А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского феномена. На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. У «женской» войны свои краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Женские слова родились там, на войне… С.Алексиевич — художественно-документальный цикл «У войны не женское лицо…». Деревня моего детства после войны была женская.
Мысль, что война – это убийство и тяжелая работа, а рядом жизнь обычная с песнями, любовями, бигудями-нарядами. Голоса признаются: верили, что все изменится после войны, Сталин станет мягче к народу. Реплика: вернулась седая в 21 год, с тяжелым ранением и контузией — плохо слышу. Недоумение в голосе: как это кино про войну цветное.
«У войны не женское лицо «
И свои стреляли в своих… Впервые — в Англии в 1560-1650 годы стал и формировать госпитали, в которых служили женщины-солдаты. Я столько убила… После войны боялась долго рожать. Так, Фекла Федоровна Струй в годы войны была в партизанах. А что с ними стало после войны? Как отнеслась страна и окружающие люди к своим героиням, вчерашним фронтовичкам? Я до Берлина с армией дошла. Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями.
Война и женские потребности
Оригинальное название главы — «Требовался солдат… а хотелось быть ещё красивой…».
Даже на войне женщины старались себя украсить, хотя это было запрещено — «требовался солдат… а хотелось быть ещё красивой…». Сделать из девушек воинов было не просто — они труднее, чем мужчины, привыкали к дисциплине. Командиры не всегда понимали женские потребности.
Штурман Александра Попова, летавшая на самолётах «По-2», сделанных из дерева и ткани, только после войны узнала, что у неё всё сердце в рубцах — сказались страшные ночные полёты. А у девушек-оружейниц, поднимавших тяжёлые снаряды, прекращались месячные, после войны многие из них не смогли родить.
Во время месячных девушки вытирали ноги травой и оставляли за собой кровавый след, а брюки с засохшей кровью натирали кожу. Лишнее бельё они воровали у солдат.
Таисия Руденко с детства мечтала служить на флоте, но в Ленинградское артиллерийское училище её приняли только по распоряжению самого Ворошилова. Чтобы не остаться после училища на берегу, Таисия выдала себя за парня, ведь женщина на корабле — плохая примета. Она стала первой женщиной-офицером ВМФ.
Женщин на войне старались беречь. Чтобы попасть на боевое задание, надо было выделиться, доказать, что справишься. Но женщины вопреки всему справлялись.
«В нашем доме две войны живут…»
Бабья. Мужских голосов не помню. Так у меня это и осталось: о войне рассказывают бабы. Плачут. Мы все время воевали или готовились к войне. Вспоминали о том, как воевали. Зачем? Уже были тысячи войн — маленькие и большие, известные и неизвестные.
Но… Писали мужчины и о мужчинах — это стало понятно сразу. Все, что нам известно о войне, известно с «мужского голоса». Мы все в плену «мужских» представлений и «мужских» ощущений войны. «Мужских» слов. А женщины молчат. Если вдруг начинают говорить, то рассказывают не свою войну, а чужую. Другую. Женские рассказы другие и о другом.
Младших сестер замуж никто возьмет, потому что ты 4 года на фронте с мужиками была. Просит: пишите об орденах, а в душу не лезьте. Еще войне не конец, а эшелоны в Магадан уже идут. А в них – победители, арестованные и те, кто в плену был и выжил, и те, кого на работу угнали. Воспоминание еврейки: до войны жили дружно, а стали прокаженными, отовсюду гнали и боялись нас. Близкие знакомые не здоровались и дети их тоже отворачивались.
У каждого — своя война
Всегда о победителях слагали легенды, восхваляли их мужество и героические поступки. Но как часто можно встретить сюжеты о военных буднях и реалиях солдатской жизни?
Рассказы от первого лица
Светлана Алексиевич собрала в одной книге рассказы об озарённых грозным военным заревом.
Причём повествование о событиях ведут сами женщины-ветераны, и разговор о войне получается честным и переворачивающим душу.
Человек остаётся человеком даже в самых суровых испытаниях.
Конечно, в беседах с фронтовичками всплывали самые разные воспоминания:
- откровенно жуткие;
- очень печальные;
- героические.
Но среди ужаса войны внезапно возникали в памяти забавные, трогательные, порой просто смешные эпизоды. И о любви говорили тоже — честно и откровенно.
Однако чаще всего героини потом просили не использовать некоторые подробности их биографии. По мнению фронтовичек, это могло повредить образу героя войны в глазах родственников и даже всего общества.
О мужских сапогах и женских шляпках
У всех у них были разные характеры, судьбы, своя жизненная история. Это был ужас… И я сказала маме, что пойду на фронт». Поэтому трудно им было на фронте, особенно в первые дни и месяцы. Лицо помню… У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, все вывернуто. Война требовала от девушек не только смелости, умения, сноровки — она требовала жертвенности, готовности к подвигу. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут.
Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами…», — рассказывает одна из героинь Алексиевич. Эшелоны с победителями… Арестовали тех, кто был в плену, выжил в немецких лагерях, кого увезли немцы на работу — всех, кто видел Европу. И принести в жертву свою молодость и красоту, семью, близких людей. Это была величайшая жертва и величайший подвиг.
Муж Риты погиб на второй день войны. Сына Альберта она отправила к родителям. Вскоре Рита попала в полковую зенитную школу. Со смертью мужа она научилась ненавидеть немцев «тихо и беспощадно» и была сурова с девушками из своего отделения. Несмотря ни на что, Женя «общительная и озорная». Но началась война, Лиза попала в зенитную часть. Лизе нравится старшина Васков. Её отец был участковым врачом, у них была большая и дружная семья. Сама она проучилась год в Московском университете, знает немецкий.
Женя и Рита обвиняют Галю в трусости, но Васков защищает её и берет с собой в разведку в «воспитательных целях». Источник: Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Позже они участвовали в походах Александра Македонского. В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военных госпиталях и санитарных поездах.
В Советской армии воевало около миллиона женщин. Я, которая не любила читать военные книги, хотя в моем детстве и юности у всех это было любимое чтение. У всех моих сверстников. И это неудивительно — мы были дети Победы.
Когда Родина в беде
История человечества сохранила множество све́дений о военных конфликтах. В древних и более современных странах проливали кровь по самым разным причинам. Но всегда были те, кто напал, и защитники своей земли.
