Рассказ толстого ивины читать

Глава 19. Ивины

— Володя! Володя! Ивины! — закричал я, увидев в окно трех мальчиков в синих бекешах с бобровыми воротниками, которые, следуя за молодым гувернером-щеголем, переходили с противоположного тротуара к нашему дому.

Ивины приходились нам родственниками и были почти одних с нами лет; вскоре после приезда нашего в Москву мы познакомились и сошлись с ними.

Второй Ивин — Сережа — был смуглый, курчавый мальчик, со вздернутым твердым носиком, очень свежими, красными губами, которые редко совершенно закрывали немного выдавшийся верхний ряд белых зубов, темно-голубыми прекрасными глазами и необыкновенно бойким выражением лица. Он никогда не улыбался, но или смотрел совершенно серьезно, или от души смеялся своим звонким, отчетливым и чрезвычайно увлекательным смехом. Его оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей были сосредоточены в этом желании; когда мне случалось провести дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до слез. Все мечты мои, во сне и наяву, были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение. Никому в мире я не решился бы поверить этого чувства, так много я дорожил им. Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными на него мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил играть и говорить с Володей, чем со мною; но я все-таки был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был для него пожертвовать. Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько и любви. В первый раз, как Сережа заговорил со мной, я до того растерялся от такого неожиданного счастия, что побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему. У него была дурная привычка, когда он задумывался, останавливать глаза на одной точке и беспрестанно мигать, подергивая при этом носом и бровями. Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю, как филин. Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему. Иногда влияние его казалось мне тяжелым, несносным; но выйти из-под него было не в моей власти.

Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не излившись и не найдя сочувствия.

Странно, отчего, когда я был ребенком, я старался быть похожим на большого, а с тех пор, как перестал быть им, часто желал быть похожим на него. Сколько раз это желание — не быть похожим на маленького, в моих отношениях с Сережей, останавливало чувство, готовое излиться, и заставляло лицемерить. Я не только не смел поцеловать его, чего мне иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать, как я рад его видеть, но не смел даже называть его Сережа, а непременно Сергей: так уж было заведено у нас. Каждое выражение чувствительности доказывало ребячество и то, что тот, кто позволял себе его, был еще мальчишка. Не пройдя еще через те горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений нежной детской привязанности по одному только странному желанию подражать большим.

Еще в лакейской встретил я Ивиных, поздоровался с ними и опрометью пустился к бабушке: я объявил ей о том, что приехали Ивины, с таким выражением, как будто это известие должно было вполне осчастливить ее. Потом, не спуская глаз с Сережи, я последовал за ним в гостиную и следил за всеми его движениями. В то время как бабушка сказала, что он очень вырос, и устремила на него свои проницательные глаза, я испытывал то чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник, ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.

Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки сошел с нами в палисадник, сел на зеленую скамью, живописно сложил ноги, поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.

Herr Frost был немец, но немец совершенно не того покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги. Заметно было, что он особенно дорожил этим последним преимуществом: считал его действие неотразимым в отношении особ женского пола и, должно быть, с этой целью старался выставлять свои ноги на самое видное место и, стоя или сидя на месте, всегда приводил в движение свои икры. Это был тип молодого русского немца, который хочет быть молодцом и волокитой.

В палисаднике было очень весело. Игра в разбойники шла как нельзя лучше; но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило всего. Сережа был разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся и на всем бегу ударился коленом о дерево, так сильно, что я думал, он расшибется вдребезги. Несмотря на то, что я был жандарм и моя обязанность состояла в том, чтобы ловить его, я подошел и с участием стал спрашивать, больно ли ему. Сережа рассердился на меня: сжал кулаки, топнул ногой и голосом, который ясно доказывал, что он очень больно ушибся, закричал мне:

— Ну, что это? после этого игры никакой нет! Ну, что ж ты меня не ловишь? что ж ты меня не ловишь? — повторял он несколько раз, искоса поглядывая на Володю и старшего Ивина, которые, представляя проезжающих, припрыгивая, бежали по дорожке, и вдруг взвизгнул и с громким смехом бросился ловить их.

Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную боль, он не только не заплакал, но не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту не забыл игры.

Вскоре после этого, когда к нашей компании присоединился еще Иленька Грап и мы до обеда отправились на верх, Сережа имел случай еще больше пленить и поразить меня своим удивительным мужеством и твердостью характера.

