Рассказы про афганистанскую войну

Штурм дворца Амина: победа, которой не было и предательство, которое уничтожило Советский Союз
27 декабря 1979 года, ровно 42 года назад, советский спецназ штурмом взял дворец Тадж-Бек в Кабуле и убил председателя Революционного совета Афганистана Хафизуллу Амина.

Во всех современных российских книгах, статьях и общественном мнении РФ штурм Тадж-Бека подается как выдающийся подвиг спецназа КГБ, который затем стал группой «Альфа», и спецназа ГРУ, но на самом деле вся эта шумиха скрывает один из самых больших советских мифов: убийство Амина было не победой, а настоящей катастрофой для КГБ и руководства СССР; сам штурм был организован абсолютно бездарно; предательство деморализовало и подорвало доверие к СССР, раскрутив маховик страшной кровавой войны.

Небольшая предыстория — Афганистан был долгое время в зоне советского влияния, и большинство офицеров афганской армии учились в СССР. 28 апреля 1978 года просоветские военные свергли и убили президента Афганистана Мохаммада Дауда, члена королевской семьи. К власти пришел первый председатель Революционного совета Афганистана просоветский диктатор Нур Мохаммад Тараки. Тараки во главе огромной сложной страны с родо-племенными строем и феодальными порядками в обществе решил строить социализм. То есть забрать землю у богатых и раздать ее бедным, ликвидировать исламских деятелей, которые выступили против власти, и так далее. В стране началась гражданская война, исламисты стали вождями сопротивления, Тараки ответил массовым террором. При этом пришедшие к власти «социалисты» начали вести войну на уничтожение друг с другом, и власть в стране за пределами больших городов вскоре исчезла. В сентябре 1979-го охрана Тараки вступила бой с охраной премьер-министра Хафизуллы Амина, власть оказалась парализована полностью, и в конце концов победил Амин — по его приказу Тараки был убит 9 октября 1979 года. Амин проводил такой же безумный просоветский политический курс, террор продолжался. Просоветские афганцы уничтожали друг друга сотнями. В этих условиях руководство СССР решило заменить «плохого» Амина на другого своего ставленника — Бабрака Кармаля. Для удобства ликвидации советские советники посоветовали Амину переселиться из центра Кабула в новый дворец Тадж-бек на окраине, безопасность которого гарантировали советские войска.

12 декабря 1979 года Политбюро ЦК КПСС — высший орган власти СССР, принял решение ликвидировать Амина в ходе военного переворота, и гарантировать порядок в разорванном войной Афганистане силами советской оккупационной армии.
25 декабря началась массовая переброска советских войск в Афганистан, и этот день сразу же стал днем первых массовых потерь. При заходе на посадку в Кабул разбился Ил-76, погибло 47 военнослужащих, еще 2 человека в этот день погибли в автокатастрофе.

О том, что произошло 27 декабря, есть масса воспоминаний участников штурма, и это позволяет довольно точно установить ход событий, хотя официальной истории до сих пор так и не издано.

Операция КГБ была просто образцом нелепого планирования. Амин абсолютно доверял СССР и не ожидал нападения с этой стороны. Командир бригады охраны Тадж-Бека, как и большинство других офицеров учились в СССР, внешнее кольцо охраны дворца по просьбе Амина обеспечил 154-й отдельный разведывательный отряд ГРУ ГШ, советские советники были повсюду, внутри дворца находилось много агентов КГБ, например, спецназовец Айдархан Даулбаев служил там инструктором по рукопашному бою для охраны.
По замыслу КГБ повар Амина должен был отравить диктатора на званом обеде в честь переселения в Тадж-Бек. А если Амин выживет, его дворец должны взять штурмом две группы спецназа КГБ «Гром» и «Зенит», 154-й разведотряда ГРУ и четыре взвода 345-го парашютно-десантного полка. При этом советские военные советники должны были вывести из строя боевую технику многочисленных афганских воинских частей вокруг дворца.

В 16.30 27 декабря во дворец были срочно вызваны трое советских врачей, в том числе терапевт полковник Виктор Кузенченков и хирург Анатолий Алексеев, и вот что вспоминал Алексеев: «Наша группа вошла в вестибюль, и мы увидели лежащих без сознания в самых неестественных позах членов правительства. Трудностей в диагнозе не было… В своей спальне находился в тяжелом состоянии Хафизулла Амин. Мы, не задумываясь, что нарушаем чьи-то планы, приступили к спасению главы афганского государства. Отправлять в госпиталь его не разрешили, поэтому при оказании помощи пришлось обходиться скудным арсеналом медикаментов из медпункта дворца. В течение трех с лишним часов проводили всю возможную в этих условиях интенсивную терапию.
Придя в сознание, Амин взял телефонную трубку, но телефон молчал».

Если бы Амина не откачали советские врачи — он был бы мертв и штурмовать дворец бы не пришлось. Советский КГБ не просчитал, что для успеха отравления надо было договориться с советскими же врачами. Но чтобы скрыть этот нелепый провал была дана команда на штурм дворца, а также 17 других военных объектов в Кабуле и авиабазы Баграм. Первой жертвой атаки стал начальник Генерального штаба Афганистана Мохаммад Якуб Хан — он учился в СССР и принял как гостей группу советских офицеров, которые убили начальника Генштаба в его собственном кабинете.