Почему шли на фронт
Когда из динамиков прозвучало сообщение о вероломном нападении Германии на СССР, вся огромная страна поднялась на бой с фашистской нечистью. Сводки от Информбюро ждали с нетерпением и вслушивались в голос Левитана. Первые дни и месяцы войны чаще всего сообщали об ожесточённых боях и оставленных городах, сёлах. Мужчины и женщины рвались на фронт, понимали: врага нужно остановить и уничтожить.
А ещё то в один, то в другой дом приходил прямоугольный листок бумаги. Похоронка. Это значило, что никогда уже не будет так, как прежде, и родной человек не вернётся с фронта. Ни-ког-да.
Голосили матери, рыдали жёны, вслед за ними плакали дети. А потом случалось, что, в принципе, противно природе: взрослые женщины и юные, совсем ещё девчонки, шли в военкоматы.
Их вели ненависть к врагу и желание отомстить за своих близких.
Мужские профессии и женские
Первые востребованные профессии — врачи, фельдшеры, медсёстры. Годились не только практикующие специалисты, но и студенты. Призывали телефонистов и переводчиков.
Разумеется, до начала Великой Отечественной военное дело в школах преподавалось, даже девушки со значками ворошиловских стрелков были.
Но для фронта такой подготовки маловато. И вот Маши, Ольги, Надежды, забыв о мирной жизни, в ускоренном режиме осваивают военные специальности:
- санинструктор;
- радист;
- артиллерист;
- разведчик;
- лётчик и др.
Есть све́дения о женщинах даже среди танкистов и моряков. И в партизанских отрядах представительниц слабого пола было немало.
Да, тот, кто каждый день рисковал собственной жизнью, шёл в бой за родную землю — герой. Но как обойтись армиям без поваров, много ли навоюешь без их хлеба, каш и супов? А часто ли вспоминают о тяжком труде прачек, в кровь истиравших свои руки, ежедневно отмывая грязь и кровь с солдатской одежды? И это тоже можно назвать героизмом.
А зори здесь тихие…
Деревенские мальчишки долго еще играли в «немцев» и «русских». Кричали немецкие слова: «Хенде хох!» «Цурюк», «Гитлер капут!» Мы не знали мира без войны, мир войны был единственно знакомым нам миром, а люди войны — единственно знакомыми нам людьми.
В школьной библиотеке — половина книг о войне. И в сельской, и в райцентре, куда отец часто ездил за книгами. Никогда не жили иначе, наверное, и не умем. Не представляем, как жить по-другому, этому нам надо будет когда-нибудь долго учиться. От чего все это было — от незнания? Подстраиваются под мужской канон. И только дома или когда всплакнут в кругу фронтовых подруг, они вспоминают войну (в своих журналистских поездках не раз слышала), которая мне совершенно незнакома.
Идёт война с фашистской Германией. Они рассказывают, что судьбы их сплелись с войной. Они овладели всеми военными специальностями, в том числе и самыми «мужскими». Однако воевать они еще не умели. И о войне у них были зачастую свои, книжные, романтические представления.
Популярные сегодня пересказы
- Таинственный ящик — краткое содержание рассказа Пришвина
В «Таинственном ящике» рассказчик повествует от первого лица о событиях в Сибири. Автор познакомился с одним охотником, который рассказал, что поучаствовал в войне в роли партизана. Рассказчик расспрашивает у старого воина - Заколдованный замок — краткое содержание сказки Несбита
Трое детей Джеймс, Кэтлин и Джеральд на летних каникулах пошли прогуляться в лес. На опушке они увидели необыкновенной красоты замок. Его окружали озера с прозрачной водой, белоснежные башни и статуи, все это предавало замку таинственности. - Боря — краткое содержание рассказа Шукшина
В психиатрическую больницу поступает молодой человек двадцати семи лет. В этой больнице его давно все знают, время от времени он в нее попадает. Зовут молодого человека Боря, и уровень его психического развития не выше - Красный цветок — краткое содержание рассказа Гаршина
Однажды в психиатрическую больницу одной из губерний доставляют душевнобольного человека. Это образованный и не обделенный интеллектом мужчина. Но у него начался приступ буйности
Из фашистских лагерей — в сталинские
Оригинальное название главы — «Мама, что такое — папа».
Алексиевич уже не может относиться к войне как к истории. Она слышит рассказы женщин-солдат, многие из которых были матерями. Они уходили на войну, оставляя маленьких детей дома, шли в партизаны, забирая их с собой. Дети не узнавали вернувшихся с фронта матерей, и это было самым болезненным для фронтовичек, ведь зачастую только воспоминания о детях помогали им выжить. Мужчин возвращалось так мало, что дети спрашивали: «Мама, что такое — папа»
Большинство тех, кто боролся с фашистами в тылу, ждали не почёт и слава, а сталинские лагеря и клеймо «врага народа». Пережившие это до сих пор боятся говорить.
Подпольщица Людмила Кашечкина побывала в гестапо, перенесла страшные пытки, была приговорена к повешенью. Из камеры смертников её переправили в французский концлагерь Кроазет, откуда она сбежала и пошла в «маки» — французские партизаны.
Вернувшись в Минск, Людмила узнала, что её муж — «враг народа», а сама она — «французская проститутка». Под подозрением были все, побывавшие в плену и оккупации.
Советский офицер в плен не сдаётся, у нас нет пленных, у нас есть предатели.
Людмила писала во все инстанции. Через полгода мужа освободили, седого, со сломанным ребром и отбитой почкой. Но он всё это считал ошибкой: «главное… мы победили».
Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова — сестра, жена, друг и самое высокое — мать. Но разве не присутствует в их содержании и милосердие как суть, как назначение, как конечный смысл? Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь — синонимы.
На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля — убивать», — скажет одна из героинь этой книги, вместив сюда весь ужас и всю жестокую необходимость случившегося. Другая распишется на стенах поверженного рейхстага: «Я, Софья Кунцевич, пришла в Берлин, чтобы убить войну». То была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы. И бессмертный подвиг, всю глубину которого мы с годами мирной жизни постигаем.
В одном из писем Николая Рериха, написанном в мае-июне 1945 года и хранящемся в фонде Славянского антифашистского комитета в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, есть такое место: «Оксфордский словарь узаконил некоторые русские слова, принятые теперь в мире: например, слово добавить еще одно слово — непереводимое, многозначительное русское слово «подвиг». Как это ни странно, но ни один европейский язык не имеет слова хотя бы приблизительного значения…» Если когда-нибудь в языки мира войдет русское слово «подвиг», в том будет доля и свершенного в годы войны советской женщиной, державшей на своих плечах тыл, сохранившей детишек и защищавшей страну вместе с мужчинами.
