Добиться славы при жизни – высшая награда для писателя, но Сергей Довлатов так и не узнал, что его книгами на родине будет зачитываться несколько поколений. Это сейчас его труды входят в список литературы, рекомендованной Минобром, а в советские годы КГБ устраивало на них настоящую охоту. Довлатов был истинным мастером слова и сегодня считается одним из самых читаемых авторов второй половины XX века, но для своей страны он оказался слишком дерзким, слишком свободным, слишком бескомпромиссным. Сегодня автору «Заповедника», «Иностранки» и других произведений, обязательных к прочтению, могло бы исполниться 80 лет. О вечной борьбе Сергея Довлатова с цензурой, властью и самим собой – читайте в нашей статье.
Три стиха – про животных, один – про Сталина
Сергей Довлатов родился 3 сентября 1941 года, в один из самых тяжелых периодов Великой Отечественной войны. Когда началась война, его родители уехали из родного Ленинграда в Уфу. Там, в эвакуации, и родился будущий писатель. Довлатов имел еврейские и армянские корни: его отец, Донат Исаакович Мечик, работал режиссером-постановщиком в театре, а мать, Нора Сергеевна Довлатова (настоящая фамилия – Довлатян) была литературным корректором.
В 1944 году, когда кольцо ленинградской блокады было прорвано, Довлатовы вернулись в Ленинград, но вскоре супруги развелись. Сережа остался жить с матерью. Жизнь в неполной семье была непростой, особенно в голодные послевоенные годы. Впоследствии Довлатов вспоминал, что ему с детства приходилось учиться выживать.
«Толстый застенчивый мальчик… Бедность… Мать самокритично бросила театр и работает корректором… Школа… Дружба с Алешей Лаврентьевым, за которым приезжает «форд»… Алеша шалит, мне поручено воспитывать его… Тогда меня возьмут на дачу… Я становлюсь маленьким гувернером… Я умнее и больше читал… Я знаю, как угодить взрослым…» – писал Довлатов в своей книге «Ремесло».
В школе Сергей особо не выделялся, учился средне. Учителя отзывались о нем как о мечтательном, легкомысленном мальчике, который вечно летал в облаках. Несмотря на то, что Довлатов уже в юности был довольно крепким и рослым парнем, в драки он не лез – наоборот, сам нередко получал от одноклассников.
Гуманитарные науки с детства влекли его, а сильнее прочих, конечно, литература. Одним из любимых писателей Довлатова в юности был Хемингуэй – Сергей воспринимал его как «идеал литературный и человеческий». И, разумеется, тоже делал попытки писать.
Свои первые стихи Довлатов опубликовал, когда ему было всего 11 лет – сочинения школьника напечатали в газете «Ленинские искры». Что примечательно, три из четырех опубликованных стихотворений были посвящены животным, а четвертое – Сталину… Вскоре в детском журнале «Костер» появились и первые рассказы юного писателя. «Напоминают худшие вещи средних профессионалов…» – самокритично характеризовал их автор.
После школы Довлатов некоторое время работал в типографии, а затем поступил на филфак Ленинградского государственного университета. Но проучился там всего два с половиной года – нерадивого студента выгнали за неуспеваемость. И все же, этот период стал для Довлатова знаковым: он стал вхож в ленинградские литературные круги и познакомился со многими талантливыми писателями, поэтами, музыкантами, художниками – людьми, которые определили всю его дальнейшую жизнь. Среди них – Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман и многие другие.
Служба «в аду» и «темное русское пьянство»
Отчисленный со второго курса, Довлатов вынужден был отдать долг родине. С 1962 по 1965 год он служил в армии, да не где-нибудь, а на самом суровом севере – в войсках системы охраны исправительно-трудовых лагерей Коми АССР. То, что он там увидел, если не перевернуло все его мировоззрение, то как минимум еще сильнее укрепило в Довлатове диссидентские настроения. Как вспоминал Бродский, Довлатов вернулся из армии, «как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде». Сам же автор признавался, что ему «суждено было побывать в аду».
Отслужив положенный срок, Сергей вновь поступил в ЛГУ, но на этот раз выбрал факультет журналистики. Его первой газетой стала многотиражка Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям». Параллельно Довлатов пишет рассказы – пишет много, на надрыве, уже тогда в нем пробиваются зачатки тяжелого алкоголизма.
