Рассказ яблочный спас краткое содержание носов

Мой Носов. Откровения сердца

У каждого из нас – свой Пушкин, Лермонтов, Гоголь… И у каждого, помимо генетически прописанной в сердце памяти, на долгом жизненном пути встают иные имена и судьбы, составляющие славу Отечества.
Для меня глубокой любовью и спасительным оберегом ещё в детские годы стал Константин Паустовский, его романтически – философская проза, наполненная щемящей любовью к Родине. Ничуть не потеснив его, столь же значительное место в сердце занял со временем Евгений Носов. Но если, читая Паустовского и непрестанно восхищаясь его стилем, я всё же всегда чувствовала себя сторонним наблюдателем и картин природы, и событий, то проза Носова словно обволакивала со всех сторон, невольно делая соучастником любого действа или пейзажа. И в этом – одно из самых загадочных и пленительных свойств творческого почерка писателя.

ПАМЯТНИКИ – КАК ЛЮДИ: ЖИВУТ, ПОКА ИХ ПОМНЯТ
«Впрочем, придёт время, и мир будет существовать и без нас, хотя представлять себе всё это вовсе не хочется.

Но зато от таких мыслей хоть та польза, что видишь свою собственную суетность и неблаговидность поступков, и хочется быть требовательнее к себе».
Из писем Евгения Носова разных лет.
…Отгремели майские торжества победных дней, салюты и марши. У памятника Евгению Носову полыхали алые тюльпаны… Этой весной его – живого – чествовали бы вдвойне: и как ветерана, свидетеля 70 лет назад завоёванной Победы, и как гражданина, перешагнувшего 90-летний возрастной рубеж в честной и праведной жизни.
Не сбылось… Только памятник, к которому приходят и дети, и взрослые, и не обязательно в дни торжественных дат. Потому что Носов остался в жизни каждого из нас и как фронтовик, и как проникновенный писатель родной земли – и курской, и русской.
Я хорошо помню этот день поздней осени 2005 года, весь в золоте листвы и нежарких лучей уходящего солнца. От сердца идущие слова ещё полных сил современников (за десять лет, увы, многие уже покинули этот мир), напевные и напоённые ароматом родной земли строки писателя: о дивном подстепье, как назвал курские края Иван Бунин, о непрестанном круговращении сменяющих друг друга явлений – от куролесящего по весне половодья и первых борозд на пригревшемся поле, радостной сенокосной поры и золотой урожайной осени с антоновскими запахами тучных садов, буртами чумазой свёклы и мешками курской же знаменитой картошки, – до осенних «кустодиевских» ярмарок, главной из которых была и остаётся Курская Коренская…

Осенённый пышной листвой ещё один уголок писателя на этой земле стал родным для курян. Может, потому, что автор памятника Владимир Бартенев поставил целью «изобразить его земным человеком».
Памятник стоит наискосок от дома, где жил писатель, и в аккурат на повороте его рыбачьей тропы. Впрочем, почему «стоит»? Присел отдохнуть идущий вниз, к недалёкой уже Тускари рыбак, да так и остался – в бронзе, на причудливой коряге, в окружении любимых им птах и рассыпанных дорогих сердцу страниц. Весной и после летних проливней по извилистому тротуару весело бежит светлая вода, едва звенящими водопадами стекает со ступенек. И целыми днями мимо течёт нескончаемая людская река. Взглянет один прохожий, словно на ходу кивнёт по-свойски, другой остановится – поговорить с ним мысленно, подумать. Внучка, будучи третьеклашкой, пробегая по дороге в школу, всегда с почтением, но и по-дружески здоровалась на ходу: «Доброе утро, Евгений Иванович!». А муж, как-то в предзимнюю пору, приостановил её шаг: «Посмотри, как хорошо, что он в свитере – не замёрзнет!». И они понимающе переглянулись с внучкой, принимая всерьёз это очеловечивание любимого памятника.

Долгое время у памятника жил кот. Он часами лежал на тёплых от солнца лавочках, а однажды я обнаружила его… на коряге, за спиной у писателя, поближе к птичкам. Сложился и круг заботливых кормилиц. Кот уже не казался заброшенным и голодным. Но нынешней зимой он сгинул. То ли умер от старости, то ли прибился к спасительным тёплым подвалам носовского же дома напротив.

«Возле тебя, Евгений Иванович, так спокойно, тепло и просто», – писал как-то старшему другу Виктор Лихоносов ещё в 1984 голу. Спокойно и просто людям и возле его памятника. Здесь редко бывает пусто: сидят на лавочках мамы с колясками, пока чадо спит, читают… А где же ещё и почитать, как не под сенью лип рядом с писателем?
Пришёл как-то сюда молодой папа с сынишкой, совсем мальцом. Малыш важно, по-отцовски долго ходил вокруг памятника, задирал вверх головёнку и всё что-то хотел попросить у отца, но тот не слышал.
– А вы его поднимите, – сказала я молодому папаше, – дайте ему птичек погладить!
Он недоумённо огляделся и вдруг просиял. Я уже уходила по дорожке вниз к улице Льва Толстого, а они всё стояли у памятника, и счастливый малыш с упоением гладил растопыренными ладошками бронзовых воробьёв.
Не всегда эти встречи у памятника радовали. Иду мимо и вижу: немолодая женщина, стоя на постаменте, неловко вытирает носовым платком лицо писателя. Поймала мой взгляд, смущённо сказала:

– Да вот, какие-то охальники губы ему накрасили… Стыдно…
К счастью, других больше. Евгения Носова в Курске знали многие. Но даже и те, кто лично не был с ним знаком, считал себя достаточно близким ему человеком. Потому что, единожды выхватив глазами хоть пару строк из его даже самого «простенького» творения, уже невозможно было освободиться от волшебной власти таланта. Поверяла по собственной внучке: в пору летних каникул «по списку» читала, как правило, только то, что было рекомендовано. Доходила до Носова, искала в оглавлении нужный рассказ, а потом засиживалась с книгой надолго и уносила домой, чтобы прочитать весь том.
И не удивительно: мы воспринимаем жизнь «по Носову», потому что он чувствовал её глубоко и тонко, и умел передать словами то, о чём думалось и мечталось, что виделось наяву, чему свидетелями (или участниками) были мы сами или наши родители.
Нам повезло: мы живём недалеко от памятника. Каждый раз (а это почти ежедневно) поражаюсь тому, как точно к месту оказалось бронзовое воплощение его колоритной фигуры. Куда ни пойдёшь – не минуешь и не ускользнёшь от его внимательного взгляда и едва уловимой улыбки. Наверное, он «замечает» и ту «неблаговидность слов и поступков», о которой писал друзьям.