Первой к дворцу поднялась 1-я боевая группа из 154-го разведотряда ГРУ капитана Сахатова, переодетая в форму афганской армии, которая должна была внезапно снять часовых на пути штурмующих войск. И тут же все пошло не так. Сахатов проезжал мимо базы 3-го батальона охраны, увидел, как командир батальона поднимает своих бойцов. Сахатов подъехал на машине к комбату афганцев, схватил его и затащил в машину! Солдаты 3-го батальона охраны открыли огонь. И тут советские зенитные самоходные установки ЗСУ-23-4 «Шилка» и автоматические гранатометы ударили по дворцу и по позициям афганских «товарищей».
В самом дворце была рота охраны. Афганцы не понимали, что происходит, они были не готовы к такой внезапной и вероломной атаке советских «друзей». Поскольку афганцы не успели завести технику и не подготовились к отражению атаки, а часть боевых машин была выведена из строя советскими советниками, советский штурмовой отряд имел подавляющее преимущество за счет применения бронетехники и автоматических пушек. Многочисленные воинские части Амина оказались дезорганизованы и серьезного сопротивления не оказали. Судя по описанию реального боя, рассказы о якобы мощнейшем сопротивлении во дворце и каком-то отчаянном сражении сильно преувеличены. Советский отряд имел большое огневое превосходство, и очень скоро весь огонь из окон был подавлен «Шилками», БМП, БТРами и спецназом.

Потери показывают, что афганцы не успели выстроить оборону.
В бою с частями охраны вокруг дворца были убиты спецназовец КГБ и два десантника. При штурме самого дворца были убиты в бою два спецназовца КГБ, два спецназовца ГРУ и переводчик КГБ из посольства в Кабуле. Еще одного спецназовца КГБ раздавила своя же БМП. Потери в технике — одна БМП и один БТР.
Дворец не был разрушен, бой длился всего 40 минут.

Врач Алексеев вспоминал:
«…мы увидели в отблесках пожара идущего по коридору Амина, держащего в поднятых руках флаконы с физиологическим раствором, словно гранаты. Я вышел ему навстречу, удалил иглы из вен, убежденный, что они ему больше не пригодятся. Послышался детский плач, к отцу подбежал пятилетний сынишка и обхватил его ноги. Амин обнял сына и стал его успокаивать».

Спецназ КГБ застрелил просоветского Амина вместе с обоими сыновьями, включая 5-летнего малыша, а 11-летняя дочь диктатора была ранена в ноги. По словам Алексеева, его товарища полковника Кузенченкова также застрелили свои же советские спецназовцы.

Всего в Кабуле при захвате различных стратегических объектов 27-28 декабря погибло, по различным источникам, 23 советских военнослужащих, в том числе: 5 спецназовцев КГБ, 1 переводчик КГБ, 7 спецназовцев ГРУ из 154 отряда, 1 военный врач, 8 десантников 345 полка, 1 десантник 103 дивизии. По различным данным, из 23 погибших не менее 8 военнослужащих убиты в результате «дружественного огня».

Судя по всему, штурм Тадж-Бека ничуть не похож на эпическое сражение, как его до сих пор преподносят в РФ. В Афганистане было множество куда более кровавых и ожесточенных сражений. Очевидно, как часто бывает в истории, рассказ о позоре и катастрофе решили перекрыть не существующим «подвигом» и выдуманной «победой» над своими же преданными союзниками. А по своим последствиям штурм Тадж-Бека стал настоящей катастрофой для СССР и КГБ. Предательство со стороны советских войск, убийство десятков просоветских военных в ходе государственного переворота привели к полной утрате авторитета СССР и нового марионеточного правительства Кармаля. Советскому Союзу пришлось полностью взять в свои руки всю ответственность за ситуацию в Афганистане, то есть втянуться в чужую гражданскую войну без малейшего шанса добиться победы.
Если Тараки и Амин убивали афганцев тысячами, то в ходе войны с участием ССССР погибло от 1 до 3 миллионов афганцев, точных подсчетов быть не может.

Война стала непосильной моральной и экономической ношей для СССР, и абсолютно бессмысленно унесла жизни 15 тысяч советских граждан, сотни тысяч потеряли здоровье от ран и болезней. Штурм Тадж-Бека — это символ глупости, предательства и политического самоубийства, но никак не победы и никак не подвига.

И сегодня офицер КГБ Путин, возглавляющий Россию, также думает, что военные операции в чужих странах могут спасти стагнирующую российскую политику, и реанимировать умершую советскую империю. Войны в Украине, Сирии, оккупация части Украины, Грузии, Молдовы, новая «холодная война» с Западом — все это также непосильная моральная и экономическая ноша для Москвы. И Россия обречена на поражение также как Советский Союз проиграл войну в Афганистане.
На фото: дворец Тадж-Бек после ухода СССР, наглядный символ, что России и КГБ верить нельзя.

Рассказы пехотинцев, артиллеристов, танкистов, летчиков и многих других
советских воинов разных родов войск. Просто рассказы, десятки рассказов
о войне — какой они ее запомнили. Один абзац — одна чья-то история.

…Мои солдаты всегда получали сапоги, но в один раз вдруг выдали
ботинки с обмотками, и ребята забастовали: «Мы не пехота, не будем в
ботинках ходить». А это было как раз после Курской дуги. Тяжелые бои
прошли, и мы быстро двигались вперед, почти не останавливаясь. И в одном
месте оказалось столько перебитых немцев, что все мои солдаты
поснимали с них для себя сапоги. Я даже технику подглядел, которой их
научила трофейная команда. Между ног для упора вставлялась палка, и
одновременно сдирали сапоги с трупа. Так потом я прямо не знал, куда
деваться от этого позора. Например, как-то мы двигались походной
колонной, и вдруг меня догоняет один из знакомых офицеров: «Ты не
чувствуешь трупного запаха?» — «Вроде нет». — «А вот ты знаешь, я как
мимо твоей батареи прохожу, так сразу чувствую», вроде как от этих
немецких сапог. Но вообще, немецкие сапоги мы почти не брали, и вот
почему. Я обратил внимание на то, что почти у всех наших солдат был
высокий подъем ноги, а у немцев почему-то почти все сапоги были
рассчитаны на низкий подъем, и именно поэтому они нам и не подходили.
Когда под Сталинградом мы захватили немецкий аэродром, то на складе
нашли большой запас шикарных хромовых сапог. Но сколько я их там не
перемерил, и даже на размер больше, но ни одна пара мне так и не
подошла. Одеть-то я их еще как-то мог, но уж очень сильно они жали в
подъеме.