Скульптор Эрнст Неизвестный, близко знавший Довлатова, много лет спустя вспоминал: «Его пьянство, с точки зрения психиатрии, да для этого не нужно быть психиатром, любой пьющий мужик это знает, это была форма самоубийства. Именно так, как он пил. Не в смысле много, а психологически как. Он как бы втыкал нож в свое сердце и говорил: «На тебе, на тебе, на тебе»… Это было темное русское пьянство, которое здорово, здорово отражено в песнях Высоцкого: «Что за дом притих…», «все не так! Все не так, ребята». Поэтому какое-то стремление куда-то убежать – а куда бежать? в смерть – у него, конечно, было».
После института Довлатов устроился в газету «Знамя прогресса». В конце 60-х он вступил в литературное общество «Горожане», основанное Марамзиным, Ефимовым и другими молодыми писателями. Многие из них в недалеком будущем тоже окажутся в эмиграции. Довлатова с ними объединяла тяга к свободе и лютая ненависть к партийной цензуре, которая душила литературу, беспощадно вымарывая любые неугодные ей идеи и во всем ища двойные смыслы.
Через несколько лет Сергей стал личным секретарем писательницы Веры Пановой. Воспоминания о работе и дружбе с этой женщиной и ее мужем отразились в его книге «Соло на ундервуде».
Двенадцать лет свободы: Довлатов в эмиграции
В 1972 году Довлатов уехал в Эстонию и прожил там три года. Он писал для изданий «Советская Эстония», «Вечерний Таллин», «Нева» и «Звезда». Истории о своей жизни в Таллине и занятные случаи из журналистской практики он описал в рассказах, которые позднее вошли в сборник «Компромисс». Там же, в таллинском издательстве «Ээсти Раамат», вышла в печать его первая книга – «Пять углов». Правда, очень скоро весь тираж был уничтожен по приказу КГБ.
Во второй половине 70-х Довлатова печатали в основном в самиздате, официальная пресса избегала сотрудничества с опальным автором. И это вполне объяснимо: слишком живой, острый слог, ироничный стиль – Довлатов «слишком много» себе позволял. Кроме того, водил дружбу с Бродским и другими «нежелательными» элементами – одним словом, репутация его была навеки испорчена.
Пытаясь заработать хоть какие-то деньги, Довлатов сменил не одну профессию. Так, еще до поездки в Эстонию он устроился на Комбинат живописно-оформительского искусства и освоил специальность камнереза, затем работал экскурсоводом в музее-заповеднике имени Пушкина в Михайловском и даже успел побыть сторожем на барже.
В 1975 году Довлатов вернулся в Ленинград и вновь стал писать для журнала «Костер». Но сам он не был доволен своей работой. Зато в то время его уже активно печатали за границей. Рассказы и статьи Довлатова охотно публиковали в эмигрантской периодике (журнал «Континент», «Время и мы» и т.д.) и иностранных изданиях. Когда об этом узнали в КГБ, за Довлатовым началась настоящая охота. Вдобавок ко всему в 1976 году писателя исключили из Союза журналистов. Не выдержав давления и почти полностью утратив возможность зарабатывать на жизнь литературным трудом, Довлатов наконец принял одно из самых трудных решений в своей жизни. В 1978 году он эмигрировал в Австрию, а оттуда отправился в США. Больше писатель на родину не возвращался.
Довлатов поселился с семьей в Нью-Йорке. Там он основал либеральную русскоязычную газету «Новый американец», а также вел авторскую программу «Писатель у микрофона» на радио «Свобода».
На Западе творчество Довлатова получило большое признание, его труды переведены на множество языков. За 12 лет, проведенных в эмиграции, он издал дюжину книг – по одной на каждый год жизни. Среди них знаменитые «Зона», «Невидимая книга», «Соло на ундервуде: Записные книжки», «Компромисс», «Заповедник», «Наши» и другие. Кроме того, Довлатов стал вторым после Набокова русским писателем, которого напечатали в журнале «Нью-Йоркер».