Памятник ставили осенью, в пору листопада, и собравшиеся возле него люди гадали, приживутся ли наспех натыканные клубни и саженцы давно уснувших на зиму растений.
Не прижились. Жалкое и обидное зрелище открывается взору: голые или поросшие сорняками газоны, выжженные суховеями и морозами кусты казацкого можжевельника, зияющие пустоты вместо посаженных прутиков деревцев, нависающие над тропой отмершие ветви старых клёнов и лип… Дворник расположенного рядом здания МЧС исправно убирает территорию от мусора, охотников оставлять который прямо у памятника предостаточно. А вот желающих приукрасить, оживить этот благословенный клочок земли почему-то не находится…
Часто вижу, как ученики 44-й гимназии «проходят» здесь уроки литературы, и курский поэт Вадим Корнеев вдохновенно читает им лучшие образцы поэзии. Прибавить бы к ним и наглядные практические уроки преемственности духа в сыновней чуткости и бережности к облику родной земли. Ибо, как писал Евгений Иванович Носов, «кто поймёт это, для того она и откликнется доверчиво и щедро всеми своими красками…».

ПРЕДСКАЗАНИЕ
«…И у меня начинает складываться своя легенда о Лесном Хозяине.
Мы идём молча, и каждый несёт (её) в себе: он (дед Проша – В.К.) – о Лешем, я – о Человеке».
«Лесной хозяин»
1958 г.
Моё знакомство с Евгением Носовым началось задолго до того, как мы приехали в Курск.
В нашем доме книги любили всегда. И часто читали вслух. У мамы была отличная дикция и, будучи поэтессой, она прекрасно чувствовала слово. К тому же зачастую заветные тома попадали в дом ненадолго, – за хорошим новым произведением и в библиотеках, и в кругу коллег устанавливалась очередь, читать надо было быстро. А электрический свет не всегда баловал постоянством, нередко семья собиралась за столом вокруг керосиновой лампы. Или у раскрытой дверцы печурки. Отблески огня плясали на страницах, мы тесно сидели вокруг мамы, и было тепло и уютно, таинственно и немного даже страшно оглянуться на тёмные окна и тонущие во мраке углы комнаты.

Так мы слушали «Лесного хозяина». К тому времени мама практически перестала выпускать поэтические сборники и вернулась к профессии журналиста. Редакция областного радио размещалась в Доме Советов. В вестибюле работал книжный киоск, где старый еврей, продавец газет, журналов и книг, изучив наперечёт всех своих покупателей, всегда знал, кого и какой новинкой можно порадовать. Вот так однажды он подозвал маму.
-Возьмите свежую «Литературку» («Литературную газету» – В.К.) – не пожалеете. Здесь опубликован замечательный рассказ Евгения Носова.
И вечером нас ждало пиршество духа. Дочитаны последние фразы:
«Домой мы возвращаемся под вечер. Я сваливаю под навес связку орешника, а на стол высыпаю собранные листья. Бережно расправляю их и выкладываю между страниц тяжёлой книги. Комната наполняется душным запахом грибов и сырой осенней земли. Веет чем-то близким и родным. И этому нет цены…».

Мама смахнула слезу и сказала:
-Запомни это имя – Евгений Носов. Он будет великим писателем земли русской…
Эти светлые слёзы, рождённые красотой, своей сопричастностью с ней, радостью за единственно верные найденные слова и образы, мне помнятся до сих пор.
Сквозь десятилетия я пронесла в душе волшебство поэтической прозы. И случилось так, что встретился на нашем пути реальный Лесной Хозяин, словно шагнувший со страниц носовского рассказа.
Было это в Подмосковье, под Зеленоградом, где на берегу реки Колтыш, что несёт свои воды в Истринское водохранилище, мы однажды оказались… в Берендеевом царстве. Знакомые с детства строки: «Я вхожу под своды леса, как в залы неповторимого шишкинского гения», – обрели зримые черты.
Деревянные терема в резных кружевах в окружении вековых сосен, елей и берёз, дубовый стол с трёхведерным самоваром, еле заметные тропки меж цветущих полян, нетронутые ничьей рукой огоньки спелых ягод и упругие шляпки грибов, кострище с колодами – лавками, отполированными временем…

И вот он сам, Хозяин, Леший, как мгновенно окрестили мы его, крепкий, кряжистый, с острым прищуром глаз, шапкой смоляных волос, перетянутых витой плетёной надбровной повязкой, в самотканой сборчатой рубахе. Это дивное место, сотворённое им собственноручно, топором и простыми плотницкими инструментами, именовалось «Былиной» и с головой окунало нас в минувшие столетия с их непритязательным бытом среди великолепия природы и сотворённой Человеком красоты.
Хозяин – Анатолий Васильевич Рядинский – исповедовал им же самим сформулированную ипостась: «Красота охраняется совестью каждого». Он не позволял себе ограничивать господство природы. Он ценил и берёг первозданную заповедность русского леса и внушал это всем, кто приплывал, приезжал, приходил в «Былину» хоть на день, хоть на месяц, хоть на всю жизнь.

Довелось много позже прочитать строки Бориса Агеева об «Усвятских шлемоносцах», для которых на припечке в родном доме «фитилёк зажжён был караулить и освещать возвращение»: «Из пропасти времён, из черноты небытия огонёк этот отныне будет служить как бы напоминанием о том, что в прекрасном Свете жив был Человек»…
Я в словах этих слышу реквием по нашему Лешаку, Лесному Хозяину, встреча с которым была предопределена тем давним рассказом, а стала реальным счастьем и болью. Сердце Берендея не выдержало чиновничьего небрежения к его трудам на благо людям. Анатолий Васильевич Рядинский умер в мае 2009 года, завещая всем нам: «Оставляйте свой след на дороге, которая вам предназначена. Вливайте добро в своё дело, если же не будете, то и жить незачем…».
…Писатель, творец удивительных книг и судьбы нашей, как и его Лесной Хозяин, остался (по глубокому убеждению коллеги и единомышленника Михаила Еськова), бессменным часовым на своей рыбачьей тропе».

