Однажды автор улетал в тайгу и ему нужна была собака—лайка, так как в тайге без собаки нельзя. Собаку он не нашел, но в самолет кто-то втолкнул белую собаку. Когда прилетели, собака пошла за автором, он назвал ее Тунгусом и взял с собой в тайгу…
Это было в посёлке на реке Ангаре. Я улетал в тайгу, и мне нужна была собака—лайка. В тайге без собаки нельзя.
Стал я в посёлке искать—может, кто собаку продаст?
На одной избушке, на стене, висит медвежья шкура, огромная, от крыши до завалинки. Подошёл к медвежьей шкуре, рассматриваю её. Хозяин вышел. Я спрашиваю:
—Расскажи, как медведя убил!
Стал он рассказывать, как ходил в тайгу, белковать. Слышит, собака впереди злобно залаяла, на белку не так лает. Это медведь-шатун был, он под вывороченной ёлкой дремал.
—Подбежал я, медведь топчется, собака его подняла и крутит, не даёт уйти… Я выстрелил—промазал. Медведь бросился на меня. «Ну,—думаю,—пропал!» И тут медведь заревел и остановился. Это Вилюй прыгнул и вцепился медведю в ухо. Я ружьё перезарядил и убил медведя. В голову попал!
Охотник показал дырку на шкуре, на самом лбу. Вилюй подошёл, обнюхивает меня.
—Не продашь Вилюя?
Охотник засмеялся:
—Что ты, он мне дороже коровы, я без него в тайге пропаду!
Так и пришлось мне улететь без собаки.
Погрузили ящики, спальные мешки. Уже дверь хотели закрывать, и вдруг кто-то белую собаку втолкнул в самолёт. Она забилась в угол, хвост поджала. Лётчик в кабину прошёл, посмотрел на неё— ничего не сказал. «Наверное,— думаю,—его собака».
Через два часа прилетели мы в посёлок, на Подкаменную Тунгуску. Выгрузили ящики, все вышли, лётчик вслед кричит:
—Чья собака?
Все молчат. Лётчик вывел собаку и привязал к старым аэросаням около домика, где живут радисты.
Вечером я из магазина шёл, смотрю—белая собака бежит навстречу. На шее обрывок верёвки болтается. Я ей хлеба дал. Она съела и побежала за мной.
Вошёл я в избу, а собака свернулась клубочком на крыльце, голову положила на лапы. Я ей каши в котелке вынес, она её съела, руки мне лижет. Я смотрю на неё и думаю: как же её назвать?
—Тунгус, ты чей?
Тунгус подпрыгнул и лапы положил мне на грудь. Так и стал звать его Тунгусом.
Скоро весна. Лёд блестит на реке. В тайге бурундуки проснулись, вылезли из норок, греются на солнце, пересвистывают. В лиственничном пне, под корой, личинки короедов зашевелились.
Я кору отодрал и набрал полную коробку белых червячков. Пробил на реке лунку во льду и положил доску. Лёг на доску, удочку-дергушку закинул в лунку. Вода прозрачная, все камешки на дне можно пересчитать.
Стайка хариусов окружила червячка, я дергушку дёргаю, червячок в воде прыгает.
Хариус схватил червячка, я хариуса на лёд выкинул, второго хариуса поймал, третьего… Целая кучка рыбы лежит на льду. Тунгус около рыбы сидит и по сторонам поглядывает.
Вдруг слышу, Тунгус зарычал и на кого-то бросился. Обернулся, а он чужую собаку отгоняет от нашей рыбы. Отогнал, вернулся, сидит караулит. Хочется ему рыбки, да нельзя, только облизывается.
—На, Тунгус, возьми!
Тунгус самого большого хариуса выбрал и съел.
Скоро вечер, пора домой. Уже к посёлку подходили, вдруг Тунгус кинулся к поваленной берёзе, лает, зубами грызёт кору.
Под корой кто-то пищит. Да это бурундук забился под пень и от страха попискивает!
Я Тунгуса отталкиваю, а он кусается, не хочет уходить. А уже темнеет. Я его уговариваю: «Завтра придём!» Еле оттащил, вот какой упрямый!
Весна в тайге. На рассвете глухарь токует, как деревянный колокольчик гремит.
По озеру плывёт водяная крыса—ондатра, мордочкой разрезает воду.
Тунгус прыгнул в озеро, вот- вот ондатру догонит. Ондатра нырнула, Тунгус закрутился в воде—никак не поймёт, куда она исчезла!
Ондатра у другого берега вынырнула, сидит на кочке, отряхивается.
Я выстрелил, Тунгус подплыл и вытащил ондатру на берег, нюхает её. Я кричу:
—Не тронь!
Тунгус смотрит то на меня, то на ондатру. Я Тунгуса зову, а он ко мне не плывёт.
Пошёл я по берегу озера, в обход. Подошёл—нет ондатры, а Тунгус облизывается и хвостом виляет.
—Где ондатра?
Тунгус смотрит по сторонам: «Какая ондатра?»
Я на Тунгуса рассердился, а потом вспомнил: я же его забыл накормить. Вот он ондатру и съел!
Подкаменная Тунгуска—река быстрая, с водоворотами, порогами. Берега с двух сторон сжимают реку каменными щеками. Бревно до порога доплывёт, под водой исчезнет, вынырнет белое. Острые камни на дне всю кору обдерут. На лодке, когда плывёшь, не зевай, а то разобьёт о камни.
Мы с Тунгусом спускались на лодке вниз по реке. Один поворот прошли, другой, а за третьим поворотом на берегу стоят берестяные чумы, костёр горит, вокруг костра олени бегают, спасаются дымом от комаров. Из чума вышел эвенк, кричит, чтобы я Тунгуса привязал, а то распугает оленей. А у меня верёвки нет. Тогда эвенк Тунгуса поймал и переднюю лапу сунул под ошейник. Тунгус на трёх ногах прыгает, оленей не гоняет.
—А где же,—спрашиваю,— ваша собака?
—Да вот, за бревно привязана, однако её комары совсем заели!
К полену верёвка привязана, а собаки нет. Подошёл поближе, смотрю, нора в земле, а в норе собака лежит, морду закрыла лапами и дремлет.
Комары тучей над ней гудят, собака от них в землю зарылась.
Эвенк рассказал, что зовут её Верный. Хозяин Верного умер. Когда был жив, вычёсывал Верного, прял шерсть и вязал из неё рукавицы и носки тёплые.
Верный из норы вылез: большой лохматый, как медвежонок. Только очень старый—морда седая и глаза мутные.
Я у эвенка спросил:
—Что же вы его в чум не возьмёте?
—Старый он, охотиться не может!