Первую жену чуть не убил, на второй был женат дважды
Образ Сергея Довлатова у многих почему-то ассоциируется с этаким Дон Жуаном. Ходили слухи, что в одном только Ленинграде у него было не меньше 200 пассий! Но те, кто был близко знаком с Сергеем, хорошо знали: он до ужаса боялся женщин. Да, он был весьма привлекателен и частенько заводил романы, но действительно важное место в его жизни занимали не многие.
Первой большой любовью писателя была однокурсница Ася Пекуровская. Один раз повстречав ее на ступеньках лестницы, Довлатов влюбился, как мальчишка. Впрочем, он не один имел виды на Асю: его товарищ Иосиф Бродский тоже заглядывался на девушку. Но Довлатов оказался настойчивее. В 1960 году они поженились.
Однако Пекуровская оказалась довольно ветреной особой. Отчисленному из института «неудачнику» она предпочла другого, более успешного писателя – Василия Аксенова, книги которого тогда уже начинали набирать популярность. Для Довлатова это стало страшной трагедией. Говорили, будто он сперва умолял Асю остаться, затем угрожал ей, что застрелится, а под конец ссоры и вовсе выстрелил в девушку. К счастью, промахнулся или нарочно увел ружье в сторону – подробности этой истории неизвестны. Сам Довлатов признавал только то, что развод отметил «трехдневной пьянкой».
Второй супругой писателя стала Елена Ритман, с которой он познакомился уже после армии. В 1966 году у них родилась дочь Катя.
Большинство людей, близко знавших Довлатова, утверждали, что именно вторая жена помогла ему реализоваться в творчестве и не опустить руки в самые темные времена. Елена была натурой яркой, творческой и при этом невероятно сильной – для мужа она всегда была главной опорой. К тому же, по образованию она была филологом и работала корректором, поэтому всегда одной из первых оценивала рукописи супруга. А однажды она собственными руками набрала на печатной машинке полное собрание его сочинений!
Довлатов был очень благодарен Елене, но долго не мог забыть первую любовь, разбившую ему сердце. И вот, спустя несколько лет после развода, они с Асей случайно встретились – и страсть вспыхнула с новой силой. Оба понимали, что это лишь минутный порыв, но он разрушил все. Ася забеременела, а Елена, узнав об измене, ушла от мужа. Пекуровская решила оставить ребенка. С дочерью Машей Довлатов впервые встретился лишь спустя 18 лет. Но наладить общение с ней так и не смог: уж больно девочка напоминала ему мать.
После расставания с Еленой Довлатов уехал в Таллин. Там он жил в гражданском браке с выпускницей физмата, программистом Тамарой Зибуновой. Впоследствии она признавалась, что их роман начался довольно необычно: Довлатов попросился к ней переночевать. Так и остался на несколько лет. Плодом этих отношений стала дочь Александра, родившаяся в 1975 году. Правда, своего отца она почти не знала – вскоре после ее рождения Довлатов навсегда покинул Эстонию.
В эмиграции он снова сошелся с Еленой, и они решили начать все заново. В феврале у них родился сын Николай (Николас). Так Сергей Довлатов дважды женился на своей второй жене.
Его не стало 24 августа 1990 года. Довлатов почувствовал острую боль в животе – оказалось, за ней скрывался инфаркт. Официальной причиной смерти врачи назвали сердечную недостаточность. Писателя похоронили на кладбище Маунт-Хеброн в Нью-Йорке. А через пять дней после его смерти в России была сдана в набор книга «Заповедник». Это было первое крупное произведение Довлатова, изданное на родине. А еще через несколько лет появились первые экранизации его книг – фильм «По прямой» Сергея Члиянца, основанный на рассказах Довлатова, и «Комедия строгого режима» Владимира Студенникова и Михаила Григорьева, снятая по мотивам эпизода повести «Зона». Оба фильма вышли в 1992 году и, как и книги, имели огромный успех. Но Довлатов об этом уже не узнал.
Текст: Светлана Мазурова, Санкт-Петербург
К 80-летию писателя Сергея Довлатова в «Редакции Елены Шубиной» (АСТ) вышла книга Александра Гениса «Довлатов и окрестности». Это дополненное новыми эссе издание знаменитого «филологического романа». Петербургская книжная сеть «Буквоед» (проект «Культурная среда») устроила его презентацию, пригласив читателей встретиться и поговорить – в онлайн-формате – с известным писателем, живущим в Нью-Йорке.