МИР У ГОРСТОЧКИ ПРОСА
«Я хочу написать книгу. Такую книгу, чтобы каждый, кто прочитает её, положил бы на своём окне по тридцать конопляных зёрен…
Но, кажется, синичка совсем не слушает меня. Обхватив лапками зёрнышко, она неторопливо расклёвывает его на кончике линейки».
«Тридцать зёрен»
1961 г.
Спустя много лет после ставшего открытием «Лесного хозяина», довелось мне в степном Оренбуржье, далёком от родного Носову Курска, купить для подрастающей дочери сборник «Тридцать зёрен». Невелика книжка, и главный рассказ в ней на полстранички всего, а в душу запал и вспоминался нередко в зимние лютые дни – хоть в Оренбурге, хоть в Казахстане, когда мы тоже кормили синиц и прочих мелких птах. У Носова синичка расклёвывала тридцатое зерно на кончике линейки, прикреплённой к форточке, а у нас в Усть – Каменногорске, где жили мы после Урала, синицы в наше отсутствие и вовсе столовались в кухне, безбоязненно залетая в приоткрытое окно и поедая угощение, рассыпанное по подоконнику.
Как радостно было – уже потом, в Курске, вдруг обнаружить, что мы с ним почти одновременно написали об одном и том же – о птичьих столовых, я – в городской газете, а Носов – в областной. Что повадки и привычки птичек – синичек оказались одинаково интересны и мне, обычному журналисту, и ему – давно известному и состоявшемуся писательскому таланту.
После публикации носовского рассказа – призыва «Покормите птиц!» в области развернулась буквально – таки всенародная компания за спасение пернатых друзей. Ну ладно, школьников организовывали учителя, но прочих горожан никто ведь не принуждал. Однако простенькие кормушки – из пластиковых бутылок, пакетов от молока и кефира – десятками покачивались на деревьях во дворах и вдоль улиц, в парках и на Боевой даче – лесном массиве над Тускарью, куда вела его рыбачья тропа. Столько лет прошло, а традиция жива!
Наверное, прочитанные в ранней юности рассказы Носова во многом определили и круг моих дальнейших профессиональных и житейских интересов. У меня ведь тоже была своя «Джомолунгма» – тополя, что сажали мы ещё школьниками на обдуваемой суховеями оренбургской улице; и живой, лохматый и пернатый мир в доме и вокруг него; и звёздный ковш в синеющем небе за окном. (Помните, как у Носова: «… интересовало другое золото – яркий свет от ковшика Большой Медведицы и другие звёздные косяки…»). И пытливое внимание к судьбам людей, встреченных на жизненном пути.
Это не заимствование «чужих» тем или мыслей, не намеренно подтасованная фактура. Просто мы были, как у Киплинга, «одной крови», и это ясно, как Божий день: иного у поколения наших отцов и детей войны быть не может. Разные по характерам, степени таланта, мы все с одинаково жгучим интересом воспринимали окружающую действительность.
«Его произведения нельзя читать всуе, второпях перелистывая страницы. Чтобы почувствовать аромат носовской прозы, надо вчитываться в каждую строчку, в каждое слово. И тогда природа (а он её тонкий знаток) сливается воедино с человеческими образами», – писал двадцать лет назад мой коллега по «Курской правде» Николай Курочкин. Современники писателя подмечали в нём поразительную силу собственного «молчания», когда все увиденные краски земли и бытия переплавляются в силу чувств, а затем в строки. А разве мы, по капле впитывающие его неповторимую прозу, не ощущаем в себе эту потребность «помолчать», отложив книгу, чтобы к чему-то вернуться?.. То ли к тому, о чём поведал нам Мастер, или к тому, что пережито самими…
Читаю о первом «мамином» платьице, и воскрешается вечер, когда папа вдруг принёс из техникума, где тогда работал, отрез (полтора метра всего!) белого шёлкового маркизета – награду от профсоюза за хорошее воспитание дочери… Как долго мы прикидывали с мамой, что можно мне из него сшить, потом подсинивали и подкрахмаливали ткань, чтобы платье вышло красивым и пышным…
А деревенская проза! Сразу перед глазами – картины сельских каникул: папа со студентами на практике, а мы с братом – школьники, отдыхаем. В свободное время отец ходит с нами по степи и на озеро, учит различать съедобные растения, мастерит плот, чтобы спуститься по горной Сакмаре. Мы с ним ходили на шлюпках по Уралу, жили в палатках на берегу Сакмары. Отец не был таким заядлым и отменным рыбаком, как Евгений Иванович, но уха и жарёнка всегда коронно украшали походное меню.
Да мало ли таких совпадений пробуждает услужливая память! От порхающей за окном у твоей кормушки птички-невелички до высокого полёта мыслей и чувств, освещающих жизнь…

КУЛИКИ – СОРОКИ
«-Пойдём настоящих куликов смотреть, – сказал дедушка за обедом.
…Вот в светоносном вечереющем небе послышался гортанный переклик.
-Гуси! – Дедушка восторженно замер, прижав к темени шапку.
Я распахнул пошире полушубок и в просвет ворота увидел долгую вереницу больших тяжёлых птиц, бронзово сиявших крыльями на неспешном махе.
…Летели кулики…».
«АЗ – БУКИ»
1995 г.
«Есть созвучия слов, а есть созвучия судеб», – так определил незримую связь Евгения Носова с нами курский поэт Юрий Асмолов. Оно во всём – в каждом проявлении жизни.
…Помню, как тронул меня рассказ о бабушке писателя Варваре Ионовне, особенно, как певала она ему ещё с рождения:
Куличок – веснячок!
На тебе зиму,
А нам лето!
На тебе сани,
А нам телегу!
Кулики куликали,
На кугиклах пикали,
Пикали, пикали,
Красну весну кликали.
Ты приди, красна девица,
Дай из рук твоих напиться…
А моя бабушка петь не умела. Но она научила меня печь жаворонков из теста, суть тех же куликов – весняков.
«…С рубиновыми глазами из калины, сияющими пуще, чем прежде, весь ещё хрупкий, неотвердевший, пламенный куличок радостно обжигал пальцы, и я перебрасывал его шершавое ореховое тельце с вкусными подпалинками на боках с ладони на ладонь, терпя жар, ликуя и пролепётывая бабушкино присловье:
Куличок – веснячок!
На тебе зиму,
А нам лето!», – вспоминал детство Евгений Носов.
А я вспоминала, как однажды целую стайку румяных поджаристых птичек принесла на работу в редакцию «Курской правды». Коллеги обступили, ласково, одним пальцем, как живых, гладили моих жаворонков. Мила Штукина осторожно взяла одного, благоговейно поднесла к лицу и сказала: «А я своего домой отнесу, маленькому Николиньке». Утром следующего дня рассказывала, как несказанно обрадовался малыш, весь вечер самозабвенно играл с птичкой, на вытянутой ручонке «облётывал» с хлебным жаворонком квартиру. Он наотрез отказался кушать это чудо, а ложась спать, попытался спрятать его под подушку. Еле уговорили положить птичку рядом, и мальчик долго, борясь с наваливающейся дрёмой, пытался рассмотреть, спит или нет жаворонок в сумраке наступающей ночи…
Нынче снова собралась печь жаворонков – на Сорок Сороков, вторую встречу весны. А тёмного мелкого изюма нет – глазки птичкам делать. Пошла по рядам на рынке. Продавцы удивляются: «Зачем вам мелкий изюм? Возьмите этот – смотрите, какой отменный!». Объясняю, и в ответ загораются лица улыбкой и влажнеют глаза.
«Кулики…», – размягчённым голосом вспоминают, – «помню, бабушка пекла, давала нам побегать с птичками по пригоркам, весну кликать…». И начинают речитативом напевать – выговаривать:
«Куличок – веснячок!
На тебе зиму,
А нам лето!..».

НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА
«Белый гусь уже был там. Залюбовался я птицей. Стоял он, залитый солнцем, на краю луга, над самой рекой. Тугие перья одно к одному так ладно пригнаны, что казалось, будто гусь высечен из глыбы рафинада. Солнечные лучи просвечивали перья, зарываясь в их глубине, точно так же, как они отсвечивают в куске сахара».
«Белый гусь»
1964 г.
Кажется, каждому ведомо чувство сожаления, когда переворачиваешь последнюю страницу рассказа или повести. И тихой радости, что всё прочитанное перетекло в твоё сердце и стало частью собственной души, получив нежданное продолжение в реальной жизни. Так (для меня) случилось и с «Белым гусем». Зная, что в городе готовится открытие памятника этому, прямо скажем, героическому персонажу Евгения Носова, я накануне перечитала рассказ. А утром следующего дня город отмечал своё 980-летие.
Ближе к вечеру у памятника Свиридову на улице Ленина шёл концерт. Народу было немало, особенно молодых родителей с малышами. Детишки охотно и резво приплясывали в такт музыке и песням, без устали кружась, подпрыгивая и прихлопывая ладошками. Вдруг одна из самых шустрых девчушек замерла, буквально открыв рот от изумления. По тротуару важно вышагивал… гусь.
Большой, белый, с гордо вытянутой шеей, он победоносно поглядывал по сторонам. Рядом медленно шёл хозяин – высокий мужчина в камуфляжной форме и явно не городских сапогах. Но ещё удивительнее было то, что бок о бок с гусём неторопливо несла себя крупная породистая собака. Похоже, что птица и пёс хорошо знали друг друга, поскольку не выказывали никакой тревоги по поводу близкого соседства.
Следом за девчушкой замерло ещё несколько малышей. А когда гусь неспешно ступил на зелёную траву газона, уже все юные танцоры поголовно приблизились к невиданной птице. Гусь гордо стоял и, кажется, никого не хотел подпускать к себе. Но решительная девчушка осторожно, шажками, начала приближаться, и вместе с нею придвигались к гусю остальные ребятишки. Гусь молча стоял, вертя головой и поглядывая на них то одним, то другим глазом. Когда же дети окружили его довольно плотным кольцом, слегка распустил крылья, словно знак подал: мол, готов познакомиться. И тут самая смелая ручонка, едва дотрагиваясь, погладила гуся по голове. Он не пригнул шею, не зашипел, не попытался ущипнуть. И вот уже другие дети протянули к нему ладошки, норовя прикоснуться к спине, крыльям, шее.
Сначала гусь стоял, потом уселся на траву, подогнув лапы. И ребятня тоже плюхнулась рядом, кто на коленки, кто на корточки. Гуся теребили со всех сторон. И в конце концов он лёг на газон, вытянув шею и распластав крылья.
Пёс сторожко находился невдалеке, поглядывая по сторонам: не намерен ли кто-то обидеть его пернатого друга. Опомнившиеся родители схватились за фотоаппараты и мобильники. Концерт был забыт.
Толпа, текущая по тротуару, остановила своё движение. Теперь уже все – и взрослые, и кокетливые девушки, и подростки – захотели сфотографироваться с редким для города гостем. Малышей всё более оттесняли в сторону. Сначала гусь спокойно позировал, потом ему, видимо, надоела людская суета. И поднявшись во весь рост, он оглушительно захлопал крыльями и вместе с хозяином и четвероногим другом двинулся прямо на расступающихся зевак. Малыши долго махали ему вслед.
…А назавтра на улице Карла Либкнехта у Центральной городской детской библиотеки был открыт памятник носовскому Белому гусю.