Когда Верный молодой был, на медведя ходил, а сейчас никому не нужен. А я по морде вижу: хорошая собака, добрая.
—Отдай,—говорю,—мне собаку!
—Однако бери!
Накормил я Верного и привязал в лодке вместе с Тунгусом. Они подружились, и мы поплыли дальше, вниз по реке.
Река на солнце блестит, ветерок комаров сдувает, хорошо плыть. Вдруг ветер переменится, задует с Ледовитого океана, и… опять зима. Снег пойдёт, ветер такую волну разгонит, что на вёслах не выгребешь… вот-вот нанесёт на камень!
Меня собаки выручили. Подгребёшь к берегу, привяжешь к лодке длинную бечёвку. На другом конце бечевы Тунгус и Верный. Как в упряжке, идут по берегу, а я в лодке—веслом подгребаю. Дружно тянут, только вода под лодкой журчит.
Как до посёлка дойдём, я их поскорее распрягу. Со всего посёлка собаки на берег бегут встречать лодку. Тунгус и Верный встанут хвост к хвосту и ждут. Собаки их окружат, начинают рычать, обнюхивать, шерсть на загривках поднимается. Тунгус и Верный никогда не давали друг друга в обиду.
Только на охоту я их вместе не брал.
Однажды разводил костёр на берегу, слышу, в тайге залаяли. Схватил ружьё, бегу к ним. На высокой сосне глухарь сидит, шею вытянул и клювом щёлкает.
Выстрелил. Глухарь полетел, всё ниже, ниже, собаки за ним. Смотрю, перья и пух летят во все стороны, как будто перину выпустили. А собаки дерут глухаря, пополам делят. Еле отнял. Тунгус всё подпрыгивал, из глухариного хвоста последние перья выдирал.
А один раз Тунгус учуял соболя в ёлках. Стал его облаивать. Верный услышал и прибежал. Тунгус под ёлкой лает, а Верный стоит в стороне, ждёт.
Соболь на верхушке ёлки зашевелился, я его ранил. Он вниз стал сползать. Тунгус подпрыгивает, лает на него, а Верный молча стоит.
Соболь вот-вот на землю сползёт. Верный подбежал, подпрыгнул и схватил соболя.
Тунгус зарычал и тоже вцепился в соболя. Не успел я подбежать—пополам соболя разорвали.
Поэтому я их вместе в тайгу не брал. Если с Верным иду, Тунгуса привязываю к лодке, а если с Тунгусом, Верного оставляю на берегу.
Соболя Тунгус нашёл, а Верный у него из-под носа выхватил. Тунгус это запомнил и отомстил.
Тунгус всегда на носу лодки сидел, а Верный был привязан на корме. Солнышко пригрело, Верный—собака старая, задремала…
Вдруг слышу, сзади вода бурлит. Оглянулся, а Верного нет. Верёвка из воды торчит. Схватил верёвку и вытащил Верного. Лодка быстро шла, чуть не захлебнулась собака.
А Тунгус на носу сидит и улыбается, вся морда растянута, в сторону смотрит, как будто ничего не видел.
Стал я его стыдить: «Что же ты не лаял? Верный—старик. Он утонуть мог!»
Тунгус уши прижал, хвостом виляет. Стыдно ему!
В Тунгуску впадает речка Чамба, порожистая, с водопадами. Вокруг скалы, на скалах растут кедры.
На Чамбе, под скалой на берегу, стоит охотничья заимка. Крыша земляная, травой заросла.
На заимке живёт охотник Салаткин.
Летом он рыбу ловит, а зимой уходит в тайгу, за белкой, ставит капканы на соболя, на медведя—петли из стального троса.
Осенью, когда по реке ледяная шуга пошла, собрался я домой. Собак отдал Салаткину, просил, чтобы он за Тунгусом присматривал, не давал ему Верного обижать.
Попрощался я с собаками, сел в лодку и стал пробираться в посёлок, на аэродром.
Весной получил я от Салаткина письмо.
Верного медведь порвал, и он умер. Тунгус остался один, ходит соболевать в тайгу и за зиму нашёл сорок соболей и триста белок.
(Илл. Дугина В.)
Рассказ о том, как Дениска понял, что уроки надо обязательно учить. Как-то он весь день запускал воздушного змея в космос и совсем позабыл выучить стихотворение и главные реки Америки.
Хотя мне уже идет девятый год, я только вчера догадался, что уроки все-таки надо учить. Любишь не любишь, хочешь не хочешь, лень тебе или не лень, а учить уроки надо. Это закон. А то можно в такую историю вляпаться, что своих не узнаешь. Я, например, вчера не успел уроки сделать. У нас было задано выучить кусочек из одного стихотворения Некрасова и главные реки Америки. А я, вместо того чтобы учиться, запускал во дворе змея в космос. Ну, он в космос все-таки не залетел, потому что у него был чересчур легкий хвост, и он из-за этого крутился, как волчок. Это раз.
А во-вторых, у меня было мало ниток, и я весь дом обыскал и собрал все нитки, какие только были; у мамы со швейной машины снял, и то оказалось мало. Змей долетел до чердака и там завис, а до космоса еще было далеко.
И я так завозился с этим змеем и космосом, что совершенно позабыл обо всем на свете. Мне было так интересно играть, что я и думать перестал про какие-то там уроки. Совершенно вылетело из головы. А оказалось, никак нельзя было забывать про свои дела, потому что получился позор.
Я утром немножко заспался, и, когда вскочил, времени оставалось чуть-чуть… Но я читал, как ловко одеваются пожарные – у них нет ни одного лишнего движения, и мне до того это понравилось, что я пол-лета тренировался быстро одеваться. И сегодня я как вскочил и глянул на часы, то сразу понял, что одеваться надо, как на пожар. И я оделся за одну минуту сорок восемь секунд весь, как следует, только шнурки зашнуровал через две дырочки. В общем, в школу я поспел вовремя и в класс тоже успел примчаться за секунду до Раисы Ивановны. То есть она шла себе потихоньку по коридору, а я бежал из раздевалки (ребят уже не было никого). Когда я увидел Раису Ивановну издалека, я припустился во всю прыть и, не доходя до класса каких-нибудь пять шагов, обошел Раису Ивановну и вскочил в класс. В общем, я выиграл у нее секунды полторы, и, когда она вошла, книги мои были уже в парте, а сам я сидел с Мишкой как ни в чем не бывало. Раиса Ивановна вошла, мы встали и поздоровались с ней, и громче всех поздоровался я, чтобы она видела, какой я вежливый. Но она на это не обратила никакого внимания и еще на ходу сказала:
– Кораблев, к доске!
