Рассказ старой деве ничего не надо

«Производительность труда строителей под вашим постоянным контролем увеличивается в два-три раза», — говорит Александра, которая за два месяца сделала ремонт в квартире в «Минск Мире», представлявшей собой по сути бетонную коробку без внутренних стен. Рассказ об этом она прислала на наш конкурс читательских историй с онлайн-гипермаркетом 21vek.by. Читайте, как Александра искала строителей, во сколько обошлись все работы и материалы, а также какие советы она дает желающим ввязаться в ремонт.

— И самое главное – постоянно, каждый день, а лучше несколько раз в день заезжайте и контролируйте рабочих-строителей. Производительность их труда под контролем увеличивается в два, а то и в три раза. А я же просто приезжала с термосом чая в свою квартиру и наблюдала за процессом, отлучаясь на покупки материалов для ремонта.

Мнение авторов или участников интервью может не совпадать с позицией редакции! Если вы эксперт в своей области, пишите нам, предлагайте свое собственное мнение.

В. Д.

21 ч. 10 мин. 

Аким нырнул. 

Нырять в фурако было запрещено. Осуподзин акимо, — смешно коверкая слова, говорил переводчик, и все члены японского отряда во главе в начальником, похожим на красивого актера с красивым именем из старого фильма про самураев (аким имени не вспомнил, сделаем это за него – Тосиро Мифунэ), склонились в почтительном поклоне, переломив спины, подтверждая тем самым важность этих слов, — нырять в фурако соверисенно нерзя! 

Начальник отряда сложил ладони домиком и еще раз поклонился. 

— Хорошо, — сказал осуподзин акимо, — не буду. 

Он знал, что обещания своего не сдержит. Лишь один человек на всем свете мог запретить ему, господину акиму, нырнуть в фурако. Но, как надеялся аким, этот человек ничего не знал ни о подарке таинственного дарителя, ни о связанных с этим подарком обещаниях. 

Аким Кишкентаев (в старые добрые времена, объявленные ныне недобрыми, он назывался бы губернатором) имел все, что положено иметь тем, кто достиг его возраста и общественного положения, и осознание этого факта отравляло акимову жизнь ежедневно и ежечасно. Он хотел большего.

Великолепный пятиэтажный особняк с башнями в стиле чимкентское рококо южным фасадом был обращен в строну горной гряды, за которой начинались владения китайского богдыхана, северная же сторона глядела окнами в английский парк, разбитый на угодьях обанкротившегося свекловодческого хозяйства «Кызыл Балдырган».  Но и пятиэтажный особняк ненавистного предшественника, акима Кошкарбаева, оказавшего любимому руководителю неоценимые услуги щепетильного характера, о которых мы не будем распространяться, уважая право властителей на невмешательство в частную жизнь, так же глядел и на горы, и на английский парк, и так же расхаживали по соседскому саду павлины, оглашая южные ночи леденящими кровь вскриками…   

Когда любимый дельфин любимой подруги любимого руководителя откусил любимой хозяйке левое ухо и частные дельфинарии в стране были повсеместно запрещены, Кишкентаеву передали высочайшее разрешение сохранить свой дельфинарий и даже пополнить коллекцию питомцами разжалованного дворцового аквапарка. Но радость была недолгой: выяснилось, что такой же привилегией одарили и ненавистного Кошкарбаева, и остальных акимов Свежеиспеченной Южной Республики. 

Жертва взбесившегося дельфина по понятным причинам не могла долее оставаться во дворце. Сначала ее хотели отправить посольствовать в одно отдаленное аравийское королевство, где неблагоприобретенная особенность была бы надежно сокрыта протокольным никабом, но пока готовились верительные грамоты, отношения с королевством испортились по не зависящим от сторон причинам, и несостоявшаяся посланница была отправлена к родственникам в далекий степной аул с откупными, размер которых при известном усилии ума можно было бы определить как умеренно-щедрый. 

Сумасшедшего дельфина, виновника переполоха, определили на постой в дельфинарий бывшего акима Кошкарбаева. Кишкентаев долго гадал, хороший это знак или дурной, но к определенному выводу так и не пришел. 

Мука неудовлетворенности терзала акима много лет, то притупляясь, то вспыхивая, как тяжкая хроническая хворь, пока в ворохе официальной корреспонденции не обнаружился странный конверт. 