УПАВШАЯ ЛИПА
«А у меня под окном в саду бушует черёмуха, и всё ею пропахло в доме. И ходит по избе хмельной ветер с пчелиным гудом».
«В осиротевшем доме (матери – В.К.) в брошенном саду, уже присыпанном снегом, всё ещё цветут поздние цветы… Где-то в траве до весны упрятались подснежники. Совсем по лесному вольно росли в саду ландыши и кружевные папоротники, – всех их опекала моя матушка…».
«…У нас (нынче – В.К.) – проходной двор, всё затоптано, перемешано, и корни наши сидят не так уж крепко. Уже не разглядишь ни быта, ни уклада…».
Из писем Евгения Носова разных лет.
День России 2014 года…
И ещё – очередная годовщина смерти Носова. На углу дома на улице Блинова, где он жил, и где ныне на кирпичной стене укреплена мемориальная доска с барельефом, ночью упала липа. (На давнем фото 2003 года с открытия этой доски ещё видна её зелёная ветвь). Здесь небольшой оазис, засеянный травой с простыми цветами, куст сирени, шиповник вдоль стены. За ним постоянно ухаживают женщины – пенсионерки. Даже огородили как-то импровизированный кусочек луга фигурным невысоким заборчиком. Увы, очень скоро он был безжалостно смят колёсами большегрузной уборочной машины. К сожалению, не единожды закраина клумбы оказывалась «на пути» мусоровоза, следы рифлёных шин свежими ранами уродовали газон, и втоптанные в развороченную землю цветы и травы уже не поднимались…
Нынче в гибели липы машина оказалась не повинна. Дерево, по всему видно, не собиралось умирать: было так усыпано цветом, что листья в нём терялись. Рухнувшая красавица ещё долго сохраняла своё медовое убранство, медленно увядая, лежала навзничь на асфальте. Что явилось причиной – Бог весть. То ли подтачиваемый вредителями комель не выдержал тяжести цветущего груза, то ли ураганный ветер, налетевший накануне ненадолго, но бурно, то ли судьбе было угодно сломить гигантский импровизированный «букет», ещё помнящий писателя, прямо накануне дня его памяти…
Невесёлое это событие вдруг высветило другой край и другие чувства. В Оренбурге, когда я работала в обкоме комсомола, ночью провожала группу детей в «Артек». Мы возвращались с вокзала по пустой улице Парковой, и водитель остановил «Уазик» под шатром цветущей липы. Даже не вылезая из машины, лишь приподнявшись на подножке, сломал огромную ветку. Дома, ощупью, не зажигая света, чтобы не потревожить родителей, я водрузила её в нашу любимую вазу «с оленями» и оставила посередине обеденного стола. А утром папа проснулся от медового аромата, разлитого по квартире… Какое счастье было для него, уже не выходившего из дома, вдруг ощутить себя среди привычных запахов разгорающегося лета…
А нынче всё смешалось в моей душе: то давнее восторженное возбуждение отца, не проходившее несколько дней, пока царствовала в квартире душистая гостья, и сегодняшнее потрясение от этого, воистину мистического знака плача природы по своему певцу…
До сих пор жалею, что не сохранила веточку с носовского дерева, не засушила мёдом пахнувшие цветы, вложив их меж страниц его книг. Как лежит у меня в толстенной энциклопедии «Лес России» оброненный наступающей осенью огромный лист «клёна – малины», странного растения из усадьбы Пушкиных в Михайловском, описанный Семёном Гейченко. И опавшие «сердечки» с лип, окруживших могилу поэта на высоком холме Святогорского монастыря. А в семейном альбоме – прозрачная от времени тонкая изысканная «снежная роза» с альпийских лугов в Австрии, где служил после войны отец и жила вся наша семья.
Когда в 2005 году открывали памятник Евгению Носову, звуковым фоном речам стали записанные на плёнку трели соловья и любимая им песня «Липа вековая». И старые липы окружают сейчас его вечный привал на «рыбачьей тропе»…

ВЕЛИКОЕ ЧУДО – ОСТАТЬСЯ ЖИВЫМ…
«На моей Красной Звезде выбит номер 1724559. Наверное, получали её и после меня. Это был массовый, поистине всенародный орден».
«Мемуары и мемориалы»
1998 г.
И вновь моё сердце отправляет меня в давнюю юность. Насладившись чтением и растроганно поплакав над «Лесным хозяином», мы с мамой стали рыться в подшивках «Литературной газеты». И – о чудо! – нашли ещё один рассказ – «Живое пламя». Он обжёг своей подспудной неистовой силой. Ещё был жив, полон сил и сравнительно молод отец – фронтовик, но один только абзац в немудрёном, на первый взгляд, повествовании о расцветших на клумбе маках («Короткая у него жизнь, зато без оглядки, в полную силу прожита. И у людей так бывает…») – соединил в душе и рассказы отца о военном лихолетье, и острое чувство предстоящих потерь – этого страшного эха войны.
Он сам (Евгений Носов) выстрадал эти скупые ёмкие слова и все последующие строки, написанные им о войне. Собственно, всё его творчество насквозь пронизано единой мыслью о мирной сущности русского солдата, почитающего высшим счастьем твёрдо стоять на своей земле. Они – «Усвятские шлемоносцы» – и на войне оставались тружениками.
Незадолго до 9 мая я вытащила из семейных архивов отцовскую рукопись о стрелково-штурмовом батальоне, которым он командовал в 1944 году. Более сорока лет она пролежала в шкафу, в своё время отставленная издательствами. Прочла залпом. И поразилась похожести лейтмотива: сквозь достоверность кровопролитных боёв, изнуряющих маршей и отчаянных дерзких разведок боем явственно проступила подмеченная и отцом сущность простых тружеников войны. Даже на весах жизни и смерти они оставались детьми земли, независимо от классовой принадлежности, страстно мечтающими холить её и беречь, но принужденные уродовать окопами, траншеями и воронками – этими безжалостными шрамами войны.
Порядковый номер отцовской Красной Звезды – 634719. Но Победу, как и Евгений Иванович Носов, он встретил на госпитальной койке. Это же папа рассказывал, как радовались они, когда приносили в палаты цветы на жёстких ветках, – ими можно было заживающие раны под гипсом чесать! И я буквально замерла над прочитанными у Носова строками, радуясь их точному попаданию в мои собственные представления и переживания.
«Красное вино Победы» раньше практически ежегодно транслировали в майские дни в телевизионной инсценировке в исполнении Алексея Покровского. И это был непременный атрибут праздника, как военный парад, песни тех лет и встречи со слезами на глазах. Жаль, что ушла эта традиция – «Красным вином Победы» поминать стойкость и жертвенность нашего народа… Тем более, что всё реже в обыденной жизни попадаются нам на глаза живые, пусть изувеченные войной, но целостные духом воины Отечественной…
Их много – в повестях и рассказах Евгения Носова. И были они и в повседневной реальной жизни. Хорошо помню Оренбургского «дядю Ивана» («Моя Джомолунгма») – безногого фронтовика на тележке с подшипниками и деревяшками в сильных руках. Он жил неподалёку от нашего двора и ежедневно проезжал мимо – утром и вечером, видимо, тоже на работу, как и все. И так же натужно визжали и громыхали по булыжной мостовой улицы Чичерина его «колёса», заменяющие ноги, и глухо стучали деревянные «рычаги», которыми он отталкивался от земли.
И был ещё танкист, горевший в своей боевой машине: высокий подвижный, с лицом – маской в уродливых рубцах и двумя рядами железных зубов. Я боялась взглянуть ему в глаза, словно моя вина была в том, что он таким вернулся с боёв, защищая и меня, – «отмобилизованный до последнего нерва»…
В обширной переписке, оставшейся после ухода Евгения Носова из жизни, есть строки, написанные Тамарой Давыденко, редактором Центрально-Чернозёмного издательства (Воронеж):
«Всё-таки, это великое чудо – остаться после войны живым. И великая благодарность судьбе, что сохранила, уберегла того юношу, почти мальчика, – и для людей, и для всей русской литературы»…

