Рассказ витя петухов лежал на диване

Аннотацияландыш занесен в красную книгу россии, и срывать его незаконно. рассказ о подростке, который окунулся в одноразовый мир с одноразовыми

Аннотация
Ландыш занесен в Красную книгу России, и срывать его незаконно. Рассказ о подростке, который окунулся в одноразовый мир с одноразовыми людьми, с одноразовой любовью и жестоким разочарованием. Он как сорванный ландыш…

Рассказ витя петухов лежал на диванеШурику еще повезло, он был из Подмосковья, хоть и не ближнего. Другие ребята поприезжали издалека, даже из Украины были. А Шурику что, в любой момент на электричку – и дома. Пацаны завидовали. Хотя чему завидовать? Видели б они вечно пьяную мать и ее бомжеватого сожителя. Не любили пацаны о доме рассказывать, но Шурик догадывался, что и у них не лучше.
 
В Москву его вытянул Пашка. В одном классе когда-то учились. Тоже школу бросил после седьмого, и уже год, как в Москве на «ландышах» работал. В поселок приезжал, так гоголем ходил, в новых джинсах, со смартфоном, и все по какому-то скайпу с кем-то переписывался. Круто!
 
Работа немудреная. У их бригады две точки: на углу Китайского проезда и набережной, а еще на подъеме у театра на Таганке. Бригадир давал букетики ландышей, по восемьдесят рублей. Продавали, бегая среди машин, по стольнику. Если не дождь, то семь-восемь соток навару за день выходило, а в удачный день  — косарь и больше. Тогда шли с пацанами в Макдональдс и отрывались по полной. Ничего вкусней биг-мака Шурик не ел, и кока-кола очень нравилась, и мягкое мороженое. А вот за картошку-фри отдавать такие бабки странно было. Ну за что? А так питались в основном шаурмой, ход-догами и пирожками из палаток — ну, вечером с чаем. Иногда скидывались на паленку и колбасу. Пашка всегда покупал шоколадки.
 
Работали с Пашкой в паре. И жили вместе в комнатенке аварийного дома под снос. С водой и электричеством, правда, проблемы. Мылись и стирались по вечерам в Москве-реке, недалеко от Новоспасского моста, а когда дождь или не подвезли товар, в баню ходили. У них даже «кухня» своя была: старый чайник на четырех кирпичах. Топили старыми рамами, плинтусами и наличниками. Но по-быстрому, чтоб жильцы соседнего дома в ментуру не донесли. Да ничего, жить можно. Даже скопить удавалось.
 
Когда закончился сезон ландышей, пошла сирень, но продавалась хуже. Еще кабели для подзарядки. А потом бригадир предложил часы. Фигня – вьетнамцы в подвалах собирали. Покупали плохо. Ну, кому в иномарке приспичит брать дешевые наручные часы на перекрестке, магазинов что ли нету? Ну, разве что изредка, как баловство для детишек. У Пашки вон однажды взяли сразу несколько, чтоб выбрать, а тут зеленый свет, машины сигналят, жигуленок рванул, так Пашка триста метров бежал, чтоб часики вернуть. Хорошо хоть, что остановились. А все равно не купили. 
 
Мусора не гоняют, все схвачено. А вот с гайцами, особенно залетными, проблемы бывают. Но для того бригадир стоит в сторонке, отмазывает. Это на Китайском еще ничего, а на Таганке хреново, дышать нечем, да и как набегаешься вверх-вниз перед светофором, ноги как не свои, и голова к вечеру оловянная.
 
***
 
К тому времени, как появился дядя Леша, Шурик с Пашкой уже покинули дом-развалюху, потому что нагнали бульдозеров и стали сносить эту гордость первой пятилетки. Бригадир Женька пристроил ночевать в таксопарк, всего за две бутылки. Вообще, Женька – ничего, у него все по чеснаку. Сам из Владимира, а уже комнату в коммуналке купил, тёлок водит. А в таксопарке нашлась заброшенная комнатка в ангаре, бывшая кладовая запчастей. Там лампочка была и даже розетка. Пашка на радостях электрочайник купил. Помещение отапливаемое, туалет и вода есть, хоть и на другом конце ангара. Пол цементный пахнет солярой и маслами, усыпан гайками, болтами и другими железяками, пылища. Подвезло, что был дождь, на работу не пошли и весь день убирались. Механики оказались не злобные, поделились бутербродами, вареными яйцами и помидорами, но сказали, что уроют, если инструмент какой из их мастерской пропадет. Вечером перетащили матрасы и одеяла. Выпили паленки по случаю новоселья. Жить можно.
 
Пашка достал найденную в урне газету «Еще», с голыми бабами. Стал читать вслух эротику. Крутейшую! Стояк по полной. Легли на матрас, картинки смотрели, подрачивать стали. Ну и раньше так баловались. А тут Пашка говорит: «А давай ты мне, а я тебе». Ни фига себе взаимопомощь, и раньше про такое читали, но чтоб с Пашкой… Шурик недолго ломался, по пьяни оно как-то само пошло. Быстро кончили. По кайфу!
 
***
 
На утро Шурик пошел на Китайский, а Пашка – на Таганку. В тот день дядя Леша и нарисовался на набережной. Шурик сунул в раскрытое окно новенького «Ауди» руку, обмотанную полудюжиной браслетов с часиками. В машине сидел худощавый мужчина лет тридцати — сорока. Но смотрел он не на часы, а пристально разглядывал Шурика. 
 
       — Я тормозну за поворотом, подходи, – повелительно сказал дядя. 
 
Шурик заранее бросился, несмотря на красный свет, на тротуар набережной и замер метрах в тридцати. Подъехал зеленый «Ауди». Шурик снова просунул было руку с часами в окошко, но мужчина наклонился, открыл дверцу с другой стороны и пригласил сесть. Он приглушил музыку, достал из бардачка отливающую золотом пачку сигарет, предложил Шурику, щелкнул дорогой зажигалкой, закурили. Затем мужчина поправил съехавший набок перстень-печатку и, выдохнув в лобовое стекло густую струю ароматного дыма, негромко спросил:

— Ну и как бизнес? Сколько в день имеешь?
 
Шурик от неожиданности вопроса прижал руку с часами к животу и уставился на мелькающие зеленые огоньки магнитолы. Потом ногтем потихоньку сковырнул с пальца «колечко» из фольги от шоколадки и пробормотал:
— Да день на день не приходится…
 
Мужчина положил руку ему на плечо, глаза его бегали от загорелого лица к обнаженной руке, увешанной часами, притормаживая на тонкой шее, угловатых плечах и плоском животе в пропитанной потом майке. Оценивающий взгляд бросал в дрожь, но появилось приятно возбуждающее предчувствие, что вскоре последует выгодное предложение. И Шурик не ошибся.
 
— А работенку поменять не хочешь? – мужчина ласково улыбался, но тон при этом был деловым, а глаза полуприкрыты. 
 
Весь вид его внушал приязнь и трепет: гладко выбритое лицо, короткие аккуратные волосы, тонкий одеколоновый аромат утренней свежести, белоснежная майка на рельефной груди, золотая цепочка с крестиком, холеные тонкие руки отливали ровным заморским загаром.
 
— А что, вы можете помочь устроиться? – Не поднимая глаз, спросил Шурик дрогнувшим голосом. – Только у меня ж еще паспорта нет и, как ее, регистрации…
— Да ладно, тебе бумажки с глупыми записями нужны или другие, более хрустящие?
— Но только на криминал я не пойду, – состорожничал на всякий случай Шурик.
 
Мужчина расхохотался. 

— Я что, похож на братана? Кстати, Алексей, – и он дружелюбно протянул руку.
— Александр, – смущенно промямлил Шурик и неуверенно протянул свою. Он ощутил крепкое до боли рукопожатие, очень мужское. – Так а что за работа?
— Ну, знаешь, я на телевидении работаю, ролики рекламные делаю. Хочешь сниматься в фильме? Типаж твой подходящий… – Алексей с внимательной улыбкой следил за каждым движением, каждым выражением лица парня.
— О, клево! – несдержанно воскликнул Шурик.
— Ну, вот сегодня вечерком можем устроить пробы. Ты когда освобождаешься? 
— Обычно сворачиваемся после девяти, когда темнеть начинает.
— Вот и отлично, я как раз в это время с работы еду. Так что жди меня, Александр, – и он снова пожал руку, но теперь как-то долго и мягко, улыбнулся на прощание.
 
***
 
К вечеру пошел унылый дождь. Пацаны разошлись. Шурик отдал выручку Пашке и попросил спрятать деньги в матрас – только Пашка знал его заначку. Сказал, что с мужиком одним деловая встреча – может работенку подкинет. 
 
Отойдя к парапету набережной, чтобы не обдали грязью резвые машины, Шурик натянул на голову куртку, присел на корточки и терпеливо ждал. Сниматься в кино – об этом он и не мечтал. Хотя, чего врать – еще как мечтал, еще с тех времен, когда в клуб бегал по вечерам. Особенно «Ералаш» любил. Ведь снимались же в кино пацаны, такие же как он! И не обязательно быть для кино красавцем. Уж если рыжих и конопатых снимают, так почему и его не попробовать? 
 
Зеленый «Ауди» он заметил еще в заторе перед поворотом. Но, несмотря на усилившийся дождь, подбегать было как-то неудобно. Наконец машина мягко подкатила, чтобы не обрызгать, и дверца открылась. Это была дверь в новый, таинственный и притягательный мир. И Шурик торопливо запрыгнул.
 
— У, да ты как мокрая курица! Скидывай куртку, я сейчас печку включу, – встретил его без предисловий Алексей, затем перегнулся и, достав с заднего сидения плащ, заботливо накинул Шурику на плечи. – А я уж думал, в такую непогоду вы здесь не торгуете… Закурим? Хотя нет, подожди, сперва кофе.
 
Он достал из бардачка термос и пару пластиковых стаканчиков. Запах горячего кофе, теплая струя воздуха по озябшим ногам, приглушенная музыка, уже знакомый аромат сигареты Алексея… Шурик прихлебывал и смущенно улыбался. Еще не обсох, но было комфортно.

— Ну что, ко мне рванем? Надо бы тебя в порядок привести. Да и обсудим все за ужином, – Алексей нажал на газ.
 
Впервые Шурик мчался в такой роскошной машине. Где позволяла дорога, Алексей выжимал максимум, обдавая редких прохожих веером брызг. Он задавал вопросы Шурику о житье-бытье и, слушая бесхитростный рассказ, то кивал, то качал головой. 
 
Они приехали на окраину, вошли в многоэтажный дом. В лифте Алексей положил подростку руки на плечи и прошептал:
 
— Я думал, ты уже согрелся, а ты все дрожишь. Сейчас прямиком в горячую ванну пойдешь у меня.
 
В квартире Шурик остолбенел. Такую красоту и уют он видел разве что в кино. Живут же люди! Из спальни вышла, приветливо помахивая хвостом, огромная белая кошка, блеснула зелеными глазами, пискнула и степенно прошествовала на кухню в предвкушении ужина. Стены в прихожей окрашены бирюзовой краской, а напротив входной двери, на белом фоне – типа фреска с двумя борющимися обнаженными пацанами. На стенах китайские фонарики и колокольчики, огромное зеркало в бамбуковой раме. 
 
Шурик снял хлюпающие кроссовки, потом промокшие носки с дырками, и последовал за Алексеем. В комнатах на полу мягкие паласы, на окнах шелковые шторы с орнаментом. В гостиной взгляд Шурика привлек дорогущий музыкальный центр. А книг сколько!
 
— Ну, осматривайся, а я пока поесть что-нибудь соображу. 
 
Шурик осторожно вошел в кабинет. Полукруглый письменный стол с ноутом, тренажер в углу, и опять книги, дофига книг. На этажерке видеокамера, рядом на полу валялся сложенный штатив. Не обманул Алексей, точно телевизионщик! В спальне голубые обои и белый гарнитур с позолотой, в центре – огромная кровать под белым меховым покрывалом с высокой резной спинкой. На тумбочке – не телевизор, а домашний кинотеатр, тоже в белом корпусе. Во время экскурсии кошка бдительно сопровождала гостя, и успокоенно уселась на стул лишь в кухне, куда Алексей забрел на щекочущий запах жарящегося мяса.

— Ну что, по рюмашке за знакомство? 
 
На столе стояла запотевшая бутылка «Абсолюта», тарелки с красной рыбой, оливками и овощным салатом. Хозяин лучился гостеприимством. На керамической плите шипели отбивные. 

— Ты закусывай и запивай, – налил Алексей клюквенного морса, – мне пьяные в работе не нужны.
— А что, сегодня прямо начнем?
— Ну, фотопробы можно сделать и сегодня.
 
***
 
После ужина Алексей повел гостя в ванную. Все сверкало кафелем всех оттенков синего. Перед белым «мойдодыром» Алексей скомандовал:

— Раздевайся!
 
Шурик послушно сбросил тряпье и аккуратно развесил по крючкам. Но хозяин открыл иллюминатор стиральной машины и забросил все туда.

— А в чем же я…?
— К утру высохнет. У меня переночуешь. Трусики тоже снимай.
 
Шурик осторожно шагнул в наполняющуюся ванну.

— Вот шампунь, вот пена для ванн, а вон то голубое полотенце – твое. Если спину потереть – зови, – Алексей улыбался и не сводил глаз с Шурика.
 
«Кайф!» – Шурик погрузился в теплую воду. Алексей, оглядываясь, вышел. «Живут же люди!» Белые хлопья пены запорошили поверхность. «Видно, неслабые бабки он на мне наварить собрался, коли столько внимания… А может, просто чел такой, нежадный и добрый…» Шурика разморило. Приятное алкогольное тепло растеклось по телу. «Когда-нибудь и у меня такая квартира будет, и такие шмотки, и аппаратура… В кино буду сниматься… Только бы я подошел. Только бы он не передумал…»
 
***
 
Когда Шурик вышел из ванной, обернув полотенце вокруг бедер, из спальни донесся голос Алексея:
— Сюда, сюда, иди на свет!
 
