Рассказы про советскую армию

       Армянский Степанаван расположен весьма далеко от воюющего ныне Карабаха, на северном склоне одного из невысоких плато Закавказья. Поэтому здесь прекрасный горный, солнечный климат не омрачен иссушающей  южной жарой. Население — в основном армяне с небольшой примесью азербайджанцев.

В городе доминируют небольшие частные дома, но до прошедшего здесь катастрофического землетрясения были и типовые для всей страны пятиэтажные хрущебы, наспех состряпанные из невиданного низкокачественного цемента. Город был по нашим ленинградским меркам чрезвычайно чист. Это обеспечивалось в первую очередь уборками, осуществляемыми еженощными рейдами бригад мужчин-азербайджанцев. А их жены — азербайджанки вносили серьезный вклад в коллективное сельское хозяйство, регулярно отправляясь на грузовиках в горные долины на ручную дойку коров.   Армяне же, несмотря на жесточайший уровень безработицы, обычно не опускались до работы дворниками или колхозниками.

Около симпатичных частных двухэтажных домов из розового туфа на каменистой почве возделывались фруктовые сады — яблоневые, сливовые и грушевые. Бросалась в глаза крайне низкая агротехника: деревья преимущественно низкосортные, очень старые, с не сформированными должным образом кронами, частенько заполненными отмершими ветвями. Химическая защита практически не применялась, много фруктов было червиво или в парше.

Внешне, по моим наблюдениям, армяне довольно доброжелательный к России народ. Где бы не встретился с разговорчивым армянином, всегда готовы две дежурные темы: во-первых,  именно благодаря русским когда-то удалось спастись армянам от поголовного турецкого геноцида (спасибо, спасибо России!) и уже во-вторых, что их исторические корни ну очень древние и теряются где-то в государстве Урарту, когда славяне еще не сформировались. А уж христианами они стали куда раньше, чем все остальные, тем более — русские …

Хотя особой набожности в быту не было заметно, постоянно акцентировались антимусульманские выпады. Вот едет автобус с армянами через азербайджанское село. Дети играют в подлянку: делают вид, что расстреливают проходящих мимо людей, по их оценке азербайджанцев. Довольные родители поощряют эти шалости. Я возмущаюсь  и спрашиваю у родителей, не опасно ли такое попустительство.  Тогда они мне объясняют, что наоборот, опасно, если, например, в армянской деревне вдруг поселяется семья азербайджанцев: в армянских семьях два-три ребенка, в азербайджанских семь-двенадцать. В результате через три поколения армянская деревня превращается преимущественно в азербайджанскую. И пусть азербайджанские дети из-за языкового барьера почти не учатся в школе, и,  в отличие от армян, бегают сопливые босиком , но в деревне начинаются болезненные изыскания места для строительства мечети. «Ведь это никуда не годится, должны понимать: вы же нашей веры!»,- видя мое сочувствие,  хором поучают меня пассажиры.

При мне в Степанаване около единственной в городе гостиницы, в которой я проживал, начали строить невиданное сооружение — планетарий для обучения естествознанию школьников. Но строительство его неожиданно  заморозили перед самым открытием. А все дело было в сферической форме купола планетария, которая хоть и была изнутри подобна звездному небу, но снаружи очень уж напоминала крышу минарета. И это очень не понравилось руководству города.

В результате так и остался в качестве единственного в городе официального культового сооружения деревенский домик на центральной площади,  покрытый несоразмерными  с остальными постройками города стеклянно – бетонными выгородками. В нем когда-то, якобы, недолго жил революционер Степан Шаумян (имени которого и удостоен сам город), создавший первый марксистский кружок в  Армении и, позже по несчастью, оказавшийся в числе 26 бакинских комиссаров, расстрелянных при дележе власти в 1918 году, еще до сталинских чисток. Это сооружение явно могло претендовать на рекорд глупости.

А вот что действительно можно считать культовым достижением, так это городское кладбище. В отличие от российских аналогов оно удивительно эклектично и мажорно, если не легкомысленно. Едва ли не каждая семья городских старожилов  имела свои участки, на которых возведены разнообразные постройки в виде надгробий, открытых или полностью остекленных витражей, одни из которых не предназначены для посещений, а другие явно довольно часто посещались, имели постоянную встроенную мебель, оборудование для трапез, многочисленные разнообразные светильники, а то и электрификацию. Эпитафии и памятные фотографии, в отличие от православных аналогов, полны оптимизма и запредельного, добродушного юмора. На  многочисленных прижизненных фотографиях покойные частенько засняты с бокалом вина, в крутом подпитии, а на памятниках  высечены мудрые изречения, или отдельные детали, мягко говоря, весьма спорного этического и даже частенько эротического содержания. Иногда складывалось впечатление, что родственники покойных соревнуются друг с другом в шаловливом юморе и благодушии. На всякий случай надписи повсеместно поясняли, что избранную форму памяти выбрал сам покойный, указания которого нарушить никак не допустимо. Кладбище очень обихожено, чисто, богато качественным камнем, стеклом и нержавеющим металлом. Чрезвычайно доверительно и открыто сторонним посетителям, которые чаще по-доброму смеялись, чем печалились о безвозвратности. Не мыслим никакой отечественный кладбищный вандализм. Не видно межмогильных свалок. Все направлено против безысходного трагизма. Церковь почему-то не сумела наложить свою жесткую руку на эту вольность. Она вообще почему-то и в Армении , и в Грузии не  догматичная и  не злая. И этому можно только позавидовать.

Дети  в семьях степанаванской элиты обязательно учились музыке. Преимущественно на фортепьяно.

