Так, друзья — сегодня будет большой и интересный пост, который я давно задумал — о том, как существовало крепостное право в Российской Империи, как оно было устроено изнутри и какие последствия этого общество ощущает ещё и сегодня. Если вдуматься — то всё это происходило совсем недавно — крепостное право было отменено в 1861 году, и ко времени переворота 1917 года были ещё живы люди, помнящие крепостничество, им было по 60-70-80 лет — фактически, это были отцы и деды большевиков, которые пришли к власти после Октябрьского переворота.
В комментариях к моим постам читатели часто пишут, что я сильно очерняю СССР и идеализирую царские времена, но я их вовсе не идеализирую — в ту эпоху было множество позорных и страшных страниц истории, за которые сейчас стыдно — и крепостничество как раз одна из таких страниц. Люди не должны торговать людьми, и победить крепостное право нужно было обязательно. Другой вопрос, что пришедшие после 1917 года к власти большевики сделали ещё хуже, пишет Максим Мирович для Facebook.
Видео дня
Итак, в сегодняшнем посте — рассказ о крепостном праве в России, а также интересный и важный вопрос.
Откуда взялось крепостное право?
Крепостное право оформилось в конце XVI века, когда крестьянам окончательно запретили переходить от одно землевладельца к другому. В 1592 году в Княжестве Московском был отменено правило Юрьего дня — в этот день крестьяне имели право переходить к другому помещику. Говорят, именно отсюда пошла поговорка — «вот тебе, бабушка, и Юрьев день». До этой поры крестьяне были относительно свободными и были лишь обязаны отрабатывать барщину либо платить оброк (современный аналог налогов, уплачиваемый процентом от произведенных товаров, собранного урожая и т.д.).
Дальше было только хуже — с середины XVII века устанавливался неограниченный срок по поиску и поимке беглых крепостных — то есть, помещик имел право вернуть в своё поместье как самого крестьянина, так и всю его семью, включая его потомков. Личное хозяйство крепостных крестьян теперь тоже стало считаться собственностью помещика. При этом в XVII веке всё же ещё не было открытой и массовой торговли крепостными — в одном из уложений говорилось, что «крещёных людей никому продавать не велено».
Начиная с XVIII веке законы стали изменяться — теперь стало можно свободно торговать крепостными. Фактически, то что начиналось как форма государственного «тягла» для крестьян (обязательные налоги+запрет на переход к другому помещику) начало превращаться в полное лишение крестьян каких-либо гражданских прав — началось настоящее рабство.
В XVIII и всей первой половине XIX века процветала свободная торговля крепостными крестьянами. Существовали некоторые ограничения, вроде запрета на разделение крестьянской семьи, но и они соблюдались далеко не всегда, крестьянин признавался личной собственностью помещика, и если во время «телесных наказаний» он погибал — то помещик не отвечал перед законом, словно убил курицу или теленка…
Как жили и работали крепостные.
«Крепостной люд» составлял немалую часть населения больших городов Российской Империи. В тридцатых годах XIX века население Петербурга насчитывало 450.000 человек, их которых «барских невольников» было 200.000 — почти половина населения. Крепостных держали в постоянном страхе, согласно предписанию — «они должны были жить тихо, смирно и в постоянном страхе наказания». Во избежание побегов крепостным не выдавались паспорта — то же самое будет сделано по отношению к крестьянам десятилетиями позднее, уже в СССР.
В городах крепостные рабочие участвовали в крупных стройках — именно они возвели большинство монументальных зданий в Петербурге — который в середине XIX века, кстати, был малоэтажным городком с большинством домов из дерева, а не из камня. На крупных стройках за рабочими надзирали смотрители и десятники — они часто были свободными людьми и иностранцами «из немцев».
Как и в сталинском СССР, жили крепостные в больших бараках целыми артелями, либо снимали какие-то большие помещения (тоже целой артелью). Одно из общежитий было на Сенной площади — общежитие состояло из больших комнат в несколько окон с русской печью в углу, а вдоль стен возвышались многоярусные нары, на которых спали крепостные — в комнате площадью 30-40 метров могло жить от 40 до 60 человек — мужчины, женщины и дети.
Питались петербургские крепостные очень плохо — ежедневной едой был простой черный хлеб (который брали с собой на работы), в лучшем случае к хлебу мог быть кусочек масла или луковица. Вечером на русской печке в общежитии готовились какие-нибудь «щи», которые очень отличались от современного варианта этого супа — чаще всего это был просто порубленный на 4 части и отваренный в подсоленной воде кочан капусты.
Как торговали людьми в Петербурге.
Газеты в конце XVIII-XIX веках пестрели объявлениями о «продажных людях». В одном из объявлений помещик распродавал своё «имущество» — «уже всё продано, осталась только дойная корова и мальчик, умеющий чесать волосы». Рядом могло быть такое объявление — «продаётся малый 17 лет и набор мебелей». В другом номере газеты сообщалось — «продаётся девка лет 30-ти и молодая гнедая лошадь». А в номере за 1800 год было такое объявление — «продаётся муж с женою, лет 40-45, доброго поведения, и молодая бурая лошадь». Продавцы, не стесняясь, в красках расписывали свой товар — «девка хороша с лица и дородна», «малый мастеровит и умеет сапожному делу», баба 40 лет, не уступит хорошему кухмистеру в приготовлении кушанья».
Помимо продаже крестьян по объявлениям, существовали также настоящие невольничьи рынки — их устраивали предприимчивые люди по образу и подобию восточных рынков. Невольничьи рынки располагались в видных и проходных местах российской столицы — например, у Поцелуева моста или на Лиговском канале. Покупатели приходили туда и выбирали «товар», при этом вели себя, как при покупке лошади — обязательным считалось ощупать покупаемого крепостного «на предмет увечий и немощи», а также посмотреть зубы.
Какова была цена на крепостных? В разные десятилетия стоимость менялась. Дороже всего стоили мастера своего дела, повара и парикмахеры, а дешевле всего — немощные крестьяне, «не могущие работать». В конце XVIII века крепостные стоили по нескольку десятков рублей — в 1782 году была произведена опись имущества капитана Зиновьева, в которую включили и крестьян — «Леонтий Никитин, 40 лет, по оценке 30 рублей. У него жена Мария Степанова, 25 лет, по оценке 10 рублей. Ефим Осипов, 23 лет, по оценке 40 рублей. У него жена Мария Дементьева, 30 лет, по оценке 8 рублей».
Ближе к концу XIX века цены стали расти, и крепостных продавали уже по нескольку сотен рублей «за душу», особенно высокими цены были в столице.
Конец крепостничества и «Крымнаш« XIX века.
Как ни странно, поводом для отмены крепостного права послужил вовсе не рост какого-то там гуманизма (который был уделом небольшой горстки интеллектуалов, читающих книги и писавших статьи в газеты), а банально из-за нехватки денег — за несколько лет до 1861 года и знаменитой Крестьянской реформы Россия влезла в Крымскую войну, которую унизительно проиграла.
Царская Россия была довольна, но война привела к полному опустошению российской казны и к практическому разрушению российской финансовой системы. России пришлось прибегнуть к печатанию необеспеченных кредитных билетов, и рубль обесценился в два раза (что-то это мне напоминает). Крепостное право стало невыгодным бременем на теле и так хилой экономики — и его решили отменить.
Разумеется, крепостным крестьянам никто не рассказал о том, что всё дело в экономике да в Крыме, всё было обставлено как высочайшая царская милость — мол, проснулся утром царь, да решил по доброте душевной отпустить всех на волю. Манифест так и назывался — «О Всемилостивейшем Даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей». В переводе с царского на русский это означает, что теперь несвободные крестьяне приравнивались к свободным.
При этом данная «свобода» не сильно отличалась от прежней несвободы — да, людьми перестали торговать, но теперь они должны были платить помещику оброк за пользование его наделом либо отбывать барщину. В общем, даже «окончательное приобретение Крыма» не сделало бывших крепостных счастливыми…
Тени прошлого. Вместо эпилога.
