Рассказ / Изобретательство, Фэнтези
Альберт ничего о себе не помнил, но с первого же дня пробуждения в больнице его взгляд приковало голубое небо за окном. А ещё он смутно помнил очертания белоснежных крыльев, которые до сих пор снятся ему по ночам. Кто бы ни был его крылатый друг, он должен его найти и осуществить мечту, которая станет открытием для всего человечества — способность летать без магии.
Теги: фэнтези ангел крылья мечта
– Не понимаю, чего интересного ты здесь нашёл, – ворчал сидящий на высоком столбе ангел, подперев щёку рукой, а локтем опершись на бедро.
– Как чего? Да ты посмотри! – грязный мальчик со слегка горбатым носом поднял крепко зажатый в руке посох, – это следы войны, как никак! А для победы оружие должно быть максимально сильным! Если всё это починить, а потом продать, моя семья будет обеспечена на всю жизнь!
– Начнём с того, что ты не сможешь починить даже обычный меч. А эту штуку вообще положи, она ещё работает…
– О, правда? А как? Эй, работай, штука! – мальчишка замахал посохом, и огненный шар пролетел ровно там, где секунду назад находилась голова ангела, – ой, прости…
Ангел вздохнул и расправил одно крыло, проверяя, не подгорело ли то.
– Я, конечно, бессмертный, но нанесение ангелу вреда – преступление, равное убийству.
Мальчик понурил голову, но тут же снова встрепенулся, убрал обломок посоха в сумку за спиной и продолжил рыскать в куче поломанной брони. Ангел снова вздохнул, задаваясь наверняка вопросом, кто вообще отпустил ребёнка гулять с мешком, о который он регулярно спотыкается.
– Эй, – при этом оклике на ангела обратились два тёмно-синих, почти чёрных глаза, – ты хоть знаешь, насколько война ужасна? На ней гибнут люди. И если ты починишь и продашь то, что найдёшь, этим воспользуются для того, чтобы совершать ещё больше убийств. Тебя это не беспокоит?
Только сейчас молодое чадо столкнулось со столь мрачной истиной. Это привело его в такое смятение, что он не заметил, как порезался об осколок меча. Только ощущение боли и горячей крови заставило его выйти из транса и тут же расплакаться, сжимая зубы.
Ангел вспорхнул, опустился на землю и присел перед мальчиком на одно колено. Тепло его ладоней успокоило ребёнка, а затем он увидел, что рана исчезла, и счастливо рассмеялся, будто вообще ничего не случилось.
– Я устал постоянно лечить твои раны. И устал от твоей беззаботной реакции. Разве так должен реагировать смертный на помощь самого ангела?
– Мне притвориться удивлённым?
Крылатый слегка опешил и обречённо вздохнул. В который раз.
– Ты никогда не научишься подделывать эмоции. Да и помню я, как ты «удивился» в первый раз… – он говорил о том происшествии, когда мальчик впервые увидел его, бросился бежать, крича, что увидел монстра, споткнулся, упал, перевернулся на спину и умолял не есть его.
Но на данный момент мальчик уже забыл об этом и спокойно обнял крылатого, несмотря на то, как того раздражал физический контакт.
Ангел обнял его одним крылом и вдруг поцеловал в лоб. Тёплое чувство разлилось по всему телу, и мальчик ощутил, как его наполняет невиданная прежде сила.
– Вот. Благословение «поцелованного ангелом». Теперь твои раны будут зарастать быстрее и без моей помощи.
– Ого! – восхитился маленький хулиган, начиная ощупывать свой лоб. Конечно, он и о такой простой вещи как благословение ангельского поцелуя не знал. В конце концов, ему совсем мало лет, и неизвестно ещё, отправят ли его в школу. Тем не менее, что-то и правда происходило в нём. – А я могу подарить тебе такое же благословение?
Ангел скривился.
– Только никаких поцелуев.
– Всего один!
– Нет, и не думай, – с резким взмахом крыльев он оказался в воздухе, и только одно пёрышко мальчик сумел поймать.
Несмотря на всю вредность, которая, казалось бы, не должна быть свойственна божьим помощникам, горбатоносый малыш с волосами цвета меди любил его. И знал, что это взаимно. Иначе бы этот крылатый задира не спускался бы к нему с небес практически каждый день.
Но как его звали? Какого цвета его глаза? Какого цвета волосы? Во что он одет? Совершенно внезапно Альберт понял, что не знает ничего из этого. Только крылья… Контур каждого пера… Вот что он запомнил.
– Что-то случилось? – заботливо спросила медсестра, заметив, что мальчик долгое время смотрит в окно. Сегодня была солнечная погода. Казалось, что даже голубое небо сияет.
– Ангел… – пробормотал Альберт.
– Ангел?
– Доктор сказал, что меня поцеловал ангел. Где этот ангел?
Медсестра виновато понурила голову. Конечно, зачем спрашивать? Этот мальчик каждый день спрашивает про ангела. Это единственное, что он помнит помимо собственного имени. А без ангела обойтись не могло. Абсолютно каждый врач в их больнице подтвердил, что только у «поцелованного ангелом» следы от уколов заживают чуть ли не быстрее, чем их успевают сделать, да и что без таинственной магии он умер бы на месте.
Кажется, он каким-то образом упал с большой высоты прямо на кучу камней около горного подножия. Каждый из ударов мог быть для него смертельным: удар по голове, удар по спине, удар по рёбрам с последующим переломом.
Можно было лишь гадать, как мальчик забрался на такую высоту. И ответить на этот вопрос сам пациент ничего не мог – амнезия. Известно лишь, что его семья живёт в деревне, и на то, чтобы отвезти ребёнка в город и оплатить лечение, потратила все последние средства.
– Альберт, – ласково произнесла медсестра, присаживаясь рядом, – как только тебе станет лучше, я возьму тебя в церковь, ладно? По праздникам туда приходят ангелы, и детям из больницы разрешается глядеть на них издали. Может, среди них будет твой?
Сине-чёрные глаза загорелись надеждой. Его ангел обязан там быть! И ему можно будет сказать своё большое человеческое спасибо!
Но кого бы из ангелов ни рассматривал мальчик, все они были не такие. Они были добрые, ласковые, отзывчивые, от них веяло нежностью… Что-то было не так. Альберту казалось, его ангел совсем другой. Его ангел ни на кого не похож. Нет, внешне, он, наверное, похож, но… Мальчик не мог толком понять своих мыслей. Ни один ангел не вызывал у него чувства знакомства.