…Четыре мучительных года я иду обожженными километрами чужой боли и памяти. Записаны сотни рассказов женщин-фронтовичек: медиков, связисток, саперов, летчиц, снайперов, стрелков, зенитчиц, политработников, кавалеристов, танкистов, десантниц, матросов, регулировщиц, шоферов, рядовых полевых банно-прачечных отрядов, поваров, пекарей, собраны свидетельства партизанок и подпольщиц. «Едва ли найдется хоть одна военная специальность, с которой не справились бы наши отважные женщины так же хорошо, как их братья, мужья, отцы», — писал маршал Советского Союза А.И. Еременко. Были среди девушек и комсорги танкового батальона, и механики-водители тяжелых танков, а в пехоте — командиры пулеметной роты, автоматчики, хотя в языке нашем у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» нет женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина.
Только по мобилизации Ленинского комсомола в армию было направлено около 500 тысяч девушек, из них 200 тысяч комсомолок. Семьдесят процентов всех девушек, посланных комсомолом, находились в действующей армии. Всего за годы войны в различных родах войск на фронте служило свыше 800 тысяч женщин…"
Всенародным стало партизанское движение. ‘Только в Белоруссии в партизанских отрядах находилось около 60 тысяч мужественных советских патриоток". Каждый четвертый на белорусской земле был сожжен или убит фашистами.
Таковы цифры. Их мы знаем. А за ними судьбы, целые жизни, перевернутые, искореженные войной: потеря близких, утраченное здоровье, женское одиночество, невыносимая память военных лет. Об этом мы знаем меньше.
«Когда бы мы ни родились, но мы все родились в сорок первом», — написала мне в письме зенитчица Клара Семеновна Тихонович. И я хочу рассказать о них, девчонках сорок первого, вернее, они сами будут рассказывать о себе, о «своей» войне.
«Жила с этим в душе все годы. Проснешься ночью и лежишь с открытыми глазами. Иногда подумаю, что унесу все с собой в могилу, никто об этом не узнает, страшно было…» (Эмилия Алексеевна Николаева, партизанка).
‘…Я так рада, что это можно кому-нибудь рассказать, что пришло и наше время… (Тамара Илларионовна Давыдович, старший сержант, шофер).
«Когда я расскажу вам все, что было, я опять не смогу жить, как все. Я больная стану. Я пришла с войны живая, только раненая, но я долго болела, я болела, пока не сказала себе, что все это надо забыть, или я никогда не выздоровлю. Мне даже жалко вас, что вы такая молодая, а хотите это знать…» (Любовь Захаровна Новик, старшина, санинструктор).
‘Мужчина, он мог вынести. Он все-таки мужчина. А вот как женщина могла, я сама не знаю. Я теперь, как только вспомню, то меня ужас охватывает, а тогда все могла: и спать рядом с убитым, и сама стреляла, и кровь видела, очень помню, что на снегу запах крови как-то особенно сильный… Вот я говорю, и мне уже плохо… А тогда ничего, тогда все могла. Внучке стала рассказывать, а невестка меня одернула: зачем девочке такое знать? Этот, мол, женщина растет… Мать растет… И мне некому рассказать…
Вот так мы их оберегаем, а потом удивляемся, что наши дети о нас мало знают…’ (Тамара Михайловна Степанова, сержант, снайпер).
‘…Мы пошли с подругой в кинотеатр, мы с ней дружим скоро сорок лет, в войну вместе в подполье были. Хотели взять билеты, а очередь была большая. У нее как раз было с собой удостоверение участника Великой Отечественной войны, и она подошла к кассе, показала его. А какая-то девчонка, лет четырнадцати, наверное, говорит: «Разве вы, женщины, воевали? Интересно было бы знать, за какие такие подвиги вам эти удостоверения дали?»
Нас, конечно, другие люди в очереди пропустили, но в кино мы не пошли. Нас трясло, как в лихорадке…’ (Вера Григорьевна Седова, подпольщица).
Я тоже родилась после войны, когда позарастали уже окопы, заплыли солдатские траншеи, разрушились блиндажи «в три наката», стали рыжими брошенные в лесу солдатские каски. Но разве своим смертным дыханием она не коснулась и моей жизни? Мы все еще принадлежим к поколениям, у каждого из которых свой счет к войне. Одиннадцати человек недосчитался мой род: украинский дед Петро, отец матери, лежит где-то под Будапештом, белорусская бабушка Евдокия, мать отца, умерла в партизанскую блокаду от голода и тифы, две семьи дальних родственников вместе с детьми фашисты сожгли в сарае в моей родной деревне Комаровичи Петриковского района Гомельской области, брат отца Иван, доброволец, пропал без вести в сорок первом.
Четыре года и «моей» войны. Не раз мне было страшно. Не раз мне было больно. Нет, не буду говорить неправду — этот путь не был мне под силу. Сколько раз я хотела забыть то, что слышала. Хотела и уже не могла. Все это время я вела дневник, который тоже решаюсь включить в повествование. В нем то, что чувствовала, переживала,. в нем и география поиска — более ста городов, поселков, деревень в самых разных уголках страны. Правда, я долго сомневалась: имею ли право писать в этой книге «я чувствую», «я мучаюсь», «я сомневаюсь». Что мои чувства, мои мучения рядом с их чувствами и мучениями? Будет ли кому-нибудь интересен дневник моих чувств, сомнений и поисков? Но чем больше материала накапливалось в папках, тем настойчивее становилось убеждение: документ лишь тогда документ, имеющий полную силу, когда известно не только то, что в нем есть, но и кто его оставил. Нет бесстрастных свидетельств, в каждом заключена явная или тайная страсть того, чья рука водила пером по бумаге. И эта страсть через много лет — тоже документ.
Так уж случилось, что наша память о войне и все наши представления о войне — мужские. Это и понятно: воевали-то в основном мужчины, — но это и признание неполного нашего знания о войне. Хотя и о женщинах, участницах Великой Отечественной войны, написаны сотни книг, существует немалая мемуарная литература, и она убеждает, что мы имеем дело с историческим феноменом. Никогда еще на протяжении всей истории человечества столько женщин не участвовало в войне. В прошлые времена были легендарные единицы, как кавалерист-девица Надежда Дурова, партизанка Василиса Кожана, в годы гражданской войны в рядах Красной Армии находились женщины, но в большинстве своем сестры милосердия и врачи. Великая Отечественная война явила миру пример массового участия советских женщин в защите своего Отечества.
