Рассказы о животных домино

Издательство «Бомбора» представляет книгу Алексея Калиновского «О чем пьют ветеринары. Нескучные рассказы о людях, животных и сложной профессии».

В каждой профессии — свои тараканы. А в профессии ветеринарного врача, кроме тараканов, есть еще собаки, кошки, козы, куры, хомяки и, конечно, их владельцы. Нескучные истории от самого веселого в России ветеринарного врача, открывшего первую частную ветклинику в Москве еще в 90-х, приоткроют завесу в закулисье непростой профессии. Если вы восхищаетесь необыкновенными рассказами и вкусным ироничным слогом Джеральда Даррелла, обожаете невыдуманные истории из жизни людей и животных, то эта книга точно для вас! Веселые и грустные рассказы Алексея Анатольевича Калиновского о людях, с которыми ему довелось встречаться в жизни, о животных, которых ему посчастливилось лечить, и о невероятных ситуациях, которые случались в его ветеринарной практике, захватывают с первых строк и погружают в атмосферу доверительной беседы со старым другом.

Предлагаем прочитать отрывок, в котором автор делится воспоминаниями о знаменитом Птичьем (Калитниковском) рынке.

Сколько стоит овчарка

Птичий рынок. Как много эти два слова значат для коренного москвича! Только не то убожество, которое теперь находится на МКАД и называется «Садовод», а та Птичка, которая была на Калитниковской.

Никакой проводящийся теперь «Фестиваль шашлыков» или «Путешествие в Рождество», по бездарности и безвкусице напоминающие дешевую дискотеку в провинциальном городе, не могут сравниться по значимости с Птичкой. Работала она только в субботу и воскресенье, но сколько событий гигантского масштаба там происходило!

К поездке готовились заранее. Дня за два начинали созваниваться с друзьями, назначали день, час и место встречи. Открывалась Птичка рано утром в субботу.

С утра бурлила площадь перед станцией метро «Таганская». Оттуда было удобнее всего доехать до рынка, поэтому очереди на троллейбус стояли такие, что не всегда можно было сесть в первый. Основной вход на рынок был с Большой Калитниковской улицы, куда народ тянулся от остановок троллейбусов и трамвая.

Чего только не продавалось на Птичке! Там можно было купить всё. Даже если чего-то нужного в наличии не оказывалось, можно было найти знающих людей, и вопрос решался сам собой. Единственное, что уточнялось: привезти ли нужную вещь домой заказчику или он сам приедет в назначенные выходные. Мне всегда казалось: если заказать там подводную лодку, истребитель последнего поколения или ядерную бомбу, решение вопроса упиралось бы только в сроки доставки.

Открывалась Птичка образцами военной одежды, которая была развешена на заборе с наружной стороны. Тогда не существовало специальной одежды для туристов, охотников, рыбаков, поэтому пределом мечтаний был военный камуфляж. Он, естественно, не продавался свободно, а всё, что предлагалось на Птичке, было украдено с военных складов благодаря изрядно пьющим прапорщикам, которые за пару бутылок списывали пропажу. На рынке все знали, что это украдено, но коли никто не искал, делали вид, что никто ничего и не продает.

За воротами начинался сам рынок, а именно ряды, где торговали аквариумными рыбками и всем, что было нужно для их содержания. От рыбок, которые как капельки красок кружили в аквариумах, было невозможно оторвать взгляд.

Мой американский «папа», очень известный и авторитетный в Америке ветеринарный врач Рэй Пале, никак не мог понять, отчего же в минус двадцать вода в аквариумах не замерзает, а тропические рыбки бойко плавают. Сначала ему рассказывали, что в аквариумы по русскому обычаю добавляют водку, поэтому вода не замерзает, а подвыпившие рыбки чувствуют себя вполне комфортно.

Но потом добрые мужики позвали его за прилавок и показали систему из маленьких газовых баллонов и горелок, а также обычных свечей. Заодно ему налили, чтобы он сам сильно не замерз.

В этих же рядах продавались рептилии, всякие ползающие гады и насекомые. Такого количества аквариумов и оборудования к ним не видел ни один государственный магазин. Тут же можно было купить корм — трубочника, мотыля, опарышей и всякую мелкую водную живность, которую везли с юга.