— На ваш взгляд, изменилось отношение к Довлатову за прошедшие 25 лет?
— Бесспорно, изменилось – все выросло: Довлатов, читатели, тиражи. Моя книга, кстати, тоже выросла, она стала толще. В это издание вошли новые эссе, очерки, воспоминания, которые позволили расширить представление о довлатовском тексте в целом.
Сегодня Довлатов стал культовым писателем, вокруг которого сложился свой миф.
Такие авторы в России всегда существовали. Например, Цой – автор-миф. Можно вспомнить миф Есенина, Высоцкого. Обычно это связано с ранней смертью поэтов, писателей.
Литература Довлатова захватывает новые поколения. Мне казалось, что это голос нашего поколения, что он похож именно на нас (я, правда, моложе Довлатова). Но сегодня я вижу молодых людей, которые читают этого писателя с тем же наслаждением, что и мы. Ему удалось перешагнуть границу поколений. Это большая и редкая удача для писателя. Многие авторы, которые были кумирами своего поколения, остались там, где были.
Интересно, что культ Довлатова вызывает и протесты против этого культа, что нормально. Любое возвеличивание личности связано с тем, что ее порицают.
В соцсетях мне люди пишут, как любят Довлатова, но пишут и такое: он погубил Советский Союз – вместе с Бродским, радио «Свобода» и другими такими же негодяями. Если это правда – то я горжусь, поскольку работаю на радио «Свобода» треть века. Думаю, Довлатов был бы счастлив, что коммунизм пал и его этим упрекают.
Я слышал, что довлатовские книги издаются тиражом более пяти миллионов экземпляров. Это особенно приятно, потому что все его эмигрантские книжки издавались тиражом в тысячу экземпляров каждая. Разница довольно существенная.
— Выходит, нынешнее молодое поколение по достоинству оценило Довлатова, произвело его в классики?
— Когда Довлатов появился в Америке, он не принадлежал к генералам русской литературы, которыми в то время была полна эмиграция. Мы ведь жили в «золотой век» эмиграции: семидесятые – начало восьмидесятых. В Америке с нами жили Солженицын, Бродский, Аксенов, в Европе – Войнович, Владимов. По сравнению с ними многим казалось, что Довлатов слишком поверхностный, легковесный. До сих пор я слышу такие суждения. Они основаны на том, что некоторые не понимают особенность довлатовского письма, которое заключается в преодолении сложности: сначала – сложно, потом – просто, а не наоборот.
Сергей Довлатов и Александр Генис в Нью-Йорке. Начало 1980-х. Фото: из личного архива Александра Гениса
Не все и не сразу поняли, в чем новизна позиции этого писателя. Например, он вовсе не был безыдейным человеком. Распространенное мнение – небожители не имеют политических взглядов. Я сам слышал, как рассказывали, будто Бродский верил, что в Политбюро три вождя, как в сказках, где обычна троица. Это, конечно, неправда. У Довлатова были отчетливые политические взгляды. Он ненавидел «свинцовые мерзости» советской жизни, но в литературу идеи не пускал.
— Чем дополнено новое издание?
— Сюда вошло кое-что из того, что я написал за последние 30 лет о Довлатове. Те, кто уже читал мою книгу, найдут в этом сборнике новое. «Довлатов и окрестности» я закончил в 1997 году, это был окончательный некролог, первый я написал в тот день, когда Сергей умер. Книга важна для меня, она не только о Довлатове, это манифест той литературы, которую я люблю и на которую надеюсь. Но прошло несколько десятилетий, и Довлатов по-прежнему живет, его слава только шире разворачивается. Я постоянно о нем вспоминаю, думаю, сравниваю, цитирую. Про Сергея я продолжал писать – к юбилейным датам, премьерам, литературным фестивалям.
В новую книгу я вставил наиболее удачные, с моей точки зрения, эссе, которые позволяют взглянуть на Довлатова с другой стороны.