Он лежал в постели и смотрел видео. На экране мелькнули обнаженные тела. Но Алексей пультом переключил на телепрограмму.

— Ложись под одеяло. А я быстро ополоснусь, и начнем…
— А разве я не в другой комнате буду спать? – туго соображая под воздействием выпитого, растерянно спросил Шурик, но за Алексеем уже захлопнулась дверь ванной.
 
Шурик побродил по спальне, разглядывая в полумраке картинки на стене, завязал потуже узел полотенца на бедрах и пошел на кухню. У него была привычка напиться чаю перед сном. Он включил чайник, собрал посуду со стола в мойку и принялся мыть. Вошел Алексей, в чем мать родила.

— Какой ты у меня хозяйственный, – он широко улыбался. – А может, еще по маленькой?
 
Шурику уже хотелось спать, но отказываться выпить с гостеприимным хозяином казалось неприличным. Да и разговор о деле в его представлении непременно должен был быть застольным. Хотя он смущался обнаженного тела, но исподтишка восхищенно разглядывал загорелые бицепсы Алексея.
 
— Так что я должен буду делать на фотопробах?
— То, что я тебе скажу, – рассмеялся Алексей, – ты же модель, а я фотомастер. Покажу на днях фотки режиссеру, там и решим, на что ты годен. Если начальство посчитает тебя перспективным, в качалку походишь, к стилисту, двигаться тебя поучат. – Он налил и поднял бокал. – За твой успех!
 
Потом пошли в гостиную, Алексей установил на штатив камеру, яркую лампу прикрыл зонтиком. Когда закончил настройки, усадил Шурика на диван и потянул полотенце. Шурик инстинктивно схватил его края. 
 
— Ты что ж, в полотенце позировать собрался? – хохотнул Алексей.
— Ну, я… не думал, что… – язык начинал заплетаться.
— Поменьше думай, ты – модель. Запомнил? – ласково, но строго осёк Алексей.
 
Его теплые мягкие руки настойчиво дотрагивались до разных частей тела подростка, заставляя того принимать нужные позы. Потом он отходил к фотокамере и многократно щелкал.

— А теперь возьми член в руку! Смелее! Да не так! Как дрочишь… Так, уже лучше. – Щёлк!
— А теперь пойдем в спальню.
 
Алексей перенес аппаратуру и включил видео. Парень трахал девушку. Шурик всего однажды видел подобную порнуху. Как-то у одного старшего пацана в поселке появился видак. Четверо пацанов сидели кружком вокруг экрана, уставившись в заграничный секс, и от смущения отпускали сальности. «Во, сука течная! Вот это буфера!», «Ну и елда!» «Хорошо сосет, как Нинка-продавщица!» «0-о-о, малафья прям в глаз чиксе попала!» Развязный хохот. Потом старшие пошли на гулянку в поисках тёлок, а Шурик поплелся домой, где забурился дома в туалете и отчаянно мастурбировал целый час, кончив три раза. Он еще месяц вспоминал и смаковал кадры той порнухи, фантазировал и неистово окроплял простыню, стиснув зубы, чтоб родные за стенкой не услыхали. 
 
А здесь порно покруче, и он, без трусов даже, перед взрослым мужчиной. Шурик схватил край покрывала, чтобы прикрыться, но Алексей спокойно скомандовал:

— Э, нет, так не пойдет. Первое правило модели: никакого стеснения! В руку взял – и вперед, ну и назад не забывай, – добродушно рассмеялся.
 
Шурик опустил глаза и прикрыл обеими руками вздыбившийся член. Тогда «фотомастер» лег рядом, одну руку просунул под его голову, а другую положил поверх скрещенных в паху рук. Краешком глаза Шурик заметил, что Алексей тоже возбужден. С минуту они так и лежали, глядя в экран, где накачанный американский бой работал языком в промежности грудастой девахи. 
 
— Ну ладно. А давай, ты мне рукой, а я — тебе, по-товарищески? – шепнул на ухо Алексей и погладил ему живот. Руки Шурика безвольно расцепились. 
— Только снимать меня в таком виде не надо, хорошо? – Это было последним членораздельным, что сумел произнести Шурик в нахлынувшем потоке возбуждения.
 
Затем была ночь бурного секса, умело режиссируемая опытным Алексеем. В ход было пущено и гей-порно с перерывами на выпивку, и успокоительные слова, и нежные ласки. 

— Вот видишь, и совсем это не больно, а ты боялся, дурачок.
 
Изможденные, они заснули в обнимку под одним одеялом.
 
***
 
Наутро Шурик вскочил и побежал в ванную. Но вещи свои он увидел через стекло машины влажным комком. Из кухни доносился напев Алексея и запах кофе. 
 
— А, мой юный принц! – Алексей привстал и чмокнул его в щеку.
— А как же…?
— Ах да, тебе надеть нечего. Возьми из ванной мой халат.
— А на работу я в чем пойду? Мне ж через час уже на Китайском быть.
— Никуда ты не пойдешь, – властно заявил Алексей. – Одежку на полотенцесушитель повесь, к вечеру высохнет. Сегодня я освобожусь пораньше, часам к шести. Поедем в магазин покупать тебе одежду. А пока отдыхай, телек смотри, видео. Поесть в холодильнике найдешь. Микроволновкой пользоваться умеешь?
 
Во это да! Не на рынок какой-нибудь, а в магазин! Шурику почему-то вспомнился фильм «Красотка».

— И кроссовки новые купим?…
— И туфли. И костюм. Ты же должен выглядеть!
— Леша! – Шурик обхватил за плечи сидящего благодетеля и прижался щекой к его бицепсу. – Ты приезжай скорей. Не волнуйся, посуду я вымою, и вообще приберусь в квартире.
— Кошку покорми, «Пурина» в верхнем шкафчике. Ну, я убегаю. Да… телефон будет звонить – трубку не бери, и сам никуда не звони.
 
Алексей ушел и замкнул квартиру снаружи. Шурик позавтракал и бросился на широкую кровать досыпать. Но не спалось. Он пытался проанализировать то счастливое положение, в которое попал, он напряженно искал подвоха, по мелочам вспоминая вчерашний день и ночь. Но не получалось. Мысли шалили, выбивались из колеи, и превращались в мечты. У него теперь новая работа… Только бы понравились пробы какому-то режиссеру. У него теперь близкий человек. Да какой мужчина! И Шурика, кажется, любит. И Шурик, наверно, тоже любит, ну, во всяком случае, постарается. Алексей ведь добрый и щедрый, и такой красивый. А костюм должен быть серым в полоску, и туфли черные с модными носами. И джемпер бордовый, как у Алексея. А еще у Шурика будет крутой смартфон, а не бэушная мобилка, и он будет звонить Пашке каждый день и спрашивать, чем тот сегодня торгует и сколько наварил. Ах да, как же сказать Пашке, где он сейчас? Пашка ж голубых не любит. Да и мобилка села, а зарядка в таксопарке осталась. Ну да что-нибудь придумается. А еще, когда Шурик немного подзаработает, то поедет в поселок и подарит младшей сестренке ботинки к зиме, а то в школу ходить не в чем, и куртку, и свой старый мобильник. 
 
По телевизору показывали красивую жизнь. Забавный толстячок в соломенной шляпе рассказывал о животных зоопарка на Канарских островах. Шурик скопит денег и обязательно поедет на Канары, и много куда еще. Он взял шоколадную конфету из коробки на тумбочке и закрыл глаза. Задремалось сладко, но ненадолго. Мерещились лазурные атлантические волны, в которые бросал его улыбающийся Алексей, потом дорога серпантином по зеленым холмам и мягкое кресло роскошного авто, за рулем которого сидел Шурик. Вдруг на повороте кто-то резко обогнал и просигналил, потом еще пару раз, назойливо. Шурик проснулся от телефонного звонка. Но трубку не взял – Алексей не велел. 
 
Еще в младших классах Шурик мечтал о старшем брате. Чтоб тот был сильным, добрым и справедливым, чтоб всегда защищал его от поселковой шпаны и материных сожителей. И чтоб он был непременно красивым и богатым.
 
Шурик накинул халат и стал мыть полы, потом нашел в шкафу пылесос и прошелся по паласам, тщательно протер везде пыль и даже начистил картошки к приходу Алексея. Надел сыроватую одежду и нетерпеливо стал ждать.
 
***
 
Алексей приехал поздно, в руках черные пластиковые пакеты, в какие обычно упаковывают вещи на рынках. 
 
— Ну, как ты тут, освоился? Ай молодец, чистота какая! В магазин мы сегодня не поедем. Кой-чего я вот тебе купил… На, примерь. 

Он достал джинсы, майку и кроссовки. Все более или менее подошло. Но Шурик приметил, что все китайское, дешевое. Ну да все лучше, чем его старые тряпки. Все правильно, на дорогую одежду еще надо заработать.
 
После ужина снова съемки и секс, бурный, но не такой долгий, как вчера. Алексей был менее нежен, порою грубоват, заснул рано.
 
Назавтра все повторилось: Алексей ушел на работу, заперев дверь. Так же прошли еще несколько дней. В воскресенье он сказал, что вечером будут гости, его коллеги с телевидения.

— Будь любезен со всеми, не сиди букой.
— А режиссер что сказал про фотопробы?
— А разве я тебе не говорил? Он пока в командировке, творческой. Кстати, среди гостей будут влиятельные и полезные, тебе в том числе, люди. Постарайся понравиться.
— А как ты меня им представишь?
— Не волнуйся, все свои, – усмехнулся Алексей.
 
Вечером пришли четверо мужчин. Двое были возраста Алексея, говорили много непонятных вещей о кино и театре, друг на друга глядели влюбленными глазами. Шурик суетился по кухне, Алексей командовал. Еще были полноватый седовласый мужчина начальственного вида и парень лет семнадцати со спортивной фигурой. Мужчина, которого все называли дядя Миша, разливал водку и говорил тосты, не спуская глаз с Шурика. С каждым тостом взгляд его влажно тяжелел. После горячего он пересел к Шурику и положил увесистую руку ему на колено. 
 
— Хорошая фактурка, – повторил он несколько раз по ходу застольной беседы, подмигивая Алексею.
— Шурик очень хозяйственный и аккуратный, – хвалил Алексей, опершись рукой на плечо спортсмена. – Если б не он, такого ужина я бы сообразить не успел.
— Да, надо бы помочь парню трудоустроиться, – дядя Миша подсел ближе.
 
Он стал подробно расспрашивать о родителях и о работе «на ландышах». Алексей увел спортсмена в кабинет к компьютеру. Остальные гости лениво перекидывались полупьяными репликами, глядя в телевизор. Дядя Миша ничего не говорил о себе, но редкими покровительственными репликами давал понять о своем высоком положении.
 
Когда он отлучился, Шурик вспомнил, что Алексея давно не видно, и пошел в кабинет, но не застал там никого. Открыв же дверь спальни, он увидел в мягком свете бра недвусмысленную сцену. Алексей и его новый спортивный друг посмотрели на Шурика, как на пустое место, и продолжали заниматься сексом.
 
***
 
Вернувшись за стол, Шурик посидел минуту недвижимо, пытаясь распутать клубок скомканных чувств и мыслей. Затем налил себе водки.
 
— И то дело! – подхватил дядя Миша, чокаясь.
 
Он обнял Шурика, а тот сидел в каком-то оцепенении и клевал вилкой оливки. Выпили еще пару рюмок. Шурик почувствовал приступы тошноты и едва успел доплестись до ванной.
 
Когда он, пошатываясь, выбрался в коридор, гости уже одевались. Судя по висевшей куртке спортсмена, тот был еще в спальне. Алексей натянуто улыбался.
 
— Ну что, Шурик…, дядя Миша – наш домашний доктор, он согласился взять тебя с собой, – говорил Алексей, подмигивая седому толстяку. – Он тебя подлечит… А я завтра позвоню. Да… и вещички-то свои захвати на всякий случай.
 
Шурик собрал вещи, накинул куртку и, не поднимая глаз, пошел к лифту. На улице дядя Миша поймал машину, важно бросил водителю «на Садовое, там покажу», и они помчались.
 
Сквозь серую пелену асфальта в отблесках фонарей проступила единственная внятная мысль: «Я ему не нужен». И ничего больше не будет, кончилось кино. И тогда он сказал: «Остановите, мне плохо». Думая, что мальчика сейчас опять вытошнит, дядя Миша скомандовал притормозить. Шурик схватил пакет со своими старыми тряпками и выпрыгнул. Он побежал куда глаза глядят, внутрь квартала, не оглядываясь. В проеме между ракушками отдышался и закурил. 
 
Прохладная августовская ночь без звезд. Осуждающе перешептываются клен с липой. Холодным белым глазом презрительно сверлит фонарь. Куда идти? В этом городе-стране он никому не нужен, его никто не ждет. Его использовали и выбросили, как презерватив. Он теперь мальчик для спанья. Его можно передавать, как эстафетную палочку. Можно дарить как игрушку. 
 
Шурик постелил тряпки на скамейке в скверике и свернулся калачиком. Вокруг царила промозглая роса. Едва удалось задремать, как раздался громовой голос дворничихи и тычок метлой в бок:
 
— А ну давай отсюдова! Своих бомжей девать некуда! Ишь, понаехали…
 
И Шурик пошел пешком в сторону центра. Он шел не спеша среди застывших каменных уродов, в которых еще не проснулись владетельные уроды, что жадною толпой скоро оседлают дорогих железных коней и заполонят собой едва отдохнувшие за ночь улицы. Застыли и пыльные придорожные кусты в промозглом предутреннем оцепенении, когда лишь занимается зыбкая заря, и не ясно, принесет ли она жестокий солнцепек, смертоносный ураган или живительный дождик.
 
Под утро он нашел таксопарк, стуком и криками разбудил сторожа, за что обматерен был, как подобает. Пашка спал. Шурик сразу проверил, целы ли деньги в матрасе. Когда собирал нехитрые пожитки, Пашка проснулся. Шурику не хотелось ему ничего рассказывать. Только бросил, пока тот очухивался:

— Я в поселок. Пока, Пашка.
 
И на вокзал.
 