…Почему люди очень боялись
попасть в плен и готовы были сражаться до последнего, и даже покончить с
собой? Потому что плен — это позор, к тому же родственники помимо
позора могли подвергнуться еще и репрессиям — это был тоже очень
весомый фактор. Патриотизм, вера в победу, романтика — это все,
конечно, хорошо, и так оно на самом деле и было. Мы готовы были умереть
ради спасения Родины, но и фактор страха не учитывать тоже нельзя…

…И вдруг с удивлением вижу, что в нашу сторону во весь рост идут
командир полка, за ним начальник артиллерии полка, ПНШ — 2, комендант
штаба полка, в общем, человек семь всего, наверное. И я когда это все
увидел, то мне аж не по себе стало. Потому что там нам постоянно
досаждал снайпер. И после этого я вдруг вижу, что наш командир полка,
правда, я потом понял, что все они были подвыпившие, идет в полный рост.
И я еще в недоумении его спросил: «Товарищ подполковник, вы куда?» —
«Ааа, такой сякой. Трех паршивых фрицев боитесь», и пошел вперед, через
нашу траншею прямо в сторону немцев… Но я же им крикнул: «Там же
немцы!» Но нет, он все равно пошел на нейтральную полосу в полный рост, а
за ним и все остальные. И на нейтралке их всех из пулемета и
положили…

…У русских самый лучший пароль — это мат. Тебе
дают пароль, когда идешь на задание, а если задержался, пароль
поменяли. Ты возвращаешься и начинают свои обстреливать. Единственное,
что помогало — это мат. Как начнешь его крыть, так сразу огонь
прекращается.

…В отношении тех наших людей, что попали в
плен, я и тогда считал, и сейчас считаю, что в каждом случае нужно было
разбираться отдельно. Выяснять, как попал, при каких обстоятельствах,
как проявил себя в плену. У меня ведь был один одноклассник, который
прошел плен, и на примере его трагической истории я видел всю
несправедливость такого общего отношения к нашим пленным. Его звали
Анвар Нигматулин, до войны он был студентом политехничекого института,
но в начале войны его призвали в армию, он попал на фронт, и уже летом
1941 года был ранен в живот и попал в плен. И когда я после
ярославского госпиталя вернулся домой, то мы с приятелем пошли к нему в
гости, и у нас состоялась очень тяжелая встреча… Он жил в какой-то
халупе, и во время нашего разговора я заметил, что он очень грустный, и
даже наше появление его не особо обрадовало. Но потом мы понемногу
разговорились, он нам рассказал ужасные вещи, что ему довелось пережить
в плену, а потом и говорит: «Вот я по вам вижу, что Родина вас
наградила и относится к вам как к родным детям, зато ко мне отнеслась,
как мачеха… Вы знаете, что мне каждую неделю приходится отмечаться в
МГБ? А о том, что я в плену заработал чахотку и едва живу им вообще до
лампочки… Ну, вы же меня знаете, разве я предатель? И потом у меня
ведь два побега, и есть люди, которые могут это все подтвердить, но
нет, там даже не хотят разбираться…» Он чуть не плакал, когда все это
рассказывал… Эта печальная встреча оставила у меня на душе очень
тяжелый осадок… А вскоре я узнал, что он умер…

…В первый раз это было, когда я еще служил в
трибунале 175-й дивизии. Ночью случилась какая-то тревога, то ли
разведка немцев действовала, то ли что-то еще, но в общем одна
стрелковая рота покинула свои позиции. Естественно, стали искать
виновника, кто поднял панику. В конце концов, указали на одного парня,
но даже тогда было понятно, что его просто назначили стрелочником, ведь
все побежали и он тоже. К тому же я помню, выяснилось, что он был
комсомолец, но… Зачитали приговор, там это было очень быстро… И вот
когда он уже стоял перед автоматчиками, то вдруг крикнул: «Да
здравствует Сталин, да здравствует Родина!» Но его все равно
расстреляли…

…На Кубани сделали для танков проход в минном
поле, и был получен приказ не останавливаясь войти в прорыв. Перед
нами, через этот проход под сильным немецким огнем прошли кавалеристы.
Весь проход был завален трупами людей и лошадей. Да и раненых вынести
еще не успели, а тут приказ –«Вперед!»…Мы и прошли по этому месиву.
После боя, когда вместе с механиком. монтировкой с траков счищали уже
не поймешь чье мясо. я думал. что мои нервы не выдержат этого.
Понимаете, по раненым шли…

…Обычно в пехоте кормили
стандартно — суп гороховый или из пшенки, гороховая каша из
концентрата, перепадала нам и американская тушенка. Другие бывшие
офицеры рассказывают, что получали положенный офицерам доппаек, так я
за всю войну ни разу никакого доппайка в глаза не видел и не получал.
Питался, как и мои бойцы, с батальонного котла, но может ротный
старшина в котелок мне гущи побольше подкидывал, как офицеру и своему
командиру, и не более того. Трофеи выручали, «подножный корм». Шли
маршем, и батальонный повар накопал в поле картошки, закинул ее в
мундире в котел, хотял бойцов накормить, ничего другого не было. Но марш
шел без остановок, на ходу он не доглядел, вся картошка разварилась и
превратилась в кашу, пополам с песком. На привале он начал раздавать
картошку, а есть ее уже было невозможно, бойцы стали возмущаться, и как
раз мимо шел комполка. Ему пожаловались, мол, на обед помои какие-то
дали. Он подошел к полевой кухне, взял в руки котелок с картошкой,
попробовал, и… стал горячую картошку рукой размазывать по лицу
несчастного, ни в чем не виноватого повара… Чему удивляться, наш
комполка был человеком крутого нрава, иногда в атаку комбатов палкой
гнал, мог и ударить своей «дубиной» или кулаком любого офицера… В то
время мордобой со стороны старших командиров и постоянный грубый мат на
подчиненных ни у кого удивления не вызывали, таких, с позволения
сказать, «офицеров с высокой личной культурой» было немало…

…Приказ передали, когда рассвело, и мы уже были на виду. При отходе у
нас был один убитый и трое раненых. Из-за дурости начальства потеряли
людей. Но так редко бывало. Потому я и полюбил разведку, что там сам
думаешь, а не пьяный дядя за тебя.

