Глава IX

Телесные наказания в семье и школе

Весьма редко бывает, чтобы волнения от половой зрелости, которые появляются зачастую гораздо раньше появления у девушки менструаций, не выражались у молоденькой девочки приступами свирепости, жестокости, степень которой зависит от состояния ее здоровья, от той среды, в которой она живет, и от природных ее наклонностей.

Обыкновенно еще недавно милая, пугливая и кроткая девочка превращается в этот период в существо своевольное, скрытное, злое, с неожиданными вспышками гнева, с порывами странными и непредсказуемыми.

Подобные вещи обычно проходят с наступлением зрелости, но у некоторых они внедряются глубоко и способны проявиться позднее, когда наступит настоящее чувственное волнение. У большинства же, наоборот, они пропадают бесследно.

Временный садизм и мазохизм — явления вполне обыденные в жизни как девочки-подростка, так и юноши.

Если заняться исследованием детей поближе, суметь познать их внутреннюю жизнь, угадать то, что они скрывают от своих родителей, мы откроем примеры довольно любопытных волнений страсти, которые терзают столько юных умов.

Пока мы займемся только наблюдениями над девочками, оставив мальчиков в стороне.

Вот несколько примеров садизма и мазохизма у девочек, наблюдавшихся в период, предшествующий наступлению половой зрелости.

Генриетта, семи лет, очень нежная, очень добрая, любящая животных, к некоторым из них проявляет ненависть без всякой видимой причины, происходящую просто из инстинктивной у нее потребности к временной жестокости. Она запирается в комнате с кроликом, у которого она вырывает шерсть и подбрасывает его высоко в воздух. Раз она так подбросила его, что он ударился об стену и расшибся до смерти. Увидав это, девочка остолбенела и затем разразилась горючими слезами, вполне искренно оплакивая гибель своего друга. Или она берет кошку и начинает вдруг немилосердно ее колотить.

Мария, восьми лет; вместе с нею, на время вакансий, живет ее маленькая кузина четырех лет, которую ей доверяют, так как знают, что она любит детей и очень серьезного характера. И вот она все время, которое проводит с кузиной наедине, употребляет на то, чтобы пугать и тиранить ее. То она грозит утопить ее, то она ставит ее в угол или жестоко сечет розгами за воображаемые шалости.

Когда ее ловят и спрашивают, почему она так дурно обращается с малюткой, девочка не может объяснить своего поведения. Она не знает, почему один вид кузины толкает ее невольно на совершение жестоких поступков.

Женевьева, девяти лет, внезапно стала мазохисткой, постоянно волнуемой потребностью причинить себе боль, испытать на себе тысячи всевозможных мелких истязаний. Она собирает вокруг себя подруг, чтобы показать им, с каким она искусством запихивает себе в кожу восемь или девять булавок, причем кровь не течет. Прокалывает себе гвоздем руку и т. п. Наконец в один прекрасный день она держит пари с подругами, что новым перочинным ножиком, один вид которого приводит ее в восторг, она порежет концы пальцев на обеих руках, причем так, что пойдет кровь, и она проделывает подобную штуку.

Дениза, семи лет, любит слушать рассказы о совершении кем-либо всевозможных жестокостей, — таких, чтобы у нее от ужаса зуб на зуб не попадал. У нее мания, когда она играет с детьми, играть в волка и ягнят. Она изображает ягненка, становится на четвереньки и делает вид, что щиплет траву, причем иногда так входит в свою роль, что проглатывает несколько травок. Волк, изображаемый одной более взрослой подругой, более сильной, должен броситься на нее с рычанием, опрокинуть, начать щипать, кусать, главным образом за ягодицы, в то время как она жалобно стонет и молит: «Добрый волк, не ешь меня!»