Много раз встречал скромных юношей-художников  очень тонко, требовательно, самобытно, благоговейно, а иногда и фанатично относящихся к изобразительному искусству. Непонятна для меня их постоянная боль – где достать хорошие краски. У нас такая публика обычно была хипповатая, протестная, склонная к наркоте. Но степанаванская молодежь почти единогласно исповедовала: «Если бы в нашей среде вдруг появился хиппи, мы  в первый же день избили бы его до полусмерти». Поэтому нарушать армянину некоторые табу своего экстерьера было просто опасно. Но такое культурологическое единство не противоречило (как и в русской среде, в отличие, скажем, от грузинской или еврейской) обостренной классовой неприязни, которую, правда, не принято было выносить за национальные границы.

И все же в те времена появление какого-либо организованного протестного, как сегодня, экстремизма было немыслимо.

Петр Новыш —  Санкт-Петербург

5 декабря 1941 года советские войска перешли в масштабное контрнаступление под Москвой. По словам историков, это стало первой стратегической наступательной операцией Красной армии такого масштаба в борьбе с нацизмом. Успех советских войск, по мнению экспертов, стал началом коренного перелома не только в Великой Отечественной, но и во Второй мировой войне в целом.

Московская наступательная операция

Как отмечают историки, в конце осени — начале зимы 1941 года положение под Москвой для советских войск было достаточно тяжёлым. На московском направлении вермахт сосредоточил до 40% дивизий, 70% танков, 40% артиллерии и более 30% самолётов всей армии.

Первые планы контрнаступления в районе Москвы появились у советского командования ещё в ноябре 1941 года, однако они не были реализованы сразу из-за активных действий противника. К столице в спешном порядке перебрасывались все возможные резервы Красной армии. Только на перевозку 10-й, 26-й и 61-й резервных армий и соединений, предназначенных для усиления правого крыла Западного фронта, советскому руководству пришлось найти в течение десяти дней около 60 тыс. вагонов.

Окончательный план контрнаступления разрабатывался в крайне ограниченные сроки. 29 ноября командующий войсками Западного фронта генерал армии Георгий Жуков, докладывая боевую обстановку, попросил Верховного главнокомандующего Иосифа Сталина отдать советским войскам приказ о переходе в контрнаступление. Своё предложение он мотивировал истощением немецких войск и необходимостью разгромить их до того момента, когда они смогут получить крупные резервы. Ставка предложение поддержала. Уже на следующий день военные советы фронтов разработали конкретные планы операций. 2 декабря штаб Западного фронта отдал директиву о переходе в контрнаступление, в тот же день боевой приказ об этом был подписан командующим Калининским фронтом, а два дня спустя их примеру последовал и штаб Юго-Западного фронта.

«Время удара было выбрано с полководческой гениальностью Жукова. При этом очень хорошо были определены уязвимые места гитлеровских войск», — рассказал RT научный директор Российского военно-исторического общества Михаил Мягков.

Нацисты в перспективу советского наступления не верили. Начальник Генерального штаба сухопутных сил Германии генерал-полковник Франц Гальдер и командующий группой армий «Центр» Федор фон Бок в первых числах декабря заявили, что у Красной армии нет сил для организации наступательной операции под Москвой. Хотя гитлеровцы и видели, что война развивается не по запланированному ими сценарию, они всё ещё надеялись на скорое падение советской столицы.

5—8 декабря 1941 года Красная армия развернула масштабное наступление на части вермахта. При этом, по словам историка Музея Победы Александра Михайлова, советские войска не имели под Москвой ни количественного, ни технического преимущества. Силы Красной армии в районе Москвы насчитывали, по разным данным, от 1,1 млн до 1,3 млн человек, порядка 7,6 тыс. орудий и миномётов, до 800 танков. Им противостояла гитлеровская группировка, численность которой, по разным оценкам, достигала 1,7—2 млн человек, 13,5 тыс. орудий и миномётов, почти 1,2 тыс. танков.

Ожесточённые бои развернулись на Калининском, Клинском, Солнечногорском, Истринском, Тульском и Елецком направлениях.

«На направлениях главного удара советские войска сумели сконцентрировать мощные группировки войск. Эффект внезапности наступления также сыграл немаловажную роль вкупе с падающим моральным духом немецких солдат», — подчеркнул Александр Михайлов.

Кроме того, советское командование настаивало на том, чтобы силы Красной армии вместо фронтальных атак просачивались между нацистскими подразделениями, рассекая их позиции и громя оказавшиеся в окружении подразделения.

Советское руководство тех лет долгое время публично не раскрывало подробности наступления под Москвой. Только 13 декабря по радио было официально объявлено, что немецкое наступление на Москву провалилось. По словам экспертов, это сообщение вызвало сильный моральный подъём у советских граждан.

15 декабря Красная армия выбила гитлеровцев из Клина, а 16 декабря от нацистских оккупантов был освобождён Калинин (в настоящее время — Тверь). При этом гитлеровцам удалось вывести из города не все свои войска, часть из них была блокирована и уничтожена Красной армией.

Хотя нацистское руководство пыталось списать провалы своих войск под Москвой на сильные морозы, историки подчёркивают полную несостоятельность подобных утверждений, так как резкое снижение температуры было непродолжительным. Напротив, выпавший в дальнейшем сильный снег затруднял наступление советских солдат.

Во второй половине декабря войска Калининского фронта разгромили силы вермахта в районе Старицы и развернули наступление на Ржевском направлении. Успешно действовали и части Западного фронта. При этом советское командование настаивало на том, чтобы части Красной армии преследовали отступающих нацистов, не давая им оторваться.

К 7 января 1942 года положение нацистской группы армий «Центр» оказалось критическим. Фашисты были отброшены на различных участках фронта под Москвой на 100—250 км, потеряв около 300 тыс. личного состава. Общие потери советских войск за тот же период и с учётом наступательного характера боевых действий составили порядка 370 тыс. человек.