Чуть подальше располагались ряды с удилищами, спиннингами, катушками и всем, что требовалось для рыбалки, но в обычных условиях было огромным дефицитом.

Налево от входа начинался птичий двор. Канарейки, попугайчики всех цветов и пород, запрещенные к отлову и продаже дикие певчие птицы и, конечно, голуби. Голубятни уже стали пропадать в Москве, и Птичка оставалась местом встречи московских голубятников.

Между птичьим и собачьим дворами стояли клетки с пушными зверями. Тут же продавали коз, кур, индюков. Можно было купить шкурки на шапку или сами шапки. К качеству выделки этих шкурок и уже сшитых шапок, как правило, сложно было придраться.

Собачий двор стоял особняком. На него был отдельный вход со стороны Средней Калитниковской улицы, поэтому крупных собак не надо было вести через весь рынок. Под тополями располагались со щенками владельцы кавказцев и редких что сейчас, что тогда южаков, а весь остальной двор в беспорядке занимали представители прочего лающего царства.

Толпа на Птичке была разношерстная. Самыми беспокойными и громкими были дети. Бедные родители держали себя в руках, потому что по первому требованию надо было купить желаемое сразу и прямо сейчас. Знатоки приходили, покупали то, что им было нужно, и уходили. Профессионалы делились на тех, кто продавал, и тех, кто приходил пообщаться. Общение, в зависимости от погоды, проходило летом под пиво и воблу, а зимой — под крепкий «чай». Ну и, конечно, были мошенники всех мастей и сортов.

На птичьем дворе, где движение шло по кругу строго против часовой стрелки, с человека на первом кругу часы снимали, а на втором ему же их продавали. Бежать в милицию и жаловаться было бесполезно. Шкурку или шапку втюхивали такие, что они разваливались еще до выхода с рынка, или, когда сверток дома разворачивали, то там была тряпка.

Карманники буквально наводняли Птичку, поэтому надо было просто надеяться, что пронесет. Сколько за карман ни держись, всё равно кошелек вытащат, если захотят. На собачьем дворе было царство специалистов, которые умели выдать щенка обычной дворняги за любую породу. Они держали нос по ветру и четко знали моду. Сегодня щенок продавался как болонка, а через неделю, когда он подрастал, уже как кавказец. Словом, филиал Хитровки, воспетой Гиляровским.

Майская суббота, часа четыре, и дело уже шло к закрытию Птички. На собачьем дворе, чуть в стороне от входа, стоял местный ханыга и держал свору таких же местных дворовых щенков, сосчитать которых было сложно, и каждый был привязан на отдельной веревочке.

В будние дни вся эта компания обитала в районе местной помойки. Синяк, в последней надежде сорвать сегодня денег на заветную бутылку, внимательно, взглядом психолога, всматривался в толпу, выискивая жертву.

В этот момент со стороны Средней Калитниковской на Птичку зашел ничего не подозревавший пионер. Судя по выражению его лица, он успешно закончил очередную учебную неделю, и родители дали ему рубль на кино, мороженое, да и вообще, чтобы он себе ни в чем не отказывал. По тому, как он начал деловито рассматривать собак, стало понятно, что к рублю он прибавил еще денег, сэкономленных на завтраках, и решил купить себе верного друга на грядущие летние каникулы. Ханыга четко выдернул его из толпы и, как змея жертву, начал его гипнотизировать.

— Мальчик! — синяк резко окрикнул пионера.

Мальчик вздрогнул, обернулся и увидел перед собой пусть и не вполне приличного с виду мужчину, но который, судя по всему, хорошо разбирался в собаках и держал на привязи целый помет.

— Ты что здесь делаешь? Тут детям одним находиться нельзя.

— Я не нахожусь, я пришел купить собаку.

— Собаку?

— Да.

— А какую собаку ты хочешь?

— Овчарку!

— Овчарку? А денег у тебя сколько?

— Три рубля.

— Покажи! — глаза ханыги загорелись, как у дворника Тихона, которому Остап дал рубль.

— Вот, — пионер достал деньги.