У меня сразу испортилось настроение, потому что я вспомнил, что забыл приготовить уроки. И мне ужасно не хотелось вылезать из-за своей родимой парты. Я прямо к ней как будто приклеился. Но Раиса Ивановна стала меня торопить;
– Кораблев! Что же ты? Я тебя зову или нет?
И я пошел к доске. Раиса Ивановна сказала:
– Стихи!
Чтобы я читал стихи, какие заданы. А я их не знал. Я даже плохо знал, какие заданы-то. Поэтому я моментально подумал, что Раиса Ивановна тоже, может быть, забыла, что задано, и не заметит, что я читаю. И я бодро завел:
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь:
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь…
– Это Пушкин, – сказала Раиса Ивановна.
– Да, – сказал я, – это Пушкин. Александр Сергеевич.
– А я что задала? – сказала она.
– Да! – сказал я.
– Что «да»? Что я задала, я тебя спрашиваю? Кораблев!
– Что? – сказал я.
– Что «что»? Я тебя спрашиваю: что я задала?
Тут Мишка сделал наивное лицо и сказал:
– Да что он, не знает, что ли, что вы Некрасова задали? Это он не понял вопроса, Раиса Ивановна.
Вот что значит верный друг. Это Мишка таким хитрым способом ухитрился мне подсказать. А Раиса Ивановна уже рассердилась:
– Слонов! Не смей подсказывать!
– Да! – сказал я. – Ты чего, Мишка, лезешь? Без тебя, что ли, не знаю, что Раиса Ивановна задала Некрасова! Это я задумался, а ты тут лезешь, сбиваешь только.
Мишка стал красный и отвернулся от меня. А я опять остался один на один с Раисой Ивановной.
– Ну? – сказала она.
– Что? – сказал я.
– Перестань ежеминутно чтокать!
Я уже видел, что она сейчас рассердится как следует.
– Читай. Наизусть!
– Что? – сказал я.
– Стихи, конечно! – сказала она.
– Ага, понял. Стихи, значит, читать? – сказал я. – Это можно. – И громко начал: – Стихи Некрасова. Поэта. Великого поэта.
– Ну! – сказала Раиса Ивановна.
– Что? – сказал я.
– Читай сейчас же! – закричала бедная Раиса Ивановна. – Сейчас же читай, тебе говорят! Заглавие!
Пока она кричала, Мишка успел мне подсказать первое слово. Он шепнул, не разжимая рта, но я его прекрасно понял. Поэтому я смело выдвинул ногу вперед и продекламировал:
– Мужичонка!
Все замолчали, и Раиса Ивановна тоже. Она внимательно смотрела на меня, а я смотрел на Мишку еще внимательнее. Мишка показывал на свой большой палец и зачем-то щелкал его по ногтю.
И я как-то сразу вспомнил заглавие и сказал:
– С ноготком!
И повторил все вместе:
– Мужичонка с ноготком!
Все засмеялись. Раиса Ивановна сказала:
– Довольно, Кораблев!.. Не старайся, не выйдет. Уж если не знаешь, не срамись. – Потом она добавила: – Ну, а как насчет кругозора? Помнишь, мы вчера сговорились всем классом, что будем читать и сверх программы интересные книжки? Вчера вы решили выучить названия всех рек Америки. Ты выучил?
Конечно, я не выучил. Этот змей, будь он неладен, совсем мне всю жизнь испортил. И я хотел во всем признаться Раисе Ивановне, но вместо этого вдруг неожиданно даже для самого себя сказал:
– Конечно, выучил. А как же!
– Ну вот, исправь это ужасное впечатление, которое ты произвел чтением стихов Некрасова. Назови мне самую большую реку Америки, и я тебя отпущу.
Вот когда мне стало худо. Даже живот заболел, честное слово. В классе была удивительная тишина. Все смотрели на меня. А я смотрел в потолок. И думал, что сейчас уже наверняка я умру. До свидания, все! И в эту секунду я увидел, что в левом последнем ряду Петька Горбушкин показывает мне какую-то длинную газетную ленту, и на ней что-то намалевано чернилами, толсто намалевано, наверное, он пальцем писал. И я стал вглядываться в эти буквы и наконец прочел первую половину.
А тут Раиса Ивановна снова:
– Ну, Кораблев? Какая же главная река в Америке?
У меня сразу же появилась уверенность, и я сказал:
– Миси-писи.
Дальше я не буду рассказывать. Хватит. И хотя Раиса Ивановна смеялась до слез, но двойку она мне влепила будь здоров. И я теперь дал клятву, что буду учить уроки всегда. До глубокой старости.
(Илл. Шер А.С.)
Рассказ о том, как автор в сопровождении проводника-тувинца Чоду ехали через тайгу к стаду оленей. Когда они приехали на место, автор сначала подумал, что это целый лес обгорелых кустов, а когда пригляделся, оказалось, стадо оленей лежит, и не кусты это, а рога…
Много дней мы ехали по тайге на лошадях. То они вязли в болоте, то спотыкались на камнях и падали. Лошади с трудом продирались сквозь чащу, а когда мы переправлялись через горную речку, лошадь повалило течением, и я чуть не утонул.
И каждый раз наш проводник, тувинец Чоду, говорил:
— На оленях мы бы уже в горах были!
И мне хотелось поскорее увидеть оленей: что это за звери такие удивительные — без тропы по болоту бегом бегут и не вязнут и реки переплывают не останавливаясь.
к оглавлению ↑
Приехали
Перевалили через одну гору, через вторую, а на третьей уже не ёлки росли, а огромные кедры с обломанными верхушками. Медведи их обломали, чтоб добраться до кедровых шишек.
Впереди ещё гора. На ней ничего не растёт: всю землю сдуло ветром, остались одни камни.
Я хотел спросить Чоду, скоро ли мы доедем, да не успел. Внизу, под горой, я увидел белые мхи… и во мхах, как лодки на волнах, покачивались оленьи спины и рога. Мы спустились к чуму на берегу ручья. За чумом… Я сначала подумал, что это целый лес обгорелых кустов, а когда пригляделся, оказалось, стадо оленей лежит, и не кусты это, а рога. Каких только рогов тут нет! И высокие длинные, и ветвистые широкие, а у одного оленя столько отростков, что они загибаются вниз, за уши.
На земле рядами лежат брёвна, а к брёвнам привязаны оленята-пыжики. Рожки у пыжиков — как два кустика, поросшие мягким чёрным мохом. Вместе с большими оленями их не пускают. Большой олень убежит от медведя, а пыжик ещё слабый. А глаза у оленей добрые и печальные.