***
 
К радости Шурика сожитель матери недавно ушел к другой женщине. Мать с нетрезвыми слезами на испитом лице бубнила, что выгнала его, окаянного. Пила теперь с подругами, такими же станционными торговками. Шурику обрадовалась, особенно его деньгам. Но в первый же день он повел сестру в магазин и купил ей ботинки и теплую кофту, и по мелочи к школе. 
 
А самому идти в школу не хотелось. С местными пацанами базарить уже как бы и не о чем. Работы в поселке никакой. Покрутился Шурик с месячишко – и в Москву.
 
Хорошо, что Пашка еще напарника себе найти не успел. Да и место в таксопарке насиженное. Женька-бригадир пожурил за прогулы, но принял. И стал Шурик продавать по осени держатели для навигаторов и антирадаров. Неплохо брали. Только боялся Шурик увидеть зеленый «Ауди», при одном воспоминании о котором на душе скребли зверьки.
 
***
 
Однажды на Китайском остановилась иномарка. Из раскрытого окна донеслась песня, перебиваемая разговором двух мужчин:
 
Пусть не ярок их наряд,
Но так нежен аромат.
 В них весны очарование….

— Смотри, эт не этого ли барсика мы вчера в разных позах на сайте видели?
 
Словно песенка без слов,
Словно первая любовь,
Словно первое признание…

— Похож. На фотках еще моложе кажется. Я б не отказался…
 
Ландыши, ландыши —
Светлого мая привет.
Ландыши, ландыши —
Белый букет.
 
Машина тронулась на зеленый, а Шурик остался с держателями для навигатора в руках посреди дороги…

Юрий МАНАКОВ

КОКА-КОЛА

Рассказы

ЖИЗНЕЛЮБИВЫЙ ПИОН

Купили мы по случаю дачу, участок в садовом обществе в распадке между гор, окружающих наш пригородный посёлок. Прежние хозяева любили лакомиться вишней, и поэтому все семь соток были обсажены по периметру этими деревьями. Причём двух сортов: одни вишни – кустарникового типа, с кисловатыми и крупными, примерно такими же, как у черешни, ягодами; другие, с мелкими сладкими плодами можно смело отнести к полновесным деревьям. Как правило, прямой ствол, толщиной в детский кулачок, уходил вертикально ввысь, и метров с полутора начинал разбрасывать свои гибкие ветки, образуя этакую ветвистую шарообразную полусферу, до головокружения воздушную в пору майского цветения.

Подъездной дороги не было – домик под яблоней и насаждения плотно окружены со всех сторон участками, и чтобы попасть сюда, нужно подняться по тропке вдоль забора через дачу соседа снизу.

 На углу, перед своротом на наш участок, в пограничном месте росли бок о бок две вишни. Высокая, стройная, с шатровой кроной стояла так, словно сдерживала своих низкорослых кустарниковых пушистых подруг, чтобы те не пролезли с периметра и не перегородили тропинку, утыкав её настырной порослью от своих многочисленных корней-щупалец. Вторая вишня, видимо, плюнув на то, что её вдруг да задушит раскидистая тень высокой соседки, пристроилась у той под кроной, но с солнечного края. Тень товарки не захватывала её всю, и поэтому в урожайные годы она даже очень неплохо плодоносила.

Дачу купили весной, еще до цветенья, и каково же было моё удивление, когда на пятачке голой земли, в пронизанном редкими лучами тенёчке на стыке двух этих вишен, возьми да и пробейся зелёный побег пиона на толстом стебле и с резными листьями. Я и обрадовался – потому что люблю эти роскошные цветы, но радость была с лёгкой примесью досады: что ж ты, браток, место-то выбрал не подходящее – задавят ведь, изведут тебя своей мощью соседки. Однако для себя решил пока понаблюдать: будь что будет, доживём до осени, а там посмотрим…

К лету пион разросся, разбросил вокруг мохнатые тёмно-зелёные метёлки, в серёдке которых буйно распустились три крупных багрово-красных бутона; каждого из них уже самого по себе можно было срезать, ставить в вазу с водой – и ваша комната украшена и преображена!

В общем, цветок нужный, но, как в таких случаях говаривала мама, не у места. В погожий сентябрьский денёк взял я лопату и, осторожно обрубив пожухлые стебли, окопал со всех сторон корень пиона. Волосистых, переплетённых между собой толстых клубней оказалось несколько. Я их аккуратно разъединил и рассадил в приготовленные лунки у домика и туда, где больше солнца. Опустевшую ямку между вишен забросал землёй и притоптал, чтобы кому-нибудь из домочадцев ненароком не угодить в неё.

В мае на двух клумбочках проклюнулись пять тонюсеньких стебельков, другие, по всей вероятности, не прижились. И то хорошо. Главное, думалось, уцепились, немного поболеют, освоятся, и станет моя дача благоухать багровым бархатом пионов.

Однажды, поднимаясь по тропке, машинально глянул под вишни, откуда осенью выкопал клубни. И едва не поперхнулся: среди мелкой травяной поросли возвышались три тёмно-зелёные пионовые метёлки. Были они, может, и пожиже стеблями, но смотрелись, как мне показалось, даже увереннее прежних. Вот это да! Ведь я, как полагал, выгреб тогда всё до последнего волоска, а гляди-ка ты, ему хоть бы что! Еще, небось, и цветами порадует…

 Вот что значит – родимая почва, казалось бы, не из чего возродиться порушенному и выдранному с корнем, однако есть на свете та неизъяснимая воля и сила духа у всего того, что родиной зовётся, и это каким-то непостижимым образом не даёт прерваться цветению жизни.

А те толстые и налитые соком клубни, что я пересадил в другие места, из прижившихся – один, сколько я его ни удобрял и ни поливал, зачах, а другой болел три года и только на четвёртый нехотя выбросил в мир единственный бутон. Цветок был хоть и немаленьким, но каким-то скомканным и бледным.

Больше я свой тенистый пион не трогал. Он и теперь каждое лето дарит нам по три атласных и душистых цветка. Лепестки у них багрово-красные, и так похожи на солнце, когда оно садится за наши горы.

РОДНИКИ

 Переехали мои дети жить в Подмосковные Мытищи в микрорайон Пироговский. Квартиры благоустроенные, всё красиво и опрятно, комнаты просторные, светлые, застеклённые лоджии. Живи да радуйся! Одна печаль: вода из крана бежит не то, чтобы живая, а наоборот – не напасёшься очистителей фильтровать её бедную, отравленную и умертвлённую выкрутасами неистощимого несуразёнка – прогресса.

 Пироговский раскинулся на пологом и продольном холме, с двух равнинных сторон его подпирали коттеджи и другие многоэтажные микрорайоны, а с востока и юга подступал дремучий лес, в котором крепко обосновались вековые ели, могучие замшелые берёзы и корабельные сосны. В их шатровой тени било множество родников, и несколько из них были так сказать окультурены, приспособлены для удобного набора воды в любые ёмкости.

 К каждому источнику вели аккуратные земляные и бетонные ступеньки, вода бежала тугой струёй по трубке из нержавейки, приставленной к месту сбора жидкости. На самом дальнем ключе под исполинской берёзой-вековушей на откосе чуть выше родника кто-то из местных поставил дощатую часовенку с открытым передом и с православным крестом на небольшой маковке. Люди принесли иконы и образа и разместили их внутри на деревянных перегородках.

 Спуски к большинству источников снабжены перильцами в виде проброшенных и укреплённых на столбиках жёрдочек. На ближайшей к одному из родников сосне кто-то из доброхотов повесил табличку в рамке под стеклом, из которой всякий мог узнать о качестве и составе полезных веществ, содержащихся в набираемой воде. Всё это грело душу.

 Попав впервые на родник, я был буквально потрясён и несказанно удивлён тем, какую сладость мне довелось зачерпнуть в ладони и с наслаждением попить. Никогда бы прежде я не мог даже подумать, что на равнине, за тысячи километров от своих Алтайских гор с их студёными родниками найду и отведаю воды такой же целебной и необыкновенно приятной на вкус.

 Вот я и приохотился раза три в неделю ходить сюда и снабжать детей с внуками и себя этой живительной влагой, хорошо помня истину, издавна подмеченную нашим народом: человек настолько здоров, насколько чиста употребляемая им вода.

 Придёшь, бывало, к роднику, спустишься по ступенькам, снимешь рюкзак с плеч, развяжешь тесёмки, выставишь в ряд на бугорок пластиковые пятилитровки, трижды перекрестишься на куполок часовенки и начинаешь наполнять посуду. Упругая струя весело поблескивает на солнышке, устремляясь в горлышко ёмкости, и ты только успеваешь менять пятилитровки. Наконец, наполнена последняя, и ты закручиваешь на ней крышку.

 Однако сколько же раз я ловил себя на том, что именно в этот момент моя рука непроизвольно тянулась к струе и трубке и машинально искала никелированный или фарфоровый вентиль крана, чтобы из чувства сбережения перекрыть воду! Невольно приходилось чертыхаться и одёргивать себя с усмешкой: вот так замордовали! Ишь, как приучили к экономности своими счётчиками на всё и вся! Уже и на природе не расслабишься!

 Однажды тёплым октябрьским деньком возвращался от родника с полным рюкзаком, а одна пятилитровка не вместилась, и я нёс ей в руке. По выходу из леса в широком переулке встретился мне высокий сухощавый старик с двумя такими же, как и у меня бутылками. Так и прошли бы мимо друг друга, не спроси он:

– Народу там много? Очередь-то, небось, велика?

– Да нет, дедушка. Человек семь за мной стояло…

– Это ничего. Подожду-подышу.

– А чего ждать-то? Вы же спрашивали про тот родник, что слева?

Дед утвердительно кивнул, и я на правах более опытного водоноса, а с некоторых пор мне думалось именно так, решил подсказать старику:

– Зачем же он вам? После мостика через болотце сверните направо, там новый ключ недавно оборудовали. Оно чуть подальше идти, зато вода быстрее набирается. И очереди практически не бывает.

– Знаю я это место. Еще с войны тот родничок известен. С детства.

– Так вам тогда знаком и самый дальний, у просеки?

– А как же!

Общение с дедом становилось интересным. Чувствуя, что и ему есть что сказать, я поставил на асфальт бутылку и, снимая напряжение пальцев, раза три сжал и разжал освободившийся кулак.

– С непривычки, смотрю, рука-то у тебя немеет? – новый знакомый сочувственно покачал седой головой.

– Скорее, наоборот – с привычки. Всю жизнь что-нибудь да таскаю, пока не упаду, – пошутил я.

– Работа, движение – это хорошо, – с внутренним убеждением сказал старик. – Мне летом 90 стукнуло, а не похожу – хворать начинаю.

– Вам, поди, и округа вся известна как пять своих пальцев?

– Смотря что…

– Ну, вот я, к примеру, люблю по лесу пошариться. Малины, черники пособирать, маслят с подберёзовиками.

– Этого добра у нас вдоволь, – согласился собеседник. Чуток помедлив, добавил: – Могу даже подсказать, где ядрёных рыжиков нарезать можно от души.

– А не жалко «знамкой» делиться? – обрадовался я.

– Там на всех хватит, – улыбнулся дедушка. – От родника, что ты мне присоветовал, сверни в ельник, наткнёшься на тропу, дальше дорога. Пройдёшь на восток с полкилометра, упрёшься в железные ворота водозаборной станции, что когда-то саму Москву питала. Раньше там была охрана, сейчас нет, но туда не заходи, а вдоль ограды ступай вправо до раскопок.

– Каких таких раскопок?

– В конце тридцатых археологи здесь открыли стоянку наших предков – древних славян: древлян и кривичей.

– Любопытно…

– И нам, подростками, тоже было интересно, мы бегали смотреть, а потом, когда они понарыли здесь холмов и уехали, а горки эти так и остались, мы с них зимой на санках и лыжах катались.

– А где, дедушка, «знамка»-то ваша? – вежливо напомнил я.

– Так у изножия этих горок и есть. Пошаришься – как ты сам говоришь, вокруг. Мимо не пройдёшь, коли глаза имеются.

 Мы постояли, помолчали, и я уже было взялся за пластиковую ручку пятилитровки, как вдруг меня что-то сподвигло спросить:

– Дедушка, вот вы местный. А сколько лет Пироговску? И почему его еще некоторые называют «Фабрикой»?

Старик, чуть склонил голову, и сбоку как-то по-родственному ласково заглянул в мои глаза. Покивал своим мыслям и начал:

– Отец сказывал: самому посёлку – его лишь недавно прикрепили к Мытищам – не так уж и много, от силы – лет двести, а вот деревне Пирогово, что под косогором, – больше четырёхсот. Она на пути из Москвы в Сергиев Посад. Больницу здесь знаешь?

– Да, напротив нашего дома из-за семнадцатиэтажки выглядывает: старинная, трёхэтажная, с кирпичными узорами и вензелями.

– Раньше до революции это были красные палаты. В них жили мужчины – работники нашей фабрики. У реки на берегу стояли белые, тоже каменные, палаты – это уже общежитие для женщин. Но их разобрали. Теперь на том месте хрущёвка, через дорогу от неё угол здания видел?

– А как же? Выше моста через Клязьму.

– Вот это и есть сама фабрика, вернее то, что от неё осталось после всех передряг. По ней другой раз и весь теперешний микрорайон называют.

 За те шесть лет, что я наездами обитал здесь, не раз случалось проходить по тротуару вдоль этого оштукатуренного в жёлтый цвет громадного здания, растянувшегося едва ли не на квартал и поделённого с лицевой стороны на шесть магазинов. Самым большим и посещаемым из них был «Магнит». Сразу за ним на стене не так давно обратил внимание на мраморную мемориальную плиту в честь столетия фабрики с датами: 1865 – 1965 годы.

– Дедушка, а что на этой фабрике производили?

– Высококачественное тонкое сукно, из которого шились шинели для офицеров, по первости царской, а на моей памяти уже и советской армии.

– Гляди-ка ты! – я быстро посчитал в уме и поделился с дедом: – Выходит, вашей фабрике теперь сто пятьдесят лет с хвостиком?