…Подползаю к дому, слышу
немецкую речь, пьяный немецкий галдеж, возле дома сидит женщина и
плачет. Я на нее наставляю револьвер и говорю: «Ползи ко мне» — «Да
откуда ты на мою голову взялся?! Да немцы в доме, дети в лесу, что я
делать-то с тобой буду?» — «Ползи говорю, а то убью». Она была где-то
моей матери ровесница 37-38 лет. Она подползла, я ее обнял «Ползи —
говорю — к нашим». Она знала куда ползти и уже наутро мы вышли к
переднему краю, услышали русскую речь.»Ну — говорю — оставайся или
поползешь обратно?» — «Обратно, у меня дети там». И по сей день жалею,
что не сказал ей спасибо.

…С немцами переругивались. Можно
было увидеть и такое — Валентин Буц вылезает на бруствер, садится возле
пулемета, закуривает самокрутку, и разговаривает с немецким
пулеметчиком! Говорю ему – « Буц, немедленно спустись в траншею! Тебя
же сейчас немцы «снимут»! Он отвечает – «Все в порядке, командир, я тут
с одним немцем познакомился – и, сложив ладони рупором, кричит – Карл!
Карл!». С немецкой стороны доносится – «Момент, нихт шпрехен!
Фельдфебель комт!». А бывало и так — Валентин стреляет из пулемета по
противнику, оттуда отвечают огнем , но показалось ему, что эта
пулеметная дуэль — пустая, только зря патроны тратят. Валентин кричит
немцам – Эй! Фриц! Какого черта стреляешь!? Неожиданно оттуда отчетливо
доноситься – Я не Фриц, я Карл! – Давай не будем стрелять!- Гут!-
согласился Карл. Но война есть война. Я быстро Буца в сторону
отодвинул, мол, ты здесь еще натуральное братание , прямо на глазах у
«особиста» устрой, и дал длинную очередь по немецким позициям. Карл орет
со своей стороны – Нит гут! Мы же договорились!

…Помню, что
колонна идет, а солдаты прямо на ходу спят и храпят. И если вдруг
неожиданно останавливались, то задние наскакивали на впереди идущих.

…Уже где-то в Белоруссии пехота взяла в плен пять немцев, но их
передали мне, потому что у них совершенно негде было их держать. А там
как раз была такая обстановка, что я не мог отправить их в тыл. Поэтому
недели две они прожили в расположении моего учебного дивизиона. И что
вы думаете? Они с моими солдатами вроде даже как подружились, и никто к
ним никакой агрессии не проявлял… А уж как они были рады тому, что
война для них уже закончилась.

…На железнодорожной станции
стояли цистерны со спиртом, вся дивизия перепилась. Потом надо было
дальше атаковать, так немцы в узком проходе между двух озер поставили
два пулемета и всю дивизию на месте больше суток держали, отражая атаки
нашей пьяной пехоты… Народу там положили… лучше не вспоминать…

…В нашем 3-ем танковом полку был капитан – политрук, вроде на
должности парторга или полкового агитатора, который своим мужеством и
самоотверженностью заставил меня в корне поменять свое мнение о
комиссарах. Этот капитан, мог спокойно не ходить в бой, он не был
включен в состав какого-либо экипажа, но сам, по своей личной
инициативе, залезал в «шерман» шестым, и хоть, скрючившись в три
погибели в неописуемой тесноте, он не мог нам ничем в бою помочь, но сам
факт, что политрук с нами, идет навстречу смерти, вызывал наше
неподдельное восхищение.

…С нами медсестра в разведку ходила,
москвичка Валя, девка была огонь, попробуй не взять раненого. Она
сразу пистолет вытаскивает: «Я тебя пристрелю!» Но Валя, медсестра,
несчастливая была, что ни познакомится с офицером, его убьет.

…Как-то я находился на своем НП на передовой, было затишье, поэтому
мы с командиром роты прямо в окопе решили сыграть в шахматы. Прямо там в
окопе положили доску на ящик из под патронов, играем, и вдруг
внезапный артналет, немцы такое часто практиковали, да и мы потом тоже.
И этому парню осколком срезало верхнюю часть головы, причем, вся это
масса мозга упала прямо на шахматную доску… С тех пор я в шахматы не
играл ни разу, потому что когда вижу шахматную доску, то у меня перед
глазами сразу всплывает эта ужасная картина…

…Когда
говорят, что на передовую приезжали фронтовые бригады, то у меня это
всегда вызывает улыбку. Вот сколько я не был на фронте, но ни разу и
близко не видел ни одной бригады артистов, дальше КП дивизии они ни-ни.

…У меня была одна знакомая связистка. Она была совсем
молодая девушка, 24-го года, сталинградка. И вдруг за что-то на нее
взъелся ее командир взвода. Наверное, все-таки она не оправдала
каких-то его определенных надежд, потому что потом я про него как о
человеке слышал плохие отзывы. И когда у нас однажды запланировали
разведку боем, то пойти с наступающими он назначил именно ее… Но
получилось так, что этот разговор состоялся при мне, и я видел, как она
чуть не плача пыталась объяснить, что ей будет тяжело выполнить такое
задание. А он ей говорил: «Ничего, ничего, голубушка. Привыкай, ты же
солдат, а у меня других людей нет…»

…Уже после завершения боев я лежал в блиндаже,
но все никак не мог заснуть. Стояла настолько непривычная для фронта,
какая-то гнетущая тишина, от которой действительно можно было
оглохнуть. Буквально ни единого выстрела, ни разрыва снаряда или мины. И
вдруг раздалась автоматная очередь, одна, вторая, и я мгновенно
заснул. А утром мне рассказали, что один из моих солдат измученный
вшами, скинул нижнюю рубаху и стал ее расстреливать из автомата… Все,
конечно, посмеялись, а я его даже поблагодарил: «Спасибо, браток, а то
бы я так и не заснул».