Крепостное право было отменено всего чуть более 150 лет назад, и пришедшие в 1917 году к власти большевики были в 1-2 поколении выходцами из семей крепостных. Хорошо это было или плохо? С одной стороны, люди старались освободиться от векового гнета, который знали по рассказам отцов/дедов, а с другой стороны — сами того не ведая, полностью впитали семейные привычки и уклад бывших крепостных.
По сути, возведенная в СССР хозяйственная система ничем не отличалась от крепостничества, а местами даже переплевывала его — у людей по-прежнему не было никаких прав, не было реальных профсоюзов по защите их прав, а крестьяне до 1970-х годов даже не имели паспортов — и советский колхоз мало чем отличался от крепостнической общины. Во времена крепостничества считалось, что помещик имеет «высшую власть» над крепостными, в СССР такой властью стало обладать абстрактное «государство», которое рассматривало жителей страны не как свободных граждан, а как своих подданных.
Что интересно — многие российские публицисты и сейчас ещё считаю крепостное право чем-то хорошим, выдавая перлы вроде «крепостничество являлось органичной и необходимой составляющей российской действительности».
Такие дела.
Напишите в комментариях, что вы думаете по этому поводу.
Важно: мнение редакции может отличаться от авторского. Редакция сайта не несет ответственности за содержание блогов, но стремится публиковать различные точки зрения. Детальнее о редакционной политике OBOZREVATEL поссылке…
Чем люди живы
Лев Николаевич Толстой Чем люди живы
Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья; и второй год собирался сапожник купить овчин на новую шубу.
К осени собрались у сапожника деньжонки: три рубля бумажка лежала у бабы в сундуке, а еще пять рублей двадцать копеек было за мужиками в селе.
И собрался с утра сапожник в село за шубой. Надел нанковую бабью куртушку на вате на рубаху, сверху кафтан суконный, взял бумажку трехрублевую в карман, выломал палку и пошел после завтрака. Думал: «Получу пять рублей с мужиков, приложу своих три, – куплю овчин на шубу».
Пришел сапожник в село, зашел к одному мужику – дома нет, обещала баба на неделе прислать мужа с деньгами, а денег не дала; зашел к другому, – забожился мужик, что нет денег, только двадцать копеек отдал за починку сапог. Думал сапожник в долг взять овчины, – в долг не поверил овчинник.
– Денежки, – говорит, – принеси, тогда выбирай любые, а то знаем мы, как долги выбирать.
Так и не сделал сапожник никакого дела, только получил двадцать копеек за починку да взял у мужика старые валенки кожей обшить.
Потужил сапожник, выпил на все двадцать копеек водки и пошел домой без шубы. С утра сапожнику морозно показалось, а выпивши – тепло было и без шубы. Идет сапожник дорогой, одной рукой палочкой по мерзлым калмыжкам постукивает, а другой рукой сапогами валеными помахивает, сам с собой разговаривает.
– Я, – говорит, – и без шубы тёпел. Выпил шкалик; оно во всех жилках играет. И тулупа не надо. Иду, забывши горе. Вот какой я человек! Мне что? Я без шубы проживу. Мне ее век не надо. Одно – баба заскучает. Да и обидно – ты на него работай, а он тебя водит. Постой же ты теперь: не принесешь денежки, я с тебя шапку сниму, ей-богу, сниму. А то что же это? По двугривенному отдает! Ну что на двугривенный сделаешь? Выпить – одно. Говорит: нужда. Тебе нужда, а мне не нужда? У тебя и дом, и скотина, и все, а я весь тут; у тебя свой хлеб, а я на покупном, – откуда хочешь, а три рубля в неделю на один хлеб подай. Приду домой – а хлеб дошел; опять полтора рубля выложь. Так ты мне мое отдай.
Подходит так сапожник к часовне у повертка, глядит – за самой за часовней что-то белеется. Стало уж смеркаться. Приглядывается сапожник, а не может рассмотреть, что такое. «Камня, думает, здесь такого не было. Скотина? На скотину не похоже. С головы похоже на человека, да бело что-то. Да и человеку зачем тут быть?»
Подошел ближе – совсем видно стало. Что за чудо: точно, человек, живой ли, мертвый, голышом сидит, прислонен к часовне и не шевелится. Страшно стало сапожнику; думает себе: «Убили какие-нибудь человека, раздели, да и бросили тут. Подойди только, и не разделаешься потом».
И пошел сапожник мимо. Зашел за часовню – не видать стало человека. Прошел часовню, оглянулся, видит – человек отслонился от часовни, шевелится, как будто приглядывается. Еще больше заробел сапожник, думает себе: «Подойти или мимо пройти? Подойти – как бы худо не было: кто его знает, какой он? Не за добрые дела попал сюда. Подойдешь, а он вскочит да задушит, и не уйдешь от него. А не задушит, так поди вожжайся с ним. Что с ним, с голым, делать? Не с себя же снять, последнее отдать. Пронеси только бог!»
И прибавил сапожник шагу. Стал уж проходить часовню, да зазрила его совесть.
И остановился сапожник на дороге.
– Ты что же это, – говорит на себя, – Семен, делаешь? Человек в беде помирает, а ты заробел, мимо идешь. Али дюже разбогател? боишься, ограбят богатство твое? Ай, Сема, неладно!
Повернулся Семен и пошел к человеку.
Подходит Семен к человеку, разглядывает его и видит: человек молодой, в силе, не видать на теле побоев, только видно – измерз человек и напуган; сидит, прислонясь, и не глядит на Семена, будто ослаб, глаз поднять не может. Подошел Семен вплоть, и вдруг как будто очнулся человек, повернул голову, открыл глаза и взглянул на Семена. И с этого взгляда полюбился человек Семену. Бросил он наземь валенки, распоясался, положил подпояску на валенки, скинул кафтан.
– Будет, – говорит, – толковать-то! Одевай, что ли! Ну-ка!
Взял Семен человека под локоть, стал поднимать. Поднялся человек. И видит Семен – тело тонкое, чистое, руки, ноги не ломаные и лицо умильное. Накинул ему Семен кафтан на плечи, – не попадет в рукава. Заправил ему Семен руки, натянул, запахнул кафтан и подтянул подпояскою.
Снял было Семен картуз рваный, хотел на голого надеть, да холодно голове стало, думает: «У меня лысина во всю голову, а у него виски курчавые, длинные». Надел опять. «Лучше сапоги ему обую».
Посадил его и сапоги валеные обул ему.
Одел его сапожник и говорит:
– Так-то, брат. Ну-ка, разминайся да согревайся. А эти дела все без нас разберут. Идти можешь?
Стоит человек, умильно глядит на Семена, а выговорить ничего не может.
– Что же не говоришь? Не зимовать же тут. Надо к жилью. Ну-ка, на вот дубинку мою, обопрись, коли ослаб. Раскачивайся-ка!
И пошел человек. И пошел легко, не отстает.
Идут они дорогой, и говорит Семен:
– Здешних-то я знаю. Попал-то, значит, как сюда, под часовню?
– Нельзя мне сказать.
– Должно, люди обидели?
– Никто меня не обидел. Меня бог наказал.
– Известно, все бог, да все же куда-нибудь прибиваться надо. Куда надо-то тебе?
Подивился Семен. Не похож на озорника и на речах мягок, а не сказывает про себя. И думает Семен: «Мало ли какие дела бывают», – и говорит человеку:
– Что ж, так пойдем ко мне в дом, хоть отойдешь мало-мальски.
Идет Семен, не отстает от него странник, рядом идет. Поднялся ветер, прохватывает Семена под рубаху, и стал с него сходить хмель, и прозябать стал. Идет он, носом посапывает, запахивает на себе куртушку бабью и думает: «Вот-те и шуба, пошел за шубой, а без кафтана приду да еще голого с собой приведу. Не похвалит Матрена!» И как подумает об Матрене, скучно станет Семену. А как поглядит на странника, вспомнит, как он взглянул на него за часовней, так взыграет в нем сердце.
Убралась Семена жена рано. Дров нарубила, воды принесла, ребят накормила, сама закусила и задумалась; задумалась, когда хлебы ставить: нынче или завтра? Краюшка большая осталась.
«Если, думает, Семен там пообедает да много за ужином не съест, на завтра хватит хлеба».