Сюзета, восьми лет, до сих пор очень кроткая, скорее робкая, становится вдруг нервной, буйной. Она буквально пользуется каждым ничтожным предлогом, чтобы заслужить брань и наказание. Она ревет, когда взбешенная мать дает ей пощечину, но тотчас упрямо повторяет поступок, за который ее наградили плюхой, добиваясь более серьезного наказания. Но так как в их семье не принято наказывать детей телесно и всячески стараются исправить ее строптивый характер мерами кротости и подействовать на нее убеждением, то девочка находит средство удовлетворить свою инстинктивную страсть. С ней играет мальчишка-конюх, совершенно простой, славный малый, который очень ее любит и не знает никаких тонкостей в страстях; девочка задает ему такой вопрос:

— Тебя секли, когда ты был совсем маленьким?

— Конечно!

— Тебе это нравилось?

— Ну, нет.

— Расскажи, как тебя наказывали?

— Да мне просто давали шлепки.

— По ягодицам?

— Понятно.

— Покажи мне, как тебя секли.

Смеясь, мальчик берет девочку и показывает на ней, как его наказывали.

— Так.

И Сюзета начинает кричать, задыхаясь от страшного наслаждения.

— Сильнее! Бей по-настоящему!

Тот пожимает плечами и произносит:

— Вам это не понравится.

Разумеется, девочка не открывала ему вполне своей страсти, а сделала вид, что это ее забавляет, как и всякая другая игра.

Она очень часто надоедала мальчику, говоря:

— Я опять нашалила, сделай вид, что ты меня за это сечешь.

Но тот не всегда исполнял ее желание; тогда она старалась его рассердить и заставить прибегнуть к настоящему наказанию ее. Однажды, наконец, она добилась, что тот высек ее в лесу розгами, и при этом она испытывала такое сладострастное наслаждение, что потеряла сознание. Можно себе представить испуг и угрызение совести, которые испытал наивный мальчик при виде ее в таком состоянии.

Ягодицы очень часто привлекают особенное внимание молодых девочек. В одном из недавно появившихся судебных дознаний по делу женского пансиона в Тарасконе, принадлежавшего монахиням, есть одно любопытное место, где следователь как раз говорит о затронутом нами вопросе. Мы приведем его полностью:

«Воспитанницы ложились спать в десять часов вечера в спальных, в которые выходило окно, завешанное белой занавеской от комнатки, где спала надзирательница-монахиня, сестра Елисавета. «Особа самого несносного, сварливого характера, всегда готовая шпионить за нами, — показывает одна из пансионерок. — Пока она занята наблюдением за отделением, где спят маленькие девочки, мы пользуемся случаем…»

— Лалюн, — вдруг прерывает гробовое молчание Есфирь. — «Танец ягодиц»?

Жанна Лалюн делает недовольную гримасу и отказывается.

Но все, кто не спит, начинают тихонько говорить:

— Да, да, да, танец ягодиц!

Лалюн садится ко мне на кровать, качает отрицательно головой и показывает глазами на кровать, где лежит девочка Ивонна.

— Ивонна никому не расскажет, она поклялась! — уверяют несколько воспитанниц.

Лалюн, впрочем, делает еще несколько гримас, потом вскакивает на кровать и вытягивается во весь рост, повернувшись к нам спиной. Обеими руками она поднимает рубашонку и концы ее держит, прижимая сорочку к спине, потом проделывает упражнения: ее ягодицы начинают сжиматься, разжиматься, подниматься и опускаться, как бесноватые. Она вытворяет крупом удивительные штуки. Одним словом, это «танец живота», только наоборот.

Мы все покатываемся самым безумным смехом. Это еще более подогревает Лалюн, и она в этот раз превосходит себя и выделывает ягодицами самые уморительные вещи.