…Два раза в день, утром рано и
вечером поздно дядя Володя и дядя Андрюша привезут кухню. По-разному
бывало, когда хорошо кормили, а когда по восемь дней ничего нет. Жрать
было нечего. А с минами и патронами проблем не было, можно набирать в
округе, сколько хочешь, и из немецких пулеметов стреляли, а мы мины
немецкие использовали, даже немецкие минометы захваченные. Но оружие у
них лучше было, прицельнее, оптика хорошая.

…Выгрузили меня
и одного раненого солдата, нацмена, занесли в какое-то здание, и
положили на нары. А на грудь нам положили по бутерброду с маслом, и
что-то еще. А мне и так плохо, есть не могу и не хочу, к тому же и рука
еще не действовала, как и нога, она была недвижима. И вот так я лежал и
наблюдал за ним. Он то украдкой посмотрит на мой паек, то отвернется.
Опять посмотрит, отвернется. А потом вдруг взял его резко и съел. И я
его за это не осуждаю, он видно очень голодный был.

…Я
понимал важность образования, и именно поэтому всегда старался
подбирать себе пополнение из молодых ребят с образованием. Например, на
Курской дуге нам прислали много узбеков, но мне удалось выбрать человек
десять, восемь из которых были молодые ребята, окончившие десять
классов. Все они были грамотные ребята, которыми я был доволен. Недаром
говорят, что войну выиграла молодежь и десятиклассники, в частности,
все-таки образование очень многое значит.

…Военкову было
35-40 лет. У него был свой портной, парикмахер, фаэтон, ездовой. Как
барин жил. Начальство у него было куплено дорогими трофеями. На задания
он не ходил. Как-то раз на этом Гроне раздухарился и решил пойти в
поиск. Я с ребятами договорился: «Плывем на лодке. Я на середине лодку
переворачиваю. Вы выплываете, а его топлю.» Он уже в лодку вступил, а
потом передумал и на берег…. А схлестнулись мы с ним из-за медсестры
Нины. Я однажды полез к ней. Она говорит: «Я еще девушка». Я знал, что
меня все равно убьют и связывать свою судьбу с ней не собирался, но
решил ее сохранить. Она приходила ко мне, мы спали вместе. Никто к ней
не лез — с разведкой никто связываться не хотел. А командир роты
положил на нее глаз.

…Один раз на наш дозор из четырех
человек выскочил немецкий бронетранспортер. Солдаты, что сидели в нем,
бросили ребятам пачку папирос и поехали дальше. Ни они, ни мы не
стреляли.

…Я всю войну «отбрыкивался» от предложений
вступить в партию. Но вскоре после войны в армии появились «новые
правила игры». У меня, усиленно отмечая нашу Победу, ушел в глубокий
запой командир батареи, и из этого запоя он не вернулся. Мне какое-то
время пришлось командовать батареей вместо него. Замполит полка поднял
шум – «Почему батареей руководит беспартийный? Как такое может
произойти?».И меня в приказном порядке отправили «поступать в
большевики».

…В запасной полк приехали «покупатели»,
проводить курсантский набор в Ташкентское пехотное училище имени
Ленина. Я со своими 7-ю классами школы считался образованным,
подходящим кандидатом на учебу, и меня вместе с другими «грамотными»
привели на «отборочную комиссию». В комнате висела школьная доска и два
подполковника проводили набор. Я зашел, мне дают в руки мел и говорят —
«Напиши Н2О», написал, — «Что это?», я усмехнулся — «Вода» — «Молодец,
ты принят в училище».

…За «стрельбу по своим» в бою, всех поголовно
под трибунал не отдавали. Так бы в артиллерийских частях офицеров бы не
осталось. Покажите мне хоть одного человека провоевавшего в пехоте
хотя бы полгода, который скажет, что никогда не получал «огневого
гостинца» от своих артиллеристов, «катюш» или штурмовиков с ИЛ-2. Ведь
на поле боя зачастую невозможно ничего понять.

…31/12/1944
дивизион взял с боем польское село. Мы, управленцы, немного
задержались, пока связь смотали и так далее. Подъезжаем к селу, а там
все пьяные «в стельку», даже часовых не выставили… В деревне бойцы
захватили немецкие грузовые машины набитые доверху рождественскими
подарками для солдат вермахта. А в каждом подарочном ящике была чекушка
рома. Ну, и тут началось, сами понимаете. Новый Год все-таки. А то был у
меня на памяти случай, еще в моем «первом» полку. Весь полк напился, а
немцы, перешли в контратаку…

…Дают тебе приказ, допустим – «
К 12-00 выдвинуться к деревне такой-то, занять и оборудовать НП и
начать корректировку», и при этом тебе говорят, что наш пехота уже
взяла этот населенный пункт и твердо в нем закрепилась. Но ты уже
«тертый калач», и прекрасно знаешь, что такое на фронте – «фальшивый
доклад», и как это нередко уже было, нашей пехоты нет в этой деревне и в
помине, и никогда не было.

…Его угораздило попасть в
танкисты. Но он откровенно боялся залезать в танк, опасался сгореть
заживо. Дело доходило до смешной, но абсурдной ситуации. Он в атаку
бежал за своим танком, сзади. Его почти силой затащили в танк. Через
метров двести в танк прямое попадание. Этому старшему лейтенанту
оторвало голову, но в последней предсмертной конвульсии, его руки
намертво схватили за ногу раненого механика — водителя танка. Механик с
трудом вырвал свою ногу из рук уже обезглавленного трупа офицера.