— Давай их сюда, — синяк схватил деньги и спрятал их очень глубоко, пока мальчик не опомнился.

— Значит, овчарку? — задумчиво спросил продавец.

Он долго критическим взглядом осматривал щенков, которые веером сидели на веревочках, потом деловито выбрал одного. Торжественно, с видом пограничника, передающего пионеру щенка на воспитание, он протянул веревочку:

— Вот, мальчик, держи овчарку на три рубля.

Будущий Карацупа гордо зашагал со своим будущим Ингусом домой.

Выбранный для просмотра документ Паспорт проекта.docx

Выбранный для просмотра документ Э. Сетон-Томпсон.pptx

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Вадима Михайлина «Бобёр, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции».

«Приходит в исполком блоха-беженка…» «Откинулся волк с зоны и решил завязать…» «Идут звери на субботник, смотрят — заяц под деревом лежит…» Почему героями советского анекдота так часто становились животные? Как зооморфные культурные коды взаимодействовали с коллективной и индивидуальной памятью, описывали социальное поведение и влияли на него? В своей книге филолог и антрополог Вадим Михайлин показывает, как советский зооморфный анекдот противостоял официальному дискурсу и его манипулятивным задачам. Он разрушал механизмы формирования культурных мифов и нередко подрывал усилия государственной пропаганды. Анекдоты о Пятачке-фаталисте, алкоголике Чебурашке, развратнице Лисе и других персонажах-животных отражали настроения и опасения граждан, позволяли, не говоря ни о чем прямо, на самом деле говорить обо всем — и чутко реагировали на изменения в обществе.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

О когнитивных основаниях зооморфной сюжетики

Как уже было сказано выше, советский анекдот во многом восходит к сказке; применительно к анекдоту зооморфному имеет смысл говорить о вполне конкретном сказочном жанре, устойчиво именуемом «сказкой о животных» (animal tale), при том что даже для самых завзятых структуралистов попытка найти единые формальные основания для того, чтобы более или менее четко определить этот жанр, неизбежно заканчивается неудачей. Так, Владимир Пропп, раскритиковав указатель Аарне — Томпсона за «перекрестную классификацию» и заключив свою филиппику пассажем о том, что «сказки должны определяться и классифицироваться по своим структурным признакам»[1], сам попросту избегает разговора именно о структурных признаках этого жанра, мимоходом ссылаясь на то, что «сказки о животных представляют исторически сложившуюся цельную группу, и выделение их со всех точек зрения оправданно»[2].

В конечном счете, как правило, всё сводится к нехитрой формуле: сказки о животных суть сказки, в которых действующими лицами являются животные. С чем я не могу не согласиться — с одной значимой оговоркой. Любой повествовательный жанр (что, применительно к устной традиции, автоматически делает его еще и жанром перформативным) представляет собой способ организации проективных реальностей, соответствующий когнитивным навыкам и ситуативно обусловленным запросам целевой аудитории. И его (формально выделяемые на уровне сюжета, системы отношений между акторами и т. д.) структурные особенности, сколь угодно четко выраженные, вторичны по отношению к тем когнитивным основаниям, на которых аудитория согласна принимать участие в построении этих проективных реальностей, а также к тем ситуативным рамкам, которые делают исполнение возможным. Так что если мы хотим понять, почему практически во всех известных нам культурах люди рассказывают друг другу самые разные и по-разному организованные истории о животных (а также разыгрывают маскарадные перформансы, снимают кино, используют зооморфные образы в процессе саморепрезентации, в досуговых практиках, политической риторике и т. д.), нужно разобраться с тем, какую роль «зверушки» привычно играют в наших когнитивных навыках и установках[3].

Мы — социальные животные, чья социальность основана на способности каждого отдельного человека создавать, передавать и воспринимать сложные сигналы, позволяющие ему и другим людям выстраивать совместимые проективные реальности. Сигналы эти обращаются к так называемым инференциальным системам, которые позволяют нам восстанавливать/выстраивать объемные контексты, отталкиваясь от небольшого количества входящей значимой информации, а роль одного из первичных «фильтров значимости» выполняют онтологические категории, такие как «человек», «пища», «инструмент» и т. д. «Животное» — одна из таких базовых онтологических категорий, причем одна из самых продуктивных, поскольку позволяет задействовать наиболее разнообразные и детализированные режимы метафоризации.