Повертела, повертела Матрена краюху, думает: «Не стану нынче хлебов ставить. Муки и то всего на одни хлебы осталось. Еще до пятницы протянем».
Убрала Матрена хлеб и села у стола заплату на мужнину рубаху нашить. Шьет и думает Матрена про мужа, как он будет овчины на шубу покупать.
«Не обманул бы его овчинник. А то прост уж очень мой-то. Сам никого не обманет, а его малое дитя проведет. Восемь рублей деньги не малые. Можно хорошую шубу собрать. Хоть не дубленая, а все шуба. Прошлую зиму как бились без шубы! Ни на речку выйти, ни куда. А то вот пошел со двора, все на себя падел, мне и одеть нечего. Не рано пошел. Пора бы ему. Уж не загулял ли соколик-то мой?»
Только подумала Матрена, заскрипели ступеньки на крыльце, кто-то вошел. Воткнула Матрена иголку, вышла в сени. Видит – вошли двое: Семен и с ним мужик какой-то без шапки и в валенках.
Сразу почуяла Матрена дух винный от мужа. «Ну, думает, так и есть загулял». Да как увидела, что он без кафтана, в куртушке в одной и не несет ничего, а молчит, ужимается, оборвалось у Матрены сердце. «Пропил, думает, деньги, загулял с каким-нибудь непутевым, да и его еще с собой привел».
Пропустила их Матрена в избу, сама вошла, видит – человек чужой, молодой, худощавый, кафтан на нем ихний. Рубахи не видать под кафтаном, шапки нет. Как вошел, так стал, не шевелится и глаз не поднимает. И думает Матрена: недобрый человек – боится.
Источник
ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ
Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев: не любящий брата пребывает в смерти. (I посл. Иоан. III,14)
А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое: как пребывает в том любовь божия? (III, 17)
Дети мои! станем любить не словом или языком, но делом и истиной. (III, 18)
Любовь от бога, и всякий любящий рожден от бога и знает бога. (IV, 7)
Кто не любит, тот не познал бога, потому что бог есть любовь. (IV,
Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то бог в нас пребывает. (IV, 12)
Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в боге, и бог в нем. (IV, 16)
Кто говорит: я люблю бога, а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своею, которого видит, как может любить бога, которого не видит? (IV, 20).
Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья; и второй год собирался сапожник купить овчин на новую шубу.
К осени собрались у сапожника деньжонки: три рубля бумажка лежала у бабы в сундуке, а еще пять рублей двадцать копеек было за мужиками в селе.
И собрался с утра сапожник в село за шубой. Надел нанковую бабью куртушку на вате на рубаху, сверху кафтан суконный, взял бумажку трехрублевую в карман, выломал палку и пошел после завтрака. Думал: «Получу пять рублей с мужиков, приложу своих три,— куплю овчин на шубу».
Пришел сапожник в село, зашел к одному мужику — дома нет, обещала баба на неделе прислать мужа с деньгами, а денег не дала; зашел к другому,— забожился мужик, что нет денег, только двадцать копеек отдал за починку сапог. Думал сапожник в долг взять овчины,— в долг не поверил овчинник.
— Денежки,— говорит,— принеси, тогда выбирай любые, а то знаем мы, как долги выбирать.
Так и не сделал сапожник никакого дела, только получил двадцать копеек за починку да взял у мужика старые валенки кожей обшить.
Потужил сапожник, выпил на все двадцать копеек водки и пошел домой без шубы. С утра сапожнику морозно показалось, а выпивши — тепло было и без шубы. Идет сапожник дорогой, одной рукой палочкой по мерзлым калмыжкам постукивает, а другой рукой сапогами валеными помахивает, сам с собой разговаривает.
— Я,— говорит,— и без шубы тёпел. Выпил шкалик; оно во всех жилках играет. И тулупа не надо. Иду, забывши горе. Вот какой я человек! Мне что? Я без шубы проживу. Мне ее век не надо. Одно — баба заскучает. Да и обидно — ты на него работай, а он тебя водит. Постой же ты теперь: не принесешь денежки, я с тебя шапку сниму, ей-богу, сниму. А то что же это? По двугривенному отдает! Ну что на двугривенный сделаешь? Выпить — одно. Говорит: нужда. Тебе нужда, а мне не нужда? У тебя и дом, и скотина, и все, а я весь тут; у тебя свой хлеб, а я на покупном,— откуда хочешь, а три рубля в неделю на один хлеб подай. Приду домой — а хлеб дошел; опять полтора рубля выложь. Так ты мне мое отдай.
Подходит так сапожник к часовне у повертка, глядит — за самой за часовней что-то белеется. Стало уж смеркаться. Приглядывается сапожник, а не может рассмотреть, что такое. «Камня, думает, здесь такого не было. Скотина? На скотину не похоже. С головы похоже на человека, да бело что-то. Да и человеку зачем тут быть?»
Подошел ближе — совсем видно стало. Что за чудо: точно, человек, живой ли, мертвый, голышом сидит, прислонен к часовне и не шевелится. Страшно стало сапожнику; думает себе: «Убили какие-нибудь человека, раздели, да и бросили тут. Подойди только, и не разделаешься потом».
И пошел сапожник мимо. Зашел за часовню — не видать стало человека. Прошел часовню, оглянулся, видит— человек отслонился от часовни, шевелится, как будто приглядывается. Еще больше заробел сапожник, думает себе: «Подойти или мимо пройти? Подойти — как бы худо не было: кто его знает, какой он? Не за добрые дела попал сюда. Подойдешь, а он вскочит да задушит, и не уйдешь от него. А не задушит, так поди вожжайся с ним. Что с ним, с голым, делать? Не с себя же снять, последнее отдать. Пронеси только бог!»
И прибавил сапожник шагу. Стал уж проходить часовню, да зазрила его совесть.
И остановился сапожник на дороге.
— Ты что же это,— говорит на себя,— Семен, делаешь? Человек в беде помирает, а ты заробел, мимо идешь. Али дюже разбогател? боишься, ограбят богатство твое? Ай, Сема, неладно!
Повернулся Семен и пошел к человеку.
Подходит Семен к человеку, разглядывает его и видит: человек молодой, в силе, не видать на теле побоев, только видно — измерз человек и напуган; сидит, прислонясь, и не глядит на Семена, будто ослаб, глаз поднять не может. Подошел Семен вплоть, и вдруг как будто очнулся человек, повернул голову, открыл глаза и взглянул на Семена. И с этого взгляда полюбился человек Семену. Бросил он наземь валенки, распоясался, положил подпояску на валенки, скинул кафтан.
— Будет,— говорит,— толковать-то! Одевай, что ли! Ну-ка!
Взял Семен человека под локоть, стал поднимать. Поднялся человек. И видит Семен — тело тонкое, чистое, руки, ноги не ломаные и лицо умильное. Накинул ему
Семен кафтан на плечи,— не попадет в рукава. Заправил ему Семен руки, натянул, запахнул кафтан и подтянул подпояскою.
Снял было Семен картуз рваный, хотел на голого надеть, да холодно голове стало, думает: «У меня лысина во всю голову, а у него виски курчавые, длинные». Надел опять. «Лучше сапоги ему обую».
Посадил его и сапоги валеные обул ему.
Одел его сапожник и говорит:
— Так-то, брат. Ну-ка, разминайся да согревайся. А эти дела все без нас разберут. Идти можешь?
Стоит человек, умильно глядит на Семена, а выговорить ничего не может.
— Что же не говоришь? Не зимовать же тут. Надо к жилью. Ну-ка, на вот дубинку мою, обопрись, коли ослаб. Раскачивайся-ка!
И пошел человек. И пошел легко, не отстает.
Идут они дорогой, и говорит Семен:
— Здешних-то я знаю. Попал-то, значит, как сюда, под часовню?
— Нельзя мне сказать.
— Должно, люди обидели?
— Никто меня не обидел. Меня бог наказал.
— Известно, все бог, да все же куда-нибудь прибиваться надо. Куда надо-то тебе?
Подивился Семен. Не похож на озорника и на речах мягок, а не сказывает про себя. И думает Семен: «Мало ли какие дела бывают»,— и говорит человеку:
— Что ж, так пойдем ко мне в дом, хоть отойдешь мало-мальски.