к оглавлению ↑
Белая собака
Собаки залаяли и побежали к нам. Я думал, они кусаться будут, такие большие и свирепые. Мы слезли с лошадей, собаки бросились и стали на нас прыгать и облизывать руки, а одна белая собака от радости визжала и покусывала мне ногу.
Я спросил Чоду, чего они так радуются.
— Скучно им, вот и рады, что мы приехали!
Чоду закричал на белую собаку, она поджала хвост и отошла. Мне её стало жалко, а Чоду говорит:
— Беда с этой белой, её олени издалека видят и не поймут, что за зверь. Пугаются, бегут… потом их ищи!
Мне всё равно эту собаку было жалко: чем она виновата, что белая.
к оглавлению ↑
Голодные медведи
В чуме жена Чоду стала рассказывать, как ночью приходил голодный медведь, утащил оленью шкуру, разорвал её и съел.
Шкура сушилась совсем близко от чума, и жена Чоду очень напугалась, потому что медведь громко рычал и совсем не боялся собак.
— Хорошо, что оленей не тронул. Голодный был медведь, очень голодный! — сказала она.
Чоду стал ругать бурундуков.
Я ничего не понимал: голодный медведь съел шкуру, а виноваты бурундуки.
Оказывается, в этом году мало кедровых шишек поспело, да и те бурундук вниз спустил. Бурундуки набивали кедровые орешки за обе щеки и тащили в свои кладовки. В каждой килограммов по десять орехов, а таких кладовок у бурундука несколько. Медведям скоро на зиму надо ложиться в берлогу, а они жир не накопили, голодные бродят по тайге.
И опять Чоду стал ругать бурундуков, и я узнал, что бурундук сделал себе запасы на три года. И я тоже разозлился на жадных бурундуков за то, что они столько орехов запасли, а о других зверях не подумали.
к оглавлению ↑
Князёк
Всю ночь за чумом трещали сучья в костре, треск то удалялся, то приближался. И вдруг у самого чума как затрещит! Я думал, огонь добрался до чума, и выскочил на улицу, а это совсем не огонь, это оленьи копыта так потрескивают при каждом шаге. Я спокойно уснул. Утром меня разбудили олени. Они стукали рогами в стенку чума, просили соли. Олени очень любят соль. Если олень полудикий, ему дают понемножку соль с ладони, и он приручается.
Днём все олени бегали вокруг костра-дымокура. Ветер свалил дым в одну сторону, к земле, и элени по очереди вбегали в дым, отгоняли от себя мошек и комаров.
Огромное стадо молча бегало вокруг огня, только слышно, как копыта потрескивают да рога стукаются друг о друга.
В стаде был один совсем белый как снег олень. Его называют Князёк. Он гордый, как настоящий князь. И рога у него на голове растут как корона. Я насчитал шестьдесят четыре отростка. Около чума сушился мешочек с мокрой солью, и земля стала немножко солёная. Князёк всё время вылизывал солёную землю, а других оленей прогонял. Только не бил рогами, а поднимал переднее копыто и пугал. И все олени слушались его.
Однажды олени прибежали к чуму, а Князька нет!
Чоду поехал разыскивать его и далеко в горах нашёл рога и клочки белой шерсти.
Князька съел медведь. Он притаился за кедром, убил Князька, схватил передними лапами и унёс в горы.
Чоду сразу узнал это по следам: на земле белой шерсти не было, только медвежьи следы от задних лап. Князёк погиб, потому что уходил один к горным озёрам. Вода в озёрах синяя, и холодный ветер с горных вершин звенит в одиноких кедрах.
к оглавлению ↑
Медвежья шкура
Всю ночь около чума горел большой костер. Чоду с карабином сидел у огня и прислушивался. Я думал, медведь уже не придёт, и уснул. Вдруг залаяли собаки. Они стали кидаться в темноту. Чоду подложил в костёр большое полено и…
«Уагг… уагг!..» — заревел медведь.
Глаза медвежьи от огня горели красными угольками.
Чоду выстрелил из карабина.
«Уагг… уагг… уагг!..»
Медведь тяжело повалился набок и ревел, ревел, сам всё полз, полз к костру… Он поднял голову. Чоду опять выстрелил.
«Уагг…»
Медведь последний раз зарычал, голова упала, огоньки погасли. И Чоду стал отгонять собак от мёртвого медведя. Шкуру с медведя сняли и повесили сушиться. На боках у медведя шерсть была совсем вытерта. Чоду сказал, что в берлоге был камень и, когда медведь зимой во сне ворочался, он стёр с боков шерсть. Олени издалека смотрели на шкуру, нюхали воздух, испуганно косились и не подходили.
Первым к шкуре подошёл коричневый пыжик, понюхал её и боднул чёрными рожками. За ним подошёл оленёнок постарше, а потом все олени подходили и бодали рогами шкуру медведя. Они мстили за своего белоснежного Князька.
к оглавлению ↑
«Зверный олень»
Я каждый день взбирался на горку и смотрел оттуда, как пасутся олени. Они щиплют мох, а сами всё время вскидывают голову и оглядываются, нюхают воздух — а не подкрадывается ли медведь?
Я видел у одного оленя царапину от медвежьего когтя. Медведь кинулся на оленя, да не успел схватить, только оцарапал. Прошёл уже год, а рана всё не заживает — такая глубокая.
Поэтому олени ходят стадом. Один почует опасность, зафыркает, и все олени насторожатся и убегут.
Однажды я смотрел, как кружится орёл. Когда он скрылся за высокой горой, на горе я увидел белую точку. Она ползла высоко-высоко по самому краю обрыва.
Я взял у Чоду бинокль. Оказалось, это олень щиплет мох, а хвост свой белый задрал кверху.
Ноги у него стройные и длинные.
Я побежал к Чоду и сказал, что высоко на горе бродит дикий олень. Хвост у диких оленей больше, чем у домашних. Когда они бегут по тайге, белый хвост мелькает в чаще — показывает дорогу оленятам.
Чоду посмотрел в бинокль и покачал головой:
— Это не дикий. Его мать к диким убегала, а потом родился он от дикого «зверного» оленя, вот его и зовут «зверный олень».
И Чоду рассказал, что «зверный олень» всегда держится один, подальше от остальных оленей, и не даётся под седло. Зимой его поймали и отдали охотникам. Они привели его назад без глаза. Он хотел сбросить вьюки и так помчался по тайге, что выколол себе глаз об сучок. И ещё я узнал, что «зверный олень» вдруг исчезает. Охотники рассказывают, что видели его на озере Найон-холь, за двести километров отсюда. Потом «зверный олень» опять появляется, и сделать с ним ничего не могут. Он наполовину дикий и любит один мчаться по тайге и встречать восход солнца в снежных горах.