На первый взгляд ничего необычного в нем не было – но только на первый. Полупрозрачная плотная бумага будто лоснилась в пальцах. Каллиграфическая вязь выведенного от руки адреса, изумрудный оттенок чернил… Люди из службы безопасности акима тщательно обнюхали письмо, смотрели на просвет, сгибали под разными углами и даже проткнули тонкой иглой в нескольких местах, но ничего подозрительного не обнаружили. И все же аким вскрывал загадочный конверт с неожиданной и самого его удивившей робостью.  

Текст был краток и составлен в отменно вежливых выражениях. Автор просит разрешить ему не раскрывать имени, поскольку, как он ни секунды не сомневается, его глубокую личную признательность акиму разделят сотни и тысячи благодарных жителей улуса, которые, возможно, не располагают имеющимися у автора по воле небес возможностями, каковое предположение обязывает автора, да простится ему такая смелость, действовать и от их лица…

 (аким наморщил лоб, стараясь не увязнуть в зыбучих песках восточной велеречивости)

…и ежели его просьба будет благосклонно удовлетворена, умоляет акима принять скромный, почти символический подарок: офуро.

Офуро? – спросил аким. 

Секретарь сгорбился над клавиатурой, одновременно напоминая кормящего аиста и чумного доктора из старой книжки, и лихорадочно забил по клавишам. Потом,  ткнувшись длинным носом в экран, прочитал:

Офуро. Японская баня. 

Это был час триумфа.  Кишкентаев закрыл глаза и в малейших подробностях представил второй подземный этаж своего особняка (первый занимал гараж на двадцать машин и вольер для страусов). Выложенный голубой майоликой хамам соседствовал с русской парилкой, та с финской сауной, была даже в банном комплексе акима напичканная электроникой инфракрасная баня – ни Кишкентаев, ни его гости так и не решились зайти в ее форфоресцирующие недра, предпочитая традиционные способы омовений. Было тут и хранилище коллекции веников, постоянно пополняющееся новыми экспонатами, со сложной системой вентиляции и поддержания влажности. Веники у акима были хвойные, можжевеловые, дубовые, но сам он, человек старой закваски, предпочитал березовые – хоть при желании в этом выборе и можно было усмотреть скрытую оппозицию политическому курсу любимого руководителя на постепенный отход от русской бани в сторону хамама.  И, конечно же, был бассейн с искусственной волной… словом, было все, что полагалось иметь человеку, достигшему акимова возраста и положения. Но не было радости. У ненавистного экс-акима Кошкарбаева, оказавшего любимому руководителю неоценимые услуги щепетильного характера, тот же самый хамам соседствовал с русской, финской и инфракрасной банями, и та же волна катила в бассейне… 

А офуро у него не было! И ни у кого другого в целом свежеиспеченном государстве не было японской бани. А теперь – будет. И само собой пришло решение: самая высокая из четырех башен акимова особняка, глядевшая окнами-бойницами на горную гряду, за которой начинались владения китайского богдыхана, и на владения ненавистного экс-акима Кошкарбаева, будет отдана под щедрый подарок.    

Но кто же – даритель? Аким отогнал тревожную мысль (нет ли какого подвоха в столь щедром презенте?) – в конце концов, и хамам, и русская баня, и сауна, и инфракрасное чудо техники тоже были подарены неизвестными дарителями… которые в подходящий момент, в соответствии с не вчера возникшими нормами и уложениями, раскрывали свое инкогнито. 

Три недели спустя, в час между днем и ночью, что столь короток на юге, аким Кишкентаев поднялся по винтовой лестнице на самую высокую башню своего особняка. Отстав на три ступени, за ним следовал предводитель отряда японских специалистов, монтировавших офуро, за предводителем, двумя ступенями ниже – переводчик. Японцы в строительной униформе, приложив руки к груди и склонив головы, стояли на лестнице на равном расстоянии друг от друга. Со стороны картина выглядела, как сцена из старого японского боевика.  

Человек, похожий на актера Мифунэ, все эти дни руководил работами в башне. Человек-загадка, он будто излучал в равной мере почтительность и независимость – проживший долгую жизнь Кишкентаев впервые видел это сочетание, как ему ранее казалось, несочетаемого. Однажды он пригласил его на ужин и через переводчика, смешно коверкавшего слова, попытался выведать, не знает ли тот что-нибудь о таинственном дарителе. 