Завершение Битвы за Москву

8—10 января 1942 года началось новое масштабное наступление советских войск, в котором участвовали силы Калининского, Северо-Западного и Западного фронтов. Эксперты отмечают, что планы советского командования в начале 1942 года с учётом общего соотношения сил СССР и Германии были ещё слишком амбициозны и их не удалось реализовать в полной мере. Однако в целом завершающий этап Битвы за Москву, которая шла с 8 января по 20 апреля 1942 года, был успешен.

Для того чтобы хоть как-то спасти ситуацию, Адольф Гитлер был вынужден спешно перебросить на советско-германский фронт около 890 тыс. солдат и 18 эшелонов с оружием и военной техникой из Западной и Юго-Восточной Европы. Большая их часть была направлена на усиление группы армий «Центр».

В конце зимы — начале весны 1942 года советские войска продолжали теснить врага, однако добиться решающего успеха, несмотря на многодневные кровопролитные бои, не удалось ни на одном из направлений. На данном этапе достижения носили преимущественно местный характер.

В апреле ситуация ещё больше усложнилась из-за половодья и распутицы. Сталин был вынужден принять предложение Жукова о прекращении наступления. 20 апреля 1942 года советские войска перешли к обороне. С этой датой большинство историков связывают завершение Битвы за Москву.

Всего с 5 декабря по 20 апреля советские войска освободили от нацистских оккупантов 13 171 населённый пункт на территории СССР. С 30 сентября 1941 года (с начала Битвы за Москву в целом) в боевых действиях в районе столицы СССР с обеих сторон были задействованы свыше 7 млн человек и более 33 тыс. орудий. В боях за советскую столицу вермахт потерял в пять раз больше людей, чем во всех военных кампаниях, предшествовавших нападению на СССР.

По словам Михаила Мягкова, Битва за Москву кардинально изменила всю ситуацию на советско-германском фронте и окончательно сорвала гитлеровский план «молниеносной войны» против СССР.

«Нацистская армия теперь была вынуждена вести затяжную войну на истощение противника, а СССР получил время для накапливания резервов, чтобы эвакуированные на восток страны предприятия вступали в строй, на дополнительную мобилизацию населения и на окончательное сколачивание антигитлеровской коалиции», — подчеркнул эксперт.

Историки отмечают, что сохранение Москвы имело для СССР не только огромное моральное значение, но и было крайне важны с точки зрения логистики. Потеря московского транспортного узла могла бы привести к коллапсу всех военных перевозок в Советском Союзе.

«Но всё же самое главное — это то, что советские люди убедились: врага можно бить! В тылу у противника активизировалось партизанское движение, а за границей западные правительства убедились, что СССР представляет собой мощную силу», — отметил Мягков.

По словам исполнительного секретаря Ассоциации историков Союзного государства Дмитрия Суржика, огромную роль в успехе советского контрнаступления под Москвой сыграл морально-психологический фактор.

«Люди увидели, что Сталин не растерялся и остался в Москве. Эту укрепило одновременно веру в победу и осознание того, что отступать некуда. Страна мобилизовала все силы, чтобы дать отпор противнику. А вот немецкие военные всё чаще выражали своё недовольство действиями Гитлера. Боевой дух нацистов падал. Причём победа под Москвой имела колоссальное значение не только для СССР, но и для всего мира, объединившегося для борьбы с нацизмом», — подчеркнул эксперт.

Как отметил Михаил Мягков, Битва за Москву стала «началом коренного перелома как в Великой Отечественной, так и во Второй мировой войне в целом».

«Окончательный перелом произошёл под Сталинградом, но без Москвы и Сталинграда не было бы. Основа для будущей Великой Победы ковалась именно под Москвой», — заключил эксперт.

Бережно сохранялись старые елочные игрушки в семейных дворянских коллекциях, включавших, как известно, произведения разного художественного достоинства, с которыми обычно были связаны различные семейные истории или память о предках
Фото: © Виталий Арутюнов, РИА «Новости»

«Игрушки были то гонимы, то всячески поощряемы»

История новогодних елочных украшений, в особенности советской елочной игрушки, далеко не проста. В системе материальных и ментальных ценностей эпохи она может быть представлена и описана как изделие и как товар, как предмет и как носитель информации, как порождение культуры и как ее явление.

В имперской России елочная игрушка довольно медленно и не всегда успешно пробивалась к массовому потребителю и промышленному производителю. Потребление ее было действительно четко стратифицировано и ограничено по социальному принципу, а производство, даже кустарное и полукустарное, развито слабо. Оно носило в основном подражательный характер и не вылилось в создание оригинальной эстетики российского елочного украшения.

Процесс «обмирщения» Рождества в России происходил, с одной стороны, путем насыщения этого праздника западными традициями, а с другой — путем причудливого переплетения его со сложившимися святочными обычаями. Начавшись приблизительно в середине XIX века, он отчетливо обозначился на рубеже XIX–XX столетий. Тем не менее в источниках можно обнаружить случаи, когда отдельные елочные украшения с отчетливо выраженной религиозной символикой (например, елочные ангелы) использовались детьми в качестве предметов религиозного культа. Наглядным примером сочетания западноевропейской религиозной и русской фольклорной традиции явился образ Деда Мороза (Святой Николай, Санта-Клаус, Мороз, Мороз Иванович, Морозко), утвердившийся на русских елках в качестве висящей игрушки и главной фигуры, стоящей под крашеным деревом, к рубежу XIX–XX веков. А вот гораздо менее распространенная Снегурочка, по мнению многих исследователей, своих западноевропейских предшественниц не имела.

Вначале из-за недостатка и дороговизны елочных игрушек, поступавших в продажу, а затем уже в силу складывавшейся традиции даже в аристократических семьях их часто мастерили дома. Считалось, что процесс изготовления елочных игрушек и украшения ими рождественской елки заключает в себе важный эмоциональный и воспитательный смысл.