Идет Семен, не отстает от него странник, рядом идет. Поднялся ветер, прохватывает Семена под рубаху, и стал с него сходить хмель, и прозябать стал. Идет он, носом посапывает, запахивает на себе куртушку бабью и думает: «Вот-те и шуба, пошел за шубой, а без кафтана приду да еще голого с собой приведу. Не похвалит Матрена!» И как подумает об Матрене, скучно станет Семену. А как поглядит на странника, вспомнит, как он взглянул на него за часовней, так взыграет в нем сердце.
Убралась Семена жена рано. Дров нарубила, воды принесла, ребят накормила, сама закусила и задумалась; задумалась, когда хлебы ставить: нынче или завтра? Краюшка большая осталась.
«Если, думает, Семен там пообедает да много за ужином не съест, на завтра хватит хлеба».
Повертела, повертела Матрена краюху, думает: «Не стану нынче хлебов ставить. Муки и то всего на одни хлебы осталось. Еще до пятницы протянем».
Убрала Матрена хлеб и села у стола заплату на мужнину рубаху нашить. Шьет и думает Матрена про мужа, как он будет овчины на шубу покупать.
«Не обманул бы его овчинник. А то прост уж очень мой-то. Сам никого не обманет, а его малое дитя проведет. Восемь рублей деньги не малые. Можно хорошую шубу собрать. Хоть не дубленая, а все шуба. Прошлую зиму как бились без шубы! Ни на речку выйти, ни куда. А то вот пошел со двора, все на себя надел, мне и одеть нечего. Не рано пошел. Пора бы ему. Уж не загулял ли соколик-то мой?»
Только подумала Матрена, заскрипели ступеньки на крыльце, кто-то вошел. Воткнула Матрена иголку, вышла в сени. Видит — вошли двое: Семен и с ним мужик какой-то без шапки и в валенках.
Сразу почуяла Матрена дух винный от мужа. «Ну, думает, так и есть загулял». Да как увидела, что он без кафтана, в куртушке в одной и не несет ничего, а молчит, ужимается, оборвалось у Матрены сердце. «Пропил, думает, деньги, загулял с каким-нибудь непутевым, да и его еще с собой привел».
Пропустила их Матрена в избу, сама вошла, видит — человек чужой, молодой, худощавый, кафтан на нем ихний. Рубахи не видать под кафтаном, шапки нет. Как вошел, так стал, не шевелится и глаз не поднимает. И думает Матрена: недобрый человек — боится.
Насупилась Матрена, отошла к печи, глядит, что от них будет.
Снял Семен шапку, сел на лавку, как добрый.
— Что ж,— говорит,— Матрена, собери ужинать, что ли!
Пробурчала что-то себе под нос Матрена. Как стала у печи, не шевельнется: то на одного, то на другого посмотрит и только головой покачивает. Видит Семен, что баба не в себе, да делать нечего: как будто не примечает, берет за руку странника.
— Садись,— говорит,— брат, ужинать станем.
Сел странник на лавку.
— Что же, али не варила?
— Варила, да не про тебя. Ты и ум, я вижу, пропил. Пошел за шубой, а без кафтана пришел, да еще какого-то бродягу голого с собой привел. Нет у меня про вас, пьяниц, ужина.
— Будет, Матрена, что без толку-то языком стрекотать! Ты спроси прежде, какой человек.
— Ты сказывай, куда деньги девал?
Полез Семен в кафтан, вынул бумажку, развернул.
— Деньги — вот они, а Трифонов не отдал, завтра посулился.
Еще пуще взяло зло Матрену: шубы не купил, а последний кафтан на какого-то голого надел да к себе привел.
Схватила со стола бумажку, понесла прятать, сама говорит:
— Нет у меня ужина. Всех пьяниц голых не накормишь.
— Эх, Матрена, подержи язык-то. Прежде послушай, что говорят.
— Наслушаешься ума от пьяного дурака. Недаром не хотела за тебя, пьяницу, замуж идти. Матушка мне холсты отдала — ты пропил; пошел шубу купить — пропил.
Хочет Семен растолковать жене, что пропил он только двадцать копеек, хочет сказать, где он человека нашел,— не дает ему Матрена слова вставить: откуда что берется, по два слова вдруг говорит. Что десять лет тому назад было, и то все помянула.
Говорила, говорила Матрена, подскочила к Семену, схватила его за рукав.
— Давай-поддевку-то мою. А то одна осталась, и ту с меня снял да на себя напер. Давай сюда, конопатый пес, пострел тебя расшиби!
Стал снимать с себя Семен куцавейку, рукав вывернул, дернула баба — затрещала в швах куцавейка. Схватила Матрена поддевку, на голову накинула и взялась за дверь. Хотела уйти, да остановилась: и сердце в ней расходилось — хочется ей зло сорвать и узнать хочется, какой-такой человек.
Остановилась Матрена и говорит:
— Да я сказываю тебе: иду, у часовни сидит этот раздемши, застыл совсем. Не лето ведь, нагишом-то. Нанес меня на него бог, а то бы пропасть. Ну, как быть? Мало ли какие дела бывают! Взял, одел и привел сюда. Утиши ты свое сердце. Грех, Матрена. Помирать будем.
Хотела Матрена изругаться, да поглядела на странника и замолчала. Сидит странник — не шевельнется, как сел на краю лавки. Руки сложены на коленях, голова на грудь опущена, глаз не раскрывает и все морщится, как будто душит его что. Замолчала Матрена. Семен и говорит:
— Матрена, али в тебе бога нет?!
— Хлебайте, что ль,— говорит.
Подвинул Семен странника.
— Пролезай,— говорит,— молодец.
Нарезал Семен хлеба, накрошил, и стали ужинать. А Матрена села об угол стола, подперлась рукой и глядит на странника.
И жалко стало Матрене странника, и полюбила она его. И вдруг повеселел странник, перестал морщиться, поднял глаза на Матрену и улыбнулся.
Поужинали; убрала баба и стала спрашивать странника:
— Да как же ты на дорогу-то попал?
— Нельзя мне сказать.
— Кто ж тебя обобрал?
— Так и лежал нагой, замерзал. Увидал меня Семен, пожалел, снял с себя кафтан, на меня надел и велел сюда прийти. А здесь ты меня накормила, напоила, пожалела. Спасет вас господь!
Встала Матрена, взяла с окна рубаху старую Семенову, ту самую, что платила, подала страннику, нашла еще портки, подала.
— На вот, я вижу, у тебя и рубахи-то нет. Оденься да ложись где полюбится — на хоры али на печь.
Снял странник кафтан, одел рубаху и портки и лег на хоры. Потушила Матрена свет, взяла кафтан и полезла к мужу.
Прикрылась Матрена концом кафтана, лежит и не спит, все странник ей с мыслей не идет.
Как вспомнит, что он последнюю краюшку доел и на завтра нет хлеба, как вспомнит, что рубаху и портки отдала, так скучно ей станет; а вспомнит, как он улыбнулся, и взыграет в ней сердце.
Долго не спала Матрена и слышит — Семен тоже не спит, кафтан на себя тащит.
— Хлеб-то последний поели, а я не ставила. На завтра, не знаю, как быть. Нечто у кумы Маланьи попрошу.
— Живы будем, сыты будем.
Полежала баба, помолчала.
— А человек, видно, хороший, только что ж он не сказывает про себя.
— Мы-то даем, да что ж нам никто не дает?
Не знал Семен, что сказать. Говорит: «Будет толковать-то». Повернулся и заснул.
Наутро проснулся Семен. Дети спят, жена пошла к соседям хлеба занимать. Один вчерашний странник в старых портках и рубахе на лавке сидит, вверх смотрит. И лицо у него против вчерашнего светлее.
— Чего ж, милая голова: брюхо хлеба просит, а голое тело одежи. Кормиться надо. Что работать умеешь?
Подивился Семен и говорит:
— Была бы охота. Всему люди учатся.
— Люди работают, и я работать буду.
— Ну, Михайла, сказывать про себя не хочешь — твое дело, а кормиться надо. Работать будешь, что прикажу,— кормить буду.