к оглавлению ↑
Хариусы
Весной среди карликовых берёзок бежит холодный ручей. В жаркий день снега на вершинах гор растаяли, и ночью я никак не мог уснуть — слушал, как речка шумит водопадами, гремит камнями.
К утру речка затихла, и только за чумом под высокими кедрами звенел струйками водопад. Над водопадом висела радуга, а под радугой в речке сверкали перья жар-птицы.
Я подошёл, и перья исчезли. Я сидел на берегу очень тихо, и перья снова зажглись, задрожали в ледяных струйках. Это хариусы. Они плывут против течения, всё выше и выше в горы. И там, где самая чистая и холодная вода, они вымётывают икринки.
Плавник на спине хариуса красный и широкий, как парус. Он режет водяные струи водопадов и помогает плыть против течения. Медведь стережёт хариусов на перекатах. Орёл-рыболов кружится в небе над речкой — не сверкнёт ли перо жар-птицы? Выдра караулит хаирусов под водой, за поворотом ручья. А хариусы плывут в своём брачном наряде всё выше и выше. На перекатах ползут на брюхе, перепрыгивают через водопады. Всё выше и выше, чтобы выметать икринки в чистую воду среди горных снегов.
к оглавлению ↑
Пыжики
Днём олени бродят вокруг чума, ждут вечера. Вечером они убегут на всю ночь поближе к горам, где растёт много белого мха-ягеля. Ночью там настоящий мороз, и на рассвете можно полизать иней на камнях.
Взрослые олени бродят вокруг чума, а пыжики бегают к ручью.
Один пыжик встал посреди ручья и замер. Ушки кверху, стоит, вслушивается в тишину.
Ветер налетел, скрипнула ветка на кедре. Пыжик бросился бежать и исчез в карликовых берёзках, только рожки-огарки мелькнули.
Подошёл другой пыжик, напился, поднял голову и тоже замер, вода капает с мордочки.
Я хлопнул в ладоши, он прыгнул через ручей — да прямо в воду: ножки у него ещё слабые, не может допрыгнуть до берега.
Вечером около чума пыжики меня совсем не боятся. Подойдут и руки лижут — просят соли. Днём к пыжикам не подойдёшь. Они бегают, бодаются, прыгают через ручей, тревожно следят за пролетающим вороном.
Пыжики играют в диких оленей, они готовятся стать взрослыми.
к оглавлению ↑
Белый пыжик
Наступила осень.
Однажды ночью подул ветер со снегом, и утром солнце хотя и растопило снег, но листики на карликовых берёзках покраснели.
К вечеру пыжиков привязали к брёвнам, а днём они гуляли с уздечкой — монгуем. На мордочку надевается кольцо из дерева, в кольце торчит палочка из оленьего рога, и за палочку привязывают переднюю ногу пыжика — на трёх ногах он далеко не убежит.
Каждый день мы пересчитывали пыжиков, но всё равно не уследили. Ночью белый пыжик отвязался от бревна и убежал со взрослыми оленями в тайгу, за грибами. Олени очень любят грибы.
Медведи знают это и подкарауливают их ночью на тропах.
Утром мы с Чоду зарядили ружья пулями и пошли разыскивать белого пыжика.
В тайге было много звериных троп. Маралы протоптали из чащи широкую тропу к водопою и на солонцы под кедром, где земля солёная.
Мы нашли узкую заячью тропку. Она привела нас из чащи на поляну, где трава была зелёная и росли заячья капуста и молодые осинки. Но нигде не было следов от маленьких копыт белого пыжика. Только маральи следы да лосиные, а поверх них медвежьи, с глубокими дырками от когтей.
По маральей тропе мы пошли в горы. По сторонам от тропы валялись вывороченные камни. Это медведи разрывали бурундучьи норы, чтоб добраться до их запасов, и выбрасывали камни вместе с землёй. На одной лиственнице вся кора была содрана медвежьими когтями.
Чоду сказал, что медведи это дерево знают и всегда меряются, кто выше обдерёт кору зубами или когтями. И если медведь не достанет до самой высокой метки, он поскорей уходит из этой тайги: он знает, что есть медведь ещё больше его, которому он мешает охотиться.
Я спросил Чоду, почему медведи на лиственнице меряются, а не йа кедре — ведь в горах больше кедров. Чоду сказал, что у лиственницы кора мягче.
Я посмотрел на самую верхнюю метку и сказал Чоду, что надо поскорее найти пыжика.
В горах очень тихо. Чоду всё время кричал:
— О-оо-оо! — Так зовут оленей, когда дают им соль. Но пыжика нигде не было.
Мы хотели уже возвращаться, как вдруг услышали: где-то далеко кричал ворон. Над нами пролетел к нему второй — только слышно, как крылья шумят в воздухе.
Мы пошли в ту сторону и увидели огромные стволы мёртвых кедров, они лежали друг на друге, старые и почерневшие. Кедры росли высоко на вершине горы, вцепившись корнями в землю, и во время бури валились вниз с кручи. Это было кладбище кедров.
Три ворона сидели на чёрных ветках. Мы спугнули их и стали перелезать через стволы.
В буреломе мы увидели белого пыжика. На мордочке у него болтался обрывок уздечки.
Мы спустились вниз с гор. Чоду нёс на руках пыжика и рассказывал, что, если б мы опоздали, на крик воронов пришёл бы медведь. Чоду рассказывал, как много надо знать белому пыжику, чтобы стать взрослым оленем. Надо не бояться, когда рябчики с треском выпорхнут из-под копыт. Потом белый пыжик научится узнавать под глубоким снегом родник и будет обходить его. И ещё приучится к выстрелам, потому что, когда с медведем встретишься, надо стрелять с оленя.
Только никогда, сказал Чоду, олень не приучится к совиному крику в темноте, да и не нужно. Олени боятся совиного крика, поэтому, когда олени разбредутся по тайге, стоит закричать, как сова, — ууух! — и всё стадо соберётся вместе.
Снег утром таял всё медленней, и жена Чоду стала готовить для оленей вьючные сумки из камуса. Камус — это кожа с лосиных ног. Она не боится ни дождя, ни снега. Капли воды скатываются по лосиной шерсти вниз, и сумки всегда сухие. Оленей собирались перегонять ближе к посёлку. Скоро наступит настоящая зима, и охотники верхом на оленях пойдут в тайгу за белкой и соболем.
Я простился с женой Чоду. Белая собака долго бежала за нами, никак не хотела расставаться.
По дороге, когда я видел красивую долину или озеро, то представлял себе в этой долине или на берегах озера оленей: как они щиплют мох, вскидывают головы, прислушиваются…
По реке, через которую мы переправлялись, плыли белые льдинки, и я представил, как стадо оленей переплывает через эту реку и только головы и огромные рога, как кусты, плывут среди белых льдин.