После долгих блужданий по церкви Альберт вернулся к Линде, той самой медсестре, взявшей его сюда, и чуть подёргал за подол платья. Линда прекратила молиться и посмотрела на мальчика.
– Ты нашёл нужного ангела?
Альберт помотал головой.
Женщина тяжело вздохнула, взяла его за руку и повела на выход. Она не знала, как ещё ему помочь.
– Если бы я мог что-то делать и продавать… – внезапно пробормотал себе Альберт под нос.
– Что? – заботливо спросила матушка, перестав вязать. Последние дни она совсем не спала, всё вязала и вязала штанишки да кофточки, чтобы оплатить лечение сына, даже когда навещала его.
– Если бы я тоже мог что-то делать и продавать, тебе было бы легче, – сказал Альберт громче, переведя взгляд на маму.
Она горько улыбнулась и вернулась к вязанию, хотя её глаза слипались, а голова клонилась ниже и ниже, пока она вовсе не уснула на стуле, выронив недовязанную кофточку. Мальчик свесился с кровати и подобрал клубок.
– Если бы я тоже мог вязать… – размышлял он вслух, – но это не моё. Шить? Тоже не могу… Хм… – он глубоко задумался, подбрасывая клубочек в воздух, чтобы снова поймать, – а вот чинить… Если бы я мог что-то чинить… Или создавать что-то совершенно новое!
Он положил клубок на край кровати и повернулся к окну. Сегодня небо тоже было ясное, а белые облака выглядели как овечки, решившие искупаться в море.
– Крылья…
Альберт не мог забыть очертания крыльев своего ангела. Это были большие крылья, больше, чем у любой виденной им птицы. Взрослый ангел летал с ними, а уж маленького мальчика, как он, крылья подняли бы высоко-высоко!
Если бы он смог взлететь, то где-нибудь на небесах обязательно нашёл бы своего ангела… Нет, все люди на свете могли бы взлететь к облакам и не дожидаться, когда ангелы сами спустятся! А какой сверху должен быть вид, просто загляденье!
«Если бы я мог сделать крылья… »
Эта мысль, казавшаяся мимолётной детской хотелкой, выросла до размеров громадной мечты, а затем и цели. Начиная с бумажных поделок, Альберт начал развивать фантазию и ловкость рук. Он пытался воссоздать перья по памяти, а когда это долго не получалось, задумывался о других изобретениях. Когда, после приезда из больницы, он впервые увидел свою захламлённую сломанным оружием комнату, мальчик вспомнил своё желание отремонтировать всё это и продать, но тут же замотал головой и в тот же день вернул самое опасное оружие туда, где взял. Нет, нельзя торговать оружием. Ангел будет недоволен.
Вместо этого он начал собирать сломанные игрушки у всех деревенских детей и, сначала вместе с папой, потом сам чинить их. Уже в возрасте тринадцати лет Альберт занимался починкой рабочего инвентаря для взрослых, а в четырнадцать – совершенствовал то, что ему приносили. Именно ему пришла идея провести воду из реки к полям и поливать грядки через шланг-насос, сделанный им самим. Ему исполнилось всего шестнадцать, а он уже завёл знакомство с торговцами из города, пускай только через письма. Он отсылал им свои чертежи соковыжималок, банкозакатывающих машинок и открывашек к ним же, и вскоре один торговец, Сорей, прознавший о его происхождении и жизни, всплеснул руками, прислал деньги и письмо: «Ни слова больше, ты будешь работать на меня. Ты походишь на курсы, получишь новые чертежи и оборудование, и мы прославимся! »
И действительно, мужчина понял, что отрыл настоящий самородок. Помимо ума, Альберт отличался большим рвением к созданию всего нового. Попади он в нужные руки – вошёл бы в историю, прославился бы необычайной изобретательностью.
Но одна мысль неизменно занимала его мысли: крылья. Днём он посещал курсы, выполнял норму по заказам, а по ночам изучал ранее недоступные ему учебники.
Этого оказалось мало. Того, что он изучал, оказалось мало. Ему нужно было развиваться дальше.
– Ты никуда не уйдёшь! – кричал Сорей, размахивая кулаками.
Альберт равнодушно поправил «шлем» в виде привязанного к затылку железного щита (тот служил защитой от повреждений черепа) и взял с пола сумку.
– Я должен идти.
– После всего того, что я для тебя сделал? Так ты меня благодаришь?! Да ты мог и дальше сидеть в своей деревне, не озарённый никакими знаниями!
Альберт вздохнул, подошёл к мужчине, обнял и от души поцеловал в щёку. Сорей удивлённо замер.
– Поверь, старина, я прославлю тебя! – отпустив его, добродушно улыбнулся юный механик и воздел руки к потолку, – нам откроются небеса! Мы сможем воспарить безо всякой магии! У нас тоже будут крылья!
«Чокнутый», – подумал торговец.
– Сдались тебе эти крылья? – он не прекращал попыток выдернуть сумасшедшего из мечтаний, – ты столько всего можешь сделать на земле! Одумайся! Одна мысль о полёте в облаках это богохульство!
– Нет, я всё решил, дружище, – Альберт хлопнул его по плечу, да так, что у Сорея чуть ноги в пол не ушли, – ты первый, кого я назову своим учителем, когда обо мне станет известно. А ты продержись до тех пор! Ещё будет время, когда расцветёт твой бизнес!
– Ох… – мужчина ещё пытался гневаться, но представление о будущей славе невольно натягивало на его лицо улыбку, – ну, тебя не переубедишь… Пожалуй, дам тебе шанс…
– Вот и замечательно! Тогда прощай до следующей встречи!
Едва выйдя из мастерской, Альберт вытер щёки и губы и сплюнул, скривившись. Невыносимо. Притворяться весёлым, когда кулаки трясутся, когда всё внутри закипает от гнева, очень сложно, но он выучил это искусство. Интересно, кто же тогда сказал ему, что он не научится подделывать эмоции?…
Альберт сильно изменился. Теперь это взрослый человек восемнадцати лет, с виду дурачок, а внутри продумывающий наперёд каждый шаг. Промасленная одежда облегала сильную грудь, наплечник скрывал шрам, который не мог спрятать короткий рукав, в мешковатых штанах спряталась уйма карманов, а на спине висел неподъёмный для многих мешок.