Иленька Грап был сын бедного иностранца, который когда-то жил у моего деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным долгом присылать очень часто к нам своего сына. Если он полагал, что знакомство с нами может доставить его сыну какую-нибудь честь или удовольствие, то он совершенно ошибался в этом отношении, потому что мы не только не были дружны с Иленькой, но обращали на него внимание только тогда, когда хотели посмеяться над ним. Иленька Грап был мальчик лет тринадцати, худой, высокий, бледный, с птичьей рожицей и добродушно-покорным выражением. Он был очень бедно одет, но зато всегда напомажен так обильно, что мы уверяли, будто у Грапа в солнечный день помада тает на голове и течет под курточку. Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда же он мне казался таким презренным существом, о котором не стоило ни жалеть, ни даже думать.

Когда игра в разбойники прекратилась, мы пошли на верх, начали возиться и щеголять друг перед другом разными гимнастическими штуками. Иленька с робкой улыбкой удивления поглядывал на нас, и когда ему предлагали попробовать то же, отказывался, говоря, что у него совсем нет силы. Сережа был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха. После этой последней штуки он задумался, помигал глазами и вдруг с совершенно серьезным лицом подошел к Иленьке: «Попробуйте сделать это; право, это нетрудно». Грап, заметив, что общее внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным голосом уверял, что он никак не может этого сделать.

— Да что ж в самом деле, отчего он ничего не хочет показать? Что он за девочка… непременно надо, чтобы он стал на голову!

И Сережа взял его за руку.

— Непременно, непременно на голову! — закричали мы все, обступив Иленьку, который в эту минуту заметно испугался и побледнел, схватили его за руку и повлекли к лексиконам.

— Пустите меня, я сам! курточку разорвете! — кричала несчастная жертва. Но эти крики отчаяния еще более воодушевляли нас; мы помирали со смеху; зеленая курточка трещала на всех швах.

Володя и старший Ивин нагнули ему голову и поставили ее на лексиконы; я и Сережа схватили бедного мальчика за тоненькие ноги, которыми он махал в разные стороны, засучили ему панталоны до колен и с громким смехом вскинули их кверху; младший Ивин поддерживал равновесие всего туловища.

Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в комнате стало так тихо, что слышно было только тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем был убежден, что все это очень смешно и весело.

— Вот теперь молодец, — сказал Сережа, хлопнув его рукою.

Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю и от слез мог только выговорить:

— За что вы меня тираните?

Плачевная фигура бедного Иленьки с заплаканным лицом, взъерошенными волосами и засученными панталонами, из-под которых видны были нечищенные голенища, поразила нас; мы все молчали и старались принужденно улыбаться.

Первый опомнился Сережа.

— Вот баба, нюня, — сказал он, слегка трогая его ногою, — с ним шутить нельзя… Ну, полно, вставайте.

— Я вам сказал, что ты негодный мальчишка, — злобно выговорил Иленька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал.

— А-а! каблуками бить да еще браниться! — закричал Сережа, схватив в руки лексикон и взмахнув над головою несчастного, который и не думал защищаться, а только закрывал руками голову.

— Вот тебе! вот тебе!.. Бросим его, коли он шуток не понимает… Пойдемте вниз, — сказал Сережа, неестественно засмеявшись.

Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и спрятав лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.

— Э, Сергей! — сказал я ему, — зачем ты это сделал?

— Вот хорошо!.. я не заплакал, небось, сегодня, как разбил себе ногу почти до кости.

«Да, это правда, — подумал я. — Иленька больше ничего как плакса, а вот Сережа — так это молодец… что это за молодец!..»

Я не сообразил того, что бедняжка плакал, верно, не столько от физической боли, сколько от той мысли, что пять мальчиков, которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.

Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало, плакать навзрыд при виде выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа?

Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью к Сереже и желанием казаться перед ним таким же молодцом, как и он сам? Незавидные же были эти любовь и желание казаться молодцом! Они произвели единственные темные пятна на страницах моих детских воспоминаний.

Предмет: Литературное чтение (УМК «Перспектива»)                                                                                                  

Класс: 4 класс        

Тема урока: «Л.Н. Толстой «Ивины» (из повести «Детство», в сокращении)».                                                            

Тип урока: знакомство с новым произведением.

Цель: достижение образовательных результатов посредством технологии развития критического мышления.            