После 1917 года елочные игрушки были то жестоко гонимы властью, то всячески ею поощряемы, то отчаянно критикуемы как «контрреволюционные пережитки», то широко пропагандируемы как элементы новой советской праздничной культуры. Но именно в советское время в СССР была создана оригинальная, самобытная елочная игрушка, составляющая немаловажную часть культурного наследия советской эпохи. В середине 1960-х годов в связи с переходом к массовому промышленному производству и окончательным «затвердением» советских праздничных практик эта самобытность и динамизм в развитии советских елочных украшений были фактически утрачены — их заменило массовое шаблонное тиражирование уже имевшихся образцов. Однако, вне всяких сомнений, даже и тогда елочная игрушка продолжала играть важную роль в обретении советской идентичности. Эта роль всегда расценивалась властью как едва ли не самая главная для елочной игрушки, а сами украшения широко использовались в политических, воспитательных и образовательных целях, причем как среди детей, так и среди взрослых.

Изменив или потеряв свою прежнюю идеологическую составляющую, советская елочная игрушка органично встроилась и в постсоветское культурное пространство, продолжая успешно существовать в новых условиях.

Елочной игрушке специально придавались стереотипно русские черты или она облекалась в заведомо русские предметные формы
Фото: © Игорь Бойко, РИА «Новости»

«Объекты особого почитания и специального хранения»

Дореволюционной, а потом и советской елочной игрушке на различных этапах ее существования присущи были такие свойства, как экзотичность (когда первые елочные игрушки ввозились в Россию из-за границы), уникальность (когда они производились мастерами-искусниками по индивидуальному заказу или изготовлялись самими будущими потребителями), фольклорность (когда елочной игрушке специально придавались стереотипно русские черты или она облекалась в заведомо русские предметные формы: кокошник Снегурочки, валенки на «игрушечных» детях, шуба Деда Мороза, русские богатыри в кольчугах, самовары, характерная орнаментальная роспись и пр.), старинность (особенно сегодня, когда коллекционирование елочной игрушки превратилось в повальное увлечение и настоящую моду). Все это повышает статус елочных игрушек в системе вещей, обеспечивая им высокую степень ценности и сохранности и превращая их в объекты особого почитания и специального хранения. Редко они валяются в ящиках стола или комода, брошенные небрежно, кое-как. Нет, они заботливо хранятся в специальных коробках, тщательно обернутые, переложенные ватой, а иногда и четко систематизированные и скрупулезно описанные, например в частных или музейных коллекциях.

Бережно сохранялись старые елочные игрушки в семейных дворянских коллекциях, включавших, как известно, произведения разного художественного достоинства, с которыми обычно были связаны различные семейные истории или память о предках. Особенно отчетливо эта тенденция проявлялась в провинции, где существовала особая «традиция привязанности» к старым вещам. И в советское время, несмотря на уплотнения, тесноту, частые переезды и подчас откровенную нищету, с елочными игрушками не спешили расставаться. Кроме того, в отдельные периоды советской истории купить их было практически невозможно и приходилось довольствоваться тем, что есть.

Другое дело, что семантическая связь между елочной игрушкой и историческим контекстом специально и преднамеренно акцентировалась далеко не всегда. Но овеществленная в елочных игрушках память о прошлом, подкрепленная семейными меморатами, сознательно или подсознательно окрашивающими это прошлое в яркие или темные тона, безусловно способствовала конструированию как личностных, так и групповых идентичностей, наделяла представлениями о далеком и недавнем историческом прошлом, навязывала правила «чужой» и формировала правила «своей» игры в культурно-политическом пространственном контексте эпохи.

В процессе национализации игрушечных и писчебумажных магазинов конфискованные елочные игрушки поступали в детские учреждения
Фото: © Лев Поликашин, РИА «Новости»

Ситуация «детско-взрослого» культурного пограничья

Хотя елка (и, соответственно, ее атрибуты) находятся в ситуации «детско-взрослого» культурного пограничья и входят в пространство общей, детско-взрослой праздничной повседневности, и в дореволюционной, и в советской России она традиционно рассматривалась в первую очередь как детский праздник. В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля при толковании слова «ель» значилось: «Переняв через Питер от немцев обычай готовить детям к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и сам день елки, сочельник». В православных представлениях детскость традиционно ассоциировалась со святостью, что подчеркивалось участием детей в литургии, сакральных сюжетах Писания и иконописи, агиографии, а главное — самим каноническим образом младенца Христа. Рождество — праздник обновления, очищения — как нельзя лучше соотносилось с образом ребенка как существа срединного, переходного между ангельским и человеческим мирами. В советское время — время торжества «префигуративной» культуры — дети, как носители и трансляторы нового советского опыта, также пришлись весьма кстати.

В тяжелейших экономических условиях, в которых оказалось молодое советское государство в ранний послеоктябрьский период, главной для него становилась проблема элементарного выживания и спасения детей от голодной смерти. Детские учреждения не были обеспечены даже самым необходимым, не говоря уже об игрушках, тем более елочных. В дни Рождества комитеты бедноты раздавали детям не игрушки и не елочные украшения, а хлеб. Но, как ни странно, праздник елки сохранился и в этих экстремальных условиях. Так, в предрождественском номере казанской газеты «Знамя революции» за 1917 год упоминались случаи проведения бесплатных елок для детей в Народном доме, Гоголевском театре и других местах. Сразу после установления советской власти в Казани, в декабре 1917 года, рабочий Алексей Смирнов предложил казанскому совету «осовеченный» проект рождественской елки. Ее следовало устроить в одном из лучших городских залов — в зале Дворянского собрания или городском театре — для детей солдат, рабочих и вообще городской бедноты. Юный житель Омска, мальчик из обеспеченной, «буржуйской» семьи, сообщал о том, что в 1918 году «на праздник Рождества большевики устраивали елки, на которые приглашали всех детей, там был и я».