…Боли я не почувствовал, но понял, что ранен в поясничную
область, как потом оказалось, был задет и позвоночник. Пытаюсь встать, а
ноги не действуют. Лежу, как говорится «скучаю», и ясно понимаю, что
мне «конец»: двигаться я не могу, и помочь мне абсолютно некому, вокруг
ни души…. А в таких ситуациях только в кино кричат: «Санитары!» У нас в
батальоне, например, была только одна девушка-санинструктор, два
пожилых санитара, и всего одна санитарная повозка. Ну, сколько человек
они могли спасти? Поэтому выживали, в основном, те раненые, которые
сами могли добраться до медсанбата…. Но мне крупно повезло! Вдруг
вылетает из-за поворота открытый «Виллис». В нем были водитель и два
офицера с рацией. Они меня спрашивают: «Солдат, где тут немцы
контратакуют?» Я как смог показал направление, они передали это по
рации и…. развернулись, чтобы уехать… Я закричал: «Ребята, заберите
меня отсюда!» Они посмотрели на меня как-бы решая, стоит ли…. Один из
них говорит: «Х.. с ним», и правда, что тогда стоила солдатская жизнь?
Ничего! Но второй сказал: «Давай возьмем его». И они меня все-таки
подобрали, и отвезли в тыл. Но медсанбат, в который меня привезли, уже
почти был готов к эвакуации, и меня не хотели принимать…. А мне было
уже очень плохо, и, набравшись последних сил, я заявил тому санитару:
«Сейчас пристрелю тебя, и мне за это ничего не будет», у меня еще была с
собой винтовка. Угроза подействовала, и меня отправили в прифронтовой
госпиталь.

…Шли уличные бои во Львове. Не самые жестокие
бои, а так, терпимо. Стояла ясная погода, и тут, вдруг, по городу текут
ручьи. Да не простые, а пивные…В центре города стоял пивной завод, в
его больших подвалах, в огромных дубовых чанах, хранилось пиво. Бойцы,
узнав об этом, спускались в подвалы, автоматными очередями
простреливали чаны и пили пиво, хлеставшее струей, из пулевых
отверстий, доходя до бессознательного состояния. Когда пиво залило
подвал, там немало народу просто захлебнулось…

…Мне запомнилось, эпизод, как раз под Москвой
было, уже не в моготу было мне, физически не в моготу. Уже искать и
копать могилы некогда, всех своих уложишь. Но эта яма. В ней еще
шевелились. Еще живые. Вот так было. И Сталинград еще. Еще шевелились в
яме. А других ям мы не заготавливали. Чтобы выкопать яму, подготовка
нужна соответствующая. Вот эта мне запомнилась штука. Потом ездил под
Сталинград посмотреть, как там. По три человека на полк оставалось. В
полку по три, четыре, пять человек – а так-то три тысячи! В общем,
когда заткнули эти ямы, столько было людей… Неприятно это. Я сейчас
думаю, может быть, эти ямы-то и сыграли роль. Мы брали масштабом, по
счету, количеством мы брали. Не честно. Потому, что техники мало было.
Это ужас. В училище еще учили: «Вперед», да «Вперед».

…У
меня был ординарец, пожилой мужик в возрасте 55 лет, отец 4-х детей. Я
перед самой переправой прогнал его из нашей лодки, мне очень не
хотелось, чтобы его дети стали сиротами. Так он мне несколько раз
передал на плацдарм котелок с жареными грибами. Как он их умудрился без
масла пожарить, не знаю… Но это была самая вкусная вещь, которую я
когда-то в жизни ел.

…И добыл я себе в этот день с одного
немца очень красивый никелированный «мадьярский» пистолет. Слава об
этом пистолете быстро разнеслась среди наших офицеров. Вдруг приходит
ко мне сам комиссар полка и спрашивает – «Что у тебя там за пистолет
такой особенный? Подари мне его». Нет, думаю, хоть и не жалко мне было
этой «мадьярской игрушки», но лучше немцам этот пистолет отдам, чем
замполиту. Не любил я комиссаров… К этому времени, все мои былые
восторги в адрес коммунистической партии безвестно канули в Лету. А
этот замполит уж больно паршивым человеком был. Говорю ему – «Да нет у
меня уже этого «трофея». Я его на «наган» обменял». Он нахмурился,
ушел. Но кто-то видимо «доложил» комиссару, что пистолет по — прежнему у
меня… Началось награждение за днепровский плацдарм. Всех моих ребят
наградили орденами или медалями «За Отвагу», а я все жду, вроде и мне
положено. В соседнем полку капитану- связисту за то, что просто починил
перебитую связь, дали Героя Союза, а я то два раза связь через реку на
плацдарм проложил. На Героя не рассчитывал, но ордена ждал. Вдруг
вызывает меня сам командир полка и интересуется – «Что там у тебя за
история с замполитом ? Он твой наградной лист в клочья порвал».
Показываю ему трофейный пистолет, и рассказываю в чем дело. Командир
полка сразу меня предупредил, что зря я с этим комиссаром связался. А
вскоре меня начал замполит давить со всем усердием, что в полку офицеры
уже спорили, что произойдет раньше – или немцы Борока убьют, или его
замполит в штрафбат быстрее определит. Комиссар у нас был активный, он и
командира полка «подсидел», без зазрения совести, «подставил его по
полной программе». И когда после Житомира, командир полка уходил из
нашей части, то забрал меня с собой в армейский резерв, прекрасно
понимая, какие неприятности меня ждут впереди, если я останусь воевать в
полку рядом с этим комиссаром. Спас, одним словом.

…Там был
еще один эпизод, который породил во мне желание жить. Когда нас только
привезли в Уфимский госпиталь, то раненых сначала мыли. Происходила
эта процедура так: в одной хорошо протопленной комнате десяток молодых
здоровых девушек, совершенно обнаженных, только в небольших клеенчатых
передничках, отмывали раненых от окопной грязи, срезали старые повязки и
промывали раны. Я достался молодой чернявой украинке Оксане, вижу ее
как сейчас. До сих пор не знаю, с умыслом или нет, была продумана эта
процедура, но молодые, горячие тела этих девушек, их ласковые руки,
вернули многим раненым желание жить…

…У нас никого не
награждали, только братскими могилами. Собирали всех погибших, давали
троекратный залп, и идем дальше…. Ведь кого тогда могли наградить?
Того, кто в течение долгого времени мог остаться в живых, т.е.
штабисты, артиллеристы. А мы, пехота, были хворостом, который
подбрасывали в огонь войны.