Задачи:

1. Совершенствовать предметные умения:

— воспринимать на слух художественное произведение в исполнении учителя;

— отвечать на вопросы по содержанию текста;

— понимать смысл прочитанного;

— находить в прочитанном тексте нужную информацию;

— определять главную мысль текста.

2. Формировать УУД:

— ставить цель; прогнозировать результат; осуществлять коррекцию результатов деятельности (Регулятивные УУД);

— формулировать проблемный вопрос; осуществлять поиск, выделение, извлечение необходимой информации; сравнивать объекты по заданным критериям; осознанно строить речевое высказывание (Познавательные УУД);

— оценивать поступки героев (Личностные УУД).

Оборудование:

— учебник стр. 116-120

— презентация

— карточки с заданием

Ход урока

Приложение 1.

Л.Н. Толстой «ИВИНЫ» (из повести «Детство»)

В палисаднике было очень весело. Игра в разбойники шла как нельзя лучше; но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило всего. Сережа был разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся и на всем бегу ударился коленом о дерево, так сильно, что я думал, он расшибется вдребезги. Несмотря на то, что я был жандарм и моя обязанность состояла в том, чтобы ловить его, я подошел и с участием стал спрашивать, больно ли ему. Сережа рассердился на меня: сжал кулаки, топнул ногой и голосом, который ясно доказывал, что он очень больно ушибся, закричал мне:

— Ну, что это? после этого игры никакой нет! Ну, что ж ты меня не ловишь? что ж ты меня не ловишь? — повторял он несколько раз, искоса поглядывая на Володю и старшего Ивина, которые, представляя проезжающих, припрыгивая, бежали по дорожке, и вдруг взвизгнул и с громким смехом бросился ловить их.

Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную боль, он не только не заплакал, но не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту не забыл игры.

Вскоре после этого, когда к нашей компании присоединился еще Иленька Грап и мы до обеда отправились на верх, Сережа имел случай еще больше пленить и поразить меня своим удивительным мужеством и твердостью характера.

Иленька Грап был сын бедного иностранца, который когда-то жил у моего деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным долгом присылать очень часто к нам своего сына. Если он полагал, что знакомство с нами может доставить его сыну какую-нибудь честь или удовольствие, то он совершенно ошибался в этом отношении, потому что мы не только не были дружны с Иленькой, но обращали на него внимание только тогда, когда хотели посмеяться над ним. Иленька Грап был мальчик лет тринадцати, худой, высокий, бледный, с птичьей рожицей и добродушно-покорным выражением. Он был очень бедно одет, но зато всегда напомажен так обильно, что мы уверяли, будто у Грапа в солнечный день помада тает на голове и течет под курточку. Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда же он мне казался таким презренным существом, о котором не стоило ни жалеть, ни даже думать.

Когда игра в разбойники прекратилась, мы пошли на верх, начали возиться и щеголять друг перед другом разными гимнастическими штуками. Иленька с робкой улыбкой удивления поглядывал на нас, и когда ему предлагали попробовать то же, отказывался, говоря, что у него совсем нет силы. Сережа был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха. После этой последней штуки он задумался, помигал глазами и вдруг с совершенно серьезным лицом подошел к Иленьке: «Попробуйте сделать это; право, это нетрудно». Грап, заметив, что общее внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным голосом уверял, что он никак не может этого сделать.

— Да что ж в самом деле, отчего он ничего не хочет показать? Что он за девочка… непременно надо, чтобы он стал на голову!

И Сережа взял его за руку.

— Непременно, непременно на голову! — закричали мы все, обступив Иленьку, который в эту минуту заметно испугался и побледнел, схватили его за руку и повлекли к лексиконам.

— Пустите меня, я сам! курточку разорвете! — кричала несчастная жертва. Но эти крики отчаяния еще более воодушевляли нас; мы помирали со смеху; зеленая курточка трещала на всех швах.

Володя и старший Ивин нагнули ему голову и поставили ее на лексиконы; я и Сережа схватили бедного мальчика за тоненькие ноги, которыми он махал в разные стороны, засучили ему панталоны до колен и с громким смехом вскинули их кверху; младший Ивин поддерживал равновесие всего туловища.

Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в комнате стало так тихо, что слышно было только тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем был убежден, что все это очень смешно и весело.

— Вот теперь, молодец, — сказал Сережа, хлопнув его рукою.

Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю и от слез мог только выговорить:

— За что вы меня тираните?