В процессе национализации игрушечных и писчебумажных магазинов конфискованные елочные игрушки поступали в детские учреждения. Поступления эти были стихийны и не упорядочены, однако в результате дети подчас получали шикарно наряженные елки, ничуть не уступавшие в своем убранстве дореволюционным елкам из богатых домов. В воспоминаниях игрушки первых послереволюционных лет, украшавшие тогдашние елки в детских садиках и на детских площадках, описываются как «прекрасные игрушки из недавнего прошлого».

Учительница одной из советских трудовых школ записала в своем дневнике 28 декабря 1918 года, что в школу поступило большое количество елочных украшений, бо́льшая часть — заграничное стекло очень тонкой работы. Дети любуются: «Ах, у буржуев взяли. Вот хорошо. А теперь нам!» Елку наряжали и дети, и учителя. Но легко обретенное столь же легко утрачивалось. Наступил праздник. «Человек двести детей водят вокруг елки каравай… вдруг в один миг вся масса, все двести накидываются на елку. Накидываются с безумным криком, как разъяренные звери… Все на полу, все измято, разбито, уничтожено… „Как вы могли?“. Они смущены: „Что тут жалеть, ведь это жe реквизировано“». Таков был результат «успешного классового воспитания».

Хоровод под «Интернационал»

Однако уже в то время советские педагоги стремились наделить «старый» праздник новым содержанием и распространить его на новые категории детей. Так, вследствие страшного голода 1921 года население Петрограда существенно пополнилось за счет беженцев из голодающих губерний Поволжья. Для детей-татар в Петрограде в октябре 1921-го было создано 13 детских домов, которые курировал татарский (мусульманский) отдел комиссариата национальных меньшинств. Среди проводившихся для этих детей праздников был и новогодний, который сопровождался наряженной елкой и проходил на татарском языке. Вначале дети пели песни о зиме, а в заключение, когда им предлагалось спеть их «любимую песню», звучал «Интернационал».

Именно страшный голод 1921 года, как вспоминают современники, обеспечил Поволжье очень «подходящим и качественным» материалом для изготовления самодельной елочной игрушки — жестяными банками от сгущенного молока от американских, датских и норвежских производителей, которое поставлялось в голодающую Россию американской администрацией помощи (АРА), международным рабочим комитетом, Шведской организацией и другими гуманитарными миссиями и фондами (об этих миссиях «БИЗНЕС Online» недавно рассказывал в материалах о голоде в Поволжье 1921–1922 годов — прим. ред.). Из них вырезали самолеты, планеры и другие «техноигрушки».

В 1923-м правление татарского отдела союза кожевников выделило деньги на празднование Рождества в казанских школах. Наверное, это была одна из немногих возможностей вернуть изголодавшимся, разутым и раздетым детям — своим и даже чужим — частицу беззаботной радости их детского бытия.

На протяжении первой половины 1920-х годов елка успешно уживалась с новыми, революционными праздниками и была особо востребована в детской среде. Старые, религиозные праздники оставались неотъемлемой частью жизни. Елочные украшения и свечи еще можно было найти в магазинах и на базарах.

С началом нэпа и оживлением частной торговли елочные игрушки вновь появились на предновогодних прилавках. Это были в основном все те же кустарные игрушки «старого образца» — семейные и кооперативные кустарные артели продолжали производить их вплоть до 1929 года.

«Ведь на каждом деревце можно белого повесить!»

Казалось, что все останется по-прежнему. Но это было обманчивое впечатление. Чуть оправившись от ударов военной интервенции и Гражданской войны, не до конца преодолев последствия голода и разрухи, советская власть не просто разработала, но начала применять на практике особую стратегию образования и воспитания детей на новых, социалистических началах («соцвос»). Среди возможных методов, способов, путей и средств, направленных на социализацию детей и внедрение советских ценностей в детское сознание, особое место уделялось новым советским праздникам, призванным вытеснить и полностью заменить старую имперскую праздничную традицию. Первоначально елке среди них не было места: Рождество устойчиво трактовалось как праздник «буржуазный», а потому ненужный и вредный. Русский эмигрантский поэт Валентин Горянский в стихотворении «Про елочку!» (1919) саркастично писал:

Скоро будет Рождество –

Гадкий праздник буржуазный,

Связан испокон веков

С ним обычай безобразный:

В лес придет капиталист,

Косный, верный предрассудку,

Елку срубит топором,

Отпустивши злую шутку.

Тот, кто елочку срубил,

Тот вредней врага раз в десять:

Ведь на каждом деревце

Можно белого повесить!

Хотя в детских учреждениях елку в первые послереволюционные годы продолжали проводить, педагоги в отдельных случаях констатировали отсутствие у детей интереса к ней и непонимание того, зачем елка вообще нужна и почему ее следует украшать игрушками. Особенно заметным было такое непонимание среди детей младших возрастных групп. Происходило оно не в результате преднамеренной «антиелочной» агитации со стороны воспитателей и учителей — просто дети были слишком малы, чтобы что-то знать и помнить о прежнем, «старом» празднике, если его теперь не отмечали дома, а новым идейным содержанием он пока еще не был наполнен.

Во время проведения в 1922–1924 годах весьма жесткой по форме атеистической молодежной кампании по празднованию «комсомольского рождества» («комсвяток», «комсомольской елки») как отрицания устаревшей формы праздничного досуга елка вновь оказалась востребованной. Вместе с ней оказались нужны не только и не столько елочные игрушки, сколько карнавальные костюмы и маски, в особенности те, что имели ярко выраженную сатирическую антибуржуазную и антирелигиозную направленность, — в основе нового празднества лежала смеховая культура и элементы карнавализации.

Праздник «комсомольского рождества» проводился в школах для всех возрастных категорий учащихся. Устраивался он и для взрослых — с целью показать пагубность религиозной рождественской затеи и ее взаимосвязь с вражеским капиталистическим окружением. Игрушки для этой цели использовались «особенные»: «В энском стрелковом полку была оформлена сцена, на ней вместо буржуазной, разукрашенной ликами святош елки стояла большая ветвистая сосна, которая была закреплена в чучеле, изображавшем мировой капитал, на ветках сосны висели проткнутые щепками и штыками куклы Колчака, Юденича, Деникина, Махно и других прислужников капитала» (1922).