Акимо-сан, — выслушав вопрос и глядя на хозяина немигающими черными глазами, проговорил предводитель, — мы – самая старая в Японии и самая уважаемая фирма, которая делает лучшие в мире офуро. Доска из лиственницы из леса со склона священной горы Фудзияма. Циновки из лучшего бамбука с острова Хоккайдо. И, конечно, наш фурако – это лучший в мире фурако…

Фурако? – спросил аким.

Предводитель посмотрел на переводчика.

Фурако, — подтвердил тот. – Куперь. Цутобу купатися. 

Купель, понял аким, большой знаток банной терминологии. 

…и, конечно, невозможно было бы веками сохранять лидерство в нашем деле, не соблюдая самых строгих правил и традиций. Гостя в доме, акимо-сан, я не могу отказаться отвечать на вопросы хозяина… — он выдержал паузу, — поэтому мне не сообщили имени заказчика. 

Вот такой человек руководил работами в акимовом особняке, и теперь он стоял тремя ступенями ниже хозяина на верхней площадке башни. Путь им преграждала бамбуковая ширма. 

Аким оглянулся в нерешительности. Предводитель развел руки в стороны, показывая, как раздвигаются створки из бамбука, и аким, привычный к исполнению не совсем понятных ему ритуалов, в чем , собственно, и заключалась значительная доля его службы, послушно раздвинул ширму. Предводитель одобрительно кивнул, и они переступили порог.

21 ч. 11 мин.

Аким вынырнул.

Предыдущие два часа Кишкентаев провел в давно забытой роли ученика. Он слушал, запоминал, переспрашивал, и лишь когда убедился, что никаких секретов в управлении офуро не осталось и сложный церемониал омовения накрепко запечатлелся в памяти, дал понять предводителю, что готов остаться один. В один из дней, когда монтажники сновали по винтовой лестнице, как муравьи, когда в башне кипела работа, он вдруг понял, что ничья нога не ступит за бамбуковые створки ворот, никто не осквернит его – и только его – японскую баню. А если… — начал было нашептывать внутренний голос, но он пресек неслышный шепот соблазна: нет. Нет, нет и нет. Только он, аким Кишкентаев, и больше никто. Это его офуро, его купель, его кадка с горячими кедровыми опилками. Он даже согласился со строгим запретом натираться мылом – оно изготовлено из жира, вытопленного из убитых животных, и этот жир впитается в поры лиственничной доски. Никакого мыла! 

Но когда, оставляя акима в одиночестве, предводитель обернулся перед бамбуковыми створками и взгляды двух мужчин пересеклись, оба они понимали, что второй запрет – погружаться в купель с головой – вот-вот будет нарушен. Нырять соверисенно нерзя! – трагически восклицал молодой переводчик и возводил очи горе, будто призывая в свидетели всех богов синтоистского пантеона. Но, видимо, многие тысячи километров, разделявшие горную гряду за окнами акимова особняка и священную гору Фудзи, ослабили могущество богов. 

Оставшись один, аким переоделся в клетчатый хлопковый халат, бросил одежду в плетеный короб и устроился за низким столиком. Теплое саке из глиняной бутылки пролилось в чашечку-наперсток. Он помедлил и выпил. 

Нигде за пределами офуро он не стал бы пить этот странный кисловатый напиток… но здесь он будет пить только саке – понял аким и сам удивился своей решительности. Здесь – только саке!

Он перешел к следующему этапу церемонии. Рядом с бутылкой лежала книга. Следовало наугад прочитать одну страницу, минуту размышлять над ней и только после этого уже можно было сбросить халат и погрузиться в купель. 

На обложке стилизованной вязью были выведены слова: «Сокрытое в листве». Аким открыл первую страницу и прочитал: 

«Я постиг, что путь самурая это смерть».

Он поморщился и закрыл книгу. Читать о смерти совсем не хотелось. 

Помедлив, Кишкентаев наугад открыл книжку где-то ближе к середине и дал себе слово дочитать страницу до конца, чего бы там ни было понаписано. Аким он, в конце концов, или не аким?

«Созерцать неизбежность смерти следует ежедневно. 

Каждый день, когда тело и ум пребывают в покое, нужно представлять себе, как тебя пронзают стрелами, убивают выстрелом из ружья, протыкают копьём или разрубают мечом. 

Каждый день нужно воображать себе, как ты погибаешь в горящем здании, как тебя уносят огромные волны, поражает молния или присыпает обломками каменных стен во время землетрясения. 

