Рассказ тэффи мой первый толстой

Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая)

Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая, по мужу – Бучинская) — русская писательница, автор юмористических рассказов, стихов, фельетонов, сотрудник знаменитого юмористического журнала «Сатирикон» (1908-1913) и «Новый Сатирикон» (1913-1918) белоэмигрантка, мемуаристка; сестра поэтессы Мирры Лохвицкой (известной под именем «русская Сафо») и генерал-лейтенанта Николая Александровича Лохвицкого, военного деятеля, одного из лидеров Белого движения в Сибири.

Семья и ранние годы

Тэффи

Точная дата рождения Н.А. Тэффи неизвестна. До сих пор одни биографы склонны считать днём её рождения 9 (21) мая, другие 24 апреля (6 мая) 1872 года. Первоначально на надгробном камне у могилы писательницы (Париж, кладбище Сент-Женевьев де Буа) значилось, что она родилась в мае 1875 года. Сама же Надежда Александровна, как и многие женщины, при жизни была склонна намеренно искажать свой возраст, поэтому в некоторых официальных документах эмигрантского периода, заполненных её рукой, значатся и 1880, и 1885 годы рождения. С местом рождения Н.А. Тэффи-Лохвицкой тоже не всё ясно. По одним сведениям, она родилась в Санкт-Петербурге, по другим – в Волынской губернии, где находилось имение её родителей.

Отец, Александр Владимирович Лохвицкий, был известным юристом, профессором, автором многих научных трудов по криминалистике и юриспруденции, издателем журнала «Судебный вестник». О матери, Варваре Александровне Гойер, известно лишь то, что она была обрусевшей француженкой, из семьи «старых» эмигрантов, любила поэзию и великолепно знала русскую и европейскую литературу. В семье хорошо помнили прадеда писательницы – Кондратия Лохвицкого, масона и сенатора эпохи Александра I, который писал мистические стихи. От него семейная «поэтическая лира» перешла к старшей сестре Тэффи – Мирре (Марии) Лохвицкой (1869-1905), ныне совершенно забытой, но когда-то очень известной поэтессе серебряного века.

О детстве Надежды Лохвицкой не сохранилось никаких документальных источников. Мы можем судить о нём лишь по множеству весёлых и грустных, но удивительно светлых литературных рассказов о детях, которые наполняют творчество Тэффи. Возможно, одна из любимых героинь писательницы – трогательная врушка и фантазёрка Лиза – несёт в себе автобиографические, собирательные черты сестёр Лохвицких.

В семье литературой увлекались все. И маленькая Надя не была исключением. Она любила Пушкина и Бальмонта, зачитывалась Львом Толстым и даже ездила к нему в Хамовники с просьбой «не убивать» князя Болконского, внести соответствующие изменения в «Войну и мир». Но, как мы узнаем из рассказа «Мой первый Толстой», представ перед писателем в его доме, девочка засмущалась и отважилась лишь протянуть Льву Николаевичу фотографию для автографа.

Известно, что сёстры Лохвицкие, каждая из которых рано проявила творческие способности, договорились о вступлении в литературу по старшинству, дабы избежать зависти и соперничества. Первой должна была это сделать Мария. Предполагалось, что Надежда последует примеру старшей сестры уже после того, как та завершит литературную карьеру, но жизнь распорядилась немного иначе. Стихи Мирры (Марии) Лохвицкой имели неожиданно быстрый, ошеломляющий успех. В 1896 году вышел первый сборник стихотворений поэтессы, удостоенный Пушкинской премии.

По свидетельствам современников, в конце 90-х годов XIX века Мирра Лохвицкая приобрела статус едва ли не самой заметной фигуры среди поэтов своего поколения. Она оказалась практически единственной представительницей поэтического сообщества своего времени, обладавшей тем, что позже назвали бы «коммерческим потенциалом». Сборники её стихов не залёживались в книжных лавках, а расхватывались читателями, как горячие пирожки.

При таком успехе младшей Лохвицкой оставалось бы лишь «греться в тени» литературной славы своей сестры, поэтому исполнять юношеский «договор» Надежда не спешила.

По немногочисленным свидетельствам о жизни Н.А. Тэффи биографам удалось установить, что будущая писательница, едва закончив обучение в гимназии, сразу вышла замуж. Её избранником стал выпускник юридического факультета Владислав Бучинский, поляк по национальности. До 1892 года он служил судьёй в Тихвине, потом оставил службу, и семья Бучинских проживала в его имении под Могилёвом. В 1900 году, когда у супругов родились уже две дочери (Валерия и Елена) и сын Янек, Надежда Александровна по собственной инициативе разошлась с мужем и уехала в Петербург, чтобы начать свою литературную карьеру.

Начало творческого пути

Трудно себе представить, но «жемчужина русского юмора», искромётная, ни на кого непохожая Тэффи скромно дебютировала как поэтесса в журнале «Север». 2 сентября 1901 года на страницах журнала появилось её стихотворение «Мне снился сон, безумный и прекрасный…», подписанное девичьей фамилией – Лохвицкая.

Этого дебюта практически никто не заметил. Мирра тоже долгое время печаталась в «Севере», а две поэтессы под одной фамилией – слишком много не только для одного журнала, но и для одного Петербурга…

В 1910 году, уже после смерти своей знаменитой сестры, Надежда Александровна под именем Тэффи выпустила стихотворный сборник «Семь огней», о котором обычно упоминают лишь как о факте в биографии писательницы или как о её творческой неудаче.

В. Брюсов написал на сборник убийственную рецензию, назвав «Семь камней-огней» госпожи Тэффи «поддельным ожерельем»:

Однако, как отмечают некоторые зарубежные исследователи творчества Н.А. Тэффи, первый поэтический сборник имеет очень важное значение для понимания идей и образов всего последующего творчества писательницы, её литературных и позднее — философских исканий.

Но Тэффи вошла в историю отечественной литературы не как поэт-символист, а как автор юмористических рассказов, новелл, фельетонов, которые пережили своё время и навсегда остались любимыми читателем.

С 1904 года Тэффи заявила о себе как о литераторе в столичных «Биржевых ведомостях». «Газета эта бичевала преимущественно отцов города, питавшихся от общественного пирога. Я помогала бичевать», — скажет она о своих первых газетных фельетонах.

Псевдонимом Тэффи впервые была подписана одноактная пьеса «Женский вопрос», поставленная в петербургском Малом театре в 1907году.

По поводу происхождения псевдонима существует несколько версий. Многие склонны считать, что Тэффи – всего лишь имя девочки, персонажа известной сказки Р.Киплинга «Как было написано первое письмо». Но сама писательница в рассказе «Псевдоним» очень подробно, с присущим ей юмором, объяснила, что она хотела скрыть авторство «женского рукоделия» (пьесы) под именем некоего дурака — дураки, мол, всегда счастливы. «Идеальным» дураком, по мнению Надежды Александровны, оказался её знакомый (предположительно слуга Лохвицких) Степан. Домашние называли его Стэффи. Первая буква была отброшена из деликатности. После успешной премьеры пьесы журналист, готовивший интервью с автором, осведомился о происхождении псевдонима и высказал своё предположение, что это из стихотворения Киплинга («Taffy was a Walesman / Taffy was a thief…»). Писательница радостно согласилась.

Злободневные и остроумные публикации Тэффи сразу пришлись по душе читающей публике. Было время, когда она сотрудничала сразу в нескольких периодических изданиях, имеющих прямо противоположную политическую направленность. Её стихотворные фельетоны в «Биржевых ведомостях» вызывали положительный отзыв у императора Николая II, а юмористические очерки и стихотворения в большевистской газете «Новая жизнь» приводили в восторг Луначарского и Ленина. Впрочем, с «левыми» Тэффи рассталась довольно быстро. Её новый творческий взлёт был связан с работой в «Сатириконе» и «Новом Сатириконе» А.Аверченко. Тэффи печаталась в журнале с первого номера, вышедшего в апреле 1908 года, до запрещения этого издания в августе 1918.

Однако не газетные публикации и даже не юмористические рассказы в лучшем сатирическом журнале России позволили Тэффи однажды «проснуться знаменитой». Настоящая слава пришла к ней после выхода первой книги «Юмористических рассказов», которые имели ошеломляющий успех. Второй сборник поднял имя Тэффи на новую высоту и сделал её одним из самых читаемых писателей России. Вплоть до 1917 года регулярно выходили новые сборники рассказов («И стало так…», «Дым без огня», «Ничего подобного», «Неживой зверь»), неоднократно переиздавались уже изданные книги.

Излюбленный жанр Тэффи – миниатюра, построенная на описании незначительного комического происшествия. Своему двухтомнику она предпослала эпиграф из «Этики» Б.Спинозы, который точно определяет тональность многих ее произведений: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе – благо».