Последняя же, в свою очередь, представляет собой еще один ключ к нашим способностям, связанным с умением выстраивать проективные реальности и затем видоизменять в соответствии с ними собственную среду пребывания. А потому остановлюсь на ее природе чуть подробнее.

Метафора представляет собой единый когнитивный механизм, включающий в себя как минимум две составляющих. Во-первых, метафора есть действенный способ смыслоразличения, устроенный следующим образом: две принципиально разные семантические системы, определяемые через разные онтологические категории (скажем, «человек» и «животное»), сопоставляются через операцию переноса какого-то особо значимого элемента из одной системы в другую: скажем, во фразе «свинья грязь найдет» физически или этически запачканный человек (или, напротив, человек, проявляющий излишнее внимание к чужой «запачканности») уподобляется свинье, животному, одним из признаков которого является любовь к грязевым ваннам. Системы эти должны быть, с одной стороны, совместимы хотя бы по ряду базовых признаков, что упрощает сопоставление: в нашем случае сопоставляются два живых существа, теплокровных, наделенных интенциональностью и — ситуативно — покрытых грязью или заинтересованных в контакте с ней. С другой, они должны быть различимы, что обеспечивает контринтуитивный характер самой операции переноса: перенесенный элемент «торчит» из чуждого контекста и привлекает к себе внимание (одна из наших инференциальных систем настороженно относится к некоторым субстанциям, которые именно по этой причине подгоняются под общую категорию «грязь» с выраженным негативным фоном; адекватный человек грязи должен избегать). Контринтуитивный характер совершенного переноса фокусирует внимание на базовых дихотомиях, позволяя за их счет более четко «прописывать» разницу между исходными системами: подчеркнув неполную социальную адекватность испачкавшегося человека, мы лишний раз «проводим границы человечности».

Во-вторых, метафора представляет собой когнитивную матрицу, которая позволяет наиболее экономным способом вменять конкретному элементу системы целый набор сопряженных между собой и неразличимых в дальнейшем признаков — за счет сопоставления этого элемента с элементом другой системы, определяемой через другую онтологическую категорию. Так, называя человека собакой, мы как бы приписываем ему вполне определенные качества (агрессивность, трусость, подобострастность, преданность хозяину, жадность, неприятный запах, неразборчивость в еде и сексе, особую сигнальную систему, ориентированность на стайное поведение и т. д.), отличающие, с принятой у нас точки зрения, собаку от других животных. В зависимости от конкретной ситуации, на передний план может выходить тот или иной конкретный признак, но все остальные идут в нагрузку, поскольку одна из наших инференциальных систем в ответ на конкретный информационный раздражитель выдает всю совокупность признаков, касающихся требуемого объекта.

Четко ощутимые базовые дихотомии, различающие две онтологические категории, препятствуют прямому, аналитическому считыванию вмененных признаков через «поверку действительностью». Нам попросту не приходит в голову расщеплять полученный пакет на отдельные признаки, верифицировать каждый из них через сопоставление с реальностью и определять, насколько неразборчив в сексе человек, которого сравнили с собакой, имея в виду его преданность другому человеку, — или насколько приятно от него пахнет.

Что, естественно, не отменяет значимого присутствия этих признаков, которые считываются автоматически (хотя и не обязательно все подряд и в полном объеме), в комплексе и без затраты дополнительных когнитивных усилий. Более того, одна из устойчивых коммуникативных стратегий, направленная на разрушение пафоса чужого высказывания, как раз и связана с «конкретизацией метафоры». Если в ответ на фразу о «преданном как собака» человеке вы получаете замечание «только не лает / блох не вычесывает / столбы не метит», это означает резкое понижение общей оценки объекта высказывания. Актуализируя скрытые на момент высказывания — но вполне соответствующие его структуре — компоненты метафоры, собеседник превращает ее из нейтральной фигуры речи в инструмент влияния и перехватывает ситуативную инициативу.