Он найдёт своего ангела и посвятит ему свои крылья. Это меньшее, что он может сделать за спасение своей жизни. Он вспомнит его внешность и имя и они вместе поднимутся в небо…
А до тех пор Альберт Льюис будет скитаться по всей Алтурии в поисках нужной для постройки крыльев литературы, даже если придётся пойти против воли богов.
Тульский бронепоезд на исходной позиции.
Валерий Леонидович Большаков в год, когда началась война, был еще школьником.
Но его удивительная память до мелочей сохранила те события, о которых теперь мы можем узнать только из его рассказа.
Первая воздушная тревога
Прошли годы и десятилетия, но в моей памяти навсегда остались эти грозные дни. А на письменном столе стоят фотографии тех, кто отразил первый удар и спас нас от ужаса оккупации: Жаворонков, лейтенант Волнянский, капитан Горшков, комиссар Агеев, майор Зубков. Всегда я помню негромкий голос по радио 3 июля 1941 года: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!».
Тот самый дом, о котором идет речь в рассказе.
Тот самый дом, о котором идет речь в рассказе.В 1941 году мне, Большакову Валерию, было десять лет. Я жил с мамой Галиной Александровной и бабушкой Александрой Петровной в Туле, в большом доме с мезонином на улице Глеба Успенского, 9. С нами жила мамина сестра Ирина Александровна с мужем Константином Борисовичем. Мама работала инженером-строителем на патронном заводе. Тетя Ира – в водоканале, дядя Костя – в облторготделе. Я учился в 6-й средней школе и весной перешел в третий класс.
Валерий Большаков у своего дома на улице Глеба Успенского.
Валерий Большаков у своего дома на улице Глеба Успенского.22 июня был теплый, солнечный день. Я гулял во дворе с нашей собакой, взрослые были на работе (тогда был скользящий график выходных). Бабушка часов в одиннадцать пошла на базар. Часа через полтора возвращается – на ней лица нет. Сказала, что началась война: Германия напала на нас. На базаре она прослушала речь т. Молотова.
Через некоторое время загудели гудки заводов – начались митинги. Вскоре прибыли мама, тетя Ирина с мужем, стали обсуждать ситуацию.
Первые дней десять было спокойно, но председатель уличного комитета проверяла жителей домов и сверяла списки: продовольственные карточки готовились. Их стали выдавать в райисполкоме примерно через десять-двенадцать дней.
Особо хочу сказать о председателе уличного комитета. Им была жительница нашей улицы Надежда Ивановна Пшеничникова – женщина средних лет и удивительной энергии: она знала всех и всё, имела связь с милицией и НКВД.
В начале июля, с приближением немецкой армии, ввели светомаскировку, рекомендовали на стекла окон наклеить полоски бумаги. По распоряжению ГКО на чердаке надо было иметь бочку с водой, ящик с песком, лопату, топор. Щипцы для захвата зажигательных бомб быстро изготовили в наших артелях и развезли по домам. Приказано было силами жильцов вырыть во дворах защитные щели в пятидесяти метрах от дома. Нам помогали соседи.
Затем пожарные проехали вдоль улицы и разломали сараи и амбары, которые были ближе к дому, чем пятьдесят метров. Наш сарай уцелел, в доме №11 разломали. Затем с телеги в сопровождении Надежды Ивановны по списку раздали противогазы – нам дали четыре взрослых и один детский. Город к налетам авиации был готов.
Первая воздушная тревога была объявлена 20 или 21 июля в 13-14 часов. Я, мама (у нее был выходной), бабушка и собака побежали в сад к нашей щели, собака впереди. Однако все ограничилось зенитной стрельбой в районе Московского вокзала. Наверное, это был разведчик. Больше мы в щель не прятались, она служила складом для сельхозинвентаря. В 1945-м ее закопали.
Фронт приближался, город готовился к обороне.
В конце сентября начали рыть противотанковые рвы. Около нас ров вырыли на перекрестке улиц Пирогова и Пушкинской.
1 октября началась эвакуация заводов, занятия в учебных заведениях прекратились.
В начале октября по радио объявили, что в пригородных совхозах овощи на полях не убраны и разрешили их собрать для себя. Недалеко от нас, в конце ул. Оборонной, были большие поля совхоза «Парники». Мы с мамой взяли у соседей тележку и пошли. На полях уже было много народа. Мы решили собрать лук-репку – получился целый мешок, хватило на всю зиму.
Периодически объявляли воздушную тревогу, но в нашем районе было тихо – бомбили вокзалы и железную дорогу, пострадали там и некоторые дома.
Маму оставили на заводе, а дядю Костю в начале октября призвали в Красную армию, но перед этим он по распоряжению ГКО сдал на хранение во Дворец пионеров свой радиоприемник СИ-235 и охотничье ружье.
Тревога нарастала. Пришел день 29 октября. Мы уже знали, что немцы у Тулы – в Подземгазе. Про этот день, 29 октября, следует сказать особо. В публикациях часто пишут о неких погромах и грабежах магазинов. Возможно, где-то и было так, но около нас все прошло спокойно. В десять утра мы с бабушкой вышли из дома в магазин, а соседка сказала, что утром народ пришел, и продавцы сообщили, что они могут брать все продукты. Конечно, возникла определенная толкотня, но без драк, битья витрин. Быстро все разобрали. Наш сосед из дома №6 привез на тележке два ящика макарон.
На базаре были три хозмагазина, товар из них тоже разобрали, сняли электросчетчики и забрали кассовые аппараты – ничто не должно было достаться врагу. Это была акция, санкционированная руководством вследствие нависшей над городом угрозы.
Еще одно событие было в районе 24-25 октября в начале ул. Макса Смирнова – близко от нас. Там жила мамина подруга по строительному техникуму Бронислава с мужем Борисом и двумя детьми – сыном Борей шести лет и дочкой Идой четырех лет. Они попросили маму взять к нам детей, если немцы войдут в город, потому что решили уйти в район, а с маленькими детьми далеко не уйдешь. Боря и Ида жили у нас с 26 октября, родители их проведывали по вечерам. Когда к середине ноября стало ясно, что немцы Тулу не возьмут, дети вернулись домой.
Мы же решили укрыться на время боев у соседей в доме №7 – он тоже двухэтажный, но низ кирпичный, и дом ниже нашего.
Снаряд пролетел в трех метрах от дома
Утром 30 октября на южной окраине началась интенсивная артиллерийская и ружейно-пулеметная стрельба. Бой продолжался весь день, к 18-19 часам затих. Мы сидели в страхе, но снаряды и мины до нас не долетели, разрушений не было.