И ЭТОМУ НЕТ ЦЕНЫ…
«…Я не открещиваюсь от прошлого, время отсеяло в нём много хорошего, чем можно поистине гордиться. Но я живой человек, и мне свойственно и естественно любить всё живое, настоящее, сегодняшнее. А следовательно, и всё то, что грядёт завтра».
«Дорога к дому»
1982 г.
Когда 33 года назад мы приехали в Курск, то первое, что услышали от коллег – собкоров центральных изданий: «Здесь живёт и работает писатель Евгений Носов». И мгновенно вспыхнули в памяти и опаляющая обнажённость сердца в «Живом пламени», и мамины слёзы над «Лесным хозяином», и давнее её предсказание о прекрасной судьбе русского словесника.
Конечно же, в Курске мы купили много его книг: отдельных изданий, сборников. И когда десятилетие назад было издано 5-томное собрание сочинений фронтовика, прозаика, художника и поэта Евгения Носова, мы были счастливы его приобретением. Тогда же я раздарила друзьям и в библиотеки все разрозненные тома, оставив на память только ту первую (для нас) книжку – «Тридцать зёрен».
Хорошо помню презентацию издания. Огорчение сына писателя, что маловат тираж для России – «огромная, безграничная страна Носова не прочтёт». И радость собратьев по перу – Владимира Деткова: «Это издание – праздник, который будет с нами всегда. И нам дано стать свидетелями, как отзывается слово Носова в нашей жизни. Человеку – памятник, а памятник душе писательской – издание его книг. И премия его имени в нашем крае».
Мне повезло: живя в одном городе с Евгением Ивановичем, удавалось следить и за новыми его публикациями, и бывать на встречах с читателями. А однажды даже поговорить с ним о милых сердцу краях. Оказалось, что он не понаслышке знает моё родное Оренбуржье, – бывал там, и жил в Казахстане, куда и нас заносила беспокойная журналистская стезя.
Дома мама жарко расспрашивала меня о Носове – какой он, о чём говорил? Какой?.. Доступный, понятный. Не памятник при жизни, но память на всю жизнь, для каждого, кто хоть однажды прикоснулся к его проникновенной прозе. А говорили мы о любимых мною степях, коих в избытке и в Оренбуржье, и в Казахстане, и… о море, которое никогда не плескалось у порога моего дома. Но во мне подспудно, с первой встречи с черноморской волной в детстве, жило ощущение родства этих двух стихий. А он написал об этом ещё в 1976 году…
Его окружали люди, книги которых окружали меня: Гавриил Троепольский и Виктор Астафьев, Юрий Бондарев и Василий Белов, Василь Быков и Глеб Горышин, Борис Куняев и Фёдор Абрамов. Но в прекрасном издании «Книга о Мастере», вышедшем ещё при его жизни, я увидела две фотографии, особенно «зацепившие» меня: с Виктором Боковым (Москва, 1978 г.) и Иваном Ухановым (Москва, ЦДЛ, 1971 г.).
Там же, кстати, были и главы из диссертации Л Дудиной, посвящённые творчеству Евгения Носова. Ещё живя в Усть – Каменогорске и работая в областной газете «Рудный Алтай», я обратила внимание на небольшую

Поделитесь с друзьями:

Получайте свежие
материалы на почту

«Не погаснуть живому огню» (к 95-летию со дня рождения Евгения Носова)

«Евгений Иванович Носов

принадлежит к поколению,

которое пришло в литературу

опаленное огнем войны»

И. Баскевич

Шрамы и огонь войны, что оставили неизгладимый след на теле и душе Евгения Носова, – вот главная печать и примета времени, которое сформировало писателя. У Евгения Ивановича Носова свое дарование и своя судьба, он подлинный сын своего поколения.

Евгений Иванович Носов родился 15 января 1925 года в селе Толмачево под Курском. Отец будущего писателя был мастеровым человеком – он работал слесарем, кузнецом. Во многих своих рассказах Е. Носов вспоминал свои школьные деревенские годы на берегу речки Сейм, свой дом, дедушку Алексея и бабушку Варвару, как часто бегал с товарищами на завод, как ходил с дедом в ночное. «Был я тогда, – с улыбкой пишет Носов в рассказе «Кулики -сороки», – медово-рыж, острижен наголо, со следами золотушного крапа, ушаст, безбров и конопат…». Он был по природе романтиком: играл в игры, которые сам придумывал, увлекался кораблями, зачитывался книгами Майн Рида и Жюля Верна. Подростком перерисовал в домашний альбом великое множество зверей и птиц из томов Брема. Он на всю жизнь сохранил и развил в себе живописное восприятие воссоздаваемого.

Жене Носову было 16 лет, когда началась Великая Отечественная война. В 1943 году, после окончания школы, он ушел на фронт, стал артиллеристом противотанковой бригады. Участвовал в операции «Багратион», в боях за Днепр, освобождал белорусские и польские города. В начале весны 1945 года Носов был тяжело ранен в бою под Кенигсбергом. Вернулся солдат на родину санитарным поездом, полгода был прикован к койке в госпитале города Серпухова, здесь он и встретил 9 мая 1945 года, о чем позже написал рассказ «Красное вино победы».

После войны Носов с молодой женой Валей уехал в Казахстан, на строительство железной дороги Турксиб-Талды-Курган, там он устроился на работу в редакцию художником-ретушером.

В начале 1950-ых годов Евгений Носов вернулся в Курск и стал работать корреспондентом областной комсомольской газеты, начал писать прозу. В 1957 году в альманахе для детей был опубликован его первый рассказ. К моменту поступления в 1960 голу на Высшие литературные курсы он был уже автором двух книг. Первая его книга «На рыбачьей тропе» посвящалась природе родного Курского края. На курсах Евгений Носов подружился с такими прекрасными писателями, как Виктор Астафьев, Василий Белов, Борис Можаев…

Именно в это время у Носова сложилось очень скромное, крестьянское отношение к писательскому ремеслу. Он не любил громких слов и всегда чурался кого-то поучать. «Я – обыкновенный смертный, как и все люди, и отличаюсь, скажем, от той же бабы Дуси только тем, что она, труженица, копает – иногда под моросью – картошку, а я сижу за столом да копаю слова…».

В одном из рассказов писатель признавался, что может работать, только искренне любя и счастливо созерцая». Этим счастливым созерцанием, как солнцем на утренней зорьке, пронизаны все книги Евгения Носова.