Каждый день нужно переживать падение с высокой скалы, смерть в результате болезни или самоубийство после смерти хозяина. 

Каждый день без исключения нужно считать себя уже мёртвым».

Странные люди эти японцы, подумал аким, один за другим выпивая наперстки саке. Потом решил упростить процесс и стал отхлебывать из горлышка. Что это за жизнь… Представлять, как тебя уносят огромные волны… Поражает молния… Странные люди, странные запреты. Не нырять с головой в фурако…

Он потряс бутылку, чтобы убедиться, что она пуста, сбросил халат и прыгнул в купель. 

один, два, три…

плотная горячая среда приняла его в себя. Он был хорошим пловцом. Задерживал дыхание и на минуту, и больше, нырял и в прорубь…

семь, восемь…

странные люди, почему – нельзя, ведь так хорошо

пятнадцать, шестнадцать…

как в материнском чреве, вспомнил он. Такой же покой, растворение в чем-то большом, правильном, добром

двадцать два, двадцать три…

какая ерунда лезет в голову. Как можно помнить себя в утробе?

двадцать девять, тридцать…

в висках застучало, горячая волна ударила в мозг, но он не ускорил счет. Аким он, в конце концов, или не аким

тридцать шесть, тридцать семь…

соверисенно нерзя, соверисенно нерзя! – где-то за краем красного тумана отчаянно взывал переводчик

сорок, сорок один…

предводитель смотрел на него в упор, немигающим взглядом, по ту сторону зажмуренных век

сорок пять…

глухо бил колокол. Вот чем была жизнь… колокол… всегда… была

сорок семь…

сорок восемь…

сорок девять…

горячая черная пустота

пятьдесят!

Он выскочил из купели, будто ошпаренный. Сердце колотилось в горле. Обожженные легкие помпой всасывали прохладный воздух. Обрывки недодуманных мыслей метались в голове, как перепуганные страусы по вольеру во время прошлогоднего землетрясения. Он сделал это. Он сделал это! Решил – и сделал. Аким он, в конце концов, или не аким?

Его немного мутило, но он списал это на действие саке. Придумали же… рисовая водка, разбавленная кипятком. Никогда больше.

Воздуха не хватало. Он подошел к окну и вдруг замер в недоумении. В сотне дзё к югу огненным ручейком стекало с горы факельное шествие. 

Аким нахмурился. Факельные шествия были повсеместно запрещены после того, как бастарды даймё (господи, какие еще бастарды даймё? – подумал он, проклиная коварный напиток), отмечая праздник Танабата, сожгли любимые охотничьи угодья любимого руководителя. Но, конечно, на ненавистного соседа, оказавшего сёгуну неоценимые услуги щепетильного характера, запрет не распространялся. Кто еще мог вырядить такую толпу в маскарадные одежды? 

Всадники приближались. В свете факелов аким разглядел полосатые попоны, шаровары, круглые шлемы, флаги на прикрепленных к спинам древках. Цирк, настоящий цирк…

Он прислушался. Нет, это не шум в голове. Дробный перестук шагов на лестнице. Гул голосов.

Акимо-сан! Акимо-сан! 

Створки дверей разъехались. 

Предводитель. За ним переводчик. И остальные японцы. Эти тоже успели переодеться – теперь на них были такие же клетчатые халаты, что и на нем. И даже причесались все как-то по-чудному, собрав волосы в кокон на затылке. Аким начинал уставать от этой затянувшейся игры. 

Предводитель опустился на колено, но даже и в этой позе не утратил вызывающего аристократизма. Переводчик, белый, как бумага, в низком поклоне протянул короткий меч. Откуда-то аким знал, что он называется вакидзаси, но сил удивляться у него уже не осталось.   

Акимо-сан, — замогильным голосом отчеканил предводитель. – Боги разгневались на ваш дом! Сёгун объявил вас изменником. К замку приближаются люди клана Ебанашики. Сопротивление не имеет смысла. Мы последуем за вами. Приготовьтесь к смерти, акимо-сан! 

Далеко-далеко, за лесами, за горами жила Старушка. Девяносто лет прожила она взаперти, не открывала дверь никому — ни ветру, ни дождю, ни воробьям вороватым, ни мальчишкам голопятым. И стоило поскрестись к ней в ставни, как она уже кричит:

— Пошла прочь. Смерть!