Пушкин, публикуя в «Современнике» отрывок из записок Надежды Дуровой, писал в предисловии:
Это название документально-очерковой книги белорусской писательницы, лауреата Нобелевской премии по литературе 2015 года Светланы Алексиевич стало настолько общеизвестным, что редко кто знает его историю. Нобелевский комитет единогласно проголосовал за вручение премии по литературе белорусской писательнице Светлане Алексиевич за творчество, «ставшее памятником страданию и мужеству в наше время». «Это выдающийся писатель, большой литератор, который создал новый литературный жанр, выйдя за рамки обычной журналистики», — объяснила решение комитета секретарь Шведской королевской академии наук Сара Даниус, которая и объявила имя лауреата.
Светлана Алексиевич родилась 31 мая 1948 года в Ивано-Франковске. Ее отец белорус, а мать украинка. Позже семья переехала в Белоруссию, где мать и отец работали сельскими учителями. В 1967 году Светлана поступила на факультет журналистики Белорусского государственного университета в Минске, а окончив его, работала в районных и республиканских газетах, а также в литературно-художественном журнале «Неман».
В 1985 году вышла ее книга «У войны не женское лицо» — роман о женщинах-фронтовичках. Вышедшая в том же году книга «Последние свидетели» также была посвящена войне — с точки зрения женщин и детей. Критики называли оба произведения «новым открытием военной прозы». «Я складываю образ своей страны из людей, живущих в мое время. Я хотела бы, чтобы мои книги стали летописью, энциклопедией поколений, которые я застала и вместе с которыми иду. Как они жили? Во что верили? Как их убивали и они убивали? Как хотели и не умели быть счастливыми, почему у них это не получалось», — рассказывала Светлана Алексиевич в одном из интервью.
Ее очередной летописью стал роман об афганской войне «Цинковые мальчики», вышедший в 1989 году. Для сбора материала писательница четыре года ездила по стране и общалась с бывшими воинами-афганцами и матерями погибших солдат. За это произведение ее подвергли жесткой критике со стороны официальной прессы, а в Минске в 1992 году даже был организован символический «политический суд» над писательницей и книгой.
В 1997 году была опубликовано еще одно нашумевшее произведение Алексиевич — «Чернобыльская молитва». Речь в нем идет о жизни после Чернобыля, о попытках человека осознать и обжить новую реальность. «Ее техника — мощная смесь красноречия и бессловесности, описывающая некомпетентность, героизм и печаль, — писала газета » The Telegraph» после того, как «Чернобыльская молитва» была опубликована в Великобритании. — Из монологов своих героев писательница создает историю, к которой читатель действительно может прикоснуться, будучи на любом расстоянии от событий».
Последняя на данный момент книга писательницы «Время секонд хэнд» вышла в 2013 году.
Ее книги были изданы в 19 странах мира, по ним были поставлены спектакли и фильмы. Кроме того, Светлана Алексиевич стала лауреатом множества престижных премий:
2001 году писательнице была вручена премия Ремарка,
2006-м — Национальная премия критики (США),
2013-м — Премия критики немецких книготорговцев.
2014 писательница была награждена Офицерским крестом ордена Искусств и литературы.
Центр культуры планировал начало этой части информационного проекта по Великой Отечественной войне приурочить к Женскому дню, но по зрелом размышлении, зная историю происхождения этого весеннего праздника, перенес событие на пост праздничную неделю.
В книге Светланы Алексиевич собраны рассказы женщин, участвовавших в Великой Отечественной войне. Название книги — начальные строки из романа белорусского писателя Алеся Адамовича «Война под крышами» (1960).
Составляет первую часть художественно-документального цикла «Голоса утопии». Книга написана в 1983 году, впервые опубликована в журнале «Октябрь» в начале 1984 года (в журнальном варианте), ещё несколько глав вышли в том же году в журнале «Неман». Часть воспоминаний была вычеркнута цензорами (обвинявшими автора в пацифизме, натурализме и развенчании героического образа советской женщины) или самим автором. В более поздних изданиях многие из этих пропусков восстановлены. В 1985 году книга вышла отдельным изданием сразу в нескольких издательствах, в первом минском издании была озаглавлена «У войны — не женское лицо…».
Общий тираж к концу 1980-х достиг 2 миллиона экземпляров. Книга переведена на многие языки мира. За книгу «У войны не женское лицо» автор удостоена ряда премий:
- Литературная премия имени Николая Островского Союза писателей СССР (1984)
- Премия журнала «Октябрь» (1984)
- Литературная премия имени Константина Федина Союза писателей СССР (1985)
- Премия Ленинского комсомола (1986)
- Премия Центрально европейской литературной премии Ангелус (2011)
- Премия имени Рышарда Капущинского (2011)
Изданию книги предшествовало создание серии семи документальных телефильмов под общим названием «У войны не женское лицо», снятых по сценарию Светланы Алексиевич режиссёром Виктором Дашуком в 1981—1984 годах на студии «Летопись» «Беларусьфильм». В. Н. Дашук за циклы документальных фильмов «Я из огненной деревни» и «У войны не женское лицо» получил Государственную премию СССР 1985 года. Цикл отмечен также «Серебряным голубем» на международном кинофестивале в Лейпциге. Чёрно-белые телевизионные фильмы перемежают документальные съёмки Великой отечественной войны с речью участвовавших в войне героинь фильма. Белорусский писатель и фронтовик Василь Быков приводит работу Светланы Алексиевич и Виктора Дашука как пример подхода к военной теме со стороны поколения, не участвовавшего в войне: «Честно, правдиво, без недомолвок и отсебятины, с уважением к делу и слову людей, для которых прошлая война была их трудной жизнью и навсегда стала судьбой».
Театральные постановки по написанной Светланой Алексиевич пьесе:
- «У войны не женское лицо» — Омский государственный академический театр драмы, 1985. Режиссёр Геннадий Тростянецкий. Спектакль в 1985 году получил Государственную премию РСФСР имени К. С. Станиславского. В 1988 году была выпущена телевизионная версия спектакля.
- «У войны не женское лицо» — Театр на Таганке, 1985. Режиссёр Анатолий Эфрос, композитор Булат Окуджава, сценография Дмитрий Крымов. Спектакль по пьесе С. Алексиевич, которая также участвовала в подготовке спектакля.
- В 1988 году была выпущена телевизионная версия спектакля (режиссёры Анатолий Эфрос, Борис Глаголин.
- «У войны не женское лицо» — Волгоградский молодёжный театр, 2008. Режиссёр Алексей Серов.
- «Случайный вальс» (пьеса Александра Ремеза по книге С. Алексиевич), режиссёр Евгений Радкевич, Московский театр эстрады.