На страницах своих книг Тэффи представляет множество разнообразных типажей: гимназисты, студенты, мелкие служащие, журналисты, чудаки и растяпы, взрослые и дети — маленький человек, всецело поглощённый своим внутренним миром, семейными неурядицами, мелочами быта. Никаких политических катаклизмов, войн, революций, классовой борьбы. И в этом Тэффи очень близка Чехову, заметившему однажды, что если и погибнет мир, то вовсе не от войн и революций, а от мелких домашних неприятностей. Человек в её рассказах реально страдает от этих важных «мелочей», а всё остальное остаётся для него призрачным, неуловимым, порой просто непонятным. Но, иронизируя над естественными слабостями человека, Тэффи никогда не унижает его. Она снискала репутацию писателя остроумного, наблюдательного и беззлобного. Считалось, что её отличает тонкое понимание человеческих слабостей, мягкосердечие и сострадание к своим незадачливым персонажам.

Рассказы и юмористические сценки, появлявшиеся за подписью Тэффи, были настолько популярны, что в дореволюционной России существовали духи и конфеты «Тэффи».

На переломе

Февральскую революцию Тэффи, как и большинство русской либерально-демократической интеллигенции, восприняла с восторгом, но последующие за ней события и Октябрьский переворот оставили в душе писательницы самые тяжёлые впечатления.

Неприятие, если не полное отторжение суровых реалий пореволюционной советской действительности – в каждой строке юмористических произведений Тэффи периода 1917-1918 годов. В июне-июле 1917 года Тэффи пишет фельетоны «Немножко о Ленине», «Мы верим», «Дождались», «Дезертиры» и др. Фельетоны Тэффи созвучны «Несвоевременным мыслям» М.Горького и «Окаянным дням» И.Бунина. В них — та же тревога за Россию. Ей, как большинству русских писателей, пришлось очень быстро разочароваться в свободе, которую принесла с собой Февральская революция. Все происходящее после 4 июля 1917 года Тэффи рассматривает, как «великое триумфальное шествие безграмотных дураков и сознательных преступников».

Она не щадит Временного правительства, рисуя полный развал армии, хаос в промышленности, отвратительную работу транспорта и почт. Она убеждена: если большевики придут к власти, воцарятся произвол, насилие, хамство, а в Сенате вместе с ними будут заседать лошади. «Ленин, рассказывая о заседании, на котором были Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить: — Было нас восьмеро».

Так и случилось.

Вплоть до закрытия «Нового Сатирикона» Тэффи продолжает сотрудничать в его редакции. Одно из её последних стихотворений в журнале называется «Добрый красногвардеец». Оно сопровождается эпиграфом: «Один из народных комиссаров, отзываясь о доблести красногвардейцев, рассказал случай, когда красногвардеец встретил в лесу старушку и не обидел её. Из газет».

Вечер был, сверкали звёзды,

На дворе мороз трещал,

Тихо лесом шла старушка,

Пробираясь на вокзал.

Мимо шёл красногвардеец.

«Что тут бродишь, женский пол?»

Но вгляделся и не тронул,

Только плюнул и пошёл.

А старушка в умиленьи

Поплелася на вокзал…

Эту сказку папа-Ленин

Добрым деткам рассказал.

Стоит ли говорить, что за подобные «произведения» в советской России можно было поплатиться не только свободой, но и жизнью.

«К мысу ль радости, к скалам печали ли…»

В некоторых первых биографиях Тэффи, написанных российскими исследователями в эпоху «перестройки», очень застенчиво говорится о том, что писательница якобы случайно, поддавшись общей панике, выехала из революционного Петрограда и оказалась на территории белых. Затем, столь же случайно и необдуманно, она поднялась на борт парохода в одном из черноморских портов и отправилась в Константинополь.

На самом деле, как и для большинства эмигрантов, решение о бегстве из «большевистского рая» было для Тэффи-Лохвицкой не столько случайностью, сколько необходимостью. После закрытия властями журнала «Новый Сатирикон», осенью 1918 года Н.А. Тэффи вместе с А.Аверченко уехала из Петрограда в Киев, где должны были состояться их публичные выступления. После полутора лет скитаний по российскому югу (Киев, Одесса, Новороссийск, Екатеринодар) писательница с большими трудностями эвакуировалась в Константинополь, а потом добралась до Парижа.

Если судить по её книге «Воспоминания», Тэффи не собиралась уезжать из России. Но кто же из полутора миллионов русских, в одночасье выброшенных на чужбину волной революции и Гражданской войны, по-настоящему отдавал себе отчёт в том, что отправляется в пожизненное изгнание? Вернувшийся в 1943 году поэт и актёр А.Вертинский очень неискренне объяснял своё решение об эмиграции «юношеским легкомыслием», желанием посмотреть мир. Тэффи кривить душой было незачем: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через неё нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать…»

Конечно, Тэффи, как и десятки тысяч беженцев, не оставляла надежда на скорое возвращение в Москву. Хотя своё отношение к Октябрьской революции Надежда Александровна определила давно: «Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъярённых харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла»

Чувством щемящей боли пронизаны те страницы «Воспоминаний» Тэффи, где она рассказывает о своём прощании с родиной. На корабле, во время карантина (транспорты с русскими беженцами часто держали на константинопольском рейде по нескольку недель), было написано знаменитое стихотворение «К мысу ль радости, к скалам печали ли…». Стихотворение Н.А. Тэффи впоследствии стало широко известно как одна из песен, исполняемых А.Вертинским, и было едва ли не гимном всех русских изгнанников:

…Мимо стёклышка иллюминатора

Проплывут золотые сады,

Пальмы тропиков, звёзды экватора,

Голубые полярные льды – 

Всё равно, где бы мы ни причалили,

К островам ли сиреневых птиц,

К мысу ль радости, к скалам печали ли –

Не поднять нам усталых ресниц…

Эмиграция

Исключительный успех сопутствовал Тэффи почти до конца её долгой жизни. В Берлине и Париже продолжали выходить её книги, писательница радовала читателей новыми произведениями, продолжала смеяться сквозь слёзы над величайшей русской трагедией. Быть может, этот смех позволил многим вчерашним соотечественникам не потерять себя на чужбине, вдохнул в них новую жизнь, дал надежду. Ведь, если человек ещё способен смеяться над собой, то ещё не всё потеряно…

Уже в первом номере русской парижской газеты «Последние новости» (27 апреля 1920) был напечатан рассказ Тэффи «Ке фер?». Фраза его героя, старого генерала-беженца, который, растерянно озираясь на парижской площади, бормочет: «Все это хорошо… но que faire? Фер-то – ке?», надолго стала крылатым выражением, постоянным рефреном эмигрантской жизни.

В двадцатых и тридцатых годах рассказы Тэффи не сходят со страниц виднейших эмигрантских изданий. Она печатается в газетах «Последние новости», «Общее дело», «Возрождение», в журналах «Грядущая Россия», «Звено», «Русские записки», «Современные записки» и др. Ежегодно, вплоть до 1940 года, выходят сборники её рассказов и книги: «Рысь», «О нежности», «Городок», «Авантюрный роман», «Воспоминания», сборники стихов, пьесы.

В прозе и драматургии Тэффи периода эмиграции заметно усиливаются грустные, даже трагические мотивы. «Боялись смерти большевистской – и умерли смертью здесь, – сказано в одной из её первых парижских миниатюр «Ностальгия» (1920). –… Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда».

Тональность рассказа Тэффи все чаще соединяет в себе жёсткие и примиренные ноты. Ностальгия и Печаль – основные мотивы её творчества 1920-40-х годов. В представлении писательницы, тяжелое время, которое переживает её поколение, все-таки не изменило вечного закона, говорящего, что «сама жизнь… столько же смеется, сколько плачет»: порою невозможно отличить мимолетные радости от печалей, сделавшихся привычными.

Трагедия и «старшего» и «младшего» поколения российской эмиграции нашли своё выражение в пронзительных рассказах «Майский жук», «День», «Лапушка», «Маркита» и др.

В 1926 году в СССР вышли сборники Тэффи «Жизнь и воротник», «Папочка», «На чужбине», «Ничего подобного (Харьков), «Парижские рассказы», «Сирано де Бержерак» и др.

Перепечатывая рассказы Тэффи без её разрешения, составители этих изданий старались представить автора как юмористку, развлекающую обывателя, как бытописательницу «зловонных язв эмиграции». За советские издания произведений писательница не получала ни копейки. Это вызвало резкую отповедь — статью Тэффи «Вниманию воров!» («Возрождение», 1928, 1 июля), в которой она публично запретила пользоваться ее именем на родине. После этого в СССР о Тэффи надолго забыли, но в Русском Зарубежье её популярность только росла.

Даже в период общего кризиса издательского дела середины-конца 1920-х годов, русские издатели охотно брали произведения Тэффи, не опасаясь коммерческих неудач: её книги покупали всегда. До войны Надежда Александровна считалась одним из самых высокооплачиваемых авторов, и, в отличие от многих своих коллег по литературному цеху, на чужбине не бедствовала.

По воспоминаниям В. Васютинской-Маркадэ, хорошо знавшей о жизни Тэффи в Париже, у неё была очень приличная квартира из трёх больших комнат с просторной передней. Писательница очень любила и умела принимать гостей: «Дом был поставлен на барскую ногу, по-петербургски. В вазах всегда стояли цветы, во всех случаях жизни она держала тон светской дамы».