После девятнадцати часов по улице прошла предуличкома Надежда Ивановна и сообщила тяжелое известие: немцы заняли Рогожинский поселок и вышли к поселку Красный Перекоп – до нас три километра.
Ночью были мы дома, утром – опять в дом №7. Весь день шел бой, но у нас было спокойно, я решил погулять. В нашем саду был холм за флигелем высотой два – два с половиной метра. Я поднялся на него и стал смотреть на юг. Около 14 часов бой несколько затих, и я увидел несколько немецких самолетов на юге. Это были «юнкерс-88» и «хейнкель-111». С них стали падать бомбы и послышались взрывы в районе Красного Перекопа. Самолеты улетели, и бой возобновился. К 18-19 часам затих, и мы пошли несколько передохнуть домой.
Готовились спать, и вдруг около 22 часов в центре города раздался невероятный ревущий звук. Перепуганные, мы выскочили во двор и увидели летящие от центра к югу огненные стрелы. Сразу стало радостно – мы применили новое оружие. Это был залп «катюш».
Так как нам прямой угрозы не было, 1 и 2 ноября мы у соседей уже не сидели, но в эти дни бой был весь день. 3 ноября бой стал слабее, и мы узнали, что возобновляется снабжение продуктами. Около нас было три магазина: один на углу ул. Г. Успенского, 1, второй на углу Колхозной и Пирогова, третий на углу Гоголевской и Пирогова. Мы называли их магазины Курятникова, Копанева, Волкова. Тогда еще часто называли магазины по бывшим владельцам. Мы пошли с мамой в магазин Волкова – другие два были закрыты, так как были в зоне возможного обстрела. Магазин Волкова был кирпичный, трехэтажный и прикрывал нас – очередь – с юга.
Стоим, вдруг слышим вдали пушечный выстрел, затем свист снаряда вдоль ул. Пирогова и взрыв внизу. Начался обстрел колокольни Всехсвятской церкви.
Через некоторое время вдали новый выстрел и взрыв около нас. Высовываемся из-за магазина – колокольня вся в дыму. Попали.
Так продолжалось около часа. Колокольню обстреливали примерно 7 или 8 ноября, затем бой на окраине затих. Немцы начали перегруппировку. Больше колокольню не обстреливали. В итоге южная часть колокольни была в выбоинах, железо с купола сорвало, но каркас и крест устояли, а у южного левого ангела взрывом оторвало одно крыло и часть спины.
Так выглядела колокольня Всехсвятской церкви после обстрела.
Так выглядела колокольня Всехсвятской церкви после обстрела.Обстановка была весьма спокойная, продукты получали. Электричества не было, мы соорудили коптилки. Керосин два раза в неделю привозили на лошади в бочке, и мы набирали в бидоны. Вода в колонке была бесперебойно.
В этот довольно спокойный период мы вполне могли погибнуть дома в середине ноября. Дело было так. Около 21 часа я и мама сидели в комнате, ближе к воротам. Мама вышивала, а я читал Дюма «Двадцать лет спустя». Бабушка пошла вылить помои с черного хода. Вдруг напротив дома раздался взрыв. Тут вошла бабушка и сказала, что она открыла дверь, а в нее летит нечто светящееся, потом взорвалось. Утром мы пошли посмотреть. Оказалось, что снаряд пролетел от нашей комнаты в трех-четырех метрах. Перелетел через ворота и врезался в фундамент дома №6 напротив. Вмятина была небольшая. По-видимому, это был шальной снаряд танковой пушки. Но пролети он на три-четыре метра левее, попал бы в нашу комнату. Судьба сберегла нас.
Вот еще эпизод. В середине ноября я с товарищем гулял во дворе, и вдруг над нами на юг полетели снаряды. С бугра во дворе мы посмотрели вниз и увидели на путях вдоль Упы наш бронепоезд, который вел огонь по немцам на юге. Вдруг появились два мессершмидта. Они были на высоте около километра. Каждый сбросил по бомбе. Одна бомба упала в насыпь перед бронепоездом, вторая – за ним. После чего бронепоезд уехал в сторону Ряжского вокзала, а самолеты улетели.
Надо отметить, что во время осады наше перемещение было ограничено определенными границами: улицами нынешней Оборонной, Буденного и Тимирязева, к югу – до кладбищенской стены. У нас все было спокойно. В этом периметре снаряд попал только в дом №2 на ул. Гоголевской. Разрушения были небольшие, жители уехали в эвакуацию. Некоторые дома на улице стояли пустыми – хозяева уехали в эвакуацию, но ни один не был разграблен. За порядком следила милиция и наша энергичная предуличкома Надежда Ивановна Пшеничникова.
В середине ноября вечером мы увидели зарево большого пожара на уровне центра к западу от нас. Потом узнали, что сгорела бывшая фабрика Баташева на ул. Лейтейзена.
Это было большое двухэтажное здание, в нем было подсобное боевое производство патронного завода.
Еще один факт был уже после снятия осады. В середине декабря мы с мамой днем пошли на Всехсвятское кладбище. Было около двенадцати часов. Мы уже возвращались по аллее и около колокольни услышали звук немецкого самолета, он летел с юго-востока на высоте метров сто. Это был «мессершмидт-109». Он обогнул колокольню, вдруг сбросил бомбу и улетел. Взрыв раздался в районе ул. Коммунаров. Мы с мамой туда пошли и увидели, что бомба попала в средний из трех довоенных домов.
На правой стороне улицы (сейчас это дом № 66 по пр. Ленина) бомба разрушила все четыре этажа южной части дома.
Как школьники убирали урожай
20 января 1942 г. возобновилась работа учебных заведений, и я опять пошел в третий класс. В конце мая 1943 года сдал экзамены за четвертый класс – арифметику, письменный и диктант. Получил листок-табель (дневников тогда не было) с оценками за четверть и годовые и выводом: переведен в пятый класс.
Получил в библиотеке учебники для пятого класса, затем классный руководитель нам сказала, что есть приглашение из пригородного совхоза «Парники» работать летом на полях. Это было совершенно добровольно. Я пришел домой, отдал маме табель и сообщил о приглашении. Мама сказала: иди работай. И я пошел.