- «Wojna nie ma w sobie nic z kobiety» — Театр имени Стефана Ярача в Ольштыне, 2010, режиссёр Кшыштоф Попёлек.
- «Подруги» — Санкт-Петербургский государственный молодёжный театр на Фонтанке, 2012, режиссёр Марина Ордина.
- «Победители» — Томский театр юного зрителя, 2015. Режиссёр Дмитрий Егоров.
- «Пока звучат их голоса» — Нижнетагильский театр кукол, 2015. Режиссёр Никита Шмитько
- «У войны не женское лицо» — Новосибирский городской драматический театр, 2016. Режиссёр Дарья Супру
Приводим Нобелевская речь Светланы Алексиевич в Стокгольме 7 декабря 2015 года:
» Я стою на этой трибуне не одна… Вокруг меня голоса, сотни голосов, они всегда со мной. С моего детства. Я жила в деревне. Мы, дети, любили играть на улице, но вечером нас, как магнитом, тянуло к скамейкам, на которых собирались возле своих домов или хат, как говорят у нас, уставшие бабы. Ни у кого из них не было мужей, отцов, братьев, я не помню мужчин после войны в нашей деревне — во время второй мировой войны в Беларуси на фронте и в партизанах погиб каждый четвертый беларус.
Наш детский мир после войны — это был мир женщин. Больше всего мне запомнилось, что женщины говорили не о смерти, а о любви.
Рассказывали, как прощались в последний день с любимыми, как ждали их, как до сих пор ждут. Уже годы прошли, а они ждали: «пусть без рук, без ног вернется, я его на руках носить буду». Без рук… без ног… Кажется, я с детства знала, что такое любовь…
Вот только несколько печальных мелодий из хора, который я слышу…
Первый голос:
«Зачем тебе это знать? Это так печально. Я своего мужа на войне встретила. Была танкисткой. До Берлина дошла. Помню, как стоим, он еще мне не муж тогда был возле рейхстага, и он мне говорит: «Давай поженимся. Я тебя люблю». А меня такая обида взяла после этих слов — мы всю войну в грязи, в пыли, в крови, вокруг один мат. Я ему отвечаю: «Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, говори ласковые слова, вот я демобилизуюсь и платье себе пошью». Мне даже ударить хотелось его от обиды. Он это все почувствовал, а у него одна щека была обожжена, в рубцах, и я вижу на этих рубцах слезы. «Хорошо, я выйду за тебя замуж». Сказала так… сама не поверила, что это сказала… Вокруг сажа, битый кирпич, одним словом, война вокруг…»
Второй голос:
«Жили мы около Чернобыльской атомной станции. Я работала кондитером, пирожки лепила. А мой муж был пожарником. Мы только поженились, ходили даже в магазин, взявшись за руки. В день, когда взорвался реактор, муж как раз дежурил в пожарной части. Они поехали на вызов в своих рубашках, домашней одежде, взрыв на атомной станции, а им никакой спецодежды не выдали. Так мы жили… Вы знаете… Всю ночь они тушили пожар и получили радиодозы, несовместимые с жизнью. Утром их на самолете сразу увезли в Москву. Острая лучевая болезнь… человек живет всего несколько недель… Мой сильный был, спортсмен, умер последний. Когда я приехала, мне сказали, что он лежит в специальном боксе, туда никого не пускают. «Я его люблю, — просила я. Их там солдаты обслуживают. Куда ты?» — «Люблю». — Меня уговаривали: «Это уже не любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации. Понимаешь?» А я одно себе твердила: люблю, люблю… Ночью по пожарной лестнице поднималась к нему… Или ночью вахтеров просила, деньги им платила, чтобы меня пропускали… Я его не оставила, до конца была с ним… После его смерти… через несколько месяцев родила девочку, она прожила всего несколько дней. Она… Мы ее так ждали, а я ее убила… Она меня спасла, весь радиоудар она приняла на себя. Такая маленькая… Крохотулечка… Но я любила их двоих. Разве можно убить любовью? Почему это рядом — любовь и смерть? Всегда они вместе. Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на коленках…»
Третий голос:
«Как я первый раз убил немца… Мне было десять лет, партизаны уже брали меня с собой на задания. Этот немец лежал раненый… Мне сказали забрать у него пистолет, я подбежал, а немец вцепился в пистолет двумя руками и водит перед моим лицом. Но он не успевает первым выстрелить, успеваю я…
Я не испугался, что убил… И в войну его не вспоминал. Вокруг было много убитых, мы жили среди убитых. Я удивился, когда через много лет, вдруг появился сон об этом немце. Это было неожиданно… Сон приходил и приходил ко мне… То я лечу, и он меня не пускает. Вот поднимаешься… Летишь…летишь… Он догоняет, и я падаю вместе с ним. Проваливаюсь в какую-то яму. То я хочу встать… подняться… А он не дает…Из-за него я не могу улететь…
Один и тот же сон… Он преследовал меня десятки лет…
Я не могу своему сыну рассказать об этом сне. Сын был маленький — я не мог, читал ему сказки. Сын уже вырос — все равно не могу…»
Флобер говорил о себе, что он человек — перо, я могу сказать о себе, что я человек — ухо. Когда я иду по улице, и ко мне прорываются какие-то слова, фразы, восклицания, всегда думаю: сколько же романов бесследно исчезают во времени. В темноте. Есть та часть человеческой жизни — разговорная, которую нам не удается отвоевать для литературы. Мы ее еще не оценили, не удивлены и не восхищены ею. Меня же она заворожила и сделала своей пленницей. Я люблю, как говорит человек… Люблю одинокий человеческий голос. Это моя самая большая любовь и страсть.
Мой путь на эту трибуну был длиной почти в сорок лет. — от человека к человеку, от голоса к голосу. Не могу сказать, что он всегда был мне под силу этот путь — много раз я была потрясена и испугана человеком, испытывала восторг и отвращение, хотелось забыть то, что я услышала, вернуться в то время, когда была еще в неведении. Плакать от радости, что я увидела человека прекрасным, я тоже не раз хотела.
Я жила в стране, где нас с детства учили умирать. Учили смерти. Нам говорили, что человек существует, чтобы отдать себя, чтобы сгореть, чтобы пожертвовать собой. Учили любить человека с ружьем. Если бы я выросла в другой стране, то я бы не смогла пройти этот путь. Зло беспощадно, к нему нужно иметь прививку. Но мы выросли среди палачей и жертв. Пусть наши родители жили в страхе и не все нам рассказывали, а чаще ничего не рассказывали, но сам воздух нашей жизни был отравлен этим. Зло все время подглядывало за нами.