Зооморфное кодирование — одна из наиболее продуктивных стратегий метафоризации, если вообще не самая продуктивная. Звери, с одной стороны, четко отграничиваются от людей в качестве одной из онтологических категорий, человеку противопоставленных, — и это дает, собственно, основание для построения метафор. С другой, эта базовая классификационная категория по ряду основополагающих признаков (одушевленность, целеполагание, для птиц и млекопитающих — теплокровность и т. д.) сближена с категорией «человек»[4], что создает надежные основания для «достоверных» и множественных операций переноса, позволяя создавать целые метафорические контексты, построенные на постоянном мерцании смыслов между «верю» и «не верю». И, соответственно, выстраивать на основе этих контекстов разветвленные и потенциально очень смыслоемкие культурные коды.

Итак, животные:

1) составляют одну из наиболее репрезентативных категориальных групп, члены которой объединены рядом общих признаков (способность двигаться по собственному почину, способность различать себе подобных, посылать и улавливать сигналы, а также реагировать на них, потребность в питании и кислороде; для более узкой категории «зверь» — шерсть, теплокровность, четвероногость как принцип);

2) обладают устойчивыми нишами в тех же пищевых цепочках, в которые включен человек, и тем самым обречены на повышенное (конкурентное) внимание со стороны последнего;

3) при более чем широком видовом разнообразии виды обладают ярко выраженными наборами визуальных и поведенческих характеристик (а также аудиальных, ольфакторных,  тактильных) и тоже включены в систему устойчивых взаимоотношений между собой, что дает возможность максимально разнообразного и разнопланового сопоставления конкретных видов с конкретными человеческими индивидами и/или группами, а также с теми системами отношений, которые между ними возникают.

Таким образом, наш устойчивый интерес к животным объясним, среди прочих причин, еще и тем, что нашему сознанию удобно оперировать их образами, решая при этом свои, сугубо человеческие задачи. В рамках культур, именуемых традиционными[5], зооморфное кодирование представляет собой систему крайне разветвленную и многоаспектную.

Через зооморфные тропы кодируются социальные статусы и хозяйственные навыки, моральные аттитюды и пространственно-временные отношения, возрасты человеческой жизни и события, связанные со смертями и рождениями, звери обильно населяют воинские, эротические, демонстративные, агональные, пейоративные, игровые и прочие практики. Кажется, невозможно найти такую сферу человеческой жизни, которая в человеческой истории так или иначе не была бы означена через зооморфные коды.

Еще одна особенность животных — это менее выраженная по сравнению с человеком индивидуализация внешнего облика каждой конкретной особи в пределах вида — естественно, если исходить из человеческой точки зрения. Наша психика, на протяжении многих тысячелетий формировавшаяся в пределах малых групп, привычна к тому, что человек должен помнить в лицо всех тех людей, с которыми он встречается на протяжении своей жизни: отсюда наша привычка автоматически вглядываться в лица людей, идущих нам навстречу в городской толпе, отсюда и масса острых психологических проблем, свойственных обитателям мегаполисов[6].

Животные же «в лицо» — как то диктуют нам наши инференциальные системы, связанные с выстраиванием «личных картотек», — различимы гораздо хуже. Многие из них в рамках собственного вида попросту ориентированы на малодоступные нашим органам чувств сигнальные системы, скажем ольфакторные; для нас же, безнадежных визуалов, эти сигналы пропадают втуне. Конечно, каждый владелец собаки или кошки скажет вам, что узнает своего эрдельтерьера за сто метров среди сотни других эрдельтерьеров, и некоторые при этом даже почти не соврут. Конечно, всякий хороший пастух помнит каждую корову в своем стаде — если стадо это не превышает нескольких десятков голов. Но даже среди народов, традиционно занимающихся скотоводством, практика клеймления распространена весьма широко и служит отнюдь не только гарантией против воровства. Как бы то ни было, животные дают нам уникальную возможность балансировать на грани индивидуализированных и обобщенных характеристик — в чем-то равняясь в этом отношении с представителями других человеческих культур, которых нам тоже проще запоминать, не разделяя и делая при этом значимые исключения для отдельных так или иначе запомнившихся нам представителей общей «породы». Однако даже закоренелый расист и ксенофоб не в состоянии окончательно отменить границу между базовыми онтологическими категориями: он может называть представителей других рас (национальностей, конфессий) собаками или свиньями, но именно что называть, задействуя привычный режим метафоризации, который возможен только в том случае, если говорящий продолжает считать того, кого оскорбляет, человеком. В конце концов, белые плантаторы в южных штатах могли сколь угодно жестоко обращаться с черными рабами и не чаять души в собаках и лошадях, но ни один из них не пытался произвести над нежно лелеемой лошадью процедуру крещения, через возможность которой для тогдашнего христианина пролегала онтологическая граница между человеком и животным.

