Рассказы о шедеврах живописи

«В одну симфонию трикратная мечта:

Благоухания, и звуки, и цвета!»

Константин Бальмонт

В своей работе «История русской живописи в XIX веке» молоденький Александр Бенуа пытался делать выводы о современном искусстве, которым никто ещё не восхитился и не назвал «веком серебряным». Напротив, следовало гонять всех этих Врубелей и, подобно чеховской Аркадиной, возмущаться: «Это что-то декадентское…» Седобородых академиков, не признававших ничего, кроме эллинов, треченто и кватроченто, бесили невнятные фигуры, экспрессия линий и какие-то бешеные цветы вызывающих оттенков. Так думали о шедеврах!

«Глупейшая кличка «декадентство» и всё полупрезрительное, зиждущееся на полном недоразумении отношение толпы к молодому русскому искусству, неминуемо нагоняют уныние на художников и фатально подрезают им крылья», — возмущался Бенуа, понимая, что классика, будь она хоть трижды великолепной, уже не цепляет, а Передвижники с их праведным страданием надоели ешё больше, чем Венера Милосская.

Наступавшее, точнее – налетавшее, как вихрь, двадцатое столетие, хотело иных ритмов и созвучий. Родились термины – Модерн, Ар Нуво, Югендштиль. Юное и новое. Модерн возник из парадоксального ощущения силы и бессилия – как реакция на триумф парижской Exposition Universelle 1889 года. Газеты кричали, что рай на земле построен – с такими-то коммутаторами да моторами! Прогресс далее невозможен. Возникла не то печаль по утраченному, не то радость обновления. Отсюда метания в далёкое прошлое – во времена Рюрика и языческую праисторию, оттуда – в сады Марии-Антуанетты, затем – в пугающее послезавтра, где все краски и звуки обратятся в «чистое действо великого опыта», как чуть позже заявит Казимир Малевич.

Прилагательное «чистый» поминалось куда как чаще, нежели другие. Ар нуво – это помешанность на прилагательных, казавшихся важнее, чем грубые глаголы и тяжёлые существительные. «Как?» — интереснее, чем «что?». Тот же Бенуа утверждал: «Все роды живописи слились отныне в единое, непосредственное, искреннее и чистое искусство, не знающее ни тенденций, ни уроков, ни условных подразделений. Потребность чистой красоты, потребность созерцания вечных всеобщих истин проникла снова в мир и одухотворила его».

Жажда бытия и – склонность к суициду. Никогда – ни до, ни после человек так много не размышлял о смерти, как о художественном акте. Экзальтированные дамы – в чёрных кружевах – требовали дать им яду (или бланманже в лучшем ресторане Москвы, чего уж там). Впрочем, тогда всё и вся превращалось в творческое действо, а граница между искусством и жизнью/смертью чаще всего была фикцией. Эпоха театральных жестов – естественность казалась убожеством. Всему придавался поэтический смысл – даже революции. Нет. Особенно – революции, которая уничтожила Серебряный век, хоть и была его детищем.

Итак, в Государственной Третьяковской Галерее сейчас проходит выставка «Русский Модерн. На пути к синтезу искусств». Вступлением здесь может послужить цитата Валерия Брюсова, предвещавшего новые виды, формы, типы творческого мировыявления: «Искусство только приблизительно может пересказать душу; грубы камни и краски, бессильны слова и звуки пред мечтой. Даже проявленная в мечте душа уже затемнила чем-то свою сущность. И мы верим, что должны быть иные средства познания и общения». Но пока единое сверх-искусство ещё не выдумано, художнику приходилось «вторгаться» в театр, скульптору – в декоративно-прикладную область, а поэту, вроде Брюсова – говорить о живописи.

На выставке — лица актёров и писателей, сценографические эскизы, иллюстрации к произведениям, пейзажи, напоминающие декорацию и портреты, в которых — переизбыток театральности. Эпоха символов и – символических высказываний, где ни слова в простоте. Центральным экспонатом является врубелевская «Принцесса Грёза», написанная по заказу Саввы Мамонтова для нижегородской ярмарки – аналога европейской Expo. Сборы от постановок пьесы ‘La Princesse lointaine’ Эдмона Ростана били все рекорды. Белокурая Грёза – не банальная женщина, а знамение высшей Красоты. Цель. Она приходит к Рыцарю, как видение.

двойной клик — редактировать изображение

Театр давал пищу для ума и сердца. Сверкали гении. Портрет Фёдора Шаляпина в роли Олоферна – это уже не сам певец, но именно библейский полководец. Мы чувствуем жар его шатра и ароматы восточных благовоний – здесь полное слияние мифа и реальности. Головинский пейзаж «Умбрийская долина» кажется неким продолжением его декораций к «Орфею и Эвридике» Кристофа Глюка. Изысканная манерность роз – любимых цветов эпохи (ах, после ириса!). Колыхнёт занавес, выпорхнет Матильда вся в кипенном-белом и сделает антраша. Ещё один пейзаж – с малохудожественным названием «Болотная заросль» не менее условен, чем долина роз. Перед нами будто бы древняя сказка о Царевне-Лягушке. Веет колдовством, а не тиной. Бенуа отмечал, что мастера «…в обыденной жизни ищут красоту, и в видимом мире ищут её невидимое, мистическое начало».