– Больше. Отец сказывал: сперва она была деревянная, и владел ею какой-то купец Хлудов. Да проиграл в карты Чернышову. А тот вроде как из простых в богатые-то выбился. И, дескать, фамилию свою получил от того, что род его пошёл из углежёгов. Были такие артели, они по лесам в ямах берёзы жгли на древесный уголь. Все закопчённые, черномазые. Вот этот Чернышов-то мало того, что картёжник, он еще и ушлым да проворным оказался: фабрику, как положено, застраховал и через малое время сжёг, да так аккуратно, что комар носа не подточит. А на полученные по страховке денежки отстроил новую фабрику, и не какую-нибудь там, а каменную. И церковь православную поставил для народа, и палаты для своих работников. Видно, не такой уж простоватый, а с головой был мужик.

Между тем, осеннее солнышко выглянуло из-за железобетонного каркаса строящейся в отдалении за спиной моего собеседника высотки, позолотило седой пушок на макушке старика и ударило лучами мне прямо в глаза. Я прижмурился и, сделав шаг вперёд, повернулся к солнцу боком. Теплынь, хорошо…

– Не утомил я вас расспросами?

– Отчего же? Человек живёт общением, – мудро заметил дед и обвёл ясными синими глазами всё вокруг. – И погодка, как подгадала.

– Да-а… Благодать, – охотно поддержал я старика. – Недавно собирал опят за просекой. Побродил по ельнику и как-то неожиданно вышел на большой луг, окружённый со всех сторон лесом. Оно бы и ладно, да луг-то весь как изрыт заросшими травой воронками. Ноги можно сломать. Немец что ли сюда доходил?

– Почти что.

– А не расскажите?

– Почему бы и нет? Мне в ту пору одиннадцать годков минуло. Сюда-то они не дошли, но гул стоял, хоть издалёка, однако грозный. Отца еще летом на фронт забрали, а мать вместе с товарками вот также в октябре сняли с фабрики, вручили топоры и пилы, да отправили лес валить, расчищать, как им сказали, будущее поле боя. Ели и сосны вековые, в два обхвата, их сразу увозили куда-то, а вот пни высокие оставили, наверно, специально; они навроде противотанковых ежей получились. Лес был частый, и пней от него тьма. Однако немцев к нам не пустили, отогнали. Пни года два не трогали, а потом опять же баб – мужики-то все на войне – на эти пни направили – выкорчёвывать.

– Лошадей-то хоть дали, чтоб сподручней было выдирать?

– Да с этакой тяжестью разве ж управиться нашим лошадкам-доходягам, ведь здоровых-то и строевых всех на фронт реквизировали. Сделали по-другому. Бабы кирками да лопатами очищали и глубоко окапывали корни. Степан Ильич, комиссованный по ранению – на войне был сапёром, закладывал под корень взрывчатку, запаливал бикфордов шнур и убегал в укрытие. Взрывом выворачивало пень. Его верёвками выволакивали на дорогу, распиливали и на полуторке увозили на фабрику как дрова – топить водогрейные и паровые печи. А вот ямы почему-то заровнять позабыли…

Просигналила иномарка, мы посторонились, отошли на тротуар к забору. Машина прошуршала, пахнула выхлопными газами и скрылась между домами за поворотом. В прозрачном воздухе кружились жёлтые и багряные листья, приносимые сюда потоками верхового ветерка из соседнего сквера, где дубы, берёзы и липы потихоньку облетали. Мой собеседник вздохнул:

– С этими пнями у нас, ребятишек, случилась одна нехорошая история.

– Вы что, тоже помогали?

– Если бы! Взрослые нас к взрывным работам близко не подпускали. Но мы-то, мальцы, были не промах. Подкрадёмся, затаимся за каким-нибудь толстым пнём. Степан Ильич протянет от взрывчатки шнур метра на три, подожгёт – и бежит в укрытие подальше. А мы тут как тут! Ножичками в серёдке обрезаем с двух сторон добрый кусок шнура, опять запаливаем остаток, и успеваем спрятаться в другой воронке или за пнями. Как только рванёт, мы, пока не рассеялся дым – уже в лесу. Герои… – грустно усмехнулся старик. – Дружок был у меня закадычный – Петька Мосольков, отчаянный парняга. И вот однажды мы с ним прыгаем в яму, он спереди обрезает, я сзади, сую ему горящий конец, чтоб подпалить остаток. Гляжу, а Петька-то пожадничал – оставил совсем крохотный огрызок перед капсюлем! Мелькнуло в голове: только бы успеть выпрыгнуть из ямы. Да где там! Как рванёт, и у дружка моего трёх пальцев как не бывало! Кровища, перепуганные взрослые сбежались, Петьку в больницу. Меня мать дома ремнём выпорола так, что с неделю сесть не мог. А причина-то была в бракованном бикфордовом шнуре. Сантиметров на десять он изнутри был полый, одна лишь оболочка; её огонь за секунду прошёл и не дал нам убежать. А дружок мой на всю жизнь остался инвалидом…

Старик умолк и направил свой задумчивый взгляд в прогал переулка перед собой, где в конце за пологим спуском живой стеной возвышался смешанный лес, за которым и находился тот самый злополучный луг. Чтобы отвлечь собеседника от невесёлых воспоминаний, я решил сменить тему и кивнул на его пустые бутылки:

– Таскать в вашем возрасте такое, поди, тяжеловато?.. Руки-то оттягивает? Я вот приспособился: наберу, определю в рюкзак, и за плечи.

– А кто меня куда гонит! – оживился дедушка. – Сколько пронесу, встану, отдохну – и дальше. Всё мне разминка.

– Но в девяносто-то лет – это больше, чем… Поделитесь – гены у вас такие или образ жизни?

Старик опять чуть склонил седую голову и сбоку ласково так глянул на меня. По-доброму усмехнулся:

– Ничего особенного и нет. Отец прожил почти семьдесят, мог бы и больше, да раны с войны не давали покоя. Мама – восемьдесят пять. Я в жизни не выкурил ни одной папиросы. Выпивал, как все, на праздники, в компаниях. Любил играть в волейбол, футбол, участвовал в фабричных соревнованиях по бегу. Долго жили в своём доме, а там, известно – огород, куры, гуси, кое-какая скотинка. За нами, кстати, за перелеском дачи тогда образовались. Дорогу к ним проложили хорошую. Одно время почти что в соседях у нас обитали два маршала – Конев и Рокоссовский. О Коневе я только слышал, а видеть не видел ни разу, врать не буду. А вот Рокоссовского встречать доводилось. Забор у него был невысокий, дом, правда, как положено, с застеклённой верандой и мансардой. Как мы вскоре прознали, любил он садовой клубникой заниматься. У него она крупная да сладкая бывала. А знаю это, потому что маршал щедро угощал всех, кто мимо дачи его проходил. Выйдет из калитки, сам высокий такой, спина прямая, глаза тёплые, окликнет запросто, и предложит отведать ягодок из корзинки с собственных грядок. Пробовал и я. Вкусная. А потом они оба съехали куда-то, – дедушка улыбнулся. – Такие вот дела… – и словно вспомнив о чём-то неотложном, вдруг заторопился: – Извиняй старика. Заболтал я тебя…

– Да нет же! Всё очень интересно, слушал бы и слушал, – искренне откликнулся я. – А то сколь уж прошло, как переехали, а что это за место, какие достопримечательности есть кругом – толком и не представляю! Спасибо вам! Теперь могу детям и внукам об этом смело рассказывать, чтоб и они знали, на какой земле живут.

Мы напоследок еще раз встретились взглядами, но, приученные к нынешнему карантину, не стали рисковать с рукопожатием, а лишь приветливо кивнули друг другу и разошлись. Дедушка неспешной походкой направился в сторону леса, а я, поправив лямки рюкзака, подхватил с тротуара бутылку с родниковой водой и пошагал по дорожке через разноцветный осенний сквер к подъезду своей, стоящей невдалеке пятиэтажки.

КОКА-КОЛА

 В этот раз сбегать за корнем обыденкой получилось. Встал еще затемно, оделся, зашнуровал берцы, подхватил приготовленный с вечера рюкзак, и с рассветом уже карабкался по каменистому серпантину на Сержинский белок в Кедровую Яму.

 Красный корень (по-научному – копеечник) в наших местах именуют «белошным» еще с тех незапамятных времён, когда в таёжных распадках густо селились старообрядцы-кержаки. Чайный отвар из него целебный, и это проверено жизнью.

 В начале нулевых довелось мне поработать в Первопрестольной около трёх лет. Питался то в столовой, то брал полуфабрикаты из магазина и готовил себе в закутке, где ночевал. Тогда страна еще не оправилась от катастрофы развала СССР, с трудом собирала себя; деляги, вместо того, чтобы выращивать своих бурёнок и чушек, завозили, к примеру, мороженое мясо австралийских кенгуру; прилавки были завалены бросовыми брикетами с китайской лапшой быстрого приготовления, которая – сам проверял! – как пластмасса, горела синим, вонючим пламенем.

 С этих ли «продуктов», или от чего другого, но такого же недобросовестно-поддельного, по возвращению из столицы домой на Алтай у меня начали распухать ноги. Посидишь за обеденным столом или на диване у телевизора, встаёшь, а на щиколотках и взъёме вкруговую студенистая опухоль колышется. Ногу не всунуть в ботинок. Знающие люди определили: «полипы у тебя в желудке завелись – это точно!».

 Погоревал я с недельку, пока вдруг явственно не встал в моих глазах тряпочный мешочек, в котором, как помню, уже несколько лет хранилось три волокнисто-скрученных, смутно напоминающих засохшего осьминога, толстых белошных корешка. Брал чернику на альпийском лугу, да и копнул попутно; как известно, запас карман не тянет.

 Не мешкая, достал из кладовки, вскипятил и стал регулярно пить, как чай. Спустя месяц забыл про свои опухоли. Зато с того времени отвар из корня всегда на моём столе. Очень полезный напиток.

 Так вот. Светового дня мне хватило, чтобы пополнить запасы на зиму. В сумерках поднялся на свой четвёртый этаж, тут же вывалил содержимое рюкзака в ванну и начал заливать водой, чтобы корни отмокли и было легче отскабливать и отмывать с них прилипшую землю.

В это время позвонил знакомый пасечник Витя Казарин и предложил проехать с ним в горы на поселье, помочь погрузить двух годовалых свиней на продажу.

– Едем прямо сейчас, в ночь, чтобы быстрей, и завтра к вечеру спустимся. Пока покупатель не передумал.

– Успею хоть чаю-то хлебнуть?

– Не-а! Давай сюда мигом! Я у подъезда на своём 66-ом. У меня в бардачке бутерброды и термос с кофе. По дороге перехватишь.

– Ладно, жди, – сказал я, отключая сотовый, а жене уже с порога бросил: – Танюша, я тороплюсь. Надо Вите помочь. Обратно – завтра или на крайняк через день вернусь. Будь добра, корень из ванной убери в тазы. Я не успеваю. Приеду – всё доведу до ума.

 С поросятами управились за день. Приехали на поселье под утро, вздремнули часа полтора, сколотили в бортовом кузове ГАЗ-66-го вместительный решётчатый ящик из досок, подогнали задом машину под бугорок, пробросили настил и по нему на верёвках утолкали свиней в клетку. К полуночи вернулись в посёлок.

 Зайдя в ванную комнату сполоснуться с дороги, я обомлел: корень мой так и лежал нетронутый. Единственное, что сделала жена – спустила воду. Чем, собственно, и усугубила состояние нашей, еще два дня назад, отблескивающей белизной, ванны. Вода сошла, а плети корня, как они лежали раскидисто, так и прилипли, отпечатались по всему дну и на стенках порожней ёмкости. Такого художества у себя дома я ну никак не ожидал. Окликнул жену. Татьяна подошла и виновато прислонилась к дверному косяку.

– Замоталась я по работе, вот и забыла вытащить… Ты не переживай, убирай корень, а я почищу ванну, есть и меня и сода, «Ферри» есть, и «Мистер мускул» где-то завалялся. На худой конец железной щёткой соскоблю.

 Почти весь следующий день возилась супруга с ванной. Чего только не перепробовала, чем только не прыскала и не скребла. Всё бесполезно. Коричневые разводья лишь слегка посветлели, но исчезать и не думали. Красный корень кроме прочих целебных свойств содержал в себе еще и мощные красители, дубильные вещества. Я-то это знал, а вот жена с подобным столкнулась впервые. Видок у нашей ванной комнаты теперь был такой, что лучше и не заходить! Посмотрели мы на это, посетовали, да и решили менять ванну на новую.

 И вот я на автобусной остановке, хочу съездить в город, в магазине сантехники присмотреть замену. Рядом знакомые ребята, стоим, разговариваем, как обычно о том о сём.

А у меня на душе кошки скребут, и вовсе не из-за денег, которые надо будет потратить на покупку, и не из-за хлопот с выемкой старой и установкой новой ванны, а потому что человек я консервативный, если уж привыкаю к чему, то расставаясь, всегда сильно переживаю. Тем более ванна у нас удобная, чугунная, эмаль белоснежная, ни одной щербинки-раковинки или царапинки на ней нет.

– Чего пригорюнился, соседушка? – внимательно посмотрел на меня Алёша Наговицын, мужик примерно моих лет, живёт этажом ниже, охотник-соболятник, между прочим. – Вроде ты и с нами, а по глазам что-то далёко отсюда… Случилось чего?

– Да нет, всё ладом, – о своей болячке говорить не хотелось.

– Колись, вижу, что сам не свой. В город-то зачем?

– Ванну надо присмотреть.

– С чего это? На той неделе были у вас, дак она – таких поискать еще!

– Белошным корнем испохабил. Замочил и проворонил, вовремя не вынул. Теперь вся она, вроде как дерьмом измазана. И ничем не оттереть.

Стоящие рядом ребята сочувственно покивали. И лишь Алёша широко и, как мне показалось, даже как-то покровительственно усмехнулся:

– Не трать ты денег на автобус. Загляни-ка лучше к Алдошке, – Наговицын махнул кистью жилистой руки в сторону расположенного на первом этаже нашего дома продуктового магазинчика. – Купи там пару бутылок кока-колы…

– Да я сроду к этой заразе не прикасался! – меня даже передёрнуло.