Итак, животное упрощает процедуру метафоризации.

С одной стороны, самим фактом своей принципиальной инаковости оно четко полагает границу между той актуальной ситуацией, в которой происходит рассказывание истории, и проективной реальностью рассказа: животные могут разговаривать только в сказке, слушатель/зритель занимает привилегированную позицию оценивающего наблюдателя, которому представленная ситуация интересна, но никаких прямых обязательств на него не возлагает. И в этом смысле зооморфная проективная реальность предлагает слушателю/зрителю/читателю то же удовольствие от «безопасного», стороннего и основанного на чувстве превосходства подглядывания за действующими лицами, что и Феокритова идиллия; но только зверь как персонаж снимает социальную неловкость от самого факта подглядывания — что особенно удобно применительно к детской аудитории[7].

С другой стороны, животное как персонаж облегчает кодирование — как за счет своей принципиальной «однозначности», принадлежности к некоему обобщенному классу живых существ, лишенных места в «личной картотеке» слушателя, так и за счет не менее принципиальной «неоднозначности», поскольку каждому такому классу приписывается несколько принципиально разных (и подлежащих различной моральной оценке со стороны слушателя) свойств, которыми рассказчик может оперировать в зависимости от ситуативной необходимости[8].

Итак, зверь как персонаж «зооморфного» текста способен выполнять весьма специфическую задачу — повышать порог зрительской/слушательской эмпатии, то есть снимать излишнюю эмпатию по отношению к действующему лицу за счет контринтуитивного совмещения в одном персонаже человеческих и нечеловеческих черт. И вместе с тем за счет той же самой контринтуитивности привлекать к себе повышенное внимание к себе. Зайчику сочувствуют, а не ставят себя на его место. Исполнитель зооморфного текста — не важно, нарративного, перформативного или чисто визуального (как в скифской торевтике или греческой вазописи), может позволить себе очевидную роскошь: оценку типичной социальной ситуации (позиции, статуса, системы отношений) — в том числе и связанной с личным опытом слушателя — через подушку безопасности. Поскольку речь идет о «зверушках».

Пересказ сборника «Рассказы о животных»

Книга «Рассказы о животных» включает в себя двадцать самостоятельных историй, которые объединяет место действия и образ рассказчика. События, описанные в них, происходят в конце 19 века.

Домино

На лесной опушке живет семейство лис. Самый смышленый и ловкий из детенышей имеет интересную расцветку – черную маску, похожую на домино.

Черно-бурый лис вырастает. На него ведет охоту гончая собака Гекла, но благодаря выносливости и хитрости зверька не может его поймать.

Домино встречает Белогрудку, они создают пару и выводят потомство. Гекла убивает овец, но люди считают, что это сделал лис, и начинают на него охотиться. Во время облавы Домино спасает Белогрудку, но его ранят, и он с трудом уходит от погони. Лис прыгает на плывущие по реке льдины. Собака устремляется за ним. Домино спасается, а его враг гибнет.

Мустанг-иноходец

Ковбои замечают у источника Антилопы красивого мустанга. Попытки его поймать ни к чему не приводят. В 1893 году его встречает рассказчик, но не осмеливается убивать прекрасное создание. Дикий Джо решает взять коня измором, но в результате многодневного преследования до смерти загоняет лошадей.

Старый повар Том хитростью заманивает коня в ловушку. Иноходец, не желая подчиняться человеку, разрывает путы и прыгает с обрыва, разбиваясь насмерть.