Чоду мне подарил уздечку белого пыжика. Она сплетена из конского волоса. И когда я писал про оленей, уздечка лежала передо мной на столе.
(Илл. Чарушина Н.)
27. Приезд ревизора по аметистам.
Светлана Васильевна начала переписывать и перерисовывать мою документацию по штольне. Она читала вслух моё описание, мы лазили по полу и по кусочкам породы находили кристаллы или друзы, которые могли находиться в этом месте. Потом она вставляла описание образца, нумеровала и складывала в ящик. Так очень медленно мы восстанавливали полную картину строения жилы.
— Я конечно рада, что ты так дотошно описывала каждый прожилок, породу, хоть повторялась, но все равно вносила какие-то тонкости. Будем работать с Любашкой, пока не восстановим все до конца. Ты же продолжай тщательно все документировать в штольне, сказала Светлана.
Мне не хотелось работать в штольне.
— Их звено расформировали, они оба теперь помощниками работают в разных звеньях,- угадала она мои сомнения.
Общими усилиями мы все образцы вставили на место.
В один прекрасный день приехал уазик и привез к нам еще одну геологиню из Москвы. Дорога оказалась очень трудная, и шофер не хотел в этот день ехать обратно. Начальник побоялся, что может ночью пойти дождь и дорога станет совсем непроходимая. Его накормили обедом, загрузили пробы в машину и недовольный водитель покинул стоянку. Гостья же осталась у нас в партии.
— Виктория Петровна кандидат минералогических наук,- с гордостью сказала Светлана,- с ней работаем на одной кафедре.
Мы приготовили чай, накрыли на стол, но геологиня еще долго сидела у начальника партии. Потом зашла к нам в камералку.
Высокая статная женщина, пышущая здоровьем, которое не помещалось ни в груди, ни в бедрах. Белые локоны спускались до плеч, живые глаза, подведенные тушью, яркая красная помада на губах. Вся светилась добротой и счастьем. Она щебетала без умолку, рассказывала, как отдыхала на море, показывала свой загар, рассказывала, что нового в Москве. Попросила называть ее просто Викой. Светлана выглядела серой мышкой напротив такой яркой и жизнерадостной дамы.
Мы знаками отпросились домой. Светлана нас отпустила. Геологи к работе приступили только вечером. Она принимала отобранные кристаллы аметиста у Светланы, для отправки в Москву.
На следующий день Виктория захотела погулять по тайге. Погода солнечная теплая располагала к хорошему отдыху. Вызвался ее сопровождать Витя. Но начальник побоялся потерять такой яркий экземпляр и прицепил на сопровождение нас с Любашкой. Мы взяли Дикого. Собрали небольшой рюкзак, взяли фляжку воды, немного еды.
В полном боевом раскрасе вышла Виктория на крыльцо. Ее пышную фигуру обтягивал настоящий спортивный костюм ярко-красного цвета. На нас она даже не взглянула, мы для дамы такого большого полета просто не существовали. Виктор обомлел от таких пышных форм, облизнулся, повесил карабин на плечо и повел красавицу через карьер на плато в тайгу.
Они нашли друг друга. Шли, рассказывали про море, тайгу, Москву и Алдан, восходы и закаты. Они разговаривали, смеялись и шли вдвоем просто вперед. Мы шли за ними и старались запомнить дорогу, оставляли метки, чтобы вернуться назад. Дикий добросовестно ставил свои метки.
По ходу движения большие сосны отступили, и показался небольшой лес. Это был кедровый стланик. Деревья не очень высокие в виде чаши высотой до пяти метров, когда наступает зима, весь кедровый лес сгибается, расстилается по земле и его укутывает снег. Весной деревья выпрямляются и растут снова ввысь. Но некоторые не могут занять вертикальное положение и возникают сплошные густые заросли. На стланике растут кедровые шишки, но меньших размеров.
Далее мы вышли на просторы, где кусты морошки росли по колено. Мы ели ягоды черники и брусники. Встретили много карликовых маленьких берез. Грибы подосиновики возвышались на их фоне, и красные шляпки виднелись издали. Мы собрали их целый рюкзак.
Гуляли долго, наши голубки решили возвращаться. Витя покрутил головой и решил двигаться вперед. Его яркая спутница категорически возражала и показывала в другую сторону. Они долго спорили, мы в их дружественную беседу не вмешивались. Мы знали, что на своей дороге мы расставили метки.
Рассорились они в пух и прах, Витя понятия не имел про кандидатов наук, вежливое обращение с дамами, он оскорблял ее, она отвечала взаимностью. Когда они уже пришли к рукоприкладству, только потом вспомнили про нас. Подошли к нам, старались доказать каждый свою правоту, куда идти и старались перетянуть каждый на свою сторону.
— Если не возражаете, мы вас выведем сами,- и Любашка показала, в какую сторону надо двигаться.
За это мы получили кучу слов, которые до этого они говорили друг другу. Двигаться в нашем направлении они категорически отказались.
— Пусть собака нас выводит,- сказала Виктория, и ткнула пальцем в Дикого.
Мы согласились. Команду «Домой» Дикий кинулся выполнять усердно, но не по своим меткам, а как Витя решил сократить путь, ломануться вперед и совершенно в другую сторону. Я кинулась за ним, за мной бежала Любашка. Про остальных мы уже не вспоминали. Я боялась потерять пса из вида, Дикий знал, чем быстрее он выполнит команду, тем быстрее получит целую чашку каши. Он перепрыгивал, через кусты, пролезал внизу кедрового стланика, мы же преодолеть все это напрямую не могли. Он иногда останавливался проверить идет ли та, которая даст награду, остальные его не интересовали. Я еле подманила его к себе и поймала за ошейник. Остановилась отдышаться, ко мне подбежала вся запыхавшаяся Любашка.
Подбежал Виктор, за ним прибежала незнакомая женщина. В ней мы с трудом узнали Вику. Ее белые локоны превратились в мелкие кудряшки перманентной химии и торчали во все стороны, вылитая Анжела Дэвис только белая. Под глазами чернели круги от потекшей туши, размазанная помада делала рот большим, прихватывая еще и щеки. Красный костюм был в грязи (где она ее только взяла). Рукав порванный. Мы испугались таким переменам. Она пылала, то ли от нагрузки, то ли от гнева. Сколько отборных слов в адрес нас и Дикого использовала Виктория, что ей мог позавидовать любой московский дворник. Она могла защитить не только кандидатскую, а даже докторскую диссертацию в этом направлении.