Плачевная фигура бедного Иленьки с заплаканным лицом, взъерошенными волосами и засученными панталонами, из-под которых видны были нечищенные голенища, поразила нас; мы все молчали и старались принужденно улыбаться.

Первый опомнился Сережа.

— Вот баба, нюня, — сказал он, слегка трогая его ногою, — с ним шутить нельзя… Ну, полно, вставайте.

— Я вам сказал, что ты негодный мальчишка, — злобно выговорил Иленька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал.

— А-а! каблуками бить да еще браниться! — закричал Сережа, схватив в руки лексикон и взмахнув над головою несчастного, который и не думал защищаться, а только закрывал руками голову.

— Вот тебе! вот тебе!.. Бросим его, коли он шуток не понимает… Пойдемте вниз, — сказал Сережа, неестественно засмеявшись.

Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и спрятав лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.

— Э, Сергей! — сказал я ему, — зачем ты это сделал?

— Вот хорошо!.. я не заплакал, небось, сегодня, как разбил себе ногу почти до кости.

«Да, это правда, — подумал я. — Иленька больше ничего как плакса, а вот Сережа — так это молодец… что это за молодец!..»

Я не сообразил того, что бедняжка плакал, верно, не столько от физической боли, сколько от той мысли, что пять мальчиков, которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.

Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало, плакать навзрыд при виде выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа?

Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью к Сереже и желанием казаться перед ним таким же молодцом, как и он сам? Незавидные же были эти любовь и желание казаться молодцом! Они произвели единственные темные пятна на страницах моих детских воспоминаний.

Бабушка разбудила меня рано утром, и мы пошли на ближний увал по землянику. Огород наш упирался дальним пряслом в увал. Через жерди переваливались ветви берез, осин, сосен, одна черемушка катнула под городьбу ягоду, и та взошла прутиком, разрослась на меже среди крапивы и конопляника. Черемушку не срубали, и на ней птички вили гнезда.

Деревня еще тихо спала. Ставни на окнах были закрыты, не топились еще печи, и пастух не выгонял неповоротливых коров за поскотину, на приречный луг.

А по лугу стелился туман, и была от него мокра трава, никли долу цветы куриной слепоты, ромашки приморщили белые ресницы на желтых зрачках.

Енисей тоже был в тумане, скалы на другом берегу, будто подкуренные густым дымом снизу, отдаленно проступали вершинами в поднебесье и словно плыли встречь течению реки.

Неслышная днем, вдруг обнаружила себя Фокинская речка, рассекающая село напополам. Тихо пробежавши мимо кладбища, она начинала гуркотать, плескаться и картаво наговаривать на перекатах. И чем дальше, тем смелей и говорливей делалась, измученная скотом, ребятишками и всяким другим народом, речка: из нее брали воду на поливку гряд, в баню, на питье, на варево и парево, бродили по ней, валили в нее всякий хлам, а она как-то умела и резвость, и светлость свою сберечь.

Вот и наговаривает, наговаривает сама с собой, довольная тем, что пока ее не мутят и не баламутят. Но говор ее внезапно оборвался — прибежала речка к Енисею, споткнулась о его большую воду и, как слишком уж расшумевшееся дитя, пристыженно смолкла. Тонкой волосинкой вплеталась речка в крутые, седоватые валы Енисея, и голос ее сливался с тысячами других речных голосов, и, капля по капле накопив силу, грозно гремела река на порогах, пробивая путь к студеному морю, и растягивал Енисей светлую ниточку деревенской незатейливой речки на многие тысячи верст, и как бы живою жилой деревня наша всегда была соединена с огромной землей.

Кто-то собирался плыть в город и сколачивал салик на Енисее. Звук топора возникал на берегу, проносился поверх, минуя спящее село, ударялся о каменные обрывы увалов и, повторившись под ними, рассыпался многоэхо по распадкам.

Сначала бабушка, а за нею я пролезли меж мокрых от росы жердей и пошли по распадку вверх на увалы. Весной по этому распадку рокотал ручей, гнал талый снег, лесной хлам и камни в наш огород, но летом утихомирился, и бурный его пугь обозначился до блеска промытым камешником.

В распадке уютно дремал туман, и было так тихо, что мы боялись кашлянуть. Бабушка держала меня за руку и все крепче, крепче сжимала ее, будто боялась, что я могу вдруг исчезнуть, провалиться в эту волокнисто-белую тишину. А я боязливо прижимался к ней, к моей живой и теплой бабушке. Под ногами шуршала мелкая ершистая травка. В ней желтели шляпки маслят и краснели рыхлые сыроежки.