По следам оленя

Ян одержим идеей застрелить большого оленя. Несколько лет охотник выслеживает его, встречая других представителей этого рода, но не уничтожает их. Животные кажутся ему красивыми и благородными. Индеец Часка обучает мужчину охотничьим хитростям. Ян с другом Дуффом выслеживают оленя и убивают его спутницу. Молодой охотник наводит ружье на великана, но не стреляет. Юноша осознает, что оба они – создания природы.

Бинго

Главный герой покупает смышленого и сильного щенка. Бинго привлекает вольная жизнь: он бегает по лесам, заводит подругу среди шакалов, любит лакомиться падалью. Автор отдает собаку другу.

Рассказчик ставит капканы, но сам попадает в них рукой и ногой. Когда приходят шакалы, появляется пес и помогает бывшему хозяину освободиться.

Бинго съедает мясо, начиненное отравой для волков, и умирает под дверью рассказчика.

Лобо

Эта история – одна из самых трогательных в сборнике «Рассказы о животных». Пересказ познакомит с героями и сюжетом произведения.

Пастбища Куррумпо подвергаются нападениям стаи волков. Их вожак – могучий и хитрый Лобо. Он распознает все ловушки, ловко уходит от охотников. За его голову обещана крупная награда.

Лобо и его подруга Бланка выводят волчат. Вскоре волчица попадает в капкан, поставленный рассказчиком, и погибает. От горя зверь теряет осторожность, и охотники его пленят. Они приводят волка в лагерь, но тот умирает. Его хоронят рядом с Бланкой.

Вулли

Дворняга Вулли был сильным и хитрым. Он исправно пас овец. Однажды хозяин Робен неверно посчитал животных и отправил пса искать овцу. Вскоре он понял, что ошибся, и уехал, не став ждать Вулли.

Пес два года искал хозяина. Приятель Робена Дорли забрал его на свою ферму, где Вулли снова охранял стадо. В окрестностях завелась лиса, которая убивала животных. По ошибке люди подумали, что это проделки пса, и убили его.

Красношейка

Красношейка – лучший птенец из выводка куропатки. Когда он повзрослел и отделился от семьи, у него появилась подруга Бурка. Ее детям Красношейка заменил отца.

Охотник Кэдди убивает Бурку и нескольких птенцов. Красношейка один заботится об оставшихся малышах, но все они погибают. Вскоре и сам герой рассказа попадает в силки охотника и умирает.

Серебряное пятнышко

Рассказчик встречает старого мудрого ворона Серебряное пятнышко. В его стае около 200 ворон. Вожак живет с подругой в дупле дерева. Автор наблюдает за птицами и учится объяснять их поведение. Когда Серебряное пятнышко убивает сова, стая начинает распадаться.

Жизнь серого медведя

Уэб был одним из четырех медвежат. После расправы над матерью и братьями раненый зверь убежал в лес. Там ему встретилось множество врагов. Не зная материнской ласки, Уэб вырос злым и одиноким. Вскоре он стал хозяином леса. Охотники, которые пытались убить медведя, погиби от его лап.

Когда Уэб постарел, его прогнал с нажитого места лохматый медведь. Герой рассказа умер от смертоносных паров серы, когда прилег отдохнуть в лощине.

Виннипегский волк

Охотник принес в селение волчонка и продал его трактирщику. Зверь подружился с его сыном Джимом. Когда на волка натравили догов, он перебил собак. После смерти Джима зверь убежал. На него охотились четыре года, в результате убили и сделали чучело.

Королевская аналостанка

Бездомный котенок, оказавшийся без матери, выживает в трущобах. У него множество врагов, от которых ему удается спастись. Живет он у зоомагазина, и вскоре превращается в красивую кошку. У нее появляются котята. Хозяин магазина японец приказывает убить детенышей, а кошку забирает к себе.

Японец приводит красивое животное на выставку, придумывает ей родословную, и ее покупают богачи. Однако кошка привыкла к жизни в трущобах и убегает домой. Хозяин несколько раз продает аналостанку, зная, что она прибежит обратно. Кошка становится любимицей, получает лучшую еду, но сохраняет трущобные привычки.