Н.А. Тэффи не только писала, но и самым деятельным образом помогала соотечественникам, известным и безызвестным, выброшенным волною на чужой берег. Собирала деньги в фонд памяти Ф.И. Шаляпина в Париже и на создание библиотеки имени А.И. Герцена в Ницце. Читала свои воспоминания на вечерах памяти ушедших Саши Черного и Федора Сологуба. Выступала на «вечерах помощи» прозябающим в бедности собратьям по перу. Она не любила публичных выступлений перед многочисленной аудиторией, для нее это было мучением, но когда её просили, она никому не отказывала. Это был святой принцип – спасать не только себя, но и других.

В Париже писательница жила около десяти лет в гражданском браке с Павлом Андреевичем Тикстоном. Наполовину русский, наполовину англичанин, сын промышленника, некогда владевшего заводом под Калугой, он бежал из России после прихода к власти большевиков. Надежда была любима и счастлива, насколько может быть счастливым человек, оторванный от родной почвы, вырванный из стихии родного языка. У Павла Андреевича были деньги, но они пропали, когда разразился мировой кризис. Он этого пережить не сумел, с ним случился удар, и Надежда Александровна терпеливо ухаживала за ним до последнего часа.

После смерти Тикстона Тэффи всерьез подумывала оставить литературу и заняться шитьем платьев или начать мастерить шляпки, как это делали ее героини из рассказа «Городок». Но она продолжала писать, и творчество позволило ей «оставаться на плаву» вплоть до второй мировой войны.

Последние годы жизни

Всю войну Тэффи безвыездно прожила во Франции. При оккупационном режиме её книги перестали выходить, закрылись практически все русские издания, печататься было негде. В 1943 году в нью-йоркском «Новом журнале» появился даже некролог: литературную смерть писательницы ошибочно поспешили подменить смертью физической. Впоследствии она шутила: «Весть о моей смерти была очень прочна. Рассказывают, что во многих местах (например, в Марокко) служили по мне панихиды и горько плакали. А я в это время ела португальские сардинки и ходила в синема». Добрый юмор не покидал её и в эти страшные годы.

В книге «Все о любви» (Париж, 1946). Тэффи окончательно уходит в сферу лирики, окрашенной светлой грустью. Ее творческие поиски во многом совпадают с исканиями И. Бунина, который в те же годы работал над книгой рассказов «Тёмные аллеи». Сборник «Все о любви» можно назвать энциклопедией одного из самых загадочных человеческих чувств. На его страницах сосуществуют самые разные женские характеры и разные типы любви. По Тэффи любовь — это выбор креста: «Какой кому выпадет!». Чаще всего она изображает любовь-обманщицу, которая мелькнет на мгновение яркой вспышкой, а потом надолго погрузит героиню в тоскливое беспросветное одиночество.

Свой творческий путь Надежда Александровна Тэффи, действительно, завершала в нужде и одиночестве. Война разлучила её с родными. Старшая дочь, Валерия Владиславовна Грабовская, переводчица, член Польского правительства в изгнании, во время войны проживала с матерью в Анже, но потом вынуждена была бежать в Англию. Потеряв на войне мужа, она работала в Лондоне и сама сильно нуждалась. Младшая, Елена Владиславовна, драматическая актриса, осталась жить на территории Польши, которая в то время уже входила в советский лагерь.

Облик Тэффи последних лет запечатлён в воспоминаниях А. Седых «Н.А.Тэффи в письмах». Все такая же остроумная, изящная, светская, она старалась изо всех сил сопротивляться болезням, изредка бывала на эмигрантских вечерах и вернисажах, поддерживала близкие отношения с И.Буниным, Б.Пантелеймоновым, Н.Евреиновым, ссорилась с Дон-Аминадо, принимала у себя А.Керенского. Она продолжала писать книгу воспоминаний о своих современниках (Д.Мережковском, З.Гиппиус, Ф.Сологубе и др.), печаталась в «Новом русском слове» и «Русских новостях», но чувствовала себя всё хуже. Раздражал пущенный сотрудниками «Русской мысли» слух, что Тэффи приняла советское подданство. После окончания II мировой войны ее, действительно, звали в СССР и даже, поздравляя с Новым годом, желали успехов в «деятельности на благо советской Родины».

На все предложения Тэффи отвечала отказом. Вспомнив свое бегство из России, она однажды горько пошутила, что боится: в России её может встретить плакат «Добро пожаловать, товарищ Тэффи», а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Ахматова.

По просьбе А.Седых, друга писательницы и редактора «Нового русского слова» в Нью-Йорке, парижский миллионер и филантроп С. Атран согласился выплачивать скромную пожизненную пенсию четырём престарелым писателям. В их число вошла Тэффи. Надежда Александровна высылала Седых свои книги с автографами для продажи их состоятельным людям в Нью-Йорке. За книгу, в которую вклеивался дарственный автограф писательницы, платили от 25 до 50 долларов.

В 1951 году Атран умер, и выплата пенсии прекратилась. Книги с автографами русской писательницы американцами не покупались, выступать на вечерах, зарабатывая деньги, престарелая женщина была не в силах.

«По болезни неизлечимой я непременно должна скоро умереть. Но я никогда не делаю то, что должна. Вот и живу,» — с иронией признаётся Тэффи в одном из своих писем.

В феврале 1952 года в Нью-Йорке вышла последняя её книга — «Земная радуга». В последнем сборнике Тэффи совсем отказалась от сарказма и сатирических интонаций, частых как в её ранней прозе, так и в произведениях 1920-х годов. Много в этой книге «автобиографического», настоящего, что позволяет назвать его последней исповедью великой юмористки. Она в очередной раз переосмысливает ушедшее, пишет о своих земных страданиях последних лет жизни и …улыбается напоследок:

Н.А.Тэффи умерла в Париже 6 октября 1952 года. За несколько часов до смерти она попросила принести ей зеркальце и пудру. И маленький кипарисовый крестик, который когда-то привезла из Соловецкого монастыря и который велела положить с собой в гроб. Тэффи похоронена рядом с Буниным на русском кладбище в Сент-Женевьев-де Буа.

В СССР её произведения не печатались и не переиздавались вплоть до 1966 года.

Елена Широкова

Использованы материалы:

Васильев И. Анекдот и трагедия// Тэффи Н.А. Житье-бытье: Рассказы. Воспоминания.-М.:Политиздат,1991.- С. 3-20;

Противление злу смехом. Н.Тэффи

Литературный сайт «Фолиант»

Белоэмигрант   Литератор   Писатель  

Биографический указатель

Введение

Конспект
урока будет удобен на уроке литературы для 8 класса в марте, здесь есть цель и
задачи, все этапы урока соблюдены, организационный момент, мотивация к учебной
деятельности, приветствие, актуализация опорных знаний, открытие нового, приобщить учеников к восприятию сатиры и юмора; учить
понимать юмор и сатиру в художественном произведении; показать, как создаются
юмористические и сатирические произведения; развивать навыки выразительного
чтения, анализа текста, физкультминутка, закрепление, вопросы,
обобщение, итог, домашнее задание.

Конспект
урока по литературе для 8 класса на тему: Рассказ: Журнал «Сатирикон»

Цель: приобщить учеников к восприятию сатиры и
юмора; учить понимать юмор и сатиру в художественном произведении.

 Задачи: приобщить
учеников к восприятию сатиры и юмора; учить понимать юмор и сатиру в
художественном произведении; показать, как создаются юмористические и
сатирические произведения; развивать навыки выразительного чтения, анализа
текста.

Ход урока:

I.Организационный
этап. Мотивация к учебной деятельности.

Учитель: — 
Учебник на столе у вас?

А ручки и
тетрадки?

Тогда урок начнём
сейчас,

Раз всё у вас в
порядке.

Будьте внимательны,

Послушны,
наблюдательны.

Чтобы литературные
тайны познавать,

Нужно всё серьёзно
изучать.

— отчёт 
дежурного;

— проверка 
готовности  класса  к  уроку:

Я  рада  новой 
встрече  с  вами,

Приятно  ваше 
общество, друзья!

Ответы  ваши  вы 
готовьте  сами,

Их  с  интересом 
буду  слушать  я.

Мы  сегодня 
снова  будем  читать,

Выводы  делать  и 
рассуждать.

А  чтобы  урок 
пошёл  каждому  впрок

Активно 
включайся  в  работу, дружок!

Вот книжки на
столе,

А вот тетрадки

Не хочется играть

Сегодня в прятки

Сегодня в классе у
ребят

Урок очень важный

А почему он важный
–

Скажет каждый!

Добрый день, мои
друзья,

Встрече с вами
рада я.

Сели ровно, все
достали,

Вспоминаем все,
что знали,

Оставляем все
заботы

И включаемся в
работу.

II. Актуализация
знаний учащихся.

Повторение

·        
Что такое юмор и сатира? Чем они отличаются?

·        
Назовите основные сатирические приемы.

·        
Какие юмористические и сатирические произведения
вы помните?