Местами мы пригибались, чтобы пролезть под наклонившу- юся сосенку, по кустам переплетались камнеломки, повилика, дедушкины кудри. Мы запугивались в нитках цветов, и тогда из белых чашечек выливались мне за воротник и на голову студеные капли.

Я вздрагивал, ежился, облизывал горьковатые капли с губ, бабушка вытирала мою стриженую голову ладонью или краешком платка и с улыбкой подбадривала, уверяя, что от росы да от дождя люди растут большие-пребольшие.

Туман все плотнее прижимался к земле, волокнистой куделею затянуло село, огороды и палисадники, оставшиеся внизу. Енисей словно бы набух молочной пеною, берега и сам он заснули, успокоились под непроглядной, шум не пропускающей мякотью. Даже на изгибах Фокинской речки появились белые зачесы, видно сделалось, какая она вилючая.

Но светом и теплом все шире разливающегося утра тоньше и тоньше раскатывало туманы, скручивало их валами в распадках, загоняло в потайную дрему тайги.

Топор на Енисее перестал стучать. И тут же залилась, гнусаво запела на улицах березовая пастушья дуда, откликнулись ей со двора коровы, брякнули боталами, сделался слышен скрип ворот. Коровы брели но улицам села, за поскотину, то появляясь в разрывах тумана, то исчезая в нем. Тень Енисея раз-другой обнаружила себя.

Тихо умирали над рекой туманы.

А в распадках и в тайге они будут стоять до высокого солнца, которое хотя еще и не обозначило себя и было за далью гор, где стойко держались снежные беляки, ночами насылающие холод и эти вот густые туманы, что украдчиво ползли к нашему селу в сонное предутрие, но с первыми звуками, с пробуждением людей убирались в лога, ущелья, провалы речек, обращались студеными каплями и питали собой листья, травы, птах, зверушек и все живое, цветущее на земле.

Мы пробили головами устоявшийся в распадке туман и, плывя вверх, брели по нему, будто по мягкой, податливой воде, медленно и бесшумно. Вот туман по грудь нам, по пояс, до колен, и вдруг навстречу из-за дальних увалов полоснуло ярким светом, празднично заискрилось, заиграло в лапках пихтача, на камнях, на валежинах, на упругих шляпках молодых маслят, в каждой травинке и былинке.

Над моей головой встрепенулась птичка, стряхнула горсть искорок и пропела звонким, чистым голосом, как будто она и не спала, будто все время была начеку: «Тить-тить-ти- ти-ррри…».

— Что это, баба?

— Это Зорькина песня.

— Как?

— Зорькина песня. Птичка зорька утро встречает, всех птиц об этом оповещает.

И правда, на голос зорьки — зорянки, ответило сразу несколько голосов — и пошло, и пошло! С неба, с сосен, с берез — отовсюду сыпались на нас искры и такие же яркие, неуловимые, смешавшиеся в единый хор птичьи голоса. Их было много, и один звонче другого, и все-таки Зорькина песня, песня народившегося утра, слышалась яснее других. Зорька улавливала какие-то мгновения, отыскивала почти незаметные щели и вставляла туда свою сыпкую, нехитрую, но такую свежую, каждое утро обновляющуюся песню.

— Зорька поет! Зорька поет! — закричал и запрыгал я.

— Зорька поет, значит, утро идет! — пропела благостным голосом бабушка, и мы поспешили навстречу утру и солнцу, медленно поднимающемуся из-за увалов. Нас провожали и встречали птичьи голоса; нам низко кланялись, обомлевшие от росы и притихшие от песен, сосенки, ели, рябины, березы и боярки.

В росистой траве загорались от солнца красные огоньки земляники. Я наклонился, взял пальцами чугь шершавую, еще только с одного бока опаленную ягодку и осторожно опустил ее в туесок. Руки мои запахли лесом, травой и этой яркой зарею, разметавшейся по всему небу.

А птицы все так же громко и многоголосо славили утро, солнце, и Зорькина песня, песня пробуждающегося дня, вливалась в мое сердце и звучала, звучала, звучала…

Да и по сей день неумолчно звучит.

Литеровед предлагает познакомиться с кратким содержанием первой повести трилогии Л. Н. Толстого «Детство». Автор показывает, как события, произошедшие с человеком, влияют на его дальнейшую жизнь.