— Спаси тебя господь, а я учиться буду. Покажи, что делать.
Взял Семен пряжу, надел на пальцы и стал делать конец.
— Дело не хитрое, гляди.
Посмотрел Михайла, надел также на пальцы, тотчас перенял, сделал конец.
Показал ему Семен, как наваривать. Также сразу понял Михайла. Показал хозяин и как всучить щетинку и как тачать, и тоже сразу понял Михайла.
Какую ни покажет ему работу Семен, все сразу поймет, и с третьего дня стал работать, как будто век шил. Работает без разгиба, ест мало; перемежится работа — молчит и все вверх глядит. На улицу не ходит, не говорит лишнего, не шутит, не смеется.
Только и видели раз, как он улыбнулся в первый вечер, когда ему баба ужинать собрала.
День ко дню, неделя к неделе, вскружился и год. Живет Михайла по-прежнему у Семена, работает. И прошла про Семенова работника слава, что никто так чисто и крепко сапог не сошьет, как Семенов работник Михайла,
и стали из округи к Семену за сапогами ездить, и стал у Семена достаток прибавляться.
Сидят раз по зиме Семен с Михайлой, работают, подъезжает к избе тройкой с колокольцами возок. Поглядели в окно: остановился возок против избы, соскочил молодец с облучка, отворил дверцу. Вылезает из возка в шубе барин. Вышел из возка, пошел к Семенову дому, вошел на крыльцо. Выскочила Матрена, распахнула дверь настежь. Нагнулся барин, вошел в избу, выпрямился, чуть головой до потолка не достал, весь угол захватил.
Встал Семен, поклонился и дивуется на барина. И не видывал он людей таких. Сам Семен поджарый и Михайла худощавый, а Матрена и вовсе как щепка сухая, а этот — как с другого света человек: морда красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит.
Отдулся барин, снял шубу, сел на лавку и говорит:
— Кто хозяин сапожник?
Вышел Семен, говорит:
Крикнул барин на своего малого:
— Эй, Федька, подай сюда товар.
Вбежал малый, внес узелок. Взял барин узел, положил на стол.
— Развяжи,— говорит. Развязал малый.
Ткнул барин пальцем товар сапожный и говорит Семену:
— Ну, слушай же ты, сапожник. Видишь товар?
— Вижу,— говорит,— ваше благородие.
— Да ты понимаешь ли, какой это товар?
Пощупал Семен товар, говорит:
— То-то хороший! Ты, дурак, еще не видал товару такого. Товар немецкий, двадцать рублей плачен.
Заробел Семен, говорит:
— Ну, то-то. Можешь ты из этого товара на мою ногу сапоги сшить?
— Можно, ваше степенство.
Закричал на него барин:
— То-то «можно». Ты понимай, ты на кого шьешь, из какого товару. Такие сапоги мне сшей, чтобы год носились, не кривились, не поролись. Можешь — берись,
режь товар, а не можешь — и не берись и не режь товару. Я тебе наперед говорю: распорются, скривятся сапоги раньше году, я тебя в острог засажу; не скривятся, не распорются до году, я за работу десять рублей отдам.
Заробел Семен и не знает, что сказать. Оглянулся на Михайлу. Толканул его локтем и шепчет:
Кивнул головой Михайла: «Бери, мол, работу».
Послушался Семен Михайлу, взялся такие сапоги сшить, чтобы год не кривились, не поролись.
Крикнул барин малого, велел снять сапог с левой ноги, вытянул ногу.
Сшил Семен бумажку в десять вершков, загладил, стал на коленки, руку об фартук обтер хорошенько, чтобы барский чулок не попачкать, и стал мерить. Обмерил Семен подошву, обмерил в подъеме; стал икру мерить, не сошлась бумажка. Ножища в икре как бревно толстая.
— Смотри, в голенище не обузь.
Стал Семен еще бумажку нашивать. Сидит барин, пошевеливает перстами в чулке, народ в избе оглядывает. Увядал Михайлу.
— Это кто ж,— говорит,— у тебя?
— А это самый мой мастер, он и шить будет.
— Смотри же,— говорит барин на Михайлу,— помни, так сшей, чтобы год проносились.
Оглянулся и Семен на Михайлу; видит — Михайла на барина и не глядит, а уставился в угол за барином, точно вглядывается в кого. Глядел, глядел Михайла и вдруг улыбнулся и просветлел весь.
— Ты что, дурак, зубы скалишь? Ты лучше смотри, чтобы к сроку готовы были.
— Как раз поспеют, когда надо.
Надел барин сапог, шубу, запахнулся и пошел к двери. Да забыл нагнуться, стукнулся в притолоку головой.
Разругался барин, потер себе голову, сел в возок и уехал.
Отъехал барин, Семен и говорит:
— Ну уж кремняст. Этого долбней не убьешь. Косяк головой высадил, а ему горя мало.
И говорит Семен Михайле:
— Взять-то взяли работу, да как бы нам беды не нажить. Товар дорогой, а барин сердитый. Как бы не ошибиться. Ну-ка ты, у тебя и глаза повострее, да и в руках-то больше моего сноровки стало, на-ка мерку. Крои товар, а я головки дошивать буду.
Подошла Матрена, глядит, как Михайла кроит, и дивится, что такое Михайла делает. Привыкла уж и Матрена к сапожному делу, глядит и видит, что Михайла не по-сапожному товар кроит, а на круглые вырезает.
Хотела сказать Матрена, да думает себе: «Должно, не поняла я, как сапоги барину шить; должно, Михайла лучше знает, не стану мешаться».
Скроил Михайла пару, взял конец и стал сшивать не по-сапожному, в два конца, а одним концом, как босовики шьют.
Подивилась и на это Матрена, да тоже мешаться не стала. А Михайла все шьет. Стали полудновать, поднялся Семен, смотрит — у Михаилы из барского товару босовики сшиты.
Ахнул Семен. «Как это, думает, Михайла год целый жил, не ошибался ни в чем, а теперь беду такую наделал? Барин сапоги вытяжные на ранту заказывал, а он босовики сшил без подошвы, товар испортил. Как я теперь разделаюсь с барином? Товару такого не найдешь».
И говорит он Михайле:
— Ты что же это,— говорит,— милая голова, наделал? Зарезал ты меня! Ведь барин сапоги заказывал, а ты что сшил?
Только начал он выговаривать Михайле — грох в кольцо у двери, стучится кто-то. Глянули в окно: верхом кто-то приехал, лошадь привязывает. Отперли: входит тот самый малый от барина.
— Да вот барыня прислала об сапогах.
— Да что об сапогах! сапог не нужно барину. Приказал долго жить барин.
— От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мертвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: «Скажи ты сапожнику, что был, мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мертвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези». Вот и приехал.
Взял Михайла со стола обрезки товара, свернул трубкой, взял и босовики готовые, щелкнул друг об друга, обтер фартуком и подал малому. Взял малый босовики.
— Прощайте, хозяева! Час добрый!
Прошел и еще год, и два, и живет Михайла уже шестой год у Семена. Живет по-прежнему. Никуда не ходит, лишнего не говорит и во все время только два раза улыбнулся: один раз, когда баба ему ужинать собрала, другой раз на барина. Не нарадуется Семен на своего работника. И не спрашивает его больше, откуда он; только одного боится, чтоб не ушел от него Михайла.
Сидят раз дома. Хозяйка в печь чугуны ставит, а ребята по лавкам бегают, в окна глядят. Семен тачает у одного окна, а Михайла у другого каблук набивает.
Подбежал мальчик по лавке к Михайле, оперся ему на плечо и глядит в окно.
— Дядя Михайла, глянь-ка, купчиха с девочками, никак, к нам идет. А девочка одна хромая.
Только сказал это мальчик, Михайла бросил работу, повернулся к окну, глядит на улицу.
И удивился Семен. То никогда не глядит на улицу Михайла, а теперь припал к окну, глядит на что-то. Поглядел и Семен в окно; видит — вправду идет женщина к его двору, одета чисто, ведет за ручки двух девочек в шубках, в
платочках в ковровых. Девочки одна в одну, разузнать нельзя. Только у одной левая ножка попорчена — идет, припадает.