– Не гони гусей, Санёк, а дослушай бывалого человека, – и было непонятно: то ли шутит, то ли серьёзно говорит сосед. – Я ж не предлагаю её пить, а для дела. Для начала слушай историю. Как-то весной сплоховал я – оставил на ночь свою Ауди под тополем напротив подъезда. Утром прихожу, а весь капот усыпан жёлтенькими тополиными почками. Они клейкие, так налипли, изукрасили мою ласточку, ничем не оттираются, хоть гони на станции – да заново перекрашивай. Походил вокруг, попсиховал на себя, и вдруг вспомнил, что где-то по телеку видел, как наши русские умельцы бросают в эту колу ржавые болты и гайки; подержат там какое-то время, пошурудят и вытаскивают, а они как новенькие. Сбегал я, купил бутылку этой американской «радости», тряпочку смочил, потёр – и капот стал еще новей, чем раньше.

– Если что, с меня пузырь! – радостно обнадёжил я соседа, прежде чем поспешить в магазин за кока-колой.

 Напоследок скажу одно. Ванну мы отмыли и привели в божеский вид всего за две помывки, израсходовав на это старенькое полотенце и три бутылки разъедающего всё, что можно, североамериканского напитка. С тех пор кока-колу я зауважал и, наверное, больше, чем всякие там «Ферри» и «Мистер мускул». Правда, каюсь, до сего дня так и не принял её вовнутрь, не отведал на вкус ни разу…

Виктор Брусницин. «Соня». Рассказ

05.02.2021
 / 
Редакция

Рассказ витя петухов лежал на диване

В садовом участке средней руки стоял опрятной выправки, но изрядно полинялый домишко. Стекла на вместительной веранде потрескались, где-то неровно внахлест слагались из двух половинок. Суровую работу с замшелым и прогнившим колодцем производили Николай («Тащи!» — слышался его голос из недр), мужчина лет тридцати, и Вадим, старший брат, что с усердием перебирал руками лоснящийся илистой грязью канат, извлекая глухо шлепающее о гнилые доски ведро. В грядках ковырялась матушка наших молодцев, рядом что-нибудь десятилетняя девчушка составляла из ромашек венок, дочь Николая.

— А зачем папа из колодца грязь таскает? — обратилась девочка к бабуле.

— Колодец с дядей Вадиком углубляет, вода плохо набирается.

— Чистит или углубляет?

— Ну, и чистит, и углубляет.

— А зачем углублять, если можно просто почистить?

— Чистит, чтоб вода лучше шла, а углубляет, чтоб ее больше было.

— Если она лучше пойдет, можно и не углублять, — мудрствовала девица.

— Ты по грядкам не ступай, все носки ухомазгала.

— Тебе, бабуля, носки жалко или грядку?

— Какая разница, — досадливо повысила голос старая, — и то, и другое.

— Разница та, что носки мама будет стирать, а грядки потопчутся твои.

— Да редиску-то ты жрать будешь!

— Вообще-то жрать, как ты выражаешься, — отвлекая взгляд от венка и сосредоточив на родственнице, резонерствовала девица, — я бы предпочла бананы.

— Тьфу, холера! Брысь с грядки, кому сказала!!

Малая величественно перешла на песчаную дорожку. Строго глядела на согнутую бабку.

— Ты, бабуля, главное, не нервничай. Клетки не восстанавливаются, а ты нам еще пригодишься. — Невозмутимо удалилась, напялив изделие на голову.

Бабушка добро отследила процедуру и тихо изрекла:

— Хот же халда, вся в мать.

Вадим и Николай сыто сидели на скамеечке подле веранды, курили. Поодаль баловалась Наташка (венок бесшабашно валялся подле скамьи), гнула ветку вишни. Николай, вяло щурясь от дыма, наблюдал. Подал голос Вадим:

— Наталья нынче хорошо вытянулась. Баушка говорит, закончила отменно.

— Учиться ловка, — согласился Николай, — усидчивая. Но вредина, перечит. У них с мамочкой коалиция.

— Тамара, слышал, опять работу сменила.

— Есть — глубже ищет…

— Мать беспокоится, не ладится у вас будто.

Николай неохотно скривил щеку. Потупил взор, молчал. Скупо отдал:

— Есть.

Вадим посочувствовал:

— Это худо, конечно. Опять же асфальта для семейной жизни не предусмотрено.

Николай улыбнулся, глубоко затянулся, сурово раздавил окурок. Повернул голову к брату, из-под бровей бросил внимательный взгляд. Отвернулся. Решился:

— Послушай, я никому не рассказывал. С одной стороны пустяк, а с другой… Дикая, черт возьми, история…

Пустяк гуляет по миру… Озабочиваемся, конструируем жизнь. А вот лежит словцо — славненькое, чистенькое — укромнилось за шероховатостью, лукаво пялится на человеческие похождения, вдруг разговляется шаловливой минутой, балуясь, корежит суть, крушит жизненную тропу. Пустяк!

Квартира Николая окунулась в вечер. Хозяин развалился на диване, взирал в телевизор — давали что-то спортивное. Внедрилась Тамара, лезла в шкаф, деловито шарила. Закрыла дверцу, тронулась к дивану. Узрев ситуацию на экране, безоговорочно прянула к пульту, что валялся рядом со зрителем. Тот ловко перехватил, перекинул в другую руку. Тамара воспалилась:

— Утомил со своим футболом! Кого смотреть-то, сливают кому не попадя!

Николай беззлобно рекомендовал:

— Отдыхай.

— Колька, паразит, в этой серии Хулио должен признание сделать! — Тамара навалившись на Николая, пыталась отнять пульт.

Николай повернулся спиной, оттянул руку с пультом, бодро шутил:

— Признание отложили на выходные, по просьбам трудящихся.

Тамара вступила в игру — бережно лупила мужа по спине, повизгивала:

— Хочу мыла — Бразилию хочу! Хочу Хулио!

— Кончился Хулио, — веселился Николай, — Педрой стал.

Тамара неохотно смеялась, отвалилась, ныла:

— Никакой личной жизни, ы-ы…

Раздался звонок, женщина победно воскликнула:

— Ага, изверг, недолго куражился!

Послышалась возня, далее ворвалась Наташка. Молча и напористо устремилась к родителю, решительно вырывала пульт — Николай с безвольной улыбкой стискивал вещицу, практически подавая. Девочка, бросив победно-уничижительный взгляд, нажала кнопку. Села. Рядом устроилась маман, мелодраматические звуки заполнили пространство. Николай уныло, с остатками улыбки некоторое время наблюдал за страстями. Далее вздохнул, встал, вышел из комнаты. Вслед метнулось ехидное — Тамара:

— Купи себе телевизор и употребляй свой футбол! Хоть женись на нем!

Стройка, высотка. Ползал по рельсам башенный кран, респектабельно лязгал. В мутных недрах здания редко мелькали затрапезные фигуры в робах и шнурованных шлемах. Плескались едкие выкрики, плыл неугомонный рокот механизмов. В помещении с длинным, сколоченным из широких досок столом на козлах, вешалками, неряшливо облепленными разномастной одежкой от засаленных ватников до цивильного, с валяющимся по углам скарбом, свойственным подсобкам, сидели пять человек, ползал слоистый дым. Николай стоял, одет был в мирское, тыкал карандаш в некую схему, сосредоточенно повелевал:

— Дима, здесь перегородку в полтора кирпича гонишь до парапета. Заподлицо с колоннами…

Дима, плечистый, высокий парень сходного с Николаем возраста, молча кивнул.

— За падло! — крякнул рядом сидящий с ним мохнорукий одутловатый брюнет, и загоготал. Его бодро поддержали сидящие.

Николай угрюмо переждал веселье, продолжил:

— Выше — в один… Теперь ты, Румянцев (обратился как раз к весельчаку). Заканчиваешь марши на восьмом… Серега с Михалычем — арматуру перебираете и потом на вестибюль. По лошадям!

— Слушай, электроды — гнилье голимое! — властно препирался Румянцев, — И вообще, одна тройка осталась, а обрезать пятеркой надо. Кто в грудь себя бил?

— Будут, — с досадой укрощал Николай. — Будто не знаешь, склад залило!

— Вот и вари сам, — хрипел сварной.

— Не сипи… — Уступчиво: — Витя, ты же спец, первый раз что ли?

— Долбанная контора, — ворчал Румянцев.

— Ну все — по лошадям!

Все шумно встали, расторопно с веселыми репликами вываливались. В дверях застрял Дима, обернулся к Николаю, что уныло поплелся вслед, дождался, дальше двигался параллельно, толковал:

— Зря ты с нами вчера не остался. Мы с Серегой закончили в Подвальчике… Сидим, понял, пиццу хаваем. Ну, по соточке взяли. Заходят две тефтельки, падают за наш стол — места как раз освободились. Все по респекту, пятое-седьмое, как насчет досуга… Короче, мы их проводили — телефончики, все дела. Ориентировочно на конец недели сговорились прогуляться по трепетным аллеям. Я пробью насчет еще одной подруги? Как в Гонолулу: эй, которая тут гражданка — подойди, ребенком угощу.

— Не-ет, — протянул Николай скептически, — ты же знаешь мои дела.

— Именно, — расстроился Дима, — клин клином! Чего ты… скис, как лебедь. Прекращай, слушай!

Николай скреб щеку:

— Ну… не знаю. Потом разве… — Ожил. — Тут левачок один подсуетился, по целковому можно срубить.

Дима возмутился:

— А чщо ты тогда компостную яму-то развел!..

Николай вошел к себе в квартиру, снял плащ, зачалил на вешалку, голосил:

— Доча-а!! Ты дома?

Откликнулась тишина. Николай довершил туалет тапками, понес ежедневный пакет на кухню.

— Доча-а!

С миной обязанности появилась Наталья.

— Мама звонила? Когда будет?

— Мама звонила, — чеканно, но без старания отвечала девочка. — Сказала, чтоб ты на ужин приготовил плов.

— И все? Больше ничего не говорила? — отворив холодильник, Николай расправился с содержимым пакета.

— Говорила, — неохотно отвечала Наталья, — только о наших делах. Тебе это совершенно неинтересно.

Николай поджал губы, вздрогнули ноздри, мелькнувшая вспышка в глазах моментально угасла.

— Уроки сделала?

— Естественно, — голос Натальи был спокоен.

Николай сел на диван, развернул газету. Наталья индифферентно убралась в вотчины. Угол газеты упал, обнажая прямой невидящий взгляд папаши.

Николай находился на объекте, в большом, тускло освещенном гирляндой ламп помещении — в группе из трех человек. Крупный, холеный дядя — это и был Рожновский, шишка в стройуправлении, дядя жены Николая — громогласно выговаривал:

— Как ты собираешься заливать коридор, если в угловую сегодня сантехнику бросать будут? Помешают же друг другу! Почему не раскидать народ по этажам?

— Потому что подстанция завалена, напруга слабая. На старом пускателе придется работать. Я прикинул, помех не будет, сантехнику через окно подадим.

— Смотри, Николай, все жестко — подрядчик, собака, и копейку и сроки считает, ночные нынче не пройдут.

— Это, Олег Романыч, сильно неправильно.

— Не егози, лафа кончилась. Если что, первая голова твоя.

Николай умеренно смеялся:

— Лишь бы не задница, голова все примет.

Щуплый очкарик претендовал:

— Вы когда мне смету предоставите?

Коля взъерепенился:

— Сами же перерасчет затеяли, новые расценки какие-то! А где они?

— Я привез, но мне и по старым надо.

— Во-во, все химичите. А работягам премиешку — из горла драть.

Рожновский проворчал:

— Ты не больно-то, не живал без премий.

Николай присмирел, умолк. Щуплый отошел к ровно уложенной кипе бумажных мешков, рассматривал маркировки. Олег Романович мирским тоном допытывал:

— Что там Тамарка? Слышал, затея новая.

Коля без эмоций пояснил:

— Магазин свой придумала, напарника нашла деньгастого.

Дядя внушал:

— Ты, Коля, покруче. Бабы сиськами думают, им рука потребна. Томка — она безумная. Даром, что родственница.

Николай неуверенно качнул головой.

— А чего я могу — упертая.

В спокойном одиночестве Николай пребывал в знакомой уже подсобке, увлеченно поник головой к газете. Рука периодично носила ко рту сигарету. Отклонился, голова поплыла, охватывая разные сектора текстов. Что-то попало — подался корпус, глаза с недоверием пошли щупать историю. Чу, мелькнул в глазах плотоядный блик, поплыл уголок губы… Закончил. Однако не двинулось тело, лишь взгляд ушел далеко.

Опять Николай с газетой, теперь уже дома — глубокий вечер. В комнате он один — безучастно вещает телевизор — с тем же загадочным выражением лица сосредоточенно разглядывает буквы. Снова, как давеча, взгляд уехал в дали.

Обратно подсобка, Николай склонился, сосредоточен. Но не газета перед ним, лист бумаги. Шарик самописки выстраивал строчки. Изредка Николай напрягался, прислушивался, бросал пугливый взгляд на дверь, будто опасаясь нечаянного свидетеля… Закончил, поднял листок ближе к глазам, внимательно побежал по тексту глазами. Появилась улыбка, иронически зажглись глаза. Вскоре ирония угасла, но улыбка осталась. Окончание чтения ознаменовалось тяжким вздохом. Опустился взгляд. Николай порвал письмо, смял бумагу в тугой комок, кинул в корзинку. Откинулся на спинку стула, съехал немного вниз, глядел, насупившись, в точку. Ожил: поднялась голова, восстановилась рабочая поза, глаза легли на новый лист бумаги. Решился — придвинул чистый лист, развернулись плечи, наклонилась голова, поехала авторучка.

Стройка. Знакомая процедура — закончилась разнарядка, работяги говорливой толпой вываливались из подсобки. Николай остался, занимался бумагами. Задержался и Дима, бросив взгляд на последнюю исчезающую спину, чуть лукаво поспешил к вешалке. Достал из кармана конверт, понес к Николаю.