Сама я не в состоянии более сдерживаться и хохочу до слез…»

Оказалось, что сестра Елисавета не только наблюдала за маленькими девочками, но, на горе взрослых девиц, видела все штуки Лалюн и переписала всех зрительниц. На другой день после утренних классов все зрительницы, в числе восьми штук, были посажены на пять дней в темный карцер на хлеб и воду, а четырнадцатилетней Лалюн, по приказанию начальницы пансиона, на той же самой кровати, где она накануне с таким художеством танцевала, дали сто розог. Секла ее сама сестра Елисавета, две другие монахини держали за ноги и руки. Начальница сама присутствовали при наказании девочки. Высекли ее так жестоко, что она, по ее словам, «с трудом встала после наказания с кровати». После этого ее также посадили в карцер на пять суток на хлеб и воду. О своем наказании девочка написала отцу своему — башмачнику. Тот подал жалобу прокурору, который и назначил следствие. Делу не был дан ход, так как министр нашел, что начальница «не вышла из пределов своей дисциплинарной власти, наказав девицу Жанну Лалюн ста ударами розог за безнравственность; хотя наказание было очень строгое, но, по заявлению врача, свидетельствовавшего девочку, не носило характера истязания и не могло причинить вреда ее здоровью. Проступок же Лалюн требовал строгого наказания». Такова резолюция министра Шомье.

В пансионах и школах маленькие девочки очень любят играть в «учительницу и учеников». В сущности, игра является просто благовидным предлогом сечь якобы провинившихся учениц. И нужен внимательный надзор настоящей учительницы, чтобы наказание не производилось по обнаженным ягодицам.

Во время этих первоначальных приступов любовных мечтаний девочка-подросток часто рисует в своем воображении образ известного ей мужчины, грубого, очень властного, ласки которого граничат с насилием… Она почти постоянно воображает, что страсть сопровождается болью и страхом. Не зная ничего о половых отношениях или зная о них мало, она рисует в своем воображении страстные картины, где насилие и флагелляция играют важную роль и как бы заменяют совокупление.

Я лечил одну девочку, которая мне поведала, что, начиная с четырнадцати и до пятнадцати лет, она никогда не засыпала без того, чтобы не нарисовать в своем воображении почти всегда одной и той же сцены, которая глубоко возбуждала ее и доставляла ей сильное сладострастное наслаждение. Она воображала себя замужем за человеком очень безобразным, который подходит к ней и хочет ее поцеловать; так как она с ужасом отказывается, он ее хватает, связывает и начинает немилосердно колотить. Девушка настолько сильно рисовала себе подобную картину, что испытывала сильное удивление, что на ее коже не было следов от побоев.

Другая девочка-подросток, тоже моя пациентка, также, по ее словам, мечтала о грубом мужчине, которого она воплощала в своем дяде, человеке очень крепкого сложения и очень грубом. В действительности она никогда не сказала ему ни одной двусмысленной фразы, и он никогда даже не подозревал, какую роль играет в воображении своей племянницы, но наедине она отдавалась ему без оглядки.

Два раза во время сна ей ясно представилось, что этот человек вошел к ней и позволил себе насилие над ней. Впечатление от насилия было у нее так поразительно живо, что раз, когда дядя случайно был у них в доме, она в течение некоторого времени была вполне уверена, что он действительно к ней приходил в комнату.

Не зная ровно ничего о половых сношениях, она была убеждена, что этих мнимых сношений совершенно достаточно для того, чтобы она забеременела, а потому все время, пока у нее не появились регулы, была в страшном волнении.

Эдгар Б., помещик, живущий большую часть года в своей деревне, — страстный флагеллянт; жена отказалась пойти навстречу его фантазиям, и он с большим трудом находил лиц, готовых удовлетворить его страсть к активной флагелляции. Тогда он обратил свои взоры на девочку, которая пасла баранов; она согласилась, сначала соблазнившись прелестью получить несколько копеек, позволить ему высечь себя розгами. Но вскоре она испытала под розгами такое сильное наслаждение, что стала просить Б. сечь ее розгами сколько ему угодно и даром, лишь бы ей испытывать невыразимое сладострастное удовольствие во время порки.