Главные герои

Николенька Иртеньев – главный герой, прототипом которого является сам Толстой.

Петр Александрович – отец Николеньки.

Наталья Николаевна – мать героя.

Володя – брат Николеньки.

Карл Иванович – учитель.

Наталья Савишна – экономка.

Краткое содержание

Рассказ ведется от имени главного героя Николеньки Иртеньева, которому на момент начала действия десять лет. Автор описывает события, начиная с 12 августа 18… года.

Глава 1. Учитель Карл Иванович

Ранним утром в детскую входит Карл Иванович и начинает бить мух. Николенька просыпается от этих звуков и досадует на учителя. Карл Иванович щекочет мальчику пятки. Николенька понимает, что учитель любит его. Он брыкает ногами, ему хочется смеяться и плакать. Когда он высунул голову из-под подушки, в его глазах стояли слезы. Учитель удивился, стал спрашивать, что случилось. Николенька сказал, что увидел во сне, как умерла мать. На самом деле он не помнил, что ему снилось. Потом вошел дядька Николай. Он принес одежду и обувь.

Строгий голос учителя уже звал в классную комнату. Николенька живо умылся, оделся и пошел на зов. Учитель снял халат, надел фрак и повел детей поприветствовать мать.

Глава 2. Maman

Матушка в гостиной разливала чай. Карл Иванович подошел к ее ручке, она поцеловала его в висок. Мать спросила Николеньку, почему он плакал. Николенька вспомнил выдуманный сон и вздрогнул. Вслух он сказал, что плакал во сне. Учитель подтвердил сказанное.

Поговорив еще немного с матерью, дети пошли к отцу в кабинет.

Глава 3. Папа

Отец разговаривает с приказчиком Яковом. Он решает с ним финансовые и хозяйственные вопросы. Яков был крепостным, как работник отличался усердием и преданностью.

Отец объявил детям, что скоро едет в Москву, и они поедут с ним, так как им нужно серьезно учиться. Володя передал, что матушка просила отца зайти к ней.

Николеньке стало жаль оставлять матушку, Карла Ивановича. Он побежал в классную комнату. По дороге мальчик приласкал собаку и заплакал от того, что больше никогда с ней не увидится.

Глава 4. Классы

Карл Иванович сердит. Николенька был расстроен и ничего не мог делать. Слезы капали из глаз в тетрадь и расползались кляксами. Учитель, увидев это, наказал мальчика.

Чувствуя свою несправедливость, он ушел в комнату Николая. Учитель посетовал, что остается без работы, но с божьей помощью надеялся, что найдет кусок хлеба.

Вернувшись в класс, он велел Николеньке встать и приготовиться писать диктант. В последний день Карл Иванович загрузил своих учеников работой.

Глава 5. Юродивый

В дом пришел юродивый Гриша. Никто не знал, откуда он появился. Обедать ему подавали в столовой за отдельным столиком.

Собаки во дворе порвали на Грише одежду. Матушка попросила, чтобы их запирали. Отец стал выговаривать ей за то, что она привечает разных бродяжек.

Дети попросили отца, чтобы он взял их с собой на охоту. Он согласился. Решено было, что с ними поедет и maman.

Глава 6. Приготовления к охоте

Яков получил распоряжение подготовить все необходимое к охоте. Дети беседуют о разных вещах, только молчат об отъезде в Москву. Увидев охотников, они прервали разговоры и поспешили одеваться.

Коля и Володя сели на лошадей, как взрослые.  Дождавшись отца, они отправились в путь.

Глава 7. Охота

Впереди всех ехал доезжачий Турка. Около него бежали гончие. Отец распорядился всем ехать по дороге, а сам свернул в поле. В разгаре была уборка хлеба.

Отец предлагает Николеньке взять Жирана и без зайца не возвращаться. Мальчик выбрал место у старого дуба и принялся ждать. На опушку выскочил заяц. Николенька закричал, пустил собаку и побежал. Заяц же присел, прыгнул и исчез.

Турка видел, что Николенька совершил ошибку и сказал: «Эх, барин!». Мальчиком овладело отчаяние.

Глава 8. Игры

После охоты на траве разложили ковер, разложили еду. Детям дали мороженое и фрукты, они отправились играть. Девочки предложили играть в Робинзона. Незадолго до этого они прочитали о нем книгу. Володя сказал, что это скучно. Потом все же согласился, но сидел со скучающим видом. Его слова и поступки были неприятны.