— В натуре, пришло письмо.

Коля поднял недоуменное лицо, но тут же опал, часто заморгал. Голос выдался убогим:

— Надо же. Глупость, конечно, я затеял.

Дима горячо опроверг:

— Не дури, все правильно. Читай!

Николай надорвал конверт, наскоро побежал по посланию. Дима нетерпеливо и хмуро бросил:

— Ну, что?

— Да… о себе всякая белиберда. Просит, чтоб я тоже подробней изложил. — Прыснул. — Вот — идентифицируйтесь.

Дима засмеялся, а Николай зло скомкал письмо и кинул в корзину. Дима весело огорчился:

— Ну и чего, идентифицируйся! Уж ты-то — писака.

— Да пошла она!

Теперь Дима и Николай стояли за столиком в заведении — гулял легкий гул, размещались сосредоточенно-расслабленные фигуры, рябили лица — существовали два пластмассовых стакана и тарелки с огрызками бутербродов. Шло птицей, Дима устроил дознание:

— С Тамарой по-прежнему?

— Что может измениться?

— Нда, — размышлял Дима, — супружество, прямо скажем, не мед. Только и одиночество не глюкоза. — Поднял глаза на Николая. — Не обессудь, я тут за тебя порешал. — Полез в карман, достал листок. — Кандидатура — самое то.

Николай вскипел:

— Перестань!

— Коль, что делать, если ты вахлак, коли нет у тебя иного способа!

— Не надо это!

— Надо, Коля, надо! Адюльтер — лучший стабилизатор семейных отношений, отвечаю. Тебе, Коль, человеком надо себя почувствовать.

— Но Димка, врать придется!

— А как ты хотел?! Напрополую притом. Человеком себя почувствуешь, о чем и речь. Шутки в сторону, станцуем, Коля, мамбу на пупке бога.

— Завязывай, Дима.

— Все, родной, руки вверх, снимай кальсоны, отдавай мои патроны. Или как говорят в Гонолулу, музыка не пахнет.

Находились в дозоре. Торговый ларек на окраине аккуратного тенистого сквера, за ним и тырились. Дима внушал:

— Здравствуйте — смотришь внимательно и почтительно — говоришь как можно серьезно. Впариваешь: приятно удивлен, сердце мое вздрогнуло. Ври напористо, нагло. Ложь должна шевелиться, дышать. Как в Гонолулу: честное слово, врать готово. Бабам интересно. — Периодически Дима, выглядывал из-за ларька. Насторожился: — Секи, лялька села… — Вырвал из кармана лист бумаги, сверил данные. Впихнул письмо обратно. — Не она, та в розовом плаще.

Николай удручался:

— В розовом плаще, о боже…

Наконец Дима сурово объявил:

— Она.

Николай напряженно и испуганно вытянулся из-за укрытия, резко отпрянул. Дима развел руки:

— Все, дорогой, первое слово дороже второго. — Похлопал Колю по плечу. — Давай, Матросов, не выдай.

Николай чуть наклонился, встряхнулся, точно собака, сбрасывающая воду, тронулся.

Первое, что лезло в глаза, худа. Изрядна макияжем. Взгляд пустой, очень незаинтересованный. Признаем, поместившаяся на лице Николая улыбка получилась выдержанной.

— Здравствуйте.

Женщина придирчиво оглядела Колю.

— Здравствуйте. Заставлять даму ждать, надеюсь, не правило?

— Вообще говоря, и двух минут не прошло — я из засады вышел, как только вас увидел.

— Из засады? Вот как… — У соискательницы пополз вниз уголок губ. — Вы там не с мамой были? Один деятель заявился со всей родней.

— Нет. С другом.

Женщина бросила веселый взгляд:

— Друг тоже интересуется? Давайте, коли так, его сюда.

Коля тронул подбородок, спросил с живостью:

— Послушайте, вы тоже боитесь? Или у вас характер такой!

Женщина произнесла в высшей степени презрительно:

— Знаешь что — пошел ты. Претендент нашелся. — Встала, смачно охлопала зад и гордо удалилась.

Николай изумленно смотрел вслед, радостно засмеялся. Подошел к ларьку, Дима душевно спросил:

— Чо?

— Ничо, все хорошо.

Зимой тоже случается строительство. Помимо — снег. Сегодня сыпал крупяной, сухой. В конце смены в известном помещении неназойливо горела лампа, за окнами клубились плотные сумерки. Дима:

— Руку сейчас сунул, вспомнил. Письмецо пришло.

Николай поднял голову:

— Мне?

— Полагаю, из той затеи с клубом знакомств. Почему только сейчас пришло, не знаю, я не вскрывал. — Подал конверт.

Николай скомкал конверт, бросил в корзину. Дима удалился: «Покеда».

Мгла овладела окнами, Коля массировал тело. Взял сигарету, последнюю, пачку бросил в корзину. Взгляд зацепился за недавнее письмо… Ходил, опустился на корточки, полез рукой к письму.

Читал стоя. Встряхнул письмо, отнял руку, медленно ступил к стулу, сел. Приник к бумаге.

Весна нынче следовала за зимой. Валялся в газонах дырявый снег, хорошо унывали скудные метлы деревьев, грязь владела тротуарами. В тон веселили серебристые сосульки, женщины стали новыми. Николай стоял на улице, имел сосредоточенное выражение лица. Все являло ожидание.

Сзади подошла женщина. Неброская, миниатюрная. Мягко произнесла:

— Извините, вы Николай?

Коля резко обернулся — смятение. Выпалил:

— Вы пришли!

Кафе. Бутылка вина, что-то съестное, Коля ровно, хорошо повествовал:

— Не знаю, представляешь ли ты себе четырехбальный шторм — волны не иначе метра в три высотой. Забавная вещь, страшно не было, видимо, усталость. Руки еле двигаются, в теле звон и отупение. Веришь ли, согласие с происходящим — этот рокочущий исполин! Непередаваемое ощущение…

Шли по улице. Небо, воздух, встречные. Николай:

— Люблю город, людей — такие разные лица, повадки.

Соня:

— А я не умею разбираться. Мне представляется, люди придуманные, наивные, беззащитные.

— Я непременно в типаж угадываю — так?

— Возможно… Ты, Коля себя не видишь. Твои письма такие… Я их ждала. Это хорошо, что мы не сразу встретились. — Соня решительно произнесла: — Знаешь, когда тебя сегодня увидела, даже растерялась. Точно таким и представляла.

— Да ну… — Николай от удовольствия порозовел.

Однако совершенно весна. Небо, птицы… В ухоженном скверике на краю вместительной скамьи притулился Николай, курил. Осанка свободного, знающего толк в жизни человека… Вот и Соня.

— Задержались, сударыня!

— Коля, извини, транспорт безобразный. Хлястик на рукаве оторвали, кошмар просто.

Николай радостно исследовал ветровку.

— Падай, что-нибудь придумаем.

Аварию устранили.

— Что будем делать? Можно в кино пойти.

— Коль, погода чудная. И потом… сегодня долго нельзя, отец ворчит.

Набережная. Отсюда открывался обворожительный ракурс: река уходила в широкую перспективу к садящемуся солнцу. Рассыпалась по спокойной глади воды пылающая чешуя. Соня произнесла:

— Безобразно как хорошо.

Коля молчал и улыбался, мина окончательного согласия с жизнью.

— Ой, — спохватилась Соня, — мы опять заболтались. Мне влетит.

— Соник. Взрослые же люди!

В глазах Сони мелькнула горечь.

— Больной он.

Строительный объект обрел внушительный вид. Коля, уверенный, даже, похоже, постройневший, передвигался по одному из этажей, всовывался в отдельные помещения, по всей вероятности, инспектируя работы. Заглянул в обширную залу, где на подбор молодые и облаченные в комбинезоны и платочки работницы с тёрками и мастерками занимались штукатуркой.

— Сегодня кончим? — сразу, зайдя за порог и мельком омахнув залу взглядом, подал голос Николай.

— Мы ж не мужики, чтоб… не успев начать! — гулко ответила рябая, единственная пожившая на вид тетя. Товарки засмеялись.

Коля заученно поплыл лицом:

— С этими проблемами, Клавдея, в профсоюз. К примеру, бригадный подряд.

— Сподряд-то… весь профсоюз и разбежится — премией же не затащишь!

— А ежели лебедкой — не пробовала?

— Лебедкой? — Тетя заржала. — Комплиментщик ты, Коля. Баба Яга — лебедь.

Николай конфузливо подсмеивался остальным. К нему повернулась симпатичная девушка, нараспев спросила:

— А что, Николай Александрыч, у нас  на политическом поприще? Потемнели мы несколько, непосильно работаючи. Вы, будто, отчаянно проникновенный в этих сферах.

Клава:

— Ты, Коля, про сферу не слушай — ей до фонаря. — Озорным взглядом стрельнула в девушку. — Продам я тебя, блудница. Очень шибко, Николай Саныч, Олька про вас словами заботится — не иначе, неймется чего.

— Я такая, — девушка смело поиграла глазками, — до начальства сильно приветливая.

Николай, принимая игру, добавив в голос устальцы, протянул:

— Именно подобные граждане… непременно на аудиенциях у начальства… пользуются уважением… Безусловно в ракурсе политического просвещения.

Все захихикали, Николай внимательно оглядывал стены — построжал:

— Девчата, надо подналечь — руководство после обеда прибудет.

Вышел степенно. Вслед за ним из залы бежало Клавино:

— Ой наколет Коля Олю, зараз заразит дитем. — Грянул звонкий хохот.

Этажом ниже Николай пытливо рассматривал недоделки, трогал. Нырнул в захламленную, тусклую киндейку, переступая через беспорядочные нагромождения, двигался вглубь. В углу нашел две сидящие на корточках фигуры, перед ними разослана была газетка, содержащая бутылек и незатейливую закусь. Стакан держал знакомый нам мохнорукий сварщик Румянцев.

— Короче, — сдавленно и басовито изрек Николай, — собирай манатки, Румянцев, и мотай. Надоело с тобой цацкаться.

— Брось, Коляй, — просипел Румянцев, продолжая сидеть, где-то даже нагловато, — все будет как у Анютки. Трубы горят.

Николай надавил более мягко, но строго пареньку, что неуклюже полз спиной по стене вверх, пытаясь встать:

— Ты-то, балбес, какого приобщаешься? Иди в нарядную, с тобой особо поговорю.

Румянцев тоже встал, с приблатненными интонациями хрипел:

— Хорош, начальник, не гони. Я за парня отвечаю.

Николай тихо, но категорично бросил:

— Все, Румянцев, сваливай.

Тот нагло и повышенно напирал:

— Ты тут из себя большого не изображай. На зоне таких…

Закончить не успел, потому что Николай резко сгреб его ворот куртки, притянул. На высокой степени озлобления пояснил:

— Заткнись, урод, и слушай. Собираешь манатки и молча — молча, понял? — сваливаешь. — Отпустил, голос был спокоен, но бешенство в глазах осталось. — Протрезвеешь, придешь за расчетом.

Развернулся, ушел. Румянцев сопел, однако немотствовал, оправил куртку, угрюмо и пьяно ворочал глазами.

Николай корпел над бумагами. Вошел Дима, стряхнул рукавицы, бросил их на стол, оседлал скамью. Коля возбудился:

— Слушай, раствора я только полтора куба выписал. Сегодня — когда с ЖБИ придет неизвестно — можем весь не выработать.

Дима взъелся:

— Никола, ты же знаешь, какая оттуда лажа идет. У нас лицевая кладка!

— А что я сделаю? С Компрессорного весь лимит выбрали.

— Как всегда! Добрый раствор на бут уходит, а дерьмо на кладку!

— Ну, не я же лимиты спускаю… Ты на диплом через неделю?

Дима кивнул. Николай обнадежил:

— Говорил я с Рожновским, тебя на Уктус могут мастером поставить. А хочешь, в управление возьмут, в отдел.

Дима скривился:

— В управу? Не-е. Я привык к свежему воздуху.

— Сам смотри.

Дима закурил, говорил:

— Время есть, порешаем… — Развалился, смотрел на Николая хитро. — Ты, парень, скрытничаешь. Ага?

Николай смущенно спрятал взгляд:

— Ты о чем?

Дима наседал:

— Дурака не валяй! Ага?

Николай сморщил лоб, поднимая взгляд, как бы оправдываясь:

— Да какое ага. Где? У нее отец больной, дома все время… — Взгляд стал открытым. — Нам, похоже, этого и не надо Хорошо мне с ней, интересно.

Дима развел руки, назидательно говорил:

— Плохо, дорогой, бывает только с женами. Есть, в конце концов, уважение к человеку — она хоть и женщина, а тоже, знаешь, гражданство имеет. — Решительно сочувствовал: — Где что у меня в квартире лежит, знаешь. В Гонолулу как? — на ау только мухи летят. — Достал ключи, бросил на стол перед Николаем.

Тот с сомнением поглядел, сморщился:

— Да как-то…

— А ручки вот они, кто последний тот и галит.

Николай раскидисто лежал на постели, умиротворенно смотрел в потолок. Рука, выставленная далеко за край лежанки, периодически носила к губам сигарету. На плече уютно устроилась Соня, с ласковой сосредоточенностью возила пальцем около соска мужчины. Молвила:

— Родинка.

Обладатель посмотрел:

— Угум.

— На неделе на склад по работе надо съездить, так неохота. Пылища зверская, я день после чихаю. Аллергичка.

Николай пальцем, ласково провел по плечу девушки. Соня чирикнула:

— Завтра наша начальница по телевизору выступает.

— В честь чего?

— Она часто выступает. Есть передача — Рецепт.

— А-а.

— Нет, она хорошая женщина, спокойная.

— М-м.

— Вот уборщица у нас дерзкая, орет на всех. Меня лютиком зовет.

— Лютиком? Почему?

— Спроси у нее. Начальница — самовар.

Николай скромно хохотнул:

— А ты и верно лютик — лютая.

Соня кулачком стукнула по груди Николая:

— Да ну тебя — в каком месте?