Взошла женщина на крыльцо, в сени, ощупала дверь, потянула за скобу — отворила. Пропустила вперед себя двух девочек и вошла в избу.
— Просим милости. Что надо?
Села женщина к столу. Прижались ей девочки в колени, людей чудятся.
— Да вот девочкам на весну кожаные башмачки сшить.
— Что же, можно. Не шивали мы маленьких таких, да все можно. Можно рантовые, можно выворотные на холсте. Вот Михайла у меня мастер.
Оглянулся Семен на Михайлу и видит: Михайла работу бросил, сидит, глаз не сводит с девочек.
И подивился Семен на Михайлу. Правда, хороши, думает, девочки: черноглазенькие, пухленькие, румяненькие, и шубки и платочки на них хорошие, а все не поймет Семен, что он так приглядывается на них, точно знакомые они ему.
Подивился Семен и стал с женщиной толковать — рядиться. Порядился, сложил мерку. Подняла себе женщина на колени хроменькую и говорит:
— Вот с этой две мерки сними; на кривенькую ножку один башмачок сшей, а на пряменькую три. У них ножки одинакие, одна в одну. Двойни они.
Сиял Семен мерку и говорит на хроменькую:
— С чего же это с ней сталось? Девочка такая хорошая. Сроду, что ли?
Вступилась Матрена, хочется ей узнать, чья такая женщина и чьи дети, и говорит:
— А ты разве им не мать будешь?
— Я не мать им и не родня, хозяюшка, чужие вовсе — приемыши.
— Не свои дети, а как жалеешь их!
— Как мне их не жалеть, я их обеих своею грудью выкормила. Свое было детище, да бог прибрал, его так не жалела, как их жалею.
Разговорилась женщина и стала рассказывать.
— Годов шесть,— говорит,— тому дело было, в одну неделю обмерли сиротки эти: отца во вторник похоронили, а мать в пятницу померла. Остались обморушки эти от отца трех деньков, а мать и дня ие прожила. Я в эту пору с мужем в крестьянстве жила. Соседи были, двор об двор жили. Отец их мужик одинокий был, в роще работал. Да уронили дерево как-то на него, его поперек прихватило, все нутро выдавило. Только довезли, он и отдал богу душу, а баба его в ту же неделю и роди двойню, вот этих девочек. Бедность, одиночество, одна баба была,— ни старухи, ни девчонки. Одна родила, одна и померла.
Пошла я наутро проведать соседку, прихожу в избу, а она, сердечная, уж и застыла. Да как помирала, завалилась на девочку. Вот эту задавила — ножку вывернула. Собрался народ — обмыли, спрятали, гроб сделали, похоронили. Всё добрые люди. Остались девчонки одни. Куда их деть? А я из баб одна с ребенком была. Первенького мальчика восьмую неделю кормила. Взяла я их до времени к себе. Собрались мужики, думали, думали, куда их деть, и говорят мне: «Ты, Марья, подержи покамест девчонок у себя, а мы, дай срок, их обдумаем». А я разок покормила грудью пряменькую, а эту раздавленную и кормить не стала: не чаяла ей живой быть. Да думаю себе, за что ангельская душка млеет? Жалко стало и ту. Стала кормить, да так-то одного своего да этих двух — троих грудью и выкормила! Молода была, сила была, да и пища хорошая. И молока столько бог дал в грудях было, что зальются, бывало. Двоих кормлю, бывало, а третья ждет. Отвалится одна, третью возьму. Да так-то бог привел, что этих выкормила, а своего по второму годочку схоронила. И больше бог и детей не дал. А достаток прибавляться стал. Вот теперь живем здесь на мельнице у купца. Жалованье большое, жизнь хорошая. А детей нет. И как бы мне жить одной, кабы не девчонки эти! Как же мне их не любить! Только у меня и воску в свечке, что они!
Прижала к себе женщина одною рукой девочку хроменькую, а другою рукой стала со щек слезы стирать.
И вздохнула Матрена и говорит:
— Видно, пословица не мимо молвится: без отца, матери проживут, а без бога не проживут.
Поговорили они так промеж себя, поднялась женщина идти; проводили ее хозяева, оглянулись на Михайлу. А он сидит, сложивши руки на коленках, глядит вверх, улыбается.
Подошел к нему Семен: что, говорит, ты, Михайла! Встал Михайла с лавки, положил работу, снял фартук, поклонился хозяину с хозяйкой и говорит:
— Простите, хозяева. Меня бог простил. Простите и вы.
И видят хозяева, что от Михаилы свет идет. И встал Семен, поклонился Михайле и сказал ему:
— Вижу я, Михайла, что ты не простой человек, и не могу я тебя держать, и не могу я тебя спрашивать. Скажи мне только одно: отчего, когда я нашел тебя и привел в дом, ты был пасмурен, и когда баба подала тебе ужинать, ты улыбнулся на нее и с тех пор стал светлее? Потом, когда барин заказывал сапоги, ты улыбнулся в другой раз и с тех пор стал еще светлее? И теперь, когда женщина приводила девочек, ты улыбнулся в третий раз и весь просветлел. Скажи мне, Михайла, отчего такой свет от тебя и отчего ты улыбнулся три раза?
— Оттого свет от меня, что я был наказан, а теперь бог простил меня. А улыбнулся я три раза оттого, что мне надо было узнать три слова божий. И я узнал слова божьи; одно слово я узнал, когда твоя жена пожалела меня, и оттого я в первый раз улыбнулся. Другое слово я узнал, когда богач заказывал сапоги, и я в другой раз улыбнулся; и теперь, когда я увидал девочек, я узнал последнее, третье слово, и я улыбнулся в третий раз.
— Скажи мне, Михайла, за что бог наказал тебя и какие те слова бога, чтобы мне знать.
— Наказал меня бог за то, что я ослушался его. Я был ангел на небе и ослушался бога.
Был я ангел на небе, и послал меня господь вынуть из женщины душу. Слетел я на землю, вижу: лежит одна жена — больна, родила двойню, двух девочек. Копошатся девочки подле матери, и не может их мать к грудям взять. Увидала меня жена, поняла, что бог меня по душу послал, заплакала и говорит: «Ангел божий! мужа моею только схоронили, деревом в лесу убило. Нет у меня ни сестры, ни тетки, ни бабки, некому моих сирот взрастить. Не бери ты мою душеньку, дай мне самой детей вспоить, вскормить, на ноги поставить! Нельзя детям без отца, без матери прожить!» И послушал я матери, приложил одну девочку к груди, подал другую матери в руки и поднялся к господу на небо. Прилетел к господу и говорю: «Не мог я из родильницы души вынуть. Отца деревом убило, мать родила двойню и молит не брать из нее души, говорит: «Дай мне детей вспоить, вскормить, на ноги поставить. Нельзя детям без отца, без матери прожить». Не вынул я из родильницы душу». И сказал господь: «Поди вынь из родильницы душу и узнаешь три слова: узнаешь, что есть в людях, и чего не дано людям, и чем люди живы. Когда узнаешь, вернешься на небо». Полетел я назад на землю и вынул из родильницы душу.
Отпали младенцы от грудей. Завалилось на кровати мертвое тело, придавило одну девочку, вывернуло ей ножку. Поднялся я над селом, хотел отнести душу богу, подхватил меня ветер, повисли у меня крылья, отвалились, и пошла душа одна к богу, а я упал у дороги на землю.
И поняли Семен с Матреной, кого они одели и накормили и кто жил с ними, и заплакали они от страха и радости.
— Остался я один в поле и нагой. Не знал я прежде нужды людской, не знал ни холода, ни голода, и стал человеком. Проголодался, измерз и не знал, что делать. Увидал я — в поле часовня для бога сделана, подошел к божьей часовне, хотел в ней укрыться. Часовня заперта была замком, и войти нельзя было. И сел я за часовней, чтобы укрыться от ветра. Пришел вечер, проголодался я и застыл и изболел весь. Вдруг слышу: идет человек
И вспомнил я первое слово бога: «Узнаешь, что есть в людях». И я узнал, что есть в людях любовь. И обрадовался я тому, что бог уже начал открывать мне то, что обещал, и улыбнулся в первый раз. Но всего не мог я узнать еще. Не мог я понять, чего не дано людям и чем люди живы.