Поля совхоза «Парники были в конце ул. Оборонной до самой Упы, а правление около Конной площади, на ней торговали скотом. Потом на этом месте сделали трампарк. Прийти надо было в семь утра. Я прибыл в правление, меня записали в журнал и дали в кассе специальную дополнительную хлебную карточку на 400 гр. хлеба в день. Для справки: я, иждивенец, получал в день 400 гр. хлеба, мама, служащая, 600 граммов, рабочие на заводах – 800 граммов. Таким образом, я стал получать 800 граммов хлеба в день.
Нас пришло с учительницей человек двенадцать. Всех накормили скромным завтраком: ячневая каша, куска два хлеба и стакан суфле – в то время это был популярный сладкий напиток на основе толокна. После этого бригадир повел нас на поле, на прополку. Работать мы должны были до 12 часов. Бригадир сразу сказал нам: дети, вы можете на поле съесть морковку или горох, но не должны брать с собой ни одну морковку, ни один стручок гороха. Это будет считаться хищением социалистической собственности. Мы работали, учительница сидела и читала книгу.
В 12 часов мы опять приходили на центральную усадьбу, где нас ждал скромный обед: суп-лапша (иногда щи), макароны (иногда разная каша), два кусочка хлеба и стакан того же суфле.
Работали каждый день без выходных. При дожде на центральной усадьбе ждали его окончания, но тогда климат был устойчивый, и дожди утром редко случались. Так мы работали июнь и июль. В августе полоть уже было не надо.
Первого октября я пошел в пятый класс. Во время войны учеба начиналась 1 октября. Тут новость: нас разделили на школы, мужские и женские. В нашем районе четвертая школа стала мужской, 6-я и 8-я –женскими. Другие школы района были госпиталями.
Учимся. Вдруг классный руководитель говорит, что в учительскую приехала кассир и выдает талоны на трудодни для получения на них овощей по выбору и деньги за трудодни. Я тогда получил 135 рублей – немалые деньги для подростка. Для сравнения: моя мама, инженер на патронном заводе, получала зарплату 600 рублей в месяц.
Мы с мамой взяли у соседей тележку и поехали в совхоз. Овощи предлагали на выбор: картофель, капусту, морковь, свеклу, лук-репку. У нас дома был свой небольшой огород, и я взял лук-репку.
В 1944 году после окончания пятого класса нас снова пригласили в совхоз «Парники». Я опять пошел. Работало нас мало: двенадцать–пятнадцать человек. Связано это с тем, что в нашем Центральном районе был частный сектор – огороды, сады, а у моих товарищей родители в основном работали на оборонных предприятиях и были весьма обеспеченными. Мы тоже жили весьма хорошо, но мама считала, что работа для общества полезна.
Снова приехала кассир после 1 октября и опять выдала талоны на овощи и деньги за трудодни. В этом году я не пропустил ни одного дня и получил уже 147 рублей, а правление премировало меня калошами – очень ценная тогда вещь.
В 1945 г. школьников на сельхозработы уже не приглашали.
Прошли годы, и вдруг случилось неожиданное продолжение этого давнего периода. В 1991 году при оформлении пенсии в 60 лет ко мне обратились четыре моих бывших товарища по классу с просьбой подтвердить, что они работали в 1943-44 годах в совхозе «Парники». Подтвердил.
Интересные рассказы о жизни животных в горах, где можно под радугу пройти, как под арку. У подножия гор — лето жаркое и зелёное, а на вершинах — белая, ледяная зима. И от зимы до лета рукой подать!
В горах
На горы, как и на море, можно смотреть без конца! Понизу — светлые, лиственные леса, похожие на курчавого зелёного барашка. Выше — леса тёмные, хвойные, словно вздыбленная щетина дикого зверя. Ещё выше — луга горные, над лугами — скалы. А выше лесов и лугов, выше скал и облаков, прямо в небе, висят вершины гор, укутанные сияющими снегами.
Всё в горах необычно. Облака и птицы, бывает, пролетают не над головой, а… глубоко под ногами. Когда внизу хлещет дождь — вверху ясное солнце. У подножия гор — лето жаркое и зелёное, а на вершинах — белая, ледяная зима. И от зимы до лета рукой подать!
В горах можно под радугу пройти, как под арку. Можно подняться так высоко, что до звёзд покажется ближе, чем до огоньков в долине.
Интересно в горах!
к оглавлению ↑
Целебная ванна
Журчит у скалы родничок, вода в родничке не простая, а целебная.
Прилетел к родничку Кеклик — горная куропатка.
— Ко-ко-ко! — клохчет сердито.— Как ни прилечу — вода уже взбаламучена. Не вода, жижа! Такая не вылечит, а уморит. Ка-ко-во?
— Бе-е-да-а! — проблеяла горная Коза.— И мне надо целебную воду пить—для укрепления копыт и рогов. А вода мутная, берег истоптан — что за свинство!
— Хряк, хряк! — вышел из кустов Кабан.— Кто тут меня вспоминает?
И, не дожидаясь ответа, плюх животом в родник. И давай ворочаться, с боку на бок переворачиваться. Вода ещё мутнее стала, из бережков выплёскивается.
А Кабан блаженствует.
— Мне,—хрюкает,— очень полезны эти ванны, весь я в царапинах и болячках, мне некогда ждать, пока вы тут чистой воды напьётесь. Кто первый влез — тот и прав. До чего ж хорошо — разморило. В сон так и клонит— хрррр, хрррр…
Коза и Кеклик в голос кричат:
— Не спи, не спи! Повалялся — и вылезай! Нам тоже лечиться надо.
А Кабан и ухом не шевельнёт, может, и в самом деле уснул.
— Ка-ко-во, ка-ко-во! — клохчет Кеклик.—Словами такого не прошибёшь!
— Бе-е-еда! — блеет Коза.— Не уговоришь, не испугаешь. Не боится он нас с тобой!
— А что, если Волком его пугнуть, а? Скажем, что Волк к роднику бежит. Ты заблеешь, а я заквохчу, будто мы Волка увидели.
Кабан от криков Козы и Кеклика ухо насторожил, а сам ни с места:
— Напрасно кричите-стараетесь, Волк мне не страшен. Бивни-клыки мои видели?
— Скажем ему, что кукуруза в полях поспела,— шепчет Кеклик Козе.—Уж тут он не устоит, очень любит кукурузу! Эй, Кабан, спишь-ле- жишь, а в полях кукуруза спелая — сла-а-денькая!
Кабан приоткрыл косой хитрый глаз и отвечает:
— Кукурузные початки — это по мне. Вот в воде до вечера полежу и — на кукурузу.