Например, туда вошел очерк «Довлатов как редактор», это интересная тема. Есть отклик на фильм Алексея Германа-младшего «Довлатов», который вызвал немало нареканий среди моих друзей. Они говорили, что не узнают Сергея в этой картине: он мрачный, не шутит, как это бывало в жизни. Но я, зная Довлатова (правда, не в Ленинграде, а только в Нью-Йорке), могу сказать, что, может, он был и не таким в питерской жизни, но вот среда, изображенная в фильме, – именно такая, какой и была во время застоя, как теперь оно называется.
— Как вы думаете, насколько жизнь в Таллине повлияла на творчество Довлатова?
— Сергей однажды написал: «Я, сын еврея и армянки, был заклеймен эстонским националистом».
Таллин сыграл роковую роль в жизни Довлатова. Там по приказу КГБ рассыпали его книгу. Там он окончательно простился с мыслью стать советским писателем. Теперь я думаю, что все к лучшему. Советского писателя из Довлатова не получилось бы в любом случае. А если получилось бы, то это стало бы критичным для его литературы. Довлатов вырвался на свободу, напечатал 12 своих книжек, его рассказы публиковали в лучшем американском журнале – The New Yorker. Его переводили на английский и многие другие языки.
А в Таллине теперь Довлатова особенно любят. Благодаря Елене Скульской, товарищу Сергея по таллинским временам, город превратился в одну из столиц довлатовского творчества. Я видел, как там цитируют Довлатова на русском языке члены правительства и муниципальные чиновники. Он явно помогает улучшать отношения между русским и эстонским населением республики.
— Кто, по вашему мнению, из современных авторов наиболее близок к Довлатову?
— Многие пишут как бы «под Довлатова». Думают, это легко. Еще при его жизни говорили: ну что в его прозе такого особенного? Он описывает то, что видит, каждый так может. Поэтому у Довлатова много подражателей и ни одного последователя. Говорят, хороший писатель закрывает тему. Скажем, Бродский закрыл тему модернизма. Довлатов довел до виртуозности свой стиль, завершил свой путь, и дальше идти некуда. Подражать ему нельзя. Как Пушкину, Ильфу и Петрову, Бродскому, Булгакову. Это слишком авторский стиль.
— Как вы оцениваете сегодняшние литературные тенденции в России?
— Боюсь говорить об этом. Человек, который следит за литературным процессом, должен читать много, это огромная работа. Я вышел из этой игры. Однажды я прочитал у английского поэта Элиота, что после 50 не надо читать современников. Вот я их и перестал читать. Кроме нескольких авторов, за которыми слежу, которых люблю, ценю. Моя компания: Владимир Сорокин, Виктор Пелевин, Татьяна Толстая, пожалуй, все. Только что прочитал с большим удовольствием книгу «Доктор Гарин» Сорокина. А сейчас читаю новый роман Пелевина «Transhumanism Inc.». Пока интересно.
— Ваша книга написана в жанре «филологический роман». Что это значит?
— Заглавие я одолжил у Ивана Аксенова, чья книга называлась «Пикассо и окрестности». А подзаголовок – мой.
Теперь часто слышу: «Генис написал свою книгу в известном жанре – филологический роман». Не было такого жанра! Я его сам придумал.
Это, несомненно, нон-фикшн, с одной стороны. С другой – здесь гораздо больше позволено, чем в литературоведческом исследовании. Попытка синтеза филологии с жизнью. Думаю, такие книги были, есть и будут. Лучшая, на мой взгляд, – «Прогулки с Пушкиным» Синявского.
ЦИТАТЫ
«Сегодня ничего не изменилось. Довлатова по-прежнему любят все — от водопроводчика до академика, от левых до правых, от незатейливых поклонников до изощренных книжников».
«Надо относиться к слову так бережно, как это делал Довлатов. Он даже простую записку писал с черновиком. Иногда – в стихах. Как-то он сказал, что делает его счастливым: «Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!» А самое большое несчастье, писал Сергей, гибель Анны Карениной».
«Довлатов, в отличие от того, что о нем писали, умер не от тоски по родине, и — вопреки домыслам — он не был готов к смерти, но готовился к ней всегда. У него дома над письменным столом висел большой коричневый пакет с надписью «Вскрыть после моей смерти». Там лежало литературное завещание. Он очень ответственно относился к своему наследию».