Мальчик и рысь

Старая рысь, чтобы прокормить детенышей, воровала кур у жителей лесной хижины. Она ненавидела людей за то, что когда-то ее ранили. Подросток Тор, приехавший к другу Корни, наткнулся на рысят, но не стал их убивать. Корни заболел и уехал. Вскоре Тор и сестры хозяина тоже слегли.

За несколько дней рысь переловила кур, а затем пробралась в хижину. Мальчик смог смертельно ранить ее острогой.

Снап

Короткая жизнь отважной собаки описана в сборнике Сетона-Томпсона «Рассказы о животных». Краткое содержание познакомит читателей с ее историей.

Друг подарил рассказчику щенка бультерьера. Нрав у питомца был буйный, но хозяин смог его приручить. Щенок не ведал страха, вступал в битву и с собаками, и с мальчишками

Рассказчик по делам поехал в Дакоту, затем туда привезли Снапа. Местные жители не могли справиться с дикими животными. Бультерьер принял участие в нескольких удачных облавах. Когда шла охота на матерого волка, Снап без страха напал на него и умер от ран.

Джек – боевой конек

Кролик Джек способен убежать от любого хищника. Несколько раз он спасался от главного врага – черной дворняги. Урожай фермеров страдал от кроликов, поэтому была объявлена охота на зверьков. Большинство кроликов истребили, а самых шустрых отобрали для тренировок собак.

Джек – боевой конек несколько раз участвовал в состязаниях и всегда убегал от собак. Во время последнего забега ему удалось скрыться. Больше кролика никто не видел.

Арно

Почтовый голубь Арно в соревнованиях бил рекорды. Его наградили серебряным кольцом, а на крыльях записали достижения. Много раз благодаря его скорости и выносливости важные вести спасали людей.

Однажды во время состязания голубь спустился попить, и его похитили для получения потомства и улучшения породы. Спустя два года Арно смог вырваться и полетел домой. В конце пути его подстрелил охотник, и ослабевшую птицу добили соколы. В их гнезде нашли серебряное кольцо с лапки Арно.

Уличный певец

Воробей Рэнди вырос среди канареек. У них он научился чудесному пению. Однажды клетка упала, и птичка смогла упорхнуть на свободу.

Рэнди встретил подругу Бидди и свил с ней гнездо. Однако вскоре воробьиха погибла, и маленький певец остался один. От тоски его песни стали еще прекраснее. Рэнди снова попал к людям, ста знаменитым, но семью больше так и не завел.

Тито

Охотники истребили семью шакалов, и только одного детеныша принесли в селение. Самка Тито была смышленой и сильной. Много бед ей пришлось пережить среди людей, но она смогла вырваться на волю.

Тито стала предводителем стаи. С шакалом Оседланным она завела потомство. Фермеры начали охоту, и Тито едва не погибла. Оседланный спас возлюбленную.

Отчего синицы раз в году теряют рассудок

Перед наступлением суровой зимы почти все птицы улетели на юг. Остались лишь синицы, которые не поверили товарищам. Трудно было пережить зиму. В память об этом раз в год осенью синицы ведут себя как безумные.

Медвежонок Джонни

Медведица Злюка со слабеньким детенышем жили неподалеку от людей. Часто они питались на свалке. Мать не раз вступалась за Джонни, оберегала его от нападений, а однажды даже напала ради него на кошку.

Джонни поймали и посадили на цепь. Медвежонок привязался к кухарке. Осенью он сильно заболел и умер.

Чинк

Щенок Чинк постоянно попадал в неприятности. На него стал охотиться шакал. Однажды хозяин песика Билл уехал на несколько дней, а Чинк остался сторожить палатку. Четверо суток голодный щенок держал оборону, но не притронулся к еде хозяина. Когда Билл вернулся, увидел, как щенок и шакал борются. Хозяин прослезился, поняв, что пес защищал его имущество, и убил врага Чинка.

Главная мысль

Книга Сетона-Томпсона учит нас ценить и уважать природу. Писатель сумел показать, что животные, как и человек, способны любить и страдать, предавать и совершать подвиги. Все мы – создания природы, которую нужно беречь. Через отношения зверей до читателя доносится мысль о том, что следует наслаждаться каждым моментом жизни, любить свободу, жить в гармонии с окружающим миром.