…Большая группа офицеров
встречала вместе Новый 1945 й год, с нами были девушки-связистки из
штаба полка. Все знали, что у Иосифа прекрасный голос, он великолепно
пел, и после войны все прочили ему карьеру оперного певца. Выпили
несколько тостов. Стали просить Каплан чтобы он спел, Иосиф не был
против. Одна сержантка, к которой комбат Дмитриев был неравнодушен,
подсела к Каплану и приобняла его за плечи, слушая песню. А Дмитриев
уже был «готов», как говорится, лыка не вязал. И посередине песни
прозвучал выстрел. Комбат, сидевший напротив Каплана, вытащил пистолет
из кобуры и в упор застрелил ротного выстрелом в голову…
Приревновал… Дмитриева обезоружили, с него сорвали погоны, и…
оставили служить рядовым в штабе полка. Не судили!.. Начальники
пытались все списать на «случайный выстрел». Я несколько раз подходил к
начштаба , подполковнику Шутову и спрашивал -«Почему Дмитриев ходит
свободным, а не находится в штрафбате? Он же, гнида, своего офицера
убил!», на что Шутов мне неизменно отвечал — «Мы его после войны судить
будем».

…Где-то в районе Полтавы мы двигались походной
колонной и вдруг нас остановили, и построили в каре. Смотрим, выносят
на носилках парня лет восемнадцати, щупленького такого. Оказывается, он
был самострел, и прострелил себе ногу. Испугался видно войны. И его
прямо лежачего, он ведь ни встать, ни повернуться не мог, громко
стонал, смершевец в затылок и застрелил… Но и этот случай на всех нас
тоже произвел не воспитательное, а скорее отрицательное впечатление…
Даже жалость к нему была, хоть он и был самострел.

…Помню, что мы залегли в небольшом садике, и
тут прибежал посыльный от командира батальона с приказом атаковать. В
этот момент раздался взрыв, посыльного убило, а мне несколько осколков
пробило левую руку и попали в грудь… Подскочила медсестра,
перевязала, но в медсанбат у Волги я шел уже сам. Переправа
осуществлялась только в темноте, и пока мы ее ждали я удивленно спросил
откуда столько бревен плавает в Волге… А мне отвечают: «Да какие
бревна, это же люди…»

…В боевой обстановке, когда из-за
больших потерь очень сильно менялся состав, люди просто не успевали
хорошо познакомиться, не то что подружиться. Мы, одесситы, естественно,
старались держаться вместе, поддерживали друг друга. Но и нашу
компанию постепенно выбили…. Я оставался последним.

…Как-то
раз мне пришлось присутствовать при допросе сбитого немецкого летчика.
Ему задавали вопросы, но он все время молчал, и ничего не говорил.
Тогда ему переводчик говорит: «Это же серьезное дело, вас же могут и
расстрелять». А он в ответ только процедил пренебрежительно: «Мне
наплевать на смерть…»

…У нас хороший парень был татарин.
Переправлялись в лодке по тросу. Она перевернулась. Он выбрался на
немецкий берег, а мы выплыли на наш. Он решил перебраться обратно
пристегнувшись ремнем к тросу. Его течением завертело. То голова
появится, то ноги. Он кричал: «Пристрелите меня!» На следующую ночь,
когда поплыли на тот берег, то его тело не могли от троса отстегнуть,
так его закрутило. Пришлось ремень отрезать…

…Офицеры за
мной не ухаживали – как они могли за мной ухаживать, если у меня взвод
солдат? Ко мне не подступишься. В нашей дивизии я не знаю и не помню
женщин, которые бы крутили романы с офицерами. Не знаю, может быть,
что-то такое было в санроте, но я же с ними не общалась. Я все время со
своими ребятами была. Это мои солдаты от меня бегали. Иногда бывало
так, что рядом был банно-прачечный отряд, и солдаты туда бегали. Я
ругала их за это.

…В то утро 12 октября 44-го, когда
разбомбили нашу роту, мы увидели, что один наш боец, парень с Украины,
Вася его звали, а фамилия, кажется Ивасюк, встал на колени и молится.
Мы его спрашиваем, что случилось, все-таки эта была необычная картина. А
он говорит: «Приснилось, что сегодня меня убьют». И точно, в тот день
при налете он погиб….

…Вася взял троих «корешей», которым
терять было нечего, и в «бл…ход». Получаем приказ срочно выйти из
города. Побежал в немецкий дом искать своего заряжающего, а там
«картина»…Вася «на немке пыхтит», а штрафники, где-то нашли опахала и
машут ими над Васей, при этом — «ржут как кони». Говорю им – «Приказ
на движение дали, сворачивайтесь». Иванов мне в ответ –« Не лишай
радости, может, через час сгорю в танке!». Сидим в танке, я ему начинаю
«пропаганду пропихивать и мораль читать», мол нельзя так, мы же
советские люди, солдаты-освободители, если поймают — под трибунал
пойдешь, зачем тебе бесславно «пропадать ни за грош». А он мне –
«Вспомни концлагерь, который мы освободили». В Польше ворвались в
лагерь смерти, а там уже живых не было, только на земле лежали
обтянутые кожей скелеты, с желтой шестиконечной звездой на лагерной
робе. Больше я не пытался найти аргументы в защиту немцев.

Осколок

Всегда они жили дружно и вдруг поссорились. Поссорились из-за чепухи. Таня споткнулась в коридоре и уронила охапку дров. Дрова рассыпались со стуком и грохотом. Валька проснулся и заревел. Из комнаты вышла Зоя Петровна, Валькина мама, и закричала на Таню:

— Ты что? Валька всю ночь не спал, а ты, как нарочно, грохочешь…

Таня сначала растерялась, а потом ответила резко:

— И буду грохотать! Я не кошка, впотьмах не вижу. — И ушла в свою комнату, изо всех сил хлопнув дверью.