Нашим признанием в любви Сергею Донатовичу Довлатову в день рождения будет подборка не самых очевидных материалов – его и о нем: книг, спектаклей, фильмов и записей радиоэфиров.
Документальный анимационный фильм Ромы Либерова «Написано Сергеем Довлатовым». Фильм-сновидение о человеке, по которому соскучился, грустишь и очень любишь: попытки вспомнить голос, строки, квартиры и города – а потом все обрывается. Ты проснулся, сон рассеялся, но осталась светлая печаль от внезапно прерванной встречи.
Если «Заповедник» и «Чемодан» мало кто не читал, «Блеск и нищету русской литературы» – размышления Довлатова о языке и литературе – часто обходят стороной, считая специфично-филологическими. А зря! В этом сборнике Сергей Донатович лектор, стилист и немного критик, все так же мудрый, добрый, ироничный. Представьте, что вы студент и слышите на лекции: «Рядом с Чеховым даже Толстой кажется провинциалом. Разумеется гениальным провинциалом». У вас бы точно появился любимый преподаватель.
Собрать автобиографию писателя «по листочкам» из посланий жене, отцу и дочери, а еще из писем-новелл к другим писателям получится, если прочитать книгу-сборник «Жизнь и мнения». Откровенно, изящно, человечно – влюбиться без оглядки.
«Довлатов и окрестности» Александра Гениса переиздается в этом году в «Редакции Елены Шубиной». Свой «филологический роман» автор дополнил воспоминаниями о писателе и статьей литературоведа Марка Липовецкого.
Проза, не вошедшая в другие сборники, и воспоминания друзей писателя собраны в книге «Малоизвестный Довлатов» с иллюстрациями художника Александра Флоренского. Вроде Петр Вайль и Анатолий Вайман вспоминают «Сережу», а на деле все это складывается в детальный рассказ о жизни эмигрантов третьей волны в Нью-Йорке. Бумажное издание найти сложно, но можно – у букинистов или почитать на сайте.
«Он доказал, что не обязательно творить с серьезной физиономией, в молитвенной позе, показывая всем, что приносишь себя в жертву творчеству, хотя, возможно, его писательство и было жертвоприношением, незримым для окружающих».
Аудио-записи программ на «Радио Свобода», где Довлатов дает интервью и читает свои рассказы. Записи можно слушать как подкаст, успокаиваясь от размеренной речи, совсем не похожей на динамичные беседы сегодня. Послушать – как с умным человеком поговорить
Подкаст Александра Гениса «Взгляд из Нью-Йорка. Культ Довлатова» на «Радио Свобода». Александр Генис лично был знаком с писателем. В подкасте он говорит о Сергее Довлатове как о человеке и явлении и много рассказывает о его жизни в Америке. Слушать или читать расшифровки – чтобы разбираться.
Если вы еще не знакомы с творчеством Довлатова, то можно сходить на спектакль «ДО+ВЛА=ТОВ» продюсерского центра «Театромания», чтобы познакомиться с персонажами сразу трех сборников Сергея Донатовича «Зона», «Заповедник » и «Компромисс» в исполнении молодых актеров Щукинского училища.
«Заповедник», Студия Театрального искусства. Премьера спектакля по повести Сергея Довлатов «Заповедник» прошла в 2017 году, но спектакль до сих пор любят зрители. Режиссер постановки Сергей Женовач соединил ироничную прозу Довлатова и поэзию Пушкина, с которой герой современный сверяет себя и свои поступки.
Прогулки по Петербургу, чтение Довлатова вслух, остановки на рюмку водки с закуской в барах на Рубинштейна – это следственный эксперимент, а на самом деле городской спектакль «Задержанный» pop-up театра, такое «знакомство с погружением» в творчество писателя. В сентябре еще можно присоединиться к атмосферному расследованию.
Нина Аловерт – автор большинства известных снимков Довлатова. Перед уходом писатель оставил конверт с фотографией, сделанной Аловерт, где он стоит с микрофоном на сцене, и запиской «Эти фотографии могут быть воспроизведены на обложках моих произведений, если таковые воспоследуют». На сайте фотографа можно найти не только его снимки, но и много других знакомых лиц, в том числе Бродского и Барышникова. А в Уфе, где Довлатов родился, в здании Башкирской филармонии сегодня откроется постоянная выставка «Сергей Довлатов. Воспоминания в фотографиях Нины Аловерт».