Учесть, что в партии при нас особо не употреблялась давно нецензурная брань, мы были не просто удивлены, мы были подавлены ее речью.
— Куда несетесь, придержи свою дурную собаку,- орала она.
Придержать собаку не могла виду простой ситуации – просто забыла надеть ремень.
— Собака не дурная она дикая. Дайте мне ремень, я так не могу удержать пса.
Ремня ни у кого не оказалось, кроме Любашки.
— Не отдам, у меня штаны спадают,- пыталась защитить свое имущество подруга.
Но по настоянию общественности она сдалась и отдала его.
Привязала ремень к ошейнику Дикого. Любашка вытащила фляжку и стала пить воду, подала мне, предложили Вике, но она что-то побрезговала, Виктор приложился основательно. Снова предложил своей пышногрудой красавице. Пить она очень хотела, взяла фляжку и стала ополаскивать горлышко. Немного попила и отдала нам. Я сложила ладони лодочкой, Любашка налила мне воды мы дали полакать Дикому.
— Вы зачем собаку поите водой,- смотрела она на воду, которая просачивалась между ладонями и капала на землю.
— Кто будет еще пить, дальше воды может и не быть? — сказала я.
После этой фразы Виктор схватил фляжку и начал снова пить. Предложил своей спутнице.
— Я после собаки пить не буду. Пусть идет тихо, а не гребет лапами,- приказала она.
Любашка убрала фляжку. Я дала команду «Рядом». Пес с удовольствием ее выполнил, он шел со мной рядом, но предоставил возможность самой находить дорогу. Две команды одновременно в его мозгу не укладывались. После дикой пробежки я совершенно не знала, куда идти, одна надежда на чутье пса. Все метки, которые мы оставили, остались где-то далеко позади и совсем в другой стороне. Куда прибежала и где нахожусь, не имела ни малейшего представления. Мы стояли, Дикий радостно заглядывал в глаза и следил за моей рукой, не вытащат ли ему из кармана вкусняшку за выполненную команду. Я понимала, если Дикий нас не выведет, то меня просто сожрут эти два толстяка на первом же привале. Надо от них держаться подальше.
Пришлось снова дать команду «Домой». Дикий опять рванул в кусты, обдирая руки и лицо, еле поспевала за ним. Если начинала упираться ногами в землю, то из-под его лап, летели на меня мох, земля и палки. За время проживания у нас он набрал вес и тащил меня как пушинку, преодолевая все моё сопротивление. Он тянул с такой силой, что если бы я упала, то он притащил меня к лагерю волоком ободранную о сучья и камни и не заметил. Я мужественно держалась, упиралась, и двумя руками держала ремень. Ноги у меня неслись сами, боялась, что Любашка потеряет меня из виду. Тормозила своего пса, но он волок меня вперед. Силы быстро таяли, не успевала даже оглядеться вокруг. Тут заметила, что он затащил меня в балку, где находилась большая помойка. Где в тайге могли сделать такую гадость, вокруг сильно воняло. Дикий карабкался на крутой склон балки, пролезая через густые кусты. На ветках кустов висели остатки пищи, мусор. Он силой вытянул меня вверх прямо напротив камералки со стороны Катерины. Видимо эта помойка ему служила ориентиром в тайге.
У порога стояла Светлана и смотрела в ту сторону, куда мы утром ушли, видимо ждала нас. Дикий проволок меня мимо ее, она не успела ничего спросить, только удивленно проводила нас взглядом. Пес очень спешил домой. Только недалеко от палатки догадалась выпустить ремень из рук. Он понесся к ручью. Еле — еле плелась к палатке, в проеме виднелась мужская спина. Человек повернулся, и я увидела нашего начальника.
— Что-то вас долго не было, решил заглянуть,- смущаясь, произнес он.
Тут он посмотрел на меня. Взмыленная, мокрая от пота, лохматая, вся в ссадинах и царапинах я предстала перед начальником с оторванным рукавом рубашки. Волосы прилипли к лицу, ныла щека и лоб, с носа капал пот, все руки были в глубоких царапинах.
— Вы откуда такие?- спросил он удивленно.
— Из тайги,- ответила ему.
— Да вижу, что не с танцев, что с вами?
Еще не успела ответить, как послышались шаги за его спиной, он повернулся и увидел Любашку.
Изрядно потрепанная она подходила к нашей палатке. Рыжие волосы торчали как грива льва, в них как у ежика торчали сосновые иголки и ветки кедра, один конец рубашки вылез из-за пояса, она двумя руками за бока держала брюки, которые при каждом шаге пытались соскользнуть. Лямки рюкзака сползли, и он большим пузырем болтался подмышкой.
— Хорошо погуляли? – растерянно спросил у нее начальник.
— В гробу я видела такие прогулки,- сказала она, проходя мимо его.
Он смотрел испуганно на нее. Она зашла в палатку, скинула рюкзак, сбитые грибы в одну кучу шмякнулись о землю, направилась к топчану, сделала два шага и рухнула на спальник. Штаны предательски сползли с нее, оголив спину и то, что ниже спины. Начальник еще больше засмущался.
— Ладно, спрошу, понравилась ли Виктории прогулка?
Он повернулся уходить, Дикий видимо вспомнил о своих обязанностях, принесся с ручья и приготовился к атаке, встал между нами. Увидел, что мужчина далеко от палатки, стал стряхивать воду с шерсти, обдав нас кучами брызг. Валентин Михайлович вытер лицо рукавом и зашагал в сторону камералки.
Я положила Дикому заслуженную кашу и упала на соседний топчан.
Лежали, наслаждаясь покоем и тишиной. Потом я тихо засмеялась.
— Ты это надо мной смеешься?- спросила Любашка.
— Да нет. Представила, как из помойки вылезают Виктор с карабином и кандидат минералогических наук Виктория в красном костюме. Лишь бы женщины их помоями не облили.
Мы начали смеяться уже вместе.
Раздался радостный рев Вики, видимо начальник любезно спросил, как прошла прогулка. К нему присоединились не менее радостный крик Виктора. Происходил обмен любезностями, он принимал благодарности и делился своими впечатлениями. Своим восторгом от прогулки они делились минут тридцать с окружающими. Потом радость их немного угасла.
— Как всегда стараешься, стараешься, а лавры кому-то другому достаются,- проговорила Любашка.
Идти, получать свою порцию благодарности у нас не было сил, да мы и не спешили. Думаю, при виде нас Виктория снова придет в восторг, и все невысказанные слова преподнесет с любовью.
Дикий вылизал свою чашку и готов снова сопровождать красивых дам на прогулке в тайге.