— Прямо хоть плачь, — шепчут Коза и Кеклик,—даже кукурузой его не сдвинуть.
— Плачьте, плачьте, — сквозь сон похрюкивает Кабан,— хоть в три ручья!
— Чем же тебя сдвинуть с места? — спрашивает Коза. — Чем же тебя пронять?
— Ничем! — отвечает Кабан. — Я такой толстокожий, что всё от меня отскакивает!
— Последнее средство — Медведь, — шепчет Кеклик Козе. — Уж если и Медведя не испугается — придётся до ночи ждать. А вот он и сам — лёгок на помине!
Выкатился из кустов Медведь, толстой башкой поводит, принюхивается.
— Послышалось мне, будто пчёлы жужжат! — ворчит.— А это вы тут о чём-то шепчетесь!
— А вот о чём! — наперебой закричали Коза и Кеклик. — Кабан в родник не пускает! Залез и лежит!
— В целебный родник? — взъярился Медведь. — Да как он, грязнуля, посмел? Вот я его за ухо сейчас!
А Кабана уж и след простыл. В заросли убежал.
Коза и Кеклик издали на Медведя поглядывают, ждут, когда и он по своим медвежьим делам уйдёт.
Но Медведь не торопится. Воду понюхал, бережок лапой поскрёб, да и ухнул в воду. Глаза от блаженства закрыл и притих.
Коза и Кеклик молчат, терпеливо ждут. Позвали помощничка на свою голову! Ни выкупаться, ни попить.
А Медведь только поскуливает от удовольствия.
— Я,— ворчит,— до вечера пролежу. И завтра ещё приду!
За Козой и Кекликом очередь вытянулась. Горная ворона-клушица и горная альпийская галка, корольковый вьюрок и вьюрок снежный, чечевица большая и чечевица розовая, горная чечётка и горная овсянка, арчовый дубонос и даже пёстрый каменный дрозд. Все хотят целебной воды попить, целебную ванну принять и просто так поплескаться. Все думают, как бы этого Медведя прогнать? Да ничего придумать не могут: Медведь — он самый сильный в горах.
Но придумали! Разом притихли, переглянулись и разбежались, разлетелись — кто куда.
Вот тут-то Медведь и струхнул: не охотник ли приближается, раз все исчезли вдруг? Лучше уйти подобру-поздорову— пока не поздно!
Вылез Медведь из тёплой ванны, встряхнулся — и в кусты.
А всем только того и надо! Кинулись к родничку: кто пьёт, кто купается. Кто сохнет уже, кто пёрышки чистит. Поторапливаются: как бы Кабан или Медведь не вернулись. Жди тогда до самого вечера!
Все в горах знают про целебные роднички. Все к ним торопятся: горлышко прополоскать, ножки прогреть, ссадины и царапины залечить. Торопятся, спешат— суета и крики у родничков. Но всё помаленьку улаживается, всё успокаивается — и все довольны!
к оглавлению ↑
Под снегом
Хорошо летом в горах! На зелёных склонах цветы цветут, птицы поют.
Но вдруг из-за серых скал выползли синие тучи и спрятали солнце. И сразу закрылись цветы и умолкли птицы.
И всем стало не по себе.
Темно и страшно. Слышно, как надвигается что-то огромное — с шипением, свистом! И вот накатилось: смешалось всё, заревело, заухало — буря!
Втиснулся я под скалу. Ветер воет, сверкают молнии, грохочет гром и… сыплет снег! Снег в середине лета…
Пролетел буран, а вокруг всё белым-бело! И тихо, словно зимой.
Но только зима эта совсем особая.
Везде из-под града и снега видны цветы. Пучки зелёной травы распрямляются и сбрасывают снежинки. Лето пробивается из-под зимы.
И вижу вдруг — из-под снега птичья головка торчит!
Носиком крутит, моргает.
Горного конька засыпало!
Хотел я птичку схватить, сунуть за пазуху, отогреть, но вдруг понял всё и тихонечко отошёл…
Скоро тучи рассеялись и вновь запылало солнце.
Показались лесные ущелья. Снег и град стали быстро таять. Зажурчало вокруг, зашумело, засверкало. Мутные потоки хлынули вниз.
Тут горный конёк поднялся, стряхнул со спины градины и снежинки, поправил клювом мокрые пёрышки и шмыгнул в траву.
Так и есть! Там, где он сидел,— коньково гнездо, а в гнезде — пяток полуголых птенцов. Прижались друг к дружке и закрыли глаза. Но живые — дышат, пушок на спине и на затылке шевелится. Вот почему не прятался конёк от бури, вот почему дал себя снегом засыпать — птенцов спасал!
к оглавлению ↑
Разговоры в горах
БАРС И ДИКОБРАЗ
— Эй, Дикобраз, пр-р-равду ли гово-р-р-рят, что у тебя на спине тридцать тысяч иголок? А-а?
— Обманывают, Барс, преувеличивают. Всего двадцать девять тысяч осталось.
— Куда же ты тысячу подевал — потер-р-рял, что ли?
— Не потерял, а подарил на долгую память. Лисице пяток — в носу носит, десяток Волку — на плечах торчат. Полдюжины Лесному Коту, две дюжины Рыси. Ну и другим, кто на меня нападал. У меня и на тебя иголок хватит — ещё и останется…
ЗАЯЦ И КОЗЕРОГ
— Хорошо тебе, Козерог, с такими рогами-рожищами! Никого, поди, в горах не боишься?
— Боюсь, Заяц, ой как боюсь! Ушки на макушке держу, как и ты!
— Лисицу, наверное, зубатую боишься? А?
— Э-э, что мне твоя Лисица — как наподдам копытом!
— Рысь, что ли, когтистую? А?
— Э-э, что мне Рысь — как поддену рогами!
— Так страшнее Лисы да Рыси и нет никого!
— А мухи, а слепни, а комары? Ни рогами, ни копытами не отбиться! Как услышу — бегу без оглядки на самую высокую гору, на снег и ветерок. Только тем и спасаюсь!
ОРЛЁНОК И ВОРОБЬЁНОК
— Ты чей, Орлёнок, чей, чей?
— Известно чей — сын орлов! Орлы у меня родители.
— А у меня — обыкновенные воробьи… Как я тебе, Орлёнок, завидую.
— И напрасно! Твои воробьи с утра до вечера кормят тебя, а мои орлы — только утром да вечером. Это я тебе, Воробьёнок, завидую.