Я написала пять книг, но мне кажется, что все это одна книга. Книга об истории одной утопии…
Варлам Шаламов писал: «Я был участником огромной проигранной битвы за действительное обновление человечества». Я восстанавливаю историю этой битвы, ее побед и ее поражения. Как хотели построить Царство Небесное на земле. Рай! Город солнца! А кончилось тем, что осталось море крови, миллионы загубленных человеческих жизней. Но было время, когда ни одна политическая идея XX века не была сравнима с коммунизмом (и с Октябрьской революцией, как ее символом), не притягивала западных интеллектуалов и людей во всем мире сильнее и ярче. Раймон Арон называл русскую революцию «опиум для интеллектуалов». Идее о коммунизме по меньшей мере две тысячи лет. Найдем ее у Платона — в учениях об идеальном и правильном государстве, у Аристофана — в мечтах о времени, когда «все станет общим»… У Томаса Мора и Таммазо Кампанеллы… Позже у Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Что-то есть в русском духе такое, что заставило попытаться сделать эти грезы реальностью.
Двадцать лет назад мы проводили «красную» империю с проклятиями и со слезами. Сегодня уже можем посмотреть на недавнюю историю спокойно, как на исторический опыт. Это важно, потому что споры о социализме не утихают до сих пор. Выросло новое поколение, у которого другая картина мира, но немало молодых людей опять читают Маркса и Ленина. В русских городах открывают музеи Сталина, ставят ему памятники.
«Красной» империи нет, а «красный» человек остался. Продолжается.
Мой отец, он недавно умер, до конца был верующим коммунистом. Хранил свой партийный билет. Я никогда не могу произнести слово «совок», тогда мне пришлось бы так назвать своего отца, «родных», знакомых людей. Друзей. Они все оттуда — из социализма. Среди них много идеалистов. Романтиков. Сегодня их называют по-другому — романтики рабства. Рабы утопии. Я думаю, что все они могли бы прожить другую жизнь, но прожили советскую. Почему? Ответ на этот вопрос я долго искала — изъездила огромную страну, которая недавно называлась СССР, записала тысячи пленок. То был социализм и была просто наша жизнь. По крупицам, по крохам я собирала историю «домашнего», «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня привлекало вот это маленькое пространство — человек… один человек. На самом деле там все и происходит.
Сразу после войны Теодор Адорно был потрясен: «Писать стихи после Освенцима — это варварство». Мой учитель Алесь Адамович, чье имя хочу назвать сегодня с благодарностью, тоже считал, что писать прозу о кошмарах XX века кощунственно. Тут нельзя выдумывать. Правду нужно давать, как она есть. Требуется «сверхлитература». Говорить должен свидетель. Можно вспомнить и Ницше с его словами, что ни одни художник не выдержит реальности. Не поднимет ее.
Всегда меня мучило, что правда не вмещается в одно сердце, в один ум. Что она какая-то раздробленная, ее много, она разная, и рассыпана в мире. У Достоевского есть мысль, что человечество знает о себе больше, гораздо больше, чем оно успело зафиксировать в литературе. Что делаю я? Я собираю повседневность чувств, мыслей, слов. Собираю жизнь своего времени. Меня интересует история души. Быт души. То, что большая история обычно пропускает, к чему она высокомерна. Занимаюсь пропущенной историей. Не раз слышала и сейчас слышу, что это не литература, это документ. А что такое литература сегодня? Кто ответит на этот вопрос? Мы живем быстрее, чем раньше. Содержание рвет форму. Ломает и меняет ее. Все выходит из своих берегов: и музыка, и живопись, и в документе слово вырывается за пределы документа. Нет границ между фактом и вымыслом, одно перетекает в другое. Даже свидетель не беспристрастен. Рассказывая, человек творит, он борется со временем, как скульптор с мрамором. Он — актер и творец.
Меня интересует маленький человек. Маленький большой человек, так я бы сказала, потому что страдания его увеличивают. Он сам в моих книгах рассказывает свою маленькую историю, а вместе со своей историей и большую. Что произошло и происходит с нами еще не осмысленно, надо выговорить. Для начала хотя бы выговорить. Мы этого боимся, пока не в состоянии справиться со своим прошлым. У Достоевского в «Бесах» Шатов говорит Ставрогину перед началом беседы: «Мы два существа сошлись в беспредельности… в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз голосом человеческим».
Приблизительно так начинаются у меня разговоры с моими героями. Конечно, человек говорит из своего времени, он не может говорить из ниоткуда! Но пробиться к человеческой душе трудно, она замусорена суевериями века, его пристрастиями и обманами. Телевизором и газетами.
Мне хотелось бы взять несколько страниц из своих дневников, чтобы показать, как двигалось время… как умирала идея… Как я шла по ее следам…
1980–1985 гг.
Пишу книгу о войне… Почему о войне? Потому что мы военные люди — мы или воевали или готовились к войне. Если присмотреться, то мы все думаем по-военному. Дома, на улице. Поэтому у нас так дешево стоит человеческая жизнь. Все, как на войне.
Начинала с сомнений. Ну, еще одна книга о войне… Зачем?
В одной из журналистских поездок встретилась с женщиной, она была на войне санинструктором. Рассказала: шли они зимой через Ладожское озеро, противник заметил движение и начал обстреливать. Кони, люди уходили под лед. Происходило все ночью, и она, как ей показалось, схватила и стала тащить к берегу раненого. «Тащу его мокрого, голого, думала одежду сорвало, — рассказывала. — А на берегу обнаружила, что притащила огромную раненую белугу. И загнула такого трехэтажного мата — люди страдают, а звери, птицы, рыбы — за что? В другой поездке услышала рассказ санинструктора кавалерийского эскадрона, как во время боя притащила она в воронку раненого немца, но что это немец обнаружила уже в воронке, нога у него перебита, истекает кровью. Это же враг! Что делать? Там наверху свои ребята гибнут! Но она перевязывает этого немца и ползет дальше. Притаскивает русского солдата, он в бессознании, когда приходит в сознание, хочет убить немца, а тот, когда приходит в сознание, хватается за автомат и хочет убить русского. «То одному по морде дам, то другому. Ноги у нас, — вспоминала, — все в крови. Кровь перемешалась»».