Николенька задумывается над тем, что Володя прав с одной стороны. Только как же жить без игры?

Глава 9. Что-то вроде первой любви

Николенька испытывает интерес к дочери гувернантки Катеньке. Он поцеловал ее в плечо. Девочка покраснела. Володя сделал брату замечание за такие нежности. На глаза Николеньки навернулись слезы. Он всегда испытывал симпатии к Катеньке, теперь же понял, что любит ее.

Когда дети подошли к взрослым, отец объявил, что отъезд отложен на завтра.

Глава 10. Что за человек был мой отец?

Отец «был человек прошлого века», на людей нынешнего века смотрел с презрением. Он был высокий, имел привычку подергивать плечом и странную походку. Отец умел нравиться. Он не относился к людям «очень большого света», но общался с людьми из этого круга.

Отец умел скрывать трудную и неприглядную сторону жизни, был знатоком «вещей, доставляющих удовольствие и наслаждение». Характеру его была свойственна чувствительность. Когда он, читая книгу доходил до какого-нибудь волнующего места, голос его дрожал. У него было множество разного рода увлечений. Он был счастливым человеком.

Глава 11. Занятия в кабинете и гостиной

Домой вернулись, когда уже темнело. Мать села за рояль. Дети расположились рядом со своими занятиями. Отец сообщил, что они берут в Москву Карла Ивановича.

Гриша собрался на следующий день идти в странствия. Детям захотелось увидеть его вериги. Они пробрались в чулан, чтобы подсмотреть.

Глава 12. Гриша

Гриша молился. Николенька почувствовал уважение к нему, так как в голосе юродивого звучала неподдельная искренность. Он испытывает религиозный восторг.

Потеряв связь с действительностью, герой поцеловал руку Катеньки. Она отдернула руку, толкнула стул, поднялся шум. Дети убежали.

Глава 13. Наталья Савишна

Наталья Савишна была экономкой. Когда-то она, молодая и веселая, бегала по улицам Хабаровки. Дед Николеньки взял ее прислугой к бабушке. Когда родилась мать Николеньки, Наташку перевели в няньки.

С тех пор прошло много лет, Наташка превратилась в Наталью Савишну. Она была незаменимым человеком в доме.

Мать Николеньки, выйдя замуж, дала ей вольную. Она никуда не ушла, продолжала служить как и прежде.

Однажды Николенька разлил на скатерть квас. Наталья Савишна стала треть его мокрой скатертью по лицу, приговаривая, чтобы он не марал скатертей. Когда Николенька расплакался от обиды, она дала ему карамельки. Он принял подарок и заплакал уже от любви и стыда.

Глава 14. Разлука

Утром следующего дня домочадцы собираются в гостиной для прощания. Николеньке было грустно и больно расставаться с матерью.

Спустя годы, вспоминая этот день, он понял, что мать прощалась с ними навсегда. Она чувствовала что-то недоброе.

Глава 15. Детство

Вспоминая о детских годах, взрослый Николай думает о самых трогательных эпизодах своей жизни, которые оставили большой след в душе.

Николенька понимает, что детство заканчивается. Вернется ли когда-нибудь эта беззаботность и потребность любви?

Глава 16. Стихи

Дети готовят подарки бабушке к именинам. Володя рисовал турка в чалме. Николенька решил написать стихи. Он уже долго мучился, но ничего не получалось. Герой обнаружил в бумагах Карла Ивановича его стихи, которые он взял за образец.

Он написал стихи. Когда пришло время при всех прочитать их, Николенька растерялся. Бабушка сама стала читать его сочинение, но ее подвело зрение, и она передала листок отцу, попросив прочесть сначала. Николенька боялся, что его будут ругать за такие стихи. Однако, бабушка похвалила его и поцеловала.

Глава 17. Княгиня Корнакова

К бабушке приезжают гости. Гостья княгиня Корнакова рассказывает, что наказывает розгами детей. Николенька радуется, что он не ее ребенок. Княгиня желает ему быть умным и добрым, потому что за лицо его любить не будут. Николенька получает не очень приятный отзыв о своей внешности, но лестный о характере.

Глава 18. Князь Иван Иваныч

Гостей приезжало очень много. Приехал и старинный друг бабушки Иван Иванович. Из их беседы Николенька узнает, что отец не ценит мать. Он приехал в Москву, чтобы гулять и развлекаться. Бабушка считает, что мать Николеньки несчастлива.