к оглавлению ↑
Загадочные истории
ПОДЗЕМНАЯ УТКА
Высоко в горах живут каменные воробьи, снежные вьюрки, скальные поползни. Особые горные галки, горные овсянки, горные куропатки. И вдруг… обыкновенная утка!
Но повадка у неё необыкновенная. Утке положено на болоте плескаться, а эта на скале сидит, как горный орёл! Утке положено на пляжике лежать-нежиться, а эта со скалы слетела и… залезла в нору, как горный сурок! Что за подземная утка?
(Отгадка)
Утка эта хоть и не подземная, но трижды удивительная! Ну, во-первых, можно её, болотную, и в горах увидеть, на голых скалах. Во-вторых, утят выводит в старой сурчиной, а то и лисьей норе. Ну, и в-третьих, утка эта необычного цвета — оранжевая! За что её и называют красной уткой или огарью.
ВОЛОСАТОЕ ДЕРЕВО
Разные бывают деревья: толстые — тонкие, высокие— низкие, прямые — кривые. А в горах можно увидеть дерево… волосатое! Увидишь — глазам не веришь. А подойдёшь, пощупаешь — так и есть, мохнатое! Ствол снизу звериной шерстью оброс!
Стоишь и гладишь мохнатое дерево, как собаку. Мягонькое, пушистое…
(Отгадка)
Если спрятаться у такого мохнатого дерева, то можно тайну его разгадать. Спустится со скалы дикая коза, подойдёт к дереву и начнёт… тереться! Линяет она весной, шерсть зимняя клочьями — вот о кору и счёсывает. Одна коза почешется, вторая потрётся, третья поскребётся — дерево шерстью и обрастёт! Стоит волосатое дерево — всем на удивление.
к оглавлению ↑
Кто что умеет
Кабарга — удивительный олешек без рог, но с… клыками!—легко взбирается на такую крутую скалу, на которую самым ловким и голодным волкам не забраться! Стоит и спокойно смотрит, как волки внизу беснуются. Но видит око, да зуб неймёт!
Снежный барс — с разбега перескакивает промоину в десять метров! От него не всякий горный козёл ускачет.
Сурок — мастер спать! Заляжет в нору с осени и спит без просыпа до весны. А то и до лета. И вся зима для него — одна ночь.
Горный гусь, пока на гнездо не сядет, закапывает яички в песок и пыль,—подальше от глаз лисиц и ворон.
Кеклик—горная куропатка — славится добротой. Если куропатку-соседку ястреб скогтит или лисица сцапает, она непременно заберёт к себе осиротевших цыплят. Бывает, водит за собой сразу две дюжины пуховичков!
Горные вороны клушицы любят кататься на… воздушных горках! У скал ветер часто бьёт фонтаном вверх — и клушицы, распластав крылья, возносятся под облака. А потом крылья складывают и несутся с воздушной горки вниз. И звонко кричат от радости!
Ягнятник не боится строить гнездо посредине зимы. В феврале уже самка лежит на кладке не вставая, а самец её кормит.
Книжке конец, но не конец происшествиям и событиям во льдах и песках, в лесах и горах. Там и сейчас играют, охотятся, прячутся, бегают и летают наши герои. Кто хоть раз видел их на разноцветной земле — тот снова захочет с ними встретиться, чтобы всё о них разузнать.
Велика твоя страна.
Не успеет солнце зайти на западе— как на востоке уже восходит. На севере ещё зима белая, а на юге уже лето красное. И жизни мало, чтобы всюду успеть побывать и всё увидеть. Мы только мельком и самым краешком глаза взглянули на этот простор. И это только начало, твой первый шаг. И всё ещё впереди.
(Илл. Чарушина Н.)
ВЕЛИКАЯ ТАЙНА
Н. П.
На пороге чего-то такого
(запоздавшая зрелость, наверно)
не могу объяснить я толково,
отчего мне тревожно и скверно.
Только дождик — музычка Верлена —
навевает осеннюю скуку.
И кладу я тебе на колено —
неуверенно — тонкую руку.
И твержу — всё на свете прекрасно,
даже горечь разлуки печальной.
А зачем всё и зря и напрасно —
остаётся великою тайной.
ЗЕГЗИЦА
Тане А.
Хотел бы уснуть, только страшное снится —
мне рыжая снится — от крови — трава.
Скажи мне, зачем Ярославна-зегзица
то стонет, то плачет, качая права.
Мне снится история каждого века.
И мёртвые всюду и пленные ниц.
Какие быть могут «права человека»?
А всё-таки чувствуешь право зегзиц.
Иначе зачем эти тёплые ливни,
зачем на траве голубая роса?
Зегзица и ныне и присно в Путивле —
над нами над всеми — на все голоса.
Рыдай же, рыдай, а иначе озябнем
от тёплого ливня, росы и огня.
И кто не зегзица, тот — маленький зяблик,
летящий и плачущий в сумерках дня.
ПСИХОДЕЛИЧЕСКИЙ ЭТЮД
Я жил в одном несчастном доме,
я ночью в форточку глядел.
Но кроме врак и шуток кроме —
какой-то ангел пролетел.
Он был чужим — моей заботе.
Он был не мой, он был немой.
Но я — в пролёте, он — в полёте —
над рынком, школою, тюрьмой.
Потом? Потом друзья стучались
и наливали мне вина.
Потом друзья мои скончались.
Потом — другие времена.
Но — глюк-не глюк — не опровергнут,
хоть возвратится вряд ли он…
как сладкий дым и горький вермут,
«и жизнь, похожая на сон.»
КРОНОС
1993 Москва
Я об одном, но про другое.
Про эти улицы и лица.
На самом деле я про Гойю.
Про то, что снится, снится, снится.
Троллейбус, опустивший крылья.
Автомобили марок разных.
И те, кого недоубили,
идут в пальтишках безобразных.
Мне это всё знакомо с детства.
Всё задыхается, но дышит
в лицо — по правилам соседства,
стихи и заявленья пишет.
Да и стихи — с повинной явка.
И кто стоит, как вечность, старый
за этим бытием-прилавком,
толкая страшные товары?
PER UNA SELVA OSCURA
Не зови, не печалься. Не надо.
Обходись утешения без.
«Золотая пора листопада» —
не иное, чем «сумрачный лес».
Наслаждайся звериным и птичьим,
тем, что в сердце помимо тебя.
Не взглянула с небес Беатриче
(и никто не окликнет любя).