Это была война, которую я не знала. Женская война. Не о героях. Не о том, как одни люди героически убивали других людей. Запомнилось женское причитание: «Идешь после боя по полю. А они лежат… Все молодые, такие красивые. Лежат и в небо смотрят. И тех, и других жалко». Вот это «и тех, и других» подсказало мне, о чем будет моя книга. О том, что война — это убийство. Так это осталось в женской памяти. Только что человек улыбался, курил — и уже его нет. Больше всего женщины говорят об исчезновении, о том, как быстро на войне все превращается в ничто. И человек, и человеческое время. Да, они сами просились на фронт, в 17–18 лет, но убивать не хотели. А умереть были готовы. Умереть за Родину. Из истории слов не выкинешь — за Сталина тоже.
Книгу два года не печатали, ее не печатали до перестройки. До Горбачева. «После вашей книги никто не пойдет воевать, — учил меня цензор. — Ваша война страшная. Почему у вас нет героев?» Героев я не искала. Я писала историю через рассказ никем не замеченного ее свидетеля и участника. Его никто никогда не расспрашивал. Что думают люди, просто люди о великих идеях мы не знаем. Сразу после войны человек бы рассказал одну войну, через десятки лет другую, конечно, у него что-то меняется, потому что он складывает в воспоминания всю свою жизнь. Всего себя. То, как он жил эти годы, что читал, видел, кого встретил. Во что верит. Наконец, счастлив он или не счастлив. Документы — живые существа, они меняются вместе с нами…
Но я абсолютно уверена, что таких девчонок, как военные девчонки 41-го года, больше никогда не будет. Это было самое высокое время «красной» идеи, даже выше, чем революция и Ленин. Их Победа до сих пор заслоняет собой ГУЛАГ. Я бесконечно люблю этих девчонок. Но с ними нельзя было поговорить о Сталине, о том, как после войны составы с победителями шли в Сибирь, с теми, кто был посмелее. Остальные вернулись и молчали. Однажды я услышала: «Свободными мы были только в войну. На передовой». Наш главный капитал — страдание. Не нефть, не газ — страдание. Это единственное, что мы постоянно добываем. Все время ищу ответ: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Неужели они напрасные? Прав был Чаадаев: Россия — страна без памяти, пространство тотальной амнезии, девственное сознание для критики и рефлексии.
Великие книги валяются под ногами…
1989 г.
Я — в Кабуле. Я не хотела больше писать о войне. Но вот я на настоящей войне. Из газеты «Правда»: «Мы помогаем братскому афганскому народу строить социализм». Всюду люди войны, вещи войны. Время войны.
Меня вчера не взяли в бой: «Оставайтесь в гостинице, барышня. Отвечай потом за вас». Я сижу в гостинице и думаю: что-то есть безнравственное в разглядывании чужого мужества и риска. Вторую неделю я уже здесь и не могу отделаться от чувства, что война — порождение мужской природы, для меня непостижимой. Но будничность войны грандиозна. Открыла для себя, что оружие красиво: автоматы, мины, танки. Человек много думал над тем, как лучше убить другого человека. Вечный спор между истиной и красотой. Мне показали новую итальянскую мину, моя «женская» реакция: «Красивая. Почему она красивая?» По-военному мне точно объяснили, что если на эту мину наехать или наступить вот так… под таким-то углом… от человека останется полведра мяса. О ненормальном здесь говорят, как о нормальном, само собой разумеющимся. Мол, война… Никто не сходит с ума, от этих картин, что вот лежит на земле человек, убитый не стихией, не роком, а другим человеком.
Видела загрузку «черного тюльпана» (самолет, который увозит на Родину цинковые гробы с погибшими). Мертвых часто одевают в старую военную форму еще сороковых годов, с галифе, бывает, что и этой формы не хватает. Солдаты переговаривались между собой: «В холодильник привезли новых убитых. Как будто несвежим кабаном пахнет». Буду об этом писать. Боюсь, что дома мне не поверят. В наших газетах пишут об аллеях дружбы, которые сажают советские солдаты.
Разговариваю с ребятами, многие приехали добровольно. Поросились сюда. Заметила, что большинство из семей интеллигенции — учителей, врачей, библиотекарей — одним словом, книжных людей. Искренне мечтали помочь афганскому народу строить социализм. Сейчас смеются над собой. Показали мне место в аэропорту, где лежали сотни цинковых гробов, таинственно блестели на солнце. Офицер, сопровождавший меня, не сдержался: «Может тут и мой гроб… Засунут туда… А за что я тут воюю?» Тут же испугался своих слов: «Вы это не записывайте».
Ночью мне снились убитые, у всех были удивленные лица: как это я убит? Неужели я убит?
Вместе с медсестрами ездила в госпиталь для мирных афганцев, мы возили детям подарки. Детские игрушки, конфеты, печенье. Мне досталось штук пять плюшевых Мишек. Приехали в госпиталь — длинный барак, из постели и белья у всех только одеяла. Ко мне подошла молодая афганка с ребенком на руках, хотела что-то сказать, за десять лет тут все научились немного говорить по-русски, я дала ребенку игрушку, он взял ее зубами. «Почему зубами?» — удивилась я. Афганка сдернула одеялко с маленького тельца, мальчик был без обеих рук. — Это твои русские бомбили». Кто-то удержал меня, я падала…
Я видела, как наш «Град» превращает кишлаки в перепаханное поле. Была на афганском кладбище, длинном как кишлак. Где-то посредине кладбища кричала старая афганка. Я вспомнила, как в деревне под Минском вносили в дом цинковый гроб, и как выла мать. Это не человеческий крик был и не звериный… Похожий на тот, что я слышала на кабульском кладбище…
Признаюсь, я не сразу стала свободной. Я была искренней со своими героями, и они доверяли мне. У каждого из нас был свой путь к свободе. До Афганистана я верила в социализм с человеческим лицом. Оттуда вернулась свободной от всех иллюзий. «Прости меня отец, — сказала я при встрече, — ты воспитал меня с верой в коммунистические идеалы, но достаточно один раз увидеть как недавние советские школьники, которых вы с мамой учите, (мои родители были сельские учителя) на чужой земле убивают неизвестных им людей, чтобы все твои слова превратились в прах. Мы — убийцы, папа, понимаешь?!» Отец заплакал.
Из Афганистана возвращалось много свободных людей. Но у меня есть и другой пример. Там, в Афганистане, парень мне кричал: «Что ты, женщина, можешь понять о войне? Разве люди так умирают на войне, как в книгах и кино? Там они умирают красиво, а у меня вчера друга убили, пуля попала в голову. Он еще метров десять бежал и ловил свои мозги…» А через семь лет этот же парень — теперь удачливый бизнесмен, любит рассказывать об Афгане. — Позвонил мне: «Зачем твои книги? Они слишком страшные». Это уже был другой человек, не тот, которого я встретила среди смерти, и который не хотел умирать в двадцать лет…
Я спрашивала себя, какую книгу о войне я хотела бы написать. Хотела бы написать о человеке, который не стреляет, не может выстрелить в другого человека, кому сама мысль о войне приносит страдание. Где он? Я его не встретила.