Людовик Н., рассыльный, имел трех дочерей. Как только утром его жена отправлялась на работу, он приносил розги и по очереди сек своих дочерей, которым это доставляло большое удовольствие. Причем он никогда не позволял себе никаких с ними других вольностей. Истые поклонницы пассивной флагелляции, они в ней одной находили высшее наслаждение и оставались девственницами.

Доктор В., страстный флагеллянт, насчитывал десятками девочек, которые испытывали полное удовлетворение под розгами.

Впрочем, по достижении восемнадцатилетнего возраста девушка обыкновенно теряет подобное расположение и, наоборот, становится страшно пугливой и чувствительной к болезненному прикосновению розог или плетки к ее коже. В этом возрасте между женщинами редко можно встретить искреннюю любительницу пассивной флагелляции.

В этом инстинктивном отвращении играют роль многие факторы. Половая любовь представляется ей более или менее ясно, ее чувства направляются к природным любовным наслаждениям, потом она становится кокетливой, дорожащей прелестями своего тела. Флагелляция представляется ей позорной, смешной, способной повредить ее красоте… Теперь ее идеалом становится уже не мужчина грубый, недавний укротитель. Она мечтает о нежных ласках, о коленопреклонении перед нею мужчины, об обожании ее мужчиной молодым и красивым.

От двадцати до тридцати лет искренняя флагеллянтша встречается только между невропатками, истеричками или такими, которые были приучены к флагелляции еще с детства и сохранили эту привычку.

Мы могли бы назвать очень почтенного судью, который приучил к флагелляции дочь своей гувернантки; начиная с десяти лет и потом в течение двадцати лет она была добровольно послушной жертвой его страсти к флагелляции.

Мишле в своей «Истории Франции» говорит, что телесное наказание детей было повсеместно в таком ходу, что от него не были избавлены даже принцы крови. Король Генрих IV в одном из своих писем к госпоже де Монглан, воспитательнице королевских принцев, пишет: «Я не особенно доволен тем, что вы не сообщили мне, что высекли моего сына розгами, так как я желаю и вам приказываю наказывать его розгами каждый раз, как только он проявит упрямство или позволит себе какую-нибудь шалость, зная очень хорошо по себе, что ничто в мире не принесет ему столько пользы, как розги; я знаю по опыту на себе самом, что они были очень полезны для меня, так как в его годы меня очень часто пороли розгами. Вот почему я и вас прошу отнюдь не стесняться и сечь его розгами, как только найдете это нужным, а также сообщите ему об этом». С той же строгостью воспитывались и дети прусского короля. Отец Фридриха Великого даже злоупотреблял телесными наказаниями своих детей. Молодой Фридрих однажды приказал заменить железную столовую вилку, которую он обыкновенно употреблял при еде, серебряной; его отец это заметил и немедленно велел за это высечь его розгами, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту к роскоши.

Английский историк Карлейль рассказывает, что отец Фридриха Великого избил учителя его за то, что застал его изучающим с сыном латинский язык, когда король формально это запретил, а сына, за непослушание, немедленно же велел жестоко при себе наказать розгами.

Вот что пишет этот принц в одном из писем к матери: «Я в полном отчаянии. То, чего я так боялся, случилось со мною. Король совершенно забыл, что я его сын. Сегодня, по своей обычной привычке, он вошел ко мне в комнату и, как только увидал меня, схватил за шиворот и стал колотить тростью. Напрасно я старался уклониться от ударов. Он был в страшном бешенстве и бил меня до тех пор, пока сам не устал. Я положительно не в силах более терпеть подобное обращение и готов на все, чтобы избавиться от таких мучений…»

Тот же принц вздумал добиваться благосклонности у одной барышни по имени Дора Риттер из города Потсдама.