Николай повернулся к Соне:

— Да есть одно…

Соня, одетая, стояла перед зеркалом, причесывалась. Николай сидел на постели, застегивал рубашку. Смотрел на пуговицы внимательно, сказал насупившись:

— Соня… я ведь женат.

Женщина молчала, занятия не прекращала. Коля пустил несколько поспешно:

— Понимаешь, я боялся признаться, потому что… ну, спугнуть что ли… Да, низко, подло… словом, вот так.

Соня приняла с улыбкой:

— Я догадывалась. Знаешь почему? Ты ни в письмах, ни в разговорах практически не касался отношений с женщинами.

— Всегда поражался, отчего ты не спрашиваешь.

— Это ничего не меняет. Так даже лучше… Видишь ли, мне просто нужен ты.

Николай неучтиво поднял взгляд:

— Чем, любопытно, я тебя взял?

— Сама не понимаю… Это, кажется, и не любовь — иное. Я ведь любила, и замужем была, ты знаешь. А такого не испытывала.

Николай внимательно, неласково посмотрел.

Дело двигалось к зиме. Листвой покрыты были газоны, облысевшие деревья отторгали взгляд, зябко дышал ветер. Николай вошел в подъезд своего дома. Открыл ключом дверь, снял плащ, вступил в комнату. Наталья:

— Привет, папуля.

— Привет, толстяк.

— Ты сегодня рано.

— Объект новый, идет подготовка — работа неровная.

— Па, мама хочет меня в плавание записать — будешь меня водить?

— Конечно…

Николай сидел в своей комнате, занимался чертежами. Чавкнула входная дверь, шаги многие и грузные. Вошла Тамара.

— Занят?

— Угу.

— Освободишься, каблук мне починишь?

Кивнул. Дверь за Тамарой закрылась… Появилась снова.

— Ужинать будешь?

— Нет пока, Наташку встречу — с ней поедим.

Тамара было отвернулась, но возвратилась:

— Я курицу сделала как ты любишь.

— Замечательно.

— Ты же любишь горячее.

— Разогреем.

Тамара вышла, дверь за ней хлопнула.

Николай стучал в дверь некой квартиры, открыл Дима. Радостно улыбался:

— Привет, Колик. Задерживаешься.

— Забежал кой-куда.

Дима упер в друга палец:

—  К Сони эм!

— Нет, по домашним делам.

— Как у вас с ней?

— Нормально, накатано.

— А где все происходит? Чтой-то ты редко мою квартиру пользуешь. Собственно, мы с тобой уж месяца два не виделись. Уволю!

— Да все как-то… А с Соней — у нее, случается, отец уезжает.

Стол был оборудован, навстречу встал парень, улыбаясь, протянул руку:

— Привет, Коля. Тыщу лет тебя не видел.

— Здравствуй, Валера. Как ни странно, ровно столько же я тебя.

Николай взял емкость. Дима лаконично сообщил:

— Зустричь!..

В общем, два пустых бутылька мы видим. Впрочем, и третий почат. Собственно, облики и речь имели соответствие.

— Вот это была феминюга! — страстно доказывал Валера. — Нога! (Вспоминал, морща лоб.) По-моему даже две. Талия! Короче… (цыкнул) не уступила. — Валера возмутился: — А за что?! Что я ей плохого сделал?

— Слушай сюда, — сокровенно уверял Дима. — Баба — враг. Ее надо искоренять напрочь… Значит, поясняю. Как только вирус чтоб их ликвидировать придумаешь, сразу ко мне. Четырнадцать рублей — твои.

Валера размышлял:

— Четырнадцать? Это пригодится.

— Ну, кто на наших сегодня ставит? — спросил Николай.

Дима пораженно произнес:

— Коля, я конечно понимаю, что ты новый объект принял, но на этих уродов — да еще с французами? Окстись!

— А у меня почему-то сильное подозрение!

Дима посочувствовал:

— Я и говорю: баба — вражина. Не иначе, Колик, это на сердечной почве.

— Валерка, твое слово.

— Я что-то не врубаюсь о чем речь?

Дима огорчился:

— Ты чего, парень! Сегодня же наши с Францией играют. Отборочный матч!

— А-а! Конечно продуем!

Дима указал Коле на Валеру:

— Человек.

— Мажем! — швырнул Николай отчаянно.

Дима вскочил, пританцовывал:

— Люблю. Это мое… — Остановился, сделал свирепое лицо. — Значит так! Если наши попадают — разводишься ты. Если мусью — я.

Николай  засмеялся, но быстро посерьезнел, молчаливо грыз взглядом Диму. Говорил мягко и оттого трезво:

— Ну а что — тема. Значит так, я развестись согласен. А вот ты, если наши выигрывают… ты, братец, женишься. А чего — как в Гонолулу!

— И после этого ты называешь себя другом!

Валера застонал:

— Я тоже хочу жениться — или развестись.

Лицо Димы приобрело осмысленное выражение, распахнуто глядел на Николая:

— Ты серьезно? Я ведь приму условие!

Николай помыслил, сделает крючком мизинец, выставил его перед собой, отрезал:

— Решайся!

Дима нервно перемещался по комнате, ерзали руки. Решительно подошел, своим мизинцем рванул Колин.

— Как прекрасен этот мир — посмотри-и!! — самозабвенно заголосил Валера. Далее вскочил, заплясал. — А я реферист, а я участвую.

Николай и Дима синхронно подошли к столу, взяли сосуды, хлопнули. Следом поступил Валера. Он же, наскоро закусив, горячо поинтересовался:

— Во сколько матч?

— В девять. Прямая трансляция…

Матч кончился, Франция дунула. Дима скорбел, держась за сердце, Валера и Николай, ехиднячили:

— Утром встал, тебе — Котик, кашка, — умильно тянул Валера.

Дима стонал:

— Уйди, сволочь.

— Аналогично по выходным — Димуся, сегодня едем к маме, на борщ.

— Ублюдки, ы-ы…

— А все постирано, выглажено, — хныкал Валера.

— А карапуз по губам шлепает, — Николай якобы вытирал слезы.

— Ы-ы!!.

— В кабак, — в итоге тяжко вздохнул Валера.

— И по застежку сходу, — вторил Николай.

Устроились в средней руки заведении. Было людно. «Нет, ну Горлукович — фона-арь. Мяч совсем не держит, только людей косить… Но Дешам, первый гол — сказка! А Панов вкатил — шадевр!»

Вяло стенала музыка, редкие пары сооружали нечто танцевальное. Дима, часто кидая охотничьи взгляды по сторонам, набрал сосредоточенный вид.

— Мужики, две дамочки в углу — ништяк на вскидку. Одна явно на нас косого давит. Чувствую, шанс оторваться на полную.

— Дерзай.

Дима встал, тронулся к дамам. Пригласил одну из них, женщина поднялась… После танца Дима возвратился, был безрадостен. Разоблачил:

— Что-то сверхъестественное. Мне, говорит, сегодня праздник нужен, а у вас, молодой человек, безысходность в глазах. Чего тогда пялилась?

— Когда ты на такие бяки унывал? Вон еще представители.

— Нет уж, еще одного прокола я не переживу.

Сникли, вскоре Дима ободрил:

— Ну что, по последней.

Приняли, встали, двинулись к выходу. Мимо проходила женщина, с которой танцевал Дима. Он латал:

— Прощайте, милая симпатюля. Благ. Мы покидаем это благополучие. Жаль, что наш, как видно, провинциальный порыв не встретил отклика.

Дама приостановилась.

— И вам, мальчики, настроений. — Лукаво и напористо перевела взгляд на Николая. — Насчет провинциальности же зря — вы очень интересные мужчины. — Удалилась.

— Похоже, Коля, ты впечатление произвел, — констатировал Валера.

Дима удивленно протянул:

— Слушай, из тебя явно что-то выпросталось. Бабы нутром чуют.

Теперь Николай руководил на новом объекте, угрюмо и щербато торчали голые остовы. Вяло, с частыми остановками перемещался в небольшой группе тепло и ухоженно одетых людей (с касками на голове, что тревожит слово комиссия). Рожновский, тщедушный счетовод. Указующие перста то и дело тыкали в производственные места. Обсуждали, давали ценные указания, тронулись к спускам. Коля с Рожновским отстали.

— Слышал, ты Гонолулу на спор жениться обязал, — ласково рокотал Рожновский.

— Было.

— Ухарь. В управе смеются… —  Вздохнул. — Я по молодости тоже куролесил.

— Больше разговоров.

— Ну, дым… он имеет свойства… — Вновь произошел вздох, но уже другого калибра. — Тут Тамарка домогательства устроила. Дескать, не завел ли ты любовницу? Я, конечно, ничего не знаю и знать не собираюсь, однако. В общем, извини, Тома племянница, вынужден побеспокоиться — как понимаю, напряжение существует.

Николай, устремив небезразличный взор вне Рожновского, молчал. Поступил дядя:

— Семья, Коля, это семья. Все мы небезгрешны, но… без ущерба.

В спелом вечере дерзили подсолнухи фонарей, безобидно и негусто шелестели авто. Николай с Соней не торопясь шагали по пустенькой улице. Мужчина шевельнул губами:

— Зябко вечерами становится, похоже, в теплую куртку перебираться пора. Ты не мерзнешь?

— Плащ на синтепоне.

— Может, применим какое-либо для сугрева?

— Нет, Коль, мне нельзя. Да и не хочется.

— Нельзя почему?

— Да так, желудок. Обострения бывают.

— Причина, — согласился Коля. Шли молча. — Ты потому такая в последнее время… даже не знаю как обозначить… неживая?

— Наверное.

Молчали.

— Сонь, может, у тебя денежные неприятности? Я заклинаю не скрывать.

— Нет-нет, я неприхотлива. Отец немного… изводит. Понимаешь, он — сложный. Из-за него мы с мужем расстались.

— Он обо мне знает?

— Догадывается, конечно.

— Может, мне прийти, поговорить!

Соня испуганно оградила:

— Боже упаси! Тем более тебе.

— Почему это «тем более тебе»?

Соня стушевалась:

— Это я так… самопроизвольно.

— Ты чего-то недоговариваешь.

— Коль, разве тебе со мной плохо?

— Было бы плохо, я б не стал кривить.

— Вот и оставим. — Соня повернулась, улыбалась, смотрела на Николая открыто. — То что мы с тобой встретились, это, Коля, удивительно. Это — судьба.

Николай молчал, думал. Произнес:

— Ты к тому ведешь, что нам соединиться надо?

— Ни в коем случае, Коленька, этого как раз не надо!

— Я не понимаю, ты загадками разговариваешь.

— Жить вместе нам нельзя, Коля. Но вместе быть — надо. Я тебе после объясню.

Николай возмутился:

— Слушай, перестань морочить голову! Я требую, чтоб ты объяснила свои слова.

— Объясню. Через год. Пока я на эту тему разговаривать не стану…

«Получилось так, что угодил я тогда в небезынтересный период, сделали одному нуворишу — нью воришке, как говорил Дима — работенку, — продолжил Николай, изрядно затянувшись, сидя рядом с Вадимом. — Ему понравилось, дал он нам капитальный заказ. Деньги пошли очень приличные, и вообще, перспективы открылись — словом, встречаться с Соней не очень и когда было. А тут еще эта ерунда…»

Зима сообразила дивный солнечный денек. Хрупал под ногами свежий мохнатый снежок, блестел окаянно, узорчато и игриво юркал из рта пар. Николай сунулся в телефонный автомат.

— Да, я слушаю, — послышался далекий голос Сони.

— Сонька, привет, — задорно и напористо говорил Коля. — Слышь, Соник, прости, что не звонил долго, все объясню при встрече. Сонь, я закис — ключ от Димкиной в моем распоряжении. Когда?

Трубка молчала. Николай настырничал:

— Сонь, ты обиделась что ли? Работы было по темя!

— Нет, я ничуть не обиделась, — Соня явно принижала голос, — просто… Послушай, я сейчас не могу говорить. Коля нам нужно некоторое время не встречаться.

— Что за чушь! — Лицо Николая не верило. — Сонь, ей богу, совершенно некогда было, я домой раньше одиннадцати не приходил!

Вдруг в трубке послышался отдаленный, гневный мужской голос, фразы были непонятны. Соня проговорила поспешно и тихо:

— Коля, не звони пока, я сама наберу. — Заблеяли гудки.

Николай недоуменно смотрел на трубку. Набрал номер снова. Заныли гудки, затем они исчезли, но трубка немотствовала. Николай поспешно и воспаленно крикнул:

— Соня, что за дела? Я…

— В общем так, ублюдок, — оборвал отчетливый и сиплый мужской голос, — забудь о существовании моей дочери. Иначе поплатишься. — Грянули гудки.

Николай повесил трубку, стоял неподвижно, лицо было проморожено. Очнулся, снова набрал номер —  бесконечные сигналы.

Еще пару дней Николай мучил номер, кончилось тем, что поехал. Дверь никто не открыл. Пришел в аптеку, где работала Соня, попросил продавщицу позвать. Вышла. Вид ее испугал: впали щеки, анемически тлело лицо, волосы (это казалось против всех манер) были не прибраны, — и глаза, лихорадочно суетливые, не попадали на Николая.

— Зачем ты пришел, я же просила, — мучительно, низко сказала она.

— Представь, что я должен чувствовать, — наседал Николай.

Соня стояла в белом халате, руки лежали в карманах, нервно перебирали что-то. Николай заглядывал в лицо, пытаясь найти взгляд — она упорно ломала.

— Соня, скажи, что происходит?

Николай взял локти подруги, развернул ее к себе… И тут произошла нелепость. Женщина вынула руки из кармана, вырвала их, оттолкнула Николая и отчаянно воскликнула:

— Уйди! — Стремительно кинулась в кулуары, выкрикнув отчаянно и даже зло: — Уходи!

Коля остолбенело смотрел вслед, затем зло уронил глаза и вышел.

Наш жуир Дима попал на собственную свадьбу — за подобное женятся. Да, да, слово. Лопались тосты, царили пряные голоса, происходили смех и кутерьма. Особое внимание обратим вот на что. Дружкой жениха получился Николай, он сидел по правую руку, свидетельницей невесты — Ольга, та бойкая, страстная до политпросвещения штукатур. И еще — Тамары не наблюдалось.