1990–1997 гг.
Русская литература интересна тем, что она единственная может рассказать об уникальном опыте, через который прошла когда-то огромная страна. У меня часто спрашивают: почему вы все время пишите о трагическом? Потому что мы так живем. Хотя мы живем теперь в разных странах, но везде живет «красный» человек. Из той жизни, с теми воспоминаниями.
Долго не хотела писать о Чернобыле. Я не знала, как об этом написать, с каким инструментом и откуда подступиться? Имя мой маленькой, затерянной в Европе страны, о которой мир раньше почти ничего не слышал, зазвучало на всех языках, а мы, беларусы, стали чернобыльским народам. Первыми прикоснулись к неведомому. Стало ясно: кроме коммунистических, национальных и новых религиозных вызовов, впереди нас ждут более свирепые и тотальные, но пока еще скрытые от глаза. Что-то уже после Чернобыля приоткрылось…
В памяти осталось, как старый таксист отчаянно выругался, когда голубь ударился в лобовое стекло: «За день две-три птицы разбиваются. А в газетах пишут ситуация под контролем».
В городских парках сгребали листья и увозили за город, там листья хоронили. Срезали землю с зараженных пятен и тоже хоронили — землю хоронили в земле. Хоронили дрова, траву. У всех были немного сумасшедшие лица. Рассказывал старый пасечник: «Вышел утром в сад, чего-то не хватает, какого-то знакомого звука. Ни одной пчелы… Не слышно ни одной пчелы. Ни одной! Что? Что такое? И на второй день они не вылетели и на третий… Потом нам сообщили, что на атомной станции — авария, а она рядом. Но долго мы ничего не знали. Пчелы знали, а мы нет». Чернобыльская информация в газетах была сплошь из военных слов: взрыв, герои, солдаты, эвакуация… На самой станции работало КГБ. Искали шпионов и диверсантов, ходили слухи, что авария — запланированная акция западных спецслужб, чтобы подорвать лагерь социализма. По направлению к Чернобылю двигалась военная техника, ехали солдаты. Система действовала, как обычно, по-военному, но солдат с новеньким автоматом в этом новом мире был трагичен. Все, что он мог, набрать большие радиодозы и умереть, когда вернется домой.
На моих глазах дочернобыльский человек превращался в чернобыльского.
Радиацию нельзя было увидеть, потрогать, услышать ее запах… Такой знакомый и незнакомый мир уже окружал нас. Когда я поехала в зону, мне быстро объяснили: цветы рвать нельзя, садиться на траву нельзя, воду из колодца не пить…Смерть таилась повсюду, но это уже была какая-то другая смерть. Под новыми масками. В незнакомом обличии. Старые люди, пережившие войну, опять уезжали в эвакуацию — смотрели на небо: «Солнце светит… Нет ни дыма, ни газа. Не стреляют. Ну, разве это война? А надо становиться беженцами».
Утром все жадно хватали газеты и тут же откладывали их с разочарованием — шпионов не нашли. О врагах народа не пишут. Мир без шпионов и врагов народа был тоже не знаком. Начиналось что-то новое. Чернобыль вслед за Афганистаном делал нас свободными людьми.
Для меня мир раздвинулся. В зоне я не чувствовала себя ни беларуской, ни русской, ни украинкой, а представителем биовида, который может быть уничтожен. Совпали две катастрофы: социальная — уходила под воду социалистическая Атлантида и космическая — Чернобыль. Падение империи волновало всех: люди были озабочены днем и бытом, на что купить и как выжить? Во что верить? Под какие знамена снова встать? Или надо учиться жить без большой идеи? Последнее никому незнакомо, потому что еще никогда так не жили. Перед «красным» человеком стояли сотни вопросов, он переживал их в одиночестве. Никогда он не был так одинок, как в первые дни свободы. Вокруг меня были потрясенные люди. Я их слушала…
Закрываю свой дневник…
Что с нами произошло, когда империя пала? Раньше мир делился: палачи и жертвы — это ГУЛАГ, братья и сестры — это война, электорат — это технологии, современный мир. Раньше наш мир еще делился на тех, кто сидел и кто сажал, сегодня деление на славянофилов и западников, на национал-предателей и патриотов. А еще на тех, кто может купить и кто не может купить. Последнее, я бы сказала, самое жестокое испытание после социализма, потому что недавно все были равны. «Красный» человек так и не смог войти в то царство свободы, о которой мечтал на кухне. Россию разделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный.
Что я слышала, когда ездила по России…
– Модернизация у нас возможна путем шарашек и расстрелов.
– Русский человек вроде бы и не хочет быть богатым, даже боится. Что же он хочет? А он всегда хочет одного: чтобы кто-то другой не стал богатым. Богаче, чем он.
– Честного человека у нас не найдешь, а святые есть.
– Не поротых поколений нам не дождаться; русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть.
– Два главных русских слова: война и тюрьма. Своровал, погулял, сел… вышел и опять сел…
– Русская жизнь должна быть злая, ничтожная, тогда душа поднимается, она осознает, что не принадлежит этому миру… Чем грязнее и кровавее, тем больше для нее простора…
– Для новой революции нет ни сил, ни какого-то сумасшествия. Куража нет. Русскому человеку нужна такая идея, чтобы мороз по коже…
– Так наша жизнь и болтается — между бардаком и бараком. Коммунизм не умер, труп жив.
Беру на себя смелость сказать, что мы упустили свой шанс, который у нас был в 90-ые годы. На вопрос: какой должна быть страна — сильной или достойной, где людям хорошо жить, выбрали первый — сильной. Сейчас опять время силы. Русские воюют с украинцам. С братьями. У меня отец — беларус, мать — украинка. И так у многих. Русские самолеты бомбят Сирию…
Время надежды сменило время страха. Время повернуло вспять… Время сэконд-хэнд… Теперь я не уверена, что дописала историю «красного» человека…
У меня три дома — моя беларуская земля, родина моего отца, где я прожила всю жизнь, Украина, родина моей мамы, где я родилась, и великая русская культура, без которой я себя не представляю. Они мне все дороги. Но трудно в наше время говорить о любви.