Иван Иваныч упрекает ее за то, что она сокрушается о «воображаемом горе». Он знает его как доброго мужа и порядочного человека. Николеньку сильно взволновал этот разговор.

Глава 19. Ивины

Братья Ивины были родственниками и ровесниками Братьев Иртеньевых. Николеньке особенно нравился младший Сережа. Он был очень красивый и веселый.

Дети играли в саду. Николенька был жандармом, а Сережа разбойником. Убегая, он сильно ударился. Николенька, вместо того, чтобы ловить, подошел и стал спрашивать, не больно ли ему. Сережа стал ругать его за то, что он не ловит. Николеньку поразило его мужество.

К детям присоединился Иленька Грап. Он был сыном бедного иностранца. Дети его не любили и высмеивали. Сережа заставил его стоять на голове. Бедный мальчик упал и горько заплакал. Дети развернулись и ушли, не проявив сочувствия. Став взрослым, автор не мог объяснить жестокость поступка.

Глава 20. Собираются гости

К бабушке приехало много гостей. Внимание Николеньки привлекла Сонечка Валахина. Она была красива, в ней замечалось сходство с матерью. У нее были большие глаза, крошечный ротик, голова была вся в кудрях. Николенька ревнует ее к Сереже.

Глава 21. До мазурки

Николенька танцует с Сонечкой. Он удивляется, откуда у него взялась уверенность и смелость. После танца она поблагодарила его, мальчик был в восторге.

После этого он пригласил на контрданс другую девицу. Причем, делая это, он опередил шедшего к ней молодого человека.

Глава 22. Мазурка

Во время мазурки Николенька остался без дамы, он просто сидел рядом с бабушкой и смотрел вокруг. Бабушка сказала, чтобы он шел танцевать. Тут же чья-то рука оказалась в его руке, Николенька же не знал, что делать. Он оказался в неловкой ситуации. Его даму подхватил отец, привел ее на место, и мазурка кончилась.

Николенька был в отчаянии. Он вспомнил мать, которая не стыдилась бы его, как отец. Он мысленно унесся домой к матери.

Глава 23. После мазурки

Молодой человек, танцевавший в первой паре, сел за детский стол и попытался развеселить Николеньку. Он попросил налить ему шампанского. Николенька развеселился и забыл свой провал во время мазурки.

Он снова пошел танцевать с Сонечкой. Она была очень хороша, им было весело. Сонечка предложила перейти на «ты». Николенька был счастлив, хотя не успел сказать ни одной фразы с «ты». Сонечка уехала, покорив сердце мальчика.

Глава 24. В постели

После бала Николенька долго не может заснуть под впечатлением нового чувства. Он рассказал Володе о том, как ему понравилась Соня. Ему кажется, что все должны быть влюблены в эту девочку.

Глава 25. Письмо

Через полгода отец сообщает, что пришло письмо из деревни. Серьезно заболела мать, она хочет их видеть.  Они сегодня же выезжают.

Наталья Савишна рассказала, что сидя у постели Натальи Николаевны, она задремала. Когда проснулась, ей показалось, что больная разговаривает с кем-то. Экономка посмотрела на нее, а она плачет и говорит, что все кончено. Она кого-то увидела. С этого дня ей стало хуже.

Глава 26. Что ожидало нас в деревне

Когда они приехали, узнали, что Наталья Николаевна уже шесть дней лежит в постели. Они зашли в комнату, где лежала мать. Ее глаза были открыты, но ничего не видели.

Детей увели из спальни. Мать умерла в этот же день в страшных мучениях.

Глава 27. Горе

На следующий день Николенька вошел в комнату, где стоял гроб. Он встал на стул, чтобы увидеть лицо матушки. Увидев, он не мог узнать ее. Его воображение рисовало ее живой, веселой, улыбающейся.

Николенька не помнил, сколько времени прошло в таком забытьи. Его нарушил вошедший дьячок. Мальчик перекрестился, поклонился и заплакал.

Глава 28. Последние грустные воспоминания

Через несколько дней отец и дети возвращаются в Москву. Детство закончилось. Вскоре умерла и Наталья Савишна, ее похоронили недалеко от Натальи Николаевны. Взрослый Николай всегда приходит на могилы к двум любимым женщинам: матушке и Наталье Савишне.