XYIII
Итак, мы в грустном положении. Мы ограблены и начисто разорены стихией. Хорошо, что билеты до Харькова, не были в том, злополучном кошельке…
Вокруг такой ласковый день, что кажется, пристыженная природа к нам подлизывается, просит прощения. Но толку от этого мало – у нас осталась горсть рисовой сечки, полбутылки пресной воды, и несколько кубических километров соленой. Эти кубические километры уже и вовсе ни к чему. Но все же нам весело, хотя в нашем положении это как-то даже не прилично.
Я еще продолжаю скорбеть об утраченном кошельке, но только для очистки совести. Моего плохого настроения хватает не надолго, и я понемногу начинаю зубоскалить:
– Костлявая рука голода потянулась к прекрасной шее девушки.
– Оставь в покое костлявую руку. Подумай лучше о своем желудке, чтоб не протянуть ноги, – вразумляет меня Светка, помешивает в котелке странного вида смесь, похожую на клейстер. – Лентяй, была бы я твоей палеолитической женой, я бы выгнала тебя из пещеры, а сама предалась бы разврату с другими.
– Я думаю, Светка. Я постоянно думаю о большущем куске мяса с кровавым соком внутри, и о бочонке холодного пива.
– Но, пока я не вижу никакой пользы от твоих грез.
– Увы, Светка, я не обладаю даром телекинеза.
– Лучше бы обладал даром зарабатывания денег, например, в порту на погрузке, – смерила меня Светка презрительным взглядом.
– Заниматься черновой работой!? Фу, какой примитив. Не вижу в этой идее взлета фантазии. К тому же этому препятствует мое происхождение и чувство собственного достоинства.
– Боюсь, что в ближайшее время тебе оно уже не понадобится. Боюсь, что не понадобятся какие-либо чувства вообще.
– Ну, Светка, до этого времени осталось не менее тринадцати дней, если верить авторитетным источникам. К тому же я обладаю не менее ценным даром – даром собирать пустые бутылки и находить в любой точке планеты приемные пункты.
Недоверчиво оглядевшись вокруг, Светка возразила:
– Если я не ошибаюсь, мы находимся не в парке культуры и отдыха, а в пустыне, где верблюды обходятся без стеклотары. Да и вообще, не пьют.
– Ну, детка, ты живешь старыми понятиями. Не надо забывать фактор времени. После шестьдесят восьмого года, бутылки можно собирать даже в «Море Дождей» и на обратной стороне Луны.
– Вот и отправляйся на другую сторону Луны, – бросила мне Светка.
– Я бы с удовольствием, да не дадут визу, а вдруг попрошу у лунатиков политического убежища.
Под котелком с клейстерной жидкостью жарко горели просмоленные, выброшенные морем, доски. Я зачерпнул ложкой, чтобы попробовать и морда у меня, должно быть, перекосилась. – Какая гадость, – я сплюнул в костер зернышки полуразваренного, очень горького риса. – Женщина, я не в восторге от твоей стряпни. Будь я твоим палеолитическим мужем, я бы устроил вакханалию каннибализма.
Попробовав каши, Светка не стала возражать. – Да, ужасно горько, но это ты виноват, давно бы принес пресной воды.
– Не могу понять, в чем дело? Рис и макароны на черноморской, или каспийской воде – вполне съедобны, хотя Черное море на пару промилле солонее. Очевидно, в Аральском другой состав солей. Ну, конечно, это же соли калия и магния – сильвин и мирабилит.
-Что ж, Пенелопа, снаряжай меня в экспедицию за « Золотым руном», хотя предпочел бы я барашка простого, а не золотого.
– Отправляйся, с богом, и забудь про барашка – баранов здесь и так хватает.
Повесив на шею «ожерелье» из полудесятка бутылок для воды, я направляю стопы к далекому городу.
Аральск корчится вдали, в кривом зеркале восходящих от земли токов.
Вскоре мне крупно повезло. Как только я вышел к южной окраине городка, где тянулась ограда воинской части, я обнаружил пятнадцать бутылок из-под водки «Экстра». Бутылки лежали аккуратно, рядышком, как патроны в обойме.
Два рубля – целое состояние. Первым делом, я купил хлеба и сигарет, после чего долго дискутировал сам с собой на тему, что купить из двух равновероятных продуктов: сгущенку или колбасу. Сгущенку я не любил, но ее обожала Светка, и после затяжной внутренней борьбы я совершил над собой вопиющее насилие. Я купил сгущенку.
Когда я доплелся до нашего бивуака с «кандальным звоном ожерелья», Светка все еще пыталась сварить кашу, но в котелке к рису и воде прибавились еще какие-то странные продукты. При более тщательном изучении ими оказались кусок марли и маленький носовой платок. Недоуменно уставившись в котелок, я не совсем уверенно спросил. – Ты что же, нашла способ перерабатывать хлопковые волокна в пищу? Или твой носовой платок так богат белками и амилазой? В таком случае ты бы уж и мои носки за компанию….
Но, Светка, ничуть не смутившись, взялась доказывать, что ткань поглощает из раствора соли.
– А я слышал, песок совсем их нейтрализует, – и с этими словами высыпал горсть песка в отвратительное варево из риса, слабительной соли и носового платка.
– Убивец! – простонала Светка. – Твое место в дурдоме.
– Дудки, – воскликнул я с торжеством в голосе, – отныне голодная смерть отменяется! – и я показал свои трофеи.
– Неужели «море дождей»? – обрадовалась Светка.
– Нет, гораздо ближе. Да не переведутся в этом мире пьяницы! – И я рассказал о найденном мною «Золотом каньоне».
Над морем угасал день. Этот день был нашим последним днем. Мы возвращались, петляя среди прогретых за день, барханов.
В голове вертелись слова из песни Высоцкого:
«Возвращаются все,
Кроме лучших друзей,
Кроме самых любимых
И преданных женщин.
Возвращаются все,
Кроме, тех, кто нужней…»
Мы возвращались и расставались навсегда.
Мне не хотелось в это верить, но крепло в душе предчувствие, и я знал, что будет завтра, через неделю, через месяц.
Через двое суток нас закружит водоворот иной жизни, и сами мы станем иными в той жизни, и будем безжалостно разбросаны этим потоком.
– Постой, Светка. Видишь эту Луну! Я беру ее в свидетели, я люблю тебя, слышишь! Я буду ждать тебя всегда, хотя ты никогда не вернешься!
Мы опускаемся на песок в последнем поцелуе.
Пустыня, пустыня, ты сродни моей души! Прощай же мое любимое мертвое море!
Конец.
Вместо эпилога.
Назад не развернуть судьбу,
Романтика давно не снится,
Я взматерел, уж потому,
Что чаще стал я материться.