— Я не Смерть! — говорили ей.

А она в ответ:

— Смерть, я узнаю тебя, ты сегодня вырядилась девочкой. Но под веснушками я вижу кости!

Или кто другой постучит.

— Я вижу тебя. Смерть, — бывало, крикнет Старушка. — Ишь, точильщиком притворилась! А дверь-то на три замка да на два засова закрыта. Залепила я клейкой бумагой все щели, тесемками заткнула замочные скважины, печная труба забита пылью, ставни заросли паутиной, а провода перерезаны, чтобы ты не проскользнула сюда вместе с током! И телефона у меня нет, так что тебе не удастся поднять меня среди ночи и объявить мой смертный час Я и уши заткнула ватой: говори, не говори — я тебя все равно не слышу. Вот так то, курносая. Убирайся!

И сколько помнили себя жители городка, так было всегда Люди тех дальних краев, что лежат за лесами, вели о ней разговоры, а ребята порой, не поверив сказкам, поднимали шестами черепицу на кровле и слышали вопль Старушки «Давай проваливай, ты, в черной одежде, с белым-белым лицом!»

А говорили еще, что так вот и будет жить Старушка веки вечные. В самом деле, ну как Смерти забраться в дом? Все старые микробы в нем давно уже махнули рукой и ушли на покой. А новым микробам, которые (если верить газетам) что ни месяц проносятся по стране все под новыми названиями, никак не прошмыгнуть мимо пучков горного мха, руты, мимо табачных листьев и касторовых бобов, положенных у каждой Двери.

— Она всех нас переживет, — говорили в ближайшем городке, мимо которого проходила железная дорога.

— Я их всех переживу, — говорила Старушка, раскладывая в темноте и одиночестве пасьянс из карт, что продают специально для слепых.

Так-то вот.

Шли годы, и уже никто — ни мальчишка, ни девчонка, ни бродяга, ни путник честной — не стучался к ней в дверь. Дважды в год бакалейный приказчик, которому самому стукнуло семьдесят, оставлял у порога дома запечатанные блестящие стальные коробки с желтыми львами и красными чертиками на ярких обертках, в которых могло быть что угодно — от птичьего корма до сливочных бисквитов, а сам уходил в шумный лес, что подступал к самой веранде дома. И, бывало, лежит эта пища там не меньше недели, припекает ее солнце, холодит луна, тут уж ни одному микробу не выжить. Потом, в одно прекрасное утро пища исчезала.

Старушка всю жизнь только и делала, что ждала. И ждала сторожко — держала, как говорят, ушки на макушке, одним глазом спала, другим все видела.

Так что, когда в седьмой день августа на девяносто первом году ее жизни из лесу вышел загорелый юноша и остановился перед ее домом, врасплох он ее не застал.

Костюм на нем был белый как снег, что зимой, шурша, сползает с крыши и ложится складками на спящую землю. И не на автомобиле он приехал, пешим ходом долгий путь проделал, а все ж остался с виду свежий и чистенький. Не опирался он на посошок, непокрытый шел — не боялся, что солнце голову напечет. И не взмок даже. А самое главное — не имел он при себе иной поклажи, кроме маленького пузырька со светло-зеленой влагой. Хоть и загляделся он на этот пузырек, но все же почувствовал, что пришел к дому Старушки, и поднял голову.

Юноша не коснулся двери, а медленно обошел вокруг дома, чтобы Старушка почуяла, что он здесь.

Потом его взгляд, проникавший сквозь стены, как рентгеновские лучи, встретился с ее взглядом.

— Ой! — встрепенувшись, вскрикнула Старушка которая сосала пшеничное печенье, да так с куском во рту и задремала было. — Это ты! Знаю, знаю я, чье обличье ты приняла на этот раз!

— Чье же?

— Юноши с лицом розовым, как мякоть спелой дыни. Но у тебя нет тени! Почему бы это? Почему?

— Боятся люди теней. Потому-то я и оставил свою за лесом.

— Я не смотрю, а все вижу…

— О, — с восхищением сказал юноша. — У вас такой дар…

— У меня великий дар держать тебя по ту сторону двери!

— Мне ничего не стоит с вами справиться, — сказал юноша, едва шевеля губами, но она услышала.

— Ты проиграешь, ты проиграешь!

— А я люблю брать верх. Что ж… я просто оставлю этот пузырек на крыльце.