Стал я жить у вас и прожил год. И приехал человек заказывать сапоги такие, чтобы год носились, не поролись, не кривились. Я взглянул на него и вдруг за плечами его увидал товарища своего, смертного ангела. Никто, кроме меня, не видал этого ангела, но я знал его и знал, что не зайдет еще солнце, как возьмется душа богача. И подумал я: «Припасает себе человек на год, а не знает, что не будет жив до вечера». И вспомнил я другое слово бога: «Узнаешь, чего не дано людям».
Что есть в людях, я уже знал. Теперь я узнал, чего не дано людям. Не дано людям знать, чего им для своего
тела нужно. И улыбнулся я в другой раз. Обрадовался я тому, что увидал товарища ангела, и тому, что бог мне другое слово открыл.
Но всего не мог я понять. Не мог еще я понять, чем люди живы. И все жил я и ждал, когда бог откроет мне последнее слово. И на шестом году пришли девочки-двойни с женщиной, и узнал я девочек, и узнал, как остались живы девочки эти. Узнал и подумал: «Просила мать за детей, и поверил я матери,— думал, что без отца, матери нельзя прожить детям, а чужая женщина вскормила, взрастила их». И когда умилилась женщина на чужих детей и заплакала, я в ней увидал живого бога и понял, чем люди живы. И узнал, что бог открыл мне последнее слово и простил меня, и улыбнулся я в третий раз.
И обнажилось тело ангела, и оделся он весь светом, так что глазу нельзя смотреть на него; и заговорил он громче, как будто не из него, а с неба шел его голос. И сказал ангел:
— Узнал я, что жив всякий человек не заботой о себе, а любовью.
Не дано было знать матери, чего ее детям для жизни нужно. Не дано было знать богачу, чего ему самому нужно. И не дано знать ни одному человеку — сапоги на живого или босовики ему же на мертвого к вечеру нужны.
Остался я жив, когда был человеком, не тем, что я сам себя сдумал, а тем, что была любовь в прохожем человеке и в жене его и они пожалели и полюбили меня. Остались живы сироты не тем, что обдумали их, а тем, что была любовь в сердце чужой женщины и она пожалела, полюбила их. И живы все люди не тем, что они сами себя обдумывают, а тем, что есть любовь в людях.
Знал я прежде, что бог дал жизнь людям и хочет, чтобы они жили; теперь понял я еще и другое.
Я понял, что бог не хотел, чтобы люди врозь жили, и затем не открыл им того, что каждому для себя нужно, а хотел, чтоб они жили заодно, и затем открыл им то, что им всем для себя и для всех нужно.
Понял я теперь, что кажется только людям, что они заботой о себе живы, а что живы они одною любовью. Кто в любви, тот в боге и бог в нем, потому что бог есть любовь.
И запел ангел хвалу богу, и от голоса его затряслась изба. И раздвинулся потолок, и встал огненный столб от земли до неба. И попадали Семен с женой и с детьми на землю. И распустились у ангела за спиной крылья, и поднялся он на небо.
И когда очнулся Семен, изба стояла по-прежнему, и в избе уже никого, кроме семейных, не было.
Источник
Комментарий специалистов ФИЛИ
Темы данного направления предполагают рассуждение о ценностных ориентирах человека и человечества, об этико-нравственных, философских, социальных аспектах бытия (на материале отечественной и мировой литературы).
Темы сочинений
Традиционные формулировки | Формулировки в виде проблемного вопроса |
1. Поиски смысла жизни в произведениях русских писателей. 2. Духовные поиски героев романа Л. Н. Толстого «Война и мир». 3. Тема чести и долга в произведениях русских писателей. 4. Тема любви (дружбы) в произведениях русских писателей. 5. Размышления о благородстве в произведениях русских писателей. 6. Поиски идеала в произведениях русских писателей. 7. Проблема нравственного выбора в одном из произведений отечественной литературы. 8. Тема счастья в произведениях русских писателей. 9. Нравственные проблемы в современной литературе. 10. Художественная литература как источник нравственных ценностей. | 1. Как раскрывается проблема поиска смысла жизни в русской литературе? 2. Для чего живёт человек? 3. В чём ценность человеческой жизни? 4. Как прожить жизнь, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»? 5. Важно ли иметь цель и мечту в жизни? 6. Что такое счастье (совесть, честь, благородство)? 7. В чём состоит активная жизненная позиция? 8. Можно ли научить человека любить? 9. Что такое «красота души»? 10. Почему нельзя достигать своей цели любыми средствами? |
Художественные произведения
>Александр Сергеевич Пушкин. Повесть «Капитанская дочка», роман в стихах «Евгений Онегин».
>Михаил Юрьевич Лермонтов. Роман «Герой нашего времени».
>Иван Александрович Гончаров. Роман «Обломов».
>Фёдор Михайлович Достоевский. Роман «Преступление и наказание».
>Лев Николаевич Толстой. Роман-эпопея «Война и мир».
>Евгений Иванович Замятин. Роман «Мы».
>Михаил Афанасьевич Булгаков. Повесть «Собачье сердце», роман «Мастер и Маргарита».
>Михаил Александрович Шолохов. Рассказ «Судьба человека», роман «Тихий Дон».
>Александр Исаевич Солженицын. Рассказ «Матрёнин двор», повесть «Один день Ивана Денисовича».
>Валентин Григорьевич Распутин. Повесть «Прощание с Матёрой», роман «Живи и помни».
>Василий Макарович Шукшин. Рассказы («Чудик», «Мастер», «Верую», «Сураз» и др.).
>Юрий Валентинович Трифонов. Повести «Обмен», «Дом на набережной», «Другая жизнь».
Задания
(LjПрочитайте сочинение на тему «Духовные поиски героев романа Л. Н. Тол — стого „Война и мир”» и составьте его развёрнутый план.
План | Сочинение. |
Всякий человек, достигнув определённого возраста, задумывается над вечными вопросами, мучившими человечество не одно столетие. Зачем я живу? В чём смысл моего существования? Каким путём надо идти, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»? Мыслители всех времён пытались ответить на эти вопросы. Не обошёл их в своём творчестве и великий русский писатель Лев Николаевич Толстой. | |
Сама жизнь Толстого подтверждает мысль о том, что человек развивается от рождения до смерти и никогда не поздно изменить направление пути, если ты сбился |
План | Сочинение |
С дороги. От легкомысленной светской жизни через службу в армии и тяжёлый, кропотливый писательский труд Лев Николаевич приходит к осознанию нетленности высших духовных ценностей и никчёмности материальных благ. Так же развиваются, ищут себя, проходят долгий путь в поисках истины его герои. | |
В начале романа «Война и мир» Андрея Болконского одолевает скука. Он, весьма красивый, умный и жёлчный молодой человек, едет на войну, чтобы переменить обстановку, но главное — тайно мечтая о своём «собственном Тулоне». Тяжело раненный, он, увидев небо Аустерлица, начинает понимать, как ничтожна его мечта о воинской карьере и славе. После этого снизошедшего на него откровения князь Андрей твёрдо решает переменить свою жизнь. Он, полный светлых надежд, едет домой, однако новый удар — смерть жены — подрывает его силы. Кажется, ничто уже не сможет возвратить его измученную душу к жизни. Но разговор с Пьером на пароме, любовь к Наташе Ростовой будят в князе Андрее жажду жизни. Герой ищет всеобщей любви, но не прощает Наташе измены и мечтает о мести… Накануне смерти он вдруг понимает: для того чтобы жить достойно, надо просто любить всех: и друзей, и врагов, и любящих, и ненавидящих нас. Всех надо любить и прощать — в этом высшая истина бытия. | |
Не менее труден был путь к осознанию себя и истинной цели своего существования у Пьера Безухова. Ведь в начале романа он, прекрасно образованный юноша, совсем не знает, как жить. Он охотно позволяет другим направлять свою жизнь в нужную им сторону, увлекается масонством, идеей социальных реформ и так же быстро охладевает к ним. Лишь после 1812 Года, после Бородинского сражения, где Пьер проникается ощущением своей причастности к народу, к России, после плена, впитав, как губка, христианские идеи Платона Каратаева, Безухов смог осознать себя личностью. В конце романа пе ред нами уже сильный, решительный, серьёзный человек, знающий, что надо идти по жизни со знаменем, на котором начертано: «Деятельная добродетель». В этом заключена истина. |
План | Сочинение |
Закончено произведение, но творческий поиск писателя на этом не обрывается. Автор неизменно идёт дальше, отыскивая новые пути, открывая новые законы бытия. Так и человек, взрослея, глубже постигает мир и лучше понимает своё место в нём. Не остановиться, не предать себя — не в этом ли сокровенный смысл человеческой жизни? |
Прочитайте сочинение на тему «Размышления русских писателей о благородстве» и составьте его развёрнутый план.
