператор Сергей Урусевский получил за него награду. Это действительно признание по-своему.

— Родченко внимательно следил за развитием кинематографа. Как думаете, каким бы вышел фильм, снятый Александром Михайловичем?

— У него было несколько опытов. Во-первых, Борис Барнет «Москва в октябре». Несколько кадров, которые довольно часто мелькают на выставках. Это съемки Белорусского вокзала. Там такие шикарные инженерные конструкции! От этого фильма практически ничего не осталось. Родченко был художником-постановщиком.

Он же с Дзигой Вертовым сотрудничал. С этой коллаборации начался его путь в графическом дизайне, с этих титров, которые они вместе делали. Вообще, развитие кино и фотографии шли параллельно. Они не отделяли одно искусство от другого.

Но свой фильм, думаю, был бы на основе собственных репортажей. На счет методов съемки фоторепортажей у него все было очень четко и ясно продумано. Родченко называл это обсматриванием предметов со всех сторон. То есть должна быть близкая съемка, где мы видим фактуру, должны быть кадры, стандартные на первый взгляд, где некий антураж, там должны присутствовать ракурсные точки. Чем больше таких снимков, которые фиксируют вот эти разные точки зрения на пространство, тем лучше. Он же даже программу написал к своему курсу по фотографии, где планировал устраивать экскурсии, водить на съемки, в которых участвует кто-то из его коллег, и показывать, как эта ситуация должна развиваться. Родченко говорил: «Сначала изучи, где снимать, как снимать и что снимать, а потом снимай».

«Знаменитая «Лестница» — это буквально несколько кадров. Причем можно сделать вывод, что он ждет кого-то или это какой-то перерыв между съемками. Там три, по-моему, кадра: один самый известный и самый удачный, а два других — где людей больше. Иных кадров с этим сюжетом нет» («Лестница», 1929)

«Родченко — это художник-экспериментатор»

— А известно, как именно он работал? Много ли кадров делал или, наоборот, всего два?

— Все зависит от ситуации. Знаменитая «Лестница» — это буквально несколько кадров. Причем можно сделать вывод, что он ждет кого-то или это какой-то перерыв между съемками. Там три, по-моему, кадра: один самый известный и самый удачный, а два других — где людей больше. Иных кадров с этим сюжетом нет.

— Есть ли еще какие-то негативы, которые мы никогда не видели? Или уже все известно, оцифровано?

— Нет. Далеко не все известно. Только самые топовые сюжеты. Не так давно, за последние год-полтора, отсканирована часть, которая касается Москвы, с каких-то съемок в черте города. Наверное, еще что-то можно найти. Он же еще снимал студгородок в Лефортово, и некоторые студенты потом писали, что не поняли вообще, когда он фотографировал. То есть пришел человек, походил и через какое-то время ушел. Это тоже такая его черта характера — делать все незаметно. Так, чтобы не нарушить какую-то ситуацию, которую он видит. Дело не в количестве кадров, а в точности. У Картье Брессона это называется «решающий момент». Мне кажется, он по-своему придерживался этого взгляда.

— А как он вообще успевал экспериментировать и в архитектуре, и в дизайне, и в рекламе, и в фото, и в живописи?

— Это все шло поэтапно. В начале был живописный период. Он называл его лабораторным. Потом — эпохальный момент: выставка «5×5=25». Там Родченко показывает три холста: «Чистый красный», «Чистый синий», «Чистый желтый». Кто-то из критиков пишет: «Товарищ Родченко очень хороший маляр». Но для него это не ирония, а вполне осознанный шаг. Живопись есть плоскость, закрашенная цветом.

— Здесь скорее одно исходило из другого и дополнялось третьим?

— Да. А дальше — ВХУТЕМАС. И получается, что это совершенно поступательный тип развития лабораторных исследований. Дальше, собственно, идет дизайн. С 1923 по 1925 год он больше занимается им. Например, знаменитая серия для Добролета. Он первый корпоративный дизайнер. Родченко очень горд собой, ведь причастен к переустройству жизни, работает не для искусства, а для жизни. Веяние продолжит фотография, а затем — парадные альбомы. Это попытка использовать фотографию как средство коммуникации, комбинировать снимки меду собой. То есть это не фотомонтаж, где на листике картинки, а фотомонтаж во времени. Может быть, если бы не война, если бы не какие-то неурядицы, не какое-то отношение к искусству авангарда, то все вылилось бы в его эксперименты в кино.