Он и сквозь стены дома слышал, как быстро колотится ее сердце.

— Погоди! А что в нем? Я имею право знать, что на крыльце моем оставляют.

— Ладно, — сказал юноша.

— Ну, говори же!

— В этом пузырьке, — сказал он, — первая ночь и первый день после того часа, когда вам исполнилось восемнадцать лет.

— Ка-а-ак!

— Вы слышали меня.

— Ночь и день… когда мне исполнилось восемнадцать?

— Именно так.

— В пузырьке?

Он высоко поднял пузырек, фигуристый и округлый, как тело молодой женщины. Пузырек вбирал в себя свет, заливавший мир, и горел жарко и зелено, как угольки в глазах тигра. В руках юноши он то ровно светился, то беспокойно полыхал.

— Не верю! — крикнула Старушка.

— Я положу его и уйду, — сказал юноша. — Попробуйте без меня принять чайную ложечку зеленых мыслей, запрятанных в этом пузырьке. И увидите, что будет.

— Это яд!

— Нет.

— Поклянись здоровьем матери.

— У меня нет матери.

— Чем же ты можешь поклясться?

— Собой.

— Да я с этого тотчас ноги протяну… вот чего ты хочешь!

— Вы с этого из мертвых восстанете.

— Так я ж не мертвая!

Юноша улыбнулся.

— Разве? — сказал он.

— Погоди! Дай спросить. Ты умерла? Умерла ты? Да и жила ли ты вообще?

— День и ночь, когда вам исполнилось восемнадцать лет, — сказал юноша. — Подумайте.

— Это было так давно!

Словно мышь, шевельнулось что-то у окна, заколоченного, как крышка гроба.

— Выпейте, и все вернется.

Вновь поднял юноша пузырек да повернул его так, чтобы солнце пронизало эликсир, и он засиял, как сок, выжатый из тысячи зеленых былинок. И чудилось, будто горит он зеленым солнцем ровно и жарко, и чудилось, будто бурлит он морем вольно и неистово.

— Это был прекрасный день лучшего года вашей жизни.

— Лучшего года, — пробормотала она за своими ставнями.

— В тот год вы были как яблочко наливное. Самая пора была испить радость жизни. Один глоток, и вы узнаете ее вкус! Почему бы не попробовать, а?

Он вытягивал руку с пузырьком все выше и вперед, и пузырек вдруг обернулся телескопом — смотри в него с любого конца, и нахлынет на тебя та далекая пора, что давно быльем поросла. И зелено, и желто кругом, совсем как в этот полдень, когда юноша заманивает в прошлое пылающей склянкой, стиснутой твердой рукой. Он качнул светлый пузырек, жаркое белое сияние вспорхнуло бабочкой и заиграло на ставнях, словно на серых клавишах беззвучного рояля. Легкие, будто из снов сотканные, огненные крылья раскололись на лучики, протиснулись сквозь щели ставен, повисли в воздухе и ну выхватывать из темноты то губу, то нос, то глаз. Но тотчас глаза и след простыл, да только любопытство взяло свое, и снова он зажегся от луча света. Теперь, поймав то, что ему хотелось поймать, юноша держал огненную бабочку ровно (разве что едва трепетали ее пламенные крылья), дабы зеленый огонь далекого дня вливался сквозь ставни не только в старый дом, но и в душу старой женщины. Юноша слышал, как она часто дышит, старается страх подавить и восторгу воли не давать.

— Нет, нет, тебе не обмануть меня! — взмолилась она так глухо, будто ее уже накрыло лениво накатившейся волной, но она и глубоко под водой барахтается, не желает с жизнью расставаться. — Ты возвращаешься в новом обличье! Ты надеваешь маску, а какую, я не могу понять! Говоришь голосом, который я помню с давних пор. Чей это голос? А, все равно! Да и карты, что я разложила на коленях, говорят мне, кто ты есть на самом деле и что ты мне хочешь всучить!

— Всего-навсего двадцать четыре часа из вашей юности.

— Ты мне всучишь совсем другое!

— Не себя же.

— Если я выйду, ты схватишь меня и упрячешь в холодок, в темный уголок, под дерновое одеяльце. Я дурачила тебя, откладывала на годы и годы. А теперь ты хнычешь у меня за дверью и затеваешь новые козни. Да только понапрасну стараешься!