·        
Как строятся такие произведения? (При повторении
можно пользоваться «Кратким словарем литературоведческих терминов» (с. 360
учебника). Необходимо привести примеры сатирических приемов из произведений
Крылова, Гоголя, Салтыкова-Щедрина и др.)

III.
Работа по новой теме.

Слово учителя о журнале «Сатирикон» и его авторах

Представление о литературной ситуации никогда не
может быть полным без ее юмористических и сатирических страниц. В начале века
постаревшая и поскучневшая «Стрекоза», в которой когда-то печатался юный Чехов,
в 1908 году была преобразована группой молодых сотрудников этого журнала в
новый журнал — «Сатирикон». Это было издание веселое и меткое, саркастическое и
злое; язвительный текст перемежался с язвительными карикатурами, забавный
анекдот сменялся политическим шаржем.

Со временем (с 1913 года) он модернизировал свое название,
став «Новым Сатириконом», но продолжил объединение замечательных художественных
сил. В этом журнале сотрудничали художники Ре- Ми (Н. Ремизов), Л. Бакст, И.
Билибин, М. Добужинский, А. Бенуа, Н. Альтман, талантливые и остроумные писатели — Саша Черный, С.
Городецкий, Тэффи (Лохвицкая), А. Аверченко. В «Сатириконе» печатались А.
Куприн, Л. Андреев, А. Толстой, А. Грин.

«Гвоздем» каждого номера были произведения
Аркадия Аверченко. Под забавными псевдонимами (Медуза Горгона, Фальстаф, Фома
Опискин) он выступал с передовицами и злободневными фельетонами, писал о
театре, о музыкальных вечерах, о художественных выставках. И лишь рассказы
подписывал своей фамилией.

Аверченко — мастер юмористического рассказа.
Лучшие из них, скорее, относятся к жанру сатирическому. Аверченко продолжал
традиции русской сатиры, русской литературы — Гоголя, Салтыкова- Щедрина,
Чехова, Куприна. Его произведения актуальны не только для своего времени, но и
для нашего: объекты сатиры не исчезли, они лишь немного трансформировались.

В 1911 году выходит «Всеобщая история»,
обработанная «Сатириконом». Авторами этого пародийно-сатирического произведения
были Тэффи, О. Дымов, А. Аверченко и Л.О. Д’Ор.

Творчество Тэффи (Надежды Александровны
Лохвицкой) — прозаика, поэта, драматурга, было необычайно популярно и признано
самой широкой читательской аудиторией еще до революции в России, где ее
рассказы печатались в различных сатирических журналах, газетах, выходили
отдельными книгами. Когда при составлении юбилейного сборника к трехсотлетию
царствования дома Романовых почтительно осведомились у царя, кого из
современных писателей он желал бы видеть помещенным в нем, Николай И решительно
ответил: «Тэффи! Только ее. Никого, кроме нее, не надо. Одну Тэффи!»

С начала 1920-х годов писательница жила во
Франции; ее рассказы, фельетоны публиковались в крупнейших газетах русского
зарубежья, ее книги выходили в Берлине, Париже. Она по праву считалась лучшим
сатириком эмиграции.

Еще один автор «Всеобщей истории» — О. Дымов
(настоящее имя — Осип Исидорович Перельман), писатель, журналист. Окончил
Лесной институт в Петербурге. Литературным творчеством начал заниматься с 1903
года. Писал пьесы, которые ставились в театрах Москвы и Петербурга. Был автором
многочисленных сценических миниатюр, юмористических произведений, фельетонов,
рецензий. До отъезда в США в 1913 году он выпустил сборники рассказов
«Солнцеворот», «Весенняя печаль» и другие. За границей продолжил свою литературную
деятельность. Его любимым писателем был А.П. Чехов, не случайно свой псевдоним
он взял из чеховского рассказа «Попрыгунья».

Как много забытых страниц в истории отечественной литературы! И
как хочется задержать движение времени! Такая возможность есть у читателей
«Всеобщей истории, обработанной „Сатириконом»».

Это удивительное издание. История человечества — от древнейших
времен до начала XIX века — рассказана не учеными мужами, черпающими знания из
старинных книг, изучающими письмена и манускрипты, а веселыми и остроумными
людьми — лисателями-сатириками.

Обращение к давно ушедшим событиям и людям для авторов было лишь
поводом, чтобы с юмором взглянуть на современную жизнь. Само решение не было
оригинальным. В 1868 г. А. К. Толстой создал сатирическое произведение «История
государства Российского от Гостомысла до Тимашева», где поведал читателю, что
«Земля наша богата, / Порядка в ней лишь нет». Правда, автору не удалось
увидеть стихотворение напечатанным, видимо, такие исторические параллели
пришлись не по вкусу издателям.

Создателям «Всеобщей истории…» повезло больше. Их детище увидело
свет в 1910 г. Книга была выпущена как бесплатное приложение к журналу
«Сатирикон».

Несмотря на свой юный, трехлетний возраст, «Сатирикон» был
известен и имел своего читателя. И это было непросто, так как в России в первое
десятилетие XX века появилось много юмористических журналов. «В то смутное,
неустойчивое, гиблое время „Сатирикон» был чудесной отдушиной, откуда лил
свежий воздух», — вспоминал А. Куприн.

Журнал объединил молодых талантливых писателей: Арк. Аверченко,
Сашу Черного, Тэффи, О. Дымова, А. Бухова и др. В нем печатались А. Куприн, Л.
Андреев, А. Н. Толстой… В 1913 г., после раскола редакции, «Сатирикон»
перестал существовать. Было еще одно его рождение — в Париже. К участию в
издании были привлечены И. Бунин, Саша Черный, Б. Зайцев, А. Куприн, художники
А. Бенуа, М. Добужинский, К. Коровин. В третьем «Сатириконе» был перепечатан
роман И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок», и это было отмечено читателями.
Вскоре из-за недостатка средств и острых сатирических материалов журнал
перестал выходить в свет. Так закрылась еще одна страница отечественной
литературной летописи.

В 1911 г. выходит «Всеобщая история, обработанная
„Сатириконом»». Казалось бы, что можно найти смешного в государственных
переворотах, в многочисленных войнах, эпидемиях и тому подобных событиях былых
времен, сведения о которых дошли до нас?

Познакомьтесь с отрывком из «Всеобщей истории, обработанной
„Сатириконом»», подготовленной Тэффи (1872—1952), урожденной Лохвицкой
Надеждой Александровной, — прозаиком, поэтом, драматургом.

Перу Тэффи принадлежит раздел «Древняя история», открывающий
книгу. Она с азартом включается в общую «клоунаду», создавая остроумную историю
Древнего мира. Тэффи иронически обыгрывает логические построения псевдонаучных
трудов («Воспитание детей было очень суровое. Чаще всего их сразу убивали. Это
делало их мужественными и стойкими»); гиперболизирует штампы («Древняя история
есть такая история, которая произошла чрезвычайно давно»)…

Рассказ учителя о Тэффи (или сообщение ученика)

Н.А. Тэффи не любила рассказывать о себе и на
настойчивые расспросы всегда отвечала шуткой. А шутить Тэффи умела, хлесткие,
«не в бровь, а в глаз», остроты ее гуляли по всему Петербургу. Популярность
этой женщины была столь велика, что выпускали духи и конфеты «Тэффи».

В ее семье хорошо знали и любили литературу. Отец
Тэффи, известный адвокат А.В. Лохвицкий, был прекрасным оратором. Именно от
него унаследовала Надежда Александровна любовь к острому словцу, которое
подхватывали затем все окружающие.

В литературу Тэффи вступила тоже со стихами,
которые часто пела под гитару (позже А. Вертинский некоторые из них включил в
свой репертуар), но известность ей принесли фельетоны и юмористические
рассказы.

Разносторонне талантливая, Тэффи печатается в
ведущих сатирических журналах. Вскоре молодого автора приглашают сотрудничать в
популярный еженедельник «Сатирикон». Своеобразным девизом Тэффи в те годы были
слова Спинозы «Смех есть радость, а посему сам по себе — благо», которые она
взяла эпиграфом к своей первой книге «Юмористические рассказы» (1910). Ее
считали «самой занимательной и смешной» писательницей. И в длинную дорогу
непременно брали томик ее рассказов. Но самые чуткие читатели почувствовали в
ее рассказах и грустную ноту. Поэт Саша Черный писал; «.. .Аполлон сжалился и
послал нам Тэффи. Не «женщину-писательницу», а писателя большого, глубокого и
своеобразного».

Физминутка

Потягушки

Мы на
цыпочки привстали,

Ручки
кверху мы подняли,

Мы
вздохнули, потянулись

И друг
другу улыбнулись.

Выдохнули,
руки вниз,

Повторим
теперь на «бис»!

— А теперь
все тихо встали,

Дружно
руки вверх подняли,

В стороны,
вперёд, назад,

Повернулись
вправо, влево

Тихо сели,
вновь за дело.

IV.
Закрепление

Беседа по рассказу
Тэффи «Жизнь и воротник»

Опираемся на вопросы учебника (с. 164).