Нарядная елочка как символ буржуазного уюта

Между тем такие воспитательные меры оказались слишком грубыми и малорезультативными. Как писал в своем сочинении один из юных современников событий, «советское Рождество в нашей деревне Кривошеино никто не праздновал, а все праздновали старое Рождество… Во время празднования старого Рождества у нас очень много народа ходило в церковь и все принимали к себе в дом попа, давая ему белых пирогов и денег». Другой сельский школьник вторил ему: «У нас был вечер, веселый праздник. Мы собрали к празднику денег по 250 рублей, собрали елку, красивую, увешанную бусами».

К 1925-му «комсомольский штурм» религии начал стихать. На смену ему пришла планомерная борьба с православными праздниками, в том числе с Рождеством и, соответственно, с елкой и елочной игрушкой, вылившаяся в широкомасштабную антирождественскую кампанию 1927–1928 годов и завершившаяся окончательным исчезновением праздника из советского праздничного календаря. XVI партконференция, состоявшаяся в апреле 1929-го, утвердила в стране «непрерывный» рабочий год и пятидневную неделю с единым днем отдыха, приходившимся на пятый день. Таким образом, прежние религиозные праздники были превращены в обычные рабочие дни, а различия между субботними, воскресными и будними днями оказались попросту стерты.

Кампания по борьбе с елочной игрушкой была частью не только антирелигиозной кампании, но и кампанией по борьбе с мещанством. Нарядная елочка как символ буржуазного уюта должна была быть изъята из советской квартиры, а игрушки попросту уничтожены. Популярным массовым действом, направленным на вытеснение елки из общественного сознания, были так называемые «похороны елки» и сопутствовавшего ей «рождественского хлама». Учителя на уроках рисования предлагали детям изобразить рождественскую елку, а затем перечеркнуть ее жирным крестом.

Советские писатели, поэты, художники были мобилизованы на борьбу с Рождеством и рождественской елкой. На страницах советской периодики запестрели антиелочные статьи. Центральные, а вслед за ними и местные власти издавали распоряжения по изъятию из магазинов и кооперативных лавок «предметов религиозного культа», и в частности «рождественских атрибутов» (поздравительных открыток, свечей, елочных игрушек и т. п.). Советские газетные публикации того времени дают яркое представление о мерах, направленных на противостояние Рождеству, и способах их применения. Предписывалось «охватить во время каникул всех детей в городе и в деревне культурно-массовыми и оздоровительными мероприятиями, организованными в живых и красочных формах, которые следовало противопоставить религиозным влияниям со стороны классово чуждых элементов и отсталой части населения».

Кустарное производство елочных украшений, и без того уже влачившее в стране жалкое существование и находящееся на грани самоликвидации, было свернуто. С конца 1927-го государство стало применять жесткие административные и даже репрессивные меры против кустарей. Что касается мелких фабрик, то они вообще были ликвидированы. Так, например, знаменитая клинская фабрика елочных игрушек в начале 1930-х годов была закрыта. Одного из бывших ее хозяев репрессировали. Старые — рождественские — игрушки должны были быть изъяты из детских садов и школ.

Дед Мороз в роли пугала детей

Символика ели, связанная в русской народной традиции с темой смерти, также была использована для отстранения детей от елки. Встраиваемая в такой идеологический контекст, елка должна была вызывать негативные, скорбные, горестные ассоциации. Исследуя феномен детской тревожности и детского страха, советские педологи утверждали, что именно елочные персонажи, в частности Дед Мороз (как «живой», так и «игрушечный»), часто пугают маленьких детей, и потому от них следует отказаться.

Несмотря на настоятельное «выдавливание» Рождества из советского праздничного календаря, население продолжало его отмечать. За неимением елки люди тайно наряжали дома то, что хоть как-то могло ее заменить, — растущие в горшках фикус, бегонию, алоэ. Автор одних воспоминаний рассказывала о том, как ребенком она ежедневно украшала елочными игрушками перенесенный в дальнюю комнату (от чужого взгляда подальше) растущий в глиняном горшке цветок, играла с такой «елкой», любовалась ею, но каждый вечер игрушки снимались и цветок возвращался на место. Елочные игрушки прятали подальше — «до лучших времен». И, несмотря ни на что, как вспоминала в 2003-м ленинградка 1916 года рождения, в ее доме, как и во многих других, «елка была обязательно».

Мальчики и девочки продолжали мечтать о елке, и даже противодействие родителей-партийцев не могло этому помешать. Елена Боннер (Елена Георгиевна Боннэр (1923–2011), советская и российская общественная деятельница, правозащитница, диссидентка, публицистка, вторая жена академика Андрея Сахарова — прим. ред.) писала в своих мемуарах о том, как в 1928 году потребовала у родителей нарядить елку. Отчим пытался объяснить 5-летнему ребенку, что елка «буржуазна» и «атавистична». В результате Люська (как звали Елену в детстве) стала, по ее словам, хорошо понимать всю «антипартийность» своего желания, но это делало елку только еще более притягательной.

Агрессивная запретительная кампания против Рождества, «буржуазной» елки и ее атрибутов оказалась малоуспешной. Новые, революционные празднества не смогли их ни вытеснить, ни заменить: Рождество оставалось для большинства советских людей, и особенно детей, едва ли не самым любимым и с нетерпением ожидаемым праздником. Елка по-прежнему была любима, востребована и не забыта, хотя и запрещена.

Вскоре власть поняла свою ошибку и вернула рождественскую елку, получившую отныне статус новогодней, удачно вписав это радостное событие в общий концепт «счастливого советского детства».