Король велел пригласить к себе девушку, позвать трех своих гайдуков, принести скамейку и розог. Несмотря ни на какие мольбы бедной Риттер, гайдуки, по приказанию короля, раздели ее и разложили на скамейке. Король велел держать ее одному за ноги, другому за руки, а третьему сечь розгами. Ее пороли так жестоко, что вскоре вся ее спина представляла живой кусок мяса, а ягодицы были иссечены, как котлета… Короля не тронули душераздирающие крики истязуемой девушки. Он только тогда велел прекратить пороть ее, когда девушка перестала орать, потеряв сознание. Когда она оделась и получила позволение уйти, король сказал, что сегодняшняя порка ничто в сравнении с той, которая ее ожидает, если он узнает, что она хотя бы один раз виделась где бы то ни было с сыном его.

Следует еще заметить, что, подвергая детей наказанию розгами, сами наказывающие — родители, учителя или гувернантки, не остаются равнодушными.

Брантом заметил этот факт и пишет:

«Я слышал от одной очень почтенной дамы, что ее, когда она была девочкой, мать наказывала розгами иногда по два раза в день, но, по ее мнению, не за шалости, а потому только, что матери доставляло удовольствие слышать ее крики и видеть, как она вертится под розгами. Пороли ее до пятнадцати лет».

Из королевских принцев Франции, кажется, более всех секли, когда он был наследником престола, будущего короля-солнце — Людовика XVI.

Наказывать розгами могли его только воспитатель де Монтазье и госпожа Ласкост.

«Наказывали принца очень часто, — говорит в своих мемуарах госпожа Ласкост, — и притом довольно строго; раз, когда принц умышленно не ответил на поклон министра и я его собиралась высечь розгами за это, тело его было настолько иссечено, что случайно увидавшая это сестра его предложила высечь ее взамен брата».

По словам все той же госпожи Ласкост, телесные наказания детей практиковались в семьях столь же часто, если даже не чаще, чем в пансионах. До назначения воспитательницей наследника престола госпожа Ласкост была начальницей одного пансиона для дочерей аристократок. Вот что она рассказывает про свое собственное детство: «Мы все, я и три моих сестры, жили дома и учились в школе, где вовсе не были в ходу телесные наказания; сажали в карцер, надевали колпак и т. п., но никогда ни одну девочку не наказывали каким бы то ни было образом телесно; зато наши родители почти до самого нашего замужества поддерживали свой авторитет при помощи розог. Правда, и мать, и отец наказывали очень редко и только розгами. Но мы знали, что оба они непременно высекут каждую из нас, если мы этого заслужим. Особенного унижения мы при подобных наказаниях не испытывали… так как почти никто в доме не знал, если которая из нас была высечена. Хотя иногда наказывали очень строго. Последний раз я была наказана за то, что пошла на свидание к одному молодому человеку, который ухаживал за мной, но которого мои родители терпеть не могли. Я успела вернуться до возвращения домой моей матери, но она меня видела на улице с молодым человеком; кроме того, не зная этого, я энергично отрицала, что в отсутствие матери и отца выходила из дома. В конце концов меня уличили во лжи, и, посоветовавшись с отцом, мать решила высечь меня розгами на другой день утром, когда прислуга уйдет на рынок за провизией. В ожидании наказания я всю ночь не могла заснуть и плакала. Я спала со старшей сестрой и рассказала ей всю историю. Она обещалась утром упросить мать простить меня. Утром я сама слышала, как она просила мать простить и не сечь, но мать была непреклонна. Меня уже очень давно не наказывали розгами, и я никак не думала, что придется опять познакомиться с ними. Как только наша кухарка ушла на рынок, мать явилась в нашу комнату с двумя пучками розог. Увидав такую массу розог, я поняла, что меня ожидает очень серьезное наказание, бросилась в ноги к матери и стала умолять простить. Но мать была неумолима… Очень строгим голосом велела старшей сестре выйти из комнаты и оставить нас вдвоем. Когда та вышла, я еще раз стала просить прощения, но мать мне сказала, что если я сейчас же не разденусь и не лягу на кровать, чтобы она меня привязала, она подождет возвращения с рынка Мари и тогда с помощью ее и отца меня высекут. После этого я увидала, что мне не избежать наказания; быть же наказанной в присутствии прислуги и отца еще стыднее. Быстро раздевшись и оставшись в одной рубашке, я легла на кровать. Мать молча привязала меня за руки и ноги к кровати. Затем, подняв мне рубашку, начала меня сечь… Секла она, как мне показалось, страшно долго и больно. Сестры мне потом говорили, что я орала, как безумная. Я кричала, просила прощения, как пятилетняя девчонка, обещалась никогда больше не назначать свиданий; но меня все секли и секли. Наконец перестали, позволили встать и одеться. Когда я посмотрела в зеркало на свое тело, то увидала, что оно было все в полосах, из которых некоторые были темно-синие, местами сочилась кровь. После этой порки я больше никогда уже не ходила на свидания».