С итого дня они перестали разговаривать.

Маме Таня ничего не сказала. Зачем ей знать всякие неприятности. Зоя Петровна тоже не стала жаловаться, она очень уставала, и ей было не до этого.

Зоя Петровна работала на заводе, выдавала рабочим зарплату и хлебные карточки. Раньше она ездила на завод трамваем, а теперь ей приходилось, как и всем, ходить пешком.

Рано утром Зоя Петровна отвозила на санках своего четырехлетнего сына Вальку в детский сад и шла на работу. Вечером, возвращаясь, забирала Вальку домой.

— Танюша, — говорила мама, — мы с тобой уже большие, и нам легче, чем Зоечке. Ты ей помогай.

И Таня получала Зое Петровне хлеб, мыла посуду и заботилась о Вальке, если он почему-нибудь оставался дома.

И вот, вместо доброго слова, на неё накричали ни за что ни про что. Обидели её совершенно зря, и мириться она не станет. Хлеб получать она им, так и быть, будет, но в комнату заходить и не подумает. Положит на столе в кухне, и ладно.

Но через два дня Таня так сильно соскучилась по Вальке, что просто не находила себе места. Ведь этого Вальку она знала чуть не с первого дня его рождения. Нянчила его, помогала купать, играла с ним. Когда Валентин Иванович, так называл его Танин папа, уезжал с детским садом на дачу, Таня ездила его навещать. Она сберегала деньги от завтраков и покупала Вальке леденцовых петушков, «Мишек на севере» и другие вкусные вещи.

* * *

Несколько дней Валька не возвращался домой. Стояли сильные морозы, и Зоя Петровна оставляла его ночевать в детском саду. Но потом на улице потеплело, и Валька вернулся домой.

Утром Таня слышала, как Зоя Петровна говорила маме, что у Вальки сильный насморк и она не может вести его в детский сад.

 — Я схожу на работу, отпрошусь дня на три и посижу с ним дома, — сказала она и вместе с Таниной мамой вышла на дому.

Таня сидела у себя в комнате и пыталась читать книжку, но не могла. Она думала о том, что рядом, за стеной, в запертой на ключ комнате томится одинокий, простуженный Валька. А ведь они могли бы сидеть вместе, и она показывала бы ему картинки или вырезала из бумаги разные фигурки. И ключи ведь от их дверей одинаковые. Но Зоя Петровна накричала на Таню, обидела её, и Таня ни за что на свете не откроет своим ключом её комнату и не войдёт туда! Ни за что! Но поговорить с Валькой через запертую дверь она может. Таня вышла в коридор, подошла к двери и тихонько окликнула:

— Валька!

— Таня! — обрадовался он. — Таня, иди ко мне!

— Валька, что ты делаешь? — спросила Таня.

— Скучаю, — хриплым от простуды голосом проговорил Валька. — Таня, почему ты к нам не приходишь?

— Мне некогда. Ты будь умником, возьми цветные карандаши и нарисуй котика или собачку.

— Я лучше бемегота нарисую и крокодила, — гудел за дверью Валька.

— Ладно. Только не бемегота, а бегемота. Ты рисуй, а я тебе вырежу два танка, как они идут на фронт бить фашистов…

— А как ты их мне дашь? Мама заперла дверь на ключ, чтобы я не бегал в холодную кухню.

— А я их под дверь подсуну, — пообещала Таня и ушла в свою комнату.

Но не успела она разыскать тетрадку для рисования, как послышался знакомый свистящий звук. И репродуктор тотчас же объявил: «Артиллерийский обстрел района!»

Таня надела пальто. Надо бежать в убежище! А Валька? Разве может она его оставить?!

Быстро отперла дверь своим ключом. Валька стоял у порога. Таня нахлобучила на него шапку, кое-как застегнула шубку, закутала ему ноги одеялом и потащила вниз по лестнице.

Снаряды с воем проносились над их домом и разрывались где-то совсем близко. Но Таня и Валька были уже в убежище. Рядом сидели друзья и знакомые ребята, а с друзьями никогда не бывает так страшно, как одним в пустой квартире.

Валька был очень рад, что снова сидит с Таней, и терпел, когда она вытирала ему нос, застёгивала тугие крючки у шубки и надевала варежки на маленькие озябшие ручонки.

Артиллерийский обстрел продолжался минут двадцать. Когда на улице стало совсем тихо, в убежище заглянула комендант Полина Ивановна и сказала, что можно идти домой.

Таня не спеша поднялась с Валькой по лестнице, отвела его в комнату, раздела и ушла в кухню за бумагой и щепками, чтобы растопить печурку.

Она слышала, как стукнула парадная дверь, как Зоя Петровна пробежала в свою комнату и громко там разрыдалась. Валька подошёл к матери и своим хриплым голоском рассказывал ей:

— Мам… Мы с Таней в убежище были… Я Любочку видел… Мам, ты слушаешь?

Таня стояла в коридоре у дверей и слушала.

Зоя Петровна, вздрагивая от плача, ощупывала Вальки ну голову, плечи, руки. Убедившись, что Валька цел, она вышла из комнаты.

В коридоре было совсем темно, но Зоя Петровна нашла Таню и крепко её обняла.

— Танюша, родная моя… — говорила она. А слёзы всё бежали из её глаз.

Таня молча помогла ей снять пальто и размотать платок. Они вместе вошли в комнату.

Валька возился на коврике со своими игрушками.

Зоя Петровна взяла Таню за руку и подвела к окну. В стекле зияла большая дыра, а вокруг неё расходились лучами трещины.

— Я ведь эту дыру ещё на улице увидела, — сказала Зоя Петровна. — Вспомнила, что заперла Вальку на ключ, и подумала… — Она нагнулась и подняла с пола тяжёлый осколок снаряда.

Таня сказала:

— Не надо больше об этом! Мало ли что было… Осколок этот я сейчас выброшу. И давайте поскорее заклеим окно, воя от него как дует, в Валька и так уже простуженный.