— Если вы выйдете, я всего лишь поцелую вам руку, юная леди.

— Не называй меня так! Что было, то сплыло!

— Захотите — часу не пройдет, и ваша юность тут как тут.

— Часу не пройдет… — прошептала она.

— Давно ли вы гуляли по лесу?

— Что прошло — поминать на что? Да и мне, старухе, не в память.

— Юная леди, — сказал юноша, — на дворе прекрасный летний день. Здесь и меж деревьев — что в храме зеленом, золотистые пчелы ковер ткут — куда ни глянешь, все узоры новые. Из дупла старого дуба мед течет речкой пламенной. Сбросьте башмачки и ступите по колено в дикую мяту. А в той ложбинке полевые цветы… будто туча желтых бабочек опустилась на траву. Воздух под деревьями прохладный и чистый, как в глубоком колодце, хоть бери его да пей. Летний день, вечно юный летний день.

— Но я как была старой, так старой и останусь.

— Не останетесь, если послушаетесь меня. Предлагаю справедливый уговор, дело верное мы отлично поладим: вы, я и августовский день.

— Что это за уговор и что мне выпадет на долю?

— Двадцать четыре долгих счастливых летних часа, начиная с этой самой минуты Мы побежим в лес, будем рвать ягоды и есть мед, мы пойдем в городок и купим вам тонкое, как паутинка, белое летнее платье, а потом сядем в поезд.

— В поезд!

— И помчимся в поезде к большому городу тут рукой подать — час езды, там мы пообедаем и будем танцевать всю ночь напролет. Я куплю вам две пары туфелек, одну вы вмиг стопчете.

— Ох, мои старые кости… да я и с места не сойду.

— Вам придется больше бегать, чем ходить, больше танцевать, чем бегать. Мы будем смотреть, как звезды по небу колесом катятся, как заря занимается. На рассвете побродим по берегу озера. Мы съедим такой вкусный завтрак, какого еще никто не едал, и проваляемся на песке до самого полудня. А к вечеру возьмем во-от такую коробку конфет, сядем в поезд и будем хохотать всю дорогу, обсыпанные конфетти из кондукторского компостера — синими, зелеными, оранжевыми, будто мы только поженились, и пройдем через городок, не взглянув ни на кого, ни на единого человека, и побредем через сумеречный, благостным духом напоенный лес к вашему дому…

Молчание.

— Вот и все, — пробормотала она. — А еще ничего не начиналось.

И потом спросила:

— А тебе-то зачем это? Что тебе за корысть?

Улыбнулся ласково молодой человек.

— Милая девушка, я хочу спать с тобой.

У нее перехватило дыхание.

— Я ни с кем не спала ни разу в жизни!

— Так вы… старая дева?

— И горжусь этим!

Юноша со вздохом покачал головой.

— Значит, это правда… вы и в самом деле старая дева.

Прислушался он, а в доме ни звука.

Совсем тихо, словно кто-то где-то с трудом повернул потайной кран и мало-помалу, по капельке, заработал заброшенный на полвека водопровод. Старушка начала плакать.

— Почему вы плачете?

— Не знаю, — всхлипнув, ответила она.

Наконец она перестала плакать, и юноша услышал, как она покачивается в кресле, чтобы успокоиться.

— Бедная старушка, — прошептал он.

— Не зови меня старушкой!

— Хорошо, — сказал он — Кларинда.

— Откуда ты узнал мое имя? Никто не знает его!

— Кларинда, почему ты спряталась в этом доме? Еще тогда, давным-давно.

— Не помню. Хотя да. Я боялась.

— Боялась?

— Чудно. Поначалу жизни боялась, потом — смерти. Всегда чего-то боялась. Но ты скажи мне! Всю правду скажи! А как мои двадцать четыре часа выйдут… ну, после прогулки у озера, после того, как вернемся на поезде и пройдем через лес к моему дому, ты захочешь…

Не торопил он ее, своей речью не перебивал.

— …спать со мной? — прошептала она.

— Да, десять тысяч миллионов лет, — сказал он.

— О, — чуть слышно сказала она. — Так долго.

Он кивнул.

— Долго, — повторила она. — Что это за уговор, молодой человек? Ты даешь мне двадцать четыре часа юности, а я даю тебе десять тысяч миллионов лет времечка моего драгоценного.

— Не забывай и о моем времени, — сказал он. — Я не покину тебя никогда.