Флагелляция детей может привести совершенно к неожиданным результатам. Если произвести наблюдения над детьми, то можно заранее указать на будущих флагеллянтов. Такими непременно будут те, которые находят удовольствие в наказании и охотно ложатся под розги, умышленно совершая поступки, за которые их ждет порка, а также те дети, которые любят играть в учителя и учеников, при этом просят, чтобы их секли под разными предлогами.

То, что происходит в семьях, ничем ровно не отличается от происходящего в школах. Так, на ребенка, подвергаемого наказанию розгами, думают подействовать не только физической болью, но и стыдом, — розги или плетки считаются позорными орудиями наказания, в особенности, если наказывают ими в присутствии сотоварищей или подруг, или взрослых. Но боль, как мы уже видели, может некоторым доставлять наслаждение, так же, как и унижение и вид обнаженного тела; все это может подготовить будущих флагеллянтов.

В Англии, как мы уже сказали в первом томе, телесные наказания детей обоего пола были в ходу как в семьях, так и в школах, да сохранились еще и по настоящее время.

В старину телесное наказание детей считалось настолько необходимым при воспитании их, что школьников или школьниц в училищах секли не только за какую-нибудь вину, а просто потому только, что считалось полезным пороть ребенка.

Эразм Роттердамский говорит, что во имя подобного принципа его часто секли в школе. Так, его учитель сек, чтобы посмотреть, как он переносит боль. Теперь телесные наказания применяются в общественных школах в редких случаях — за безнравственное поведение, дерзости начальству и оскорбление нравственности. Но в частных школах они и до сих пор в гораздо большем ходу и нередко заменяют карцер или другие наказания.

В XIX веке, вплоть до 1830 года, в женских пансионах беспощадно секли розгами или плеткой девочек, иногда довольно взрослых. Дисциплинарными правилами большинства пансионов устанавливалось три степени наказания. Первая — виновного или виновную наказывали розгами или плеткой начальник или воспитатель собственноручно, в присутствии одной прислуги. Вторая степень — наказывали на скамейке или деревянной кобыле, при этом допускалось присутствие трех прислуг, из них двое держали, если наказываемый или наказываемая не были привязаны, а третий или третья секли. И, наконец, третья степень — подобное же наказание, но на глазах всех сотоварищей или подруг по классу или, в редких случаях, в присутствии решительно всех учеников и учениц. Когда применялась третья степень к девочке, то перед тем, как привести ее в экзекуционную комнату, на нее надевали ночную сорочку.

Вот что рассказывает бывшая воспитанница одного из лучших пансионов Лондона: «…Некоторые мои подруги рассказывали мне, что после первых ударов розгами они испытывали странное чувство, и то, что должно было служить наказанием, порождало в их уме такие райские мысли, что они испытывали страшное наслаждение. В то время я не могла понять этого, но когда вышла замуж, то мне все объяснил мой муж настолько подробно и хорошо, что я теперь глубоко убеждена в том, что девочек старше двенадцати лет отнюдь не следует наказывать телесно из опасения вызвать раннее половое возбуждение и наклонность к онанизму».