Дополнительные вопросы:

·        
Каков основной художественный прием в рассказе
Тэффи? Какие произведения построены на таком же приеме? (Основной
художественный прием в рассказе Тэффи — олицетворение. Рассказ
построен на одушевлении неодушевленного предмета, который не просто действует
самостоятельно, а управляет жизнью своего владельца. Подобное «активное»
поведение предметов встречается у Н.В. Гоголя («Нос»), М.А. Осоргина
(«Пенсне»), И.С. Шмелева («Какя стал писателем»). Вспомним также сказку
Андерсена «Тень» и драму Шварца по мотивам этой сказки с тем же названием.)

·        
Как, по-вашему, рассказ Тэффи юмористический или
сатирический? (В рассказе есть и юмор, и сатира. Автор сатирически
изображает героиню, Олечку Розову, а в ее лице всех безалаберных, бесхарактерных,
инфантильных, лживых, пустых, пошлых, паразитирующих на других людях эгоистов.
Такие люди «страдают», сами себе кажутся несчастными и несправедливо
обиженными. Причем люди, подобные Олечке, всегда обвиняют в своих неблаговидных
поступках кого угодно, но только не самих себя. В рассказе Тэффи ситуация
доводится до абсурда: обвиняется неодушевленный предмет — «подлый воротник».)

Знакомство с писателем по материалам
воспоминаний.

Рассказ учителя о М. Зощенко (или сообщение ученика)

Алексей Ремизов: «…Берегите Зощенко. Это наш, современный Гоголь».

Сергей Есенин: «В нем есть что-то от Чехова и Гоголя. Будущее этого
писателя весьма огромно».

Максим Горький: «Отличный язык выработали вы, М(ихаил) М(ихайлович), и
замечательно владеете им. Юмор у вас очень «свой». Я высоко
ценю вашу работу, поверьте: это не комплимент. Ценю и уверен, что вы напишете
весьма крупные вещи. Данные сатирика у вас — налицо, чувство иронии очень
острое, и лирика сопровождает его крайне оригинально. Такое соотношение иронии
и лирики я не знаю в литературе ни у кого…»

Юрий Олеша: «Всех перекрыл Михаил Михайлович Зощенко. Этот человек,
маленький, поджарый и прямой, — чрезвычайно осанистый, несмотря на щуплость, —
стал рядом с кафедрой, положил листки, следовательно, сбоку и с выражением
почти военного презрения на лице читал свой рассказ. Он читал железным голосом вещь,
вызывающую ежесекундные раскаты хохота. Так читаются лозунги, тезисы,
воззвания.

Волновался мой дорогой Миша Зощенко, побледнел,
даже позеленел как-то.

Слава! Его страшно любит публика. Когда
председатель объявил его, выходившие с полпути вернулись… Шумное движение
произошло в зале, люди стали пересаживаться ближе. Замечательный, поистине
замечательный русский писатель — Зощенко!»

Константин Федин: «Его стараются «снищить», — измельчить, печатают в
юмористических журнальчиках, чтобы он, кой грех, не поднялся до высоты большой,
общественно важной индивидуальности. А он — явление из ряда вон выходящее,
очень значительное… подымающееся до Гоголя… Он — безжалостный сатирик и —
может быть — единственный в наши дни писатель с гражданским мужеством и человеческим
голосом, без фистулы подобострастия. Мне показалось, что он переживет всех нас,
и, вероятно, не ошибаюсь».

Корней Чуковский: «Это был один из самых красивых людей, каких я
когда-либо видел… Я считаю его самым замечательным писателем современности.
Он постоянно менялся, никогда не застывал на достигнутом, каждая новая книга
знаменовала собой новый этап его психического и эмоционального развития».

А вот как относился к Зощенко и его творчеству
Сталин:

«Писатели думают, что они политикой не занимаются…
Написал человек красиво, и все. А там есть плохие, вредные места, мысли,
которые отравляют сознание молодежи… Почему я недолюбливаю людей вроде
Зощенко? Потому что они пишут что-то похожее на рвотный порошок. Можем ли мы
терпеть на посту руководителей, которые это пропускают в печать?.. У нас журнал
не частное предприятие…

Он не имеет права приспосабливаться к вкусам
людей, которые не хотят признавать наш строй. Кто не хочет перестраиваться,
например Зощенко, пускай убирается ко всем чертям.

.. .Разве этот дурак, балаганный рассказчик,
писака Зощенко может воспитывать?..»

Эти слова были почти приговором Зощенко, которого
на многие годы отлучили от литературы. Но его творчество живо, актуально,
любимо читателями.

4.          
Беседа по рассказу М. Зощенко «История болезни»

Опираемся на вопросы учебника (с. 169).

Дополнительные вопросы:

• Как правильнее назвать рассказ Зощенко —
  юмористическим или сатирическим? Что высмеивает Зощенко? (Рассказ
  Зощенко сатирический. Писатель высмеивает наплевательское,
  бездушное, унижающее человеческое достоинство, неуважительное, хамское, издевательское
  отношение к людям. Действие рассказа происходит в больнице, заведении, где
  больше всего требуется внимание к людям, забота о них. Обслуживающий
  персонал больницы поступает с точностью «до наоборот», пользуясь своей
  маленькой властью над больными, слабыми людьми.)

Инсценирование фрагментов рассказа М. Зощенко

Дополнительный материал

На долю Михаила Михайловича Зощенко (1894-1958)
выпала слава, неслыханная для человека литературной профессии. Ему понадобилось
всего три-четыре года работы, чтобы в один прекрасный день ощутить себя
знаменитым не только в писательских кругах, но и в многомиллионной массе
читателей.

Свой первый рассказ Зощенко опубликовал в 1921
году, а уже через десять лет он был автором более пятидесяти книжек, о его
творчестве вышла научная монография, и было предпринято издание шеститомного
собрания его сочинений.

Зощенко родился в Петербурге, в семье небогатого
художника- передвижника. С раннего возраста, а особенно после смерти отца
(мальчику было 12 лет), когда мать, страдая от унижения, обивала пороги
присутственных мест с просьбой о пособии для своих восьмерых детей, будущий
писатель уже хорошо понял, что мир, в котором ему довелось родиться, устроен
несправедливо, и при первой возможности отправился этот несправедливый мир
изучать. Он еще гимназистом мечтал о писательстве — и вот за невзнос платы его
исключили из университета: нужен ли еще более веский предлог для ухода из дома
— «в люди»?

.. .Контролер поездов на железнодорожной ветке
Кисловодск — Минеральные Воды; в окопах 1914 года — командир взвода, прапорщик,
а в канун Февральской революции — командир батальона, раненый, отравленный
газами, кавалер пяти боевых орденов штабс-капитан; при Временном правительстве
— начальник почты и телеграфа, комендант Главного почтамта в Петрограде,
адъютант дружины и секретарь полкового суда в Архангельске; после Октябрьской
революции — пограничник в Стрельне, Кронштадте, затем добровольцем пошедший в
Красную Армию командир пулеметной команды и полковой адъютант под Нарвой и
Ямбургом; после демобилизации (болезнь сердца, порок, приобретенный в
результате отравления газами) — агент уголовного розыска в Петрограде,
инструктор по кролиководству и куроводству в совхозе Маньково Смоленской
губернии, милиционер в Лигове, снова в столице — сапожник, конторщик и помощник
бухгалтера в Петроградском военном порту «Новая Голландия»… Вот перечень
того, кем был и что делал Зощенко, куда бросала его жизнь, прежде чем он сел за
писательский стол.

Этот перечень необходим. За сухими строчками
зощенковской анкеты проглядывает время, которое до сих пор кем-то считается
неповторимо возвышенным и великим, но которое для большинства живших тогда
людей было временем небывалых горестей — временем кровавой братоубийственной
смуты, голода, тифа и страха перед завтрашним днем.

Зощенко видел этих людей, заглядывал им в глаза.
Он хотел узнать, как живет и чем дышит прошедший через вековое рабство его
народ — и он это узнал: время услужливо протащило его по окопам двух войн, по
завшивевшим весям и городам послереволюционной России и швырнуло на залитые
кровью и нечистотами булыжные улицы Петрограда.

Зощенко, воспитанный в интеллигентной дворянской
семье и попав в неведомый ему даже по самым правдивым книжкам круговорот жизни,
он имел, казалось бы, все шансы быть выброшенным за борт, как это случилось со
многими из его среды, окинувшими «тонущий корабль». Но он остался. И даже
увидел свое место на этом корабле.

И он не ходил по людям с карандашом. А сами люди,
расталкивая друг друга, рвались к нему на карандаш. Эти люди станут героями его
рассказов и повестей. Он будет учить их смеяться над самими собой и этим смехом
уходить от себя прежних. Но сейчас они были его учителями. И они учили его не
уходить, не отворачиваться от «бедного» (так позже Зощенко его назовет)
человека.