За реабилитацию елки он сравнялся со Сталиным

Накануне 1936 года, возвращая рождественскую, а теперь уже новогоднюю елку после ее запрета, большевик и партийный функционер Павел Постышев, «лучший друг всех советских детей» (благодаря возвращению елки ему даже удалось ненадолго разделить это почетное звание с самим Сталиным), призвал в «Правде» организовать «веселую встречу Нового года для детей», устроить «хорошую советскую елку во всех городах и колхозах!».

Нельзя забывать также и о том, что, несмотря на явный и определенный официальный идеологический диктат, в каждый конкретный исторический момент власти осуществляли довольно гибкую политику «визуального» воспитания, удачно подчеркивая те моменты, которые могли оказать наиболее сильное эмоциональное воздействие на воспитуемых. Примером может служить широкое внедрение «цирковой» тематики на советской елке конца 1930-х годов после выхода на экраны чрезвычайно популярной музыкальной кинокомедии «Цирк» (1936) или «космической» тематики в конце 1950-х и особенно в первой половине 1960-х, с удовольствием воспринятой массовым потребителем елочной игрушки. Таким образом, идеология оказывалась растворенной в праздничной повседневности. И потому зачастую она была не пафосна, не декларативна, не натужна, что еще более усиливало ее влияние.

Существенную роль в выработке идеологически корректного взгляда на елочные украшения сыграл журнал «Советская игрушка» (с 1937-го — «Игрушка») — орган комитета по игрушке при Наркомпросе РСФСР, Всесоюзного научно-исследовательского института игрушки и Всекопромсовета, четко формулировавший социальный заказ на елочную игрушечную протекцию. «Выход в свет истории ВКП (б), — утверждал журнал в канун нового, 1939 года, — должен стать поворотом для кадров игрушечников в ликвидации ими своей теоретической отсталости»; елочная игрушка, как и детская игрушка вообще, — это «мощное оружие коммунистического воспитания наших детей, чувствительный идеологический инструмент, воздействующий на детей», производство ее должно находиться «под неослабным политико-идеологическим педагогическим контролем». А в претенденте на роль такого «контролера» никто и не сомневался. Им должны были стать и стали правящая партия и советское государство в лице партийных и советских функционеров.

Красная армия и крейсер «Аврора» в подвешенном состоянии

Ряд документов этого периода позволяет определить те требования, которые предъявлялись к советским елочным украшениям, и те критерии, которым они должны были соответствовать. Это были доступность, массовость, эстетичность, разнообразие, эмоциональная насыщенность, идеологическая наполненность.

Планируемые к производству и уже изготовляемые игрушки были четко систематизированы по функциональному назначению, сырьевому материалу и содержанию. Классификации по последнему признаку подлежали в первую очередь «тематические» елочные игрушки, создаваемые по образцу игрушки обычной. Так, например, на ленинградских предприятиях и в артелях по планам 1938 года в ближайшее пятилетие предполагалось выпустить елочные игрушки следующего содержания: 1) Красная армия (пехотинцы, кавалеристы, летчики, пограничники, танкисты, связисты, краснофлотцы, подводники, милиционеры, военное оснащение в масштабе фигурок, корабли «Аврора», «Марат», «Октябрьская революция», крейсеры и подводные лодки); 2) физкультура и спорт (спортсмены — представители различных видов спорта); 3) дети (в школе, лагере, отряде, дома); 4) улица (новые дома, трамваи, троллейбусы); 5) этнографические игрушки, жилища, национальные орнаменты; 6) игрушки, изображающие быт и труд колхозной деревни; 7) комплексные наборы игрушек (парад Красной армии, парад физкультурников, лыжный переход, канал Москва – Волга и другие).

Производству и распространению елочной игрушки придавалось в тех условиях особое значение, поскольку не только и не столько «высокое искусство», сколько массовая художественная продукция, представлявшая и воплощавшая «малое искусство», должна была способствовать выработке и распространению новых «культурно-политических» художественных стереотипов. На художников, работавших в промышленности, была возложена ответственная задача, которая не ограничивалась только воспитанием «хорошего» вкуса, а предполагала оказание прямого идеологического воздействия на население: «эстетизация» политики сопровождалась всемерной политизацией искусства. Елочной игрушке следовало превратиться в товар массового спроса и потребления, что вполне укладывалось в общую концепцию «окультуривания» всего населения Страны Советов, и детей в том числе, и «всеобщей массовизации» советского искусства. Пропаганда «монументальных, героизированных» форм искусства предполагала понимание монументальности прежде всего как «повышенного и героического ощущения жизни», а потому эта монументальность могла проявляться и в бытовой картине, и в натюрморте, и в «мелкой пластике», и, как это ни курьезно звучит, даже в елочной игрушке. Таким путем героическое максимально типизировалось, оно становилось частью советской повседневности, а сконструированная «идеальная» реальность существовала бок о бок с реальностью «действительной».

«Недостатки — это вам не игрушки, а происки врагов»

Хотя в потреблении елочной игрушки в СССР царила известная унификация и столичный диктат здесь был очень силен, приобщение к ней в провинции, особенно национальной, имело свою специфику, обусловленную как особенностями регионального менталитета, культуры, традиций, так и наличием соответствующих сил и возможностей для следования столичной моде или для собственных экспериментов в этой области. Едва ли правильно говорить о том, что для местных елочных украшений была характерна какая-то особая инонациональная окрашенность, но культурно-бытовые практики их потребления, безусловно, разительно отличались от столичных.

Работая над книгой «История елочной игрушки, или Как наряжали советскую елку», я изучила материалы Архангельска, Казани, Оренбурга и ряда других городов России, и в книге этой приведены примеры такого особого, «провинциального», способа бытования елочной игрушки.