Так, у одной из ее подруг, которая за излишние ласки с подругой была торжественно, в присутствии всего класса высечена розгами, первое половое возбуждение возникло после наказания. Между тем ее наказали жестоко, привязав к лестнице, и после наказания прямо отнесли в лазарет.

В 1797 году одна дама, по имени Розалия Брингтон, вдова, очень богатая, попала на скамью подсудимых по обвинению в истязании своего десятилетнего сына и двух дочерей, из которых одной было тринадцать лет, а другой четырнадцать. Мы приводим, исключив некоторые подробности, показание у судьи лакея Джона Белля.

«Я был послан к госпоже Брингтон конторой Кларка. Нанимая меня, Брингтон предупредила, что я обязан буду исполнять все ее приказания. Я обещался делать все, что она прикажет. Вскоре я узнал, что она подразумевала под словами «исполнять все ее приказания». На другой день утром, в то время, как я накрывал стол для завтрака, госпожа Брингтон спросила меня, не служил ли я когда-нибудь в школе и не помогал ли я наказывать розгами учеников? Я ответил, что в школе не служил, но что меня самого отец и мать в детстве не раз секли, и потом, тут нет никакой хитрости, и я могу помочь, если она захочет наказать кого-либо из своих детей. Не больше, чем через час после нашего разговора, сын госпожи Брингтон толкнул меня нечаянно, и я выронил блюдо с рыбой на пол.

— Держите, Джон, хорошенько этого шалуна, пока я схожу за хорошими розгами.

Через несколько минут барыня принесла пучок розог, велела мне раздеть кричавшего и вырывавшегося мальчугана и, положив на колена, высечь розгами, как меня когда-то секли. Я быстро спустил штанишки и начал сечь барчонка. Барыня, пока я сек, все время смотрела и приговаривала: «Хорошо, посильнее его…» Она велела перестать сечь, когда мальчик был наказан очень строго, так что во многих местах показалась кровь.

Но я был страшно поражен, когда в тот же вечер мне было велено высечь розгами старшую барышню. Когда барыня заметила, что я стесняюсь немного, то строго мне сказала: „Если, Джон, вы хотите у меня служить, то извольте сейчас привязать шалунью к кушетке“. Пришлось повиноваться и привязать барышню к кушетке, хотя она сильно сопротивлялась и даже укусила мне палец, но я вскоре с нею справился… Затем, взяв по приказанию барыни розги, я стал ее сечь. Барыня указывала, где бить. На другой день она наказывала также младшую барышню и опять мальчика. Детей секли почти каждый день. Иногда барыня сама секла, но гораздо чаще приказывала мне пороть их. Наказывали и плеткой, но реже. Особенно жестоко барыня наказывала старшую барышню. За какую-то грубость мне было приказано так долго сечь розгами, что она вся была в крови и два раза теряла сознание…»

По жалобе соседей дело дошло до суда, но судья оправдал Брингтон, так как нашел, что Брингтон «наказывала за проступки и не вышла из пределов родительской власти»… По возвращении из суда госпожа Брингтон, с помощью того же Белля, жестоко выпорола розгами всех трех детей. Эта порка дошла до полиции, и та опять привлекла Брингтон к суду, но судья снова ее оправдал, найдя, что «за показание, данное детьми на суде при разборе первого дела, госпожа Брингтон могла наказывать их гораздо строже, чем они были наказаны».

В вопросах о сечении детей, конечно, лучше всего было бы допросить их самих, но по многим причинам это неудобно.

У Ницше Заратустра говорит, что женщину необходимо сечь.