— Как думаете, Родченко мог бы определить себя рамками одной профессии? Скажем, Александр Родченко — художник, Александр Родченко — фотограф, Александр Родченко — дизайнер.

— Мне кажется, нет. Но, наверное, если одним словом называть, то я бы сказала, что Родченко — это художник-экспериментатор. Он каждый раз ставил перед собой новые задачи и заставлял иначе функционировать пространство. От этой постановки вопроса многое меняется. Меняется отношение к проблеме, которая перед тобой стоит.

«В цитате «Фиксируйте свой быт» есть еще слова «Не лгите, цените настоящее и современное». Родченко и его друзьям была важна идеология «объектив арестовал факт»

«Родченко спокойно мог бы вести «Инстаграм»

— Широко известна его фраза: «Снимайте свой быт, фиксируйте настоящее». По сути, это современный «Инстаграм». И этим занимаются миллионы людей. В каком-то смысле эти слова Александра Михайловича были провидческими. Как вы думаете, вел бы Родченко страничку в «Инстаграме»?

— Вполне. Мне кажется, Родченко спокойно мог бы вести «Инстаграм». В принципе, в то время существовали журналы «ЛЕФ» и «Новый ЛЕФ». Это был такой аналог соцсетей, потому что они объединяли близких по духу людей, там активно велась полемика, печатались фотографии. Снимки Родченко тоже там публиковались. А еще на разгромные статьи в газетах он отвечал именно в журнале «Новый лев».

— То есть Родченко очень даже вписался бы в современность?

— Я думаю, очень даже. Вот в этой цитате — «фиксируйте свой быт» — есть еще слова: «Не лгите, цените настоящее и современное».

— Это уже, мне кажется, расходится с тем, как используется «Инстаграм». Он не фиксирует жизнь, а скорее меняет ее немного в ту сторону, какую хотелось бы видеть.

— Это проблема современности. А Родченко и его друзьям была важна идеология «объектив арестовал факт». Ведь эти слова обращены к молодежи. Для него было важно убедить аудиторию, что действительность — это и есть самое настоящее искусство. И искусством ее как раз делает взгляд. Взгляд человека с нестандартных точек зрения. Того, кто хочет поучаствовать в жизни, в реорганизации пространства.

«Для меня этот снимок стал символом фоторепортажа» («Работа скорой помощи». Фоторепортаж, 1931)

— А у вас есть любимые работы прадеда?

— Их несколько. Сначала работа из серии «Цирк». Там женщина-акробат прыгает через кольцо и персонаж, который стоит к нам спиной, держит его. Это чистая и живописная работа. А еще она очень теплая. Есть в ней какое-то очарование. Она действительно другая. Это не тот Родченко, которого мы привыкли считать дизайнером, фотографом. Она очень личная.

Другая вещь — это фотографии из фоторепортажа «Работа скорой помощи». Там снята улица сквозь стекло кабины водителя. Родченко сидит с левой стороны. Мы видим трамвай, который перед нами остановился, людей, за этим наблюдающих. Для меня этот снимок стал символом фоторепортажа

Ну а третье — это Рабочий клуб Родченко. В 1925 году он вместе со своими студентами спроектировал и выстроил интерьер Рабочего клуба для павильона СССР на Международной выставке декоративных искусств в Париже. Данный клуб должен был стать образцовым рабочим клубом как по оформлению, так и по планировочному решению.

— Если бы у вас был один день для разговора со своим прадедом, о чем бы вы разговаривали? Что бы у него спросили?

— Наверное, я спросила бы о фотографии, о его отношении к данному виду искусства. И меня по жизни интересует вопрос: как все-таки человек останавливает свой взгляд, как он делает выбор, когда что-то творит? Где он видит эту границу между законченным и незаконченным, как он для себя оценивает этот момент завершенности работы или ее незавершенности? Настроение ли, эмоция ли? Что им движет, когда он нажимает на спуск? Как он чувствует, что это снимок, что это сюжет? Этот вопрос пытался ему задать мой дедушка Николай Сергеевич Лаврентьев, который тоже оставил свой след в фотографии, сделал невероятную галерею портретов поэтов и писателей времен оттепели.

— И какой ответ он тогда получил?

— Прадед ничего не ответил. Буквально ушел от вопроса. Для дедушки это была одна из обид и настоящее разочарование. Может быть, просто у него не было ответов. Но в этом и гений Родченко. Благодаря своему взгляду он вошел в историю.