Этот человек олицетворял собой громадный
человеческий пласт тогдашней России. Веками возводимый социальный уклад, из
недр которого вышел этот человек. Он с великой охотой и усердием разрушал устои
старого общества, но к созиданию в новом человеческом общежитии готов не был.
Он не сам пришел в революцию, а просто в один прекрасный день в ней оказался.
Но ему было сказано, что это не так. Что он-то и есть тот самый исторический
персонаж, который более, чем какой-либо иной нуждаясь в революционном
перевороте, этот переворот и совершил. И он поверил. И возомнил о себе Бог
знает что. И тем самым поставил себя в смешное, а точнее — в глупое положение.

К началу 20-х годов Зощенко сумел уяснить
глубинную суть в характере этого человека и, что особенно для писателя важно,
овладел его языком. Этот язык, словно прорвав веками державшую его плотину,
заюгшл тогда вокзалы и площади, присутственные места и рынки, залы для
театральных представлений и только что учрежденные коммунальные дома, затопил
страну.

Это был неизвестный литературе, а потому не
имевший своего правописания язык. Он был груб, неуклюж, бестолков, но — затыкай
или не затыкай уши — он существовал. Живой, непридуманный, сам собою
сложившийся, пусть скудный по литературным меркам, а все- таки — тоже! —
русский язык.

Далеко не каждый даже очень хороший писатель,
познавший жизнь простого народа и задавшийся своей целью своим трудом принести
ему реальную помощь, способен спуститься с литературных высот и заговорить с
людьми, о которых он пишет, на их повседневном, понятном им языке и в той же
тональности, в какой говорят они между собой в обыденной для себя обстановке.

По слогам читая зощенковские рассказы, читатель
думал, что автор — свой, живущий такой же, как он сам, простой жизнью,
незамысловатый человек, каких «в каждом трамвае по десять штук едут». Об этом
ему говорило буквально все в сочинениях писателя. И место, где «разворачивалась
история» очередного рассказа: кухня, баня, трамвай, — все такое знакомое, свое,
житейски привычное. И сама «история»: драка в коммунальной квартире из-за
дефицитного ежика, ерунда с бумажными номерками в бане за гривенник, случай на
транспорте, когда у пассажира чемодан «сперли» — автор как будто так и торчит
за спиной человека, все-то он видит, все-то он знает, но не гордится — вот,
мол, я знаю, а ты нет, — и не возносится над окружающими. И главное —
«грамотно» пишет, не умничает, «все чисто русские», «натуральные, понятные
слова».

Это последнее окончательно успокаивало писателя.
В чем другом, а вот тут — взаправду умеет человек по-простому разговаривать или
только подлаживается — он всегда разберется. И он разобрался. Зощенко свой,
подвоха тут нет. И это было великим литературным достижением Зощенко.

Не сумей он заговорить на языке масс, не знали бы
мы сегодня такого писателя.

«История болезни» (или выразительное чтение по ролям)

V.
Подведение итогов урока.

— Какие задачи
ставили перед собой в начале урока?

—
Выполнили эти задачи?

Домашнее задание – повторить тему, ответить на вопросы

Подготовка к контрольной
работе по творчеству Н.В. Гоголя «Шинель», М.Е.
Салтыкова-Щедрина, Л.Н.Толстого, А.П.Чехова, И.А.Бунина, А.А.Блока, С.А.Есенина

1. Блин

Это было давно. Это было месяца четыре назад.

Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.

То есть сидели-то мы не на берегу, — где же там сидеть: сыро и грязно, да и неприлично, — а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить для поэтичности.

Компания была смешанная — русско-итальянская.

Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные.

В особенности в смысле международных отношений.

Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твердую, ничем несокрушимую уверенность, что Россия также прекрасна. Они кричали, что итальянцы ненавидят солнце и совсем не переносят жары, что они обожают мороз и с детства мечтают о снеге.

В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин, что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.

— Да, конечно, Италия прекрасна, — задумались итальянцы.

— А ведь мороз, — он… того. Имеет за собой… — сказали и мы друг другу.

И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.

Они тоже стали как-то перешептываться.

— У вас очень много шипящих букв, — сказал вдруг один из них. — У нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.

— Да, — холодно отвечали мы. — Это происходит от того, что у нас очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки. Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.

— А разве у вас есть «ти-эч», как у англичан? — усомнился один из итальянцев. — Я не слыхал.

— Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую минуту «ти-эч» произносить. У нас и без того столько звуков.

— У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, — ухнула я.

Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и, повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет.

Помолчали.

— Вот приезжайте к нам ранней весной, — сказали итальянцы, — когда все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!

— Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.

— Масленица. Блины едим.

— А что же это такое блины?

Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!

— Блин, это очень вкусно, — объяснила я. Но они не поняли.

— С маслом, — сказала я еще точнее.

— Со сметаной, — вставил русский из нашей компании.

Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и сметану не поняли.

— Блины, это — когда масленица! — толково сказала одна из наших дам.

— Блины… в них главное икра, — объяснила другая.

— Это рыба! — догадался, наконец, один из итальянцев.

— Какая же рыба, когда их пекут! — рассмеялась дама.

— А разве рыбу не пекут?

— Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина — мучное.

— Со сметаной, — опять вставил русский.

— Блинов очень много едят, — продолжала дама. — Съедят штук двадцать. Потом хворают.

— Ядовитые? — спросили итальянцы и сделали круглые глаза. — Из растительного царства?

— Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.

Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами, полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая, темная пропасть взаимного недоверия и непонимания.

Они переглянулись, перешепнулись.

Жутко стало.

— Знаете, что, господа, — нехорошо у нас как-то насчет блинов выходит. Они нас за каких-то вралей считают.

Положение было не из приятных.

Но между нами был человек основательный, серьезный — учитель математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал отчетливо и внятно:

— Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для получения этого последнего берется окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем все это сооружение подвергается медленному действию огня, отделенного от него железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами, т. е. так называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в большом количестве вредно.

Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.

Итальянцы пошептались и спросили робко:

— А с какою целью вы все это делаете?

Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:

— Чтобы весело было!

2. Широкая масленица

Из кухни несется чад, густой, масленный. Он режет глаза, и собравшиеся у закуски гости жмурятся и мигают.

— Блины несут! Блины несут! Несут,

Но вам не хватит. Ваш сосед взял два последних, а вам придется подождать «горяченьких».

Но, когда принесут «горяченьких», окажется, что большинство уже съело первую порцию, — и прислуга начинает подавать опять сначала.

На этот раз вам достается блин — один, всеми отвергнутый, с драным боком и дыркой посредине.

Вы берете его с кротким видом сиротки из хрестоматии и начинаете искать глазами масло.

Масло всегда бывает на другом конце стола. Это печальный факт, с которым нужно считаться. Но так как со своим маслом приходить в гости не принято, то нужно покориться судьбе и жевать голый блин.

Когда вы съедите его, — судьба, наверное, улыбнется, и вам передадут масло с двух сторон сразу. Судьба любит кротких и всегда награждает их по миновании надобности.

На самом почетном месте стола сидит обыкновенно блинный враль. Это просто-напросто хитрый обжора, который распускает о себе слухи, что он может съесть тридцать два блина.

Благодаря этому он сразу делается центром внимания. Ему первому подают, его блины прежде других подмасливаются и сдабриваются всякими масленичными аксессуарами.

Съев штук пятнадцать-двадцать, — сколько аппетита хватит, — с полным комфортом, он вдруг заявляет, что блины сегодня не совсем так испечены, как следует.

— Нет в них чего-то такого, этакого, — понимаете? Неуловимого. Вот это-то неуловимое и делает их удобосъедаемыми в тридцатидвухштучном количестве.

Все разочарованы. Хозяевы обижены. Обижены, зачем много съел, и зачем никого не удивил.

Но ему все равно.

— Что слава? яркая заплата на бедном рубище певца!

Он всех надул, поел, как хотел, и счастлив.

Еще несут горяченьких.

Теперь, когда все сыты, вам дают сразу три хороших горячих блина.

Вы шлепаете их на тарелку и в радостном оживлении окидываете глазами стол.

Направо от вас красуется убранное зеленью блюдо из-под семги, налево — аппетитный жбан из-под икры, а прямо у вашей тарелки приютилась мисочка, в которой пять минут назад была сметана.

Хозяйка посмотрит на вас такими умоляющими глазами, что вы сразу громко закричите о том, что блины, собственно говоря, вкуснее всего в натуральном виде, без всяких приправ, которые, в сущности, только отбивают настоящий вкус, и что истинные ценители блина предпочитают его именно без всяких приправ.

Я видела как-то за блинами молодого человека великой души, который, под умоляющим взглядом хозяйки, сделал вид, что нашел в пустой банке икру и положил ее себе на тарелку. Мало того, он не забывал на кусок блина намазывать эту воображаемую икру и проделывал все это с такой самоотверженной искренностью, что следившая за ним хозяйка даже в лице изменилась. Ей, вероятно, показалось, что она сошла с ума и лишилась способности видеть икру.

После блинов вас заставят есть никому не нужную и не милую уху и прочую ерунду, а когда вам захочется спать, — вас потащат в гостиную и заставят разговаривать.

Пожалуйста, только не вздумайте взглянуть на часы и сказать, что вам нужно еще написать два письма. Посмотрите на себя в зеркало, — ну кто вам поверит?