Бал был в разгаре. Само собой Николай отплясывал с Ольгой и выкаблучивание, признаем, имело место, да и рожа у товарища лоснилась. Или вот:

— Я вообще не понимаю, как тебя занесло в штукатуры. — Уже обратно уместились за столом, Коля Оле подливал. — Ты в штатском — студентка, не меньше.

— Чем тебе штукатуры не угодили? К слову сказать, я и есть студентка, заочница однако.

— Да я не в том смысле — вообще говоря, и сам крановщиком был.

— Родители у меня всю жизнь по строительству, мать малярит, с детства таскала с собой. Так и получилось.

— За профессию, в таком разе, тем более за Олю, которая украшением, по меньшей мере, СМУ-3 является. — Проглотили за профессию.

Опустим слова, взгляды, флюиды и прочие бирюльки — мы в глубокой ночи. К некоему дому подъехало такси, из него выкарабкались Николай и Ольга. Ольга хорошо пьяненько — пошатываясь, оскальзываясь, Николай ее цепко поддерживал — озиралась, голос был соответствующий:

— Куда ты меня привез?

— Это Димкина квартира. — Николай, заметим, выглядел вполне стойко.

— Не поняла, зачем мешаться?

— Дима с Нелей уехали к ее родителям.

— Поняла, ты хочешь меня… ну, это…

Николай вежливо согласился:

— В общем, да… разумеется, исключительно следуя консенсусу.

— Если консенсусу… то пожалуй.

Утро, в нем присутствовали Николай и Ольга. Ольга открыла глаза, повернула голову к Николаю, тот еще спал. Возвратилась, смотрела в потолок, кажется, безрадостно.

Зима сворачивалась: снег был уныл, пиршествовала грязь, всякое такое. Здание, что находилось под руками Николая, прилично уже обустроилось. Вот и он сам, нечто осматривал. Зашумел издалека один из рабочих:

— Николай, тебя к телефону!!

Коля степенно прянул в подсобку, снял трубку:

— Да, Орлов у аппарата.

Слушал, голова напряженно взбодрилась, обострился нос.

— Соня, господи! Я было подумал, что ты решила порвать… Да, смогу… Конечно приду… Да, хорошо, на нашем месте. — Положил трубку, на челе устроился немигающий, напряженный взгляд.

Соня и Николай очень медленно шли по улице. Слякотной улица случилась, тягуче, наскоками двигалась вереница машин, облезлая собака ногой судорожно рыла снег, некая сомнительная личность в ремье, краснорожая, апоплексического вида, настороженно наблюдала за ней. Обширный баннер нелогично зиял лазурным небом и умещал незащищенную облачением и этим обстоятельством заинтересованную девицу. Соня выглядела изможденной, нездоровой, странно блестели глаза. Молчали. Николай не выдержал:

— Что все-таки произошло?

Соня взялась говорить, но вышел кашель. После одышки все-таки получилось:

— Понимаешь в чем дело — отец очень болен… Видишь ли… он психически неуравновешенный человек. У него случаются кризы.

Николай мгновение осмыслял.

— Он душевнобольной?

— Да.

Николай остановился, Соня следом.

— Послушай, ты недоговариваешь. Он что-то с тобой сделал? Бил тебя?

Соня, отрицая, отчаянно замотала головой. Николай страстно пустился доказывать:

— Посмотри на себя! Ты же совершенно осунулась!

Она молчала. Вдруг нервно вцепилась в руку Николая, глаза лихорадочно дрожали, выпалила:

— Нам больше не помешают! Он уехал, я свободна!

Мы подзабыли, что существует и лето — властвовал хлорофилл, блажили птицы, убористые тени расписывали планету. Николай с Наташкой неторопливо возвращались из бассейна, папаша степенно держал на плече спортивную сумку дочери, та внимательно вышагивала по поребрику, маша рукой для баланса. Соскочила, передвигалась свободно. Сорвала с акации пикулю, насупившись настраивала; задудела, но получилось неверно — выбросила. Говорила:

— А Катька Милешина из Анапы приехала. Счастливая.

— Разговаривали уже, никак не получается: у меня работа, у мамы. На следующий год.

— Обещаешь?

— Крест на пузо, — улыбнулся Николай.

— Нет, правда — обещаешь?

— Туська, я сильно постараюсь. Но ты должна понимать, не все от нас зависит.

— И мама поедет?

— Ясное дело.

— Нет, правда мама тоже поедет?

— Почему это она может не поехать?

Перемещались молча. Внезапно девочка произнесла:

—  Потому что вы с мамой теперь не сильно дружите.

Николай насторожился:

— С чего это ты взяла?

— Мама говорит, что ты с ней не дружишь.

Николай наклонился, знойно спросил:

— Мама такое тебе говорит? — Выпрямился, пробормотал нахмурившись: — Вот с головой мама не дружит — это точно.

Что-нибудь изрядный август, поскольку на деревьях желтого довольно, да и обочь асфальта — лежит. Квартира Сони. Отметим, что женщина набрала прежний вид: лицо освежилось, глаза стали спокойней. Впрочем, выглядела Соня по-домашнему — халатик скромненький и опрятный, волосы убраны простой заколкой. Николай полулежа разместился на диване, взирал в телевизор. Соня ненавязчиво мелькала где-то в сторонке, занимаясь домашним. Поиграв кнопками, Николай без особого внимания задержался на картинке, давали курортный сюжет. После некоторого созерцания вяло довел до сведения:

— В Сочах не бывал.

— А я два раза, — откликнулась Соня. — Давненько, правда.

— Черт, а сколько же я в отпуск не ходил? Никак года три. — Глаза у Николая были тусклые, смотрели мимо телевизора. Сообщил: — Наташка давно просится, я пообещал свозить на следующий год.

— Всей семьей поедете?

— Понятное дело.

— Это нужно… тем более, что девочка плаванием занимается.

После паузы Соня напряглась:

— Коля, это наверное неудобно, однако я осмелюсь… Тамара твоя догадывается?

Николай мгновение молчал, взгляд замутнел, кинул отчетливо:

— Нет. — После паузы рек: — Честно сказать, я до курортов неохочь. Лежишь как дурак, исходишь потом. В Болгарии, скажем, были — обварился, три дня из номера не выходил.

— А я люблю. Хочешь сочинские фото покажу?

— Покажи.

Соня подошла к серванту, полезла в недра, достала небольшой альбом. Устроилась рядом с Николаем, тот без энтузиазма крутил листы книги.

— Подруга моя по работе, мы с ней всегда вместе отдыхаем, — комментировала Соня. — Это на Рицу ездили… Тут мы в Гаграх… Пляж, Ривьера, мы рядом квартиру снимали. Такая славная хозяйка попалась, хохлушка, все нас цукатами потчевала. Фруктов из сада не жалела — ешьте девочки…

Всполошилась:

— Ой, у меня же там суп! — Выметнулась из комнаты.

Николай наскоро докончил альбом, закрыл, поместил рядом. Встал, размял плечи, подвинулся к окну, умиротворенно любовался видом. Отошел, прохаживался. Глаза попали на альбом. Взял, подошел к серванту. Открыл сервант, склонился к полке, стал всовывать. Что-то не пустило. Отложил альбом, заглянул ниже. В углу серванта стояла запечатанная урна для праха. Николай достал урну, на ней было высечено имя «Деордица Владимир», — ниже шли надписи. Николай вгляделся, оторопело отпрянул, губы судорожно прошептали:

— Господи, это же ее отец. — Глаза поднялись, взгляд был испуганный, конвульсивно подогнулись в тапках пальцы. — Мама моя, да ведь это как раз когда…

Оглянулся на дверь в кухню, лихорадочно возвратил урну на место, альбом туда не положил. Встал, тер лоб, взгляд был полон смятения. Соня из кухни кликнула обедать, Николай распрямился, усилием набрал досужий вид, тронулся.

— Как суп? — спросила Соня хлебающего Николая.

Он негусто улыбнулся:

— Как всегда, отменно.

Николай и Дима стояли в знакомом баре. Дима откровенничал:

— Знаешь, сам себе удивляюсь, домой тянет. Сижу, понимаешь, уткнусь в телевизор. Нелька мельтешит и не мешает. А у тебя — так и мотаешься на два объекта?

Коля пожал плечами:

— Сложно все, я совершенно потерялся. Меня к Соньке тащило беспощадно, а теперь…

— Поначалу Тамарке на отличку, а после привык — дело известное.

— Я тоже сперва так думал — не то… (Задумчиво) Понимаешь, она совершенно необычная. И вообще, столько странностей… Вот на днях… (Понурил голову.)  Ладно, не будем — давай за вас.

Выпили. Николай смотрел невидяще:

— По-моему, больная она.

Лежало бабье лето. Коля стоял у Сони на балконе, наслаждался панорамами — на тринадцатом этаже девушка жила, имелся простор глазу. И верно, вереницы машин рычали бесноватые и зряшные, людишки семенили отчаянно и ерундово, умиляли пегие деревца, валялось вверху окаянное небо, происходило душеугодие. Николай сосал сигарету, пара рюмок коньяка отлично разместилась в его существовании. Вошел в комнату, глубоко сел на диван, начал наблюдать за Соней, которая чинила за столом изделие.

Некоторое время назад с ней что-то стало происходить. В движениях, в глазах появилась нервозность — да и общий вид, пожалуй, имела болезненный. Вот и теперь, наколола палец, злым движением бросила иглу, сунула палец в губы. Николай обреченно убрал глаза. Затем поднял, поместил на губах улыбку:

— Сонь, иди ко мне, что ты прицепилась к кофточке.

Женщина часто моргала, мгновение продолжала грызть палец, затем покорно — впрочем, без очевидного желания — встала, пристроилась рядом. Николай обнял, затеял воркотать, лазая носом в ухо и шею: «Ну что ты, Сонька, ей богу такая сонная…» Рука пошла к пуговицам.

После баловства Коля удалился на кухню — Соня, распахнутая, безвольно осталась лежать на диване, в глазах упертых в потолок мельтешил странный блик. На кухне расположилась початая бутылка коньяку, фрукты. Николай налил рюмку. Обстоятельно уселся, опрокинул, вмялся в грушу. Громко и сыто повествовал, не иначе делая ответ на недавний запрос:

 — Как я могу к тебе остыть, когда мужик по природе любит сильно? Вот, скажем так, теологический способ доказательства. Сделана Ева из ребра Адама, стало быть, относится он к ней, как к собственности. Известно, что именно с собственностью связаны самые сильные чувства… По-древнееврейски Ева звучит Хава, и означает долгая жизнь. Осуществляется это в материнстве, сие суть женщины и предназначение. Относится Ева к Адаму, как к пособнику, стимулятору ее материнства. Чувства ее, получается, заведомо слабее.

Коля зажег сигарету, виртуозно пустил дым.

— Второй способ доказательства, физиологический. Есть закон равноденствия. Ежели здесь больше, там меньше. Что наиболее развито у женщины? — а нечего думать, половой агрегат: мужику и под пистолетом не родить… Что у мужика? — котел, я бы даже сказал, репа… (Весело) Кстати, справочка о ребре — это единственная крупная кость, не имеющая мозга; баба, известно, из ребра Адама соткана. — Возвысил голос: — Так вот, душа моя, любовь — чувство возвышенное. А что расположено выше?.. — Коля самодовольно хихикнул, пальцем стуча себя по лбу.

Возвратился в комнату, вновь прилег к Соне, поковырялся, пощекотал. Встал, вышел на балкон, бормотал песенку. Курил, подставил лицо ленивому ветерку, облокачиваясь на перила, перегнулся, рассматривал идущих внизу людей. Боковое зрение впустило приближающуюся фигуру Сони. Он поднял взгляд… Увидел искривленное пароксизмом лицо. Женщина кинулась к Николаю и, издав странный клекот, резко ударила двумя руками в спину, пытаясь сбросить его вниз. Николай прянул в пропасть, но рефлексивно зацепился за ограждение ногами. Соня как-то нелепо прыгнула на него, соскользнула по спине за ограждение и, ухватившись за рубаху, повисла в воздухе. Это длилось ничтожное мгновение, за которое она, явно норовя сама упасть вниз и увлечь его за собой, издала глухой рык: «Ты узнаешь, мы всегда будем вместе». Коля бессознательно дернулся — получилась явная попытка отцепить Соню. Это получилось несложным и она, больно царапнув спину Николая и дальше раскинув руки, молчаливо, медленно и красиво, плавно откидываясь на спину, пошла стремительно удаляться. Приземления Николай не видел — впрочем, глухой шлепок оповестил — ибо молниеносно откинулся от перил, присел и ошеломленно и вместе довольно рассудочно резво бросился в комнату. Лицо было перекошено. Мгновение он стоял неподвижно, затем лихорадочно собрал одежду, убрал следы собственного присутствия. Осторожно вышел из квартиры, стремительно по маршам пробежал несколько этажей, затем вызвал лифт и дальше спустился на нем.

Вечером он сидел дома, смотрел телевизор. Лицо было пустым, обиженным, можно было предположить отрицательное самочувствие. По местному каналу давали новости. Показывали дом Сони, рассказывали о происшествии. В объектив говорила пожилая женщина, по-видимому, соседка Сони:

— Не иначе, с головой что-то — она ведь помешанная была. Непременно раз в год, а когда и два, в психушке лечилась. Наследство — у нее папаша был не в себе. Вот так же с балкона выпал с полгода назад… Я вот какое скажу, не она ли его скинула — деспот был родитель. А она могла — суровая женщина. Темная семья, никого к себе не допускали, у них разное случалось…

Виктор Брусницин

Иллюстрация: фото с сайта My-photocamera

Рассказ витя петухов лежал на диване

  • Рассказ виталия бианки пик 7 букв сканворд
  • Рассказ виноградовой что такое родина текст
  • Рассказ виталия бианки лис и мышонок
  • Рассказ вместе хорошо врозь плохо вместе
  • Рассказ виктора драгунского что я люблю