Но навстречу тебе из тумана
месяц, словно шпанец небольшой,
вышел, вынул «перо» из кармана,
в грудь ударил и дальше пошёл.
ЛЕДЯНОЙ
Р. Г.
А почему б не поставить вопрос
возле глагола «живу»?
Дымка господних стоит папирос —
город сжигает листву.
Осень и осень. Тоска и тоска.
Небо — себя голубей —
чем-то немного прочней волоска,
чем-то привычки слабей.
Всё необычно и всё как всегда.
И, не срываясь на крик,
капает тихо из крана вода —
твой ледяной Валерик.
БЕЗ ПАЛЬТО
Н. П. и Р. Г., беспальтовым
А боль вгрызается винтом…
Но мне приятна мука эта.
Как будто вышел без пальто
весною ранней до рассвета,
а мимо пьяницы ползут,
кого-то на такси увозят.
Блаженство этих вот минут
на репчатом, как лук, морозе
мне говорит «Иди, владей
тем, чем о н и владеть не смеют,
пока такси везёт бл*дей
и мармеладовы трезвеют.
Слезою, выступившей от
мороза, неотступной боли,
от заменимости свобод
на нестерпимый холод воли».
IX-ГО КЛАССА
«Сани мчатся.
Что б не мчаться им…»
Р. Г.
Не достались вам билетики,
проморгали счастье вы,
титулярные советники,
созерцатели Невы.
Короли мои гишпанские,
фердинанды, дурачьё.
Замерзают горьким панцирем
слёзы, лившие ручьём.
Не ходить вам больше гоголём,
не раззявливать роток.
Хватит с вас, что вы потрогали
тот батистовый платок.
ЕСЛИ ЧЕСТНО
Есть у нас особенная чёрность
серости обычного денька.
Эта удручённость-обречённость,
типа наша русская пенька.
И погода — русская, седая,
холодно в рубахе на валу.
Что там дальше — берег Голодая,
папоротник, ёлочки, валун.
БЕССМЫСЛИЦА
-1-
Белое утро. Ресниц не сомкнуть.
Скрылась в тумане высотка.
Стёрла её предрассветная ртуть?
Выжгла ли царская водка
этих почти бесконечных минут?
Всё обнимается сутью —
так и тебя в одночасье сожгут,
или же вытравят ртутью.
Стоит ли думать всерьёз о «потом»
в этом безумии белом,
воздух кромсая обугленным ртом,
словно крылом филомела.
-2-
Что ты плачешь? Хитово и ярко
разгорелся весенний рассвет.
Есть ещё кипяток и заварка.
Смысла нет? Что поделать, раз нет.
Может, как-нибудь сдюжим без смысла?
Он, наверное, и ни причём,
если жизни легло коромысло
на Евтерпы крутое плечо.
ФЕВРАЛЬ, ГОМЕР
Ветер качает верхушки дерев,
тянется дыма завеса.
Сдуру, с похмелья — припомнился гнев,
греческий гнев Ахиллеса.
Вроде бы нету особых причин
для Илиады Гомера.
Выпили трое приличных мужчин
в сердце тоскливого сквера.
Выпили водки. Сжевали сырок.
Мирно. Без ссоры и драки.
Скоро весна. Облезает ледок
шерстью с паршивой собаки.
Приняли столько-то. Сколько — не суть.
Всяк по потребности принял.
Так отчего же сегодня несут
крылья — залётных эриний.
И отчего — предвкушенье беды,
жуткой и мутной, как стёкла.
Месяц февраль положил на кадык
мощную лапу Патрокла.
И не вертись. Не взывай. И не хнычь.
Боги решили. Не бойся.
Что это значит, не твой магарыч —
утро ахейского свойства?
КИБИТКА
Ночь черна. Не бывает черней.
Потому и поётся навзрыд —
Погоняй, погоняй лошадей!
Здесь губерния бед и обид,
кабаков, дураков, постных щей!
Пусть кибитка несётся, скользя
по снегам, от привычных вещей,
от того, без чего нам нельзя.
ПЕПЕЛ
«Даже если пепелище…»,
всё равно вернусь.
Пыль. Вороны. Пьяный нищий.
Репинская Русь.
Хоровод чертей лишайных
(Фёдор Сологуб).
И морщинка небольшая
у припухших губ.
Плат узорный. Омут вязкий.
Родина-жена.
Под кувшинками и ряской
не нащупать дна.
Пепел горек, ужас сладок.
Эх! Гони коней!
Это просто был припадок
возвращенья к ней.
ЛЕД
Затоваришься в лавке,
две «Столичных» возьмёшь.
А по Зимней канавке
разбегается дрожь.
Это дрожь не простая.
Это, типа, вещдок.
Никогда не растает
твой сердечный ледок.
Он особенно близок
с чернотой декабря.
Он сомкнётся над Лизой,
лишь уляжется рябь.
Он сомкнётся навеки —
светлый, словно алмаз —
словно мёртвые веки
над канавками глаз.
Это будет наверно —
только стужа и лёд,
только спятивший Германн
штукатурку скребёт.
ЭМИЛИ
-1-
Тень в зашторенном оконце,
тень, похожая на свет,
лепесток увядший солнца —
Эмили Элизабет.
Ветерок — не вена, венка,
проступает тёплый пот.
И таращит злые зенки
на людей бродячий кот.
Кот бродячий, мир незрячий.
Астры сохнут у крыльца.
Тень лицо за шторой прячет
и подобие венца.
Астры сохнут, сохнут, сохнут
сорок лет уже подряд.
Мир и кот однажды сдохнут.
А венец с лицом сгорят
и оставят горсткой пыли,
горсткой пепла голубой —
«Мы здесь были, были, были
мигом, вечностью, судьбой.»
-2-
Она так долго умирала,
как до неё не умирали,
что чем-то типа минерала
уже душа и тело стали.
Дробилось солнце в гранях острых
и свет слепил?
Не в этом дело.
Среди людей — привычно-пёстрых —
она, как соль земли, белела.
ВАН ГОГ. ЗВЕЗДНАЯ НОЧЬ
Кто бы спорил, что Господу — Богово.
То есть, хочешь-не хочешь, а крест.
А Ван Гогу бы — краски да логово,
да огромное небо окрест.
Он на тряпки сырые уляжется,
забормочет в похмельном бреду,
и глядишь, потихонечку свяжется
со звездой и приманит звезду.
Даже больше — приманит галактику,
и слетятся светил голубки,
наплевав на привычную практику
не клевать с человечьей руки.