Иосиф Бродский о Довлатове
Сергей Довлатов был единственным писателем-современником, о ком Иосиф Бродский написал эссе, где трогательно вспоминает «Серёжу» и говорит о стилистической и музыкальной уникальности манеры писателя . Полностью эссе можно прочитать здесь, а мы поделимся цитатами.
«…На обложке стоит его полное имя, но для меня он всегда был Сережей. Писателя уменьшительным именем не зовут; писатель — это всегда фамилия, а если он классик — то еще и имя и отчество. …Тридцать лет назад, когда мы познакомились, ни об обложках, ни о литературе вообще речи не было. Мы были Сережей и Иосифом; сверх того, мы обращались друг к другу на «вы», и изменить эту возвышенно-ироническую, слегка отстраненную — от самих себя — форму общения и обращения оказалось не под силу ни алкоголю, ни нелепым прыжкам судьбы…»
«Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость».
— прислать открытку из Питера или вместе с книгой подарить закладку и значок с изображением Сергея Довлатова от любимых Подписных;
— в шоппер с портретом писателя положить блокнот с любимой цитатой «Не надо прятаться от счастья, ведь жизнь коротка. Позади океан рождения, впереди океан смерти, а наша жизнь лишь узкая полоска суши между ними»;
— прийти на свидание в футболке с категоричной цитатой Довлатова «Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только ДА или НЕТ»;
— взять в поездку сумку с изображением писателя и его любимого фокстерьера, а в сумку – блокнот и выпуск журнала «Звезда» с прозой автора:
— подарить футболку с фотографией любимого автора.
Старик озадаченно покосился, судорожно сглотнул слюну, наконец решившись, выхватил еду и начал есть. Капа видела, как он делает усилие над собой, чтобы не проглотить все разом, старается есть медленно, сохраняя достоинство.
— Пойдем, — старуха зашагала к выходу из парка.
— Куда?
— Ко мне, куда ж еще! — она обернулась.
Гаврик стоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, оглядывая заснеженные деревья, дорожки, кусты. Будто боялся, что без его теплого, человеческого присутствия все тут замерзнет и погибнет, распадаясь хрустальным звоном на маленькие, ледяные кусочки.
— Холодно, идемте уже. Учтите, Гавриил Романович я сюда до весны ни ногой!
Очевидно, последнее предупреждение возымело таки эффект и старик нехотя поплелся за Капой.
«Число зафиксированных нападений заставляет задуматься о создании отрядов добровольцев для регулирования резко возросшей численности животных…», — пожилой, сутулый диктор встревоженно уставившись Капе в глаза, уныло вещал о том, что в Подмосковье участились случаи нападения волков на людей. Некоторые очевидцы утверждали, что видели хищников у МКАДА.
Туда, откуда уходил человек, возвращалась природа. Вокруг Москвы восстанавливался экобаланс. В леса вернулись животные, традиционно обитавшие там вплоть до начала нулевых. А потом, массовые вырубки леса и строительство коттеджных поселков, свели ареал обитания многих видов к нулю, вместе с ним исчезли и животные.
И вот сейчас, про прошествии многих лет животные возвращались в восстанавливающийся лес. Необычайно разросшаяся популяция волков говорила о наличии богатой кормовой базы. Человеческие поселения редкими, разрозненными островками доживали последние дни среди наступающего леса. Возможно этим объяснялось необычайно наглое, агрессивное поведение хищников. Все понимали, захват животными пустеющих районов Москвы лишь вопрос времени. То есть очень скоро выйти на улицу будет не безопасно?
От тяжелых мыслей старуху отвлек звук открывающейся двери в ванной. Капа вспомнила о своем госте. О том, как буквально насилу затолкала продрогшего старика в теплую квартиру и уже через минуту почувствовала тяжелый запах немытого, говоря словами Сергея Довлатова, «санитарно запущенного» тела. Жутко грязная, изношенная одежонка Гаврика кучей валялась в прихожей, а сам он впервые за долгое время наслаждался ванной с горячей водой, смывая с себя застарелую грязь, а вместе с ней унижение, старческую ненужность, зябкое уличное существование, злость и раздражение близких, родных людей. Потом распаренный, благоухающий ароматом земляничного мыла, стоял в коридоре, удерживая на бедрах полотенце, смущенно переминался босыми ногами, с какой-то глубинной, животной благодарностью глядя на Капу.