План | Сочинение |
В XIX Веке благородным называли человека, принадлежащего к старинному роду, к высшим слоям общества. Постепенно значение этого слова изменилось, и теперь благородным называют человека не знатного, а высоконравственного, безукоризненно честного, великодушного. Русская литература во многом и есть размышление о благородстве. Героям произведений часто приходится выбирать между добром и злом, равнодушием и душевной чуткостью, подлостью и искренностью. | |
В философском плане эта проблема решается в романе Ф. М. Достоевского «Весы». Главный герой Николай Ставрогин, дворянин, богач, красавец, — главный «бес». Некогда он пошёл на сделку с совестью и с тех пор сеет зло вокруг себя. Оно пустило ростки в его душе, а Ставрогин не попытался ему противостоять. Душевная лень сделала его «бесом». А ведь Достоевский был убеждён, что общество лишь тогда изменится к лучшему, когда каждый человек осознает необходимость самосовершенствования. Не среда создаёт бесов, а люди своим равнодушием позволяют им завладеть человеческими душами. | |
Достоевский создаёт образ «положительно прекрасного» человека — князя Льва Николаевича Мышкина. Этот герой не принадлежит к числу тех людей, которые напряжённой духовной работой приблизились к идеалу человечества. У Мышкина своя задача — возродить утраченную веру в добро. Он сам носитель бесконечного добра. |
План | Сочинение |
Необыкновенно чистый, честный и искренний человек, Мышкин пытается пробудить лучшее в душах окружающих его людей. В нём нет недюжинной физической силы, но в нём горит огонь любви к людям. Он уважает в каждом человеке Человека, понимает, что люди созданы для счастья, и бесконечно их жалеет. Князь Мышкин — самый человечный человек, бескорыстный и отзывчивый. Он заранее прощает людям их эгоизм, чёрствость и своекорыстие. Полюбив Настасью Филипповну, герой видит в ней прекрасную, гордую, надломленную женщину, жалеет её и ни в чём не винит. На мой взгляд, главное в Мышкине — это умение прощать и желание понять людей. | |
Современник Достоевского Лев Николаевич Толстой рассматривал эту тему совершенно иначе. Убеждённый в постоянном движении человеческого характера, он пытался показать тяжёлый путь души, истоки благородных порывов. Его герои поступают нравственно и безнравственно, анализируют прошедшее, начинают глубже понимать жизнь, ищут пути к развитию и самосовершенствованию. Например, очень интересен в этом отношении путь глубочайших нравственных исканий Андрея Болконского: от индивидуализма к любви и состраданию. Будучи человеком военным, Толстой ненавидел войну, назвал её высшим злом. Нов то же время он считал, что война выявляет в человеке его лучшие качества. Нашей стране пришлось пережить самую страшную войну в ис тории человечества, войну, в которой раскрылись лучшие черты характера человека. Многие писатели и сейчас обращаются к военной тематике. Ведь именно там, в аду передовой, в бессонных и голодных буднях тыла, человек проверялся на прочность. Творчество Бориса Васильева обращено к этому, опалённому войной периоду жизни страны. Герои Васильева — обычные люди, но в критический момент они готовы защитить товарища от пули, вызвать огонь на себя. Роман «В списках не значился» посвящён подвигу защитников Брестской крепости. На глазах у главного героя романа Николая Плужникова погибают его товарищи. Оставшись один, он прячет знамя крепости и продолжает оборонять её. Лишь 12 Мая 1942 Года его, ослепшего и измученного, выводят на поверхность из подвалов крепости. |
План | Сочинение |
Восхищённый величием духа русского солдата, немецкий генерал отдаёт ему высшие воинские почести. Последние мысли Плужникова о крепости: «Крепость не пала: она просто истекла кровью, и я — последняя её капля». Поражают благородство и сила духа этого человека. | |
Проблема благородства решается современными писателями не только на примере событий военных лет. Искать своё место в мире, нравственно совершенствоваться можно и в мирной жизни. Так, героиня повести Альберта Лиханова «Благие намерения» Надежда Петровна делает свой выбор: уехав из родного дома, она отдаёт себя без остатка детям-сиротам. Не сразу принимает героиня это решение, ведь эти дети особенно остро чувствуют фальшь, их нельзя обмануть. Они и так жестоко наказаны жизнью. Мир отвернулся от них, и задача учителя — спасти их юные души от жестокости и очерствения. Надежда Петровна делает всё от неё зависящее, чтобы помочь детям найти своё место в жизни. Неудачи не сломили её, а, наоборот, закалили. Ей удаётся найти новые семьи для нескольких воспитанников, а остальным она сама становится матерью. Ради детей Надежда Петровна жертвует личным счастьем, но остаётся верна избранному пути. А любовь детей убеждает её в правиле ности принятого некогда решения. Не каждый человек способен совершить подобное, не каждый сможет, забыв о себе, сделать чужих детей своими и заслужить их любовь и уважение. Только высокий духом и чистый помыслами способен на такое самопожертвование. | |
Наша жизнь сложна и порой жестока. Как необходимо нам не забывать, что жить нужно благородно и высоконравственно. Надо бережно относиться к душам близких, знакомых, видеть в каждом человеке Человека, нести в себе добро, работать над собой, чтобы стать лучше и чище. Каждому из нас необходимо учиться быть благородным, а для этого надо чаще обращат ься к произведениям классической литературы, на страницах которой нас зовут за собой истинно благородные герои. |
I 3 J Используя план, напишите сочинение на тему «Что же это с нами происходит? (В. Шукшин). Нравственные искания героев в современной литературе».
План
I. Больная совесть русской литературы.
II. Победы и поражения интеллигенции в «городских повестях» Ю. В. Трифонова.
1. Обманчивая однозначность противостояния Лукьяновых и Дмитриевых ( «Обмен» ).
2. Анатомия приспособленчества и предательства ( «Дом на набережной» ).
3. Невозможность спастись в «другой жизни» («Другая жизнь» ).
III. «Чудаки» из рассказов В. М. Шукшина.
1. Бессильная тоска по красоте и благообразию ( «Мастер» ).
2. Разрушительная схватка высокого и низкого в неразвитой душе ( «Сураз» ).
3. Непроходящее удивление перед пошлостью и жестокостью ( «Обида» ).
IV. О чём призывает помнить В. Г. Распутин ( «Живи и помни» ) и чего он боится («Прощание с Матёрой», «Пожар» ),
V. Возможно ли возвращение к нравственности?
Используя подсказки, напишите сочинение на тему «Что такое любовь?»
Любовь — одно из самых загадочных чувств в жизни человека. Любовь может сделать человека счастливым или несчастным. Одних она окрыляет, другие из-за неё страдают и мучаются. Многие поэты и писатели обращались к вечной теме любви, и каждый из них описывал это чувство по-своему.
Например, в своём(-их) произведении(-ях)
Таким образом,
Над вечной тайной любви размышляет и в произведении_________________
Как видим,______________________________________________________
Итак, истинная любовь очищает и возвышает всякого человека, преображая его. Умение жертвовать собой ради любви — это и есть настоящий дар, данный свыше.
[I] Кластер (англ, cluster — скопление) — объединение нескольких однородных элементов, которое может рассматриваться как самостоятельная единица, обладающая определёнными свойствами.