Евгений Носов никогда не выступал в качестве детского писателя. Однако многие его рассказы, конечно же, доступны, а главное – нужны тем, кто уже готовится вступить в большую, взрослую жизнь. И хочется верить, что юные читатели обязательно откроют что-то родное в пейзажах, которыми открываются все рассказы и повести писателя. Пусть это случится не сразу, не при первом чтении. Но настанет такой вечер, такая минута, когда вы побываете в ночном, посидите у костра. И какое упоение переживете, когда Варька и Сашка поскачут в открытые луга навстречу ветру! (Из рассказа «Варька»). А какая радость вместе с маленьким Женькой и дедушкой Алексеем отправиться на зимнее болото бить камыш на растопку, по дороге открывая целое птичье царство. (Рассказ «Кто такие?»). И как тут не вспомнить, что последний завещательный рассказ Евгения Носова называется «Покормите птиц». Прочитайте его детям – и увидите, как заторопятся они мастерить кормушку. С каким торжеством вынесут её на улицу, а потом всё будут высматривать – прилетел кто или нет… В лютые морозы писатель развешивал по округе кормушки, а вместе с ними и отпечатанные на старой пишущей машинке призывы к людям покормить птиц. Даже на своей могиле Евгений Носов распорядился вывести эту надпись: «Покормите птиц».

Произведения Носова, за редким исключением, можно разделить на две категории: проза о войне или о деревенской жизни. «Моей неизменной темой по-прежнему остается жизнь простого деревенского человека, его нравственные истоки, отношение к земле, природе и ко всему современному бытию » – писал Евгений Иванович. И еще, что особо стоит подчеркнуть – Носов хорошо знает и любит своего молодого современника: подростка, юношу, девушку. Причем больше всего его привлекают деревенские ребята, которые часто становятся героями его рассказов. Они очень разные и по возрасту и по характеру. Но есть в каждом из них одна ключевая черта, которая объединяет персонажей его произведений, всякий из них по своей сути – подлинный труженик.

Военная тема присутствует в произведениях писателя особым образом: в них практически нет фронта, военных действий, то есть войны как таковой. Главное свое поручение Евгений Носов видел в том, чтобы писать правду о войне. С каждым годом, миновавшим после Победы, боль становилась острее. Разоренные и опустевшие деревни, осиротевшая без пахарей земля напоминали о наших страшных утратах. В рассказе «Красное вино Победы» сюжет не выходит за стены госпитальной палаты. Героев рассказа «Шопен, соната номер два» мы застаем спустя тридцать лет после начала войны. В «Усвятских шлемоносцах» не звучит ни одного выстрела, но нет в нашей литературе другого такого реквиема павшим. В этой повести и часы, и календарь – всё остановилось на одной дате – 22 июня, и только стрелка дрожит. Здесь вечно будут усвятские мужики собираться в далёкую дорогу. Потом потянутся к сельсовету. Будут строиться в молчаливые шеренги. И всегда будет видно, с чем остались Усвяты – «с белыми платками, седыми бородами да с белоголовыми малолетками…».

Произведения писателя легли в основу сценариев нескольких фильмов, а также одной киноленты-спектакля. За свои военные и творческие заслуги Евгений Носов был удостоен восьми орденов и более десятка престижных премий. Умер Евгений Иванович в Курске 13 июня 2002 года. В память о замечательном земляке в городе установлен памятник и мемориальная доска.

Евгений Иванович Носов был Мастером во всём – он писал превосходные рассказы и повести, очерки и статьи. Он умел великолепно фотографировать. Не умел только одного – жалеть себя. Он оставил нам своё наследие – в каждой строке живет его душа.

Кукла (сборник) – Носов Евгений Иванович » Страница 40 » Онлайн библиотека книг читать онлайн бесплатно и полностью

Но она жестко, отчужденно крикнула:

– Убери руку!

«Ты чего? – вопрошал я ее одним только смятенным взглядом. – Это же я, я!»

– Убери руку, сказала!

От этих ее тяжких, рубящих наотмашь слов я растерялся.

Стиснутый очередью, сомлевший в ее духоте, я окончательно был раздавлен и растерт этими тяжкими, бьющими наотмашь словами и почувствовал, как ослабли и ватно обмякли мои ноги. И, утрачивая реальность, ощущая в глазах радужное мелькание какого-то размолотого стекла, я выпустил из онемевших пальцев измятый кусочек хлеба, оттянул руку и, присев на корточки, спрятался от всех у подножия прилавка.

– Да, но и так тоже нельзя – ножом! – ужаснулась задняя женщина. – Мало ли что, нож все-таки…

– Ножом, это, конечно… – тоже не одобрил кто-то из мужчин. – Это ты зря, Лексевна. Надо для таких случаев палку при себе иметь. Как в других магазинах.

– Каков, однако! – развернула-таки свой шкаф теха-тетеха. – Небось и по карманам горазд? Ну-ка, проверю, цел ли кошелек…

– Давай сюда твои карточки, – наконец раздался из-за прилавка посеревший материн голос. – Где твоя кошелка? Слышишь, мальчик? Давай, я…

– Не надо! Не надо мне ничего! – срываясь на визг, выкрикнул я и, зашвырнув пустую плоскую кошелку за прилавок, захлебываясь обидой, головой раздвигая лес ног, ринулся к выходу.

1992

Аз-буки

Не спрашивай меня о том, чего уж нет,

Что было мне дано в печаль и в наслажденье…

А. Пушкин

В ту весну распустило рано, чуть ли не в половине марта, или, как определила моя бабушка Варя, аж на самого Федота, будто бы хранителя санного пути.

Возле бабушкиной избы уличный порядок прерывался никем не занятой излогой, езжий путь прогибался здесь так, что от подводы оставалась видна только одна дуга, мелькавшая в лад с конской побежкой. Днями в эту ложбину забрела из реки ранняя вода, подтопила зимник, и бабушкину избу возницы стали объезжать стороной, огородами.