— У вас не найдется бритвенного прибора? Вот решил сбрить бороду, — робко, заискивающе улыбаясь, спросил Гаврик.
Старуха невольно охнула, оглядывая его чудовищную худобу. Выпирающими ребрами и ключицами, неестественно крупными соединениями суставов, профессор напоминал нечто среднее между узником концлагеря и жертвой длительных лабораторных опытов. Но редкая козлиная бороденка Гаврика неизменно раздражала Капу. Она постоянно подавляла в себе желание ухватиться за ненавистный седой пучок и как следует оттаскать. Решение профессора избавиться от растительности на лице ее обрадовало. Капа пошарила в ящиках платяного шкафа и извлекла на свет старую, запечатанную упаковку темно-серых обоюдоострых лезвий производства фабрики «Нева» и многоразовый станок для бритья.
— Вот, держите, это Славика станок, храню еще с его студенчества…, — она подошла, протягивая Гаврику бритву и заметила, как тот дернулся, пытаясь прижаться спиной к стене, — что это там у вас?
Гаврик вздохнул, потупился, как маленький мальчик, пойманный с поличным и медленно повернулся к Капе спиной, демонстрируя розовые после горячей ванны, сложенные гармошкой, кожистые перепонки крыльев. Было что-то трогательное, младенчески беззащитное в их едва заметном подрагивании. От, покрытых мелкими бисеринками влаги, крыльев тонкими белыми струйками исходил пар.
— Капочка, вы уж простите, но с некоторых пор у меня вот это…, — виновато проговорил Гаврик, будто извиняясь за собственное уродство и нанесенный этим уродством вред психическому здоровью старухи.
Капа невольно сравнила размеры и внешний вид профессорских крылышек со своими и удовлетворенно отметила про себя, что ее «аппарат» крупнее и лучше развит. Она не смогла удержаться и осторожно провела рукой по трепещущим, сложенным перепонкам, ощущая под пальцами нежную, девственную шелковистость.
Молчание за спиной заставило профессора тревожно обернуться, но, встретив зачарованный Капин взгляд, Гаврик успокоился и предоставил старушке возможность насладиться необычайным зрелищем.
— А пошевелить можете? — почему-то шепотом спросила Капа.
В ответ профессор коротко повел плечами и перепонки послушно расправились, медленно раскрываясь, как лепестки диковинного тропического цветка, постепенно заполняя узкое пространство коридора. Два симметричных кожистых крыла, по — детски неокрепшие, они были еще слишком малы и слабы для полетов. Вдруг профессор резко выпятил впалую грудь, и крылышки ответили парой несмелых махов. Сейчас он больше всего напоминал чудовищного, состарившегося птенчика, из которого так и не развилась взрослая, полноценная особь. Эдакий персонаж третьесортного фильма ужасов.
«А я так никогда не пробовала», — чуть не сказала Капа, но вовремя спохватилась. Гаврик повернулся лицом, заглядывая старухе в глаза, по-мальчишески наслаждаясь произведенным эффектом.
— Я сейчас принесу чистую одежду, — Капа дала понять, что не намерена обсуждать с профессором его анатомические особенности.
Через полчаса румяный, свежевыбритый Гаврик, приодетый в Славкин студенческий гардероб, сидел за накрытым столом у окна. Перед ним, с паром исторгая густой аромат, стояла полная тарелка с овощным супом. Профессор старательно дул в ложку, потом осторожно пробовал языком и только потом отправлял содержимое в рот, тихо крякая от удовольствия. Нарезанный тонкими ломтиками хлеб, он отщипывал мелко, по-воробьиному, поедая его маленькими кусочками. В стариковских глазах его светилось тихое человеческое счастье, будто после стольких лет колючего, пронизывающего холодом одиночества наконец нашелся кто-то, способный его принять таким, какой он есть. Кто-то такой же понимающий, терпеливый и заботливый, как мама, отрывочные, искромсанные временем воспоминания о которой нет-нет да и посещали Гаврика.