— Ты будешь лежать со мной?

— А как же!

— Эх, юноша, юноша. Что-то мне твой голос больно знаком.

— Погляди на меня.

И увидел юноша, как из замочной скважины выдернули затычку и на него уставился глаз. И улыбнулся юноша подсолнухам в поле и их господину в небе.

— Я слепая, я почти ничего не вижу, — заплакала Старушка. — Но неужели там стоит Уилли Уинчестер?

Он ничего не сказал.

— Но, Уилли, тебе с виду двадцать один год всего, прошло семьдесят лет, а ты совсем не изменился!

Поставил он пузырек перед дверью, а сам стал поодаль, в бурьяне.

— Можешь… — Она запнулась. — Можешь ли ты сделать и меня с виду такой молодой?

Он кивнул.

— О, Уилли, Уилли, неужели это и в самом деле ты?

Она ждала, глядя, как он стоит, беспечный, счастливый, молодой, и солнце блестит на его волосах и щеках. Прошла минута.

— Так что же? — сказал он.

— Погоди! — крикнула она. — Дай подумать!

И он почувствовал, что там, в доме, она торопливо просеивает сквозь память все былое, как песок сквозь ситечко мелкое, но только вспомнить нечего — все пылью да пеплом оборачивается. Чуял он, горят ее виски — попусту шарит она в памяти, нет ни камешка ни в ситечке, ни в просеянном песке.

«Пустыня без конца, без краю, — подумал он, — и ни одного оазиса».

И когда он это подумал, она вздрогнула.

— Странно, — пробормотала она наконец. — Сейчас вдруг мне почудилось, будто отдать десять тысяч миллионов лет за двадцать четыре часа, за один день — дело доброе, праведное и верное.

— Да, Кларинда, — сказал он. — Вернее быть не может.

Загремели засовы, защелкали замки, и дверь с треском распахнулась. Показалась на миг рука, схватила пузырек и скрылась.

Прошла минута.

Потом пулеметной очередью простучали по комнатам шаги. Хлопнула дверь черного хода. Широко распахнулись окна наверху, ставни рухнули в траву. Вот и до нижних окон старуха добралась. Ставни разлетались в щепки. Из окон валила пыль.

И наконец в широко раскрытую парадную дверь вылетел пустой пузырек и вдребезги разбился о камень.

И вот уже на веранде сама она, быстрая, как птица. Солнце обрушило на нее лучи. Будто на сцене стояла она, будто из-за темных кулис выпорхнула. Потом сбежала по ступенькам и схватила его за руки.

Мальчуган, проходивший по дороге, остановился и уставился на нее, а потом попятился и так пятился, не спуская с нее широко раскрытых глаз, пока не скрылся из виду.

— Почему он так смотрел на меня? — сказала она. — Хороша я?

— Очень хороша.

— Хочу посмотреться в зеркало!

— Нет, нет, не надо.

— А в городе я всем понравлюсь? Может, мне это только чудится? Может, ты меня разыгрываешь?

— Ты — сама красота.

— Значит, я хороша. Я сама это знаю. А сегодня вечером все будут со мной танцевать? Будут мужчины наперебой приглашать меня?

— Все как один.

И уже на тропинке, где гудели пчелы и шелестели листья, она вдруг остановилась и, посмотрев ему в лицо, прекрасное, как летнее солнце, спросила:

— О, Уилли, я хочу, чтобы ты был ласковым всегда-всегда — и когда все кончится, и когда мы сюда вернемся.

Он заглянул ей в глаза и коснулся ее щеки пальцами.

— Да, — сказал он нежно. — Да.

— Я верю, — сказала она. — Я верю, Уилли.

И они побежали по тропинке и скрылись из виду, а пыль осталась висеть в воздухе; двери, ставни, окна были распахнуты, и теперь солнце могло заглянуть внутрь, а птицы вить там гнезда и растить птенцов, а лепестки прелестных летних цветов могли лететь свадебным дождем и усыпать ковром комнаты и пока еще пустую постель. И летний легкий ветерок наполнил просторные комнаты особым духом, духом Начала и первого часа после Начала, когда мир еще с иголочки, когда кругом тишь да гладь, а о старости и слыхом не слыхать.

Где-то в лесу, будто быстрые сердца, простучали лапки кроликов. Вдали прогудел поезд и пошел к городу быстрее, быстрее, быстрее.