– Чево деется! – поглядывала она в кухонное оконце, выходившее как раз в излогу. – Это же надо: сам Хведот штаны замочил! Еще недели две опосля Хведота мимо нас на санях ездить бы…

Святочтимого Федота она величала без всякого почтения, вроде как обыкновенного деревенского мужика, что-то там не сумевшего спроворить, и не на церковную букву «ферт», а на простоволосый манер: Хведот. Так же, как фонарь называла хвонарем, фуфайку – кухвайкой, а ругательное «финтифлюшка» произносила как «клинтиклюшка». За этот ее косноязычный выговор я, стыдясь за нее, потом долго считал бабушку деревенской темнотой и лишь много спустя открыл для себя, что, оказывается, в исконно славянском языке не было слов на букву «эф» и что все слова с такой буквой в своем начале и даже внутри – чужие, пришлые, не свойственные нашему звукоречию, а потому истинно славянский говор долго сопротивлялся инородному новшеству и переиначивал привнесенные звуки на свой лад. И получилось так, что славяно-русские города всех раньше сдались на милость чужестранного ферта, тогда как удаленные от книжности запредельные селеньица и деревеньки и по сей день упрямствуют, не приемлют чужое, двухперстно, раскольно твердя: Хведор! Хвиллип! Анхвиса! Или: хверма, хвляга, хвуражка, тухли, квасоль, картоха… И было мне, глупому, невдомек, что все эти искажения не от невежества, а следствие естественного, непроизвольного отторжения органов чужого слова, и проистекало оно на уровне православного раскола: тремя перстами осенять душу или двумя? С буквой «эф» осмысливать бытие или без нее?

Тем временем, поглядывая в оконце, баба Варя вовсе не сокрушалась из-за нагрянувшей распутицы, разделившей деревенскую улицу на два конца, и, кажется, была даже рада тому, что какой-то Хведот влез в лужу и замочил штаны. Помянув же о скорых «сорока мучениках», она и тут не померкла лицом в канонической скорби, а как-то озоровато воссияла всеми своими морщинками, верно своей языческой сущностью больше тяготея не к строгим порталам храма, требующим смирения, а ища и не находя своего Бога в родных займищах и кулигах, день ото дня полнившихся вешним лучезарьем, каплезвонким снеготалом, гамом, вскриками и пересвистом сорока сороков сорок, сарычей, грачей и подсорочников.

– Не успел на двор Хведот, а его уже Герасим взашей толкает, – протерла запотевшее стекло бабушка. – А Герасима – Конон, а Конона Василий поторапливает, своего места хочет… У каждого особ норов. На Василья с крыш капает, а за нос еще цапает. Ну, да цапай – не цапай, а там уж и сороки – вот они. Знай, готовь квашню, солоди жито… Кулики-сороки полетят…

Был я тогда лет пяти или в начале шестого, медово рыж, острижен наголо, со следами золотушного крапа, ушаст, безбров и конопат, с болтавшимся на единой жилке верхним молозивным зубом – словом, этакое посконное «чевокало». У бабы Вари я числился внуком-первенцем, так что, если прикинуть, то какая же она бабушка в свои от силы пятьдесят годов? По нынешним временам такие румянят тыквенно округлые щеки и носят вздыбленные гофрированные юбки выше оплывших колен. Моя же баба Варя уже тогда казалась мне законченной бабулей, Варварой Ионовной: под белым косым платочком – желтенькие швыдкие глазки в прищуре, нос утицей, привядшие губы, будто сдернутые шнурочком, чтоб, казалось, не говорила, не просыпала лишнего… Кофтенка на ней неприметная, из ситцевого мелкотравья – мышиный горошек с вязелем, но зато юбка – из грубого волосяного тканья, о которое бабушка походя наводила блеск на всякой меди, – и впрямь первая на ней одежка: без определенных размеров, вся в вольных складках, готовых во всякий миг ринуться вправо ли, влево ли вокруг нее, и все это почти до пола, и если меня спросить, во что обувалась баба Варя, то я, пожалуй, не вспомню, потому что под этими складками, кажется, ни разу не видел ее обуви. Зато памятен ветер, который, сама будучи неказистой, ростом деду Алексею по грудную пуговицу, взвихривала своей юбкой, когда принималась домовничать, шастая бесшумно, словно витая от печи в сени, из сеней снова к печи с беремком лозовой поруби и опять за порог с переполненной лоханью, на погребицу за капустой или в горницу к лампаде за огоньком.

– А сороки – это чево?

– Это когда со всех деревень в урёму слетятся сорок сороков сорок да почнут гнезда ладить.

– А урёма – это чево?

– Лесная чащоба, которую весной половодьем заливает. Урёма, стало быть…

– Дак и чево?

– Ну, слетятся, почнут хлопотать свои хлопоты. Бывалая сорока – та прежний свой домок принимается прихорашивать, а которая впервой – той приходится новый заводить. Сорочье гнездо – не так себе, а затейливое. На него много надо палочек. Сорок прутиков – это токмо на донце, два раза по сорок – на застенки, да еще сорок – на кровлю, чтоб невзгода не досаждала. Сорочин палочки носит, а сорочиха их кладет, тот принесет – та положит, опять принесет – опять положит. Эдак с утра до вечера. Толечки заря наклюнется, а они уже за свое. И вот тебе затопорщится по болотным гривам, на недоступных деревах, в калиновой чаще сколь пар сорок, столь и птичьих починков.

– И чево?

– Как это – чево? Вылупятся сорочата, начнут на весь свет сорочить, есть просить – вот тебе и весна! Птичья забота.

– А кулики – чево?

– А кулики, знай себе, полетят. Каждый кулик со своей куличихой. В одну ночь сорок да в другую сорок, да еще сорок. Сколь пар, столь надобно и кулижек. Пи-и-ти – пить! – эдак они с дороги просят. Издалека, поди, летели, уж намахались-то! Присядут на песочек, засунут в тинку сорок пар носов, напьются вдосталь и давай дудеть, выдувать пузыри: бу да бу, бу да бу! И оттого у них, у куликов, своя весна получается, свои хлопоты. А от птичьей весны и нам чего ни то перепадет – хлопот и веселья.

По бабушкиным счетам до сороков оставалось еще два дня, а мне хотелось, чтобы все делалось сразу, и потому время мне короталось в томлении, похожем на скрытое недомогание. Все эти дни дедушки Алексея не было дома, с ранним светом он уходил к мужикам на деревню смолить чью-то лодку, приходил потемну, от него дегтярно разило варом, а от усов пахло водкой и сырым головчатым луком. Он ершил мою сонную голову, цокал нескладным языком и шел спать на поостывшую печь.

Можно краткий пересказ кулики-сороки Е.Носов срочнооо

Литератураоколо 6 часов назадБез ответа 0Ответить

Какие качества Пугачева проявляются в произведении Капитанская дочка, приведите примеры из текста в форме цитат