Лучше прямо подойдите к хозяйке, поднимите на нее ваши честные глаза и скажите просто:

— Я спать хочу.

Она сразу опешит и ничего не найдет сказать вам.

И пока она хлопает глазами, вы успеете со всеми попрощаться и улизнуть.

А хозяйка долго будет думать про вас, что вы шутник.

Так чего же лучше?

Дохни́ на меня, хоть винца понюхаю… Ф.Толстой во время епитимьи

*

— Говорят, что ты, Алексей Петрович,
иногда-таки хитришь? — спросил Александр I
талантливейшего русского военачальника, соратника Суворова и Кутузова, героя
войны 1812 года генерала Ермолова.

— Вашего веку человек, государь, — ответил
генерал.

*

Однажды
Фёдор Иваныч так всех достал своими шулерскими выходками, что его отправили с
глаз долой — с посольством в Японию. На шлюпе под командованием капитана
Крузенштерна. Но, по вине крайне безнравственного поведения Толстого на
корабле, начальник экспедиции камергер Резанов, известный нам по рок-опере
«Юнона и Авось», высадил проштрафившегося и провинившегося пассажира в районе
Камчатки (1804). Откуда тот по гряде Алеутских островов, далее через канадское
побережье (о-ва Ка́дьяк, Ситха), — с его же не совсем правдоподобных рассказов,
— перебрался на Аляску. За что и был прозван Американцем.

Толстой
пробыл некоторое время в русской Америке. Объездил от скуки Алеутские острова.
Посетил дикие племена Тлинкитов — Колошей (от слова «колюжка» — кость-украшение
в нижней губе), с которыми ходил на охоту. И возвратился через Петропавловский
порт сухим путём в Россию. Татуированный с головы до ног. Воплощая
свойственную, общую толстовскому роду «дикость», по словам двоюродного
племянника Американца — Льва Николаевича, — после смерти дяди ещё долгое время
поддерживавшего отношения с его вдовой и дочерью.

Вообще родовое
древо графов Толстых напоминает знаменитый дуб из «Войны и мира». И чем удалённее
простирались ветви от ствола, тем беднее становились семьи, мельче их поместья.

Семья
нашего героя владела имением в Кологривском уезде Костромской губернии. Отец,
Иван Андреевич, вышел в отставку генерал-майором, зажил помещиком. Избирался
предводителем кологривского дворянства. Женился он на девице из рода Майковых,
у них родились семеро детей: три мальчика и четыре девочки. Сын Фёдор появился
на свет 17 февраля 1782 года.

«Дома
он одевался по-алеутски, и стены его были увешаны оружием и орудиями дикарей,
обитающих по соседству с нашими Американскими колониями… Толстой рассказывал,
что Колоши предлагали ему быть их царём», — писал критик и сослуживец Американца
Фаддей Булгарин.

Остался
бы и царём, добавлю я, с него станется — не он первый. Тому имеются достоверные
сведения (естествоиспытатель Тилезиус). К примеру, на кокосовых островах Южного
полушария вполне себе прилично, — по туземным понятиям, — жили не тужили беглые
англичане и французы. Да не позволил тяжёлый нрав — граф Толстой был человеком
неуёмным и непоседливым, если не сказать преступным. Да и выбросили его с судна
не в тёплых Южных широтах.

К тому
же и царём предложили стать лишь по странному стечению обстоятельств. Почему-то
раздумав зажарить и попросту слопать «благовоспитанную особу» — благородного пленника.

В
небольшом городке Северо-западного побережья, куда по крайне голодной нужде
забрёл Федор Иванович, владельцу местной газетёнки пришла в голову идея
устроить денежный конкурс на самый короткий рассказ. В котором обязательно
должны были присутствовать все признаки литературного произведения: вступление,
развитие событий, кульминация, эпилог и назидательный смысл между строк, не
иначе!

Первое
место занял следующий рассказ Фёдора Толстого, ставший популярным анекдотом: «“Закурим!”
— сказал Джон, садясь на бочку с порохом. Покойнику было 40 лет».

Но… Шутки
в сторону — дело-то серьёзное: высадиться на неизвестном острове. С минимумом
провианта, «на шаг от пропасти» под наблюдением спрятавшихся за ближайшими кустами
дикарей. В придачу с корабельным проказником-орангутангом. Насчёт которого ещё
долгие годы хвостом увивались за хозяином сомнительные истории нешуточного
свойства… Правда, не те, что Вы подумали, уважаемые и просвещённые читатели. Американец
«всего лишь» съел своего человекообразного друга. Хотя и это выдумка, со слов
старого знакомца Толстого — князя П. Вяземского.

Впоследствии
дочь Фёдора Ивановича (единственная из 12-ти рождённых детей достигшая зрелого
возраста), Прасковья Перфильева, влиятельная московская барыня, в память
орангутангу своего отца также постоянно держала при себе небольшую обезьянку. Вот
тебе, студент-психолог, и тема будущей диссертации: «Благообразность
человеческого поведения под влиянием дружбы с приматами на отчаянном примере гвардии
поручика Преображенского полка Фёдра Толстого-Американца».

Отчаяние
своё он в полной мере проявил в войне со шведами при взятии Барклаем-де-Толли
Вестерботнии (1808). И далее при выступлении армии обратно в Петербург. Успев
два раза посостязаться на дуэли — для себя успешно, в отличие от соперников. И
всё то ли из-за ревности к чухонке. То ли (что более правдиво) ввиду нелицеприятного
поведения за бостонным столом, банкуя в гальбе-цвельфе. За что по праву был арестован
и разжалован в солдаты.

Но
Американец не был бы Американцем, ежели в 1812-м не возвернул назад чины и
ордена. Вплоть до Георгия IV
степени! С безумной храбростью воюя ратником в московском ополчении. Лицом к
лицу встретив француза под Бородином уже в звании полковника.

Куда не достанет меч законов, туда достанет
бич сатиры

Ссора Фёдора
Иваныча с Пушкиным произошла, по одному мнению, из-за нечестной игры шулера-Американца.
После Отечественной войны вышедшего в отставку «героем и интересным человеком» и
занявшего видное место в московском светском обществе, — рассказывал мемуарист
С. Л. Толстой (сын Льва Николаевича).

Дамы,
шурша нарядами, неустанно бегали за ним. Однако поведение его не изменилось к
лучшему: он развёл ещё более широкую карточную игру. И опять у него были дуэли —
много!

По
другому мнению (Лернер) ссоре послужило обидевшее Пушкина письмо Толстого к его
товарищу А. Шаховскому.

Пушкин
был злопамятен на «царапины, нанесённые ему с умыслом» (Вяземский). И, почитая
мщение одной из первых христианских добродетелей, «закидал издали Толстого
журнальной грязью», — по словам самого Александра Сергеевича. Взбешённого
неимоверно, до «уголовного обвинения», выходящего за пределы поэзии: злым, тяжеловесным
толстовским пасквилем на «Чушкина»-Пушкина. Что вполне соответствовало
характеру своевольного Американца. Не чтившего и не признававшего авторитетов.

Есть ещё
соображение, почему Пушкин затеял тяжбу. Дескать, Американец
распустил слух, будто в ходе обыска у поэта, по приказу императора Александра I, осерчавшего
на гения, герой Отечественной войны Милорадович, серб по происхождению, высек А.С.!
Что было совершенно несправедливо — великодушный Милорадович не только не высек
поэта, но и склонен был простить ему написание оды «Вольность».

Однако
внутреннее положение государства требовало принятия мер — и Пушкин
отправился в Кишинёв, где и заболел гнилой горячкой. Правда, «великим шарлатаном»
Пушкин всё-таки Американца нарёк — в «арзрумских тетрадях» (1830). Сравнивая с Толстым
«проконсула Кавказа», как на древнеримский лад, — с лёгкой руки великого князя
Константина Павловича, — величали современники генерала А. П. Ермолова. Находившегося
в Грузии. В опале.

Ранее
же, не зная источника клеветы про Милорадовича, Пушкин был совершенно потрясён,
считая себя бесповоротно опозоренным, а жизнь свою — уничтоженной. Не видя, на
что решиться: покончить ли с собой или убить самого императора как косвенного
виновника сплетни (о, как это по-пушкински!) — он бросился к Чаадаеву. Здесь
нашёл успокоение: Чаадаев доказал ему, что человек, которому предстоит незаурядное,
великое поприще, должен презирать клевету и быть выше своих нечестивых гонителей.

Ссора
эта длилась несколько лет (с 1820), что А.С. изобразил впоследствии в повести «Выстрел».

Пушкин
неистовствовал, то бичуя «картёжного вора» эпиграммами. То исключая-вымарывая
стихи про Толстого из сочинений («Кавказский пленник», «К Чаадаеву»), высокомерно
не желая «повторять пощёчины». То намереваясь выставить Толстого «во всём
блеске» в 4-й главе Онегина. В конце концов, по возвращении из ссылки в столицу
(1826), поручил своему другу «Фальстафу» Соболевскому вызвать обидчика на дуэль.
(К счастью, Толстой в то время не был в Москве.) И… вскоре помирился с
Американцем.