До Ницше к такому же выводу пришел поэт Юлий де Бове.

В наше время немногие поэты дадут совет пороть женщин за капризы.

По судебным приговорам женщин наказывали в сравнительно очень недавнее время.

Начиная с самых отдаленных времен женщину секли по обнаженному телу за незначительные даже поступки. С особенной жестокостью в старину наказывали их розгами или плетьми, публично, по обнаженному телу, за адюльтер. Обычай довольно нескромный наказывать женщин по обнаженному телу возник в те отдаленные времена, когда нагота тела женщины никого не шокировала, даже почтенный ареопаг судей.

С наступлением христианской эры по-прежнему продолжали сечь обнаженных женщин, но подобное наказание, не безнравственное в древние времена, стало теперь безнравственным.

В Греции ценилась физическая красота, и этот удивительный народ понял, что нет ничего странного в том, чтобы девушке с красивым крупом поднести статую, триста талантов золотом и лавровый венок. Мы же платим какому-нибудь тенору за его красивый голос по несколько тысяч франков в вечер!

Один и тот же поступок может быть нравственным и безнравственным, смотря по производимому им действию.

Когда наказывали публично розгами виновную весталку, народ и патриции говорили: «У нее хороший круп!» Когда в подземелье инквизиционного суда монахи секли хорошенькую молодую женщину, то у них глаза горели сладострастием. Монахи видели то же самое зрелище, что и римляне, но последствия от него были совершенно различные… Березовые розги покрывали атласную кожу красными прозрачными рубцами, слышались вопли от боли, а в голове монахов был настоящий ад…

Все читатели знают из истории, какую геенну огненную представляли средневековые тюрьмы?

Я не собираюсь распространяться здесь по поводу тех ужасных пыток, которые воображение истязателей придумывало для злосчастных жертв, попавших в их лапы.

Когда секли женщину, мысль унизить ее была по меньшей мере так же сильна, как и желание заставить ее страдать физически.

Через всю историю проходит красной нитью стремление мужчин оскорбить стыдливость женщины перед тем, как причинить ей боль.

В средние века секли проституток, чтобы устыдить их; в наши дни случаи сечения молодых девушек с дисциплинарной целью вовсе не так редки, как думают некоторые. И всегда мужчина, подвергая наказанию розгами или плетью провинившуюся женщину, стремится прежде всего унизить ее, оголив ей зад на глазах присутствующих.

У натур возвышенных стыд от того, что будут подняты юбки, спущены панталоны, значительно тяжелее или мучительнее самой сильной боли от розог или плети.

Это подтверждается многими историческими примерами.

Не раз уже занимались психологией преступниц, но среди судей, особенно старинных, были прежде всего мужчины, со всеми желаниями, свойственными мужчинам, и которым услужливое правосудие помогало осуществить эти желания.

В подземелье инквизиционного трибунала приводили молоденькую девушку, очень красивую, обвиняемую в колдовстве. Обнаженная вполне или отчасти, она должна была показать все самые сокровенные прелести своего тела…

Мужчина всегда остается мужчиной, и вот судья пользуется своим положением, чтобы видеть более того, что требуется по делу.

Понятно, что наказанием выбирается сечение, как соединяющее приятное с полезным… Пользуются самым пустяшным предлогом, чтобы вызвать громы флагелляции на несчастных женщин или девушек. Да и как было мужчинам устоять против возможности полюбоваться прелестями женщин!

Если в теологии были споры, есть ли у женщины душа, то вопрос, следует ли сечь женщин, не вызывал никаких тогда споров, так как все были согласны, что их нужно сечь, и если спорили, то только относительно способов применения телесного наказания.

Если что и может несколько смягчить ужасную сторону унизительного наказания розгами или плетью женщин, то только мысль, что не все виды флагелляции были слишком суровы, и иногда красота взволнованной и плачущей женщины или девушки заставляла невольно мужчину смягчить удары…