Производство елочной игрушки в провинции наталкивалось на ряд дополнительных трудностей. Во-первых, ощущалась явная нехватка квалифицированных кадров. Эта проблема лишь отчасти могла быть решена и решалась за счет выселенных в провинцию ссыльных и ссыльнопоселенцев. Высланная из Ленинграда в Казань в конце 1935 года художница Вера Шолпо вспоминала впоследствии, что долго не могла найти себе в городе никакой работы, пока случайно не прочитала в газете «Красная Татария» маленькое объявление об открытии в Казани мастерской фанерной игрушки, располагавшейся «в глубине большого грязного двора, в одноэтажном длинном каменном доме», организованной высланным в Казань из-за жены-англичанки бывшим бароном Остен-Сакеном. Коллектив сотрудников показался художнице несколько «странным». Кроме нее самой, в мастерской работали пятеро учеников-беспризорников, трудившихся за символическую плату, «бывший морской командир Эдуард Эдуардович Фришмут, высланный, не спрашивала, откуда и когда, пожилой человек, высланный из Ленинграда за религиозные убеждения и прошедший уже ссылку, научный работник Царевский Сергей Федорович, художник Бобровицкий Иосиф Ефимович, высланный из Баку за принадлежность жены к партии эсеров».

Другой проблемой было плохое качество или нехватка материалов, необходимых для изготовления елочных украшений. В той же мастерской Остен-Сакена из отходов фанеры изготовлялись плоские игрушки — и на подставках, и для елки (серии «Колхоз», «Красная армия», «Сказка о рыбаке и рыбке»). Первоначально в официальных источниках и тогдашних средствах массовой информации они характеризовались как прочные и изящные, хотя в действительности были хрупки, ненадежны и «несерьезны в художественном отношении». В 1937 году было объявлено о вредительстве, имевшем место в мастерской, и о «контрреволюционности» игрушек из серии «Красная армия», поскольку они быстро ломались: «Говорили: «Остен-Сакен — сукин сын, заказывает мощную „Красную армию“, которая в руках детей крошится». В ряде случаев, как констатировал другой источник, полученные дефицитные материалы вместо игрушек шли на производство иных товаров.

Не считаясь с реальными возможностями и условиями, недостатки и неудачи в производстве елочных украшений партийные теоретики искали прежде всего в политической ситуации в стране и объясняли их происками врагов народа, проникших в промысловую кооперацию. Все указанные недостатки действительно имели место, но не в результате действий вредителей, а в результате плохо продуманной стратегии по организации производства елочной игрушки и отсутствия необходимой и достаточной производственно-технической базы и кадрового потенциала. Однако партийные руководители больше уповали не на решение технических и технологических проблем, а на «большевистское воспитание» кадров игрушечников.

Украшения на ветках и национальный вопрос

Пристальное внимание уделялось изготовлению и потреблению елочных украшений в национальных республиках, поскольку советская елка должна была стать общесоюзным праздником. Настоятельно требовалось организовать и расширить производство елочных игрушек в национальных, в том числе традиционно мусульманских регионах, обращая особое внимание на «местную специфику» и «национальный орнамент», чтобы эта игрушка была близка и понятна детям всех народов СССР. К новому, 1939 году московская артель «Елочная игрушка» начала производить игрушку «Интернациональная дружба». Появились флажки — флаги союзных республик. Воспитывая чувство пролетарского интернационализма, советская власть не только сохранила традиционную многонациональную этнографическую игрушку, но и способствовала ее распространению по всей территории страны. Например, на елочных фигурках, изображавших представителей народов СССР, можно было рассмотреть все элементы традиционной этнографической мужской и женской одежды. Размещение на елке представителей разных национальностей призвано было «способствовать воспитанию симпатии к ним».

Существующий в исламе запрет на изображение людей и животных долгое время ограничивал возможность «потребления» елочной игрушки, в частности в татарских семьях (ведь среди елочных игрушек не было кукол «без лица», в которые традиционно играли татарские девочки), хотя в общественных елках дети-татары, естественно, принимали участие.

Тем не менее попытки распространить елочную игрушку в тех национальных регионах, где она была совершенно в диковинку, были упорны и масштабны, «До 1000 различных видов елочных украшений получили туркменские ребята, — сообщала ашхабадская газета „Туркменская искра“ накануне нового, 1939 года. — 15 вагонов елки было завезено в Туркмению».

К началу 1940-х годов елочная игрушка прочно вошла в советский, преимущественно городской, быт: она уже не вызывала ни зависти, ни удивления.

Если следовать теории «жизненных фаз соцреалистического канона», предложенной Хансом Гюнтером, то елочная игрушка успешно обошла фазу «протоканона», быстро миновала стадию «канонизации» и достаточно долго задержалась на стадии «каноноприменения». В своей наиболее откровенной, полной и «классической» форме советский елочно-игрушечный канон явил себя к середине 1950-х, чтобы затем деканонизироваться к рубежу 1960-х и 1970-х и раствориться в последующие годы (впрочем, даже в постсоветской елочной игрушке иногда можно уловить элементы «советского клише»).

Наличие канона, однако, отнюдь не означало, что все советские елки были похожи друг на друга, как близнецы. Несмотря на общую тенденцию к унификации и типизации, не могло существовать двух совершенно одинаковых елок: каждая игрушка на каждой елке в зависимости от окружающего ее контекста выглядела по-разному. В каждой семье была «своя» елка, и наряжаться она могла — вне зависимости от политической моды — в соответствии с семейными традициями.

Советская власть не просто жестко разграничила православное «буржуазно-дворянское» Рождество и советский «атеистический» Новый год вместе со всеми присущими им праздничными атрибутами, но и противопоставила их друг другу. Однако изменившееся почти до неузнаваемости смысловое содержание, а зачастую и форма елочных украшений отнюдь не свидетельствуют и сегодня о полном разрыве с традициями, и прежде всего с традицией их широкой востребованности в праздничном быту.

Алла Сальникова