«Почему
Толстой пошёл на примирение? Не потому, конечно, что боялся быть убитым или
раненым. Может быть потому, что дуэль с Пушкиным угрожала ему разрывом с
людьми, дружбою которых он особенно дорожил, — с Вяземским и Жуковским» (С. Л.
Толстой, 1926).

В 1829
году Фёдор Иванович даже сватал Пушкина к Гончаровой. Правда, в тот раз
неудачно, но это уже другая история, хотя…

Вот бы
Дантесу, господа, хоть каплю, толику того благородства, что проявил Американец!
Толстой не был жесток по натуре, — продолжает биограф: — его жестокость
проявлялась лишь под влиянием страсти или гнева. И у него бывали порывы
великодушия.

Посему переставший
исправлять «ошибки фортуны» — сиречь жульничать — Зарецкий, «некогда буян», прототипом
которому был Фёдор Иванович, появился не в 4-й, а в 6-й главе «Онегина». Когда великий
игрок-бретёр с величайшим поэтом-бретёром были уже дружны. Оба вспыльчивы, бешеного
темперамента. Но умевшие сохранить хладнокровие в решающую смертельную минуту.
Два насмешника, острых на язык. Оба — Пушкин и Толстой — потомки славных, но
обедневших семейств.

Упитые вином, мы жаждем одного тебя

«Ведь
это какая отчаянная башка, надо знать! Картёжник, дуэлист, соблазнитель; но
гусар душа, уже истинно душа!» — изображал Л. Н. Толстой графа Турбина в «Двух
гусарах», подразумевая Американца.

Вообще
же, был Фёдор Иваныч «добрым приятелем своих друзей» (Жуковский). И приятели
охотно давали ему поручения, причём важные: денежные, земельные, юридические,
заёмные. Которые он исполнял толково, исправно и добросовестно. При этом все
его возмутительные проделки скрашивались необыкновенной привлекательностью. Каким-то
наивным и непосредственным эгоизмом и его гипнотической способностью заставлять
людей любоваться им и даже любить его.

Сам же
Толстой-Американец очень дорожил дружбой — «Надёжный друг, помещик мирный, и даже
честный человек» (Пушкин). Что видно из его не очень многочисленных, разборчивых
и без помарок, правда, «фантастической орфографии» (на предмет нелепостей и
ошибок) писем. Заполненных «ходячими сплетнями», тоской по бурной молодости и,
бывало, нецензурщинкой…

«Я живу
в совершенной скуке, грусти и пьянстве… Одна дочь Сарра как будто золотит моё
несносное существование; третий месяц или три месяца жена не оставляет
болезненное ложе своё, родив мне третьего мёртвого сына. Следовательно, надежда
жить в наследнике похоронена с последним новорожденным. Скорбь тебе
неизвестная, но верь, любезный друг, что весьма чувствительная» (из письма к В.
Ф. Гагарину).

Перелом
в жизни — в сторону остепенения — произошёл к сорока годам. Вместе с отвыканием
от вина, «пьяноления», как он выражался. К сожалению, отказом-отвыканием временным
— не помогла тому и епитимья.

Не прекратил
также вести крупную карточную игру. Однако перестал играть недобросовестно. Покуда
если бы продолжил шильничать-передёргивать в Английском клубе, членом которого состоял,
Толстого оттуда исключили бы, выперли с позором.

Одновременно
к концу жизни стал он ханжески богомольным, по словам дочери Л. Н. Толстого М.
Каменской.

Сам Лев
Николаевич утверждал, что Американец был богомолен и суеверен потому только,
что его мучили угрызения совести: Федя каялся, молился и клал земные поклоны,
стараясь искупить преступления своей молодости и свои жестокие поступки.
Впрочем, он был, как говорится, «добрый малый, для друга готов был на всё,
охотно помогал приятелям, но не советовал играть с ним в карты, говоря
откровенно, что в игре, как в сраженьи, он не знает ни друга, ни брата…» (Булгарин).

И под итогом нуль пиши…

Вот
некоторые о нём отклики:

Обжор, властитель, друг и бог!
Вяземский

*

…разгадывал характер и игру человека, по
лицу узнавал, к каким мастям или картям он прикупает, а сам был тут для всех
загадкой, владея физиономией по произволу. Такими стратагемами он разил своих
картёжных совместников. Булгарин

*

Человек без всяких правил и не чтущий ни бога,
ни власти, от него поставленной. Сей развращённый молодой человек производит
всякий день ссоры, оскорбляет всех, беспрестанно сквернословит и ругает меня
беспощадно. Н. П. Резанов

*

Природа на голове его круто завила густые
чёрные волосы; глаза его, вероятно от жары и пыли покрасневшие, показались
налитыми кровью; почти же меланхолический взгляд его и самый тихий говор его
настращённым моим товарищам казался смутным. Вигель

*

Толстой молчит! — неужто пьян? Неужто вновь закуролесил? Денис Давыдов

*

Командуя баталионом, Толстой отличною своею
храбростью поощрял своих подчинённых, когда же при атаке неприятеля на наш
редут ранен Ладожского полка шеф полковник Савоини, то вступя в командование
полка, бросался неоднократно с оным в штыки и тем содействовал в истреблении
неприятельских колонн, причём ранен пулею в ногу.
Раевский — Кутузову

*

Он был не
глуп; и мой Евгений, не уважая сердца в нём, любил и дух его суждений, и
здравый толк о том о сём… Пушкин

*

Он буйствовал, дрался, обыгрывал, уродовал людей,
разорял семейства лет 20 сряду… А. И. Герцен

*

Помню его прекрасное лицо: бронзовое,
бритое, с густыми бакенбардами до углов рта и такие же белые и курчавые волосы.
Лев
Толстой

*

Человек как человек, пожилой, курчавый, с
проседью, лицо красное, большие умные глаза, разговаривает, шутит. М. Ф.
Каменская

*

Как сильный человек, Фёдор Иванович
действовал обаятельно на некоторых своих современников, например, на Булгарина. С. Л.
Толстой

*

На днях познакомился я с Толстым,
Американцем. Очень занимательный человек. Смотрит добряком, и всякий, кто не
слыхал про него, ошибётся. Боратынский

*

Умён он был как демон и удивительно
красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, с ним трудно было спорить. Ф.
Булгарин

*

Представитель школы безнравственности, развратитель
многих московских юношей того времени. Граббе

*

Немногие умные и даровитые люди провели так
бурно, бесполезно, порой преступно свою жизнь, как провёл её Американец
Толстой. А. Стахович

*

Мне лично были известны только хорошие
качества. Всё остальное было ведомо только по преданию, и у меня всегда к нему
лежало сердце… Жуковский

*

Видел я свата нашего Толстого; дочь у него
также почти сумасшедшая, живёт в мечтательном мире, окружённая видениями,
переводит с греческого Анакреона и лечится омеопатически. Пушкин
— о дочери Толстого Сарре, кот. вскоре умерла.

*

Его жизнь может служить живой иллюстрацией
того зла, которое причинял самодержавно-крепостной строй не только угнетаемым,
но и угнетателям… С. Л. Толстой

*

— Граф,
вы передёргиваете, — сказал ему кто-то, играя с ним в карты, — я с вами больше
не играю.

— Да, я
передёргиваю, — резко ответил Фёдор Иванович, — но не люблю, когда мне это
говорят. Продолжайте играть, а то я размозжу вам голову этим шандалом!

И его
партнёр продолжал играть и… проигрывать. Ведь «только дураки играют на
счастье», — закончу я этот небольшой очерк словами Американца. Выходки и либертинская
бравада которого, конечно же, внесли определённый вклад в становление круга настоящих
свободолюбцев — потенциальных «декабристов».

Похоже,
что в роду с сильной кровью поток может следовать своим нормальным руслом на
протяжении нескольких поколений. А потом вдруг выйти из берегов или
низвергнуться водопадом — кто ж знал, что сын Ивана и Анны из костромской глуши
окажется самым необузданным человеком Российской Империи!

Необыкновенные
приключения Фёдора Толстого привлекали всеобщий интерес до конца его феноменальной
жизни, но… С течением времени воспоминания Американца понемногу начинали
путаться, пополняя череду невероятностей.

Когда в
1842 году газеты были полны сообщениями о трениях между британцами и французами
в Южном Пасифике, старый граф не без гордости заметил, что у него есть
основания предполагать, что нынешняя королева Таити Помаре — его дочь. В
действительности же экспедиция Крузенштерна никогда не проходила мимо Таити.

Фёдор
Иваныч, рассказывая о сибирских похождениях молодости, частенько вспоминал встреченного
им в пути старика, давно уже сосланного «на Севера». Утешавшего горе своё
сивухой и балалайкой. Дребезжащим, но выразительным голосом поющего куплеты,
обливаясь пьяными гремучими слезами. Вкладывая в это русское «Авось» всю силу народного
раздолья, воли, долготерпенья и собственно толстовских дикости и абсурда:

Не тужи, не плачь, детинка,

В нос попала кофеинка,

Авось проглочу!!!

1782—1846